Текст Паранин посчитал бы за чью-то рукопись рассказа, если бы не был о нем самом, его близких родственниках, главное о том по содержанию, что не знал, как выяснялось, ни он, ни его родители.
Ожидая машину к подъезду, Василий Николаевич нервно курил и раз за разом перечитывал:
"На именины тебе подарили юлу, но запомнился тот четвертый день твоего рождения, должно быть, и по другому событию. Шел 1950 год. В хате бабушка Вера, ты, да твой дядька Сашок, десятилетний мальчишка. Был поздний вечер, бушевала гроза. Бабушка не давала сыну и внуку уснуть - боялась, крыша соломой крытая загорится, крестясь, просила Бога чтобы поскорее та намокла. Пятистенок за лето возвели, пол настелили только в светлице, окна не все к осени остеклили, а уже перенесли пожитки из старой избы. Тебе страшно: казалось, вот отворится дверь, и покажутся вдруг из сеней три головы Змея Горыныча. А появилась Мушка - корова, которую бабушка привела на ночь из ветхого сарая. Трубно мыча, та снесла фанерную преграду, споткнулась, упала с порога на землю и, подняв рогом доску с лаги, судорожно вытянулась. Другим рогом, сломанным и в крови, проделала в дереве борозды по рисункам, тем, что ты намазюкал печным углем по тесу. Бабушка сбегала за дедом Лухмеем, и тот заколол Мушку немецким штыком, успели. Сашок сгонял по соседкам, просил помочь. Пришел и бригадир Нахимов. Тушу подняли на струганные половицы и освежевали. Ты обходил стороной то место и на лагах больше не рисовал.
Управились, женщины ушли досыпать, увели деда Лухмея. Остались Нахимов, бывший морской пехотинец, а ныне инвалид, и его племянник Вован, ленинградский блокадник, Сашка погодок. После госпиталя одноногий моряк "бросил якорь", был, по словам тетки Авдотьи, колхозной председательши его соблазнившей в примаки, единственным на все Голубицы "трудоспособным мужиком". За столом бабушка пригубила самогонки после Нахимов наливал только себе, мальчишки пили квас на хлебных корках и налегали на вареные мослы.
Пьяный, бригадир ругал доярок. Особо доставалось подругам Клавкам: "Спят, итиихумать, и тягают сиськи над ведром". Незлобно ругал, но с угрозой: "Я с этих стерлядей - не бросят бегать на танцы в Дом офицеров - сам стружку сгоню". И бабушку стерлядью обозвал,за то, что ещё выпить с ним, "морпехом", отказалась. Вован, напуганный разошедшимся дядькой, звал: "Пойдем. Тетя Авдотья рассердится". Сашок же бросил кость в чугунок и вышел во двор. За пуней сидел, где с зимы покуривал махорку, из кисета утерянного дедом Лухмеем. "Последнюю опрокину и поплывем до дому, - обещал и взъерошивал Нахимов чуб племяннику. - Вот посмотри, Верка, на этот протез. Говно! Культяшку в кровь стираю, а мозоли обещали! Кончилась горелка, неси кружку бражки. Нет! Стерлядь ты, стерлядь и есть".
Не согласившись сесть за стол, в рот не взяв мяса принесенного в постель, ты уснул, но скоро разбудил шум от падения лавки. Нахимова поднимали.
Вдруг ты подхватился и встал в постели на ноги. Глазки зажмурил, ручкой указывал на зеркало и дрожащими губками твердил:
- Горыныч. Там на горе Змей Горыныч.
Бабушка успокоила, прижала ротиком к себе в шею и допытывалась:
- Васятка, детка, внучек, да что случилось такова?
Всхлипывая, ты рассказал. В зеркале, висевшем на перегородке газетами оклеенной, отразилось в сполохе окно, единственное из шести в хате остекленное, а в окне том - Змей Горыныч. Далеко, на горе с взорванным в войну молокозаводом, за пересохшей речкой Сойкой с бревенчатым мостом, только до которого тебе малышу и разрешалось бегать погулять. Видать, летел змей по небу и вдруг сел под молниями в развалины...
Сашок уложил тебя, сам прилег рядом.
- Да не Горыныч то был, в грозу он не летает, - успокаивал дядька. - Крылья у гада непромокаемые, как у твоего папаньки офицерский плащ, но боится Змей от молний загорятся, они у него перепончатые, как у уток лапки. Засыпай, малек.
Бабушка хлопотала у печи, Нахимов и Вован сидели у окна. Протрезвевший бригадир курил:
- Парашюты. Должно быть, ученья... ночные. На Бельское озеро садятся. В Борках пополнение: к танковому десантный полк стал... А слетайте, пацанва, на гору к руинам, поглядите сблизи. Светится там что-то, а скоро дояркам мимо на ферму идти. Может, какой парашют ветром занесло, малец и принял за Горыныча.
- К Авдотье сверните, две пачки соли пусть даст, - попросила бабушка. - Вовка, не возвращайся, дядьку к деду Лухмею прогоню. До хаты нашего морпеха ни чем не заманить,
когда знает, что тот брагу намедни укрыл.
