Петров Борис : другие произведения.

Держи меня за руку / Dmzr

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Москва 11.02-22.06.2021г.
  
  Когда потеряно всё, жёсткий сюжет.
  Когда в пучину несёт, хочешь или нет.
  Когда внутри зима минус под 40.
  Словно тюрьма.
  
  Давай, вставай - кровью пишет плеть.
  Давай, стреляй - зверю в горло - меть.
  Кто сам упал - тому и встать суметь.
  Давай, вставай, это не твоя смерть!
  
  Animal ДжаZ "Не твоя смерть"
  
  Всегда нуждою других себя занимая
  Всегда, что-то красивое творя
  Мы движемся в сторону рая
  Через ненависть и моря
  Не каждый из нас на том берегу будет
  Не каждый сможет туда доплыть
  Сквозь шторма своих судеб
  Но всё может быть...
  
  Дельфин "520"
  
  
  Глава 1. Снег
  
  Искрится, взметается ввысь миллионами ярких солнечных искр, повинуясь буйным порывам безумного ветра. Вот он взлетает, парит над тобой солнечным облаком и раз! Накрывает с головой, и ты начинаешь кашлять, смеяться, задыхаться, но радоваться, и хочется ещё, ещё раз влететь в эту мягкую тучу, потеряться в ней, чтобы в изумлении вырваться наружу, оглядеться, удивиться, будто бы ты впервые видишь этот мир, этих ребят, мальчишек и девчонок, опередивших тебя на лыжне, хохочущих, задыхающихся после быстрого бега, радостных, как и ты. Давно забыто время, бежать по накатанной лыжне уже неинтересно, ты ищешь новые взрывы снежных бомб и устремляешься туда, всё чаще и чаще угадывая, попадая в эпицентр взрыва заранее, ликуя и хохоча.
  - Есеня, ты чего отстала! - кричит мне Маша, моя лучшая подруга, мы с ней знакомы ещё с детского сада, живём в соседних домах. Она ниже меня, слегка широка в плечах, лицо круглое, монгольское, но глаза большие, широко раскрытые, чёрные, как агат. Она толкает меня в плечо, тянет за палку, а я не хочу никуда ехать, мне так хорошо, что и передать словами нельзя. Я смотрю на яркое солнце, вдыхаю в себя снежную пыль и не то смеюсь, не то плачу от непонятного чувства счастья. - Ты чего? Ты вся бледная!
  Маша обеспокоена, у неё тревожные глаза, а я не понимаю, что случилось, пока не пытаюсь поехать за ней. Я падаю в снег, не сразу понимая, что небо вдруг куда-то исчезло, а рот набит снегом. Это не больно, просто как-то неожиданно и немного неприятно. Мне становится холодно, меня поднимают, ставят на ноги, но я ничего не вижу, кроме этого слепящего солнца, которое уже не улыбается мне, а я пытаюсь, запомнить его, до боли вглядываюсь в этот горячий жёлтый диск, с холодным недружелюбным взглядом. Снег тоже перестал искриться, да, он всё ещё горит под лучами, но это пожар, огонь, жёсткий, гадкий. Вокруг меня столпились ребята, Маша что-то кричит мне, но я не слышу. Меня тошнит, сильно, мерзко, и я снова падаю. Ребята подхватили меня, кто это? Славка и Ромка? Мне бы хотелось, чтобы это были они... нет, пусть они не видят меня... такой... меня рвёт на этот чистый злой белый снег.
  Кто-то вытирает мне лицо снегом, наверное, это Маша, салфеток у нас нет, всё осталось в раздевалке. Слышу, как на меня кричит тренер, нет, она не кричит, это мне так кажется. В ушах всё звенит, а ещё этот ослепительный снег, от которого тошнит. Меня дёргает судорога, но желудок пуст, только гадостное ощущение во рту и рвущиеся кишки. Я хочу умереть, прямо сейчас, чтобы больше не мучатся.
  ќ- Так, ребята, сняли лыжи и делайте вот так, - командует тренер, она высокая, в прошлом мастер спорта, красивая, мне бы хотелось быть похожей на неё, такой же уверенной, сильной. - Давайте, дружнее!
  Она показывает, как надо положить лыжи, чтобы получились носилки. Ребята кладут меня на них и поднимают. Это так забавно, что я забываю про всё и смеюсь, но они этого не слышат, изо рта у меня доносится слабый хрип. Как здорово взлететь и парить над землёй, вот бы они меня никогда-никогда не отпускали. Я чувствую, что они бегут, осторожно, чтобы не уронить, беря хороший темп. До базы недалеко, каких-то три километра, на лыжах пара пустяков. Ребята бегут по лыжне, кто-то оступается, проваливается в снег, меня качает в сторону, но я не падаю, ребята страхуют. Впереди бегут девчонки, они на лыжах, с кучей палок в руках, тренер рядом бежит на лыжах, командует, я вижу её бледное лицо, она боится, я вижу, как сильно она боится... не за меня, глаза не врут, я хорошо запомнила эти глаза, в которых были страх, злость, ненависть и где-то в глубине жалость ко мне, сдавленная, слабая.
  
