Аннотация: Некоторые размышления о загробной жизни
Письмо с того света
То, что кличется нами жизнью, утратило всякий смысл теперь, когда ты мертва, и ненасытные едоки черви, пядь за пядью, грызут тебя, щадя одни лишь кости, не по зубам потому что. Твоя бледная, в частых родинках плоть — идеальная для них нива, на которой они, норовя сойти за коров, пасутся тлетворным стадом. Видела бы, видела, видела бы ты, какими они сделались крупными, пухлыми, жирными, как образно раздались в плечах, как возмужали! А были ведь маленькими, хлюпиками прямо какими-то. Передвигаясь по тебе из конца в конец с им присущим прилежанием, они умастили гниль смердящих останков белесого цвета слизью, той самой, какую, по словам грандиозным авторитетом обладающего их отличного знатока, отдавшего лучшие годы изучению их повадок, умышленно, не без в тылу обретающейся мысли раскрученного мной на эту отвратную тему в доверительной беседе за столиком, сплошняком уставленным початыми бутылками водки, они выделяют в немереном — цитирую — количестве и практически беспрестанно, так что, могу как думать, в конечном итоге весь твой тщедушный милый трупик, — вернее костяной остов его, — обволочет блевотой червиной пленки. Интересен же мне истинный её цвет! И череп, твой обожаемый некогда череп. Взглянуть бы на него хотя бы одним глазком. Каков там он, без вьющейся ретуши волос, грима кожи, с животный оскал кажущими рядами зубов, верхним и нижним, с дырками за мест глаз, ушными проемами с ожидаемыми сквозняками чрез них? И что же, черт возьми, поделалось с предметом твоей понятной гордости, парным душистым грудным шаровидным образованием, который я, по глупости ранних лет, ценил не более доброго слова, редко от тебя, впрочем, слышимого; вероятно, в первую очередь употреблен в пищу был, не говоря уж о млечных ляжках, — любила ты ими мелькать, любила. Мне иногда кажется (в особенности опосля воображаемых картинок твоего загробного быта), что непростительной было ошибкой предавать тебя земле, наотрез отказавшись от кремации, столь нынче модной и менее, в чем не уверен, дорогостоящей процедуры. Горсть смуглого пепла, урна, стена кирпичная (красная). Навещал бы тебя ежедневно, плакал бы, рыдал, ночей бы не спал безумствуя, что и делал, делал, делал, стуча, рискуя одно из двух расколошматить, головой о черствый мрамор надгробия, и кто-то, может быть даже я, шептал невнятные слова невнятным срывающимся голосом и так без конца. С недавних пор те самые черви, речь о которых велась вначале, добрались и до меня, окаянные: чувствуя, как сосут они мою кровь, чувствую, как они по мне, словно по куче подсохшего дерьма путешествуют, преимущественно ночами, когда луна, знаменитая сучьей одержимостью, кажет мне чувственный свой язык, и целует мне шею месяц, луны ущербный заместитель. Пробовал сбивать червей с толку, притворяясь спящим, и кое-то время они меня не трогали, оставив лежать в покое, а затем, возвратясь, больше уже не сползали с того, кто когда-то дышал с тобой одним воздухом.