...Укладывался Сашок к тебе спать, ты проснулся:
- Дрожишь.
- Нахимова с теткой Авдотьей под дождем волокли, после в погребе бабушке помогал мясо солить.
Шептались:
- То точно был Змей Горыныч?
- Я так подумал, а то был... Нахимов говорил... парашют.
- А парашютиста видел?
- Парашютиста?.. Один парашют. Черный. Страшный такой.
Сашок поднялся, прошлепал к печи за угольком, спрыгнул с досок на земляной пол и вытер с теса рисунок "хата с бабой Верой и коровой Мушкой".
- А нарисуй... Трусишь?
- Нет. Зачем рисовать, вот таким был, - показал ты на юлу, сброшенную с подушки на пол, в момент когда напугался увиденным в окне. - Только без ручки.
- Эх, малек, десантников ты не видел, - черкал Сашок углем по тесу. - Купол не черный, а белый... со стропами... такими. Парашютиста, говоришь, не было... Выходит, Горыныч то был.
- А говорил, в грозу он не летает.
- Самый главный и страшный - с пятью головами - тот летает. Приземлялся к тебе боком, потому крыльев ты не различил.
- А головы? Их пять?... Ни одной не видел.
- В себя втянул, как твоя черепашка, чтобы шеи об разбитые острые кирпичи не поранить.
- А хвост? Не было хвоста.
- Ясное дело, поджал под себя... как деда Лухмея Дружок, когда трусит. На хвост Горыныч и сел.
- Ты с Вованом бегал... сидит?
- Ну, ты даешь. Он же змей, нора у него там. Заполз, и нет... Ладно, вру я. Про Змея Горыныча - сказки, рассказываю, чтобы засыпал поскорее. Тебе почудилось, в зеркале и не такое привидится. Спроси Клавок. Суженый. Ну, тебе рано знать.
- Правда?
Спи. Бабушка управилась, погреб, слышишь, закрывает. Без сна на ферму пойдет. А мне не вставать к выгону: нет у нас теперь Мушки, молокосос.
- Дай сюда юлу.
- Держи, - подал с пола дядька игрушку. - Про черный парашют забудь, засмеют.
И ты забыл... Знаешь, сегодня достоверно известно, что в 30-40 годы Германия проводила интенсивные работы по созданию дискообразных летательных аппаратов, использующих нетрадиционные способы создания подъемной силы. И неспроста, должно быть, после войны в 50-тые юла была самой популярной игрушкой.
Два лета подряд ты не жил в Голубицах. Одно проболел желтухой, другим - в солдатских лагерях с отцом пробыл. А осенью 52-го года собирались к отъезду: отца твоего служить перевели в Дальневосточный округ. Попрощаться пришла бабушка, из города приехала тетя Лида с дочкой Натахой. Сашок болел. Пригласили соседей, молоденьких лейтенанта и жену его. Совсем еще девчонка, та не отпускала от себя близняшек, твоих сестер. За столом бабушка рассказала, как разнесли руины молокозавода.
- Солдатики-саперы борковские, ученые из Ленинграда приехали. Все излазили. Объявили, мин и... этих... как их... все забываю. А, а-но-малий. Нет. И началось. В два дня бы растащили, да кладка - ломом и с трех замахов не сколешь. Нахимов и дед Лухмей прикатили дубовый чурбан с наковальней, хотели бетона из фундамента накрошить, да где там. А предупреждала, - повернулась бабушка к молодоженам, - пупка не надрывать: знаю ту крепость - опалубницей поработала на той стройке, еще до войны. Немцы строили. Надежно, как себе.
Сашка ругала:
- Ни кирпичика не взял. Сама наносила погреб обложить, так обменял в Белом на вагонку. Доска - гнилая, а кирпич из Германии завезен - вечный.
Спустя четыре года Наташа под диктовку бабушки напишет: "А тебе, Васятка, внучок, дядька твой Сашок привет передает. Говорит, "пламенный". Вырос он, Нахимова вот-вот перегонит, я же ему по плечо. Спрашивает, когда приедешь погостить". Дочери в том письме жаловалась: "Ох, Олюшка, донька, Сашка от рук отбивается. Школу пропускает, ни с кем кроме Володьки не водится. С мелиораторами дружбу завели, шляются у них днями и ночами в Заболотье, где те на постое. Боюсь, пить научат. В Голубицах их Нахимов приструнивает, а там кому? Тетке грубит, Наташеньку, она с отличием шестой класс закончила, забижает - в кино сходить в Белое с собой не берет".
