Эта книга посвящается моим друзьям-студентам, совместно с которыми было выпито весьма много пива и нарисовано несколько эвольвентных линий.
ЗНАХАРЬ
Мой отец был известным знахарем в одном из украинских сел Приазовья. Было время, когда его знахарская сила и его популярность достигали такого уровня, что в маленькое, Богом забытое селение к нему приезжали лечиться из Бердянска, Запорожья и даже - один раз - из Москвы. Правда, я думаю, что последний гость был случайным: скорее всего он был в наших краях проездом, прослышал о лекарских талантах отца, пока лежал и загорал на морском берегу, и решил между делом заехать к нам в село - подлечиться. Уж слишком маловероятной кажется мне возможность, чтобы персонально к отцу ехал кто-то из Москвы-столицы, которая никогда и в грош не ставила провинцию - этот город ждал, когда знахари, экстрасенсы, колдуны сами приедут в него и начнут предлагать свои услуги направо и налево. К тому же - уж очень далеко Москва от нас, молва об отце просто не могла туда дойти, тем более, что отец работал тихо и спокойно, без излишней саморекламы. Он вообще никогда не рекламировал себя, люди сами находили его и просили о помощи, а уж тогда он делал то, что умел.
Отец происходил из давнего знахарского рода, в котором лечебная сила всегда передавалась по мужской линии от деда к отцу, от отца к сыну. Сила у женщин нашего рода была редкостью, да и самих женщин было мало - дочери почти никогда не рождались, а если они и появлялись на свет, то жизнь их чаще всего была короткой, сумбурной и несчастливой. Например, у моего деда была сестра - она сбежала из дому в шестнадцать лет с каким-то артистом-циркачом, потом, когда он ее бросил, лечила за деньги, катаясь с разными цирками и бродягами по бескрайним просторам Советского Союза, но в тридцать один год увяла где-то далеко. Я слышал, будто бы в небольшом городке под Пермью пока еще можно отыскать маленький неухоженный холмик ее могилы - без креста, без подписи, без посетителей. Но ни отец, ни я так никогда и не ездили туда на поиски нашей блудной родственницы.
Моя мать была предсказательницей, гадалкой или, как теперь говорят, астрологом. Сейчас предсказаниями занимаются все, кому не лень - люди без таланта, без интуиции, без внутренней силы. А у моей матери был дар, хотя он и не был наследственным - почувствовав в себе что-то однажды в детстве, она сама развивала свои способности, поначалу лишь из любопытства, затем - по велению сердца. Она пошла за зовом своего сердца, он провел ее через сотни редчайших книг, учителей и, в конце концов, привел к дому моего отца. Отец ничему ее не учил - он вообще скептически относился к астрологии. Просто они полюбили друг друга, поженились и были счастливы довольно долгое время - после моя мать заболела раком и умерла. Отец очень хотел поправить ее здоровье, он лечил ее сам, своими силами и знахарскими рецептами, он даже обращался к традиционной медицине - матери сделали две операции, но все было тщетно. Женщины никогда не жили долго в нашем роду, не только прямые родственники, но и жены - как я имел несчастье убедиться. Даже посторонние женщины, и те долго не задерживались рядом с нами - обычно они убегали, как та сиделка, которую отец нанял для матери в последние дни ее жизни. Отец платил сиделке очень хорошие деньги, но через два месяца та собрала свои вещи и ушла, сказав, что она заболевает, что ей становится хуже с каждым днем. Отец предлагал ей свои лекарские услуги, но она наотрез отказалась. Напрасно, надо сказать, помочь ей отец наверняка смог бы, это жить рядом с нами не стоило.
Перед моим рождением мать нагадала отцу, что у них будет дочь, и что сила дочери будет большей, чем у всех прочих мужчин за всю историю нашего рода - так говорили звезды. Отец только посмеивался тихонько в усы, возражая, что в нашей семье действуют свои собственные законы, которые не подвластны этим маленьким смешным звездочкам на небе.
Потом родился я - сын, и мать, расстроившись и обидевшись на отца, две недели вообще с ним не разговаривала. Учитывая недоверие отца к астрологии в целом и к талантам матери в частности, надо отметить, что он не упускал случая подшутить над ней, поддеть ее колким словом. Мать жутко обижалась, она всегда весьма болезненно относилась ко всем его подшучиваниям.
Думаю, талант ее был настоящим - многое из того, что она предсказывала в то давнее время, сейчас сбылось. Она предсказала, например, развал Советского Союза - как же смеялся над этим мой отец! В девяностых годах он притих, но признавать свою ошибку уже не было перед кем - мать умерла к тому времени.
С детства отец возлагал на меня большие надежды, о чем он мне иногда говорил. Он почувствовал во мне силу, большую, чем в нем самом, и прилагал титанические усилия, чтобы направить ее в нужное русло. Здесь надо отметить, что отец был человеком очень религиозным, и именно в религии он видел тот путь, по которому должна была потечь моя сила. В вере она должна была укрепиться, выкристаллизоваться и избавиться от каких бы то ни было дурных побуждений.
Отец повез меня крестить в Киев, потратил на это много денег, но остался очень доволен результатом. Как он говорил, он заложил во мне наилучшие основы, на которых мне упорным трудом осталось построить себя, как личность. Он воспитывал меня в любви к Богу и людям, он рисовал передо мной долгую и тяжелую перспективу жизни, потраченной на служение людям и на смирение перед Богом.
- Я вижу в тебе возможность воплощения всех чаяний нашего рода, - говорил он мне, - скоро в тебе будет сила, способная сделать в десять раз больше, чем сделали я, твой дед и твой прадед. Для нашей семьи, где сила и лекарские способности являются наиважнейшими характеристиками человека, это - предмет особой гордости. Надеюсь, я буду гордиться тобой. Надеюсь, ты меня не подведешь. Главное - работай упорно, не ленись и не отступай от веры.
Мне было немножко не по себе от таких слов, но подобные серьезные разговоры быстро вылетали из моей детской головы, и я снова бежал на улицу играть с соседскими ребятами в футбол, я опять шел в школу на занятия. А по вечерам я читал Библию под руководством отца. По праздникам отец возил меня в церковь - в соседнее село, покрупнее нашего. В нашем церковь превратили в хлев в период становления советской власти лет семьдесят назад.
Когда отец лечил людей, он никогда не брал с посетителей денег - на отдельном столике у него стояла икона, под которую ты по собственному желанию мог как класть деньги, так и не класть. Отец всегда учил меня быть в стороне от денег - стремление к деньгам портит внутреннюю суть человека и ломает его силу, распыляет ее, направляет по ложному пути. Однако люди, которые постоянно толпились у нас под забором, которые с утра до вечера заполняли наш двор тихим перешептыванием - они почти всегда были с деньгами. Редкий случай был, чтоб кто-то пришел лечиться бесплатно - может, люди побаивались недовольства отца, даже того, что он мог отрицательно воздействовать своей силой на тех, кто не заплатил. Но отец, естественно, лечил всех, не выбирая. Практически всегда люди оставляли деньги под отцовской иконой, но почти всегда мало. Рубль, три, пять - и все. Лишь изредка приезжали богачи - партийные шишки, директора заводов, бандиты - они, конечно же, платили больше, соизмеримо своим доходам.
После того, как я окончил школу, отец отправил меня в Запорожье поступать в мединститут - он хотел, чтоб я как можно больше знал о человеке и о способах лечения - об объекте своей дальнейшей деятельности. Я поступил сразу же, с первого раза и без особых проблем - я вообще тогда был прилежным, старательным, хорошим учеником. Да, конечно же, отец мог помочь мне поступить, дав взятку кому-нибудь из вступительной комиссии - в те времена с поступлением в мединститут было трудно. Однако я ничего не знал о том, чтобы отец делал что-нибудь подобное, да и позже он никогда не рассказывал мне о возможной взятке, поэтому я до сих пор считаю, что поступил самостоятельно, благодаря только своим знаниям.
Уже тогда я чувствовал в себе определенные способности и немножко умел ими пользоваться. Если у кого-то из друзей-студентов болела с похмелья голова, было плохое настроение или какие-то личные проблемы снедали их души - я ощущал это на расстоянии и частенько помогал им. Я запросто снимал похмельную головную боль, поднимал настроение тем, кто не смог, например, сдать экзамен - в общем, занимался всякими пустяками. Хотя надо сказать, что мои друзья были искренне мне благодарны за подобные мелочи.
Когда я учился на последнем курсе института, случилось непоправимое горе: мой отец попал в автомобильную катастрофу и погиб. Его смерть очень сильно повлияла на меня: она встряхнула мою обленившуюся и потихоньку засыпающую душу, она заставила меня страдать и в итоге я был вынужден пересмотреть свои взгляды на жизнь. В конце концов я вернулся к истокам - к тому, чему учил меня отец в детстве, о чем он рассказывал мне в тиши сельских вечеров, о чем я слышал в той маленькой церквушке, куда отец возил меня по праздникам.
