-- Ну, Прошка, долго ты еще там будешь возиться? Где мой саквояж? Что там еще осталось? - кричал из кареты, запряженной двумя лошадьми, Николай Сергеевич Всеволожский.
С пяти часов утра проходили спешные сборы. Князь Всеволожский покидал Москву, отправляясь в свое Владимирское имение. В карете уже сидел он сам, жена, трое дочерей. Сзади стояли две подводы с вещами.
-- Бегу, бегу, - из дома вышел лакей лет шестидесяти. В руках перед собой он с трудом нес большие каминные часы.
-- Проша, оставь, не надо! Где мой саквояж? - завопил Николай Сергеевич.
-- А что с ними делать? - растерялся Прохор.
-- Иди, поставь на место, да неси мои вещи сюда, в карету.
Прохор вернулся в пустой дом, прошел в залу, и водрузил часы на камин.
Часы были массивные, выполнены из бронзы, отделанной еще не известным пока, малахитом. Напоминали они большую шкатулку, стоящую на коротких толстых ногах. На крышке стоял на четырех лапах бурый лохматый медведь с раскрытой пастью.
Примерно года четыре назад к Николаю Сергеевичу Всеволожскому в его усадьбу в Теплом переулке в Москве приезжал троюродный брат, один из самых богатых людей России того времени Всеволод Андреевич Всеволожский.
Тогда-то и появились в усадьбе Николая Сергеевича эти необычные каминные часы с ажурными стрелками и золотым циферблатом.
Что, как, откуда у Астраханского вице-губернатора Всеволода Андреевича Всеволожского оказались эти часы, неизвестно. Да кто может теперь это знать. Только не гоже было основателю конного, чугунно-литейного завода, прокатного и фарфорового завода, владельцу первой пароходной компании, появляться в Москве у брата без подарков.
Сам Николай Сергеевич являлся вице-президентом и управляющим Московского отделения Медико-хирургической Академии, а также владельцем одной из лучших типографий в России того времени.
Прохор подошел к карете, держа в руках небольшой саквояж коричневой мягкой кожи с ручкой из слоновой кости. Он отрыл дверь, и попытался сесть на свободное место. Князь слегка отстранил его.
-- Ты, мой друг, останься здесь. Не обессудь. Ну, кто же еще присмотрит за домом? Не переживай, война скоро закончится, мы вернемся. Гляди за хозяйством, да от лихих людишек двери держи на замке. Ставни закрой. Да что я тебя учу? Сам все знаешь. Прощай.
И карета с подводой медленно побрела из Теплого переулка по полупустым улицам Москвы в сторону Владимирского тракта.
Прохор остался растерянно стоять у края дороги.
Наступало 1 сентября 1812 года.
В город приходил хаос. К вечеру по улицам побрели вооруженные крестьяне и пьяные солдаты. Многие из них к полуночи просто мертвецки пьяные валялись на дорогах и в закоулках. Кабаки и ларьки были разграблены. Некоторые были подожжены.
Арьергардный командир русской армии генерал Милорадович, для спасения пьяных солдат, выговорил у французов десять часов на эвакуацию. Планировалось за это время привести их в чувство и вывести из Москвы, спасая тем самым им жизнь. Французские переговорщики даже представить не могли, для чего Милорадович просит 10 часов. Но время на эвакуацию было предоставлено. Правда разбудить всех так и не удалось.
Прохор с ружьем неустанно нес вахту около дома хозяина. Помогали ему двое его сыновей. Вечером в сумерках какой-то подвыпивший крестьянин с ящиком, в котором колыхались горлышки бутылок, пытался влезть в окно первого этажа. Он разбил стекло, поставил ящик на подоконник, попытался перевеситься внутрь помещения, но тут же был подхвачен Прохором и сыновьями под руки. Получил два крепких удара в челюсть, обмяк. Братья оттащили пьяное тело через переулок, аккуратно уложили под дерево.
Напротив дома, на другой стороне улицы из магазина доносились крики о помощи. Братья вбежали в магазин. Двое солдат сгребали по полкам продукты. В углу истошно кричал хозяин-купец. Следом на пороге появился Прохор. Он, не раздумывая, выстрелил вверх. Солдаты побросали товары, и скрылись.
Ближе к утру Москва стихла. Город был истерзан, изнасилован, разворован. Город был пуст.
2 сентября в 3 часа 30 минут Великая Армия Наполеона вступила в Москву.