Когда рядом с местом нашего обоюдного захоронения проходит что-либо живое и массивное, почва дрожит. Эти локальные землетрясения тревожат меня, как тогда, майской мятежной ночью, в утлом домашнем суденышке, едва сдерживающем шквальный мой натиск, тревожило твое сдобное дыхание, и опущенные долу ресницы, и превосходнее прочих родинка, вскочившая у тебя подмышкой и причиняющая каторжные неудобства при удалении в той области волос. Ты, видит Бог, дышала так часто, так отзывчиво, так стоически вцепившись пальцами в кожу партнерской спины, что не хватало только красных расплывчатых пятен, возлюбивших появляться на лице твоем, груди твоей и шее, также как и на остальных телесных составляющих, принадлежащих тебе и, по временам, мне, в минуты высшего напряжения, схожего в части своих проявлений с буйным помешательством. А потом наших подорванных до утра сил хватало на одни разговоры, и по какому-то фатальному, не иначе, стечению обстоятельств разговаривали обычно мы о смерти. Есть непередаваемая, преступная в сущности прелесть в обсуждении смертного вопроса, будучи молодыми, здоровыми, без мучительной проседи в смольных висках, с еще не успевшим сойти с разгоряченных лобзаньями лиц выражением тупого довольства, вызванного скоротечным удовлетворением в равной мере сидящей в обоих похоти, проявляющей себя только по-разному. Тебе, к слову, свойственно было делать и то, о чем тебя просили, и то, чего сама, проявляя недюжинную инициативу, хотела, причем в последнем фантазии твои были столь малопредсказуемы и изощренны, что я подчас, перевидавший на своем молодом веку порядком, чуть ли не с краской пуританского смущения воспринимал то или иное твоего изобретения новшество, но стоило тебе вдруг, в одну из последних ночей, отказаться от пестрой гаммы опробированного ассортимента, возвратясь, шутки ради, к девственным истокам, как сама затаенная прелесть нашего совместного времяпрепровождения утратила всякий смысл, подав пример жизни. Скончаться во сне — вот мысль, пленившая тебя однозначно. Ты организовывала целые представления, вынуждая меня, неизменного исполнителя главной роли, просыпаться, будто бы в испуге, трогать губами лоб, по предварительному сговору как лед холодный, спускаться исхоженными поперек-вдоль тропами к подобию входа укромной обители, топтаться языком там, вызывая из тела дрожь, дабы жуткая мысль — слушать удары сердца, прислонив к грудине ухо, пальцем выщупывать пульс, полоумно теребя безропотную кисть — не могла посетить голову. Ты, оживавшая путем моих влажных, темпераментных усилий, ты, прекрасная как никогда, тряслась от гулких разрывов хохота, и продолжая хохотать вместе, сомнительно, чтоб я тогда думал о том, что может мне это аукнуться и к тому же так еще скоро.
В день похорон я облачился в черное, — на этом настаивали твои родственники, — и странен же был мой вид, находясь в жесточайшем контрасте с праздничным обликом зеленью славных улиц, разных там вездесущих пешеходов, с болезненно-обостренным любопытством тычущих нос в чужое горе, цветастого упаковочного мусора вдоль пути моего продвижения. Долго звучал похоронный марш. Звучал он вплоть до следующих, моих собственных, похорон, которые, необходимо сообщить, были справлены куда скромнее. Венки, как мне кажется, такой же атрибут свежих могил, как мокрые пеленки у младенца или как прыщи на челе мужающего юноши. Но: младенец, произрастая на глазах восторженных родителей, избавляется, рано ли, поздно, от скверной черты грудной физиологии, и юноша, превратившись в волосатого мужика-сердцееда, на рожу уже не тот. Так же и в случае с могилой, ибо устаревшим венкам — место на свалке. Имеется на каждом кладбище, где-нибудь близь одной из внешних сторон ограждения, и галки, вороны, воробьи с голубями вперемешку, а также другие еще птицы роятся над ней, как пчелы у влета в улей, черной, трепещущей десятками легких крыл, стаей, и когда их, беспечных кладбищенских прихлебателей, что-нибудь вспугивает, взмывают они выше растущих около зеленых насаждений, — это, как водится, березы и клены, — чтобы минутою позже снова пасть ниц и снова рвать, клевать, дергать, вырывая у друг дружки, сгнившие останки кладбищенской атрибутики, словно что-то съедобное, пригодное словно что-то в пищу.
Кому как (имею в виду своих коллег-покойников), а меня очень донимают дожди. Каплют, понимаешь ли, сверху на чуткие мои косточки. Зимой же я мерзну. Самому даже трудно уверовать в правдивость изреченного. Лето — вот самая снисходительная к мертвецам пора. Чуточку, может, жарко, но разве соизмерим такой, право, пустяк с весенними паводками, что норовят тебя вымыть из рыхлой толщи песчаного грунта на всеобщее, разумеется, обозрение.
Имея теперь в излишке свободное время, которого, как помню, при жизни постоянно мне не хватало, я, производя различные над собой эксперименты, не без пользы его провожу. Пробовал, для начала, сочинять стихи, но то ли микроклимат тутошний не благоприятствует их сочинению, то ли я уже не тот, что раньше, но стоящего ничего из этой моей затеи не получилось, и скучно бы мне, наверное, было, кабы не осенила меня вдруг идея написать рассказ с звучным таким названием, от одного прочтения которого боязливо сжималось бы сердце каждого смертного и страх как хотелось бы жить.