  Пахнет деревом и потом, я в раздевалке. Кто-то открыл дверь, и влетел дух встревоженного ветра, он погладил моё лицо, и я очнулась. Кто положил меня на лавку, я не помню, я вообще не помню, как меня сюда принесли, сняли лыжный костюм. Над моим лицом склонилась белокурая девушка в белом халате, я знаю её, она медсестра, хорошая, очень весёлая. Она и сейчас улыбается мне, в глазах искренняя тревога, а тёплые пальцы массируют мне руки и ноги. Только сейчас я понимаю, что лежу почти голая в трусах и майке, бюстгальтер я не ношу, не выросло ещё к 14 годам, зато у Машки уже неплохо так выросло.
  - Проснулась, чемпионка, - ласково, чуть нараспев, сказала медсестра.
  - Привет, Алёна, - шепчу я в ответ, она гладит меня по голове и надевает на руку тонометр. Подушка сжимает руку, и прибор неприятно пищит.
  - Плохо, у тебя давление сильно упало. У тебя раньше такое было? - спрашивает Алёна, а я не слышу её вопроса и разглядываю чёлку, она недавно постриглась, мне нравится, что она чуть подрезала волосы, ей идёт, хочу себе такую же, но боюсь, что мне не пойдёт. Я вообще всего боюсь, нового, долго сомневаюсь, а потом ругаю себя, когда решаюсь, наконец-то. - Есеня, ты меня слышишь? У тебя уже падало давление?
  - Не знаю, вроде нет, - тихо отвечаю я, лавка холодная и жёсткая, но это даже приятно, тело оживает, борется с накатившей усталостью, бодрится.
  - Понятно, стоит понаблюдать. У тебя есть дома тонометр?
  - Вроде есть, надо у папы спросить, у него всё есть, - улыбаюсь я. - А вы ему не звонили?
  - Лариса Игоревна уже позвонила, он скоро за тобой приедет, - ответила медсестра и, увидев, как я побледнела и замотала головой, строго сказала. - Мы должны были это сделать, подумай сама, ты же уже не ребёнок.
  - Но он будет переживать, а ничего же не случилось, - слабо возразила я.
  - Случилось, и не спорь. На лыжне так падать не должны спортсмены, тем более разрядники.
  - Ну, я так, в замыкающих, - вздохнула я, Машка уже обошла меня, ухватив недавно новый разряд, а я так и топталась два года на одном месте.
  - Так, у тебя месячные когда были? - Алёна потрогала мой живот, ощутимо надавив рядом с лобком. - Так не больно?
  - Нет, не больно. На прошлой неделе закончились, - отрапортовала я. - У меня всё хорошо, точно в срок, я веду дневник.
  - Хорошо. Ты хорошо поела с утра?
  - Да, - быстро ответила я и задумалась. Нет, я же не завтракала, это я вчера с трудом заставила себя съесть пару ложек каши, папа уже ушёл на работу, так бы он заставил меня съесть всю тарелку. - Нет, я не ела. Не хотелось, правда, совсем не хочу есть, только кефир пила.
  - Это очень плохо. Откуда силы будешь брать? - Алёна вздохнула и сокрушённо покачала головой. Сколько же ей лет, вроде, кажется, немногим старше меня, лет на десять , а у неё уже сын, ему пять лет, такой классный, она его как-то летом приводила на базу. - Ты не смотри, что я худая, ем я много, больше мужа, вот так. Надо есть, Есения, обязательно надо, а то будешь в обмороки падать, о спорте вообще придётся забыть.
  - Я знаю, но честно не хочется.
  - Значит, надо через не могу, - строго сказала Алёна и померила мне уровень кислорода в крови. Она поморщилась, но ничего не сказала
  Пришла Машка с термосом и бутербродами с печеньем. Откуда она его притащила? Я села, и меня, как маленькую, стали кормить, заставив съесть все три бутерброда с сыром и полпачки печенья, дальше меня опять начало тошнить. Чай был очень сладкий, я такой не люблю, но сейчас он мне показался очень вкусным, ещё бы молока налить или сгущёнки, чтобы аж зубы заныли от сладости.
  Через час меня забрал отец. Меня одели, умыли и выдали, посвежевшую, с лёгким румянцем на щеках. Я стояла около нашей машины и гладила её по крыше. Мне она нравилась, ей было столько же лет, как и мне. Отец купил её специально для меня, чтобы маме было удобнее меня возить. Старенькая зелёная "Октавия", в которую можно было засунуть целого слона! Я не помню, чтобы у нас хоть что-нибудь не помещалось в неё. Папа молчал, но не вздыхал, отвечал улыбкой на мои взгляды, как всегда бодрый и добрый, а в уголках его глаз, где скопились тонкие морщинки, я видела тревогу, его страх за меня. Он уложил мои лыжи, костюм, ботинки, тренер уже всё ему рассказала, настаивая на том, что вины спортклуба нет, он не возражал, а я просто стояла и улыбалась ему. Как же мне хотелось сейчас домой, подальше от этого холодного злого снега, неприятно следившего за мной.
  Мы приехали через час, по дороге я уснула. Пока папа разогревал обед, я причёсывалась в ванной, придирчиво осматривая себя в зеркале. Я похожа на папу, тоже высокая, я уже 182 сантиметра, а он - 192. У нас одинаковый нос, глаза серо-голубые, а что мне досталось от мамы? Наверно, фигура - я тощая, нескладная, как мне кажется, папа не соглашается, волосы жидкие, у Машки гораздо толще, я ей завидую. А папа называет меня северной красавицей, а мне всё в себе не нравится! В зеркале на меня смотрит улыбающаяся девушка, губы раскраснелись от укусов, а она смеётся надо мной, а я над ней. А мальчишкам я нравлюсь, точно нравлюсь! С этой мыслью, довольная собой я выхожу из ванной и иду на кухню, папа уже разливает суп по тарелкам, густой, с мясом, впервые за этот месяц, я хочу есть, даже голова кружится, и меня начинает пошатывать. Он хватает меня за локоть и усаживает за стол, он побледнел, а я глупо улыбаюсь, не понимаю, чего он так испугался.
  - Ты как себя чувствуешь? - спрашивает он, голос у папы хриплый, тихий, он такой всегда, когда папа сильно волнуется. А обычно он спокойный, с ровным уверенным голосом, я никогда не видела, чтобы он повышал на кого-нибудь голос, даже когда моя мать приезжала раз в полгода "повидать дочурку", так она это называла. Я смотрю в его серо-голубые глаза и вижу там себя, слабо улыбаюсь в ответ, что-то говорю, но сама не слышу своего голоса. - Ничего, сейчас отдохнёшь, поспишь, а завтра мы поедем в клинику.
  - Папа, не надо, - со слезами на глазах шепчу я.