- Твоя сила - ничто, - говорил мне когда-то отец, - только верой ты сможешь лечить людей.
После смерти отца я вспомнил о Боге, я стал ходить в одну из запорожских церквей и постепенно начал приближаться к тому, что отец хотел мне привить. Наверное, есть вещи, которые понимаешь только выстрадав. Только потеряв своего отца навсегда, я действительно стал ценить все то, что он мне давал - давал щедро и постоянно, а я так много пропустил мимо ушей, растяпа. Мое мировоззрение неожиданно изменилось, будто бы слезы смыли с глаз некую пелену, и боль людей, и их счастье, и добро, и зло стали более явными - я стал видеть ясно-ясно, как никогда ранее. Никогда ранее я не мог так легко распознать болезнь человека, ее причину, и наконец-то смог начать по-настоящему лечить людей.
И действительно - прав был мой отец - лечить я начал не столько силой своей, сколько вновь обнаружившейся в сердце верой, которая росла и крепла во мне с каждым днем также, как и моя сила.
Я закончил мединститут, получил диплом, но идти в интернатуру для получения сертификата специалиста не стал - все мирское казалось мне тогда тщетным, суетным и абсолютно бесполезным. Кроме того, в те годы не было такой врачебной специальности, которую я хотел бы получить - не знахаря же, в самом деле. Я продал отцовский дом в селе и вернулся в Запорожье - чтобы жить и работать. Я купил себе маленький домик в одном из частных секторов города, которых в Запорожье предостаточно. Я вырос в собственном доме, на собственном хозяйстве, и жить так мне было удобнее и теперь. В моем маленьком тенистом дворике нынче пахнет домашним уютом - почти также, как в детстве. Но только почти.
Я стал принимать людей, а на столике в углу комнаты стояла старая отцовская икона, доставшаяся ему от деда. Люди ложили перед ней деньги, и все было, как и у моего отца - одна, две, пять, десять гривен максимум. Иногда теперь приезжают люди на иномарках и кладут на столик доллары, бывает, много долларов, но не это измеряет степень возможности их выздоровления, вовсе нет. Уж никак не деньги, тем более, что я к ним равнодушен - так меня воспитали.
Так и живу я сейчас: принимаю посетителей, лечу их, стараюсь помочь людям. Я пытаюсь сохранить в душе тот настрой, что возник после смерти отца, когда боль утраты смешивается с неизбежностью всего происходящего в мире, и есть только один путь для меня: как можно лучше лечить людей, шесть дней в неделю выкладываться на все сто. Шесть дней в неделю я с головой погружен в проблемы своих посетителей - только так жизнь кажется мне имеющей смысл. А на седьмой день я иду в церковь, где молитвой подтверждаю свое смирение перед случившимся и происходящим в мире сегодня - то есть перед Богом; подтверждаю свою веру, свою любовь и иногда даже как будто понимание - словно весь сложный узел причин и следствий всех событий на Земле становится для меня разрешим.
Кажется, лишь сейчас я начинаю понимать слова, что говорил мне в детстве отец, лишь сейчас я вижу все так, как он хотел, чтобы я видел. Он поставил передо мной серьезную задачу в этой жизни, и я стараюсь ее выполнить, стараюсь изо всех сил, хотя нынче это стало очень трудно.
Да, теперь трудно работать. Нет, лечить я, конечно, могу, и сила моя ничуть не уменьшилась. И я лечу нуждающихся, я помогаю тем, кто приходит за помощью. Сейчас трудно следить за тем, что происходит вокруг. Весь этот мир, окружающий меня, - это страна убитого Бога, где вера и моральные принципы уничтожались на протяжении семидесяти лет, уничтожались настойчиво и повсеместно. Семьдесят лет этот народ шел по дьявольскому пути - по пути зла и насилия, лжи и воровства, не зная и не ведая глубины своего падения. Этот народ или, скорее, те его представители, которые сумели пережить коллективизацию, две войны, три искусственных голода и долгие-долгие годы репрессий - этот народ считал, что нет ни дьявола, ни Бога. Зло накапливалось в душах, его бумеранг был запущен над несколькими поколениями людей. И теперь, когда Бог, церковь, вера стали возвращаться к нам - теперь зло активизировалось, оно начинает неистовствовать, пытаясь вернуть свои некогда твердые позиции, утрачиваемые отныне с каждым днем.
Как сказала бы моя мать - звезды сейчас вещуют тяжелые времена, они вычерчивают на небесной сфере все более и более опасные конструкции. Нужно быть готовым к борьбе добра со злом, прежде всего ко внутренней борьбе в душе каждого человека. Ведь самая главная борьба всегда идет внутри - внешне она не видна и не слышна, а потому вдвое опасней, вдвое важнее. Очень легко проиграть, оказавшись просто неготовым к тому, что борьба уже на самом деле идет. Любой человек должен сейчас следить за собой с удвоенным вниманием - за своей верой, за внутренней душевной чистотой и, в конце концов, за своим здоровьем.
Поскольку и силы, и способности видеть у меня чуть побольше, чем у обычного прохожего с улицы, то я вижу свою задачу нынче не только в том, чтобы лечить уже больных людей - я должен стоять на страже добра здесь, на своем маленьком участке Вселенной. Может быть, это звучит излишне высокопарно, вы не подумайте, будто я представляю себе себя с копьем в руках верхом на белом коне - отнюдь нет. Просто я должен рассказывать людям о Боге, о вере - если я вижу, что их болезни и их проблемы можно решить при помощи церкви. Я не проповедник, я только иногда подсказываю людям правильный путь. По крайней мере, я уверен, что только этот путь будет правильным. И никаких сомнений не испытываю.
Именно так я воспринимаю теперь слова моего отца о служении людям, смирении перед Богом и возможности воплотить в жизнь чаяния многих поколений нашего рода. Я чувствую ответственность, я чувствую свой долг и я ощущаю тревогу, когда гляжу на этих людей - на сотни своих посетителей, искалеченных злом.
Впрочем, скорее всего все не так уж и страшно - на самом деле в этом мире по-прежнему восходит солнце, щебечут птицы и природа несет в себе радость бытия. Я чувствую в себе такой покой, такое счастье и такую всепобеждающую силу, когда иду домой после церкви в выходной день!
Просто надо быть настороже, всем нам обязательно надо быть настороже - и всегда быть готовым держать ответ перед Богом, ответ за свои мысли и поступки. Надо сопротивляться тому злу, что незримо кружит рядом и так и ждет своего шанса, ждет ежеминутно...
Раз в год я езжу в село, где похоронены мои отец и мать, которые так рано оставили меня одного перед лицом этого мира и моей нелегкой задачей - той, что я сам себе определил. Я долго сижу возле их могил, всматриваясь в широкое степное небо и ощущая горячее дыхание южных трав. Ветер шепчет в ветвях, а я беседую со своими родными могилами и спрашиваю у отца и матери совета: как мне жить дальше, что делать и чем заполнить беспокойное течение реки времени? Не знаю, есть ли ответ в шепоте вольного степного ветра, но домой я возвращаюсь избавившись от усталости, уверенный в себе и полный новых сил.
И тогда я опять, с удвоенной энергией, принимаюсь за лечение своих больных, которых никогда не бывает мало.
МАЛЕНЬКАЯ ШЕСТЕРЕНКА
- Таблетки, все началось с таблеток, - сказал Андрюха и осторожно затянулся папиросой, так глубоко и медленно, будто в последний раз.
Он протянул слегка дрожащую руку, передавая мне папиросу, и я взял ее. Конопля была злая, поэтому затягиваться следовало действительно осторожно.
Андрюха откинул голову назад, уперся затылком в стену и продолжал с закрытыми глазами:
- Я тогда болел, ну, с нервами у меня не все в порядке было.
- Было? - переспросил Вася, принимая папиросу от меня, и все захихикали тихонько, а я только улыбнулся, стараясь не закашляться и не выдохнуть в спертую атмосферу подвала драгоценный дым.
- Было, - утвердительно кивнул Андрей и продолжал, - я уже выписался из больницы, но доктор прописал мне кучу таблеток. Мои родители как купили все то, что он им там насоветовал - у меня волосы на голове дыбом встали. И в коробочках каких-то, и во флаконах, и так, насыпом, в бумажки завернутые... В общем, присел я на эти галимые колеса, пил их каждый день, и часто, а потом однажды, так, для прикола, что ли, поломал одну таблетку пополам - я тогда как обдолбанный ходил, в голове каша настоящая была, прям как сейчас, после папиросы. Я делал, что попало, отмораживался постоянно или на умняк меня пробивало... То, бывало, в стену уткнусь и смотрю себе минут десять-пятнадцать, то еще что-нибудь...
