За окном - петербургская зимняя стынь, обомлевший зимний полдень. Кусочек стены, желтой и скучной, да кусочек запекшейся на ветру багровой кровли. Снежные вихри кружатся по ней, то кольцами, то широкими, стремительными лентами, колеблются, угасают. Если же вытянуть голову, заглянув за самый край окошка, то видна и Малая Нева, точнее - ледяная ширь в тесаных рамках гранита, и по шири так же тихо, так же невесомо и вольно гуляет поземка. И все кажется легким, полупрозрачным, как предсмертная кожа, и каким-то чахоточно-бледным. Скучно. На окошке - пенка молочного инея, и все сквозь нее делается матовым и мутным, и курится морозный дымок.
Я принимаю экзамен. Я - ассистент. Это означает - скука в холодной аудитории, импровизации пальцами по столу, ленивое, от нечего делать, перебирание в уме дат и имен и ленивые, ни к чему не обязывающие мысли о том, что все это образование, в конечном счете, сплошная профанация. Аудитория аскетична, если не сказать больше. Жиденькие столы да фанерные стены, и не за что зацепиться взгляду. Зато приходят на память события, здесь происходившие. Года три назад, перед лекций, в этом помещении была обнаружена кучка человеческих экскрементов; происшествие само по себе не слишком примечательное. Но меня тогда удивило, как быстро студенты-третьекурсники, взрослые уже люди, столкнувшись с таким недвусмысленным и, можно сказать, соборным посланием, съежились до совершенно школьных размеров; как они смотрели на лекторшу, в недоумении, ожидая распоряжений и, главное, оценки случившегося; как им нужно было, чтобы она, поправив огромные свои очки на интеллигентом, но решительном лице, ввела бы событие в ряд других событий университетской жизни, сказав о нем вслух и ясно, дав ему имя и тем самым укротив, а затем, послав за шваброй, и устранив. Нашлись, правда, и такие, кто обнаружив сомнительной ценности подарок, немедленно отправились с азартом оповещать остальных, что в аудитории насрали; это выглядело тоже по-школьному.
Но все это было давно; теперь я - ассистент. И вот я оглядываю склоненные плечи, я слежу глазами за танцами ручек. Словно экзотический фрукт, я наливаюсь злорадством: ведь совсем недавно я сам был по ту сторону баррикад, барахтался в том болоте, из какого теперь едва высовываются их наморщенные лбы. Теперь же я - на вершине, я царь той горы, в гранитное подножие которой они только начинают вгрызаться. О, упоение собственным всемогуществом! Вольготно откинувшись на спинку своего скрипучего трона, по хозяйски положив ногу на ногу, я готовлюсь жонглировать их судьбами.
Пока же, чтобы себя занять, я разглядываю свои будущие жертвы. Весьма самонадеянно я полагаю, будто у меня есть дар - читать в лицах. Возможно, это лишь избыток воображения; но за каждым лбом, немилосердно взрыхленном плугом науки, мне мнится бездна неисследимая, и любое лицо рассказывает историю захватывающую.
Вон там, в заднем ряду, широкая одутловатая фигура. Обладатель ее, кажется, ел много каши в детстве, не отказывает в ней себе и сейчас. В плечах его разнесло, шея набухла, руки вытянулись даже неприлично. И вместе с тем видно, что природа лепила его спешно и из мягкого материала; слегка косой, кое-где покатый; тут пошел бугром, там выдался углом; большой, а сам не знает, куда деться от таких габаритов; и в итоге - сущий еще ребенок. Видно, что собственное тело плохо его слушается: ручку он сжимает чуть ли всем кулаком, и водит ей по листу, как будто выгребает против течения. Сгорбился над столом, застенчиво втянул голову в плечи, лицо наклонил, так что жидкие пряди длинных волос спустились до самых глаз - а нелепые, реденькие усики над верхней губой все равно нет-нет да и проглядывают. Какой милый юношеский пушок! Какой милый, какой застенчивый гигант! Я буду к нему снисходителен, отпущу с четверкой, не меньше.
И вдруг - великан поднял голову. И поймал мой взгляд. И я увидел: на мягком, на пышном, как масленичный блин, лице отнюдь не детские глаза. Они встретились с моими, не более чем на секунду; и потом - юркнули обратно, вниз, в свой листок. Упала завеса волос. Округлились плечи.
Как странно! Какой цепкий, какой полный желчи взгляд. Желчи - но не только: в нем была и злоба, и сила, какую трудно было ожидать от обладателя этого сумбурного тела. И ведь он понял, что я его рассматривал, понял и запомнил, и остался недоволен, хотя виду и не подал. Но в его мгновенном остром взгляде был вызов, желание дать отпор. О, мы не любим, когда нас трогают? Мы не хотим быть объектом, мишенью для ваших любопытных глазенок, хотим, чтобы от нас держались подальше? Но как это трудно - с таким-то телом! Чувствуешь себя наростом на лике бытия. Эх, если бы только избавиться от этой детскости, от этого складчатого балахона неумеренной плоти, выбраться из-под этого мясистого балдахина, в котором, запутавшись, вечно барахтаешься, мнешься, жмешься, потеешь и локтем роняешь чашку со стола.
Значит, об этом мы думаем? За внешней несуразицей кроется душа бунтаря, а может, и всемирного мстителя?
Да, мне кажется, я прав, и этот тип мне знаком. Я представил себе, что из него может выйти. Вариант первый: политик. Обуздав со временем свое тело, сбрив усы и научившись контролировать мышцы лица, он даст волю амбициям; будет лезть вверх, вертеть людьми, притворяться, наслаждаясь своим лицедейством; вступит в студенческий профсоюз, потом в какую-нибудь партию. Станет образцовым молодым человеком новой формации.
Отвратительно? Тогда другой вариант - я называю его "Человек бунтующий". За этим не в меру широким лбом заклубятся противоречия высшего характера, созреет метафизический конфликт, который вскоре разразится беззвучной бурей: мальчик вынесет приговор всему миру, низвергнет жестоко Бога и останется один на один с пустым и равнодушным небом (и один на один с собой - в сексуальном плане). Будет всех дичиться, напишет рассказ про ангела, курящего "Приму" на карнизе, и стихотворение про пустоту. Впрочем, со временем это пройдет.
И еще мне представилось: он идет по универовскому коридору, изо всех сил стараясь придать своим движениям зрелую грациозность и уверенность. Вот он выносит на улицу серьезное свое лицо, вот то и дело метит исподтишка колкими глазами в пассажиров в автобусе. С достоинством доставляет он себя домой А придя домой, кулем валится на диван, расстегивает ремень и запускает руку в трусы; диван под ним ходит ходуном, скрипит, парус его тела рвется; по щекам текут слезы, рот кривится. Он так ненавидит себя, так ненавидит себя...
Но эти мысли не доставляют удовольствия мне. Быстро избавившись от непрошенной картины, я перевел взгляд на девушку прямо передо мной. Там было на что посмотреть: однако это уже другая зарисовка.