Владимир Партолин

Если бы не топинамбур и не местная ягода, зиму не пережили бы. Тянули на одном пюре с киселем, а под Рождество прапорщик Лебедько упросил меня построить и отвести роту на дальнее от лагеря поле. Срубил саперкой не убранный подсолнечник, сгреб снег и выкопал клубень. На вид — банан, только с одного конца — юбочка в сеточку, с другого — пузырь с цветочками внутри.

— Цветы называли "анютиными глазками", ягоду  — "оскоминой", — пояснил Лебедько.  — Мы с Батей, Францем Аскольдовичем, — земля ему пухом, — в голод ели, только она и спасала.

Оскомина — ягода удивительная, сыграла немалую роль в моих злоключениях. Вот сижу, пишу о том. Мне, одному в четырех стенах гауптвахты, делать все равно нечего. Рапорт, поданый сразу после ареста, у начальства вызвал, мне рассказали, скептические усмешки. Но это до поры до времени — все скоро прояснится, и поверить придется.

Лагерь я приказал разбить на ратушной площади. Казарму, тир, госпиталь, столовую и гальюн обмазали глиной — эти блок-модули с ротного ветролета нам, забрав оружие, на острове оставили, но одни "стены" без оборудования и брони. Взять что в хижинах погибших крестьян я морпехам запретил, а зря: на девять дней пришли поселяне соседней деревни Мирное и забрали всю обстановку, утварь и одежду.

Перезимовали на солдатском батоне, спецназовских сливках и флотских макаронах, а по весне я вывел роту в поле сеять. Это событие Лебедько отметил в своем трактате с названием "Сельскохозяйственная деятельность спецназа морской пехоты ОВМР на острове Монтекристо". Так романтично прапорщик переименовал остров с названием "Бабешка". Трактат он начал писать еще в бытность свою завхозом колхоза "Отрадный", под началом моего бедного дядюшки. Чья могила — на воинском кладбище. На обелиске надпись:

ФРАНЦ КУРТ

24.11.2034 Х 09.08.**32

Воин,

Полковник, командующий ВС Пруссии.

Господи, упокой душу Бати.

Здесь же могилы его взвода — подразделения составлявшего все Вооруженные Силы Пруссии. Я, командир роты морских пехотинцев спецназа ОВМР, погубил прусских солдат. Вместе с ними и крестьян, в чьей деревне Отрадное обосновался после полевым лагерем. Случилось все по трагической случайности. До выяснения обстоятельств инцидента командованием я с ротой был оставлен на Бабешке.

Морпехи все кроме старшины Балаяна, старшего сержанта Брумеля и взводных сержантов — юнцы, о крестьянском труде ничего не ведали: так что, как пахать, как сеять я показывал. Про опыт Лебедько как местного полевода я не знал, трактат его просмотрел наспех. Посмеялся, а зря. Прапорщик писал о прополке: "…ПРОПОЛКА в обычном традиционном понимании — это уничтожение сорняков и взрыхление почвы для проникновения к корням кислорода. На Монтекристо червей и насекомых нет, поэтому без тщательного взрыхления здесь никак. Но репей, единственный на острове сорняк, полевод не выпалывает, а пересаживает в межрядья. Иначе кранты: изведет посевы. Вообще, на островных колхозных угодьях — без земли, на песке — вырастает все каким-то чудом. На этот счет у меня есть гипотеза: культуру к проросту провоцирует этот самый репей…". Прочтя абзац, я посчитал, что автор так шутит, засел за трактат, когда всходы чуть не все погибли, и сбегал на поля соседнего колхоза "Мирный".

С первым урожаем не повезло. С дальнего поля, так вообще за одну ходку в лагерь доставили — в ранцах наполовину только с топинамбуром и доверху заполненных оскоминой. Зиму и весну протянули на тюльке, пюре "Отрада" (топинамбур толченый со жмыхом и оскоминой, крупно поколотая соль, "анютины глазки" поверху), а летом спасли петрушка и укроп.

Лебедько, ротный каптенармус, принял первую зелень, взвесил, расписал на порции, а вечерком попросил меня зайти к нему в каптерку.

 — Тут мне миряне предложили сделку, — доложил он, разливая по кружкам кисель.

 — Кто?

 — Соседи наши. Колхоз "Мирный", что в деревне Мирное. Они зимой нас жмыхом одарили. Так вот, миряне предложили обменяться: мы им "хэбэленку" они нам семена, удобрения, мотыги и недостающие у нас в лагере башни.

 — Нужны нам башни?  — Я не спешил отказать: киселя хотелось. — И носить что будем, если повседневку отдадим?

Хэбэленка  — повседневное обмундирование морского пехотинца ОВМР, сшита из спецткани: хлопок и лен. Камуфлирована оригинально: мгновенно меняла рисунок и цвет пятен — под зелень или снег. Обменять — значит, остаться в одном исподнем, другого верхнего обмундирования не имели. Выходные мундиры, шинели, плащ-палатки изъял и увез с ротным оружием и броней капитан Кныш. Тогда, кстати, чуть прокола не случилось. Принял Кныш береты, фуражки, зимние шапки-ушанки и подшлемники (на головные уборы капитан зачем-то составил отдельную опись), а потом последние вернул со словами: "Чулки маскарадные можете оставить. Есть что еще из одежды"? "Все на нас — хэбэленка, тельняшка да кальсоны", — выступил из строя старшина Балаян. Сержанты подтвердили, покивав головами, рядовые же смутились, и вытянулись в струнку на выкрик старшего сержанта Брумеля: "Смирно! Не вякать в строю". Не мог капитан дирижабля "Распутин", офицер гарнизона Крепости на Руси в Антарктиде, прибывший с материка на остров разоружить роту после трагических здесь событий, знать, что под тельняшкой и кальсонами у нас надето спецназовское "трико-ком". Провернешь кольца, из наручных браслетов "единичка" и "двойка" раскатаются по плечам и рукам "рукава-ком", провернешь кольца на ножных браслетах "тройка" и "четверка"  — "рейтузы-ком" и "носки-ком". Отвернешь дужку на ошейнике, выпростаются "рубашка-ком" с "капюшоном-ком". Браслет "пятерка" держался на пенисе; провернешь в нем кольцо — член упрячется в "чехол-ком", как в презерватив, только не прозрачный. И с дырочкой — по малой нужде ходить. Когда в учебке полковник Курт демонстрировал курсантам опытный образец трико-ком, процесс просто завораживал. Старослужащие заерзали и загудели при виде как рейтузы волнительно и соблазнительно скатывались по ногам полковника в приемники ножных браслетов. Новобранцы же вылупились и застенчиво отвели глаза, как только рейтузы разъехались на чулки и вывалился на волю знаменитый дядин "слон". Ткань "перчика" (так пехотинцы прозвали трико-ком: первое время, как наденешь, ощущалось жжение по всему телу) выработана из коралла "гуттаперчевого", по своим свойствам уникальна: имитирует кожу, волосики, родинки, бородавки и пигментные пятна. Назначение спецодежды — уберечь от переохлаждения и перегрева, в момент ранения стянуть рану, но главное: "обеспечить возможность скрыться". Разумеется, с поля боя. Кроме всего, ткань эта — "невидимка": радары-бит противника спецназовца в трико-ком не засекали. Разоблачится тот от доспехов, хэбэленки, снимет исподнее, из браслетов раскатает рукава и рейтузы, из ошейника рубаху с капюшоном, натащит на ноги носки, на член "чехул", на руки  рукавицы, оставит на земле оружие с боезапасом — и… нет его на мониторах. Может быть, "перчик" и не раз спас бы жизнь овэмэровцу, но испытать в деле спецодежду моей роте не довелось. Потому, что в первое же оперативное задание высадиться на тихоокеанском острове Бабешка и досмотреть деревню Отрадное на предмет сокрытия оружия и излишков лекарств случился тот самый трагический инцидент. Вернув подшлемники, капитан Кныш добавил: "И железяки, что на руках и ногах, не возьму, у меня дирижабль, а не подводная лодка  — каждый грамм на учете". Так трико-ком осталось при нас. Носить приказал только раскатанным: не пачкался "перчик". Мыться всему не надо, руки, ноги, башку ополоснул — и в гамак.

 — В Отрадном всегда были башни. Однажды все три увезли пираты. Водокачку только оставили. Она не под куполом, стенки бака истончились от коррозии, потому-то вы их и продырявили из пулемета. А башни, замененные запасным комплектом, пожгли ракетами,  — ответил прапорщик. — Закусите грушей.

Выдохнув в сторону, я выпил кисель.

 — Этот не горчит, — похвалил, утирая рукавом губы. К закуске не притронулся.

 — Пираты, — тоже выпив, продолжил Лебедько, — прилетели на воздушных шарах, сутки над куполом висели. Пили, ширялись, песни горланили. Пришлось башни демонтировать и вытащить в проход. Деактивировать на время купол поостереглись: пираты могли и не сдержать слова оставаться в гондолах.

 — А вы где были, Вооруженные Силы Пруссии?

 — А случилось это с вашим дядей. Он и его беглая рота тогда обитали в Отрадном, крестьянствовали. За год, как вы погубили  их и деревню. Упокой, Господи, душу Бати. Слава воинам по нелепости павшим. И успокоение на небесах безвинным крестьянским душам. Выпьем не чокаясь.

 — Грушу не помыл, хотя бы обтер.

 — Так ведь не из земли, из песка выкопана, в каком ни жучков, ни червячков. Вам, товарищ капитан, предлагают выгодную сделку: кроме башен — семена, удобрения и мотыги. А в исподнем одном останемся  — что ж, и дядины морпехи пахали здесь только в тельняшках и трусах, сам полковник в кальсонах председательствовал. Ему за обмундирование только семена и мотыги дали. Пообещали в неурожай жмыхом наделять, слово держали. А вам — семена, мотыги и удобрения с башнями! Сообщить мирянам, что согласны мы?

 — Кисель даже сладковат. С сахаром? — спросил я, посмотрев в кружку и понюхав со дна.

 — Сахар не пахнет, — поставил прапорщик на стол второй жбан, наполненный киселем до краев горлышка, и поджег зажигалкой вершок. — Больше возьмем семян ржи, укропа, петрушки, подсолнечника и свеклы. Свеклу на сахарный сироп пустим, — подставляйте кружку, — на сиропе кисель крепче и гореть будет не голубым, красным пламенем. А пахнуть — "тройным". Помните, в хрон, когда "сухой закон" действовал,  этим одеколоном торговали в парикмахерских и бильярдных. Тогда вы юношей и, должно быть, курсантом офицерского училища были. Так сообщить мирянам?

 — Наливай,  — согласился я.

 

Башни хранились в ящиках из пластиковой гофры, две из трех были обычными типовыми хронилищами для силоса, а вот третья оказалась сюрпризом не только для нас, но и для самих мирян. Сразу и не признали "отвод" — узел из двух труб, используемых в прокладке нефтеперегонных магистралей. Я взять согласился. Из катаной стали, тяжеленные трубы эти — надежное место для ротного сейфа, в котором хранились штандарт, документы, печать, спецназовские ножи и запас валюты. Боялся я, мирянские пацаны сопрут.

Не доставало, как оказалось, ратушной башенки с часами, и смущенные миряне поделились колоколами, запасными и снятыми частью с церковной звонницы.

Отвод установить я приказал не на месте сгоревшей ратуши, а по центру деревенской площади, и задействовать под командный пункт.

Целые дни я проводил на КП. Сидел напротив оконца — прорези десять на тридцать сантиметров — на проделку которого четыре клинка двух спецназовских ножей (холодное оружие нам оставили) угробили. Попасть в трубу составляло мне немалых трудов. Входом служила меньшая отводная труба, проделать проем в стенке большей трубы, — еще пару десятков клинков загубить, — я запретил. Торчала врезка высоко, потому как вырыть яму глубже не удалось: под трехметровым грунтом наткнулись на сплошной камень. Лебедько предложил навыбор, из остатка ящиков, пущенных на устройство казарменных нар, сделать мне стремянку под врезку или стол с табуреткой. Я выбрал второе. Подпрыгивал, подтягивался, втискивался в узкое для моих плеч жерло и полз. Благо, внутри не спрыгивал: в трубу насыпали песка, подняли тем самым уровень пола. Я сползал на стол и вытаскивал из-под столешницы табуретку. Через оконце сержанты принимали наряды на работу, передавали мне нормативки, возвращали ножи после бритья. Им прапорщик для того смастерил приспособу. По очереди, став на ходули, получали наряды. В тесном помещении (локтями стенок доставал) сейф я поместил по центру, закопав в песок, столом и табуреткой дверку заставив.

На КП я и обедал, дежурный по роте приносил. Котелок в оконце не пролазил, я похлебку через гильзу без капсуля тянул. Патрон — длинный, от подводной винтовки; рядовой Милош, дуралей, пульнул в суматохе, когда в стычке с прусаками я дал команду уничтожить из "шмелетницы" купол вдруг забарахлившего боевого щита ротного ветролета. А обычно кок, на ходулях стоя с бачком, с ложки меня кормил.

Честно признаться, оставался я весь день на КП, а позже в ПК (правление колхоза), потому, что не хотелось мне полоть. Но и в трубе сидеть не подарок: дневать на табуретке сидя приходилось, раскорячив ноги. Потому что на дверце сейфа ступни мерзли. На полковых учениях каждый раз "крестил" конструктора: сейфа он спроектировал с заплечными лямками, корпус из легкого кевлара, а дверцу зачем-то из стального листа. Еще и сквозняк донимал, когда рота была на прополке и купол-ПпТ на это время деактивировали. Сифонило сверху в жерло трубы, в лаз и в оконце. Голову, плечи и лицо песком секло. Лебедько смастерил заслонку из железного листа, поначалу я ею закрывал лаз, сидел, затылком ее подпирал, а вырезал прапорщик на ней надпись "ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА, ВХОД" — оставлял на входе. Подпрыгну и в висе на одной руке выну заслонку, подтянусь, вползу, втяну заслонку ногами за шнурок между пальцами — закрою так жерло отводной трубы. Маята несусветная, но все-таки это не полоть. И все же три раза на дню меня неудержимо влекло сорваться и бежать на поле — это, когда звонил заутреннюю, обедню и вечерю. На "вершке" трубы, прорезав арочные окна на четыре стороны света, уложили перекладину, подвесили к ней колокола и проволочную лестницу. Лебедько настоял. И обрадовался моему желанию совмещать должности председателя колхоза, главного агронома и звонаря: теперь он вместо меня показывал морпехам как сеять и полоть. "Трепал" я (по выражению прапорщика) веревки на колокольных языках, — уши закладывало, но не это подмывало отказаться от службы звонарем — стыд: я не мог научиться церковному звону. Лебедько бился, бился, обучая меня, а потом подарил затычки в уши, вырезанные им из клубня топинамбура, и оставил это безнадежное дело. "Марш овэмэровцев"  — этот я все же, хоть и с горем пополам, освоил.

Однажды и ночь я просидел на КП (случилось дело до «гражданки"). Киселя перебрал. Отметили день рождения рядового Милоша. Пробудившись рано утром, я просунул гильзу в оконце, но вместо апохмельного киселя потянул один воздух. Стошнило. Гильзу выронил, в блевотину угодила. Присыпал песочком — благо на столе и на дверке сейфа скопилось. Кликнул дневального и приказал поднять и построить роту.

Из казармы не выбежали опрометью, как полагалось морским пехотинцам, а вышли неспешным шагом. Построились. Сброд, а не овэмэровцы! Тельняшки с кальсонами, подшлемники, спецназовские полусапоги и то, что дышали предусмотрительно не в мою сторону, только и выдавало солдат.

 — Слушай приказ!  — вылез я из трубы. — Обувь сдать в каптерку… Прапорщик Лебедько, сержанты Брумель и Селезень, ефрейтор Хлебонасущенский, выйти из строя!.. Спустить кальсоны и трусы… Каптенармус, я приказал "пятерку" у всех изъять, почему на вас, сержантах и ефрейторе браслеты остались? Молодежь дрочила, но вам, прапорщик, пора с рукоблудством кончать. Лейтенант Крашевский, еще раз прочтете роте лекцию о вреде онанизма… во время, когда продовольственного рациона нехватка. "Пятерку" снять!

Приказал и поспешил прямо через середину строя к гальюну. Я затем и построил роту, чтобы меня не опередили и не стояли в очереди перед дверью в будку. Там меня так выворачивало, что прибежали взводные и выволокли на воздух. Хлебонасущенский слетал на кухню за кувшином, опрыснули, я открыл глаза и застыл от удивления. В просвете между казармой и столовой, за крестьянскими хижинами, за стеной купола-ПпТ я увидел сторожевую вышку с часовым в окне 'смотровой'. Башню водокачки в стычке с прусским взводом изрешетили из крупнокалиберного пулемета, после ремонта придали ей и функцию сторожевой вышки полевого лагеря. Я следил за тем, как заделывали пробоины в баке, латали обшивку, наводили крышу, но все с расстояния, не покидая территории лагеря под защитным куполом. Сейчас без лесов узнать не мог. Из водоналивного резервуара сквозь крышу выходила четырехдюймовая труба и, обогнув башню спиралью, пропадала под фундаментом. А я знал, в подполье прапорщик Лебедько устроил ротную каптерку. "Змеевик", — понял сразу, но не успел рта раскрыть, как подоспевший за сержантами прапорщик загородил собой все, прижал меня своим животом к дверке будки и, выхватив у кока кувшин, плеснул мне в выпученные глаза.

 — Это змеевик!  — отер я кисель рукавом тельняшки и, выскользнув, став за спину великана, указал на водокачку.

 — Где?  — повернулся за мной Лебедько.

 — Спираль вокруг вышки!

 — Ни как нет. Водопровод. Подает воду мне в каптерку… В самогонный аппарат. Я его из старого шведского керамического холодильника соорудил, того найденного в котловане. Под змеевик охладительную решетку использую. Будет нужда, и этот трубопровод применим. У меня все на мази: печь сложена, газ подведен. Воду из бака спустил, брагу залил и гони. Продукт — по спирали прямиком в каптерку по кувшинам. Причем, не капать будет — течь. Жаль бутылок разливать нет. А красиво получилось? На домну смахивает, а?

Я отнял у Лебедько кувшин и понюхал оставшуюся в нем жидкость. Пахло киселем, но сбродившимся. Брага.

 — Без моей команды не запускать!  — отрезал я. — Всем в строй!

Проверил умывальники, сбегал в посудомойку столовой, вернулся в казарму проверить отопительные батареи — везде текла обыкновенная вода. После только успокоился и разрешил роте разойтись умыться и побриться.

За завтраком, помяв в тазике (ел прапорщик из таза черпаком) пюре, Лебедько попросил:

 — Разрешите выдать спирта из личных фляг. Маются мужики и хлопцы. Самогонку вчера всю прикончили, а выгнать, брага еще не подоспела. Впрочем, для поправки можно и бражки тяпнуть. Разрешите.

 — Не мужики и хлопцы, прапорщик! Морские пехотинцы спецназа ОВМР,  — поправил я Лебедько. А посмотрел на ковырявшихся в пюре солдат, распорядился: — Дежурный по роте, выдать по сто грамм. После завтрака всем на прополку. Я — на КП. И постовому налей, сменится, кок с обедом подаст. Стоп! Вчера на именинах рядового Милоша весь личный состав роты — без старшины Балаяна — за столом сидел, сорок восемь человек. Кто на вышке нас охранял? Разболтались!..

Вечером в каптерке, мешая "молодой киселек" со спиртом, я согласился с давним предложением Лебедько отменить воинские уставные отношения. Заменили имена и фамилии на прозвища, обращаться друг к другу стали "мужик" или "хлопец". Брумель в память о погибшем друге за прозвище себе взял его спецназовский позывной "Брут". Збарек Крашевский назвался именем возлюбленной — Крыся; Коба (позывной "Чук") в память о названном брате сержанте Кобзоне — Геком. Меня Силыч (Лебедько) назвал Председателем, я не возразил. Других семерых старожилов острова: Комиссарова, Хлебонасущенского, Чона, Селезеня и троих солдат его разведотделения звали прежними прозвищами — Камса, Хлеб, Чонка, Селезень, Мелех, Крынка, Пузо Красное.

С того дня шесть лет прошло.

В теплые летние ночи я спал в правлении колхоза, да и в осенние прохладные случалось. Сейф сторожил. И не пацанов мирянских уже боялся — своих хлопцев: а ну как, пока я в бараке буду ночевать, залезут и наставят в журнале себе "галочек" в графе начисления трудодней. Со временем опасался уже другого: за валюту. Это, когда мои полеводы принялись похаживать на свиданки к мирянским девушкам и бабам. Те на завалинке под куполом, гуляя в сопках, дышали в гражданских респираторных масках, мои через эту самую "валюту", фильтры спецназовские — так прозванные за свою бесценность на послехронной Земле. Зазнобе дал две таблетки в нос, и хоть пой, хоть целуйся. И за ножи тревожился, когда зимой завхоз навешивал на столовку вывеску "ПУСТО" и запирал колхозный амбар до лета. Стащат и пойдут "гулять" по другим деревням острова. А во времена, когда завхоз не вылизал из каптерки неделями, в колхозе голодали и "Отраду" на валюту меняли, я правления не покидал и зимними ночами. Киселем только запасшись. Топинамбура всегда навалом было, но варили кисель только завхоз да кашевар: только у них было на чем, в чем, во что разлить и где хранить. У меня в правлении хранили. Завхоз подносил, кашевар на ходулях в врезку кувшины пропихивал, я принимал… и со стола на дверцу сейфа составлял. Потом под стеной закапывал. Закопанными вокруг сейфа хранились две мои походные фляги, две комиссара роты и четыре нелепо погибших разведчиков. Заначку я не трогал. Кашевар, душевный парень, тайком от Силыча заносил мне ночами пару кувшинов с кипяченой водой, ею я и разбавлял кисель.

И так изо дня в день, все шесть лет.

Островную ягоду ели не только столченной в пюре, но и так. Хлопцы сбегают на поле, накопают, мужиков угостят, жуют на нарах и рассказывают, с каким удовольствием съели бы сейчас хог-дог или гамбургер из коралла цвета булочки, говядины, майонеза и кетчупа. Я лежал в своем председательском закутке за занавеской, слушал и слюни глотал.

Не знал я, чем все обернется. Силыч знал, но молчал, гад! У нас зубы выросли на треть, и подвернулись, образовав щербины. Хрящи ушей набухли, а мочки "серьгами" повисли. Как у старожилов острова — Силыча, Камсы, Хлеба, Чонки, Селезня, Мелеха и Крынки. Пузо Красное — исключение. Оскомину он ел только, когда с голоду начинал пухнуть, у него на островную ягоду аллергия: живот красной сыпью покрывался.

Начали себя не узнавать, я укрепился в своем подозрении винить во всем Силыча. Странности нас преследовали сразу после похорон дяди, его солдат и отрадновцев. Не без основания я считал, что провоцировал напасти завхоз. Расскажу о том, но прежде об острове Бабешка.

* * *

Вот что я подумал: кто, когда прочтет мои воспоминания? Хорошо, если ознакомятся с ними в трибунале. Но надеяться не приходится. Может быть, послужат материалом для написания романа — сестра Катька пишет. А если, прибудем на место, записи изымут? Засекретят, как водится, и в архивы запрут. Прочтут потомки. И по всей вероятности далекие, далекие. Ведь все идет к краху.

Много чего потомки не поймут. Например, того, что писал воспоминания я не на бумаге пером, и не в текстовом редакторе компьютера. У меня ЗАПИСИ-КОМ. Создавались КОМЛОГОМ. Достаточно было надиктовать смысловую канву, узловые фразы, термины, прибор сам писал текст, причем, в заданной форме: например, дневниковые записи, докладная записка, рапорт, донесение и т.п. КОМЛОГ — носимый персонализированный компьютер, состоящий на оснащении спецназа. Поэтому вот что: сделаю здесь некоторые пояснения. Начну с тех терминов, что приводились уже — выше по тексту.

ВЕТРОЛЕТ  — воздухоплавательный корабль, передвигался по ветру, против ветра  — на машинной тяге; установленный на водоплавательных кораблях СУХОГРУЗ или ПАРУСНИК служил дополнительным парусом. СУХОГРУЗ — морское грузовое судно на воздушной подушке с парусами. ПАРУСНИК — океанское судно, обычно, атомоход: конструкция судна удачно подходила для установки матч и киля.

СПЕЦНАЗОВСКИЕ СЛИВКИ  — переработанная в СЛИВПАКЕТЕ моча. СЛИВПАКЕТ — сосуд-аппарат для сбора и последующей, после приема в пищу БАТОНА, переработки мочи в СЛИВКИ (СПЕЦНАЗОВСКИЕ); предмет снаряжения морского пехотинца спецназа ОВМР. ОВМР — Особенные Войска межпланетного реагирования. БАТОН — сухпаек из прессованной пшенки, выработанной из КОРАЛЛА цвета пшеничных круп. КОРАЛЛ — марсианское ископаемое; заменял на Марсе дерево, металл, стекло, пластмассу и т.п., использовался в пищу

ТЮЛЬКА  — БАТОН (покрошенный) со СПЕЦНАЗОВСКИМИ СЛИВКАМИ (см. СЛИВПАКЕТ).