- Андрюха, - вкрадчиво сказал Вася, - да ты и теперь такой же. Ты и сейчас отморозился!
Он громко рассмеялся, Андрей насупился и хотел было вступить с ним в спор, но я перебил их:
- Ладно, хватит, а дальше-то что? Расскажи, что дальше было?
Андрюха иногда как начинал говорить - и не остановить его, причем говорил он действительно о чем попало, без разбору, переходя от одного к другому так быстро, что смысла было не уловить. Его всегда нужно было направлять, чтобы он не потерял нить разговора.
Андрюха взял папиросу от Сереги, опять затянулся медленно и глубоко, так, что я даже подумал было: Гад, все ему мало, никак не нахапается, а потом передал мне самый остаток.
- Тут еще пяточка будет, - сказал Вася, покашлял в кулак, облизал губы и потянулся к папиросе руками.
- Я сам, - огрызнулся я и отдернул руку с дымящимся окурком от Васи, чтоб он случайно не перехватил мою очередь.
Я подправил бумагу на папиросе так, чтоб было удобно добить пяточку - докурить те ползатяжки, что еще оставались и не поджечь бумажный мундштук.
- Так вот, - снова заговорил Андрюха, - я, значит, разломал таблетку, смотрю, а там внутри целый механизм настоящий, как в часах, честное слово. И тикает что-то, и шестеренка какая-то дергается - туда-сюда, туда-сюда, равномерно и так быстро. И все маленькое такое, что и не разглядишь поначалу.
- Классно... - задумчиво протянул Серега, - мне б таких таблеток побольше - вот это приход был бы, а?
Мы все опять захихикали, а Андрюха обиделся, насупил брови и замолчал, уставившись в грязный угол подвала.
- Да ну тебе, - толкнул я его в плечо, - рассказывай давай.
Он помолчал чуть-чуть, надувая губы, как маленький ребенок, и продолжил:
- Там, внутри, ну, в таблетке, все настолько миниатюрное было - не разглядеть почти. Я лупу из ящика достал - у меня лупа есть четырехкратного увеличения, и пинцетом ее кручу-верчу, а через лупу смотрю, увеличиваю. Прям как ювелир какой-нибудь, ха-ха! Ну, а внутри - точно заводик какой-то малюсенький, я вам говорю! Я, значит, таблетку разломал, но механизм целый остался: в одной руке только полоболочки, а во второй - вторые полоболочки и сам механизм работающий, не поломанный. Прикол такой, пацаны, как будильник разобрать, только совсем маленький...
- Ну, ты б его завел на утро, чтобы не забыть проснуться, когда приход закончится, - вновь поддел его Вася, а Серега громко хохотнул.
- Тебе смешно, а мне знаешь, как страшно стало? - опять обиделся Андрюха, - Я ведь этой чепухи к тому времени уже полфлакона выпил, если не больше. Даже чувствовать начал, как во мне что-то тикает... Здесь, - он прикоснулся к голове в районе виска, - и вот здесь, - он приложил пятерню к груди.
- Робот-полицейский, - пробормотал я, и вся компания дружно засмеялась, ей только того и надо было в накуренном состоянии.
А Андрюха снова насупился. Какой-то он обидчивый стал в последнее время, даже слишком, по-моему.
- Вам смешно, - опять начал канючить он, - а я после этих таблеток чувствую, что со мной что-то не то творится. Прямо сейчас чувствую, между прочим. Ну, я в натуре, как робот, что ли, становлюсь... У меня в голове что-то клацает, и мысли как будто переключаются. Словно программы в телевизоре, только без пульта, а сами по себе - неожиданно так, клац-клац, клац-клац...
Он замолчал и долго сидел, взявшись за голову и прислушиваясь к себе. Мы закурили по обычной сигарете с фильтром, а он все также сидел и не шевелился, не замечая того, что мы делали.
- Клац-клац, клац-клац, - передразнил Андрюху Вася, но тот не обратил на него внимания.
- Эй, Андрюха! - я толкнул его в плечо, - не втыкай, Андрюха, закури. Это простые сигареты, разбавь немного папироску.
Он взял предложенную мною сигарету с таким серьезным лицом, что я понял: он не только полностью верит в то, что говорит, он к тому же этого боится. Именно в этот момент я заинтересовался его рассказом - даже у самого какой-то холодок по спине пробрался, как только я представил, что для него вся эта чушь про тикающий заводик в маленькой таблетке - сущая правда.
- Так что там с твоими таблетками? - я вновь стал подталкивать его к продолжению рассказа.
- С таблетками? - Андрюха удивился, - А, с таблетками... Ты понимаешь, они действительно меня в робота превращают. Я думаю, например, о чем-то, и вдруг - клац! Мысль зависает на полуслове, дергается - и вперед не могу ее додумать, ну, ни слова, понимаешь? И назад вернуться не получается, с чего начал думать то есть, как будто заело что-то на две секунды, или на стоп-кадр похоже, а потом - р-раз! И совсем другая мысль появляется, такая четкая и ясная, и как будто не моя... Ну, понимаешь, я сам по себе так думать не умею, и даже слова не все знаю, которые вдруг в голове всплывают. И, главное, такие мысли правильные, грамотные, без ошибок и помарок, как из учебника... Как наша училка говорит: правильно построенное предложение... Вот так вот. Понимаешь?
- Понимаю, - с готовностью кивнул я и выбросил докуренный до самого фильтра окурок двумя пальцами - щелчком - в угол подвала, - а дальше то что? Дальше что-то было?
- Ребята, ну вы и обдолбались, - недовольно протянул Серега, - обломайтесь, давайте лучше выбираться отсюда!
- А я, понимаешь, - гнул свое Андрюха, не обращая на Серегу внимания, видно тема для него наболевшая попалась, - я ложусь спать, так вот: лягу на спину, глаза закрою, чтоб заснуть, и вдруг слышу, ну, будто в груди стучит что-то и шевелится, как колесики в той таблетке, понимаешь? Я их наглотался тогда, а они теперь переделывают меня изнутри, и в голове переделывают, и во всем теле. Я весь в какого-то механического урода превратился, как в робота... Вот, посмотри, что со мной теперь происходит, какой я от этих таблеток вонючих стал.
Он поднял руку и медленно согнул ее в локте туда и обратно - на секунду мне показалось, что его локоть перегнулся в противоположную сторону и Андрюха коснулся ладонью плеча сзади, со стороны спины, но в это время Серега с Васей окончательно устали слушать нашу бредовую беседу и запротестовали:
- Не гоните, пацаны, пойдемте отсюда.
Мы находились в одном из старых домов сталинской постройки. Здесь было обширное бомбоубежище, соединяющее подземными коридорами четыре дома одного двора. Сюда никто никогда не спускался, за исключением редких проверок. Местные жители иногда спускались по ступенькам вниз, чтобы проверить висячий замок на массивной входной двери. Мы подобрали ключи к этому замку и устроили в одной из многочисленных комнатушек что-то вроде клуба по интересам, или, точнее будет сказать, притона - если учесть, чем мы здесь занимались.
Уже довольно давно - с полгода назад - мы вкрутили здесь лампочку, предварительно выкрутив ее из подъезда. Потом мы затащили внутрь лавочку, похитив ее поздно вечером со двора. На мусорке был найден старый стол - без одной ножки, и прочие мелочи. Мы собирались в подвале после уроков в школе, слушали музыку по старому магнитофону, курили траву, пили вино. Однажды мы затащили сюда девчонок. Здесь было весело.
Мы выбрались наружу, под еще теплое осеннее солнце. Вася, Серега и Андрюха решили вдобавок еще и пива купить и стали выискивать по карманам мелочь, а я отказался и пошел домой - хотел отоспаться и вечером, когда с работы придут родители и начнут меня проверять, контролировать и воспитывать, сесть за стол делать уроки.
Я пришел в пустую квартиру, включил магнитофон и решил немного поесть - после курения конопли всегда так хочется кушать. Я разогрел себе остатки вчерашнего борща в кастрюле, отрезал толстый ломоть черствого хлеба и, поглощая пищу и слушая музыку, размышлял про Андрюху и его удивительный рассказ. Я все пытался вспомнить: действительно ли его рука гнулась в локте, как на шарнире - в любом направлении без помех? Неужели вся эта глупая болтовня о механизме в таблетке может быть правдой хоть на десятую часть? Ну как, скажите мне, как может быть правдой история о том, что таблетки перестраивают человека изнутри - будто он строительная площадка какая-то, а не живой организм?