  - Не бойся, там с тобой ничего страшного не сделают. Надо сдать анализы, пройти обследование. Надо, Есенечка, я буду с тобой, я уже договорился обо всём, - он целует меня в лоб, гладит жёсткой сухой рукой по голове, а я тянусь к нему, прижимаю его ладони к своему лицу и рыдаю, как дура от страха, он вселился в меня, я боюсь, очень боюсь, но не знаю чего, будто бы какая-то мерзкая тварь следит за мной, хочет накинуться, перегрызть глотку, а я боюсь даже обернуться назад, убежать, остолбенев от ужаса и боли, будущей боли, жар и муку которой я чувствую. Папа встаёт передо мной на колени, я обнимаю его за шею, измазываю его щёки своими слезами, прижимаюсь к нему так, будто бы он уходит на войну, навсегда, а я не хочу отпускать его, не могу его отпустить, потому, что знаю - он не вернётся, больше никогда не вернётся домой. И реву, уже громко, слышу свой голос, он мне не нравится. А папа всё терпит, не сопротивляется, молчит, дышит бесшумно, я слышу лишь, как бешено стучит его сердце, только оно свободно, не сковано тягостной волей человека, решившего быть моей нерушимой скалой, защищать меня до конца, стать рыцарем, в блестящих доспехах, видавших много боёв, с тяжёлым мечом и на огромном сильном коне, непременно вороном, и чтобы грива развевалась на ветру, с вплетёнными яркими лентами, чтобы конь громко и яростно ржал, завидя врагов, бесстрашно, как и его хозяин, налетая на них смертоносным ураганом!
  Вихрь этих мыслей закружил мою голову, я видела всю эту картину воочию, не сразу поняв, что папа поднял меня на руки и, усадив на колени, стал кормить с ложечки, как маленькую девочку. Я расхохоталась, как в детстве отклоняясь от ложки, прижимаясь к его груди, хихикая, когда он начинал сердиться. Странно, а с чего это вдруг я решила, что уже большая? Пусть у меня уже есть паспорт, пусть мне 14 лет и рост у меня, как у взрослой девицы - я ещё маленькая, я не готова и не хочу стать взрослой, хочу вернуться назад, когда ещё не было школы, а гулять можно было целый день на даче у бабушки. Бабушка, как быстро ты умерла, сколько уже прошло лет? Я забыла! Нет, я никогда не хотела считать, я боялась этого гадкого, мерзкого и подлого счёта! Нет, она не умерла, я же её помню, я всегда буду её помнить, и тогда она будет жива, вместе со мной, пока мне не надоест дышать. Опять странная мысль, что-то со мной происходит, что-то непонятное, но оно меня уже не пугает, я не чувствую за спиной взгляда этой мерзкой твари, но понимаю, что боюсь обернуться и увидеть, узнать. Но что узнать? Нет! Не хочу ничего знать!!!
  Папа кормит меня супом, - это он приготовил, я готовлю плохо, как начну, так быстро устану. Я успокаиваюсь, пытаюсь вспомнить, сколько раз у меня уже были истерики, я так их называю, папа никогда меня не укорял за мои выходки, а сажал к себе на колени, успокаивал и кормил. Он как-то мне объяснил, что когда ты ешь, то мысли приходят в порядок - так и есть, я успокоилась, шумно высморкалась в салфетку, и мы расхохотались, вместе, и мне так захотелось его поцеловать, что я едва не опрокинула тарелку, когда поворачивалась. Он так смущается, когда я его целую, особенно на людях, но мне всё равно, я его очень люблю. Я вытираю следы своих поцелуев с его щёк, суп жирный, я вижу, как заблестела его кожа, смеюсь, облизывая жирные губы. Сеанс терапии окончен. Он встаёт и сажает меня на стул, садясь напротив. Мы едим молча, весело переглядываясь. Я справляюсь со вторым, он хвалит меня довольным взглядом.
  - Пап, прости, я не знаю, что на меня нашло, - быстро говорю я и прячусь за кружкой с чаем, крепким, без сахара, как мы привыкли пить дома. Кружка большая, в неё можно налить тарелку супа, бирюзовая, как морская волна, светлея кверху до белых брызг, до пены.
  - Ничего страшного не произошло, ты взрослеешь, - отвечает он, пододвигая ко мне вазочку с конфетами и печеньем, я беру сразу три конфеты, запихивая их в рот. Трюфели очень сладкие, они обжигают, а в голове взрываются фейерверки кайфа. - Не переживай поэтому поводу, ты хорошо справляешься.
  "Хорошо справляешься", - повторяю я про себя, пародируя его рассудительный тон. Иногда его рассудительность бесит меня, хочется возразить, выругаться на его нравоучения, которые он вбивает в меня без насилия, заставляя слушать, прислушаться, какую музыку любить, и позже, когда успокоюсь, я понимаю, что он прав, и делаю так, как он сказал. Я справляюсь лучше моей матери, я помню её по рассказам бабушки, не жалевшей красочных выражений - не хочу об этом думать, хочу спать и всё, больше ничего.
  - В школу не пойдёшь, я напишу заявление, посидишь неделю дома, потом наверстаешь.
  - Ой, опять эта дистанционка, - я поморщилась и наглядно высунула язык, желая показать своё отношение к этому.
  - Нет, не надо. Нечего за компом целыми днями сидеть. Погуляешь, почитаешь, ты же не дочитала свой французский роман? - он ехидно усмехнулся, я состроила обиженную физиономию, сама внутренне посмеиваясь над собой. Мы были летом в книжном в центре, и я ухватила большую толстую книжку, мне очень понравился переплёт, красивые дамы и мужчины в старомодных костюмах. Папа долго смеялся, но купил мне эту книгу, не смотря на возрастной ценз 18+, и что они там нашли такого, что я не знаю? Книжка оказалась скучной и смешной, особенно в тех местах, где меня должны были защищать от пагубного воздействия и растления. Отношения героев искусственны, настолько нереальны, что до смешного глупы, и никакой интригующей неизвестности, долгие и нудные диалоги и намёки, и полунамёки на секс.
  Я засыпала на стуле, и папа увёл меня в комнату, уложив на кровать, не расстилая. Мне стало прохладно, казалось, что откуда-то постоянно дует, короткие шорты и футболка не спасали, я вся сжалась, уткнувшись лицом в подушку. Он накрыл меня пледом и сел рядом, держа за руку.
  - Ляг со мной, пожалуйста, - прошептала я, умоляющим взглядом посмотрев на папу.
  - Есения, ты уже большая, уже девушка, - возразил он.
  - Пожалуйста, ну, пожалуйста, - я поняла, что опять захныкала, а почему, сама не понимаю, просто хочется опять плакать, и мне холодно.
  Он поколебался и лёг с краю. Я прижалась к нему, положив голову на грудь, обхватив его рукой, и тут же уснула, ощутив такую лёгкость и свободу внутри. А он так и лежал со мной до вечера, смотря в потолок и думая. Если бы я проснулась и посмотрела на него, то увидела бы, как он бесшумно плачет, ни вздохом, ни движением груди не выдавая себя. Я это поняла по его красным глазам и виноватому виду, и ничего не сказала. А мне снилась бабушка, ещё живая и здоровая, ещё молодая, как я на неё похожа!
  
