А шёл как-то со службы ратной солдат. С персиянами воевал, с турчиянами воевал, с самим Суворовым-енералом Александром Василичем по Альпинским горам карабкался. А вот топерь срок вышел. Вёрст уж не мало он прошагал, а наперёд ещё столько ж, но идёт - не кручинится, песни поет, по сторонам смотрит. И заходит он во одно село. На Божий храм перекрестился и думает, а где б ночку сночевать, а то уж солнышко чуть не ниже купинок горит, вот-вот совсем за закромок канет. И видит он, стоит старушка кривенькая, о клюку опёртая. И подошёл к ней-то солдат и говорит, я, бабушка, солдат Иван, сын Иванов, со службы ратной домой иду, цельну седьмицу иду, а и ещё столько ж надо. Где мне тут ночлегу сыскать? А старушка кривенькая, как давай голосить, как давай причитать! Ох, служивый, плачется, ох, соколик, убивается, тут у нас горе горькое, люто лютое! Ушли как-то детки малые во лесок, да сгинули, ушли мамки за ними, и они пропали, ушли мужья да братья, да деды да бабки, и как скрозь решето утерялися! Одна я, старая, тут осталася, силы во мне позакончились, вот и стою посредь улочки одинокая. Взял тогда солдат старушку кривенькую в охапку и домой к ей снёс. На печь её уложил, а сам - в погреб да в подклеть полез. Сыскал пшена да маслица, кашу сварил. Сам накормился да бабушку попотчевал. А топерь, говорит он, сказывай, старая, куда поушли-то. А и сказала старушка. Пойдёшь, касатик, прямко да прямко, а, как в саму чащу забредёшь, камень синь-горюч увидишь, так от него посолонь, шагов-то с дюжину. Там-то, сказывают, чуда-юда лесная и обретается. Только ты не ходи, милай, она и тебя позагубит. Нет, бабушка, говорит Иван, сын Иванов, я - солдат русский, если я за людей наших не постою, то какой другой и совсем не посмелится.
Переночевал солдат, да спозараночку-то и пошёл. Добрёл до синь-горюч камня, трубочку выкурил, крестом Божиим себя осенил, да и - посолонь. Да не поспел-то и с пяток шажков отшагать, а уж терем чудо-юдин приметил. Ох, чуден терем! Высок да широк, кленов да тесов, дубов да узорчат! А окошки ясные, будто озерца посверкивают! Подступил ближе солдат, постучал, да и вошёл. И чуду-юду лесную увидел. Она - вся в перьях косматых, вся-то полностью в шерсти бурой, мохнатой. А зубья, словно штыки хранцузские, так и остряться. Но не сробел солдат и говорит чуде-юде, здравствуй, чудушка. Я вот, солдат Иван, мимо шёл, хоромы дивные заувидел, решил хозяюшку приветить. А не дашь ли мне воды ковшик? Приморился я с дороги-то, притомился-то. А чуда-юда поглядела на него-то, поглядела, а потом и молвит, да так напевно молвит, что точно песню поёт. А ты, солдатушка, как не спужался-то? Как сюдыть-то забрёл-то? Я ж - чуда-юда лесная, я ж - без добра, без жалости. А как съем тебя? Улыбнулся тут солдат и отвечает. Я и с турчиянами воевал, и с персиянами воевал, и с королём прусским сражался. И бились-то мы, билися, да многожды, да только не по злу, не по лютости, а от того токмо, что мы желаем одного, а они-то хотят всяко другого разного. Нету зла на земле-то, только разница есть. И в тебе я лютости не примечу. Беда да горе лихое в тебе, а не злоба.
И слетела тут морочинка с чуды-юды. Как дым ветерком сдунуло. И стала она девою, какой краше и во всём свете нету. И говорит она солдату, так говорит, как птичка поднебесная на зорьке щебечет, ой, да спасибо тебе, солдат Иван, отколдовал ты меня безутешную, разворожил, закляла меня ведьма завистливая, и нету мне нужды более лютовать да щетиниться. Пойду я топерь с тобою, Иван, хоть до краёв света. Полюбишь меня, так женой буду тебе верной, а не слюбимся, так сестрою стану. А звать-то меня - девица-Алёнушка.
И с подпола поселян-то повыпустила. Те обрадовались, всей гурьбой домой помчалися. А солдат и говорит, как же тебя не полюбить-то, девица-Алёнушка? Ты же, как солнышко светлое, как луна нежная.
Отломили они волшебного синь-горюч камня кусочек, обнялись, да и пошли в деревню солдатову. И жили там мирно да ладно, долго-долго да ещё чуть. И я у них на свадьбе гулял, мёд да пиво пивал.
А на что им синь-горюч камень сгодился, так на то другая сказка будет.