Поев и улегшись в постель я подумал, уже засыпая, что надо будет попросить Андрея показать свою руку еще разок - так, на всякий случай, чтоб удостовериться, что я просто перекурил конопли.
Но на следующий день Андрюха в школе не появился - говорили, что он заболел гриппом и лежит дома в постели. От меня он жил довольно далеко, поэтому я решил зря ноги не бить, на другой конец города не ездить, а просто подождать его выздоровления. Куда он от меня денется - все равно рано или поздно появится в школе и снова начнет получать свои двойки по алгебре. Алгебра была его самым слабым местом - цифр он совсем не понимал.
Три следующих дня после школьных занятий наша компания проводила время в своем укромном местечке в бомбоубежище - Вася притащил гитару и что-то настойчиво пел искусственно хриплым голосом, пока мы пили вино, курили сигареты и слушали, затаив дыхание. Почти год прошел, как он купил себе этот достойный музыкальный инструмент и теперь весьма резонно считал, что уже умеет на нем играть. По крайней мере, мы его в этом мнении не разубеждали - наоборот, мы с Серегой были просто в восторге. У Васи теперь было уже свое сложившееся понимание музыки как искусства, которым он с нами и делился. Он пел и играл нам как чужие песни популярных исполнителей, которые самостоятельно подбирал, сидя с гитарой у магнитофона, так и свои собственные песни тоже - у него были такие клевые тексты, придуманные по обкурке! Недавно он купил себе новые мягкие струны, после чего звучание его гитары приобрело особый оттенок, приятный для нашего слуха.
Это было так интересно! Мы уже три дня внимательно вслушивались в яркие образцы Васиного творчества и потихоньку начали участвовать в этой игре - стали придумывать кое-какие песенки сами. Вася задал нашим встречам какое-то новое направление, и мы с головой окунулись в сочинение песен, на некоторое время забыв даже о девчонках, вине и туго забитых папиросах.
Ну, а потом Серега снова раздобыл где-то конопли. Серега вообще-то был самым тихим из нас, но именно он каждый раз умудрялся где-то что-то доставать. Просто он действительно очень любил это дело - коноплю.
На четвертый день Сергей перезвонил Андрюхе домой и выяснил, что тот уже почти совсем выздоровел и с понедельника опять появится в школе. Серега пригласил его специально приехать в бомбоубежище послушать наши музыкальные опыты, а заодно привезти с собой еще одну гитару - единственного солирующего инструмента нам уже не хватало. Чтобы выманить его из дому в субботу, да еще и убедить приехать к нам через полгорода, Серега пообещал Андрею, что будет много чудесной травы: такой приход с двух напасов, ты просто уедешь, я тебе говорю.
Естественно, Андрюха не устоял и на следующий день, когда после уроков мы спустились в подвал, он уже сидел в нашей комнатушке, пил пепси и бренькал тихонько на своей привезенной гитаре. Он тоже знал несколько аккордов, но Вася играл значительно лучше.
Трава, которую принес Серега, действительно оказалась очень сильной, и после одной папиросы на четверых мы отложили гитары в сторону и уставились друг на друга в легком недоумении.
- Это мне, пацаны, мой двоюродный брат из Казахстана привез, - похвастался Серега, растягивая слова, - правда, одуренная трава?
- В натуре, - ответил Андрюха и, смеясь, схватился за голову, - прямо не знаешь, куда себя девать.
Мы согласно закивали, захихикали и начали делиться своими ощущениями, а я вдруг вспомнил об Андрюхиной странной истории с механическими таблетками и руками на шарнирах.
- Андрюха, - позвал я его, - а покажи свою руку, помнишь, как тогда, а?
- Руку? - он удивленно посмотрел на меня осоловевшими глазами, не понимая, чего же я от него хочу.
- Ну, как у робота, помнишь? - я покрутил своей рукой, имитируя Андрюхины жесты, которые он демонстрировал в прошлый раз.
Несколько секунд он смотрел на меня, соображая, а потом неожиданно изменился в лице, я даже испугался - раньше я никогда не видел его таким одновременно обозленным и растерянным.
- Не трогай меня! - заорал он, - Я робот, понял? Да, я уже превратился в робота, ну и что? Нечего смеяться надо мной!
- Да я не смеюсь... - начал было я, но он меня не слушал.
Он вскочил со своего места, с грохотом опрокинув на бетонный пол лавочку, схватил свою гитару, потом бросил ее в угол, где она мелодично зазвенела, ударившись о стену, накинул на плечи куртку и быстро выскочил из комнаты.
- Андрюха, вернись! - закричали мы ему вслед, - Не гони!
Но он не хотел нас слушать, и вскоре до наших ушей донесся стук его ботинок по высоким каменным ступеням, ведущим из подвала в подъезд дома. Все спокойно остались сидеть на своих местах, но я почему-то почувствовал какую-то смутную вину за происшедшее и поднялся с лавки. Почесав за ухом и вздохнув, я отправился на улицу искать Андрея.
Я вышел из подъезда во двор, и меня ослепил яркий солнечный свет. Сентябрь еще дышал летом, дышал свежестью и радостью жизни, в прогретом воздухе кружились желтые листья, и я даже подумал, что зря мы прячемся в этот подвал, пропитанный пылью и сумраком - вполне можно было бы собираться в парке, это недалеко и там пустынно, никто мешать не будет. Правда, всегда остается опасность, что кто-то может увидеть нас с папиросами...
- Андрюха! - громко позвал я и осмотрелся, выглядывая во дворе его красно-синюю куртку.
Но такой куртки нигде не было видно. У подъезда дома напротив сидели малолетки из соседней школы, класс четвертый-пятый, поэтому, не обнаружив своего друга, я подошел к ним. Но, как ни странно, они его тоже не видели.
- А из этого подъезда уже минут пятнадцать никто не выходил, это точно, - ответил один белобрысый, пряча в ладони тлеющий окурок, - мы здесь все время сидели, никуда не отходили.
Я развернулся и зашел в подъезд, из которого только что вышел. Прислушался: наверху что-то шуршало.
- Андрюха! - позвал я, и сверху на пять секунд все затихло, а потом снова начались шорох и стук.
- Андрюха! - опять крикнул я, хотя и не дождался ответа. Теперь я был уверен, что он был наверху, - Это я, Андрюха! Спускайся, не гони, я просто пошутил, ну что ты начинаешь!
Я услышал звук - это был лязг металла, и я понял, что Андрей захлопнул за собой крышку люка и оказался на черепичной крыше. Тут я почувствовал, что не на шутку начинаю беспокоиться.
- Андрюха! - заорал я что было мочи и вцепился в перила лестницы, но так и не сдвинулся с места.
Через минуту я услышал с улицы короткий вскрик, а потом громко и истошно завыла какая-то женщина. Я выбежал из подъезда во двор, споткнувшись о высокий порог и чуть не упав, и увидел на асфальте метрах в пятидесяти от себя распластанное тело с неуклюже вывернутой рукой. Я сразу же узнал красно-синюю яркую куртку Андрея.
- Люди добрые! - орала толстая женщина, стоя посреди дороги и не делая ни шага к лежащему, - что творится-то на белом свете! Человек с крыши упал! Человек разбился! Что творится-то!
Я подбежал к Андрею и наклонился над ним. Он лежал на животе, одной щекой к асфальту, а из приоткрытого рта вытекала струйка крови. Глаза у него были словно нарисованные - неподвижные и тусклые, и я понял, что ему уже ничем не поможешь. Он был мертв.
Вдруг я заметил, что ухо, торчащее к небу, у него как-то странно оттопырено, я неожиданно смело протянул руку и осторожно потянул пальцами за мочку. И мне открылась удивительная картина: за ухом у Андрюхи образовалась трещина, а из нее вместо крови, костей, мозгов торчали шестеренки - такие блестящие, новенькие. Я с трудом сумел выковырять пальцами одну, поднялся на ноги и стоял, изо всех сил сжимая ее в руке.
Со всех сторон начали подбегать взрослые, они оттолкнули меня от трупа и сгрудились над ним. Послышался звук сирены скорой помощи, ее громкие завывания вернули меня к действительности, я развернулся и пошел прочь.
Я быстро шел по улице мимо аккуратно выстроившихся в ряд старых домов, уходя от места происшествия, и крепко сжимал в ладони маленькую холодную шестеренку.
ПОЭТИЧЕСКАЯ НАТУРА
Получилось очень глупо и досадно. Я только взял в руки гитару и собрался спеть тебе, моя прекрасная незнакомка, моя милая гостья, свою собственную песню про любовь, как ты заспешила вдруг, засуетилась почему-то и в спешке ушла, едва не забыв кожаную куртку в коридоре на вешалке. На столе осталась недопитая бутылка шампанского, нарезанный ломтиками апельсин, и даже немного клубники - а ведь это такая редкость осенью! В этот день клубника на столе была даром морозильной камеры.