  Утром мы поехали в клинику, у папы была страховка от фирмы, где он работал, и он вписал меня в полис. Я жуть как не люблю больницы, отлично помню, как меня водили совсем маленькую по врачам, как я боялась, просила, кричала, умоляла, а в меня всё время тыкали длиннющими иглами, пугали страшными приборами. Сейчас я взрослая и знаю, что иглы были небольшие, а в приборах и инструментах ничего страшного нет, большинство из них вполне безобидные, но страх остался. Пока мы ехали до клиники, я думала о том, кем же работает мой отец. Он много рассказывал про свою работу, про далёкие заводы и фабрики, на которые он ездил, что-то продавал такое, что надо было везти на четырёх грузовиках или поезде. Я ощущала себя такой глупой, не могла понять много из того, что он говорил, задавала вопросы и стыдилась этого, а папа улыбался и отвечал, что я задаю больше вопросов, чем те, с кем он работает, а всего знать нельзя, главное знать где прочитать, посмотреть, и я обязательно научусь этому. Не могу сказать, что мне нравится учиться, в школе не особо интересно, а предмет часто ассоциируется с учителем. Поэтому, когда я вижу задачи по математике, то перед глазами встаёт наша училка, с пепельными короткими волосами и непонятными очками на носу, через которые не виден её сумасшедший взгляд, и становится так уныло, что хоть плачь. Иногда папа помогает мне с уроками, мы вместе решаем задачки по физике, математике и химии, и тогда мне интересно, даже появляется азарт, желание учиться, понять. Но это ненадолго, школа умеет всё обнулять.
  Клиника красивая, новая, пахнет дорогими духами красивых женщин, лечащих здесь свою ипохондрию и нимфоманию, и отдушками моющих средств, в целом пахнет здорово. Я стою перед зеркалом раздевалки, куда уже сдала свою яркую оранжевую куртку, она одна такая на вешалках, охранник улыбается мне, мне кажется, что сегодня все мне улыбаются. Я встала рано, успела помыться и напялила на себя чёрные плотные легинсы, которые я надевала зимой под брюки, и вдруг мне захотелось надеть платье. Выбирать было особо не из чего, шерстяное платье было одно, тёмно-зелёное, с косыми полосками шоколадного цвета, будто бы молодой художник ищет свой стиль и размашисто, не глядя, мажет кистью холст. Я его купила сама, долго выбирала, измучив папу, отняв у него целое воскресенье. Он выдаёт мне деньги на шмотки, немного, мне хватает, так как я не часто хожу пошмотиться, не особо люблю, по настроению. Папа уже ждал меня в коридоре, а я всё одевалась у себя в комнате, выбирая платок на шею, взяла тот, который схватила первым, бирюзовый. Я нравилась себе, пусть и худая, слишком высокая, как мне казалось тогда, с распущенными волосами и беззаботной улыбкой, а на щеках играл лёгкий румянец. Я видела, что папа одобрил мой выбор, пускай он и усмехнулся, назвав меня зелёным пятном. Повертевшись перед зеркалом и перед ним, я стала одеваться, бросая на него лукавые взгляды. В довершении моего весёлого наряда были зимние кроссовки, жёлто-красные, да ещё оранжевая куртка и тёмно-зеленая шапка с шарфом. Папа смеялся надо мной, а я разозлилась, мне хотелось, чтобы я ему понравилась, не как маленькая девчонка, любящая всё яркое и весёлое, а как девушка. Нет, не стоит думать, что, начитавшись "Лолиты", я играла с папой, таких мыслей у меня никогда не было, да и книга мне не понравилась, с трудом дочитала до конца. Просто сегодня я чувствовала себя такой красивой и здоровой, что не понимала, зачем мы едем в эту клинику, лучше бы мы пошли гулять.
  Оглядываясь назад, в тот день, я понимаю, как многого ещё не могла знать, почувствовать, и как прекрасен был этот миг, когда мы шли вместе под руку до стоянки, согреваемые ярким январским солнцем, а снег больше не пугал меня, я снова видела его искрящимся и прекрасным.
  Меня прогнали по кабинетам, исследуя, расспрашивая, отщипывая каждый по кусочку для себя, размазывая меня всю по медкарте, переводя в бинарный код ударами клавиш, изрыгая бездушную бумажку из принтера. Когда у меня брали кровь, мир подёрнулся чёрной зыбью, в глазах потемнело, и я снова ощутила незримое присутствие той твари, что следила за мной вчера. Я слышала её дыхание, её запах, гнилостный смрад дыхания, чувствовала, как эта тварь улыбается, нет, ухмыляется и ждёт. На пол закапали её слюни, я дёрнулась от страха, возвращаясь в мир, но это всего лишь медсестра случайно опрокинула бутылочку со спиртом. Резкий запах вернул меня в реальность, сердце сжалось, а от лица стала отливать кровь, кожа стягивала челюсть, и мне показалось, что я превращаюсь в мумию. Медсестра беспокоилась, всё спрашивала, не боюсь ли я вида крови, но я никогда не боялась.
  Внезапно я вспомнила, как давно, мне было, наверное, лет пять, не больше, я увидела, как машина сбивает собаку. Я тогда подбежала к ней, не понимая, что произошло, и долго смотрела, как умирает бедное животное, истекая кровью, смотрела на развороченные кости, сломанные, окровавленные. Тогда я впервые увидела смерть, почувствовала её запах. Вот и сейчас здесь в этой клинике, я чувствовала этот запах, и меня снова стало тошнить.
  Что было дальше, я помню плохо. Мы пошли после клиники обедать в кафе в ближайший торговый центр. Я помню, что была весёлая, много болтала, а папа смотрел на меня с тревогой и всё спрашивал, как я себя чувствую. А я чувствовала себя превосходно, хотелось смеяться, гулять, в кино, или нет, гулять, а потом в кино - бегать, прыгать, смеяться без причины. Мы поднимались на верхний этаж, там были залы кинотеатра, помню, что почти доехали, в нос ударил запах попкорна и патоки, а потом я почему-то лежу внизу и смотрю на стеклянный потолок. Вокруг меня суетятся люди, меня опять куда-то несут, то ли я ещё в торговом центре, то ли уже на улице, а я никого не слышу и не вижу, только снег вокруг меня, белый, злой, слепящий, больно бьющий по глазам.
  