КРЕПОСТЬ НА РУСИ В АНТАРКТИДЕ — территория (военизированный поселок) государства Русь, населенного выходцами из России.

ХРОН  — сто лет, время, которое было отпущено террористами на переселение людей с Земли на Марс.

ВАЛЮТА  — фильтры для очистки воздуха, спецназовские, секретные, в виде таблеток диаметром 9мм, вкладывались в ноздри, время действия четыре часа, после подвергались очистке.

АМЕРИКА  — государство, населенное выходцами из США и Западной Европы; территория — военно-административный поселок "ФОРТ".

АЛАДДА  — государство, населенное выходцами из государств Азии и Африки; территория — военно-административный поселок "МЕЧЕТЬ".

СУДНЫЙ ДЕНЬ ПОСЛЕДНИХ СТАРИКОВ  — Последние Старики были последними на Земле людьми из проживших больше ста лет. Они "увенчали" столетний ХРОН: сидя в секретных бункерах управления стратегическими вооружениями, от безысходности и в помешательстве, расстреляли ракетами обезлюдившие города и веси.

НЕБО  — орбитальное поселение Марса.

МЕТРО  — поселения под дном океанов Марса.

УРОВЕНЬ  — поселения на суше Марса.

СОХРАН ИСХОДА  — структурное подразделение "БУЛАТНОГО ТРЕСТА", поддерживало на Земле после ХРОНА относительный порядок. "БУЛАТНЫЙ ТРЕСТ" — геополитическая организация, занималась подготовкой и переселением землян на Марс.

КОЛУМБАРИЙ ИСХОДА  — хранилище человеческих эмбрионов, доставленное переселенцами на Марс.

ЗЕМЛЯК  — человек, родившийся на Земле, проспавший ХРОН в АНАБИОЗАРИИ ИСХОДА по пути к Марсу. АНАБИОЗАРИЙ ИСХОДА — основная часть "космического плота" (как и КОЛУМБАРИЙ ИСХОДА), отправленного с людьми в анабиозе к Марсу; на месте послужил основой для создания НЕБА, где землян пробуждали.

НЕБЕН  — человек, родившийся (появившийся на свет из пробирки в КОЛУМБАРИИ ИСХОДА) после ХРОНА на НЕБЕ.

КАПИТАН БИН НЕМО  — идейный вдохновитель и глава террористов, организатор ХРОНА.

ВОЛКИ, МУСТАНГИ, ДРАКОНЫ  — европейцы, американцы, азиаты с африканцами, выжившие и родившиеся на Земле во время и после ХРОНА.

МЕНЯЛА  — сборщик ЛЕКАРСТВ и поставщик их в Антарктиду. ЛЕКАРСТВА — жизненно необходимая пища в рационе ЗЕМЛЯКОВ и НЕБЕНОВ: зерно пшеницы, подсолнечное масло, щавель и т.п.

БОТЫ  — резиновые сапоги.

МЕДХАЛАТ, КОМЗОЛ — шуточное название ватника (телогрейка, фуфайка), повседневная верхняя одежда на послеХРОННОЙ Земле, как и БОТЫ — из обуви.

* * *

Дружбы завести с островитянами никак не удавалось. Я с жителями Мирного виделся только когда приводил своих зимой в деревню за дарственным жмыхом. С жителями Быково вообще ни одного контакта не было. Невзлюбить нас было за что: все же мы, хоть и защищались в стычке с прусским взводом, — виновники гибели отрадновцев.

Появление на острове государства Пруссия  — дело, я знал, темное.

Когда после хрона создавались первые военные базы на Земле в Антарктиде, Русь застолбила остров, расположенный точно в центре Тихого океана. Откуда он появился, никому неведомо  — на картах не отмечен. Остров небольшой — площадью в три сотни квадратных километров. Представлял собой каменное образование без растительности. Не водились здесь ни гады, ни насекомые, и птицы сюда с континентов не прилетали. Долго не заводили островетяне и домашних животных. Ключевая вода была в пяти местах (кстати, по их числу намечалось построить на острове поселения, потому-то в Мирном хранилось два дополнительных комплекта башен). Дождевую не пили — понятно: занесена с материков через океан зараженной.

Если не брать в расчет песчаные сопки, плато острова по всей площади было ровным, но заметно накрененным по отношению к уровню океана. В месте низком на сушу накатывала волна, тогда как с противоположной стороны берег обрывисто возвышался, чуть ли не на две сотни метров. Из кабины вертолета остров выглядел гигантской бочкой плавающей в океане.

Первооткрыватели посадки не совершили. Сбросили на сопки контейнер с русским флагом и гербом, в прибрежные воды буй-радиомаяк, надписали на карте ими придуманное название "Бабешка" (почему-то: название "Бочка" подходило идеально) и повернули на континент — керосина долететь хватало только-только.

Из Антарктиды на Бабешку попасть  — лететь или плыть четыре тысячи километров. К тому же, лететь или плыть неизвестно зачем: пустая земля с частыми песчаными бурями. Остров интереса собой не представлял, поэтому русские его не заселяли. Америка и Аладда опасались только одного, что Русь устроит там тайную военную базу. В предупреждение наблюдали за маршрутами русских ветролетов, сухогрузов, парусников, дирижаблей, отслеживали перемещение патрульных вертолетов в направлении центра Тихого океана.

Русские всегда славилась своим подводным флотом…

Откуда на Руси  — после хрона-то! — взялась субмарина?! В Судный День Последних Стариков оставшиеся в живых военные дали промашку — не уничтожили одну? Во всяком случае, сие дело осталось тайной для Правительства Неба на Марсе и загадкой для американцев и аладдинцев в Антарктиде на Земле. А засекли ее у берегов материка, плывущей по направлению к Бабешке. Случайно. Не патрульные, а ученые-океанологи, наблюдавшие за косяком скумбрии. Кем-то напуганная рыба метнулась в сторону, ученые подумали, что потревожил их крупный хищник, поймали эхолотами и погнались… Оказалось — подлодка. Шла медленно и не на большой глубине тралила цугом несколько подводных контейнеров. "Хоронила отходы и мусор, утопили все на глубину семисот метров, так что партия "Зеленых" на Небе должна остаться довольной", — уверяли американских и аладдинских адмиралов русские генералы. Поверили. Как не поверить? Как проверить, что на самом деле утоплено? Нырни-ка на такую глубину. Сомнения подкреплялись двумя фактами: отцепить контейнеры капитан субмарины приказал, как только убедился, что за его подлодкой следует не русское гражданское судно, а научное под флагом Правительства Неба; и "смотрящие" доложили, что к Бабешке, сменив обычный маршрут патрулирования, направилось звено русских вертолетов. Адмиралы немедленно отправили к острову объединенный патруль с приказом: "Верить, но проверить". С орбиты не проверишь: спутников у Земли ни одного не осталось, и Луна потеряла все базы. Догнали, а в финале гонки всех ожидал неожиданный финиш: Бабешка горела.

Что там могло гореть?!

Спросили у подоспевших русских. Те потребовали отлететь от очага огня на безопасное расстояние и рассказали что знали. Горел природный газ, месторождение которого Русь так незадачливо начала разрабатывать.

На месте скважины смонтировали защитный ПпТ-купол, оборудовали шахту с производственными и жилыми комплексами для добытчиков и управляющего персонала. Грунта вынули метров на пять, дальше вгрызались в камень. И вот, когда уже монтировалось оборудование в боковых штольнях, в ствол шахты на глубину в двадцать два метра упал бульдозер. По счастью — ночью. По несчастью, машина массой в тридцать две тонны повредила дно шахты, и в каменной породе внутри металлической трубы (стояла по центру ствола шахты, в ней действовал лифт, помещались энергосиловые магистрали и воздухопровод) образовалась трещина. Ни о падении бульдозера, ни о том, что стал поступать природный газ, вовремя ни кто из строителей не узнал. Поутру до завтрака рабочие курили, как водится. Курили, стоя на лесах, вкруг и поодаль лифтовой трубы. По обыкновению, окурки бросили дружно, щелчком с пальцев, на дальность и в цель. Кто-то добросил и попал в жерло трубы, не затушив окурка… Рабочие не пострадали. Работа аккордная и к завтраку из землянок вышли в монтажном снаряжении — в касках и брезентовых робах. Пламя взметнулось столбом, выжгло соты-ПпТ и увязло в плотной нейлоновой сети укрывавшей купол.

Странным сразу патрулям показалось одно обстоятельство: после, видимо, безуспешных попыток потушить факел, шахту взорвали. В центре острова образовалась огромная воронка с рукавами провалов в месте штолен, и в ней осталась торчать лифтовая труба с факелом горящего газа. Ну, горел газ и горел бы себе, когда-нибудь и как-нибудь потушили бы. Так нет, взорвали. Даже ПпТ-купол, что совсем было непонятным, подняли на воздух. Следы заметали? Сеть, для чего с камуфляжем под песчаные сопки? Предохраняла купол от песчаных бурь, уверяли русские парни, но им верить… Трудногорючая, она некоторое время оставалась висеть шатром, пока все же не прогорела и не накрыла воронку. Впоследствии эти обстоятельства и подозрения послужили основанием сенсационного заявления адмиралов о действительных интересах генералов на острове в центре Тихого океана.

Толком не поняв объяснений происходящему (у русских качество радиосвязи, не в пример подводному флоту, традиционно отставало), объединенный патруль, не разобравшись, не посадив вертолеты на остров, поспешил вернуться на базы. Растраченный в гонке запас топлива потребовал сброса оружия и всего боекомплекта в океан. Докладывали начальству уже на пути к Антарктиде. То, что выслушали от адмиралов, пилотов тронуло, но никак не вдохновило повернуть вертолеты назад к острову: от начальственного "вливания" керосина в баках больше не стало.

Русские парни, помахав рабочим и инженерному персоналу стройки, сбросив в океан свое оружие и боеприпасы, полетели следом. Их доклад генералам прервался неожиданно, сразу после приветствия — подавили возникшие вдруг радиопомехи. Была версия: не сразу выбросили русские вооружение, парни устроили стрельбу по волнам и по случайности попали в буй-радиостанцию, что-то там повредили — затонул, оттого и радиопомехи.

Адмиралы экстренно собрались в только что отстроенном на территории Форта здании филиала Большого Драматического Театра. Свару устроили такую! В конце концов, сошлись в одном — в том, что дали русским добраться к центру океана втихаря и что-то на острове построить, виноваты все. Но больше и жарче скандалили по другому поводу: если Русь добыла где-то подводную лодку, могла достать и термоядерную баллистическую ракету. Для нее, надо полагать, готовили на Бабешке пусковую шахту.

Совещание только закончилось, как вдруг неожиданно в театр заявились генералы. Присоединившись к застолью, они сознались в том, что скрывали наличие на Бабешке залежей природного газа. Начали разработку месторождения, да вот неудачно, сетовали они на английском и арабском языках, разливая адмиралам по рюмкам из принесенных штофов. Сокрушались, что теперь у них возникнут проблемы с "Зелеными": в утопленных контейнерах кроме мусора находились и неиспользованные ко времени, потому испортившиеся, химические удобрения для "атомных парников". Пояснили насчет сети с камуфляжем под сопки: парни-вертолетчики не совсем-де в курсе, она защищала купол не от песчаных бурь, а от лучей солнца, мешавших рабочим при монтаже. Навели тень на плетень и предложили тост за дружбу.

У адмиралов сомнения оставались. Это, каким же необычным должен быть газ, чтобы добывать его за тридевять океанских просторов от Антарктиды, когда залежей на континенте предостаточно. Но никому не хотелось омрачать тоста. К тому же, адъютанты доложили о подлете к Земле труппы БДТ с Неба. Встали из-за стола, засуетились. Арабы связывались по комлогам с цветочными цехами "атомных парников", американцы обменивали упаковки с апельсиновым соком на штофы с водкой. Поспешая, договорились: русским Бабешку покинуть.

Но воспротивились рабочие: возвращаться в Антарктиду на Русь, где холодно, голодно и полным ходом шла очередная перестройка в экономике, никто не пожелал. Решили остаться на острове с тем, чтобы здесь основать независимое демократическое государство и жить, занимаясь сельскохозяйственным трудом — лекарства производить для экспорта на Небо. Правительство Неба сразу же дало добро и выделило кредит на закупку сельхозинвентаря и семян. Русь послала на Бабешку сухогруз, но места на нем хватило только строительным машинам и оборудованию. Отправленный за людьми парусник затонул в шторм на пути к острову, другого судна уже не понадобилось. Придумав государству название "Пруссия", инженерно-технический персонал стройки организовал демократические выборы первого Президента. Руководство Америки и Аладды появлению независимого государства воспротивилось, но русские генералы оказались на высоте — отдали коллегам злополучную подводную лодку. Весь адмиралитет Антарктиды собственноручно порезал ее автогенами на торжествах по случаю закрытия гастролей БДТ. Американцев с похмелья водило из стороны в сторону, отчего рез по борту крейсера у них получался змейкой, а заметно осунувшимся арабам горелки помогали удерживать русские балерины.

Так в одночасье на маленьком островке Бабешка посреди Тихого океана возникло по требованию трудящихся независимое демократическое государство Пруссия, отстроились поселения Отрадное, Мирный и Быково с колхозами "Отрадный", "Мирный" и "Звездный путь", был избран Президент, созданы (моим дядей) Вооруженные Силы. И хотя дело это оставалось и считается в политических кругах до сих пор темным, много лет Пруссия просуществовала тихо, мирно, пока не случился известный уже моему читателю трагический инцидент. Меня успокаивало только заявление Президента Пруссии, что полковник Курт по ошибке принял высадку спецназа за нападение пиратов; обстрелял ветролет из лазерных установок, не ведая того, что поле, на краю которого рота дислоцировалась, пропалывают жители Отрадного, все до одного. И мне посчастливилось: дети отрадновцев этим днем гостили в Мироном, смотрели кукольный спектакль.

* * *

Итак, странности начались вскоре после похорон.

Я сидел в гамаке, сгорая от желания завалиться и уснуть. Ротный врач лейтенант Збарек Крашевский, с которым занимал всю офицерскую отгородку в казарме, где-то пропадал. "Заявится — разбудит, — негодовал я. — Завтра же переселю в медчасть. К нему же и его коллегу определю". Лейтенант Комиссаров служил военврачом в роте дяди, его прибытие из лагеря под Быково я ожидал со дня на день. Сердился я на Крашевского, чтобы не укорять себя: и в этот раз перед сном не помолился. Так вымотался. Неделю молился, а на седьмой день, падая от усталости, рассудил: "Свою вину в гибели островитян осознаю. В миру за то наказан — на острове колхоз восстанавливать буду. Костьми лягу, но лекарства на Марс рекой потекут. Господь простит".

Итак, я сидел в гамаке, когда пришел Лебедько.

 — Разрешите доложить,  — приложил он, щелкнув каблуками сапог, кончики пальцев к звезде на пилотке. Обратился шепотом, чтобы не слышали солдаты за занавесью в общем казарменном помещении.

Я вылез из гамака, обулся и подпоясался. Заправляясь, рассматривал прапорщика  — гиганта и силача, каких еще поискать надо. Я роста незаурядного, но ему был едва по шею. И мощь его раз испытал, когда он, прибежав на место боя из лагеря, набросился на меня. Утихомирили морпехи, вся рота участие приняла: одни прапорщика держали, другие меня из-под него тащили. Затих он со словами: "Да если бы ты не был мне земляком и ему племянником… Да я б тебя". После молчал и сторонился. Но на похоронах уже никак не выказывал мне неприязни, даже обращался по необходимости через денщика. Вот чести до сего раза не отдавал, почему я и забеспокоился: привело, значит, Лебедько ко мне что-то неординарное.

Арестовав и разоружив роту, капитан Кныш изъял всю амуницию, остались мы в одной повседневке. А собирали береты, Лебедько пилотку не отдал; распахнул, нахлобучил на лысину (по странности, она великану была велика), вытянулся в строю во весь рост, откинул голову назад — подойди, забери, попробуй. Кныш подошел, но только потрогал у прапорщика огромное с "серьгой" ухо и предложил улететь в Антарктиду. Лебедько отрезал: "Куда с такими зубами и ушами? Людей смешить? И потом я и оставшиеся в живых дали клятву не покидать Бабешки, пока могилы товарищей здесь".

У старожилов острова внешность действительно была странной. Шерстью заросли с головы до пят. Зубы удлинились на треть, у одних вперед торчали, у других, наоборот, во рту в глотку скрючило. Уши — не совсем как у чебурашки, но укрупнились заметно. Мочки набухли, оформились "бутылочками" и чуть ли до плеч не доставали. Оторопь забирала. Такой необычной болезни я не знал, в прошлую свою кампанию на Землю ни у "волков", ни у "мустангов", ни у "драконов" не наблюдал. Когда хоронили дядиных солдат, сержант Брумель вознамерился побрить друга сержанта Кобзона, но Лебедько не дал — убедил, что бороды положены по уставному положению, и выглядят погибшие так лучше.

Довольствия на старожилов не было, поэтому я своим каптенармусу, коку, денщику, еще пятерым пехотинцам приказал оставить свои трико-ком и убыть в Антарктиду. Денщик, прощаясь со мной, сказал: "Чона, вашего нового денщика, я проинструктировал — наказал пищу обильно не солить и сладкого много не давать… Хлебнете вы здесь, однако. Но послушай, сынок, старика: не только поднять колхоз вас здесь оставляют. Командующий, понятно, тем спасает от скорого суда: вернул бы в Крепость, отправили бы на Марс — под трибунал. Но, сдается мне, здесь на острове вы ему еще зачем-то нужны, иначе бы профессионалами так не рисковал. Земляки — горожане все бывшие, не говорю уже о небенах, полоть не умеют, а вырастить пшеничку знать надо как. Оставь меня, я до хрона агрономом работал". Я отказал, дурак.

Ветролет поднялся и пристыковался к дирижаблю, летели уже далеко над океаном, но вдруг вернулся и выбросил на парашютах мешки. В приложенной записке Кныш сообщал, что генерал-шефом Крепости получена лучеграмма с просьбой командующего ОВМР оставить "мудаку капитану" дополнительный из НЗ "Распутина" запас провизии, "чтоб за год не передохли". "Год тебе, бывший майор, растить петрушку и укроп — потом трибунал". Отбросив оскорбительную записку, я расстегнул молнии мешков, под пачками флотских макарон лежали КНТМ, БККСКП, ФРКУ, ножи, саперные лопатки и комлоги. Я ликовал.

Доспехи приказал хранить в ротной каптерке, ножи запер в сейфе. Почему к боевой амуниции не вернули нам винтовки, ракетницы, огнебаллисты и шмелетницы, я понимал: было бы слишком подозрительным, а так, сошлются на ошибку при выброске нам макарон. Нож и саперка — оружие, а в руках моих морпехов-овэмэровцев — еще какое. А комлоги! Переговорная связь, которую засечь и подслушать противник не мог. Правда, на острове она не работала из-за помех. Ну, а спецназовские комбинезоны-ком "на тушканчиковом меху" (КНТМ), ботинки крокодиловой кожи с кевларовой подошвой (БККСКП), шлемы-ком (ФРКУ) не всякая пуля брала, луч лазера даже в меху увязал. Каптенармусом я назначил Лебедько.

 — Так можно доложить? — не дождался моего разрешения прапорщик.

 — Докладывайте короче  — спать хочу.

 — На крестьянском кладбище голоса… из-под надгробий звучат. Людские. Лейтенант Крашевский может подтвердить.

Я распустил пояс, содрал с плеч портупею, сбросил ботинки и завалился в гамак. Еще секунда — и провалюсь в сон. После ночи вставал отдохнувшим, бодрым, голодным, готовым гору свернуть, а отреагировать сейчас на такую информацию не было ни сил, ни желания. "Белой горячки здесь только не хватает".

После боя прибежали в деревню и увидели в окопах пруссаков облепленных "шмелями", я приказал старшине фляги со спиртом у пехотинцев изъять и опечатать. Лично принял и проверил печати на каждой. На время строительства ротной каптерки место спирту определил в одном из помещений пищеблока — вместе со всем оставшимся у нас имуществом и провиантом. Отвечать за сохранность назначил троих: начальника госпиталя лейтенанта Крашевского, прапорщика Лебедько и кока ефрейтора Хлебонасущенского. Выдал нож, который полагалось передавать на посту сменщику. Каждое утро я начинал с обследования печатей — спирт оставался нетронутым. Но только с первого дня после похорон тройка ответственных лиц спать ложилась, непременно исполнив на три голоса песню "И на Земле будут яблони цвести". А так как печати были целы и во флягах булькало, я догадался, что пьет "кружек самодеятельности" медицинский спирт из укомплектования госпиталя. Опечатать пеналы поостерегся, резонно предположив, что в ход пойдут пузырьки с лекарством на спирту, и еще, что хуже, препараты дезинфицирующие и обезболивающие. А пели очень даже неплохо: двое обладали недурственными тенорами и один колоратурным басом, и звучал в основном репертуар ТВТ. Вымотавшиеся за день пехотинцы любили послушать. Отстроились, разрешил певцам столовую в ужин не посещать, и дал распоряжение коку — им троим вместо меня снимать пробу.

И вот последствия. Хлебонасущенский на завтрак подает что-то такое, что в рот не лезет, двоим уже голоса покойников чудятся. На кладбище пьют — нашли место, раздраженно подумал я и спросил:

 — А где сейчас лейтенант? Заявится, разбудит.

 — Сменил Хлеба на страже скарба.

 — Отставить, прапорщик. Вы это бросьте. Ефрейтор Хлебонасущенский, а не Хлеб. Вы в воинском лагере, в расположении роты спецназа морской пехоты ОВМР. Не на страже, а на охране. И не скарб у нас, а материальная часть. Не в колхозе… Устав знаете: на сельхозработах воинские отношения действуют, дисциплина и порядок обязательны.

 — Виноват. Лейтенант медицинской службы Крашевский сменил ефрейтора Хлебонасущенского на охране ротной материальной части. Так вот, кок тоже слышал, но больше лейтенанта сомневается… А то, сходим сейчас со мной? — зазывно потянул прапорщик за горлышко флягу в заднем кармане трусов. Парадного мундира Советской Армии времен Второй мировой войны ему по размеру не нашлось, дядя разрешил носить спортивные адидасовские брюки, но у меня в лагере после похорон не надевал, то ли берег, то ли мне назло. Ходил в трусах, благо, были те ниже колена — надточенны парашютной тканью и заправлялись в сапоги.

 — Э-ээ-эээ-хх!..  — затяжно зевнул я.  — На кой на кладбище ходите?

 — Ужинаем. Пробу снимаем: неудобно в медчасти до того как принесут ужин больным.

 — Так нет, ээ-хх, в роте госпитализированных.

 — Будут.

 — Вот тогда и будете ходить, зачем сейчас… э-ээ-хх?

 — Т-ээ-к… за этим,  — щелкнул Силыч пальцем по шее.

 — Зачем, зачем?!  — отметил я выразительный ответ.

 — Петь.

 — Э-ээ-хх!.. Кто ротное имущество охранял, пока вы там пели?

 — Проход в куполе один, охраняется, а из наших кому на хрон нужны доспехи — вы же сменили коды их активации. Продукты? Так поем мы в ужин, морпехи в столовой все сидят, жуют.

 — Э-ээ-хх!.. Идите, прапорщик, ложитесь спать. Завтра до подъема лейтенанта с ефрейтором ко мне. Сами не приходите, без вас споют про голоса на кладбище.

 — Таким разом, разрешите отправиться за Камсой.

 — За камсой? Закусывать?

 — За лейтенантом медицинской службы Комиссаровым. Его в лагерь приведу к утру, сержант Селезень с отделением прибудет к вечеру. Сварочный аппарат и ранцы принесу.

 — Второй комплект? Ранцы, что на погибших были, Президент прислал забрать с оружием, обмундированием и мобильниками.

 — Наши ранцы, не казенные. Школьные. У менялы выменял за ушанки ваш убиенный дядя.

 — Селезень. Кто таков? Почему не знаю?

 — Сержант Селезень  — начальник разведки Вооруженных Сил Пруссии, командир разведотделения. Был оставлен в лагере нести караульную службу. Останется базу законсервировать.

 — А… Ну да… Можете идти. Постойте. Старшина Балаян и вы — старые друзья, почему не уважите? Доложил, что бороду вы сбрили, а по всему телу волос оставили. Вшей завести?

 — Хлеб… насущенский уважил, теперь чешется. Но не от вшей: живность, кроме людей, на острове не водится. Зуд, опрелости.

 — Ошейника и браслетов не носите. Я приказал трико-ком активировать.

 — Мне эти цацки малы. Хлебонасущенскому и Чону выдали трико не с их плеча, тоже чешутся.

 — Каптеркой занимаетесь?

 — На водокачке только что не ночую.

 — Каптерка в башне, вне расположения лагеря под куполом?

 — Вы распорядились найти подходящее место, я и нашел. В подполье, тайной будет. Пираты на шарах прилетят, где нас, думаете, запрут? В башне водокачки. А мы там спокойно оденем доспехи, вооружимся ножами и саперками.

 — Разумно… Священник на вас, старожилов, рапорт подал: перед сном не молитесь.

 — А пусть поживет здесь с нашего.