Другим письмом Наташа сообщала: "Несчастье у нас, тетя Оля. Сашок с Вованом долго, как никогда, пропадали. В Заболотье их не нашли, у мелиораторов на полях тоже. Отчаялись уже, я и созналась. Вован мне показал на молокозаводе расщелину между бетонными плитами, в которую он пролазил, а вот Сашок никак. Лаз там под землю. Бросились на гору. Нахимов с дедом Лухмеем пытались ту щель распереть чурбаном, так раскололся, наковальня сорвалась и зашибла деда. Поховали его, на поминки приехал из Белого участковый сообщить, что Сашок нашелся. Жил в бору в лесной заимке, далеко за Заболотьем. В той самой заимке, где до революции обитал лесник Прохор, а в тридцатых до войны за лесом смотрел лесничий Прохор-младший - супруг бабушкин, ваш, тетя Оля, и Сашин отец. Саша вышел на каналы к мелиораторам, нес на себе Вована. Обоих порвала рысь. Саша отлежал в борковской полковой медчасти, Володю не спасли".
В 58-м году Наташа написала: "Бабушка писать запретила, но мы с мамой все же
решили сообщить вам. Сразу после Володиной смерти Саша очень изменился. Друзей нет, с одним Нахимовым знается. На танцах в клубе остаться было не допроситься, а теперь и в кино не ходит. Летом у мелиораторов пропадает. От Нахимова приходит выпившим. А в прошлые каникулы при мне бабушку стерлядью назвал, за что Нахимов ударил его кулаком, сбил с ног. Саша поднялся и, тоже с кулаками, набросился. Грозился протез вырвать и спалить. Ушел из дому на заимку, жил там один. Участковый привозил, но он снова сбегал. Бабушка извелась вся. А вчера, у нас была, показала письмо, в нем Саша просил не беспокоиться - уехал он жить и работать на целину".
В 87-м, уже Лида сестре, сообщила телеграммой: "Вернулся Саша приезжайте на лето".
Тем же 87-м: "Сашу осудили на три года избил Нахимова".
И, наконец, в 94-м отбила: "Умер Саша не приезжайте похоронили". Эту телеграмму чуть-чуть не догнала вторая: "Мама упокоилась но не приезжай она просила".
На этом текст распечатанный на принтере прерывался.
Знаменитым художником, даже просто известным, Василий Николаевич Паранин так и не стал, бросил живопись и работал сценографом в филармонии, а в перестроечные годы расписывал возрождавшиеся церкви. Отец вышел на пенсию, и мать запросилась вернуться в Беларусь на родину доживать в Борках. Сестра звала, заверяла, что в военном городке с расформированием дивизии много жилья освободилось - "досы" пустуют. Паранин отпустил с условием самому отвезти и обустроить стариков.
На месте отец с матерью ликовали: в Борках их помнили. Сосед по квартире, тот самый лейтенантик с молодой женой, что провожали на Восток, теперь подполковник в отставке, инвалид-афганец, начальник жилуправления военного городка с полупустыми "домами офицеров и сверхсрочников" и занятыми под склады казармами, выделил жилье в той самой квартире, где жили в 50-х. Дал, правда, не две - одну комнату, но с кабинеткой смежной, отдельной кухней и своим выходом на лестничную площадку. В кабинетке Василий Николаевич и обнаружил на столе листок с текстом. Написано ему дядей Сашком - это без сомнений.
Прикурив от сигареты, Паранин перечел строки, написанные от руки на полях листа: "Ты не был на моих похоронах. А и хорошо: в гробу лежал не я. Мой отец. Немец. До войны он в Голубицах строил молокозавод (я на самом деле старше на 2 года). В 50-том отец искал "Змея Горыныча" - того, что ты увидел в зеркале. Я с Вованом помогали. Нашли. Разобрали на части и утопили в укромных местах болота. "Вертикальный самолет" - опытный образец "оружия возмездия III Рейха". НЛО".
...С шоссе на проселочную дорогу не свернули - разбита тракторами, "ауди" не пройти. Паранин вышел из машины и поблагодарил сына подполковника его подвезшего. Справившись по мобильнику, как добрались отец с матерью в город к тете Лиде, пошел напрямки - по тропке через поле с озимыми. Миновал нежилые с заколоченными окнами дома, пустовавшее место бабушкиного подворья, и от места, где когда-то стоял мост бревенчатый через речку Сойку, поднялся в гору... к часовне. Небольшой. В лесах. В просветах меж жердин из струганной ольхи отблескивал сусальным золотом купол. На крыльце трое пареней под команды подвыпившего старика с орденом и медалями под расстегнутой телогрейкой ставили кумачовую растяжку "60 ЛЕТ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ".
Поздоровавшись, Паранин вошел. Встретила Наташа:
- Письмо написал перед кончиной, за неделю как поховали, но отправить вам не дал. Ты прочел только отрывок. Объявился и нам с мамой во всем признался прошлой весной. Взял с нас обещание вам не отписывать. Ждал, приедете, думал дожить и самому попросить прощения. Бабушка все знала, но сохранила в тайне. Стены клал один, своды навести мужиков окрестных просил, купол без него уже подняли. Расписать тебе завещал. Проходи, не стой на пороге.
На дощатом столе лежали кисти и краски. В лучах света - юла. Она вертелась, уже медленно. Заваливаясь на бока, чиркала по доске. Успел, пряча от сестры слезы, раскрутил...