  Глава 2. Белая, белый, белое
  
  Как раньше писали в романах, я вычитала это, уже и не вспомню где, мой мир рухнул, я бы ещё добавила - развалился на части, жизнь дала трещину, кривая пошла резко вниз, понедельник не закончится никогда, земля остановилась и так далее. Вот сижу и пишу об этом, придумываю метафоры, пытаясь быть оригинальной, и не получается. В этом занятии есть что-то мазохистское и приятное, возможно, я мазохистка в душе, не знаю, я так далеко в себя не заглядывала и не собираюсь - знаю, что мне не понравится. И всё же, мне ближе фраза о том, что земля остановилась, пожалуй, это самое точное ощущение реальности, которое я испытываю. Но земля остановилась только для меня, за окном жизнь движется вперёд, как это кажется тем людям, которых я вижу на улице, считаю проезжающие мимо больничного корпуса машины, ведя счёт синим и красным, каких за день проедет больше. Это очень тупое занятие, но оно позволяет не сойти с ума, я придумываю разные истории про водителей, наделяю их характерами, наверное, зря, люди, как люди, не лучше и не хуже меня.
  Я лежу на белой простыне, койка нещадно трещит подо мной, не думала, что я такая тяжёлая и могу тут что-то сломать. Наволочка и пододеяльник тоже белые, даже слишком, выстиранные до тошнотворной белизны, как и всё вокруг. Я перестала замечать другие цвета, они мне кажутся серыми и грязными, как и весь мир. В моей палате ещё шесть девочек, мы мало разговариваем, большинство просто не может, лежа целыми днями после процедур. Они все разные, есть и совсем маленькие, их так жалко, две девочки трёх и пяти лет, они даже чем-то похожи стали, как сёстры, одна выше другой, а так остались одни глаза и обтянутая кожей лицевая кость, лысая головка и бледные побелевшие губы. Я иногда плачу по ночам, когда все спят, или мне кажется, что они спят, думая о них, иногда читаю им сказки, часто понимая, что они меня не слушают, находясь где-то далеко, не здесь. Тогда я просто держу каждую за руку, их кровати рядом, и плачу, чувствуя их слабые пальцы, пытающиеся сжать мои в ответ. И нет слов, нет таких слов, которыми бы я могла их утешить или я их не знаю, не умею, не чувствую. А разве есть они такие, простые и понятные, чтобы ребёнок ожил, забыл про то, что видел смерть, свою смерть, она приходит по ночам, а иногда днём, стоит в дверях и смотрит, смотрит, смотрит и молчит, без злобы, без торжества, а горько, борясь с собой.
  Тяжело писать, особенно когда в тебя литрами вливают эту дрянь, голова идёт кругом, тошнит и вообще жить уже совсем не хочется, а на еду смотреть страшно, кишечник сворачивается в узел, а позвоночник бьёт в судорогах, будто бы кто-то подвёл ко мне электроды и играет со мной, как с подопытной свинкой. Я начала писать этот дневник здесь, в палате, когда всё было выяснено, меня облучили вдоль и поперёк, расскажу об этом, конечно же - это так интересно! Неправда, вовсе неинтересно и гадко, мерзко... я пишу на facebook, даже отдельный канал завела, но не публикую, боюсь, хотя нет, просто не хочу. Оказывается, это очень трудно, просто писать о том, что видишь и чувствуешь, слова нехотя выходят из меня, предложения получаются корявыми, простыми, мне не нравится. Сначала я переписывала каждое по несколько раз, но скоро поняла, что в этом нет смысла, получалось ещё хуже, и желание писать уверенно уходило от меня за дверь палаты, косо посматривая сквозь узкую щель. Дверь в палату не закрывают, окна закрыты, а так дышать будет совсем нечем. Иногда в коридоре я слышу смех, обычно по утрам, так смеются медсёстры и молодые врачи, заступающие на смену, обычно на этаже тихо, иногда мне кажется, что я слышу, как капают капельницы в соседних палатах, как гудят вены у маленьких деток, раздутые этим потоком "живительной силы".
  Мне разрешили иметь с собой планшет, папа оплатил безлимитный инет, поэтому я всегда в сети. Это не так здорово, как может показаться с первого взгляда. Многие мои одноклассники с удовольствием бы не выходили бы из дома, сидя целый день и ночь за компом, играя или смотря порно и ролики с ютуба, было бы что пожрать, бургер или пицца, как-то так выглядит рай. Наверное, каждому своё, сколько бы я отдала сейчас за возможность просто выйти на улицу и уйти куда глаза глядят, без плана, без маршрута, без цели, без мыслей, без смысла... с папой и бабушкой, она мне стала часто сниться. Сны всегда одни и те же, разные лишь цвета. Сон может быть синим, а может быть красным, жёлтым, оранжевым или фиолетовым, самый страшный. Мы на нашей даче, я знаю, что папа где-то рядом, но никогда его не вижу, чувствую его присутствие и ничего не боюсь. Бабушка ещё молодая, с каждым сном она становится всё моложе, в длинном сарафане, коса за спиной, длинная, как у былинных красавиц. Мы сидим в беседке и пьём чай с мёдом, сосед подарил нам свежий со своей пасеки. Я сосу соты, вся перепачкалась, смеюсь, давясь от горячего чая. И для меня сейчас существует только бабушка, аккуратно отпивавшая из чашки чай и ложкой пробуя мёд, она ела немного, беря мёд на кончике. Мёд, соты, вкус лета, запах цветов и сочной травы, солнце, крепкий чай, моя жадность, заставляющая есть больше, ещё больше, пока во рту не становится так липко, что зубы склеиваются. Вдруг я поворачиваю голову влево и вижу, что вокруг нашей беседки кружит ураган, взметая ввысь столбы снега или земли, мне не понять, снег и воздух синий или красный, или голубой, фиолетовый, как и мёд, как и стол, как и мои руки, как я, бабушка... и тогда мне становится страшно, я смотрю на бабушку, она уже не улыбается и говорит мне: "Не бойся того, кто внушает самый сильный страх. Твой ужас окажется твоим самым верным другом".
  Я просыпалась и забывала эти слова, помня лишь ощущение от сна. Но как-то я успела, задержала в голове эту мысль, её слова и, проснувшись рано, записала их в блокноте, снова уснув, досматривая последние полчаса черноты перед первым уколом. Потом я долго всматривалась в свой корявый почерк, обычно я пишу красиво, как бабушка, я пыталась во всём походить на неё, пока не вспомнила, откуда это. Теперь я лучше запоминаю эти сны, а может я их просто придумала. Вы даже не представляете, какая дурь может придти в мою голову! Папа сказал, что я быстро повзрослела, как по щелчку пальцев или тумблера. Вот интересное слово, я даже полезла в словарь, чтобы понять его. Я стараюсь много читать, особенно о своей болезни, правда, мало что понимаю, выписываю слова, долго втыкаю в словарные статьи и ничего не понимаю. Кое-что мне объясняет мой врач, когда у него есть время, и порой это запутывает меня окончательно.
  Перечитала свои наброски, а потом открыла ленту ватсапа с Машкой, наш чат с папой, и ужаснулась. Я себя просто не узнала там, смотрела на себя со стороны, как на незнакомого человека. Папа прав, видимо, я повзрослела, я стала писать иначе, стала думать иначе. Ха! Я начала думать, так будет вернее, и пусть у меня от этого болит голова, но я будут продолжать, мне нравится моё новое я. Соскучилась по школе, по унылым урокам, даже по математике. Папа не заставляет меня учиться, да это и невозможно здесь, а я для себя читаю учебники по биологии и химии, пришлось и физику начать, а то химия непонятна. Машка не понимает меня, она просто не может ощутить, насколько здесь много пустого времени, этого пронизывающего белого света, от которого некуда спрятаться. Мне кажется, нет, я уверена, что если ничего не делать, то скоро ты просто растворишься в этом свете, перестанешь существовать.
  