 — Придать кого из пехотинцев? Идти ночью.

 — Мне провожатые только обуза.

 — Старшине передадите мое распоряжение вызвать утром лейтенанта с ефрейтором.

 — Слушаюсь.

Лебедько ушел, и я, наконец, завалился в гамак. Уснул, только голову приткнул к импровизированной подушке из свернутой в валик хэбэленки.

Утром разбудил старшина с докладом о прибытии лейтенанта и ефрейтора. Я с трудом разлепил веки и увидел длинного, худого как жердь лейтенанта Крашевского и высокого, но все же на голову ниже офицера, неполного, но с животиком, круглолицего ефрейтора Хлебнасущенского. Он стоял "руки по швам" и, пряча пальцы за "крыльями" советских галифе, почесывал бедра.

Доложились.

Приказав лейтенанту и ефрейтору отвернуться, я достал из котелка зубные протезы… Не удосужившись повернуть подчиненных к себе лицом, спросил в спины:

 — Кто матчасть охраняет!

 — Прапорщик Лебедько!  — отрапортовал лейтенант.

 — Он же ночью ушел в лагерь прусский.

 — Вернулся.

 — Один?

 — C Камсой.

 — Что такое?

 — Привел лейтенанта Комиссарова.

 — Вчера вы… не пели. На кладбище не ходили. Без баса не могли? Или голосов замогильных боитесь? А, лейтенант?

На этом моем вопросе Крашевский ссутулился, а ефрейтор насторожился, прекратив чесать исподтишка бедра. Не дождавшись ответа ни от одного, я скомандовал:

 — Слушайте мой приказ: на плац  — и по сто тридцать кругов сделать, чтобы протрезветь до завтрака. Бегом… арш!

Позевывая, запросил у комлога время. До подъема роты оставалось еще двадцать восемь минут: "Переусердствовал старшина". Опустив в котелок протез, улегся в гамаке на живот и крепко уснул — так крепко в последний раз.

До завтрака зашел в пищеблок. На охране матчасти стоял Крашевский. По углам спали Лебедько и Комиссаров. Я проверил печати на фляжках, одну взял. Распорядился разбудить через десять минут прапорщика, направить его с лейтенантом на воинское кладбище, и передать, чтобы по дороге зашли к коку за кружками.

…Комиссаров — тщедушный, небольшого росточка мужичек, одет в застегнутый на единственную пуговицу камзол, в котором из пропалин торчала вата. Обут был в кеды. Видимо, в одних трусах: ноги под камзолом, ему ниже колена, голые. Икры шерстью, как у макаки, заросли. Не шел — еле плелся, уцепившись за резинку адидасовских брюк прапорщика (приоделся на кладбище). Только подойдя близко и услышав звук свинчиваемого с фляжки колпачка, поднял голову и оживился.

 — Хворает фельдшер. Разрешите поселиться ему в больнице  — Крашевский присмотрит, вылечит,  — протянул прапорщик мне три кружки.

Я не остановил его — не возмутился, потребовав доложиться всем по форме, не называть военврача фельдшером, а госпиталь больницей. Разлил молча.

Прежде чем выпить поминальную у дядиной могилы, Комиссаров, не сводя с меня глаз, запустил пальцы себе в усы и бороду, вырвал резец и положил поверх надписи, вырезанной по дну армейского котелка. Обелисков сделать на острове было не из чего, по идее Лебедько из половинок разрезанного надвое пенала для зарядов к ракетницам наформовали глиняных столбов, обожгли огнебаллистой и на верхушки насадили эти самые котелки с надмогильными надписями. "Этот мстить будет не на живот, насмерть", — воспринял я всю эту церемонию.

Ветерок откинул пряди волос с висков, и я увидел мочки ушей лейтенанта  — бутылочками настолько крупными, что, видимо, боясь обрыва, Комиссаров воткнул их "донышками" в раковины ушей.

Выпили.

 — Помянем и комиссара с разведотделением вашей роты,  — занюхал лейтенант высушенной банановой кожурой, прежде им вымоченной в кружке со спиртом: — Погибли они по недоразумению, но держались героями.

Прошли к пяти могилам в углу погоста, выпили здесь.

 — А теперь пойдемте, помянем крестьян.

Обогнули купол, обошли водокачку и вышли к крестьянскому кладбищу. Помянули отрадновцев, лейтенант повел к одинокой могиле. Готовились к похоронам, я к холмику с крестом из мотыжных тяпищ подходил, но надмогильной надписи тогда не прочел — дощечку снял Лебедько скопировать с нее надпись на миску. Но знал, что покоится здесь основатель и первый председатель колхоза "Отрадный", убитый кем-то давно при невыясненных обстоятельствах. Сейчас прочел мельком:

ХАРИТОНОВИЧ АННЫ

ПАУЛЬ КАСТРО

01.10.2151. Х 16.02.**24

Основатель и первый председатель

колхоза "Отрадный".

Биохимик, нейрохирург, академик.

 

Если верить дате, родился покойный за двадцать лет до Судного Дня Последних Стариков — во время хрона. И в паспорте у него, как у послехронных землян с презрением относящихся к безродным небенам-марсианам, была сделана правка: сначала прописано отчество, затем имя матери, только затем имя собственное и фамилия.

 — И твою душу, коллега, да упокоит Господь,  — подставил Комиссаров кружку под флягу.

Лейтенант назюзюкался так, что прапорщик под купол и в медчасть нес его на руках.

После отбоя я — спокойно, теперь не таясь от Крашевского — опустил "челюсть" в котелок, завалился в гамак и уснул. Но не надолго, разбудили удары в стену снаружи казармы. Оказалось, шалило разведотделение Селезня. Их, как прибыли в лагерь, разместили отдохнуть с дороги в госпиталь, а ночью Комиссаров, объявив, что карантин закончен, направил в казарму. Сказал, что клизмы им он весь вечер ставил по приказу лейтенанта Крашевского, который сейчас спит в офицерском притворе один. Селезень намек понял, и все четверо по стене молотили дружно и вдохновенно. После этого случая считал сержант я на его отделение "не зуб — весь протез заточил".

Я соскочил с гамака, обулся и тоже принялся молотить по стене. Гремело, пока разведчиков не остановил лейтенант с нашивками медицинской службы. Крашевский после дневной смены на охране матчасти весь вечер проспал в офицерском притворе, а после отбоя я его досыпать отправил на новое место постоя, куда он и направлялся со своим гамаком, прежде зайдя в гальюн. О прибытии отделения Селезня он не знал и карантина никому не назначал.

Этой ночью после построения роты "по тревоге" и раздачи нарядов вне очереди мне приснился сон — похороны прусских солдат и крестьян. После снился каждую ночь, все семь лет на острове. И всегда до мелочей одно и то же — будто ленту кино кто мне крутил.

Хоронил я один. Президент Пруссии, члены следственной комиссии адмиралы и генерал, капитан Кныш, его экипаж и моя рота наблюдали за всем, расположившись на крыше гондолы дирижабля "Распутин" под прикрытием зонтообразного корпуса. Снаряд ЧНП блуждал по воздуху между кладбищами через центр разрушенной и сожженной деревни — без ПпТ-купола, который перед артатакой был прусаками деактивирован. В бою этот снаряд парил над местом скопления противника в виде развернутого "ковра", выискивал и пленил солдат, распавшись на "платки" и "простыни", которые укутывали тем голову и пеленали по рукам и ногам. Сейчас ни кому не угрожал, только мне.

Я разносил гробы и "мумии" (крестьян в "простынях"  — гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или цинковых ящиков на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу  — под гору  — еще куда ни шло, а вот на воинское — в гору с гробами — требовало сноровки и стоило мне немалых усилий. Потом исходил в комби-ком на тушканчиковом меху: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.

Только раз, когда возвратился от могил в деревню, а сопровождавший меня все время ЧНП почему-то замешкался над принесенными к яме трупами, удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек, руки их были заняты бубнами. Мои морпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и 'М-36', кнышевцы не отрывались от 'колашниковых' без оптики. Слепой, Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, хотя я его помнил седым, как лунь. Он дул в флейту.

Управившись с гробами и "мумиями", я волок к крестьянскому кладбищу труп кобылы — ползком, "протезами" закусив подкову на задней ноге. И тут начинался обстрел "лазерной дробью". "Умки", установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо — без расчетов, стреляли сами. Как ни спешил, всякий раз дробь отсекала трупу голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся (на острове животных кроме кобылы не было) коты и кошки шли за мной строем шеренгой по четыре, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне потрепавшая доспехи, нипочем. Коты время от времени покидали строй помочиться у хижин, и почему-то по-собачьи и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу.

Когда я спихивал кобылу и бросал ее голову в братскую могилу, коты с кошками сами туда прыгали, "ковер" повисал надо мной и пускал "платки" с "простынями". Упеленанный, и я валился в яму. И в этот самый момент осознавал, кого еще я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в парадных мундирах Советской Армии, при автоматах "ППШ" и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; у ног их сидели крестьяне — мужики и бабы. С лева — председатель колхоза "Отрадный", бинтовал голову моему ротному комиссару; с права — разведчики, у кобылы роды принимали; в центре, по-татарски поджав под себя ноги, сидел дядя. В руках он держал тюбик с тушенкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого дядиного "слона" — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинило, и дядя откусил колпачок. У его ног в ожидании угощения крутились вьюнами коты и кошки.

Ведь все они в могилах!

Кого же я похоронил?!

Звучали бубны и флейта, все смеялись…

Просыпался я в поту на полу, с болью в зубных протезах. Поднимался и снова валился в гамак. Сон снился сначала…

Той ночью, когда сон приснился в первый раз, после раздачи нарядов, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчиненные не намерены мне мстить жестоко, то козни всякие строить будут. И, похоже, уже взялись. На поминках денщик Чон подсел ко мне и посоветовал отменить уставные отношения, рассказав, как все было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза "Отрадный". Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небенов-мальчишек. Хлебонасущинский кормит — лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй — та еще, видно, птичка.

* * *

Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.

Как положено, вошли и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий не почесывался, что меня удивило.

 — Что в кармане, лейтенант?

 — Клизма.

 — Какая еще клизма?

 — С поста по охране ротного скарба я.

 — Материальной части, лейтенант.

 — Так точно! Материальной части.

 — Медконтейнеры на месте?

 — Так точно. В процедурной заперты.

 — Код замка?

 — На ушко могу сказать.

 — В рапорте по должной форме доведете. Что в клизме?

 — Усыпляющее.

 — Для чего?

 — Мирный близко, да и Быково недалеко… ночами мужики заявляются. Старшина пока спроваживал без эксцессов. Пацаны шастают по сопкам, постовой на вышке не раз от купола отгонял. Вам не докладывали, будить не хотели.

 — Я на охрану имущества нож выдал.

 — Нож у прапорщика Лебедько.

 — Нет, я как распорядился? По смене передавать. Прапорщик, приказать надо?

 — Сегодня матчасть в пищеблоке последний день,  — вместо прямого ответа докладывал Лебедько, — к вечеру в каптерку перенесем. Ножом я стеллажи украшаю: узор режу. Из эстетических и практических соображений: узор клинковый — магический.

 — Какой-какой?

 — От затопления, пожара, обвала оберегает, воров отваживает, пиратов с цели сбивает.

 — Бросьте, прапорщик. Назначаетесь вы не только каптенармусом но и бессменным часовым по охране каптерки… А по чему режете? Откуда дерево? В поселке все сгорело. Да и было ли что здесь деревянное? Леса на острове нет  — ни кустика.

 — Стеллажи из глины, газовой горелкой обжег. Сварочный аппарат и ранцы я принес, Селезень трубы приволок. Остались на базе еще обрезки — надо бы и за ними послать. А то пацаны уволокут. Со временем гамаки на кровати заменим. Из труб сварю…

 — Матрасы Президент оставил?

 — Обрезки труб четырехдюймовых, сварю нары двухъярусные. Настелить не чем, гамаки нацепим, а то спят ребятки на полу.

 — Ладно, прапорщик, режь свой магический узор от воровства. Нары нам не понадобятся, в гамаках год перекантуемся. Да и ранцы школьные не к чему, храни в каптерке. Ефрейтор Хлебонасущенский, вспомни какою-нибудь фразу, услышанную тобой из-под надгробья.

Кок вздрогнул и замер, уши его (в полблина размером), дернувшись, затряслись как пружинные. Как будто не поняв вопроса, ефрейтор невинно улыбнулся, полностью показав свои передние зубы. "Прекрасней" улыбки я еще не видел.

 — Когда на крестьянском кладбище пели,  — помог я ему вспомнить, и уточнил: — Пили.

Кок воровато закосил на меня, сидевшего на ящике низко. Прежде чем ответить, затравленно покосился — видно, хотел встретиться взглядом с лейтенантом, но выпуклая грудь и живот каптенармуса скрывали врача.

 — Это приказ!  — поторопил я.

 — Из-под чьего надгробья, там их много? 

 — Понимаю, пели-пили в каждый очередной раз над другим, в надежде, что в этом месте покойник голоса не подаст. Докладывай!

 — "Придет час, и мы в-восстанем, братья! И первым, кому не поздоровится, будет м-майор!" — выдавил из себя кок.

Я поморщился.

 — Лейтенант Крашевский!

 — Эта фраза звучала чаще всего, и всякий раз, когда пили на посошок.

 — Иронизировать изволите, лейтенант?

 — Никак нет, товарищ майор!.. Виноват,  —  капитан… Доложил, как есть.

 — Прапорщик Лебедько,  — повернулся я к каптенармусу, — я просил вас выдать мне восемь маленьких звездочек. Погоны майорские вы забрали, где капитанские? Вы слышали эту фразу? — Рывком поднялся я и стал близко, грудь в грудь.

 — Разумеется. Все слышали и я не глухой,  — невозмутимо ответил Лебедько. — Насчет вашего разжалования — оплошность вышла: звезды малые в наличии есть, но погон младшего офицерского состава нет… Есть петлицы с капитанскими ромбами. Выдать?

 — И что же, никто эту замогильную угрозу не догадался записать на комлог?

В офицерском притворе повисла тишина. Я вытягивался, стараясь заглянуть Лебедько в глаза, но тот голову запрокидывал все дальше назад.

Лейтенант и ефрейтор молчали.

 — Я записал,  — сдавленным фальцетом, оттого что глубоко выгнулся в пояснице, ответил прапорщик.

 — Прокрути!  — отступил я и сел на ящик.

Прапорщик нехотя достал комлог и, поколдовав кнопками, вытащил фразу: "Слышите, братья, кто-то чокается там наверху? Но не за наш упокой пьют".

 — Комлог сюда!

 — Пошутить хотел маненько. Скукота же.

 — Прапорщик Лебедько!! — привстал я с ящика. — Какой пароль? — сел я с аппаратом.

 — Резьба клинковая.

 — Резьба клинковая,  — повторил я пароль на доступ и распорядился:  — Комлог, найди в записях фразу со словами: "И первым, кому не поздоровится".

Из аппарата прозвучало: "Придет час, и мы восстанем, братья. И первым, кому не поздоровится, будет майор. — Я тут же потребовал назвать время записи: — Пять часов, сорок восемь минут, пятьдесят четыре секунды".

 — Лейтенант и ефрейтор, вы не только в ужин, но и ранним утром до подъема поете на кладбище? Чья идея там пить?

Крашевский и Хлебонасущенский стояли, вытаращив глаза в потолок: они припоминали и начинали все понимать. Прапорщик упредил.

 — Разыграл я их. От скуки ж помереть можно. Не замечали, что комлога в нарукавном кармане у меня нет, я его в кирзач за голенище засовывал, — смеялся на последних словах Лебедько и расталкивал локтями стоявших по бокам.

Я положил комлог на ящик, встал, одернул хэбэленку без погон и туже затянул на талии ремень.

 — Балаян!

 — Слушаю!  — вскочил в притвор старшина роты.

 — Доложи, чего хотели мужики.

 — Да какие мужики. Очкарики. Представились докторами, кандидатами наук и полезли с дурацкими вопросами, не привезли ли мы случаем с Марса периодику последних лет из области кибернетики, медицины и роботостроения. Я пошутил, сказав, что из области подрывного дела прихватили. Так заинтересовались. Предложили сменяться на жмых. Я не понял, попросил пояснить. Оказывается, — вы сейчас умрете со смеху, — жмых, это отходы производства растительного масла из подсолнечных семечек. Каково?! Жмых их нам нужен! Остыли, когда сообщил, что записи у нас сделаны на комлоги военного образца. У них они — откуда. Вот пацаны, те досаждают. Намедни денщика Чона отметелили.

 — Строй роту.

 — Слушаюсь. У Комиссарова на медицинском халате погоны младшего офицерского состава.

 — Товарищ капитан, разрешите обратиться,  — встрял Крашевский.

 — Разрешаю.

 — Можно Комиссарова куда-нибудь в другое место приписать? Как военный медик он потерял квалификацию. Из лагеря приволок засушенные корки, утверждает, что они не банановые, а с островной ягоды слуплены, и просит в процедурной хранить. Знахарством, похоже, занимается. И разит от него. Камсой, ей-богу.

 — Он офицер медслужбы, потому место ему в медчасти. Корки пусть хранит, где хочет, только не в процедурной. Погоны с халата у него, старшина, спороть и отдать каптенармусу. С этого дня норма расходования дезинфицирующего средства… клизма в сутки… На троих! Для вдохновения. За гальюном в ужин тяпнете, и петь на плац.

 — Клизма на троих? Да мне одному, что слону дробинка.

 — За гальюном внутриочково примешь,  — ранит, — предложил выход прапорщику лейтенант

 — Уксусу и перцу дам подмешать,  — пообещал ефрейтор.

 — Не слышу "есть"!  — гаркнул я.

 — Есть!!!

 — Ефрейтор, если еще когда на завтрак подашь филе белуги с компотом и мороженым на десерт, одного заставлю все съесть. Вообще тебе надо переучиваться готовить. Скоро забудешь кораллы цвета пищи — на натуральные продукты перейдем. Созреет пшеница — уберем, зерна намолотим, муки смелем — хлеба настоящего напечем. Не мы, правда, пахали, сеяли и пололи, но не пропадать же урожаю. Разживемся снастями, настоящей, не из кораллов, рыбы поедим.

Лебедько хмыкнул и пробурчал в нос: "Мечтать не вредно", и я опомнился:

 — Извини, ефрейтор, забылся… Колпак не размазывай по башке, все равно ушей не скрыть.

 — Разрешите идти, мне завтрак приготовить успеть надо.

 — Что на завтрак?

 — Эта… Белуга и компот. Но мороженого нет — кончилось.

 — Иди, ефрейтор. Рыбу съешь и компот выпьешь сам, но, упаси тебя Господь, оставить роту без завтрака. Если чешется, можешь скатать трико.

 — Боюсь, поздно.

 — Это почему же?

 — Не чешется уже. Щетина в трико проросла. Докладывал старшине роты, что скатать надо, а он отказал. У плиты  — специально на кухню приходил — ловил и заставлял раскатать.

 — Немедленно скатать!

 — Боль я вытерплю, но трико испорчу: с волосом в браслетах и ошейнике заклинит.

Я повернулся к Лебедько:

 — Как быть, прапорщик?

 — Выход один, прикладывать примочки из отвара той ягоды, что у Комиссарова есть. Волос отомрет.

 — Яд?

 — Ягода.

 — И цветочки будут?

 — И цветочки будут. А как же.

 — У денщика Чона, надевал трико, я на теле такого меха, как у вас с коком, не заметил.

 — Ему оскомина "ударяет" в ногти и в яйца.

 — Как понимать?

 — А так и понимать. Ногти на руках и ногах он подстригает каждый день до и после сна, мошонка у него, видели, в котелок не залезет. В яйце по пол-литра. Я показал ему, как сдаиваться, так он такие глаза сделал. Темный народ.

 — Ладно, прапорщик… Лейтенант Крашевский, займитесь этим: проследите, чтобы у пехотинцев подобных рецидивов не возникло. Вообще исключите из рациона эту ягоду. А ту, что Комиссаров принес, заприте в процедурной и кода замка ему не давайте. Отвар приготовить сами отопрете. Прапорщик Лебедько, после построения зайдете ко мне с капитанскими погонами и предложением на что мотыги выменивать будем. Надо, что полоть?

 — Пшеницу.

 — Пшеницу? Полоть?

 — Ну да. Впрочем, поздно: пока научитесь, колос осыплется.

 — А другие культуры?

 — У подсолнечника корень зачах и цвет опал, свекле давно кранты. Топинамбур, но его полоть не надо, так растет.

 — А на дальнем поле, том у которого мы высадились и где атакованы были? Там мак вперемежку с топинамбуром растет.

 — Миряне обрабатывают, на сорок дней придут, уберут, им детишек отрадновских кормить надо.

 — Что ж, на "энзэ" перезимуем. Лейтенант, затяните резинки на крагах. А вы, прапорщик, эти как их?.. кирзачи носите, так носки почаще меняйте.

 — Портянки у меня.

 — Чего-чего? Заменить на носки.

 — А есть моего размера?

 — Ладно. А ты, ефрейтор, дрочишь  — чехол-ком простирывай. Кру-гом! В строй марш… Кто матчасть охраняет?!

 — Селезень!

 — Селезень!

 — Селезень!

В утреннее построение я запретил роте бывать на крестьянском кладбище. Приказ был не совсем понятным — никто туда не рвался. Прибирать могилы? Надобности не было: холмики скоро занесло песком, остались одни столбики. Цветы возложить? Не растут на острове, и венков из "искусственных" здесь не сделать. И сам я ходил только на "воинское" — к дяде, комиссару и разведчикам.

* * *

Витольд Мацкевич прибыл на Бабешку с задачей найти места произрастания оскомины. Он, военный врач Крепости, однажды на острове делал полеводам моего дяди прививки, тогда ягода и заинтересовала его, доставил образцы в Антарктиду и провел исследования.

Когда экспедиция в составе Мацкевича, семерых погонщиков, тридцати лошадей и буйволов, навьюченных плугами, боронами и тюками прессованного сена, входила в деревню, я сидел в тенечке и молил Бога: "Пронеси, Господи! Мужикам разглашать запретил, хлопцам не дай прознать или самим догадаться, что говядину и конину можно есть, что на посадке семян и уборке урожая можно использовать лошадей и буйволов, плуги и бороны".

Мацкевич попытался посвятить меня в свои изыскательские намерения, но я его, занятый своими заботами, остановил, — не дослушав, махнул рукой.

А после обеда произошел неприятный инцидент.

Во время мертвого часа ко мне в председательский закуток зашел Мацкевич — приволок коробку тушенки. Извинялся за то, что не сразу отдал — забыл в суматохе. Я, высасывая из тюбика пингвинье мясо, укорял за то, что не прихватил для нас в Антарктиде одежды — эту просьбу генерал-шефу Крепости всякий раз оказией слал. Свинчивая колпачок со второго туба, врач клялся и божился:

 — Оббегал все инстанции, знакомых, но не дали почему-то. Слышал, что генерал-шеф лично запретил.

 — Курева можно ж было привести из Руси,  — возмущался я.

С едой и одеждой на Бабешке туго, но с куревом  — совсем никак. Мацкевич, наметанным глазом подметив, что я "разогреваюсь", вызвался сбегать стрельнуть папироску у погонщиков. И вдруг стукнул себе по лбу:

 — Господин Вальтер, я же вам письмо от жены привез!

Я тушенкой поперхнулся, а он положил на коробку диск и деру из закутка.

 

Раз за разом слушал я послание жены, прокручивая диск в комлоге, а Мацкевич, тем временем… перепахивал поля с только что занявшимися всходами. Прошли плугами — с углов через центр крест накрест.

Пахали по всходам!

Вожак табуна, породистый волжский тяжеловоз по кличке Донгуан, выпрягся и все бегал за начальником экспедиции, пытаясь тому заглянуть в лицо. Мацкевич прятал глаза, и все тыкал в конскую морду жетоном "Булатного треста", на котором значилось: "Мацкевич Витольд Остапович — старший лейтенант медслужбы гарнизона, специальный уполномоченный и поверенный Администрации БТ, начальник научной экспедиции. Всем неукоснительно оказывать всякое содействие". Естественно, Донгуан читать не умел, а красный цвет жетона его как мужчину раздражал. Лягнув на пути упряжку буйволов-тупиц, жеребец бросился искать председателя хозяйства. Ворвался в барак — и галопом по гулкому помещению, прямиком ко мне в председательский закуток, где… получил по морде и свалился с копыт. Это я успел стать в бойцовскую стойку и двинуть радетеля колхозного добра мастерским ударом кунг-фу. Опустошенные тюбики валялись по всему полу и под нарами, собирать времени не было, а за занавеской не мог я видеть того, что несется по бараку конь. Подумал — Силыч. Прознал о поступившей тушенке и теперь по долгу службы заведующего хозяйством спешит оприходовать, как полагалось. Я чуть ногу не сломал! Хорошо, удар пришелся по мягким лошадиным губам, и силу рассчитал на массу, как у коня. Взъярился, готов был измолотить Донгуана в отбивную, но остолбенел, вдруг увидев в его глазах "кресты".

