Я зашел в кинозал - уже было темно. Красными горели ступени по бокам, красными огнями ползли назад и вверх. Да мерцал экран, черный-бело-черный, во всю ширь распластанный прямо надо мной. В зале большей частью молодые люди, или вовсе дети, а с ними папы, мамы расселись по рядам. Парами сидят, и первых три ряда мне хорошо видны, и знаю, что сам я должен где-то там сидеть. Достаю билет и начинаю, весь в бело-черных вспыхах, неловко разбирать. Да, так и есть, мой ряд - второй, второе место с краю.
Бросаю взгляд, не нахожу просвета; считаю - раз, два, да, все вроде так. Тот ряд, то место, что в билете; смотрю еще в билет - весь в черно-белых - все правильно, второе и второй. Смотрю туда опять, а там - папаша с ребятенком, да с огромным ведром попкорна, готовятся вволю посмеяться.
Неловко подхожу - ведь сполохи быстрее замелькали, и трубы заиграли, началось - тяну билет: "Простите, но похоже..." Он смотрит на меня: слегка помятый, небритый, в сером свитере, штанах. Прическа спуталась, по лбу тянулись тоненькие стрелочки волос. Парнишка рядом с ним - розовощекий, и нагловатый; крепенький бутуз. Несходство было явным, но в посадке, в наклоне головы сквозило что-то сугубо родственное. Догадка: с папой мальчик не живет, или живет, но видится нечасто, и взращен бабушкой (варенье и оладьи) да мамою, особой занятой. А впрочем, так ли? Может, и не так: мелькнуло просто, вот и все. "Простите, мне кажется..." Подняли от экрана глаза вдвоем, все в разноцветных сплохах; и свет на лицах, и лихой мотив полился. "Что-что?" Вот странно - тон как будто бы молящий. И руку за билетом протянул. "Места не наши?" А бутуз воззрился нахально и со злобой, толстощек. Я подаю билет: "Мне кажется, что вы..." А он глядит, как будто виноватый; и щеки словно мягкие, и губы как будто шоколадка в жаркий день: все потекли, оплавились. "Посмотрим..." Берет билет, и крутит - в черно-белых - и словно бы не видит; и морщина проборонила лоб. "Не наши?..." А толстяк надулся еще больше и сидит, нахохлился: не хочется вставать. "Не наши?..."
Странно: я на него смотрю, он - на меня. Весь в черно-белых, радужных, цветных; весь сплохами пошел; протек тенями. Под скулами, на шее, между губ, везде... Весь размягчился, и как будто форма лица мелькнула... будто рябью, кругом водяным... Как будто выдала себя, всю глубину раскрыла, просела до дна до самого... Секунды на три, не больше. Потом - снова обмякло, подзастыло.
А может, ну их? Пусть себе сидят. Папаша странный, а пацан - гавнюк, таких я чую за версту. К тому же... "Не наши, Коленька... Пойдем" Весь виноватый, и куртку, словно якорь, ухватил; и встал, и повернулся неумело и Коленьке хотел помочь, и как-то по плечу потрепал; но Коленька встал быстро, нарумянившись, и запыхтел, и ломанулся сквозь ряды. А папа - сзади, боком, осторожно; за Коленькой. Я сел и начал слушать; но сзади, сверху, все еще неслись их шорохи; они толкались, лезли в свой ряд; мешали всем.
Странно, странно. Я сидел, я думал: что же это было? Что так покорежило лицо того человека изнутри? И что заставило так вздуться толстячка? Тут загадка, тут психология. И мне представилось: мужчина, не из первых, не из удачливых, не обласканный ни судьбой, ни женой; и сын, который, взрослея, становится все дальше. Мне представилась семейная драма; драма, каких много. Отец для сына хочет быть - кем-то... большим... и не может. А сын отца желает видеть... кем-то... и не может. Идут друг к другу - и стоят на месте. И жизнь буксует.
А я? Согнал их с места; вроде бы, пустяк. Но парень, глупый парень, со щеками во всю голову, решит опять, что папа - не герой. Увидев, как он, в черно-белых, уступил... И сам отступит, станет еще дальше. И то, что было на лице у папы - трагическая маска; маленькой жизненной трагедии; растянувшийся, видимо, на несколько лет; тот акт, что я наблюдал - секунды на три, не больше.
А я? Свидетель, но и участник действа. Впрочем, все - лишь догадки. Так ли? Может, и нет, может, и да. Я погрузился в звук, в картинку, весь - в цветных мельканьях, молниях, громах, барабанах.