  Я часто вспоминаю этот день, мусолю его по деталям, разбираю на сегменты, чтобы потом всё скомкать в один грязный ком и с отвращением отбросить его от себя подальше, и с мазохистской страстью, с вожделением подобрать его на следующий день, как самое дорогое, распутать, разгладить и снова всматриваться в него. Не раз лечащий врач заставал меня за этим тягостным занятием, порой встряхивая за плечо, как безвольную куклу. Тогда я вновь видела палату, этот слепящий злой белый цвет и его умное, уже постаревшее лицо человека, знающего цену чужой жизни, свою цену. Он понимал меня без слов, не запрещая мне думать о прошлом, пытаться найти закономерности, понять, когда это у меня началось, может, это было уже давно, а я просто не знала? Он отвечал на мои короткие вопросы, которые я присылала ему в чат, а я слушала, широко раскрыв глаза и уши, старательно записывала в тетрадь, чтобы потом ещё раз прочитать, разобрать, получался небольшой конспект лекций, так он это называл. Странно, но я не видела его лица, как и многих других врачей в этой больнице, видела лишь его умные и строгие глаза, теплевшие, когда он разговаривал с детьми, со мной. Он был невысок, скорее толст, мне сложно судить, насколько это его портило, я не заигрывала с ним, в принципе ни с кем никогда не заигрывала, не хотелось. Лысый, как шар для боулинга, он сам так себя сравнил в первый день, как меня перевели в эту больницу, и контакт между нами наладился как по щелчку пальцев, оглушённая препаратами, я выдавила из себя нелепую улыбку.
  Но я отвлеклась, одна мысль начинается, рождая другую, третью, четвёртую, пятую и запутываюсь окончательно. Очень сложно держать что-то долго в уме после капельниц, в одни дни я не замечаю, как утро переходит в ночь, и не сплю до утра. В тот злосчастный день, эту фразу я вычитала из одного романа, названия которого уже не помню, нечего говорить о содержании, мы были в клинике вместе с папой. Память восстанавливалась с трудом, сначала проявился смутный образ, лицо женщины и её руки. Она обтирала меня салфеткой, не знаю, где я лежала, наверное, на кушетке. Странный запах, с одной стороны, равнодушный, запах отдушки и спирта, вроде ромашка, а другой, более сильный, но пробивавшийся волнами, смываясь прочь, кислый, горький, сладкий, так пахла мёртвая крыса на даче у бабушки, когда строители разобрали одну перегородку, никогда не забуду этот запах гнили. И так пахла я, понимание пришло не сразу, сознание долго берегло меня от этого, но после укола, когда хмурый седой врач что-то вколол мне в вену, глаза, наконец, раскрылись, а мозг открыл всё передо мной. Разбитая об эскалатор спина страшно болела, голова была не своя, горела и дико стучали молоты в затылке, облёванная, из меня вышел весь завтрак и небольшой обед, я вроде обедала, не могу точно вспомнить, я лежала перед всеми и боялась, что все на меня смотрят, снимают на телефоны. Разобравшись со своими страхами и ужасом, душившим меня, я вскоре поняла, когда меня грузили на носилки, что всем окружающим на меня плевать, кроме этого врача, медсестры и папы, всё это время стоявшего рядом и державшего мою руку. А я даже разреветься не могла, задыхалась от паники. Интересно вот так смотреть на себя со стороны, холодным циничным взглядом, не лишённым сочувствия. Во мне что-то умерло, именно тогда, в тот момент, как захлопнулись дверцы скорой, и машина, заревёв сиреной, рванула разрезать пробку. Что-то умерло, в сердце, не знаю, не понимаю, что, но чувствую этот холод внутри себя, думаю об этом, и сердце замирает, а потом дрожит, теперь я знаю, что это аритмия.
  Какой сейчас день? А месяц? Зима уже закончилась, а я была последний раз дома в январе. Сначала обычная больница, пока что-то кололи, делали анализы, решали, а я лежала в коридоре. Мне было всё равно, никто особо не подходил ко мне, медсёстры огородили меня ширмой, и больные думали, что я заразная. Папа приезжал каждый день, вечером, опаздывал, его пускали на десять минут, а если не успевал, то приезжала Людмила. Я недолюбливала её, ревновала к папе, глупо себя вела, она ничего мне не говорила, улыбалась, что-то рассказывала, а я делала вид, что не слушаю, нехотя принимала гостинцы. Она красивая, наверное, мне это и не нравится. Такая же высокая, как я или чуть ниже, но шатенка, у неё волосы как тёмный шоколад, мне всегда казалось, что они и пахнут также, с выпуклыми формами и стройная, совсем не похожа на мою мать. Я быстро сдалась и стала переживать, когда Людмила не приезжала ко мне, решилась и написала ей большое письмо, и мы до ночи болтали по ватсапу, пока медсёстры не заставили меня выключить телефон, я мешала другим спать, нарушала режим. Как много у нас оказалось общего, как неожиданно стала мне она близка, язык не поворачивается назвать Людмилу мачехой, ей тоже противно это слово.
  Пришли анализы, все сразу, отовсюду, и меня перевезли в онкоцентр, где мне самое место. Пошла по стопам бабушки, как мне сказала врач в приёмной, читая анамнез в карте, вот сволочь, даже не смотрела на меня. Я рада, что попала в детскую палату, долго решали, не положить ли меня к взрослым, всех смущал мой рост. Капельницы, уколы, потом снова капельницы, дрянная еда, никого не пускают, всё передают в пакетах, обрабатывают антисептиками, облучают, пункции, проколы, анализы, анализы, анализы... консилиум, консервативное лечение, уточнение диагноза... всё это вращалось вокруг меня, образуя свистящий, давящий на уши вихрь, слепящий белым светом, злой, мерзкий, безысходный, и я знаю имя этому белому, царапающему изнутри, скребущему в голове, давящему сердце отчаянью, имя ему - лейкоз.
  