Обратно по гулкому помещению Донгуан проскакал аллюром со мной на спине. Полеводы в койках не могли понять, что за переполох. Коня пронесшегося туда-сюда по проходу меж рядами нар они не увидели: потолочные люки по случаю мертвого часа были закрыты, а плошка на тумбочке сторожа была им же — его задом — затушена, как только Донгуан ворвался в барак.

Обскакав все угодья, отмеченные уже "крестами", на дальнем поле сыскал-таки Мацкевича, а с ним Крысю и Камсу.

Подъехал тихо. Сидели медики кружком на корточках у кучки оскоминицы с редкой и чахлой ягодой. Двое "чистили" третьего за то, что не предупредил вандализма. Ведь знал, что растет оскомина только на этом дальнем поле, и что вся выкопана.

Камса чуть не плакал:

 — Да поймите, на плуги я надеялся.

Донгуан рванул галопом с места, и я, не удержавшись за холку, угодил в кучку.

Поднялся  — все исподнее вымазано. И в лыч  — одному, второму, третьему. Разъярен так был, что на людях не остановился, принялся за скотину мирно стоявшую в ожидании корма.

Прекратил я махать руками и ногами только тогда, когда положил весь табун, включая и Донгуана. Оплошал в азарте.

Уставший, оттого и остывший, я с тоской поглядывал на поверженных. Лошади встать боялись, буйволы лежа засыпали. Донгуан один поднялся — ему, вожаку, валяться в пыли не пристало. Смотрел на меня пугливо, с укором и обидой.

Хлопцы, выбежав из барака и кинувшись за мной вдогонку, по пути перехватили погонщиков шедших за сеном, и, завидев издалека, как я расправляюсь с буйволами и лошадьми, принялись метелить мужиков. Следом подоспевшие, земляки вызволили. Остались они приводить погонщиков в чувство, небены, прибежав ко мне, глаза отводили: им, молодым, было неловко — нокаутировали неспешных, рассудительных и пожилых русичей, настоящих крестьян.

Я сел на землю осмотреть пятку, вспоротою рогом буйвола. Подошел Брут и поставил на землю рядом мои ботинки. Силыч присел осмотреть рану. Из подсумка достал ягодину, оторвал от клубня пузырь, вывернул наизнанку и, соскоблив ногтями "анютины глазки", скатал. Презерватив. Не отличишь, если бы не был таким прозрачным, а был цвета, например, персика, и исходил от него персиковый же аромат. Оно и от свежей, только что сорванной ягоды пахло гуталином, а от этой подвявшей несло как из нужника. Оторвал Силыч кусочек от кожуры, вложил в "кольцо", и все это, помазав чем-то из пенала, приложил к ране. Такую же операцию проделал и с пальцами на ногах, кулаками и коленями. Ботинки помог надеть.

"Не я вас уберегу,  — думал я о лошадях с буйволами, наблюдая за тем, с каким энтузиазмом хлопцы помогали оклемавшимся погонщикам поднять табун, — а то спасет, что небены еще с неделю-другую будут сыты батонами и флотскими макаронами. Да и прикроют экспедицию, потому что нет больше оскомины, не родит оскоминица".

Костяшки на кулаках и коленки саднили, пятку жгло огнем, хотелось тушенки.

Подвели начальника экспедиции.

"Хрона ты забыл сразу отдать тушенку, и письмо жены специально попридержал, чтобы мне всучить во время мертвого часа, а самому без опаски искать оскоминицу на полях с посевами", — не встав с песка, из-подо лба взирал я на Мацкевича.

Врач с трудом поднял руку и сунул мне, сплевывая кровь, жетон стороной с надписью МАНДАТ и строчками: "Предъявителю сего дозволяется производить на угодьях колхоза "Отрадный" научные изыскания любыми методами и средствами". Потом подал лист пласт-паперы с печатью Правительства Неба.

 — Контракт,  — сказал и выплюнул зуб.

Я прочел. Контракт был странным, суть текста сводилась к тому, что колхоз "Отрадный" Правительством Неба освобождался от обязанностей поставок лекарств по кредиту, — как подчеркивалось, еще на шесть лет. Требовалось только значительно увеличить посевы подсолнечника, а эта культура требовала, как ни какая другая, тщательной прополки. Прочтя документ, я, мужественный офицер спецназа, ныне стойкий председатель колхоза и ищущий, с творческой жилкой агроном, впал в несвойственную мне меланхолию. Оставаться на острове еще шесть лет! На Земле! Лично я никак не рассчитывал. Лучше под трибунал и провести остаток жизни изгнанником в "найденной норе", но — в Метро, на Марсе. С женой и детьми, с друзьями на одной планете.

До ночи не находил себе места. А утром полеводы, обеспокоенные неявкой председателя в правление на распределение нарядов, нашли меня в амбаре. Здесь их руководитель сидел, обалдело уставившись на скульптуру. Ночь я месил островную глину и к утру выдал.

В амбар подавался природный газ согревать от буржуек урожай зимами, я от трубопровода использовал отвод для подзарядки кухонных баллонов. Почему и нашли меня в вагоне-ресторане: Хлеб пришел заправить баллон, и застал меня заканчивающим лепить лошадь — на отводе, примененном в качестве каркаса для скульптуры. Отвод — из четырехдюймовой трубы, в два с половиной метра длиной, с концом загибавшимся книзу, торчал из перегородки на уровне груди. Лежала труба на арматуринах, как бревно на козлах. Отличный каркас для скульптуры. Лошадь почему вылепил? Под впечатлением все еще был: табун положил. Скульптор из меня еще тот, а тут получилось, и не просто хорошо, великолепно. Как живая, стояла. Лепил я лошадь — не конкретно коня или кобылу, последняя получилась как-то сама собой. Жеребьих гениталий под брюхом не сделал; хвост получился коротким, подрезанным, задранным в сторону. Все из-за трубы, в месте под хвостом в туловище проникавшей. Другой ее конец обрывался сплющенным в открытой пасти, обмазал глиной — получился язык. Пасть открыта широко, язык высунут далеко, голова склонена долу; передние ноги — прямые, отставленные вперед; задние — глубоко под брюхом: будто летела во всю прыть, резко в страхе затормозила и неистово заржала. Еще не высохшую статую хлопцы, разрезав надвое по хребту, шее и голове, освободили от трубы, Силыч половинки сложил и обжег газовой горелкой. Получилась кобыла — от живой не отличишь. Только мутновато-прозрачная, потому что после обжига с остеклителем глина в стекло спеклась. Но реализма осталось. По тому видать, что когда избитый мной табун загнали в амбар, вожак Донгуан коней и буйволов оттуда выгнал. Всю ночь вагон, — благо что не на колесах, — сотрясался.

Трое медиков в расстройстве подытожили и прослезились: за шесть лет рота, из-за отсутствия профессионализма в выращивании ржи, подсолнечника, пряностей, и нелюбви к топинамбуру, слопала всю оскомину. Днем Мацкевич ушел с упряжками в сопки искать ягоду там. Крыся, не поверивший в успех, запил. Пил и ссорился с Камсой. Оба клянчили у Хлеба киселя, у Силыча бражки. К вечеру Крыся выглядел, как Камса — таким же алкашом со стажем. Всем надоели. Только завидев их, полеводы разбегались по сторонам.

* * *

Что я делаю, самогонка в объемах промышленного производства,  мучился я. Антарктида меня проклянет. Но жить как-то надо. Только бы согласился мирянский председатель. Как он еще отнесется к предложению? Совместный бизнес организуем, мечтал я, с определенным разграничением сфер деятельности у компаньонов. Самогон будем гнать и продавать в Антарктиде. А как прикрытие — торговать семечками. Запущу Силычеву "домну".

Идею заняться бизнесом я не вынашивал, пришла она мне в голову после ознакомления с контрактом — в амбаре за лепкой лошади. Еще шесть голодных лет — нет уж в жопу сельхозтруд, только бизнес. Чем конкретно займусь, решил чуть позже, когда голодный пришел в столовку, оставив в амбаре гогочущих мужиков и смущенно похихикивавших с сальных шуточек Камсы хлопцев. Тот по плечо засунул руку под хвост моему творению.

В столовку я вошел через кухонную дверь и стал невольным свидетелем таинства: Хлеб ложкой помешивал на сковороде валюту. В этом его изобретение по эффективной ее очистке — жарил таблетки, сразу догадался я. В тайне, как ноу-хау этот способ держал. Мне в затребованном рапорте расскрыл, но я прочел тогда как-то без внимания. Чистит таблетки не в ротном "пылесосе", а каким-то своим способом, ну и ладно.

В сковороду кашевар подливал подсолнечное масло из одной бутылки и еще что-то из другой. Сок оскомины, определил я по запаху прокисшего гуталина. Опасаясь напугать увлеченного реаниматора, лег на пол — ползти до разделочного стола с горкой пшенки три шага. Да так и остался лежать, вспомнив вдруг фразу из весточки жены: "Как-то раскошелилась: купила на черном рынке кулек семечек подсолнечника и пузырек подсолнечного масла. Пожарила… Вкусные!". Жареные на подсолнечном масле семечки… На Марсе ни того, ни другого, понятно, нет. Смутно, очень смутно помнил что-то из своей дохронной жизни. Учился в военном училище, лузгал на каком-то городском празднике, и в детстве бабушка угощала, но чаще большими белыми — сушеными гарбузными. А маленькие черные — жарила на чем-то жидком, я видел, но по малости лет не знал что на подсолнечном масле. А оно у нас будет — миряне им в придачу к жмыху одаривали. Так что, были бы семечки.

Так и не утолив голода, я встал, тихонько вышел из столовки и поспешил к себе в правление. По пути зашел в барак и, составляя список сторожу, мучился мыслью, а что как в Мирном и Быково жарят. Вызывал одного за другим злостных самовольщиков и спрашивал односложно напрямик:

 — Чем девки угощали?

Увидев недоуменные глаза хлопца, уточнял вопрос:

 — Давали… семечки?

Получив утвердительный ответ (с не меньшим недоумением в выражении лица: дескать, что давали как не семечки), спрашивал:

 — От наших отличались?  — Хлопец непонимающе пялился, а я уточнял вопрос: — По вкусу?

Ответ "такие же" приносил мне радость, сравнимую только с той, что испытал, прослушивая весточку от жены.

Допрашивая, я посматривал на телефонный аппарат. С прибытием экспедиции "Булатного треста" мое Отрадное стало деревней цивилизованной — появился телефон. Во время складирования тюков прессованного сена подошли ко мне двое, представились телефонистами и доложили, что на остров прибыли провести связь между тремя поселками, но провода, по прикидкам на местности, хватит связать Отрадное только с одним Мирным. Почему телефон, а не радио, меня не удивило: на острове действовал где-то источник радиопомех, поэтому и комлоги наши, после того как блоки подавления помех у нас изъяли с разоружением роты, мы как средство связи не использовали. Я телефонистам любезно предложил свои услуги: бригаду с саперками, но те отклонили помощь, пояснив отказ тем, что зарывать кабель в этой пустыне нет необходимости — повредить здесь некому. Животных на острове нет, а человеку провод сгодится разве только удавиться. Попросили проводить к ратуше, где установят телефонный аппарат, я указал на колхозное правление и убедил, что без меня им не управиться. Поставили они четыре аппарата: первый в правлении Отрадного, второй в ратуше Мирного, и по одному на сторожевых башнях поселков. Еще два и оставшийся кабель я получил в подарок за помощь — лезть в трубу ни кто из телефонистов не отважился.

Позвонить мирянам  — узнать жарят ли они семечки? Слюна у пацанов, поди, сбегалась в предвкушении "жаренки". Хлопцам я доверял, но подстраховаться не мешало: может быть, тем показалось, что семечки "такие же" по вкусу.

Отправил очередного самовольщика в барак и придвинул к себе телефон. То, что аппарат военный полевой, времен Второй мировой войны не вызывало никаких сомнений: на стенке металлического корпуса выштампована пятиконечная звезда. Ниже чьей-то варварской рукой выцарапан знак на молнию похожий. Поставил аппарат на стол, подсоединил провода, пропущенные в оконце, к контактам. Телефонисты так остановили, заявив сто испытывать этот "лом" незачем. А позже у меня не было случая воспользоваться телефоном. Как им пользоваться, представлял себе смутно.

Поднял с корпуса трубку и крутанул рукоятку, торчащую с боку.

 — Пост номер один слушает! На проводе рядовой Кондор,  — зашипело с потрескиванием. Так неожиданно громко, что я испуганно отнес трубку от уха, и возмутился рьяно:

 — Какого черта?! Ты полевод Кондрашка!

 — Не разберу, говори в трубку! Поднеси ко рту поближе нижнюю ее половинку. То, что ты держишь в руке у уха, трубкой называется. Да не перепутай, к уху прижми не тем концом, что с прорезями и проводом, а тем, что с дырочками. Рукоятка, которую крутил, — от редуктора. Понял? Прием.

 — Так разберешь?  — перевернул я трубку проводом вниз.

 — Ну, разберу. Кто на конце? И что говорил? Прием,  — спросил постовой с недовольным в голосе раздражением.

 — Ты полевод Кондрашка, а не рядовой Кондор. А говорит с тобой Председатель.

 — Вот хрон!  — спохватился Кондрашка и попытался оправдаться:  — Сержант Брумель, то есть бригадир Брут, меня инструктировал, так и сказал: "Рядовой Кондор, к охране границ Отрадного приступить". Ты что-то хотел, Председатель?

 — Не хроникайся, небен, — не земляк. Как позвонить в ратушу Мирного?

 — А ты крутани рукоятку четыре раза.

 — А если три?

 — Это вызов твоего телефона. Два раза  — вызов сторожевой башни мирян. Понял?

 — Ладно, конец связи.

 — Надо сказать "отбой".

 — Ладно, отбой. Подожди… Если ты сейчас крутанешь два раза, я с ратушей смогу связаться?

 — Неа, линия будет занята, пока я у себя не дам отбой.

 — Так вот… Рядовой Кондор, приказываю положить и десять минут трубки не поднимать. Ясно?

 — Так точно!

 — Выполнять.

 — Есть!

Я опустил трубку на рычажки аппарата, но, против ожидания, шуметь из нее не перестало. Поднял и снова приложил к уху.

 — Так дайте же, товарищ капитан, отбой!  — услышал я.

 — Это как?

 — Крутаните рукоятку редуктора… товарищ капитан!

 — Сам ни в жизнь не догадался бы,  — ядовито пробурчал я и крутанул рукоятку. В аппарате что-то дзынькнуло и шум с треском в трубке прервался.

Посмотрел в окошко  — увидел хлопца, вытянувшегося в струнку и отдававшего мне честь. Все в нем ликовало — слышать такое! Узнал кто он. Черная словно смоль курчавая голова, из бороды и усов глаза блестят, да нос торчит. Небен Милош, рядовой, позывной "Цыган".

 — Кто таков?!  — спросил я. Рука потянулась в приветствии к виску, но успел смазать эту непроизвольную для самого себя реакцию, виска только коснувшись скрюченными пальцами. Отдернул руку и больно зацепил ногтями острый край гофрированной столешницы из прочнейшего пластика.

 — Товарищ капитан, рядовой Милош по вашему приказанию прибыл! — отчеканил чернявый во всю силу своих легких.

 — Чего глотку дерешь, полевод Милой? По строю соскучился?! Не честь положено председателю отдавать, а чулок снять. Шапку ломить. Помнишь обязанности колхозника?

Милой, приложивший в воинском приветствии руку к курчавому виску, ей же стянул с макушки спецназовскую шапочку и сгорбился.

 — Я вызывал? Ах да. Чем девки угощали? Давали семечки? От наших отличались?

 — Наши больших размеров… круглее и твердее! На вкус  — один хрон, — прогудел в бороду словак.

 — Болван!

 — Так я пойду.

В голосе хлопца было столько разочарования и горечи, что невольно у меня вырвалось:

 — Свободен, рядовой.

 — Слушаюсь!!

Полевода выпрямило, вмиг он преобразился в морпеха. Двумя руками натянул на голову шапочку и раскатал отточено по лицу до шеи. Сверкая в прорезях для глаз зрочками, лихо отдав честь, развернулся кругом. А щелкнул босыми пятками, у меня заныло под поврежденными о край стола ногтями. Первые пять шагов Милош проделал строевым.

 — И передай дневальному, чтобы больше ко мне пехотинцев по списку не направлял!

А что, если в самом деле, возродить воинские уставные отношения? Порядка больше будет. Хлопцы, да и мужики, ждут, не дождутся, думал я, откусывая обломанный ноготь. Взвесил все за и против и решил, что нет, не ко времени, закончится прополочная, там посмотрим.

Сплюнув ноготь, сел за стол и крутанул рукоятку два раза.

В ухо прозвучало:

 — Да-а.

Представился:

 — Я Вальтер, председатель колхоза "Отрадный". Пожалуйста, назовите имя вашего председателя.

Пять раз за шесть лет руководители соседних колхозов виделись во время передачи дарственного жмыха, но так и не удосужились представиться друг другу. Мне предстоял первый официальный разговор, да еще по телефону: надо было как-то обращаться и называть абонента.

В ответ в трубке прозвучало неожиданное:

 — Ко-ондо-орчик! Я только что поднялась на башню… Зачем спускалась? А догадайся.

Женский голос взволновал. Когда приводил своих в Мирный за дарственным жмыхом, мирянские парни и мужики девушек и жен прятали по домам. Шесть лет женщин не слышал и не видел. Сразу даже не уловил, что голос не мужской.

Опешил и повторил представление:

 — Я Вальтер.

 — Вальтер  — красивое имя. А то все Кондор, да Кондор. Ну, хватит дурачиться, мордашка.

"Девчоночий голос… Как там на Марсе мои дочки?" — С навернувшейся на глаза слезой я постарался сказать мягко:

 — По телефону вы говорили с полеводом Кондрашкой.

В трубке долго шумело и потрескивало, потом растерянное с заиканием:

 — Т-тарасович Ольги Т-тарас Ев-втушенко. Доктор физико-м-м-матиматических н-наук, п-п-профессор. Извините…

Услышав этот испуганный голосок, я смутился: "Лет тринадцать-четырнадцать. Моей Анке было шесть, когда улетал на Землю, сейчас ей столько же".

Сел и, припоминая нежные интонации, спросил:

 — Годков-то сколько тебе?

 — Пя-пя… четырнадцать.

"Из детей не самая старшая, но должна помнить, — предположил я. Детей Отрадного — старшему и восьми не было — после гибели родителей в Антарктиду не увезли, миряне у себя оставили.

Мне захотелось еще чего нежного спросить.

 — А звать как?

 — Стешей. А-аркадьевна Светланы Степанида М-морозова.

 — Стеша. Уй, какое имя красивое.

 — Если бы Степанидой звали, мне бы больше нравилось.

Искал, что бы еще такого спросить, возникла долгая пауза  — девочка кашлянула и я, не найдясь, ляпнул:

 — Кондрашке давала… семечками угощала?

 — Какому Кондрашке? Не знаю такого.

 — Кондор  — Кондрашка.

 — А-аа… угощала. А что?

Девочка успокоилась и даже осмелела, в ее ответе на мой вопрос чувствовалась игривость взрослой девушки.

 — Семечки на масле?

Спросил впопыхах, неосторожно. Ведь я намеревался заручиться у Тарасовича Ольги Тараса Евтушенко соглашением на право первенства в получении лицензии на реализацию жареных семечек. А тут, возможно, такая промашка: не оказалась бы девчонка сметливой — догадается, все Евтушенко расскажет. А тот, не будь дураком, заявит, что они все восемнадцать лет на острове семечки со сковородки лузгают.

На другом конце провода прозвучало с еще большей игривостью в голосе:

 — На каком масле? Из подсолнуха клевал.

"Пронесло",  — облегченно заключил я.

 — А своими Кондрашка тебя угощал? Чьи вкуснее?

Девочка хихикнула, отвечала бойко, но закончила невесело:

 — Его. Крупные, твердые и на зуб хорошо ложатся. — Сказав это, Стеша добавила: — Мамина подруга, царство ей небесное, завсегда приносила, когда приходила погостить. Мастерица была высушить.

Я поспешил прекратить разговор:

 — Ладно, Степанида. Прости, коли напугал своим солдафонством. Даю отбой. Мне к твоему председателю дозвониться надо, так что повремени накручивать Кондрашке… Если что — обращайся прямо ко мне.

 — А может "что" быть? Мне пятнадцать лет  — постоять за себя сама могу.

"Вот бесовка! Я  — обалдуй! Было бы тебе, девонька, лет за восемнадцать, я бы тебе ответил так: семечки с Кондрашкой хлопать из одного подсолнуха, оно хорошо, но может получиться и дите". — Подумал, а вслух сказал:

 — Да это я так… По-стариковски.

 — Если вы насчет жмыха, так вам надо к дяде Балаяну обращаться — он с этого года им заведует, потому, как избран секретарем сельсовета. Только он сегодня в плохом расположении духа… Жена на сносях, никак не разродится. Очередной ее муж дядя Гиоргадзе по этой причине страшно лютует. Условие им — ну, дяде Балаяну с тетей Клавой — поставил: чтоб к вечеру завтрашнего дня к нему переехала жить, даже если и к этому времени не родит. Утром привел — ну, дядя Балаян  — меня на смену, показал, как пользоваться телефонным аппаратом, и как гаркнет! Стешка! На защиту, кричит, священных рубежей коллективного хозяйства приказываю заступить. И чтоб — в оба мне. Названивать буду. С башни скатился и потрусил к Клавке. А мне пописать спуститься — телефон не на кого оставить. Ой!.. Нашла вот выход: Кондору позвоню — линия занята… Как его — Кондором или Кондрашкой зовут?

Слушая этот лепет, ощутил, как по щекам покатились две слезы. Одна сорвалась и упала на эбонит телефонной трубки, другую я слизнул с уса.

 — Зови его Кондратом. Счастья тебе, Степанида. Даю отбой.

Дзынькнуло. Выдержав паузу, крутанул рукоятку четыре раза. Ответили сразу:

 — О каких таких семечках ты допытывался у малолетки, капитан?

Я узнал голос прапорщика Балаяна, ротного старшины.

 — Ты все слышал? Каким образом? Линия же была занята.

 — Ты не знаешь, капитан? Сторожевую вышку мы перенесли на противоположную от Отрадного околицу, ту что ближе к Быково.

 — Подслушивал Кондрата со Стешей. Не стыдно, прапорщик? Седина в бороде.  — Мне только одного хотелось: отвлечь Балаяна от заданного мной и им подслушанного вопроса Стеше о семечках жаренных на масле. — А не боишься, прапорщик, того, что отвечать придется? За дезертирство.

 — Я, капитан, грузин, а грузины ничего не боятся.

 — Фамилия у тебя армянская, и в штатном списке роты ты значишься армянином, — немедленно отпарировал я. Вопрос национальной принадлежности у старшины всегда был больным, а сейчас, когда жена Клава должна была перейти к другому мужу — Гиоргадзе, надо полагать, особенно. Еще я понял, что вопрос Балаяна о семечках был праздным: он, хоть и земляк, но о жарке семечек не помнил.

 — Капитан, миллион раз тебе твердил: грузин я! Мама у меня гру-зин-ка.

 — Стало быть, папа армянин.

 — Капитан, мне противна твоя ирония с душком. Стешке только-только четырнадцатый пошел, а ты ей, про что… с маслом? Впрочем, сексуальная озабоченность обитателя Отрадного мне понятна. Я же половой неудовлетворенностью не страдаю, и как настоящий мужчина по утрам и на ночь бреюсь: так что, ни бороды, ни седины у меня нет. Что касается моей мамы, она была женщиной двухметрового роста и папашу моего водила у себя подмышкой. А стыдно тому — у кого видно.

"Не угадал ты, прапор. Хрона ты, дезертир, чего у меня увидишь", — отстранился я на табурете от стола и посмотрел на залатанные между ног кальсоны. Они у меня некогда пушистые износились вконец, латал парашютной тканью. Лоскуток от точно таких же кальсон носил в гильзе на груди полковник Франц Курт. Жена связала пару и подарила нам. Дядю я, нашел мертвым в окопе, по лоскутку этому и узнал.

Отнеся от губ трубку, я произнес:

 — Высоковато будет.

 — Как? Как, как ты сказал, капитан? Высоковато будет? Намекаешь на то, что мою маму… папа… с заду?

В голосе Балаяна прозвучали нотки раздражения предельной степени. В "Красных каньонах", бывало, заслышав их, я, сославшись на зубную боль, покидал казарму или плац, где старшина продолжал распекать роту.

 — Твою маму, Жан-Поль, я знал: красавица женщина, величайшая шахматистка всех времен. Знаю, как ты ее любил. А сказал так: "Высокая, да". Тебе послышалось, потому что телефон плох — искажает речь… Или трубку ты держишь проводом у уха — говоришь в динамик, а слушаешь через микрофон. И папашу твоего знал. Достойный мужчина. Рекордсмен мирового чемпионата "носовиков", в ноздри успел — пока не чихнул — засунуть шестьдесят четыре горошины черного перца.

Балаян дышал громко и часто, но молчал.

"Мат, что ли, позабыл?"  — недоумевал я, и поспешил прекратить раскрутку бывшего ротного старшины. Вспомнил Стешино сообщение о том, что теперь он заведует жмыхом. А если и всеми съестными припасами деревни?!