Как глупо. А досадно-то как!
Я понял, что делаю что-то не так почти с самого начала - с того момента, как я залпом выпил первый бокал холодного шампанского, полный колючих пузырьков, и стал болтать и болтать скороговоркой и без передыху, чтобы заглушить нервную дрожь в пальцах.
Именно тогда ты как-то удивленно взглянула на меня, брезгливо поджала губки и слегка отстранилась - как будто увиденное было тебе неприятно. Конечно, такая красавица, у тебя, небось, такие, как я, десятками под подъездом и под квартирой ожидают, надеются на твое мимолетное внимание...
Куда мне за такой красавицей таскаться! Но угораздило же...
Да, я знаю, что несу полную чушь, когда нервничаю. Особенно под выпивку. Особенно в присутствии красивых девушек. А ты была такая красивая!
У меня перехватило дух, как только я увидел тебя на улице возле трамвайной остановки. И если познакомиться с тобой и разговорить тебя у меня еще хватило духу и ума (а почему бы и нет? Я вовсе не какой-нибудь отпетый зануда), то здесь, у себя дома, в предчувствии приближающейся развязки меня словно заклинило. Я усадил тебя в кресло поближе к окну, взглянул на твои стройные ножки из-под короткой юбки, и у меня совсем поехала крыша. А ты еще откинулась на спинку, расправила плечи, забросила ногу за ногу, словно специально...
Постель, в которой мы были бы вместе, показалась мне такой близкой, что я абсолютно сдурел.
Обычно, когда я нервничаю, у меня потеют руки, я начинаю заикаться - совсем немножко, между прочим. Ну, и еще бывает, что легкая дрожь время от времени пробегает по всему телу.
Пожалуй, ты это заметила и предпочла ретироваться. Что и не удивительно, особенно если учесть, какую чушь я нес тебе на ухо все это время - что-то романтически-поэтическое, приторно-сладкое и по-детски глупое и наивное. Я просто напугал тебя всем этим винегретом из стихотворных строк, цитат и почти что признаний в любви, которых никому не было нужно, в том числе и мне самому. Какой ужас!
Я вышел на балкон, закурил и стоял, нахмурившись и больно кусая губы. Я разглядывал желтеющие листья, вдыхал порывы еще теплого сентябрьского ветра, изучал причудливый серо-багровый узор остывающего неба и думал о том, какой же я на самом деле идиот.
Полный идиот. Круглый идиот. И-ди-от.
Все так неплохо начиналось, она тебе так многообещающе улыбнулась на лестничной площадке перед дверью, пока ты шарил по карманам в поисках ключа - еще полчаса шампанского, магнитофонной музыки и анекдотов - и она была бы твоей! И незачем было хвататься за гитару.
А вместо этого ты начал заикаться и с полной серьезностью стал декламировать ей свои стихи. Стишки. Стишочки никчемные. Нет, они не такие уж и никчемные, если по правде сказать, зачем же прибедняться? Не подумайте - просто они оказались не к месту. Совсем-совсем не к месту. Не тот передо мной оказался человек, чтоб его можно было стихами удивить. Не в коня корм, так сказать.
А на самом деле я - поэт. И не надо смеяться, пожалуйста, - это чистая правда. Да, я поэт. Пусть не в полном смысле этого слова - я не пишу профессионально для каких-нибудь там изданий, вовсе нет. Я пишу довольно редко - только когда об этом просит душа. Я поэт по духу: я романтик, я натура утонченная и весьма ранимая.
Нет, не смейтесь, не надо - это правда. Я поэт хотя бы даже потому, что иногда просто не могу молчать: душа видит в абсолютно обыденных вещах нечто особенное, она чувствует тоску при виде заката, радость при виде солнечных лучей и прочее там в том же духе...
Что-то рвется наружу, лезет изо всех дырок души и так и норовит очутиться записанным на бумагу, так и просится в тетрадь, будто иначе быть просто не может - как же не запечатлеть для вечности такой чудесный момент?
Я понимаю, что вы читаете эти строки с легкой саркастической усмешкой - прямо там, поэт! Можно подумать! Я докажу вам, чтоб между нами не было недомолвок. Я процитирую вам кусочек из написанного, ну, скажем... скажем... когда мне было лет восемнадцать-девятнадцать:
А метель с цепи срывалась,
Песню хмурую вела,
В доме дверь не закрывалась -
В душу снега намела.
Ну как? Нормально? Ничего особенного, конечно, но все-таки... Или вот еще один отрывок - это уже из более позднего, здесь мне уже года двадцать три, если не ошибаюсь. И уже чувствуется жизненный опыт:
И сразу первый поцелуй -
Немного смазанный, несмелый.
Танцуй же, милая, танцуй,
Жизнь - танец лишь на самом деле.
Вот эти строчки вполне могли осуществиться сегодня с тобой, моя прекрасная незнакомка! Но ты ушла... А как вам мои стихи? Ничего, правда? Неплохо? Я, конечно, не поэтический гений, но писать стихи умею... Да?
Я даже несколько песен придумал и иногда бренчу их на своей старой запылившейся гитаре. Вот и сегодня собрался было спеть одну про любовь для тебя - такой красивой, такой воздушной, что ты показалась мне даже недосягаемой.
Впрочем, так оно и вышло - ты спешно убралась из моей маленькой, но уютной квартиры, а я остался здесь досадовать на свою злую судьбу и самого себя, ведь, как ни крути, а я сам тебя упустил...
Дура, - подумал я с обидой, чтобы переложить часть груза своей злости еще на чьи-нибудь плечи.
Внизу, под балконом, ветер гонял по тротуару желтые кленовые листья - обычно я прихожу в восторг от их изысканного вида, но не сейчас, не в этот час отчаяния. Веселые ребятишки бегали по детской площадке, громко смеясь. Кажется, они играли в лова.
Я постоял минут пять. Выкурив сигарету и успокоившись, я решил было уже вернуться в комнату и посмотреть по телевизору старый советский фильм, как вдруг из-за деревьев в конце улицы вынырнула человеческая фигурка, идущая по тротуару в мою сторону. Человек шел, словно деревянная кукла: смешно переваливаясь на негнущихся ногах и крепко прижав руки к телу, а его голова была наклонена вперед - наверное, так пригибают головы бойцы на поле боя под артиллерийским огнем противника.
Это был молодой парень, еще школьник, очевидно. Он что-то пристально разглядывал, крутя и вертя сей невидимый для меня предмет в своей правой руке, причем руку при этом он продолжал прижимать к телу - будто пряча его от посторонних глаз. Парень выглядел либо пьяным, либо накуренным, либо таким, каким выглядел я сам в присутствии красивой девушки десять минут назад - наполовину испуганно, наполовину восхищенно.
Дойдя до моего балкона, он остановился и поднял предмет своего пристального внимания к самым глазам. Что-то маленькое и наверняка металлическое блеснуло в его пальцах, потом он бросил этот предмет в давно некошеную траву газона и опрометью побежал прочь.
Это было так странно и неожиданно: он припустил вдоль по улице без оглядки и настолько быстро, насколько хватало сил. Только пятки засверкали, как говорится. Он напомнил мне преступника, который минуту назад совершил убийство, а теперь сумел избавиться от главной улики - орудия преступления.
Чисто поэтическое любопытство взыграло у меня в груди, я набросил на плечи куртку и прямо в домашних тапочках выскочил во двор. Через пару минут лазанья на коленках по газону мои поиски увенчались успехом - я сжимал в руке тот самый маленький блестящий предмет.
Это была шестеренка из тяжелого металла - темно-серого, гладко отполированного. На поверхности зубьев виднелись следы приработки - очевидно, что шестеренка являлась когда-то частью какого-то неизвестного мне механизма, что она участвовала в каком-то производственном процессе.
Она была совсем маленькая - всего пару сантиметров в диаметре и миллиметров пять толщиной. Сквозь ее центр проходила тонкая ось, обломанная с обеих сторон. Ось была сделана из другого металла - какого-то желтоватого, и в местах излома вскрылась его крупнозернистая внутренняя структура. На одном из зубчиков я рассмотрел миниатюрное красное пятнышко, едва заметное глазу - как будто микроскопическую засохшую капельку крови.
От мысли о крови мне стало как-то не по себе, и на секунду возникло желание просто взять и выбросить эту странную шестеренку куда подальше - под колеса проезжающих мимо автомобилей, например, или в непроходимые заросли разросшихся рядышком кустов, - но я сдержался. Любопытство взяло верх, к тому же - что, зря я лазил на коленках по пыльной траве?