В тот же день, ближе к вечеру к усадьбе Николая Сергеевича Всеволожского подъехала подвода. Ей управлял старый француз, еще один с оружием за спиной подошел сзади. Он привел за уздцы красивую гнедую лошадь с дорогим седлом и красным чепраком. На подводе животом вниз лежал французский офицер. Он что-то бормотал. Но то ли бредил, то ли говорил слишком быстро, разобрать ничего было нельзя.
Этим офицером был генерал наполеоновской армии Ковман. Он был ранен еще в Бородинском сражении. Вроде и рана была пустяшной, ядром зацепило ягодицу, но, видимо, организм боролся с заражением. Температура держалась высокой, генерал был в поту и иногда впадал в бредовое состояние.
Солдаты без слов взялись с двух сторон за подстилку, на которой лежал раненый генерал, и двинулись к дому, на пороге которого уже стоял Прохор. Рьяный защитник барского имущества уже было собрался дать неприятелю бой, но, увидев жалкое зрелище тела, которое несут солдаты, смилостивился, и впустил супостатов внутрь.
Уже к вечеру того же дня Москва заполыхала. Горело ярко и громко со всех сторон. Прохор с сыновьями заготовил багры и ведра на случай возгорания, но ночь прошла спокойно. Следующие дни ничем существенным для Прохора и остальных обитателей хозяйского дома, не отличались друг от друга. Припасов пока хватало, нашлись даже кое-какие медикаменты. Так, что удавалось даже обрабатывать и рану наполеоновскому горе-генералу.
Солдатики расположились в гостевой на первом этаже. Лопотали что-то по-своему, но Прохор французского не понимал, хоть и служил у князя Всеволожского уже давно. Так, отдельные слова, "salut", "pardon", "sortier", и еще несколько слов. Остальное было понятно и так.
Генерала расположили в хозяйских покоях. Он очень быстро пришел в себя, перестал бредить и закатывать глаза. На третий день стал понемногу вставать, и, слегка прихрамывая, прогуливаться по дому. Ходит, вражина, и насвистывает что-то. Марсельезу, наверно.
Генеральскую лошадь и подводу разместили в конюшне рядом с оранжереей.
Прохор ревниво следил за каждым шагом французов, оберегая оставшееся добро.
5 сентября в Москве начались дожди. Воздух был наполнен гарью и влагой.
Как-то вечером генерал что-то начал командовать своим адъютантам. Те закопошились, стали спрашивать Прохора. А что они у него спрашивали? Прохор не знал. Да и знать не хотел. Посмотрел на них зло, и вышел на крыльцо. Французы за ним. Что-то говорят ему, руками жестикулируют. Вдруг один завертел головой, что-то увидел вдали усадьбы, убежал. Вернулся быстро с охапкой дров.
-- Это ты чего задумал, злодей? - грозно спросил Прохор, будто это он захватил в плен французов, а не они вошли в город.
Злодей положил дрова на землю, жестами стал показывать процесс разжигания, потом показал огонь.
Второй солдатик умудрился показать что-то типа печи, в которую поместил дрова.
-- Камин хочешь разжечь? Нет уж, дай-ка я сам. А то ты мне дом спалишь.
Как ни странно, а к слову сказать, пожары, которые так пугали Прохора в первые дни, были где-то там, далеко, обходили стороной усадьбу с типографией князя Николая Сергеевича. Но об огне даже думать не хотелось. А тут дожди, сырость. Так, само собой, а почему и нет. Камин в доме был исправный, красивый. Любил князь в мерзкую погоду посидеть, посмотреть на огонь, послушать, как трещат сухие дрова, поразглядывать алые угольки.
Через двадцать минут камин был растоплен. Генерал велел солдатам постелить на пол несколько одеял, и принести вина. Сам улегся на бок, чтобы не тревожить рану, уставился в камин. Огонь заиграл на его лице, и оно засветилось, как у ребенка, загорелись озорные глазки, о чем-то наморщился лоб.
Вдруг, генерал, как мог быстро, поднялся, и подошел к камину. Взялся рукой за часы, величественно стоящие на нем. В этом неярком полусвете лохматый бронзовый медведь смотрелся угрожающе, раскрытая пасть не обещала ничего хорошего. Отделка корпуса из малахита благородно выделялась в блеске огня. Красивые резные золоченые стрелки точно указывали время.