 — Ладно, Жан-Поль,  — грузин, так грузин. Я всегда, если ты помнишь, с этим соглашался.

После такой раскрутки, которой я испытывал нервы старшины обычно на привалах во время марш-бросков по "красным канавам", тот смягчался, если предложить угощение  — что-нибудь острое, соленое или сладкое. Обычно угощал сахарным петушком на палочке, искусно приготовленным женой из пудры коралла цвета жженого сахара.

 — Послушай,  — и сейчас я нашел, чем успокоить Балаяна, — у меня есть два лишних телефонных аппарата и провод… Будешь меняться?

 — Капитан, миллион раз просил не называть меня по имени. Я Балаян,  — смягчился прапорщик и спросил: — На что?

 — На нашу повседневку  — обратно. Ты  — секретарь сельсовета, решишь этот вопрос.

 — Нет, не в моей компетенции. На складе хранится. Пацаны подрастут, взвод ополчения оденем; через пяток лет  — роту. Мечта Тарасовича Ольги.

 — Пока подрастут, мы поносили бы. А? Уговори Евтушенко.

 — Называй председателя, как он того сам хочет  — Тарасовичем Ольги. Он дохронный, но паспорт себе выправил. Земляков не жалует, небенов презирает.

 — Ждете, пока пацаны подрастут, мужиков в Мирном нет?

 — Мужиков? Одна интеллигенция хлюпатая, все  — свихнутые кандидаты, да доктора наук. Очкарики. Я знаю, раньше сюда из Быково бегали — там народ покрепче: бетонщики, монтажники. Потом морпехи полковника Курта, твоего дяди, приохотились, а погибли, снова быковцы похаживали. Пока твои не принялись. Очкарики им отдали предпочтение: знают, что на Бабешке срок отбываете, рано или поздно, но с острова уберетесь. Бетонщикам твои холки почистили, теперь мужики в сопках гуляют, хлопцы на завалинке песни с девчонками поют. Нормальные мирянские мужики — рыбаки; рыбачат в океане, месяцами в поселке носа не кажут. Да и чего им: их жены с ними… Пробовал из очкариков ополченцев сделать, да плюнул на эту затею: "сено-солома" даже усвоить не могут. Вот пацаны  — те пылят, ногу тянут. Им — лишь бы не на прополку. Сам знаешь, без сдачи строевой подготовки ни о каком ополчении и думать нечего… Два, говоришь, аппарата?

 — И восемь кило провода.

 — Восемь километров или восемь килограмм?

Я чертыхнулся, попробовал напрячь память. Камса как-то заметил, что у меня первого, как и у дяди моего, начался побочный рецидив от долгого употребления оскомины — забывчивость; а Силыч съехидничал, сказав: "По бабам надо бегать. Или "доиться" почаще".

 — Чем длину мерят?  — спросил я.

 — Метрами.

 — Километров.

 — Что-то с памятью стало? Это от несбалансированного питания, капитан… А, может быть, от оскомины: эта ягода нигде больше на острове не растет, только на вашем дальнем поле. Попробую посодействовать, но предупреждаю, вся повседневка на складе за печатью председателя. А твою он носит.

Я живо представил себе Евтушенко, одетого в мою хэбэленку. Хоть и высокий, но щупленький мужичонка моих лет: должно быть, висит, как на вешалке.

 — Укоротили, ушили. Из лишнего материала Остапу жилетку скроили… Заявился председатель с этим козлом ко мне в дом… приперлись Клаву — жена моя — поздравить с началом родов. У нее срок подошел. По этому случаю первый раз вырядились в обновку. Тарасович Ольги в перешитом  — с иголочки, Остап — в жилетке. Оба — на рогах… Пошутить хотели! Вошли в хижину — строевым, копытами щелкнули… Клава и напугалась. А у нее как раз минутой раньше схватки начались. Пятые сутки разрешения от бремени ждем. Есть надежда: воды до прихода козлов не отошли. Ладно, мою хэбэленку возьмешь. Как новая — сносу ей нет. Коротковата только будет… да тебе полоть, рукава и штанины закатывать не надо. Аппараты новые? На нашем здесь чья-то паразитская рука букву "И" под звездой нацарапала.

Балаян был дюж, с поразительно огромными руками, обувь носил пятьдесят второго размера, но ростом в отца, чуть выше среднего. "Надточу рукава и штанины материалом от жилетки Остапа. Выменяю у него на комлог Селезня. Мужику, а если он еще и кандидат наук, такой калькулятор сгодится", — с облегчением строил я планы.

 — Мы, старшина, об этом с тобой еще потолкуем, ты председателя уговори… Послушай, что-то я ни разу не видел мирян обутых в боты, одетых в матроски и бушлаты что у полковника Курта выменяли.

 — Понимаю, куда клонишь. Совсем исхудились твои знаменитые кальсоны? Облом, капитан: рыбаки — в ботах, матросках и бушлатах.

 — А-а… Сам-то, как думаешь дальше жить: мне рапорт на твое дезертирство составлять?

Отвечал Балаян голосом тихим, приглушенным:

 — Ты, капитан, с заданием наводить контакты в Мирном меня посылал?.. Посылал. Срока не установил, вот я и действовал по обстановке. Не спешил, зато доверие завоевал — стал секретарем сельсовета. Домик мне отвели, жену. Детей двое, третьего ребенка вот жду… Одно здесь плохо: жены переходящие. Но я с этим свыкся. Так что на Марс не вернусь. Ты, капитан, думаешь Тарасович Ольги тебе эти пять лет жмых дарил? Так, из альтруизма. Как же. У этого жмота песка на сопке не выпросишь. Я подсуетился.

 — Выменять нашу повседневку твоя идея! Я, старшина, подозревал, но сомневался.

 — А что с вас еще можно было взять? Голь. А мне надо было как-то в доверие войти. Учти, капитан, время идет — плотину может прорвать, а я, глядишь, и постараюсь, чтоб не затопило вас.

 — Ты это о чем?

 — Жена у меня, Клава — единственная из взрослых жителей Отрадного в живых осталась. Она тогда с утра детишек увела в Мирный кукольный спектакль посмотреть, сейчас — главный воспитатель детдома. Так вот, ее воспитанники выше ногу тянут. Старшим пацанам вот-вот по семнадцать стукнет. Каких мне трудов стоит, чтобы она их в узде держала?.. А родит, перейдет к этому Гиоргадзе?.. У купола вашего больше не крутятся и по полям не шастают только благодаря денщику Чону. После, как пацаны его отметелили, увлек, в кумирах теперь ходит. И знаешь, чем увлек? Кунг-фу и айки-до обучает. Не на беду бы вам: на завалинке накостыляют твоим хлопцам. До звона выходят на околицу, становятся лицом к Отрадному, послушают марш ОВМР и поют: "Родительский дом — начало-начал…". Кстати, звонарь твой одно время услаждал наши уши, мы здесь, бывало, вечерю не отбивали, его звон слушали. Теперь другой? Этот марш как зарядит, и тумкает-тумкает. Кто такой?

 — Не из наших, из уцелевших дядиных солдат. Разведчик Селезень, — соврал я бессовестно. А вечерей заслушивались миряне, так это Силычево исполнение, он, его пытаясь обучить, звонил. — Ладно, старшина, оформим твое разведзадание. Могу я переговорить с председателем? У меня дело к нему.

 — Да плевать мне, капитан. Я  — секретарь сельсовета, и за свою деревню буду радеть, чего бы мне это ни стоило. Снова под ружье не стану, на Марс не вернусь. Живу я хорошо, капитан. Дом, дело есть. Дети. Жена — переходящая, так я с этим смирился. Козы есть… Сам дою. Любят они меня. Осел я, капитан.

 — Ну, зачем же так о себе?

 — Что?

 — Ослом называть.

 — Я говорю, осел я  — в смысле одомашнился, под ружье больше не стану.

 — Говорю тебе, телефон речь искажает. Пригласи председателя,  — поспешил я замять свою выходку.

 — А Тарасович Ольги баньку изволят принимать, не велели беспокоить,  — подобрел голосом Балаян.  — После завтракать будут и опочивать… Шучу я, капитан, шучу, подожди чуток, схожу за ним.

В телефоне громыхнуло: Балаян положил трубку на стол. Затем громыхнуло еще. "Дверь… На пружине, — с завистью подумал я, повернулся и с тоской посмотрел в лаз — "дыру в небо", которую заслонкой не закрыл. За день металл отвода нагревался солнцем, и в правлении становилось жарко и душно — сквозняк только и спасал.

Я сбросил ботинки и положил ступни пятками на стол подошвами в оконце.

Наконец в телефонной трубке раздался все тот же дверной грохот, послышалось чье-то кряхтение и сап кого-то другого вошедшего. Через пару секунд дверью снова хлопнули, и голос Балаяна:

 — Где это мы с вами разминулись, Тарасович Ольги? Вам звонят: у председателя колхоза "Отрадный" к вам дело… Может, Остапу выйти?

 — У меня от него секретов нет. — Трубку взяли с зевотой:  — Ээ-ых. Слушаю вас.

 — Здравствуйте, господин Евтушенко. Побеспокоил вас Вальтер, председатель колхоза "Отрадный".

 — Называйте меня Тарасовичем Ольги. А вы  — не Вальтер… Курт Франц Геннадьевич. Не спрашивайте от кого знаю. Покойному командующему Вооруженными Силами Пруссии Курту Францу Аскольдовичу вы случаем не родственник?

 — Нет!  — выпалил я, рывком убрав ноги со стола. Мое настоящее имя и фамилию в ОВМР знали немногие, на Бабешке — только Балаян, Брумель, да Лебедько. Гад, армяшка!

 — Из каких же немцев по роду? Из "петровских", аль "поволжских"?

 — Поволжский.  — Мне ничего не оставалось, как признаваться.

 — Ага… Я почему спрашиваю. Нам старикам и взрослым безразлично, какой вы немец, но вот молодежь подрастает — интересуется… Остап, выйди, погуляй. Козами займись… Отлынивать ты стал от своих прямых обязанностей, заболел что ли?

Остап молчком поспешил на выход: слышал его скорые шаги.

 — Я в детдоме историю преподаю… Прослушают детки урок и в конце обязательно спросят из каких, стало быть, вы немцев… Обменяете портупею? На двух коз.

 — Тарасович Ольги, ну зачем коз обещаете: Остап, зверюга, взбесится! — встрял Балаян.

Председатель недовольно и приглушенно отрезал:

 — С Остапом поделюсь, наплечные ремни дам, жилетку ими себе украсит.

Что на это предложение мог ответить? Я сам надеялся устроить обмен  — вернуть роте форму, в том числе и свою хэбэленку. Офицеру носить ее без портупеи срамно, поэтому отказал уклончиво:

 — Подумать надо.

 — Меняйтесь, Курт,  — хороших коз дам, молодых, дойных.

 — Непременно подумаю. У меня к вам дело. Вы знаете, у меня на постое научная экспедиция Администрации "Булатного треста", испытывают способность коней и буйволов пахать в респираторах. Попробовали на моих угодьях, теперь совершенствуются в сопках — на целине… Так вот, лошади и буйволы после испытаний останутся у меня в Отрадном, — врал я, — за доброе отношение к нам я намерен передать вам пару упряжек с плугом и бороной… На прощание погонщикам семечек хочу подарить, одолжите мешков… тридцать? Кстати, подскажите, как это вы их так готовите? Вкуснее наших, по-моему. Угощали как-то нарушители трудовой и общественной дисциплины.

Евтушенко долго молчал. Поверил, похоже, предстоящему пополнению отрадновского хозяйства тягловой силой и теперь переживал за участь животины. И вряд ли поверил в передачу обещанных упряжек.

 — Дам пятнадцать мешков… в подсолнухах, из фуража козам… А рецепт приготовления семечек один — сушим на солнце. У вас это делают мужики, у меня женщины — потому вкусней.

Видел бы мирянин, как я отбивал чечетку по дверце сейфа. Пятнадцать мешков! В подсолнухах, вылущим, мешка четыре семечек будет. Своих в колхозе с гулькин нос, а с бизнесом до конца лета, до будущего урожая, не резон тянуть  — будет с чего начать. Не жарят — сушат на солнце!

 — Премного благодарен, уважаемый Тарасович Ольги. Я вам вечерком позвоню и мы обсудим все детально, а сейчас с вашего позволения даю отбой.

 — Не забудьте подумать насчет пояса,  — напомнил Евтушенко и накинул цену: — Двух дойных коз и еще одну "покрытую" дам.

Я, распираемый восторгом от удачи, крутанул рукоятку редуктора и чечетку завершил "ключом".

* * *

Позвонить вечером я Евтушенко не смог по причине обрыва телефонного провода. Это авария внесла коррективы в мой план.

Телефонисты установили аппарат в смотровой водокачки, кабель опустили вниз; чтобы ветром не носило, обернули по змеевеку и потянули в сторону Мирного прямиком через кладбище. Постовой увлекся телефонным аппаратом, поэтому внимания на то не обратил. Телефонистов не предупредили, сами они не знали и догадаться не могли: ведь были могилы без земляных холмиков, без крестов и оград. Сотня столбиков рядами, кто мог предположить, что это обелиски? Надолбы противотанковые — вот на это похоже. А мисок с надмогильными надписями на верхушках столбов они просто не заметили. За годы песок посек алюминий, и слово "крестьянин" стало еле различимым. Надпись без указания фамилии, имени и дат: хоронили в том от чего погибли — в "платках" и "простынях" ЧНП; не снять —  без специнструмента — было, потому и не опознать.

Хлопцы поужинали и перед отбоем развлекались: тягали по поселку борону. Половина впряглась, другая с хохотом и улюлюканьем погоняла. Мужики на крылечке барака наблюдали за этим понуро, потягивая из кружек чифирь и сплевывая на песок.

Я продолжил сборы, готовясь к тайному походу в Мирный. В планшетку уложил тюбики с тушенкой. Мешок с четырьмя комплектами боевого облачения (капитан Кныш сбросил с ветролета и на долю отделения Селезня) были уже спрятаны в сопке за воинским кладбищем; доспехами я собирался задобрить Евтушенко. Побрился. Попытался и "шубу" обрить, но оставил эту затею. У меня за зиму, не как у всех, волос на теле отмирал не совсем, а за весну к лету мех возвращал себе густоту и блеск. У полеводов такой шуба бывала только в сытную осень. Меня из-за этого комплексовало: ведь мужики могли думать, что обжираюсь я круглый год. А это не так. Питался со всеми одинаково, только когда к Силычу на водокачку ходил ягоду ему помочь "потрепать", объедался оскоминой. От нее, думаю, такая шуба моя. Ночами в правлении подстригал, а сейчас решил обрить совсем. Под трико-ком хоть и не виден волос, но явно угадывался и толстил неестественно. А на запястьях, на щиколотках и на шее вырастал объемистей и пышней — сниму браслеты и ошейник, за пуделя сойду. Не идти же таким в Мирный.

Скатав трико-ком, ножом скребанул по груди. Кожа покраснела, залоснилась, будто тонкой пленкой покрылась. Раздражение пошло. Силычева мазь лежала в сейфе, пойти залезть в трубу, времени еще хватало. "Там обреюсь, заодно Евтушенко позвоню, договорюсь о встрече", — только решил, как услышал через открытый потолочный люк, что понукание полеводов сменились на возбужденные крики.

Набросил на плечи накидку и поднялся через потолочный люк на крышу. Оказалось, вернулся Донгуан и бегал по ту сторону купола в поисках прохода.

Видимо, дезертировал он давно, блуждал в сопках, фильтры в респираторе сменить было не кому, от того "осоловел". Ржал и бешено перемалывал воздух, попадая копытом в стену купола, отчего та обсыпалась искрами. Бесился больше, я догадывался, по другой совсем причине: вернулся к "инструменту похоти" а тут преграда. Иначе как "инструментом похоти" я, видевший как вожака силой вывели из амбара возглавить табун, называть свою скульптуру не мог.

Как только Донгуана впустили и сняли респиратор, он стремглав понесся к амбару. Вскочил в тамбур, из второго пулей вылетел ошалевший кашевар с газовым баллоном. Я распорядился кобылу вынести и установить перед вагоном, холкой упереть в стенку и ноги передние зарыть по колено, чтобы устойчивей была.

Хлопцы даже за саперками не сбегали, руками яму вырыли. Предстоящее зрелище их занимало больше, чем борону по деревне таскать. Хотя потехи было немало: под стеной купола подрывались на "минах".

Ноги кобыле закопали, оставив ямку для слишком низко опущенной головы,  — чтобы губы и язык остались на виду. Предвкушая развлечение, смущались. Мальчишки. На Небе с младенчества в "суворовском", и жили все больше в лагерях по 'красным канавам'. Сверстниц не знали. Что дети беруться не только из пробирок узнавали, зачастую, сменив погоны на курсантские военного училища. Делали ставки, за какое время она (ямка под губами и языком) наполнится 'соком' жеребца, под купол впустили Кондрашку. Завидев меня на крыше, он подбежал под стену барака, вытянулся по стойке смирно с пальцами у виска. Хотел доложить по форме, но я его упредил:

 — Шапку сними! И чего тебе надо?

 — Связь с Мирным нарушена,  — стянул Кондрашка с головы "чулок".

 — Сломал-таки аппарат!  — набросился я на него.

 — Я со сторожем Мирного переговаривался, вдруг шум в трубке пропал. В правление позвонил, но тебя там не оказалось. Спустился в каптерку к Силычу за советом, он сказал сильно крутило в сопках и потому, возможно, кабель оборвало.

Я вылетел из люка:

 — Рота, стройсь!!

Хлопцы растерялись: услышали забытую и так всеми желанную команду. Или оттого, что увидели меня нагишом под распахнувшейся накидкой. Мужики, те среагировали мгновенно: оставили кружки с чифирем и первыми стали под руку Брумеля. Из барака вылетели сторож и Селезень со своими разнорабочими. Из кухни столовки вышли Хлеб, Крыся и Камса; мою команду они не слышали, но заинтересовал переполох в колхозе. А докладывал сержант об отсутствии в строю лейтенантов Крашевского и Комиссарова, прапорщика Лебедько и денщика Чона, поняли, в чем дело и опрометью скатились с крылечка.

 — По порядку рассчитайсь!  — прервал я доклад Брумеля. Подбегавшие меня не интересовали, я высматривал хлопцев  — все ли в строю.

Рассчитались. Все были. Отпустил крышку люка, за которую держался на подкосившихся ногах, и с облегчением вытер со лба холодный пот. Я чего испугался? Хлопцы бегали по ночам на завалинку в Мирный, но не всех девчонки там ждали. Кто-то из отвергнутых висит сейчас на телефонном проводе по ту сторону башни водокачки. На змеевике.

 — Столпились! Рано радуетесь: официально здесь — колхоз, вы — колхозники. Бороны соберите и уложите под стенами амбара. Воняет. Подрывались у купола, так воронки песочком присыпьте. Донгуана огородите листами гофры, скройте с глаз: смотреть противно. Селезень, примись за уборку. Ах, да! Боронами, воронками и Донгуаном займетесь после, а сейчас… фляга спирта тому, кто найдет обрыв кабеля. Сторож Милой, можешь участвовать. Селезень, к тебе и твоим это не относится.

Никто из понуро разбредавшихся полеводов прыти не проявил потому, что спирт из личных фляг давно уже был весь выпит.

Нестерпимо зачесалось под шубой, но почесал я только обритую грудь под запахнутой накидкой.

 — Комиссара роты флягу выделю,  — напомнил я о запасе. — Слукавил: оставалась у меня со спиртом одна из двух моих фляг.

Враз стрекача задали. В проходе под купол пробку устроили. Только когда поднимали пыль далеко за водокачкой, подумал, что кабель мог быть поврежден и на территории крестьянского кладбища копытом Донгуана. Свистнул, но не услышали. Бежали, только пятки сверкали. На кладбище — ни ногой: помнили мой приказ. Обогнули погост с двух сторон, не догадавшись потянуть за провод — определить, вдруг среди обелисков обрыв.

Я пролез в люк и спрыгнул вниз. Раскатал трико-ком, надел исподнее, подпоясался и сдвинул створку занавеси председательского закутка. В общем помещении спального барака бывшие дядины разведчики мыли полы.

 — Слушай, звеньевой,  — вышел я из закутка,  — флягу спирта дам, если сейчас пойдешь на крестьянское кладбище и отыщешь обрыв телефонного провода.

Селезень выпрямился.

 — Дудки, Председатель!  — отказал смело.  — Полоть на самых трудных участках  — Селезень, уборка  — Селезень, стирка — Селезень, посуду мыть — Селезень, полы надраивать — Селезень. Чуть что — Селезень! Да загнусь, но на кладбище не пойду!

Я подскочил к нему и… закашлялся в кулак. Мыли полы Селезень и хлопцы в трико-ком под трусами, обутые в кеды, растоптанные и разбухшие от воды. На красной в ранках коже рук блестели кристаллы соли. Мелех, Крынка и Пузо Красное — уставшие, только что с ног не валились — стояли по сторонам звеньевого с видом полной решимости тут же загнуться вместе с ним.

Я подсобрал тельняшку под ремень за спиной и сказал с былой командирской непреклонностью в голосе:

 — Сержант, вот тебе мой приказ! Марш на кладбище, найди обрыв телефонного кабеля и восстанови связь. Провода необходимо зачистить и скрутить — красный с красным, синий с синим: техника древняя, капризная. Вернется дневальный рядовой Милош, передашь ему, меня до утра не беспокоить. Я всю ночь проведу на КП. Приказ об установлении воинских отношений надо подготовить, написать. Завтра на утреннем построении зачитаю. Замогильные голоса на крестьянском кладбище — брехня. Если прапорщик Лебедько этого тебе не докажет, я лично стану рядом с тобой полы мыть. А знаешь, можешь среди могил не искать обрыв, на краю кладбища потяни за кабель, и всех-то делов.

Сержант выронил тряпку и вытянулся, трое рядовых проделали то же и выстроились в шеренгу у плеча командира, щелкнув задниками кедов.

 — Слушаюсь!

 — Наконец-то,  — прошептал Мелех.

 — Дождались,  — согласился Крынка

 — Неужели?  — чуть не плакал Пузо Красное.

 — И вот что, сержант, передашь мой приказ старшему сержанту Брумелю  — завтра после утренней поверки стрижка всех наголо.

 — Есть! Разрешите трико-ком скатать  — почесаться.

 — А не заклинит волос в браслетах?

 — У нас только-только проклюнулся. Едим петрушку да укроп. "Отрады" неделю не видели.

Запахнул на себе накидку, чтобы не видели эти доходяги моих округлостей.

 — Закончилась оскомина и запас сушеной ягоды у Силыча на исходе. Утверждает, что скоро оскоминица снова родить будет. Хорошо бы. — Я вздохнул: без оскомины самогонки "Особливая" не выгонишь, а из одного только топинамбура будут ли покупать в Антарктиде. — Почешитесь, — разрешил и вышел из барака.

Проходил мимо амбара, остановился. Донгуан стоял с кобыльего заду… на коленях, голову оставив на крупе. Губы с пеной и язык на 'стекле' подрагивали. Дышал жеребец часто-часто, как собака, тогда как бока в мыле расширялись и опадали совсем не часто. На меня смотрел пугливо: боялся Председателя — этого верзилу с крепкими коленями.

 — У-уу! Онанист ненасытный!

* * *

Пригрозив Донгуану кулаком, я поспешил в правление. Здесь на всякий случай крутанул рукоятку телефона четыре раза. Звонил Евтушенко — ответил Кондрат:

 — Кондрашка слушает, кого надо?

 — Ты что, рядовой, в смотровой не один? Или готов в каптерку спуститься за прапорщиком Лебедько  — пост бросить?

 — Ни как нет! Один я. Прапорщику Лебедько, ему звонят, стучу в окно по змеевику.

 — Доложи обстановку.

 — Не нашли, не исправили еще, товарищ капитан!

 — Если с тобой связь есть, чего под купол прибегал?

 — Я докладывал, товарищ капитан. Звонил на КП, вас там не было.

Чертыхнулся про себя: забыл; и в очередной раз убедился в том, что не там установил телефон — в казарме надо было, на тумбочке дневального.

 — Отправляйся, рядовой, вслед пехотинцам и проверь за ними телефонный кабель. — Я боялся, заметит часовой с вышки мое передвижение в сторону Мирного с мешком за плечами.  — Видел, как толкались? Затоптали. Могли и новые обрывы сделать.

Кондрат сразу потускневшим голосом высказал свое предположение:

 — Товарищ капитан, а не Донгуан ли повредил провод? Он и через кладбище мог пройти.

 — Через кладбище. А ты что ж, часовой, не видел? Со Стешкой болтал!

 — А… Чего с ней болтать? Говорит, говорит… Скажет 'хочу пи-пи', трубку положит и дрыхнет сама. Я то слышу, как почмокивает во сне. Малолетка — не целованная… Тараторила, я Донгуана услышал, когда он уже мимо башни проскакал. Наверное, через кладбище. Следов не осталось: пурга.

 — В голове у тебя пурга! Выполняй приказ, рядовой!

 — Слушаюсь! Наконец-то, вы отменили гражданку! Разрешите 'перчик' скатать  — на ветерку постоять.