Вернувшись домой, я некоторое время с умным видом разглядывал ее под увеличительным стеклом, которое издавна без толку валялось у меня среди хозяйственных инструментов, а потом пожал плечами и бросил бесполезную находку на подоконник.
Несколько минут я ходил по квартире, меряя ее шагами из угла в угол, а затем схватил шестеренку, зажал ее в ладони и вновь вышел на балкон покурить. Я зажег сигарету. В темнеющем небе низко нависли тучи - возможно, что и к дождю. Над соседской крышей появилась еще едва видимая бледная луна, и веселые ребятишки разбежались по домам, зазываемые из окон родителями.
Я вспоминал о той девушке, такой красивой девушке, что так нехорошо сегодня со мной поступила, но эти еще свежие события получасовой давности к моему удивлению уже не вызывали у меня ни капли досады, а только какую-то отстраненную усмешку. Я перекатывал в ладони тяжелый кусочек металла и думал о том, что если бы она пришла ко мне еще раз, дала бы мне второй шанс, то все было бы по-другому. Теперь я уж не стал бы нервничать перед ней, читать ей какие-то дурацкие стихи-стишочки...
Я быстро уложил бы ее в постель, без ненужных дерганий и уговоров - как настоящий мужчина. И никаких слюней, песенок и прочей чепухи. Подумаешь, эка невидаль - красавица в моей постели!
Я посмеялся над собой, затянулся напоследок, выбросил окурок вниз и вернулся в комнату.
Старый советский фильм - кинокомедия - уже начался, и я уселся перед экраном, не выпуская из рук шестеренки. Меня почему-то привлекала ее тяжесть - как будто я перекатывал в ладонях слиток золота. Эта тяжесть вселяла в меня какую-то странную уверенность.
В это время прозвучал короткий звонок в дверь.
Кого это принесло? - удивился я, бросил шестеренку на подоконник и отправился в коридор открывать. Я никого не ждал.
На пороге стояла ты, о красивейшая из красивейших, о прекраснейшая из прекраснейших, о, богиня! В общем, это была та красавица, которая недавно так поспешно бросила меня одного в квартире - и я помню, что тогда мое общество ее не устраивало.
А сейчас она несмело улыбалась, и в руках у нее покачивалась запотевшая бутылка шампанского. Надо сказать, что я был несказанно удивлен, но высказать свое удивление словами так и не успел.
- Можно войти? - спросила она и, переступив порог, состроила мне глазки, - Я подумала, что ты не откажешься от бокала холодного шампанского. А клубника у тебя, помнится, была.
- Клубника никуда не делась, - с ленцой в голосе отвечал я, - без шампанского я клубнику вообще не употребляю.
Я был спокоен и уверен в себе, хотя внутри весь сгорал от нетерпения. Я не стал допытываться у девушки, почему она вдруг покинула меня, и тем более, почему она вдруг вернулась - я вел себя так, как будто она никуда и не уходила.
Мы выпили с ней шампанского и завалились в постель. О, это получилась одна из лучших ночей в моей безалаберной поэтической жизни: я даже не отпустил ее домой, она перезвонила маме, сказала, что остается ночевать у подружки, и мы продолжали до самой полуночи... Да нет, не до полуночи - далеко за полночь.
Когда она заснула, я долго лежал, прислушиваясь к ее тихому беззащитному дыханию. Что-то происходило внутри меня - что-то не очень обычное для меня, нечто несвойственное моей натуре. Вместо привычных удовлетворения и радости - этакой полудетской эйфории - я чувствовал легкую усталость и желание поддать все происшедшее в этот день холодному трезвому анализу.
Я встал с кровати, чтобы покурить на кухне, и между делом захватил валяющуюся на подоконнике шестеренку. Я сидел за кухонным столом, вертел ее в пальцах и размышлял, выпуская под потолок клубы горького сигаретного дыма.
Я думал о том, как странно и удивительно, что ты вернулась ко мне в этот осенний вечер: так не бывает обычно. Я ведь тебе не понравился, очень даже не понравился - я это прекрасно видел, и ты панически бежала прочь, чтоб случайно не оказаться со мной в одной постели. Так бывает в жизни, что ж, я бы это как-то пережил и через несколько дней уже с усмешкой вспоминал бы об этом неудачном опыте, но...
Ты вдруг вернулась, вернулась с виноватым видом и запотевшей бутылкой шампанского - будто я был тебе не безразличен. И это было странно. Очень странно. И удивительно.
Я взглянул на поблескивающую в руке шестеренку и подумал:
Ну что, малышка, молчишь? Ты такая маленькая, такая беспомощная, как будто абсолютно не причем здесь. А вдруг именно ты и есть причина такой чудесной ночи и такого моего странного самочувствия? И этого неожиданного возвращения моей красавицы-гостьи?
От этой мысли вдруг что-то похолодело внутри, под майкой, пальцы, державшие глупую деталь, онемели, и я вздрогнул. Я почему-то вспомнил о той маленькой капельке крови, что была на зубце шестеренки... Я вернулся в темную комнату, тихонько вытащил старую потрепанную общую тетрадь в клеточку, куда время от времени записывал свои стихи, и вновь пришел за кухонный стол под узкий круг света от ночника.
Я заварил себе крепкого кофе и, глядя на призрачный сизый блеск шестерни, долго и упорно писал стихи, но стихи такие же необычные, как и все в этот день - стихи получались как будто не мои. Они лились из меня в ту ночь, как из открытого водопроводного крана - быстро, легко, без особых раздумий. Ни рифма, ни сам ход мыслей в этих стихах не соответствовали тому, что я писал всю свою жизнь до этого дня. Например, вот такой вот бред, от которого наутро я просто-напросто пришел в ужас:
Качнулся маятник любви.
Я знал: твой механизм надежен
И мне он отказать не сможет.
Горяч насос твоей крови.
Что за чепуха! Наспех подобранная рифма, смысл, который я теперь не очень-то улавливаю, и чувство, которое вызывают эти стихи - я и сейчас еще слегка вздрагиваю, когда перечитываю эти строки. Никогда раньше я не писал так о любви, о женщине и собственных ощущениях от совместно проведенного времени.
К утру у меня было пять страниц этих одинаковых стихов, которые я записал в тетрадь аккуратными печатными буквами - ровными строками, каллиграфически, в каждую клеточку по букве.
Когда серый утренний свет забрезжил в моем окне, я сидел над чистым листом бумаги, уставившись в пустоту и измышляя очередной шедевр о механизме моей подруги, который хорошо смазан и потому не скрипит и не подводит при определенного рода работе. Я был словно сомнамбула - весь состоящий из валов, шестерней и прочих деталей одного большого мыслящего механизма, который к тому же еще и двигаться мог. Причем неплохо мог...
Я был будто робот, а все органы моего тела получали импульсы-сигналы по невидимым зелененьким проводкам.
Рассвет немного привел меня в чувство. Я умылся, отчаянно потирая ладонями щеки, почистил зубы и долго и с недоумением разглядывал свое слегка опухшее от бессонной ночи лицо в зеркале ванной комнаты. Пару минут я просто не мог узнать себя в бледном отражении запотевшего от моего дыхания зеркала, а когда узнал, то испугался и вернулся на кухню.
Мне стало холодно, мурашки побежали по спине, я поставил чайник на синий огонь конфорки и обнял себя за плечи, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Я заварил себе чашку кофе без сахара и впопыхах выпил ее большими жадными глотками - обжигая язык и губы. Я воткнул в зубы сигарету и нервно курил, роняя пепел на пол.
Шестеренка тихонько лежала на столе, утратив при дневном свете добрую толику своей страшной силы. Не смейтесь, не надо, - мне действительно казалось тогда, что все дело именно в этой дурацкой железяке. Все эти странные возвращения ко мне моей прекрасной незнакомки, моя необъяснимая холодность, мои необычные мысли и дикие стихи - не мои это стихи, не мои.
Поэтическая натура - ранимая, уязвимая, впечатлительная - что здесь поделаешь! Сейчас, когда я пишу эти строки в свой дневник, я, конечно, весьма резонно сомневаюсь в магической силе шестеренки. Мне даже смешно иногда, когда я вспоминаю о своем тогдашнем страхе. Но в то утро...
В то утро мне было холодно и страшно, моя голова думала не моими мыслями, а сердце - мое нежное поэтическое сердце! - писало не те стихи...
Сейчас я говорю себе: просто был такой день - это случается иногда, особенно после таких неожиданных возвращений, таких девушек и таких пламенных ночей, но что-то с трудом верится в подобную версию. Я храню те пять страничек, исписанных ровными печатными буквами (я даже вырвал их из своей тетради и держу отдельно в ящике стола), и когда я перечитаю их - мои страх и холод того утра возвращаются ко мне...