  Глава 3. Не своя, не своё
  
  Приходит время, и ты начинаешь иначе воспринимать себя, свои поступки, своё тело, пространство вокруг тебя, людей, замечаешь их интерес, осуждение, сдерживаемую злость, зависть, пустоту, улыбки, иногда лицемерные, не до конца научившись выделять из них искренние, добрые, немного грустные. Я стала резко расти в девять лет, вроде в девять, память стала смеяться надо мной, многое, что я помнила отчётливо заволокло густым липким туманом, и мне стало казаться, что этого не было, всего лишь плод моего воспалённого воображения, может быть сон, короткий, яркий, в который я часто проваливаюсь, теряю сознание.
  Так происходит каждый день, иногда несколько раз в день. Несколько раз я впадала "в спячку" по дороге в туалет, хорошо ещё что не на унитазе - вот была бы живописная картина! Но нет, меня это уже не волнует, не то, что раньше. Как я начала усиленно расти, взрослеть, быстрее моих сверстниц превращаясь в девушку, внешне, внутренне я до сих пор девочка, глупая и наивная, но уже холодная, а это признак взросления. Я росла, стеснялась себя, не слушала мнения папы, Людмилы о том, что я очень красивая. Сама себе я виделась неказистой, слишком длинной, похожей на молодую берёзу, у нас во дворе недавно посадили такие, в прошлом году, выжила одна, самая тонкая и молодая - это я. Как-то ко мне пристал один мужик, прямо потащил к себе в машину, что-то там обещал, улыбался так противно. Я до сих пор помню его запах: похоть и сладострастие, перемешанное с прокуренным ртом и вонючим одеколоном. Я не помню его лица, только запах и пальцы на руке, как меня тянут, как овцу. Я закричала, вырвалась, убежала, долго бежала, а в голове гудело, внутри горело и хотелось скрыться, забиться в угол, подальше от всех, но ноги привели меня к метро, я вбежала в вестибюль, ближе к полицейским. Я так и встала рядом с ними, мне хотелось спрятаться за них, я так и сделала. Они заметили меня и расспросили, а я, задыхаясь от бега и страха, что-то говорила, отвечала невпопад. Один из них проводил меня на поезд и доехал до моей станции, проводив до выхода. А что же я делала в этот день, куда ездила и где это произошло? Пытаюсь вспомнить и не могу, голова начинает болеть, ноги дрожат, и я бросаю, не так уж это и важно.
  Папа ничего об этом не знает, я побоялась, а теперь понимаю, что зря. Надо было рассказать Людмиле, но тогда я демонстративно игнорировала её, вела себя, как дурочка, я и сейчас не особо поумнела, так, начала кое-что понимать в жизни. Наверное, это и есть взросление, и мне оно не нравится, не моё это взросление, вынужденное, будто бы кто-то меня тащит туда, куда не хочу, а у меня нет сил не что бы сопротивляться, нет сил крикнуть, позвать на помощь! Машка мне всё объяснила, познакомила меня с порно, она и сейчас мне в больницу присылает всякие ролики. Ей особо нравится гейское, а меня тошнит от этого, не хочу, противно!
  Я стала бояться мужчин, женщин - людей. Стала замечать их взгляды или придумывать, бояться за себя, бояться себя, своего тела, закрываться, хотелось носить что-нибудь по длиннее, закрыть ноги, руки, натянуть ворот на самое горло. В идеале мне бы подошла паранджа, я даже присмотрела себе пару костюмов на маркете, но так и не решилась купить. Девчонки в школе смеялись надо мной, они как раз хотели больше оголиться, показать набухающие груди, попу так, чтобы из школы не выгнали. Проще всего было в лыжной секции, спортивный костюм защищал меня от лишних взглядов, я стала постоянно его носить, почти всё лето проходила в спортивной одежде, спасибо папе, что он ничего не сказал мне, не сокрушался по поводу того, что я не ношу платьев, как учили меня жизни мамы Машки или Юльки, моих подружек. А мне не нравится, я не хочу делать себя достоянием других, отдавать часть себя незнакомым людям и радоваться этому, а чему радоваться? Как-то мне бросили, что я выросла, но ещё не созрела, зелёная внутри, вроде брат Юльки. Я тогда сильно обиделась на него, а сейчас понимаю, что он был прав, и мне кажется, что я перешагнула через несколько этапов.
  Но нет, пишу какую-то глупость! Меня сегодня, сильно тошнит, вот и лезет в голову всякая бредятина. Я перечитала всё, что набросала за сегодня, девчонки уже спят, я полдня играла с малышками, они сегодня будто бы пробудились, даже стали улыбаться. Кстати, их зовут Марина, она постарше, и самая маленькая Оленька. Остальных я не запомнила, в основном у нас все молчат, стучат пальцами по экранам телефонов, а ночью хныкают, что маму не пускают сюда. А я не хныкаю, папа в командировке и присылает мне красивые фотографии гор, покрытых нетронутым снегом, здесь он мне не кажется таким ужасным, плохо, что я почти не разбираю больше ничего на этих фотографиях, у меня меняется зрение, я перестаю видеть другие цвета.
  Вот сейчас вспомнила, как бабушка учила меня, сколько же мне лет было? Вроде шесть, нет, почти семь, я пошла в школу осенью. Я стала смущаться мальчишек, мне один подарил цветы, нарвал их в поле и принёс к нам на дачу большой букет. Он был старше меня, высокий, лет двенадцать или больше, а я убежала и спряталась за сараем, сидела там до тех пор, пока он не ушёл, а оказывается, он уезжал в этот день. Мы всё лето бегали вместе, играли, у нас была целая банда, а он вожак. Помню, как мне было приятно, а вот лица его не помню, только силуэт и улыбку, точнее свет от этой улыбки, искренней, немного смущённой. Бабушка не смеялась надо мной, мы сидели на веранде и пили чай, а я всё смотрела на букет и вздыхала. Бабушка объяснила мне, что я почувствовала, напугав, что дальше будет ещё хуже. Как она была права, верно, угадав моё желание защитить своё тело от других, ведь им нужно от меня только моё тело... я похожа на неё, очень. Это видно по тому, что я пишу, она была такая же холодная и циничная, но не со мной, с другими, часто повторяя, чтобы я никогда не становилась такой же, как она, а мне всегда хотелось быть похожей на неё - уверенной, сильной! Ей было тяжело, я знаю, я видела, как она плачет по ночам, думая, что я сплю и ничего не вижу. А я лежала, вжималась в кровать, зажмуривалась так, что искры из глаз сыпались, красные круги вращались перед глазами, лишь бы она не увидела, что я не сплю.
  
  Мне никто почти не пишет из школы. Сначала спрашивали, просили фотки прислать, а потом всё стихло. Даже Машка почти не пишет, не о чем со мной разговаривать. Когда мы в школе или в секции, то наша дружба крепка, как я стала писать, начиталась старых советских книг  А на деле нам и поговорить не о чем, так, иногда присылает "кубы" поржать или какую-нибудь пошлятину, ей парень присылает. Мне неинтересно, я перестала отвечать, нет сил ни это смотреть, ни на это реагировать. Вот допишу сейчас это предложение и отрублюсь... нет, не сплю, хочется написать многое, много, а с чего начать не знаю, всё кажется мне и важным, и несущественным одновременно. Надо спать, через шесть часов опять укол, в палате темно, а от экрана уже сильно болят глаза.
  