 — Разрешаю. Ножи для стрижки оставлю на столе в командном пункте, скажи старшему сержанту Брумелю или дневальному. Без меня стригитесь и брейтесь, я перед рассветом на дальнее поле схожу — проверю, как сегодня отпололи.

 — Будет исполнено, товарищ капитан.

Я дал отбой, достал из сейфа и выбрал самую долгоиграющую свечу, зажег и поставил на столе перед оконцем. За ночь не хватятся, а к подъему рассчитывал вернуться.

Выполз из правления, набросил на себя оставленную на входе накидку. Тельняшка хоть и выцвела, но в сопках ее далеко видать, а в накидке, сплетенной из корней оскоминицы, маскировка неплохая. Да и в Мирном не в кальсонах же являться. Прихватив все собранное, поспешил к воинскому кладбищу за мешком с доспехами. А вернулся и шел мимо вышки, услышал гомон пехотинцев. Что мне оставалось делать? На водокачке спрятаться? Так она закрыта Кондратом на замок, а кода я не помнил. Бежать назад в казарму? Поздно. Побежал под прикрытием башни к кладбищу и залег у крайней могилы.

Прошли первые пехотинцы. Впереди, спиной задом наперед, семенил Милой. Тряся кудрями, словак что-то вдохновенно рассказывал и показывал. Раскатывал по лицу шапочку, козырял и поднимал пыль босыми ногами, ступая строевым. У меня заныли ушибленные о стол пальцы. "Все, все, хватит, завтра постригутся, побреются, и в строй. И в поле с песней", — откусывал от ногтя и сплевывал я.

Возвращались пехотинцы усталые, многие хромали. В проходе под купол устроили пробку — всем не терпелось завалиться на нары. Из казармы вышел Селезень (долго же он чесался) и, накоротке поговорив с Брумелем, направился с отделением разведчиков к выходу под куполом.

Я поспешил подняться и продолжить свой путь, а забрасывал за плечи мешок, зацепил и сбил со столбика миску с надмогильной надписью. Попытался водрузить ее на место, но не удавалось. Разведотделение направлялось к водокачке, уже слышал и различал голоса рядовых Кирилла (Крынка) и Святослава (Пузо Красное). "Припрячу на дальнем поле, а возвращаться буду, исправлю", — так решил и, уложив миску во внутренний карман накидки, побежал короткими перебежками, припадая время от времени к земле.

Не замедляя бега, я высморкался. Полез в пенал заменить валюту и в отделе для очищенной нащупал только две штуки — забыл пополнить. Ну, что оставалось делать, не возвращаться же. Повернул назад искать высморканную валюту. Уже стемнело, но нашел, отер от песка и с кулака втянул таблетки в ноздри. "Последние две на обратный путь". Не отравиться я боялся — собственного невольного смеха: много раз чищеные фильтры вызывали раздражение слизистой в носу, щекотку от какой не удержаться. Прибегу в деревню, хохоча, — не поймут миряне, и председатель не захочет с сумасшедшим дел иметь.

На бегу обдумывал план переговоров с Евтушенко. Прежде напомнил себе, что я  — офицер ОВМР, поэтому должен быть краток, точен, уверен в себе и в своих намерениях. После размышлял: "Первое: идея, с которой иду к коллеге, базируется на трех китах — военные базы, самогонка, семечки. Второе: военные базы — рынок, здесь будет сбываться самогонка под прикрытием продажи жареных семечек. Третье: жарить семечки будет "Мирный", самогон выгонять и продавать мой колхоз "Отрадный". Четвертое: потребую пятьдесят один процент с прибыли".

Можно было пойти по пути более выгодному: не посвящать мирян во всю полноту идеи — самогоном торговать тайно. Но понимал, провалы неизбежны: военная полиция дремать не будет — застукает. Вот тогда и пригодятся связи Евтушенко в высших эшелонах власти на Руси, в Америке и в Аладде.

Попутный ветерок приятно обдувал мне затылок. "Серьги" на бегу мотались, били по шее, подбородку, щекам. Перешел на шаг.

Шел по следам пехотинцев. До Мирного те бежали гурьбой, наперегонки, с подножками, назад же не спешили — шли вразброд, кучками, часто приседали отдохнуть. Десяток километров и выдохлись. И это без боевой выкладки! Совсем сдали. Это уже много времени спустя, узнал я, что не просто подустали тогда мои морпехи. Их на околице Мирного встретили местные детишки всем составом секции восточных единоборств. Завидев несущихся к их деревне трех десятков человек, девчонки приняли стойки айки-до, мальчишки кунг-фу. Мужики и хлопцы детишек даже не заметили, бежали ручейком (так кабель лежал), склонившись над проводом. А умницы, какие! Детишки. Пропустили. Догоняли и укладывали с конца. Медитировавший и в себя пришедший от топота, тренер Чон остановил юных спортсменов. Те уже до сержантов добрались.

Кабель неожиданно прерывался пропадая в песке, снова возникал и змеился дальше. Кабель — из скрученных проводов красного и синего цвета. "Ведь делали же люди, простой провод для обеспечения связи на передовой, а красивый", — думал я о предках.

Вот и дальнее поле. Чуть обогнул по краю, присел и вырыл в песке ямку, а опускал в нее миску дном кверху, в глаза бросились слова ПАУЛЬ КАСТРО. Я прочел всю надпись.

ХАРИТОНОВИЧ АННЫ

ПАУЛЬ КАСТРО

01.10.2151. Х 16.02.**24

Основатель и первый председатель

колхоза "Отрадный".

Биохимик, нейрохирург, академик.

 

 — Марго!  — вырвалось у меня.  — Сумаркова! Биохимик, нейрохирург, академик… Она!

Сумаркова Пульхерья Харитоновна  — до хрона, Хизатуллина Полина Харитоновна — в замужестве, Кастро Пауль Харитонович — во время хрона, Харитонович Анны Пауль Кастро — на Земле. В школьные годы звали Марго. Среди имен преступников в списке-оперативке по 'Миссии бин' значилась под фамилией девичьей, поэтому не просек, когда в первый раз невнимательно прочел надпись. Число, месяц — ее дата рождения, родилась она первого января, я — десятого. Год рождения с моим не совпадал, но это обычное дело: земляки пережившие хрон и бежавшие с Марса на Землю списывали сотню лет, проведенных в анабиозе на пути к "красной планете".

 — А ведь тебя ищут, наверное, до сих пор,  — сел я с колен на песок…

Взмок весь. Пот со лба по лицу и шее за ошейник катил ручьями. Под "перчиком" в шубе — сущий ад. Скатывая трико-ком, почувствовал отравление. Пока только тошнило. Но действовал.

Первым делом выкопал яму. Рыл скоро, выгребая землю на стороны. Запускал пальцы в пахоту с остервенелой силой, как это когда-то проделывал с грудной клеткой манекена на тренировках по рукопашному бою.

 — Хх-э!.. Эти всходы "груши" спалю… Хх-э!.. 'Домну' разорю. Хх-э!

Тошнота подпирала горло, в голове молотила тысяча молоточков.

 — Тушенка  — зараза!.. х-э!.. х-э!.. В рот не возьму!

Накатила слабость в плечи и спину, ноги отнимало, но я фильтры не менял. Вонзал ладони в землю клинками.

 — Хэ! Хэ! Хэ!

Сел, опустив на дно ямы ноги, перевел дух…

Укладывая в яму мешок, рассуждал и строил исходя из изменившейся обстановки новые планы. Если такой степ, не нужен никакой самогонобизнес, с жареных семечек одних прибудет. Евтушенко кочевряжиться не станет — продавать семечки будет мой колхоз. Женщин своих он на континент не пошлет: это ж идиотом надо быть. И очкариков не отправит — им в поле дел хватает. Коней и буйволов сдам в аренду — пусть кормит; плуги и бороны отдам — пусть пашет. Про фураж козам говорил, значит, у него есть домашние животные. Ловко скрывал: мои самовольщики ни о чем таком не докладывали. Вот бойцам молоко и мясо будет… Полеводов из нас не вышло — пущу пахать-сеять на наши угодья. Хрон с ними… Пусть пашут, сеют, пропалывают, а у меня на первом плане воинская спецподготовка. Действительно, в конец опустились: поставь нас сейчас против обыкновенной армейской роты — сделают. Урожай собрать — это поможем.

 — С завтрашнего дня подъем засветло… Эта… Как ее?.. Физзарядка? Ну, да. И пробежка. Исподнее — в стирку и в ремонт, совсем исхудилось. В трико потренируемся, а там с помощью старшины и хэбэленки возверну. Физзарядку, пробежку сделать — и в поле. Один взвод — полоть, два — окапываться. Хотят воинской жизни? Получат. Так с божьей помощью и подтянемся.

Связь с Хизатуллиным необходима. Ведь ищут Марго, а она здесь на острове похоронена. На Марс вернемся. Все сорок девять человек. Балаян тоже: не променяет же он, в самом деле, Небо на Бабешку. Здоровые, готовые выполнить любой приказ командования.

Мешок с доспехами зарыт и замаскирован.

 — Марго мертва,  — сдавленно проронил я, только сейчас осознав всю горечь утраты. Хотя, в уголке души, давно, когда получил задание найти и устранить Сумаркову, затаил желание чтобы так и случилось — руки поднять на нее я бы не смог.

Стошнило. В носу щекотало нестерпимо, но фильтры не поменял. "Побегу", — встал я с корточек.

 — Вот башка беспамятная!  — стукнул я себя по лбу. — У меня же ФРКУ есть!

Раскопал яму, распустил завязку мешка и достал шлем-ком овэмэровца. С виду  — шлем мотоциклетный, но побольше в габаритах, помассивней и вмонтирован в заспинную раму. Вещь изрядная, такой ни у кого нет. Секретная, выдали в кампанию на Земле испытать.

Манипулируя кнопками внутри, протестировал электронику. Сбросил накидку, свернул, засунул за пазуху, заправил за плечи раму и защелкнул на груди карабины. В боевых условиях ФРКУ крепился к комби-ком с кирасой, на мне же только тельняшка да кальсоны. Для подобных случаев предусмотрены специальные скобы с ремнями. Прокатил восьмикилограммовый шлем по салазкам рамы и, удерживая над головой, наспех прочел наполовину позабытую молитву. Опустил на голову. Перекрестившись, надвинул на лицо пуленепробиваемое забрало и, просунув руки в ремни, ухватился за скобы по оголовью шлема.

На прозрачном экране в разделе меню ВИД выбрал (взглядом с подмигиванием) опцию СОВМЕСТИМЫЙ — в затылке что-то содрогнулось и шлемофоны издали звук похожий на характерный от стыковки вагонных буферов. Значит, "есть контакт" и произошло подсоединение к "кому" ФРКУ. Выбрал иконку АГРЕГАТ, верхушка шлема приподнялась, и из образовавшегося разъема выдвинулись концы венчика из лопастей, как у куллера. Команда ПУСК — и агрегат заработал, разгоняя винт. Наконец, я выбрал иконку команды ОТ ВИНТА и оторвался от земли.

Дух захватывало: давно не летал.

Завис на высоте двадцати метров и осматривался. Недалеко от околицы Мирного различил фигуру — рядовой Кондрат подымал телефонный кабель. "Повернет назад, не заметил бы меня".

Почувствовал себя совсем плохо. Пальцы, если бы не ремни на запястьях, сорвались со скоб. Ноги отнимало — болтались внизу. Рассудок мутился. Нестерпимо щекотало в носу.

Наконец, выбрав иконку ЦЕЛЬ ДОСТАВКИ, подвел на схеме местности и установил перекрестие прицела против обозначения крестьянского кладбища…

…На колени у могилы Марго я приземлился, похихикивая.

 — Прости, Марго,  — вонзил я пальцы в песок у обелиска,  — но удостовериться необходимо. Хе-хе-хе, — начал я копать и опомнился: — Что я делаю! Ополоумел! Срочно, хе-хе-хе, менять валюту. — И тут расслышал отдаленные выкрики. Что-то невразумительное: "Но! Пошел!.. Опять засадил, падла".

Голос доносился со стороны деревни, но тропку и проход в куполе закрывала башня водокачки.

Я взмыл и завис на высоте сорока метров, включил режим бесшумной работы винта, бинокль ночного видения и фокусатор звуков. Ожидал увидеть отделение, возвращавшееся с поиска обрыва телефонного кабеля, а увидел: Донгуана (жеребец ржал и трахал на ходу "творение рук моих"). Увидел Лебедько со скульптурой на плечах, Чона, Комиссарова, Крашевского впереди и Селезеня замыкавшего процессию. Направлялась к водокачке.

Прапорщик нес скульптуру, согнувшись в три погибели. Ему натирало шею, стеклянная шея кобылы стучала по затылку, потому, свернув голову набок щекой к плечу, видел он только свои ноги и следы впереди идущих. Время от времени скульптура копытами зарывалась в песок, и тогда Донгуан сзади, всхрапывая, наваливался всем своим корпусом тяжеловеса. Лебедько, ойкнув, вытаскивал копыта и шел дальше. Донгуан запаздывал за ним, оставался на дыбах и ржал недовольно. Тогда прапорщик, крякнув, приостанавливался — давал тем самым жеребцу нагнать. Тот не скакал на задних ногах — вышагивал, виляя задом. И снова наваливался на кобылу.

Лебедько ворчал и ругался. Косил от плеча глазом — высматривал, чтобы не наступить на мутно-серые 'сопли', падавшие с языка глиняной кобылы.

 — Сержант!  — позвал он.  — Я тебе приказал промыть скульптуру!

 — Я собрался, было, после ужина. Шланг, помните, товарищ прапорщик, у вас в каптерке взял, а пришел к амбару — Донгуан спит, а скульптура чиста, как стеклышко. Кто-то уже промыл. И затычка из картошины на языке была, вы взваливали кобылу на себя — слетела.

 — И в жопу ей надо было затычку.

 — Наш Донгуан  — половой гигант, каких поискать, — обернулся Крашевский.

 — Какой производитель пропадет, — согласился с лейтенантом Комиссаров.

Лебедько поскользнулся. Да так, что кобыльи ноги по колено ушли в песок сопки и морда по глаза зарылась. Донгуан, окаменев на дыбах, не всхрапнул, а заржал трубно. Прапорщик же не ойкнул, не крякнул, а застонал сдавленно: "Зашиб, падла". Прошел, пропахав борозды, вперед, стеная и ругаясь матом, остановился от жеребца поодаль и выпрямился, опустив по спине зад скульптуры в песок. Стоял и неистово тер себе затылок.

 — А чтоб ты сдох, гад! Не угомонишься, я тебя в зад вытрахаю!

Донгуан упал на передние ноги, затих и застыл без движений.

Крашевский и Комиссаров взяли его под уздцы, понукали, но бесполезно.

 — Отойдите,  — подошел Чон. Обошел жеребца и в прыжке заехал с обеих ног ему под зад.

Донгуан взвился и застыл памятником. На ноги падал со стоном, будто человеческим. С места, как не тянули под уздцы уже вчетвером, не ступил.

 — Сделали ишаком, теперь он хрона стронется,  — высказал опасение Селезень.

 — Ладно, скотина! На, иди, всади!  — Силыч присел под брюхо скульптуры, взял на спину и развернулся, призывно приподняв кобылий зад.

Но Донгуан оставался памятником.

 — Теперь у него не стоит,  — заметил Комиссаров.

 — Неужели!  — поразился прапорщик.

 — Сержант, оботри зад от песка  — жеребец брезгует,  — приказал Крашевский Селезню.

Селезень снял с себя тельняшку, но труд его пропал даром: Донгуан на вихляние и подвскидывания кобыльего зада не реагировал. Лебедько, пятясь, поднес зад коню поближе. Донгуан бездействовал.

 — Ой, что с тобой,  — позлорадствовал прапорщик

Донгуан отвернулся.

 — Селезень, друг,  — подскочил и ухватил сержанта за плечи Комиссаров, — лезь под жеребца, помастурбируй. Пропадет производитель. Я бы сам, но мне он не дастся.

 — Полоть на самых трудных участках  — Селезень, уборка  — Селезень, стирка  — Селезень, посуду мыть  — Селезень, полы драить — Селезень, на кладбище идти связь восстановить — Селезень, кобылу чистить — Селезень, чуть что  — Селезень! Теперь еще и коню дрочить! Да я здесь загнусь, костьми лягу, но…

 — Остынь,  — перебил денщик, поднял и всучил сержанту тельняшку, брошенную им в сердцах оземь.  — Есть у меня средство.

Полез в пенал на поясе, достал и развернул тряпицу…

Скоро группа из офицеров, прапорщика, сержанта, денщика и жеребца на кобыле продолжила путь.

 — Чон, что за порошок у тебя такой?  — спросил Силыч китайца. — Да он у мертвого подымет… Ни как доишься! Ну, ты гигант. Жаль оскомина закончилась, ягоду тебе и Донгуану одним бы скармливали. Да вы на пару столько порошка произвели бы, бизнес открыли: импотентов в Антарктиде хватает. И почему молчал? Ребятки наши — царство им небесное — столько семени перевели. Потолок в бараке, помнишь, по утрам весь в молофье был.

 — А я знал? У Камсы спроси, он с потолка все соскабливал, высушивал. Порошок заныкал. И кобылу, думаешь, кто промыл? — огрызнулся китаец.

 — Камса! Ну, ты жучара!  — пробасил прапорщик.

Обошли башню и свернули с тропки… к кладбищу. Что им там надо, заволновался я.

Но к обелискам не подошли, миновали стороной и вышли к могиле Марго.

Лебедько вылез из-под скульптуры, жеребец с кобылы не слез.

Чон и лейтенанты выкопали и вытащили хомут с упряжью. Донгуан долго упрямился — уворачивался от хомута, пока китаец не дал ему слизнуть с тряпицы еще порошка и не сказал что-то на ухо.

Силыч помог коню, и скоро они сдвинули под песком бетонную плиту, накрывавшую саркофаг.

…Труп плавал в чем-то жидком, маслянистом и прозрачном. Вытащили и положили на крышку саркофага.

Половых органов на теле не наблюдалось, в промежности  — татуировка. Занимала она и живот, бедра, ягодицы. Изображены были пираньи, пожиравшие пингвинов. "Ее, Марго, тело", — убедился я. Однажды видел снимки с этой татуировкой. Только "треугольник" и губы половые тогда были. Пол на мужской Марго сменила в замужестве. Во время хрона снова стала женщиной с намерением родить от бывшего мужа, моего закадычного друга, Салавата Хизатуллина. Потому, что лицензию на ребенка давали только при условии восстановления с ним брака. А получила от Салавата отказ, снова поменяла пол на мужской, присоединилась к "протестантам" и сотворила с собой обряд обрезания члена.

Чон и Селезень перевернули труп на живот, Комиссаров поднял с затылка волосы. Не видел я, что делал Крашевский  — он, склонившись, закрыл собой от меня голову покойницы.

 — Ну что?  — спросил Лебедько.

 — Без всяких сомнений, была произведена трепанация и подмена мозга,  — ответил медик.

 — Чей мозг?

 — Нечеловеческий: и треть черепной коробки не занимает.

 — Животного,  — сказал Селезень.  — Уверен. До хрона на скотобойне работал, головы разделывал.

Я услышал собственный смех — глухой внутри шлема. Увлекшись увиденным, допустил оплошность: упустил момент, когда хихиканье сменилось смехом.

Повиснув на одной руке, высморкался себе за пазуху. Достал из пенала таблетки… и выронил. Хорошо, ветерком снесло — не упали на эксгуматоров. Сдерживая смех, я нашарил под тельняшкой на свернутой накидке высморканные таблетки и засунул их назад в нос. Набрал высоту и полетел от кладбища подальше. Последнее что видел и помнил: Кондрат с задранной головой и ладонью козырьком у лба…

* * *

В себя пришел я на кровати.

Узнал Балаяна и Евтушенко, они сидели по сторонам на табуретах. Над спинкой кровати у ног моих нависала морда козла  — с огромными рогами, с окладистой бородой и пышными патлами. Копытом тот норовил стянуть с меня покрывало.

 — Оставь простыню!  — прикрикнул Евтушенко.

 — Отойди, — потребовал Балаян, — дай человеку чистым воздухом дохнуть.

 — Посмотрите, Жан-Поль, какой прекрасный мех. Ни у одного, когда за жмыхом приходили, я такого не видел. Выбрит зачем-то на груди. Вы утверждаете, что это ваши спецназовские штучки? Для сохранения тепла под доспехами и для маскировки в джунглях?.. А мне сдается, приобретенное здесь на острове. Мутация. — Евтушенко задрал простыню мне под грудь. — Ха! И на члене мех! А браслетик на члене и браслеты на руках и ногах, ошейник зачем?

 — После заключения мира секретность не сняли, а теперь что же… — Отвечая председателю и заметив, что я очнулся, Балаян прищурил глаз и скосил взгляд чуть в сторону. На жестах спецназовцев это означало: "Есть конфиденциальное, важное сообщение".

Я, прищурив глаз, показал что понял.

 — Принесите горячего молока.  — Евтушенко проверял пульс, придавив пальцами мне артерию на шее.

 — Мигом, Тарасович Ольги.

Балаян встал, моя рука свесилась с края кровати и легла на что-то округлое, прохладное. ФРКУ, догадался я. На мне не было ни пояса с портупеей, ни тельняшки, ни кальсон. Трико-ком оказалось скатанным! Лежал я голым.

Боднув дверь, козел вышел следом за Балаяном. Евтушенко поднялся с табурета со словами: "Лежите, лежите, Курт", — и отошел к столику с медаптечкой.

Балаян вернулся скоро, нес перед собой молоко. Козла не впустил. Удерживая кружку двумя пальцами, разжал остальные  — развернул ладонь мне в глаза и я увидел на ней надписи фломастером.

 — Не обожгись, дарагой,  — предостерег старшина тоном добросовестной сиделки. Сказал с явным акцентом грузина и я, не знаю почему, понял, что предостерегает меня: "Бурно не реагировать".

ТАРАСОВИЧ — КАСТРО

НЕМО — КОЗЕЛ

ПРЕЗИДЕНТЫ — НЕ ЧЕШУТСЯ

Прочел я.

Отпил молока, но проглотить не получалось. Оттолкнул губами кружку, захлебнулся, закашлялся.

Да что он плетет. Тарасович Ольги  — Марго? Ты что, старшина, смеешься, издеваешься? Марго — в облике Евтушенко. Да не в облике — в теле. Обалдел.

И тут передо мной, как наяву, встали картины: раскопанный саркофаг, в нем тело Марго… с мозгом животного; Евтушенко с ухмылочкой и взглядом кобры пожимает руку каждому моему хлопцу в момент заполнения тому школьного ранца дарственным жмыхом. Я еще тогда подумал, что он кого-то мне напоминает. А той же ночью приснился сон — Евтушенко в образе одноклассницы Сумарковой-Марго, известной своим кредо: "…выкреслять у паскудников охоту на корню". Девчонка с ножницами проходила вдоль шеренги голых, дрочивших в "чехулах" хлопцев и оставляла за собой бьющие спермой и кровью фонтаны. Я тогда этому сну, когда снился кошмарный с похоронами отрадновцев и дядиного взвода, не придал значения, теперь прыснул молоком на шприц, залил хэбэленку под расстегнутым медхалатом. Сон — в руку.

 — Поперхнулись, коллега? Жан-Поль, остудите молоко.

Заходясь от кашля, я стянул простыню с груди до колен.

Пока Балаян дул в кружку, а Тарасович Ольги утирался тампонами у столика, лихорадочно соображал, как быть, что делать. Ведь Торасович-Кастро-Марго могла если не знать, то догадываться, с какой целью прибыл дядя на остров. Если меня не узнала, когда за жмыхом приходил, то сам сегодня в телефонном разговоре признался, что вовсе не Вальтер я, а Курт Франц Геннадьевич, ее одноклассник, во время хрона  — друг даже. Ни одну ночь в Интернете, переписываясь, провели. В любви ей как-то признался, что стало причиной разлада с другом Салаватом.

Но причем здесь козел?.. Рогатого, с патлами Степаном зовут! Вот как! А я представлял себе Степана  — помощником или заместителем Евтушенко, мужиком неразговорчивым, в жилетке скроенной из моей хэбэленки. А он — козел обыкновенный… Глаза, правда, сразу показались умными, череп — излишне крупным, выпуклым в лобной части… Марго, нейрохирург, мозг Капитана бин Немо пересадила в череп козлу!

Зачем?

Во-первых, чтобы законспирировать главаря террористов надежно; во-вторых, спасти таким образом от смертоносной болезни.

Где тело Немо?! Думай, думай, овэмэровец…

"ПРЕЗИДЕНТЫ  — НЕ ЧЕШУТЬСЯ". Балаян этим что-то мне подсказывает…

Президент Пруссии на похоронах чесался! Руки никому не подавал, перчатки в теплую погоду носил.

Я тогда посчитал, чесотка у старика, но скоро узнал, что не так. По ночам Президент уединялся в сопках, сбрасывал с себя всю одежду и расчесывал себя ожесточенно, до крови. Собака-поводырь ему в этом помогала, расцарапывая спину. После старик онанировал…

Есть! Тело у Президента Пруссии на самом деле  — тело Капитана бин Немо.