Генерал невольно залюбовался каминными часами. Он дотронулся до каждой детали, оценил тонкий вкус и богатство, восхитился прекрасной работой неизвестного мастера. Потом отошел подальше, прищурил глаз. Отблески из камина попадали на зверя, раскрашивая пасть в натуральные цвета. Еще немного, и грозный лохматый хищник прыгнет с постамента, вцепится в глотку.
На следующий день генерал Ковман отправился в пропитанный гарью город. Вернулся он только к вечеру злой, уставший, и чем-то озабоченный.
"Мы собираемся надолго остаться в городе" - вспоминал он дневной разговор офицеров Сегюра. "Мы заготовили запасы на зиму. Семь больших ящиков шипучего шампанского, много испанского вина и портвейна, кроме того пятьсот бутылок рома и сотня больших голов сахара - и все это на шестерых офицеров, двух женщин и одного повара".
Генерал велел разжечь огонь в камине.
Перед его глазами поплыли картины увиденного им за день. Прямо на улицах горели костры из мебели, оконных рам, золоченых дверей. Вокруг костров собирались солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма. Они сидели или лежали в креслах и на диванах. Под ногами валялись дорогие меха и ткани, на которых стояли серебряные блюда. На блюдах лежали черные лепешки и ужасного вида изжаренное конское мясо большими кусками.
Повсюду среди пожарища были понаделаны хатки из обгоревших бревен и листов железа. Очевидно, солдаты делали себе жилища.
Ковман что-то скомандовал солдатам. Пожилой принес бутылку вина и бокал.
Генерал налил в бокал вина и поставил на камин рядом с часами. Заглянул в глаза медведю. Мысли о безысходности происходящего с ним наполнили его мозг. Он не понимал, почему эти часы изо дня в день заставляют его задумываться обо всем, что с ним происходит, о том, что ждет его впереди. Заглядываясь на русского медведя, он не находил ответов на важные вопросы. Он не мог понять, почему так бессмысленно он дожил до 32-х лет. И почему никогда ранее его не посещали эти мысли. Как будто эти каминные часы спрашивали его, и надо было обязательно отвечать. Перед ними, перед самим собой.
Уже целый месяц французы находились в Москве. Ничего не происходило. Вернее, происходило. Это был хаос. Никто ничего не понимал. Мародерства, пожары продолжались.
Дни установились теплыми. Вечера свежи.
Ковман на день куда-то пропадал, в доме появлялся к вечеру, просил вина, и садился у камина. Глядя на огонь, он переводил взор на часы. Ему казалось, что медведь на шкатулке оживает, что он поднимается на задние лапы, и предупреждающе рычит, широко раскрывая пасть. И опять часы задавали генералу вопросы.
-- Как бы ты рассудком не тронулся, - приговаривал Прохор, издали через приоткрытую дверь наблюдая за генералом.
Однажды француз пришел домой к полудню. Он что-то резко, властно скомандовал солдатам. Те вывели в переулок перед домом повозку и генеральскую лошадь. Ковман лихо впрыгнул в седло. Отдал еще несколько резких указаний. Старый солдат уселся на подводу, приготовившись управлять конем, молодой вынес из дома каминные часы. Погрузил их на подводу, и уселся рядом.
На пороге дома стоял Прохор, не в силах воспротивиться грабежу. Ковман осмотрел дом, глянул на Прохора. Затем что-то закричал, пришпорил кобылу, и скрылся. Подвода медленно двинулась вслед.
-- Ах, супостат! Что б тебя черти изжарили! - запричитал Прохор, - Не будет тебе дороги, настигнет тебя справедливая кара!
Потом отрешенно сел на ступеньки дома, и замолк.
Вдруг, как будто услышав Прохора, генерал вернулся. "Все, убьет" - подумал Прохор, поднялся, чтобы принять смерть от неприятеля стоя. Генерал спрыгнул с лошади, подвел ее за узды к лакею. Что-то заговорил. Затем отпустил, шлепнул ее ладонью по крупу, направляя в сторону усадьбы. Обращаясь к Прохору, указал ему на молодую гнедую кобылу с красным чепраком, и быстрым шагом пошел прочь.
В Теплый переулок Ковман больше не вернулся. 7 октября 1812 года Великая Армия Наполеона покидала разграбленный, на две трети сожженный город. От француза остались лишь горькие воспоминания и генеральская лошадь.