А эти печатные буквы! Какой ужас! Это ж надо - исписать пять страниц печатными буковками, маленькими и аккуратными!
В общем, в конце концов я поступил очень глупо. Неправильно я поступил, нужно признать, и теперь я корю себя за поступок, который совершил в то утро. И ты, милая гостья, - прости меня, пожалуйста, моя прекрасная незнакомка, что подарила мне столько незабываемых мгновений. Прости, ведь я не знаю, что с тобой нынче - я больше никогда тебя не видел.
Я надеюсь, что эта маленькая смешная шестеренка, этот глупый бесполезный кусочек металла, который я подбросил тебе в кармашек твоей кожаной куртки, что висела на вешалке в коридоре, не принес тебе никакого вреда.
Да он и не мог тебе навредить, что за глупости! В конце концов, все мои страхи, вся магическая страшная сила той шестеренки - это ведь просто моя глупая фантазия, не так ли? Именно от испуга я тогда и совершил такую смешную глупость - подбросил тебе шестеренку... Я так думаю сейчас - это просто изгиб фантазии, порождение моей поэтической натуры.
ПЕТАРДА
Быть вагоновожатой трамвая - вполне нормальная работа, не лучше, но и не хуже, чем любая другая работа для обычного рабочего человека. Нет, конечно, зарплата мизерная, но где сейчас найдешь хорошие заработки? Разве что на каком-нибудь большом заводе металлургическом, которых у нас в городе несколько, так туда ведь и не устроишься без блата - говорят, что там в отделе кадров надо деньги платить, чтоб получить место. Последнее, что я слышала - это четыреста долларов, да, четыреста долларов...
Это ж где такие деньги взять? Откуда у простого человека могут взяться такие деньги? Да и трудиться там нужно серьезно, вкалывать порой в три смены или всякие там вредные условия труда - это уж куда устроишься, где сумеешь приткнуться. А дома - дочка маленькая, тут не знаешь, как ее в школу собрать, не то, что обуть-одеть. Об одежде для ребенка я даже не хочу говорить... Если б не было секонд-хэнда, я прямо не знаю, что бы я делала.
Хоть бы муж помогал - так нет, он, пьяница, вечно где-то пропадает, то он, видите ли, на рыбалку с друзьями пошел, то еще куда. Ладно, хотя бы рыбу домой приносил - так нет, он ее продаст по дешевке на нашем местном базарчике, а деньги пропьет. Со своими дружками-алкашами, такими же, как и он сам.
Нет, конечно, что-то он приносит домой, не всегда, но иногда случается - так ведь мало, очень мало, сил никаких нет. Все приходится на своем горбу тянуть, абсолютно все.
Вот так и работаю - не на базар же идти, в самом деле, торговать за пять гривен в день? Что, жить с обвеса - что Бог пошлет? Не надо мне такого счастья - не люблю я этого. Сегодня ты покупателя обманешь, а завтра тебя хозяин торговой точки на хорошую сумму взгреет - и попробуй докажи потом кому-нибудь, что ты не верблюд. Если ты кого-то обманываешь - то и тебя рано или поздно обязательно обманут, вот так.
Так что работаю я в трампарке и не жалуюсь: водить трамвай - вполне нормальная работа, зарплату хоть платят вовремя. Правда, я не очень ее люблю. Почему, спросите? А потому, что много всяких придурков развелось в последнее время как среди пассажиров, так и среди прохожих на улицах. Вообще народ нынче стал какой-то нервный, со странностями - придурковатый, одним словом.
Особенно я не люблю вечерние часы работы, когда люди едут уже подвыпившие, после работы, после всяких там кафе и столовок - о, такое иногда вечером случается! И драки всевозможные, и стекла выбивают - эх, да что говорить: тяжело теперь жить на белом свете!
А когда работа в вечерние часы попадает на темные неуютные микрорайоны - это вообще ужас. Здесь и хулиганы встречаются, и бандиты настоящие - они промышляют тем, что высматривают пьяных работяг, чтобы потом, значит, их избить и зарплаты большие отобрать. Я слышала, что нескольких даже насмерть забили, скоты...
Вот это я ездила бы с крупного завода домой с такой огромной зарплатой! Да я, наверное, обмочилась бы пять раз, пока доехала до дома!
А вообще-то работать на центральном проспекте города - так это любой дурак сможет, хоть всю ночь напролет. Здесь и освещение хорошее, и люди всегда есть, и милиция рядом - тут редко кто позволяет себе баловаться.
Правда, бывает, что и в центре города придурки всякие в вагон заходят. Когда оно пьяное такое, что и себя уже не помнит - так ему все нипочем, и милиция в том числе. А я же простая, обычная женщина - что я с ними могу сделать? Как с ними сладишь? Радиосвязь-то у меня есть, конечно, да только пока наряд милиции приедет, так можно успеть и человека убить. Не так давно на острове Хортица какие-то идиоты взяли, да и избили водителя троллейбуса, причем настолько сильно, он даже в больнице лежал. Не слыхали? Остров Хортица - это место очень темное, национальный заповедник Украины, вот так-то.
Надо сказать, что в последние годы водителям чуть полегче, когда в каждом вагоне по кондуктору стало ездить. Если время позднее, то обычно пассажиров в салоне очень мало, а то и вовсе нет, тогда кондуктор - тоже женщина чаще всего - подходит к моей кабине, я дверь открываю, и мы болтаем о том, о сем. Едем и болтаем, смеемся, рассказываем друг другу истории всякие - нам о нашей женской доле тяжелой говорить - не переговорить. А вдвоем ехать - так и не страшно уже почти, и веселее, конечно же.
А вот недавно был у меня один случай - немного необычный, почему я и хочу о нем рассказать-то. Ехала я, значит, без кондуктора, зимой, часов в одиннадцать вечера. Уже темно, конечно, хоть глаз выколи, но я была почти полностью спокойна - центр города, освещенный со всех сторон проспект, какие здесь могут быть проблемы? Правда, мне надо было развернуться возле дворца спорта, а это две остановки до маленького темного кольца чуть в стороне от кипящей ночной жизни города Запорожья.
Да что мне эти две остановки? Десять минут - и я снова буду на проспекте, под фонарями. Все должно было быть в порядке, как оно и бывало всегда до того - я же не в первый раз ехала по этому маршруту.
Но в этот раз получилось немножко не так, как бы мне хотелось. Я подъехала к кольцу, а там местечко действительно темное - фонари не горят, дома жилые далеко, вокруг только черные скелеты деревьев и пустыри. Ну, думаю, сейчас я развернусь быстренько и поеду назад. Если нужно постоять, чтобы попасть в график - так я лучше постою на освещенной улочке в ста метрах впереди по курсу. Ночь, тихо, темно, машин и трамваев нет, я одна здесь - стой, сколько влезет, все равно никому не помешаешь, да и тебе никто не помешает.
И вот я еду себе сквозь темноту зимней ночи, фары выхватывают только самый минимум - рельсы впереди да грязный снег недельной давности, да вот еще какие-то фигуры, вроде человеческие, в темноте копошатся и из-под света фар убегают. Мне даже не по себе стало чуть-чуть - ну кто это может бегать здесь, на пустыре, да еще среди ночи?
И вдруг - ба-бах! Перед самым носом - громкий взрыв и искры, искры, такие яркие, слепящие...
Я так испугалась, не поверите, даже сердце заболело, вся душа в пятки ушла. А что? Что бы вы подумали? Я, например, сразу же вспомнила о Чечне, прямо перед глазами появилась картинка из последних новостей с дымом, трупами, слезами, и кровь вокруг, кровища...
Теракт, думаю, какой-то, и все тут. Я сразу, не раздумывая, газу прибавила - и вперед. Прорвусь, решила, если рельсы целы. Мне главное на улицу, на свет выехать, чтоб террористы испугались ко мне в трамвай забираться. Там вокруг окна домов и люди, люди, люди. Там уж меня никто не тронет.
Значит, я рычаг нажала, скорость прибавляю и еду, спешу по кругу. А тут слышу: смех за окнами заливистый такой. Смотрю: лица детские из темноты выглядывают и ко мне в кабину смотрят. Я разозлилась так, на сигнал нажала - еду по кольцу и звеню без остановки.
Смотрю: они хохочут пуще прежнего и ну по трамваю снежки бросать, и все мне по стеклу кабины норовят попасть.
- Ах вы паразиты мелкие! - я им закричала наружу и даже кулаком пригрозила сквозь старое поцарапанное стекло.
Так я думала их немного настращать, а поняла, что только выдала свой собственный испуг.