Тело  — чужое, вот мозг и отторгал. И чесался Президент потому. Онанировал потому, что при своем теле старик этого делать уже не мог. Слепой — потому, что Марго зрение намеренно заблокировала, ведь основатель Пруссии и первый Президент государства был слепым… Законспирировала Немо, заодно и себя. В череп ее тела мозги козла поместили и захоронили как первого председателя колхоза 'Отрадный' Харитоновича Анны Пауль Кастро. Замела следы.

Все, все, отдыхать, капитан. Восстановить силы, чтобы разобраться и составить план по исполнению "Миссии бин" — ликвидации Немо и захвату Марго… Убить козла.

Балаян поднес к губам кружку, но я уже проваливался в сон. Последнее что я услышал:

 — Жан-Поль, вы мне толком так и не ответили. Припоминаю, когда за жмыхом приходили, на всех были такие же браслеты и ошейники…

* * *

Очнулся разбитым, без сил и сообразить не мог где я.

"Темно.

Лежу.

На сене?!"

Запах сена, который я ни с чем не спутаю, совсем сбил с толку.

Мои внутренние часы определяли, что с момента как Балаян напоил меня горячим молоком и я уснул, прошло четыре часа — время вполне достаточное для сна. Но отчего боль по всему телу?

"Я один?

Почему так темно?

И не звука".

Страшась того, что окажусь связанным, подвигал, превозмогая боль, руками.

"Нет, свободен…

ФРКУ где!"

Разводил руки в стороны и шарил по полу. Отвел вверх  — за голову, дотянулся до чего-то твердого, холодного. "Рама", — обрадовался я. Подался плечами выше, потянулся и нащупал шлем.

"Валюта в носу?

Нет!

Голый?

Голый. Ошейник и браслеты остались".

Пяткой ощутил что-то склизкое. Ощупал. Осторожно надавил, потянул носом и сообразил:

"Навоз".

Пальцы отер об пол.

"Что-то пружинище-упругое. Не земля, что-то теплое. На ощупь шагреневое, ощущение — как от каучуковой подручницы шмелетницы".

Исследовал ладонями вокруг себя, сено лежало только под головой.

Почувствовал еле уловимое колебание пола. Расслабился и глубоко, с легким вдохом через нос и долгим бесшумным выдохом через рот, подышал. Попытался сосредоточиться на запахе сена, хотя и запах навоза, не скажу, чтоб был мне противен.

"Взаперти, что ли, я? Во сне проговорился про "миссию бин", Евтушенко услышал — запер… Он — Марго! А Степан — Немо!… А не причудилось мне это в забытьи?.. Хохотал же, когда в сопках или на околице деревни обнаружили. Подумали с катушек съехал. Сопротивлялся — избили. Провалил операцию", — гадал и боялся, что все так и есть.

Прислушался. Звуки  — только от ударов сердца. Негромко произнес "раз, два, три".

"Помещение без окошек — значит, не хлев. Как в гробу".

Посчитал до двадцати, как учил дядя, чтобы в подобной ситуации успокоиться и выждать…

Успокоившись, принялся делать физические и дыхательные упражнения, чтобы не забыться ненароком. На выдохе вдруг почувствовал кожей выбритой груди движение воздуха. Ни звука открываемой двери, ни света в кромешной тьме я не услышал и не увидел, но ощутил всем нутром, что кто-то в помещение проник.

Замер и сжал немеющими пальцами раму ФРКУ. Испуг мобилизовал мой организм: боль в теле пропадала, уступая место силе. Не прошло и десяти секунд, а я ощущал себя способным без помощи рук вскочить на ноги и огреть шлемом любую тварь, которая сюда пробралась.

 — Вы пришли в себя, господин председатель?

С вопросом зажегся фонарь, и я в прорезях подрагивавших век различил две фигуры.

Стояли метрах в трех, не двигались, смотрели на меня и ждали ответа. Я молчал и всматривался сквозь подрагивающие ресницы, стараясь определить, вооружены ли.

"Нет. Ни автоматов, ни пистолетов".

Два парня лет по двадцать пять, Одного роста и телосложения, одеты в форму английских парашютистов. Прически разные: у одного волосы ниспадают на плечи, у другого, видимо, стянуты в конский хвост.

"Андроиды, похоже".

Я знал, что производство андроидов запрещено международным соглашением,  — до хрона еще, — и контролировалось "Булатным трестом". Знал, что жили те на Аляске и в одночасье покинули ее. Нанялись работать на "Елку"  — космический плот, доставивший на "красную планету" переселенцев. На Марсе андроиды и остались. Эта пара, должно быть, была плодом самых последних достижений генной инженерии и нейрохирургии. Тела зачаты и развивались в "пробирке", мозг пересажен от человека безнадежно больного или калеки, или от человека-донора продавшего себя по контракту. Таких андроидов сотворили по официальным данным не больше полусотни; сколько — тайно? Противники — по силе и качеству настолько способные, насколько натренированные. А пестовали их еще в "пробирке", с тем первым мозгом, а со вторым новым, они — профессионалы высшего класса. Если оценивать по квалификационной шкале мастеров восточных единоборств — это девятый-десятый дан.

Я вытянул ноги, разжал занемевшие на раме ФРКУ пальцы и положил руки ладонями на бедра.

Потолок невысоко. Сводчатый. Черный. Похоже, из того же материала, что и пол. Да в Мирном ли я? На острове ли, вообще? Спросили по-русски, не по-арабски. Американцы: форма — английских парашютистов…

"Чего запаниковал? Пришли просто узнать, оклемался ли", — ругал я себя

 — Да! Мне лучше! — Ответил громко, выкрикнул: проверил на испуг. И бровью не повели.

"Андроиды, они".

 — Сами встанете, или помочь? — спросил второй. В руке перед собой он держал прозрачную чем-то наполненную миску. Аромат перебивал запах сена и навоза. "Ананасы", — определил я.

 — Сам.

 — Хотите ананаса? В сахаре.  — Предложил второй и прошел вперед товарища ко мне поближе.

Я поспешно поднялся на ноги. Хочу ли я ананаса! "Ах ты, ублюдок", — возмутился я про себя и тут же обеспокоился подозрением: ананасы я любил, объедался в детстве и юности до хрона. Немногие из ныне живущих людей об этом знали. Балаян, Брумель и Лебедько не знали.

 — Так хотите?

Я молчал долго, парни невозмутимо ждали.

Нарезанные колечки ананаса в миску положили, видимо, только что: сока не пустили, и сахар-песок не весь растаял. А пахло!

Все же чувство предосторожности взяло верх. Съем — стану козликом. И я поблагодарил, проглотив слюну:

 — Нет, спасибо. Натощак я фруктов не ем.

 — Как хотите.  — Андроид, взял колечко, отправил в рот и предложил товарищу: — Будешь?

Тот подцепил два колечка, стряхнул с них сахар. Я изошел слюной, сглотнул три раза.

 — Зовите меня Альбертом,  — представился патлатый.

 — А меня  — Алексом. С вашего позволения шлем я понесу. Пожалуйста, проследуйте на выход.

"Андроиды,  — утвердился я в своем предположении, — имена на "А" начинаются. Не американские, Немо, козла, выкормыши".

За спинами парней беззвучно разошлись по сторонам створки люка. Что за ним, различить было невозможно, но зато я расслышал отдаленное мерное гудение.

"Подводная лодка?  — предположил я. — Если так, то у кого".

 — Хорошо,  — согласился я, — возьмите шлем. Мне, я полагаю, представляться нет необходимости. Как последовать — впереди или за вами?

 — Следуйте, пожалуйста, за мной  — вы дороги не знаете, — предложил Альберт и вышел в коридор. Алекс предупредительно посторонился, пригнув под сводом потолка голову. Оба были одного со мной роста.

"Скажите, пожалуйста, какие мы вежливые",  — заключил я, расценивая поведение моих  — я в этом не сомневался — конвоиров.

В проеме люка я обернулся. Алекс свободной рукой захватил раму ФРКУ  — будто соломинку какую, легко оторвал от пола и уложил себе на плечо. Шлем взмыл вверх по широкой дуге и отскочил, ударившись об свод потолка, отчего салазка парню в плечо прямо-таки впечаталась. Тот, не поморщившись даже, в замешательстве от своей неловкости улыбнулся мне.

 — Поосторожнее, молодой человек,  — попросил я, про себя подумал: — "Вот так, сзади даст по черепу".

 — Господин Курт,  — позвал Альберт, — пожалуйста, поторопитесь…

Двинулся я за Альбертом просто ошеломленным: "Назвал меня Куртом! И знает, что ананасы люблю. — Остановился с догадкой: — Евтушенко. Марго меня сдала".

 — Я освещу вам путь, — поторапливал Альберт.

"Ты осветишь… Ты и прибьешь, когда Марго прикажет, — подумал я. — Она и Немо заправляет, этим козлом Степаном". И ступая в высокий проем второго люка, я опустил подбородок на грудь и заложил руки за спину — как это проделывал курсантом училища морской пехоты, выходя из камеры гауптвахты.

В коридоре поднял голову и в слабом, отраженном от стен свете фонаря различил изображение на спине Альберта: астероид летит на фоне звезд.

Куда мы направлялись и куда пришли, не знаю — меня оглушили.

 

* * *

Очнулся я лицом в гладкую белую стену. С кольцами на руках и ногах, но то были не браслеты трико-ком — зажимы в подлокотниках и поножах массивного металлического кресла. Осмотреться мне не давал вмонтированный в спинку обруч, больно стягивающий голову.

За спиной вспыхнул яркий свет и на стене появились черные отчетливые тени двух фигур. Женщина: полусидела на спинке мягкого кресла, в руке держала длинный тонкий мундштук с сигаретой. Другая фигура: я присмотрелся… козы. Торчали веером "тычки", соски вымени. Коза возлежала на тахте, подпирая копытом голову чрезмерно патлатую, с удивительно длинными рогами.

На меня через отверстия в стене взирали настоящие живые глаза! Нечеловеческие. Козьи. Перемещалась тень козы, перемещались странным образом и эти отверстия с глазами. Это было бы занятным, если бы не жутким.

 — Кто ты?!  — вырвалось у меня.

 — Зови меня Козлом.

Глаза моргнули. А прозвучало сзади.

Козел говорил человеческим голосом!

 — Шутка.  — Я не спросил, а как бы констатировал факт — этим попытался не подать вида, что ошеломлен, и показать, что со мной подобные номера не проходят.

 — Не желаешь звать Козлом, зови Капитаном бин Немо.

Я закрыл глаза. Отвечали мне голосом, явно смоделированным, значит, не факт, что действительно козел говорил.

Перейдя на игривый тон, я попытался пошутить:

 — Реинкорнация. Величайший террорист всех времен и народов Капитан бин Немо после своей кончины от рака не стал раком, а воплотился в козла.

Меня остановили:

 — Прекрати отнимать у нас время, Франц… Ты поверишь. С тобой действительно говорит Капитан бин Немо. Только он не величайший террорист всех времен и народов, а Спаситель Земли и человечества. Я Марго.

 — Ну, конечно. Ха-ха. Спасителя я никогда не видел, но то, что он козел, подозревал. Но вот в то, что за спиной сидит Марго… возможно, поверю, когда меня в этом кресле начнут поджаривать.

 — А сейчас поверишь?

Стена превратилась в зеркало, глаза в отверстиях  — в черные провалы. Моя тень преобразилась в мое отражение. Тень слева — козла на тахте, тень справа… — я присмотрелся…

"Я сплю!!!".

Ущипнуть себя не удалось: рука осталась на подлокотнике в зажиме.

Женщина села в кресло и закинула ногу за ногу. Красное вечернее платье, диадема с крупным рубином в ослепительно белокурых волосах, красные выше локтя перчатки, сигарета в длиннющем, набранном их рубинов мундштуке. На лицее вуалька красного же цвета, но я узнал Мальвину. Младшая сестра Марго и подруга моей сестры Катьки. Она была любимицей городка, где мы жили. С эстрады школьного актового зала прекрасно читала стихи Цветаевой, а на вечеринках заводила мальчишек потрясающим степом. После школы уехала жить и работать моделью в Париж, Катька поддерживала с ней связь через Интернет. Редкой красоты фигура, Мальвину в нарядах самых знаменитых кутюрье сестра мне показывала на самых престижных сайтах. Хрон не пережила, умерла от неизлечимой болезни. Похоронить покойную Марго увезла из Парижа в Нью-Йорк.

"…за нарушение запрета создания андроидов Сумаркова преследовалась законом во время хрона", "…проводила исследования после хрона на Марсе и бежала с секретными результатами на Землю к Капитану бин Немо", "…все попытки найти и арестовать безуспешны…", — всплывали у меня перед глазами строчки оперативок и отчетов по "миссии бин".

 — Степ можешь сбацать? — держался все же я.

Женщина положила мундштук на пепельницу…

"Мальвина, она. Марго в теле Мальвины".

 — Цветаеву прочесть?  — взяла и затянулась сигаретой Марго-Мальвина.

Я зажмурился, посчитал до двадцати и надтреснутым от волнения голосом спросил:

 — Чего ты хочешь, чудовище?

 — Ну, положим, чудовище я,  — вмешался козел, — Пульхерья же — гениальный медик, прекрасной души человек. Она спасла жизнь сотням, ни одного не зарезала на операционном столе. Пользует тело сестры, но этим себя спасла и ей жизнь продлила. Мне продлила, обещает сделать полноценной… человеческой. Хотя, по правде говоря, теперешнее тело меня вполне устраивает — особенно в сексуальном плане. Я — козел, но у меня есть и вымя. Хочешь попить молочка — моего собственного производства?

 — Я хочу,  — не дала мне ответить Марго, — твоего согласия отдать — с легкой, подчеркиваю, душой — свое тело Спасителю. Согласишься — операция по замене мозга пройдет успешно, и в последствии не будет рецидивов на отторжение.

 — Почему донор я?  — Подскочил бы в кресле, если бы не оковы. От испуга, по честности сказать, перешел снова на игривый тон. — Я не молод — зубов нет, не здоров — лицо землистое и под ногтями "камни". Есть же, покрасивши меня!

 — Кто, например?  — выказал интерес козел. — Из "мустангов", "волков" или "драконов" кого предложишь? Я их на дух не переношу. Так же, как и андроидов. Марсианского червя поймать? Соглашусь только на земляка. Есть на примете?

 — Селезень!  — выпалил я. — Он земляк. Вырос на Небе, но родился на Земле. Молодой. Его воином воспитывали. Мужественен, спортивен, покладист, работящ. Разведчик.

 — Зубы тебе вырастим, макияж, маникюр, педикюр сделаем. Шерсть оставим и мочки не тронем: в волосе и "серьгах" у тебя накопился антинекротик содержавшийся в оскомине. Только отмоем, надушим, а то, не при Спасителе будет сказано, воняешь козлятиной. Сделаем, сделаем из твоего тела, Франц Курт, мужчину "клэсс"… Ладно, Франц, я вижу, ты недопонимаешь своего положения. Трусишь?

 — Моим телом, чье будет?!

 — Гарантированно удачно подсадка мозга удается животному. Кого предпочтешь, — коня, козла? Может быть, буйвола?.. Из людских тел сейчас подготовлено мое. Саркофаг вскрывали, но нарушения консервации не произошло. Решишься, используем… Я ухожу делать операцию, после договорим. И, надеюсь, договоримся.

Я онемел.

На экране викама за спиной у Марго появилось изображение человека — хирурга, по всей видимости: он был с повязкой на лице и в резиновых перчатках.

 — Госпожа, Донгуан подготовлен. Ждем вас. Освежеваны шесть коз, две лишние — на всякий случай.

 — Все гладко прошло?

 — Да.

 — Сними маску.

Я вскрикнул, Узнав Селезня.

 — Только не в Донгуана,  — тихо, сдавленно попросил я, но только затем, чтобы слышать свой голос, контролировать свои мысли, поверить в происходящее, понять, что мне все это не снится.

 — Ты соглашаешься?  — услышала меня Марго.

 — Нет! Нет!  — закричал я.

 — Хорошо, просьбу твою учту. Честно сказать, на Донгуана я и имела виды. Думала, сейчас заодно с этой операцией трансформировать ему череп под твой мозг. Не знаю, какой дурень формировал табун для экспедиции — ни одной кобылы… Из маток четырех коз я скопанную одну большую и подсажу жеребцу, будет он нам кобылок рожать.

 — То есть, я рожал бы?!

 — Ну да. Я так планировала. Не нравится, советую выбрать мое тело. Рожать, сам видел, не сможешь. Станешь знаменитой и симпатичной сподвижницей Спасителя. Не согласишься, можем проделать тривиальный обмен: мозг Спасителя пересажу в твое тело, а твой в его, козлиное.

 — Завербовала Селезня?  — нашелся я, как бы сменить тему.

 — Ты же драл его как сидорову козу. Извини, Спаситель.

 — Лебедько ваш человек?

 — Работал на Изабеллу  — нашу с тобой одноклассницу… Знаешь Помощника Коммандера Хрона Изу Белла? Это она. Теперь мужчина. Лебедько — у него так получалось — лил воду на нашу мельницу. Иза Белл, руководивший "миссией бин", проиграл, как ты теперь понимаешь. Мы, и ты с нами, покинем Землю. И не с пустыми руками — примерно с третью всех эмбрионов Колумбария Исхода. Детишек увезем в иные миры — туда, где вырастут они счастливыми. В этом помощь Спасителю и мне окажет и твой дядя… Он жив.

Я вперился в потолок, вольготно развалился в кресле, говорил решительно с чувством облегчения.

 — Все ми-сти-фи-ка-ция… Я знаю, кто на самом деле Марго и Капита бин Немо, но вам самозванцам не скажу. А дядя… я его похоронил.

 — Не веришь. Покажу тебе видеозапись. Обрати внимание на контрольную дату и время в углу экрана.

На красном марсианском песке в помещении тира сидят молодые небены: могучие скандинавы, решительные европейцы, задиристые американцы, горячие азиаты и инфантильные африканцы. Большинство в зале русских. Я, разумеется, не только по цвету кожи и типу лица определил это, но и по нашивкам с именами на груди хэбэленок. Были здесь и земляки, но несколько всего человек, пожилых и с сержантскими на погонах нашивками. Все вскочили на ноги и вытянулись по стойке смирно, приветствуя вошедшего офицера. Тот подошел к кафедре, достал что-то из нагрудного кармана и начал лекцию: "В состав респиратора не входит обычное: заплечный ранец или подсумок с блоком очистки и переработки воздуха, маска из углеплекса на нос, гофрированный патрубок, одним концом в ранец другим в рот. Такой тип респиратора представлен вам на манекене военнослужащего баз Америки, Аладды и Руси в Антарктиде на Земле. У меня же в руках спецреспиратор принципиально иного типа, экипированы ими будут только части спецназа Особенных Войск межпланетного реагирования. Состоит из вот такой таблетки. По одной в ноздри. За свою ценность на Земле прозваны "валютой"…

 — Слушал я эту лекцию, если бы увидел себя среди рекрутов, сказал бы что именно в тот день, когда засняли. А дата и время в углу — подлог.

 — Не буду как-то иначе доказывать, то что твой дядя жив и сейчас возглавляет нашу службу безопасности, прими на веру. Только напомню тебе, Силычь с Чоном одни, всех прогнав, обмывали трупы. Не дали Геку постричь и побрить Чука, уговорили не брить твоего дядю и его солдат. В волосе — антинекротик. Крестьяне, кстати, тоже живы. Часть их — андроиды.

 — А "лазерная дробь"! Сам видел, попадала в отрадновцев.

 — Стреляли специальной "лазерной дробью", начиненной препаратом из оскомины. Под ее воздействием все впали в состояние летаргического сна без признаков жизни, так и были погребены. В могилах жизнь поддерживалась все той же оскоминой. Лебедько разыграл комедию с голосами на кладбище, ты запретил посещать могилы, и мои андроиды, прорыв подземный ход от Мирного к кладбищам, похитили погребенных.

Твою роту планировалось разоружить. Оружие и экипировку Вооруженных Сил Пруссии ты видел. Операцию разработал сам полковник Курт, но не обошлось без проколов: в Антарктиде не передали тебе дядино письмо с инструкциями, поэтому высадился ты на остров раньше запланированного времени и не в намеченном месте. Твоих разведчиков на водокачке приняли за пиратских лазутчиков. Впрочем, цель операции была достигнута: рота твоя на острове и на нашей стороне. Земляки с жизненным опытом, да и молодые здоровые небены нам нужны. А твои, так не просто здоровые — долгожители, и им предстоит небезынтересная жизнь… Все сложилось, как нельзя удачно. Чон, агент разведки Сохрана Исхода, проявив любопытство, эксгумировал могилу первого председателя колхоза "Отрадный", и… полковник Хизатуллин, Иза Белл посчитали, что Пульхерья Сумаркова совершила великий подвиг, пожертвовав своим мозгом на замену пораженного раком мозга Капитана бин Немо. Подсадили в тело Президенту Пруссии, за которого террорист себя умышленно выдавал. Ведь после операции прекратились угрозы уничтожить Антарктиду. Таким необычным способом была выполнена "миссия бин" по ликвидации Немо. На самом деле, до сего дня мозг Спасителя регенерировался в черепе козла. Марсиане и земляне заключили перемирие, и нам удалось переправить крупную партию эмбрионов с Марса на Землю. Сюда — на Бабешку. К тому времени, когда год назад Чон и компания с Донгуаном — ты был свидетелем — повторно вскрыли саркофаг, дело было сделано.

 — Год назад?! Где я?!

Я скосил глаза на свою грудь, выбритую мной перед походом в Мирный. "Не блестит закорицей! Мехом заросла!"

 — На Бабешке. В космическом корабле. Здесь твоя и дядина роты в полном составе. До встречи, Франц… Спаситель, Донгуану оставить его член?

 — Нет, пожалуй. Отрежь и замени им мой  — повеселюсь, пока я еще козел.

* * *

Солнечные лучи били по глазам через узкое оконце. Я сидел на табуретке за столом. Одет был в хэбэленку, но мне короткую.

"Правление",  — узнал я помещение.

Похмелья не чувствовал и не помнил, когда, как сюда в трубу попал.

"Крикнуть сторожа?.. Дневального: я же отменил гражданку. Кстати, и пожрать чего принесет. Странно: гильзы на столе нет… И телефона тоже".

Выглянул в оконце.

 — И столовки нет!

Но я не особо поразился: такое уже было  — на пятилетний юбилей возрожденного колхоза "Отрадный". Изрядно накушавшемуся киселя мне взбрело в голову уединиться. Силыч мой уход заметил и, прихватив жбан, скоро тоже пришел к правлению. Встав на камень у трубы, поднявшись на цыпочки (ему ходули не нужны), прильнул к оконцу и не найдя меня на месте резонно посчитал, что председатель лежит под столом, а пытался, подпрыгивая, убедиться в том, заметил мои руки торчащие из лаза. Я не дополз до стола — уснул во входной трубе. Завхоз кликнул мужиков, хлопцев послал сбегать за саперками. Подкопали они отвод и развернули врезкой на сто восемьдесят градусов. Проспавшись, я выполз из лаза на стол. Табуретку, покидая правление, я засовывал под столешницу, поэтому никакой смены расположения обстановки в помещении я не отметил: столешница круглая, и сиденье табуретки тоже, как стояли по центру помещения, так и после разворота отвода остались стоять. Ориентация дверки сейфа могла насторожить, но под стол я не посмотрел. Постучал зажигалкой по трубе и скоро Хлеб на ходулях приставил кружку с киселем, а я высунул в оконце гильзу. Глядь — сзади за кашеваром не столовка, а амбар. На тамбурных входах в вагон висят куски гофры с вырезанными надписями: ПУСТО. Я оторопел, ничего не мог понять. Не помогла и кружка киселя, выцеженного через гильзу одним духом… Глазеть днями на пустующий амбар мне, председателю колхоза, понятное дело, не хотелось, поэтому заставил вернуть правлению первоначальную ориентацию "входа" и оконца относительно строений вокруг ратушной площади. Вид на модуль с вывеской "СТОЛОВКА", оно поприятнее, хоть и там на столах было чаще всего негусто, а то и пусто.

Но догадка, что снова со мной пошутили, скоро улетучилась: я не увидел на месте  — за амбаром  — и стены купола из сот-ПпТ.

Прильнул к оконцу и насколько позволял узкий проем посмотрел по сторонам. Нет купола, нет ни одного полевого модуля, в Отрадном оставались только старые заброшенные хижины.

Резко вдохнул и засунул пальцы в нос, проверить фильтры. Нет! Как же так! Не отравился, но "осоловеть" уже должен: сижу хоть и в трубе, но не под куполом. Не сквозит (чему я тоже удивился), но воздух-то поступает в жерло над головой.

"Проволочной лестницы нет! И перекладины с колоколами нет! Что за хронье".

Обескураженный вконец я лег животом на стол и полез в лаз  — на выход. Уперся в заслонку, но выдавить ее головой не смог. Надавил сильнее, попробовал налечь руками — не поддавалась. Пошарив, под пальцами ощутил выемки с острыми гранями. "Надпись "ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА, ВХОД" — Силыч вырезал. Скоба с бечевкой наруже! Заслонка лицевой стороной ко мне! Да что за хронье'.

Полез назад. На столе развернулся кругом и теперь пополз на выход ногами вперед.

Не выбить.

Ни щелочки  — ни лучика света. Заслонка приварена.

Выхода через "вход" из правления нет, и я пополз назад. Поставил табурет на стол и обнаружил то, чего боялся: дверца сейфа открыта настежь, внутри пусто. Дна, тыльной стенки у шкафа, нет. Чернота. Провал. Руку опустил по плечо. Тянет холодом. Пошарив, нащупал стену из камня — сырого, склизкого. Ниже наткнулся на скобу.

 — Колодец. Лаз?

Я сел на земляной пол. Полки в шкафу убраны. Исчезли ротный штандарт, спецназовские ножи, неприкосновенный запас валюты и фляга со спиртом. Но имелось отделение с дверцей на кодовом замке, в нем хронилось запасное трико-ком и два моих ножа. Код помнил, набрал лихорадочно. Все на месте. Вытаскивал браслеты, заметил, что на манжете гимнастерки метка нитками "ЯН". Балаянова хэбэленка: он свое обмундирование так помечал.

"Ногти!  — растопырил я свои пальцы. — Без "камней", подрезаны и наманикюренны".

Сбросил полусапоги.

"Педикюр".

Провел языком по небу.

"Зубы! Не протезы".

И я начал припоминать:

 — Марго!

Я бежал от Марго и Немо!.. Этим подземным ходом. Сюда в отвод меня притащили, оставили одного, посчитав, что из правления сам выберусь… Не будь так, наверное, уже был бы козлом. Мой мозг Марго собиралась Донгуану пересадить, предварительно подшив ему матку от четырех коз. И козлиное тело предлагала. Я согласился на что? Лучше молоко давать, чем кобылок — в табуне-то с дюжиной жеребцов — рожать. Марго и свое тело предлагала.

Выручил Балаян. А может быть, дядя. Его солдаты и мои морпехи помогли. Так и было… Смываться мне надо. Добраться до Антарктиды и найти возможность сообщить Салавату, что Немо жив. И Марго с ним".

В отделении сейфа оставался пенал с дисками-ком и ротной печатью. Я все выгреб и вылез из-под стола. Ножи  — за голенища, ошейник на шею, пенал и браслеты по карманам.

Окна звонницы в пяти метрах. Пяток скоб  — и нет проблем. Но скоб нет. Просил Силыча приварить обрезки труб, чтоб не по веревочной лестнице под колокола лезть звонить, но тот шесть лет резину тянул. Можно применить клинки ножей. Правда, их из четырех штук на нож два бронебойных, и пробить двухсантиметровую сталь из "патрона" в вытянутой вверх руке, без налега всем телом, не просто.

Стоя на четвертом клинке, дотянусь до окна и подтянусь, прикинул я.

Третий и четвертый выстрелы дали осечки, пришлось последние два метра подниматься "враспорку". Сбросил Балаяновы полусапоги, и пальчиками, пальчиками елозя по металлу, добрался как-то до цели. Подтянулся из последних сил.

Осмотрелся, заглянув в окна на все четыре стороны света. И у меня заныло в новеньких зубах: в деревне оставались одни хижины. Из ротных полевых модулей — только будка гальюна. Лежала в стороне от отхожей ямы, обвалившейся, по всей видимости, давно. В низу трубы валялась сиротливо одна ходуля, камнем придавленная. Поодаль за околицей различил в пылевой взвеси, дальше все скрывавшей, водокачку. "Змеевик" на месте. Таким родным повеяло. Меня это чуть успокоило.

"На такой высоте пыль радарам-бит не помеха. У немовцев должны быть, секут всех и все на острове". — Я поспешил убраться из проема окна.

Как я сумел в положении виса и "распора" снять с себя хэбэленку (благо еще, что исподнего на мне не оказалось), надеть браслеты, затем раскатать рубаху-ком, рейтузы-ком, носки-ком и рукавицы-ком — это лекция не для рекрутов молодых, а для спецназовцев опытных и бывалых. "Пятерка" забарахлила, и я "рискнул здоровьем": спрыгнул на врезку отвода, спрятав член в рукавицах. Конечно, в таком положении устоять не удалось — с трехметровой высоты я свалился кулем. Не вставая, раскрутил-таки браслет.

"Хрона теперь меня засекете и поймаете".

Через дырочку в "чехуле" я помочился на трубу. "Прощай, КП и ПК". Поднимался побежать к водокачке, вскрикнул от боли в ноге — вывихнул. Вправить — не во что ступню зажать. Вытащил из-под камня ходулю и, опираясь как на костыль, поковылял к водокачке.

Боялся, входная дверь будет заперта, а кода замка я не помнил, но та оказалась настежь отворенной. По винтовой лестнице поднялся в смотровую и прильнул к окну. То, что я увидел, заставило меня всматриваться и не верить своим глазам. Воинское кладбище на другой околице было занесено песком по верхушки столбиков, и крестьянское здесь на месте оставалось, но Мирного за ним на горизонте не наблюдалось. Все исчезло: купола, башни, хижины. Там где раньше стояла деревня, угадывались пляжный берег и океанский простор.

Бросился к окну со стороны Быково, и меня сразило совсем. Трубы с факелом в месте взрыва шахты не оказалось, а сам котлован засыпан. Но это что?! Всю площадку поселения Быково занимало огромных размеров строение. Египетская пирамида, только, судя по блеску граней, из металла. Вспомнил, астероид среди звезд на спине андроида Альберта нарисован был на грани такой же пирамиды.

Вдруг завибрировал пол. Я лег и ощутил всем телом легкие толчки. Землетрясения на острове никогда не бывало, с чего сейчас ему быть. Но тут услышал отдаленный нарастающий гул. Медлить было нельзя.

За секунды, применив станину сигнального фонаря, вправил ногу, и в низ по лестнице я летел, рискуя пересчитать ступеньки хребтом. Боялся, не успею — рухнет башня.

Теперь входная дверь была затворенной. Толкнул ее  — не поддалась, пробовал выбить ногой  — нет: перекосило от толчков.

"В кладовой у Силыча мотыги", — бросился я под лестницу. Здесь был полумрак и пусто. Заполнялась кладовая топинамбуром, из которого Силыч гнал самогон, но ни "земляной груши", ни мотыг не оказалось. "Саперки", — вспомнил я про тайную каптерку. Нащупал огарок свечи на полке, но не нашел рядом зажигалки. Стукнул по лбу: забыл в правлении свою — не вытащил из кармана гимнастерки. И ротную документацию с печатью оставил! Уже за одно это под трибунал загремлю, а с учетом прошлых прегрешений намотают срок. "Вернуться, лезть в трубу? Задницу уносить надо".

Опустился на колени. Циновка на месте, под ней люк. Без ручки. Вправил в браслеты рукавицы… В ротную каптерку я попал, погубив маникюр.

В специальном кармане крышки люка не оказалось ни свеч, ни зажигалки. Спустился по лесенке в кромешной темноте и хотел, было, пройти вперед на ощупь, но вспомнил, что на отдельной полке чуть глубже люка должна лежать амуниция ротного старшины. Протянул руки и нащупал что-то гладкое с выемками. Клинковая резьба — та магическая, что Силыч резал. Ощупал все.

ФРКУ.

КНТМ.

БККСКП.

Саперка

 — Моя фляга.

Определил, отвинтив колпачок и понюхав. Спирт оставался только у меня, во второй моей фляге, и вот так на треть.

Надеть доспехи времени не оставалось: вибрация, толчки и гул усилились резко, и тряхануло так, что в низу глиняные стеллажи рассыпались. Но из фляги глотнуть успел. Забросив раму ФРКУ за плечи, все остальное схватив в охапку, полез из каптерки.

Подкопал входную дверь, выбил, обувшись в бутсы. Надев рукавицы с носками, поправив капюшон, выскочил из башни.

Грохот  — оглушил.

Полумрак  — напугал.

Обогнув строение, я выбежал на сторону со склоном плато к Мирному и… увидел "стену". Из океанской воды! Она, казалось, росла. Скрыла океан и полнеба!

Содрогнулась земля, я обернулся. Рухнула водокачка. Резервуар с водой просел, подминая под собой стены. Стоять осталась труба — сердечник конструкции. Да еще змеевик.

Заклубилась поднятая пыль, и вдруг ее притянуло к земле, как магнитом. В тот же миг меня распластало кокой-то неодолимой силой…

"Рвать! К берегу. В воду!"  — отдал себе приказ, поднялся, оставив на земле охапку, сбросил бутсы и рванул со всех ног.

Пробежал с километр, теряя под ногами опору, падая часто, и… повернул в Быково — к пирамиде, она одна оставалась не порушенной. Сооружение я видел отчетливо, потому что воздух стал необычайно прозрачным. И стену из океанской воды я теперь наблюдал по всему береговому периметру острова, причем одной высоты, что навело на догадку: уклонное относительно уровня океана плато острова выровнялось.

 — Бабешка тонет!

"Трико скатать: дать обнаружить себя, чтобы спасли",  — осенило меня.

Снять на бегу носки-ком долго не удавалось. "Чехул" снова забарахлил, я его оставил и скатал рейтузы. Вправились в "единичку" и "двойку" рукава, а провернул рычажок задействовать приемник для рубахи с капюшоном, ошейник подал сигнал сбоя. Рама ФРКУ помешала!

 — Тваю… Столько бежал, когда лететь было можно!

Расправившись с рубахой и капюшоном, поднял и опустил шлем на голову. Креститься и читать молитву не стал — не до того. Просунув руки в ремни, ухватился за скобы и выбрал в меню опцию СОВМЕСТИМЫЙ. Грохота в шлемофонах, как от вагонных буферов, и звука запуска винта я в общем шуме не услышал. Дал команду ОТ ВИНТА, но оторваться от земли еще не успел, как ноги подломились в коленях, и я упал на спину. Зарылся винтом в песок, и меня юзом поволокло куда-то в сторону. На экране в шлеме замигали тревожные индикаторы. На мою удачу руки из ремней не выскочили, а с очередным толчком меня высоко подбросило, и я успел дать агрегату форсаж.

Взлетал рывками  — ФРКУ глох, и тяга, то возрастала, то падала. Все же агрегат "прочихался", загудел ровней.

Шептал молитву, была б рука свободной — крестился, но крейсерской скорости я не набрал. Шестая включилась, но тут же на экране возникла строчка сообщения "Агрегат имеет поломки, способен лететь со скоростью 4".

Казалось бы, раз я взлетал, а остров тонул, земля должна отдаляться, но она приближалась.

 — Бабешка взлетает!

Подтверждение тому и то, что стена из океанской воды теперь уменьшалась в высоте. Вот-вот пропадет за обрезом побережья.

Набирая высоту, попробовал оторваться, но бесполезно. Тогда я повернул к берегу кротчайшим путем: до пирамиды мне не успеть, спасенье мое — спрыгнуть в океан. Но скорости продвигаться вперед с набором высоты не хватало.

 — Не успеть мне!

И не успел бы, если бы не вертолет.

Через триплекс кабины я увидел уши с серьгами под пилотскими наушниками. Чон поднял большой палец. Кто-то выбросил веревочную лестницу. На свое счастье я не закрыл забрало шлема, лестницу поймал своими новенькими зубами.

Забраться в кабину мне помогла девушка. Назвалась она Степанидой.

 — У вас, Франц Геннадьевич, красивый педикюр,  — сказала, смущенно отводя глаза.

Я плюхнулся на лавку голым задом. На мне оставались ошейник, один браслет с носком и "пятерка". Усевшись, положил скрещенные руки на "чехул", демонстрируя свой загубленный маникюр…

* * *

Дотянуть до парусника, керосина не хватило, нас подобрала шлюпка, на судне арестовали.

Допрашивал меня мужчина лет шестидесяти, представившийся следователем Прокуратуры Сохрана Исхода. Я его узнал: мой одноклассник по прозвищу Доцент. Но вида не подал. Не потому, что не помнил его фамилии и имени, а потому, что сам он, когда конвоир, оставив меня сидеть прикованным к табурету в луче яркого света, удалился, и глазом не повел. Спросил: "Хотите курить?" и вызвал охранника, чтобы тот мне поднес сигарету и зажигалку.

 — Доставьте обоих,  — распорядился Доцент по селекторной связи.

Дверь у меня за спиной отворили и я  — шли далеко по коридору — узнал шаги одного.

Внесли Евтушенко, и вошел, прижимаясь боком к носилкам, Степан. Козел, мотая головой, дергал за шнур-ком в зубах, от чего камуфляж на его жилетке менялся, то под листву, то под снег.

 — Охрана, ждите. Вальтер, этот мужчина утверждает, что он… Сумаркова Пульхерья. Что вы на это скажете?

Я глубоко затянулся сигаретой и ответил:

 — У меня амнезия, два года жизни стерты из памяти, но со всей ответственностью могу заявить, что это так. Мне об этом сообщил старшина роты и секретарь сельсовета деревни Мирное Балаян Жан-Поль. Сопоставив некоторые факты, я с ним согласился. Да, это Сумаркова Пульхерья. — Я выпустил дым кольцом.  — Марго.

 — А козел?

 — Немо,  — пустил я вторую порцию "колец".

 — Охрана, уведите. И передайте мою просьбу коменданту одеть подследственного.

…Когда вели по палубе назад в камеру, из-за угла навстречу вышла конвоируемая Степанида. Меня поставили лицом к стене. Кулаки за спиной я разжал и прикрыл ладонями ягодицы. Подмигнул и улыбнулся девушке.

* * *

К ней меня привел тайком судовой врач.

 — Зачем ты это сделала?  — придвинул я к кровати табурет и присел. Степан лежавший на полу посторонился.

 — Мне не жить… А ты все знаешь. Не помнишь, но память к тебе вернется… Ты не задавался вопросом: как могло случиться, что среди переселившихся на Марс оказались одноклассники из глухой провинции: ты, я, Салават Хизатуллин, Стас Запрудный, Дама Вандевельде, Изабелла Баба, Саша Даничкин (Доцент, вспомнил я)? Истребитель (и прозвище своего командующего тоже вспомнил; царапина на телефоне в виде литеры "И" его монограмма), наша классная и твоя жена Маргарита Астафьевна, твои родные — сестра Катя и дядя Франц? И какое положение на Небе все заняли? Я работала в секретной научной лаборатории, ты, твой дядя, Салават — офицеры спецназа, Истребитель — командующий ОВМР, Стас — министр в Правительстве Неба, Иза Белл — Помощник Коммандера Хрона, а сам Коммандер, ты этого не знаешь, — Дама Вандевельде. Иза Белл долгое время не знал, считал свою старушку обыкновенной домохозяйкой, которая ждала его со службы и выслушивала жалобы на вздорность и безрассудность Коммандера Хрона.

Хрон пережил еще один человек, тебе хорошо известный… Школьная завуч Чеснокова Вера Павловна. Она — пришелец. "Наблюдатель". По ее словам мы, земляне, не самые худшие "дети" триоков из далекой "стороны жизнеизначалья". Она, а не Капитан бин Немо, — Спаситель…

Я сидел у ложа Марго и ничему уже не удивлялся. Вспомнил сон, увиденный сразу после "потутошней" моей и Батыя "благородной дуэли". Сны видел редко и они мне не запоминались, этот просматривал, будто отличного качества фильм. Даже не так: не просматривал, а прожил. Не только точность и подробности "картин" поразили, но, больше, их реалистичная причинно-следственная последовательность, что во снах, насколько я знал, редко бывает. Проснулся я с полной уверенностью, что все произошло наяву: я прожил эпизод жизни кловуна — не клоуна, а кловуна — Матея. Или так: просмотрел спектакль моими и кловуна Матея глазами. "PO TU" - отдыхает. В нашем "кино", тоже, вроде, все такое "гладкое", но все же, ни какого сравнения. Была одна "неувязачка", скорее странность: во сне я сплю, и будто проснулся от перевозбуждения и обычной в этом случае поллюции, но рядом со мной на тахте лежала не зоологичка Маргарита Астафьевна, а завуч Вера Павловна. По началу я ее не узнал — лежала ко мне спиной. Но рост малый и вологодские кружева на платье, висевшем на спинке стула, выдали. Она встала, оделась и ушла. Нет, исчезла, не дойдя до двери. В последний момент, не оборачиваясь, легонько дала мне ребром ладони под "корень", и с молниеносным разворотом корпуса впечатала меня в подушку своей "пружинной", необъятной грудью. От ужаса и боли я очнулся. В реале я оставался в "закутке", но без имитивного костюма, со свободными руками. Костюм валялся на полу, а скотч был приклеен к экрану монитора, у стойки которого в стол воткнули скальпель. Стас освободил, подумал я, хуже, если Катька — я ведь был без плавок. А к завтраку в родительский дом пришла завуч Вера Павловна. Она подарила мне красный свитер — в точности такой, с распущенной понизу ниткой, кокой был во сне на кловуне Матее. Неожиданный (завуч ни разу до этого у нас на хуторе не была, с родителями моими незнавалась) приход ее,  — да с подарком мне, когда на то не было ни малейшего повода, — поразил моих домочадцев. Но свитер! Красный, какие парни не носили. По низу распущен! Нитка смотана в клубок; прикидывая мне на плечи, Вера Павловна попросила маму довязать. Было все настолько поразительным, что Катька за обедом высказалась: "Спятила". Мама с ней согласилась, а отец дал щелбана и выгнал за дверь из столовой Цезяря: дог не пускал в дом Веру Павловну. Когда завуч и родители, я и сестра пили у фонтана чай, пес пробрался в гостевую, нашел и вклочья изорвал свитер; в зубах принес к фонтану и — все так и посчитали — показал Вере Павловне. Мы сидели, оторопевшие от неловкости, а Цезарь и завуч тем временем просто поедали друг друга взглядами. Не выдержал дог — заскулил и убежал. В понедельник вечером мне на сотофон позвонила Вера Павловна с поздравлениями по случаю моего избрания "классным авторитетом", я поблагодарил, а отключался, меня вдруг осенило: ночью после "благородной дуэли", кто-то из моделаторов, возможно Истребитель, подшутил: напустил на меня тот странный сон, а Вера Павловна подыграла ему. Конечно, было это маловероятным. Но концов я не искал, потом все позабылось. И вот теперь та тайна шла к разгадке.

— Франц, в пятой дырочке портупеи на Степане заткнута бусинка на иголке, возьми ее и воткни себе под кожу в месте темечка.

Степан шарахнулся от меня, но притих под рукой Марго.

 — Готово.

 — Сейчас тебе будет видение конца света. То, что ты увидишь случиться не завтра, не через год, не через тысячу лет, это уже случилось миллионы лет назад. Случиться и в будущем. Зажмурься и смотри.

Я закрыл глаза и ощутил прохладные пальцы на своем запястье…

Земля! Стремительно приближается. Так не бывает!

Пятак… блюдце… и различимы стали отдельные станционные комплексы на орбитах… Что-то изменилось! Не с Землей, не со мной. Я в скафандре, лечу вперед ногами, и, если не миную планету стороной, врежусь в ее атмосферу. Изменилось другое: вдруг все стало проистекать как в кино с замедленной съемкой, и боковым зрением я отметил движение среди звезд в стороне от Земли. Точка разрасталась: из звездочки — в горошину… апельсин… большое яблоко.

"Корабль? Шарообразный! Таких конструкций не бывает!

Астероид? Слишком правильной формы.

Планета!

Летающая планета!!

Застыла…

Потускнела".

Импульс был коротким, еле уловимым: к Земле от планеты пролег луч.

Все началось рушиться и исчезать. Первыми  — станционные комплексы: их срывало с орбит, бросало об планету и в открытый космос. За ними — порода. Да, порода: почва и камень! Вперемешку с водой. Океанами, морями, озерами, реками. Лесами и горами. Мостами, автострадами, городами! Все это скомканным светящимся шлейфом — куда-то в космос. Как будто ураганом с головы манекена сорвало и унесло парик.

Я летел мимо и видел участки Земли, как в увеличительном стекле.

"Пустыня!..

Пустыня!!

Пустыня!!!"

Скоро камеры заднего и верхнего обзора оставляли мне образ моей погибшей Земли…

"Куда лечу?! К Солнцу.

Миную Венеру, Меркурий.

Сгорю".

Я очнулся, с волосами вырвав бусинку.

 — Что это было?

 — Люди на Марсе выживут. Возродится и Земля. Земляне освоят Солнечную систему, расселятся по дальнему Космосу, но все для них кончится плачевно — ты видел… "Остров Бабешка" взял курс к одному из рукавов Магелланова облака, там эмбрионов Колумбария Исхода ждет планета — точная копия Земли. История людей повторится — в точности до времени начала освоения ими Космоса, но за пределы Солнечной системы они больше не проникнут. Таков план Спасительницы.

Открылась Вера Павловна мне и Даме в день твоей свадьбы… Ты женился на Маргарите Астафьевне, а мы лежали в больнице в одной палате… с перерезанными венами. Вера Павловна спасла нас. Она многому нас научила, указала цель в жизни. Она устроила так, что мы все пережили хрон. Одним словом, все мы помогли ей заполучить эмбрионы, хотя и препятствовали тому, исполняя "миссию бин", — но это было подстроено Коммандером Хрона ради дезинформации разведки Сохрана Исхода.

После фальсифицированной смерти Капитана бин Немо его требование вернуть на Землю эмбрионы проводилось вождями "волков", "мустангов" и "драконов", но не столь рьяно, поэтому Сохран Исхода дал слабину: спихнул проблему спецназу ОВМР — Истребителю и Хизатуллину. А те уже играли по нотам Дамы, через Изу Белла, разумеется. Дама придумала заселить Бабешку, создать на острове государство Пруссия и угрожать отсюда Антарктиде уничтожением баллистической ракетой, и под этим прикрытием свозить эмбрионы на космический корабль триоков. Случайные обстоятельства оттянули старт. Плывшая на Бабешку подводная лодка утопила груз, когда ее обнаружило научное судно; в тех контейнерах, конечно же, были не просроченные удобрения — баллистическая ракета. Подделка, разумеется: Последние Старики ядерные запасы уничтожили все. Но наиболее важным был груз другой — первая партия эмбрионов. Подъем с глубины потребовал времени. Тогда же случилась и другая беда: Вера Павловна, служившая в штабе Крепости, была тяжело травмирована — несчастный случай. Спасти ей жизнь мне удалось, пересадив ее мозг Донгуану. Управлять кораблем триоков жеребец не мог: мозг, подсаженный примату, функционирует, но не полностью как человеческий. К тому же, в сознании превалирует острое сексуальное влечение. Пересадка мозга в человеческое же тело впервые мной была сделана как раз в случае спасения Капитана бин Немо: в его тело был помещен мозг рабочего строившего пусковую шахту на Бабешке. При взрыве шахты рабочий был смертельно травмирован. Словом у слепого Президента Пруссии тело Немо. После такой удачи я решилась рискнуть: из Донгуана мозг Веры Павловны пересадить покойнице Мальвине, спрятанной мной во время хрона в тайной усыпальнице на Луне. Но проделать это мне удалось только через годы: неожиданно я заболела той же смертельной болезнью, что и сестра. Моим ученикам удалось меня спасти. Как видишь, я — в, бренном уже теперь, теле Евтушенко. Его мозг — в Степане.

С экспедицией "Булатного треста" Донгуан был доставлен на Бабешку. После его тебе известных похождений здесь, я проделала операцию и теперь мозг Веры Павловны в теле Мальвины. Вера Павловна во время твоей встречи с ней и Капитаном бин Немо выдавала себя за меня… так было надо… Твой дядя тебя убедил и ты согласился собой пожертвовать, но донором — почему, ты вспомнишь — стал не ты. В чьем обличии теперь Капитан бин Немо, ты знаешь, Степанида рассказала… Найди Комиссарова, он на судне. Ему удалось бежать с рассадой оскоминицы; полноценной ягоды она не даст, но ему, тебе и Чону оскомина некоторое время будет необходима… Кстати, Чон — пришелец, как и Вера Павловна, но он этого давно не осазнает по каким-то причинам. И ты ему об этом не говори. Проживете вы долго… Я устала… Прощай, Франц… С этой кровати я не встану… Врач похоронит меня в земле, помоги ему. Степана — в одной… могиле… И на прощание хочу, чтобы ты услышал от меня… Любила я — тебя.

Последние слова Марго прошептала сдавленно, совсем отвернувшись к стене и спрятав руку под простыню. Я кивнул, шумно сглотнул, взял и сжал ее холодные пальцы…

…Врач открыл дверь и пропустил меня вперед. В полутемном помещении огромный, белый, патлатый, с рогами воткнутыми в дощатый потолок, зверь молотил задом по прутьям тесной клетки; из сосков вымени зажатого у него между задних ног вылетало струйками молоко. Другое животное под ним стояло на коленях, тяжело поводило вздутыми боками и роняло с губ пену.

 — Чон.

Китаец поднялся с лежака в углу, подошел, разворачивая тряпицу. Позевывая, попросил:

 — Поменьше возьми. Мало осталось, и я пустой. Лошади чуть больше дай, совсем ослабла, а ей рожать. До Неба не дотянет.

 — Камса на судне, на камбузе пристроился, рассаду высадил.

 — Да у него и порошка запас.

Смоченными языком, ладонями я приложился поочередно к порошку в тряпице.

 — Силыч… Балаян, — позвал я и козла.