Что за дети нынче пошли! Это же ужас какой-то! Мало того, что здесь не знаешь, как на эту копеечную зарплату с ребенком малолетним на руках прожить - как дочку в школе выучить и чем ее кормить, голова пухнет от домашних проблем - так еще и эти шалопаи подвернулись! Вот же чертенята маленькие - никого и ничего не боятся! Их моим звоном трамвайным да кулаком в окно не запугаешь - они сами такие, что кого хочешь до инфаркта доведут, перепугают так, что забудешь, как тебя и звали. Вот меня, например, этими своими петардами идиотскими или чем-то там еще из себя вывели окончательно - до дрожи в руках довели.
И, главное, смех у них такой дебильный, у детишек этих - раньше мы так и не смеялись, по-моему. Как наркоманы какие-то или психи полные заладили на один манер: ха-ха-ха, ха-ха-ха!
И взяли же моду нынче - производят на заводах или в подвалах гадость всякую и продают где попало, и детям ведь тоже продают! А это ж какие на самом-то деле опасные штуки, эти петарды, вон на Новый Год, я слышала, так много детей от них пострадало - и ожоги тут тебе, и пальцы поотрывало ребятишкам бедным. Куда только власть смотрит городская? Прекращать нужно это баловство, причем немедленно прекращать.
И обидно, конечно, что сама перед ними свой страх выдала, перед шалопаями этими. И скорость резко прибавила, и звенеть начала... А им только того и надо было - забросали меня снежками и исчезли в темноте. Один раз даже камнем в меня бросили, очень на то похоже - о борт так загремело, будто то здоровенный кирпич до трамвая долетел. Это хорошо еще, что в стекло не попал - видно, силы не хватило добросить. А ведь метили же...
Тоже мне - нашли развлечение! Кто их только на улицу отпускает в такое время позднее, а? Куда же их родители смотрят? Разве можно так детей воспитывать? У меня тоже такая вот дочка-первоклассница дома есть, но она же по ночам на улицах не шастает. Да и бросать камни в стекла она не стала бы. Я ей, например, всегда строго-настрого приказываю...
Впрочем, не о том сейчас разговор. Это уже совсем другая история получится. А здесь вообще-то разговор о том, что такое иногда на улицах нашего города случается - прямо диву даешься.
А эту петарду я вскоре и вовсе забыла бы и сейчас, наверное, не вспоминала бы даже, если б не глодали меня время от времени два неприятных ощущения, в какой-то мере противоречивых. Сосет что-то под ложечкой, как будто не так, как надо тогда получилось все. Как будто я ошибку серьезную совершила...
Конечно, прежде всего меня снедает чувство вины за то, что я тогда с перепугу скорость резко прибавила, а в глазах у меня искры летали и круги красные плыли - ослепила меня петарда эта треклятая на несколько секунд, и я не видела, что передо мной на рельсах происходило. Не видела я, куда ехала. Страшно мне теперь, как представлю: а что, если б там, впереди, дети оказались бы? Если б кто-то из них запрыгнул на рельсы вдруг, а зима, скользко - под трамвай попасть в два счета можно было. Что, если бы я задавила кого-нибудь? Я себе такого не простила бы, наверное - ведь у меня тоже ребенок малый, я ж себе представляю, каково это, потерять свое дитя любимое...
А второе ощущение, которое осталось от того случая - это какая-то нереальность происшедшего. Словно то был некий страшный сон, кошмар ночной, после которого просыпаешься и перекреститься хочется, и забыть раз и навсегда. Только вот не получается - все время у меня в памяти всплывают эти детишки, если, конечно, они были детьми.
Дело в том, что у них в темноте глаза светились зеленоватым светом таким - как у волков диких, поверьте мне. Темные фигурки в ночи, маленькие такие, вроде бы точно детские - и руки видны, и ноги, а глаза светятся. Ну не страх ли Господний, в самом-то деле, а? Как это объяснить можно? Я такие глаза только по телевизору в фильме ужасов одном видела когда-то.
И к тому же смех у них странный был - знаете, раньше были популярны мешочки смеха? Вот и они так смеялись - одинаково, повторяя друг за другом на одной ноте: ха-ха-ха, ха-ха-ха... И злобно так смеялись, что мне холодно на сердце от этого смеха стало, и я прямо не знаю: разве дети так могут смеяться?
Эти глаза и этот их смех - они пугают меня куда больше, чем мое ошибочное поведение. Я, знаете, даже рада порой, что вот так рванула оттуда, сразу ускорилась - и только меня и видели. Я боюсь даже думать о том, что могло произойти со мной, если бы я осталась там, если бы эти так называемые детишки сумели до меня добраться...
Ну вот как такое объяснить-то можно, а, люди добрые? Вы только представьте себе - дети малые, лет по десять-двенадцать, а глаза у них светятся, будто у монстров телевизионных, и смех этот - ужас просто...
Вот такая вот жизнь, такая вот работа. Всякое случается, всякое бывает, и зарплата такая маленькая, что и не знаешь порой, а стоит ли оно того, чтоб жизнью своей прямо рисковать, как в этом случае?
А вообще-то быть вагоновожатой трамвая - вполне нормальная работа, не лучше, но и не хуже, чем любая другая.
ВСТРЕЧА У ХЛЕБНОГО ЛАРЬКА
С самого утра у меня так дико разболелась голова, что, когда я пришла домой, у меня не было никакого желания ругаться и пререкаться с мамой. Я хотела тихонько открыть дверь своим ключом и прошмыгнуть к себе в комнату, но не тут-то было: мать, как назло, услышала лязг моих ключей в замке и выглянула из кухни в коридор, чтобы удостовериться, что это я. Так я с ней и столкнулась нос к носу, едва переступила порог квартиры.
- А-а, вот и ты! - начала она, подбоченившись, - Пришла наконец-то, соизволила! Все по подружкам шастаешь, все тебе там медом намазано! Не рано ли тебе в твои шестнадцать лет дома не ночевать?
- Мама, у меня так дико голова болит... - жалостливо ответила я, состроив соответствующую мину, - я пойду спать, хорошо?
- Это ж чем вы там таким занимались у твоей подружки, что у тебя голова болит? - еще громче завела свою шарманку мать, - Небось, пили, а? Что вы там пили с этой твоей подружкой? Или там с вами еще кто-то был, а? А ну, рассказывай, доченька, кто там был у этой твоей Наташи и чем вы занимались? Что, наверное, мальчиков приглашали, ты мне смотри, ох, смотри, получишь от отца...
Она принялась, как обычно, разговаривать сама с собой, задавая мне вопросы, а потом на них же и отвечая - придумывая на ходу. Необходимо было ее остановить, пока она не придумала чего-нибудь ненужного.
- Мама! Не кричи на меня, пожалуйста! - я повесила в коридоре на вешалку куртку и поспешила спрятаться в своей комнате, обдумывая, что бы такого убедительного ответить матери: не скажешь же ей, что я вообще была не у Наташи, а провела ночь у парня, с которым едва успела познакомиться перед тем на трамвайной остановке.
Мать упорно шла за мной по пятам, она вошла в мою комнату и встала на пороге, скрестив на груди руки.
- Кто там был? - настойчиво спрашивала она.
- Ну, была еще Таня из нашего класса, ты ведь ее знаешь. Она принесла бутылку шампанского - у ее мамы был день рождения, она хотела его отметить. Мама ей и дала бутылку, она ведь доверяет своей дочери, не то, что некоторые...
- Ладно тебе! - прикрикнула на меня мать, но по ее тону было понятно, что она смягчилась.
Однако не прошло и минуты, как она затараторила вновь:
- А я тебе говорила, я тебе говорила - не пей много, ты ведь еще ребенок на самом деле! Тебе же всего шестнадцать! Вот теперь и лежи дома с больной головой! - мама, кажется, окончательно успокоилась, поверив в мои выдумки про Таню с Наташей.
Я уже выпила таблетку от головной боли и улеглась в постель, чтобы немного вздремнуть, когда мать снова распахнула дверь в мою комнату и принялась давать указания - как всегда, не вовремя.
- Не лежи долго, хватит лентяйничать. Ночью спать надо было, - взялась она за свое, - завтра тебе в школу идти, сделай уроки, не забудь. Я поехала к отцу в село, слышишь? Ты меня слышишь?
- Слышу, - неохотно ответила я, садясь на кровати и продирая глаза.
- Я поехала к отцу, буду только завтра. Заведешь себе будильник наутро, смотри, не проспи школу. Покушать найдешь в холодильнике - я борщ сварила, есть макароны и икра кабачковая в банке. Купишь себе хлеба. Я оставляю тебе две гривны, это тебе и завтра в школу будет, поняла?