  Я перестала принадлежать себе. Понимание этого пришло не сразу, я и сейчас сопротивляюсь этому, глупо и бессмысленно. В тот самый момент, когда я попала в руки врача скорой, какая-то часть меня отошла в сторону и с интересом, но без сочувствия стала смотреть на всё, что со мной делают. Это неновая мысль, впервые я подумала об этом во втором классе, на уроке родной речи, как называла этот предмет учительница. Мне было неинтересно, а ещё так ярко светило солнце за окном, там, где была свобода, тёплый майский день, когда ещё трава только-только стала прорастать молодыми побегами, бросая вызов уцелевшим зелёным стеблям прошлого года, когда так радостно поют птицы, а на согревшихся после долгой зимы и мерзкого марта и апреля деревьях расправляются голые ветви, проклёвываются первые почки, позднее, чем обычно.
  Весна опоздала, она всегда опаздывала, как мне казалось, нет, я так считала, желала, надеялась, что вот она придёт и растает это грязный серый снег марта, солнце не будет прятаться за тяжёлыми равнодушными тучами, и можно будет бегать по улице без шапки, в расстегнутой куртке, глубоко дыша, пьянея от сладковатого вкуса весны, не такого густого, как летом, а прохладного, как мятный чай со льдом. Как же хочется его, прямо сейчас, вдохнуть, открыть окно и просто подышать, пускай и с выхлопами безразмерной пробки, поселившейся за окнами, теперь она часть недвижимого пейзажа, или хотя бы стакан холодного мятного чая со льдом и ложкой мёда. Этот вкус напоминает мне о позоре, но я всё равно с улыбкой вспоминаю этот день, это солнце, весёлое, приглашавшее сбежать из школы, куда угодно, лишь бы быть свободной. Меня прилежно отчитали перед классом, что я считаю ворон и катаю козявки на парте - надо мной смеялся весь класс. Тогда мне хотелось провалиться вниз, ещё свежи были рассказы про ад и рай, про незримого бога, видевшего и знавшего всё, нас пичкали ими каждую неделю, и мне хотелось попасть в ад, именно туда, где было лучше всего - там точно не было бы этой учительницы и моих одноклассников, планировавших попасть в рай. Мне влепили кол, я знала урок, могла бы спросонья всё рассказать, написать правильно упражнение, если бы на меня не орали, если бы... и я убежала, вон из класса, из школы, как была в юбке и блузке, наша школьная форма для младших классов. Меня поймал дворник, старый татарин, он жил в школе и работал здесь всю жизнь. Я его боялась, он был такой хмурый, нелюдимый, ругался на мальчишек, разбивавших кучи листьев, которые он собирал, чтобы уложить в мешки и отвезти за школу, где они лежали до конца лета, пока их не забирала большая машина. Я вырывалась, рыдала, но он был сильнее. Я боялась, что он сейчас сдаст меня этой училке, а за ней прибежит завуч, толстая баба в больших круглых очках, мы прозвали её жирной совой, а потом вызовут папу, начнут на него давить, ругать меня. Так было уже, не помню, что я такого сделала, но папу вызвали в школу и при мне отчитали его, а потом стали ругать меня. Он слушал молча, бледнее с каждым словом, никогда ещё я не видела, чтобы он злился. Нет, видела, когда мама уходила из дома на неделю, я хорошо помню это из раннего детства, этот страх, что мама ушла навсегда!
  Папа их выслушал, я испугалась, что он уведёт меня домой и что-то такое сделает, у него было страшное лицо, он не смотрел на меня. И мне казалось, что вот он повернётся и всё! И тут я услышала его голос, громкий, резкий, от которого эти бабы разом сели на стулья, окаменев. Не помню, что он им сказал, но отлично помню их лица ќ белые, с остекленевшими глазами. Завуч хотела что-то возражать, тщетно, её голос тонул в том громе, что разрывал папу. Дома он мне сказал, чтобы я не переживала, ничего особенного я не сделала, а отвечать за чужую подлость я не должна.
  Я опять отвлеклась, последний укол как-то странно подействовал на меня, медсестра подмигнула мне, сказав, что иду на поправку. Они ошибаются, я знаю это, анализы лживы, пусты и бесстрастны, а главная ложь в них - интерпретация, мне объяснил это мой лечащий врач, я так и не сказала, как его зовут. Левон Арамович, фамилию я не то, что запомнить, выговорить не могу. После этого укола мне хочется смеяться, появились силы, может, медсестра права, просто я сама уже не верю ни во что?
  Надо дорассказать, итак, дворник схватил меня за локоть и потащил в школу, так мне показалось, но он обошёл здание школы и направился к трёхэтажному корпусу, где у нас был спортзал, актовый зал и столовая... Моё детское воображение нарисовало такую страшную картину, что за белым корпусом находится постамент, на котором большой пень, где меня будут публично пороть, а потом затолкают в мешки с листьями и оставят гнить до осени. Я так дико заорала, что он буквально внёс меня со служебного входа в столовую. Здесь работали три женщины, я видела их мельком, получая завтрак, все в белых халатах и шапочках, нетолстые, но и не худые, с большими круглыми лицами и руками, всё в них было большое и тёплое, как кухня. Дворник усадил меня на стул перед разделочным столом и тут же ушёл, не сказав ни слова. Женщины улыбнулись мне, одна ласково погладила по голове, от её руки пахло тестом, булочками с повидлом, и я разревелась. Они успокаивали меня, что-то говорили, одна из женщин даже спела песенку. Налили мне кружку тёплого молока, не того напитка из цикория, что нам выдавали, а просто молока, дали свежей булочки. Я поела и успокоилась. Сидела до обеда у них, наблюдая за работой, а когда начался обед, улизнула в главный корпус, забрала вещи из раздевалки и побежала домой. Бабушка удивилась, что я пришла без портфеля, сама, не дождавшись её. Школа была неблизко, в трёх кварталах или четыре или пять остановок на автобусе. Домой я бежала быстро, не замечая дороги, боясь, что за мной гонятся. Я сразу сказала, что в школу больше не пойду! Бабушка посадила меня обедать, а сама ушла за моими вещами. Она вернулась через два часа, такая же бледная и злая, как папа тогда. Она не позволила себе взглянуть на меня этим взглядом, сбросив всё с себя в прихожей, не заметив, как я слежу за ней, спрятавшись за дверью комнаты. Она поймала меня, затаившуюся в угле комнаты, спрятавшуюся за дверью и увела на кухню, где стоял несъеденный обед. Мы пообедали вместе, и за едой она рассказывала мне о папе, как он сбегал из школы, про себя, как её пороли родители за плохие отметки, а я слушала и впервые поняла, что, находясь в школе, больше не принадлежу себе. Слишком умные мысли для восьмилетней девочки, я и сейчас не особо понимаю, что значит принадлежать себе. Это был о скорее ощущение, переросшее в понимание главного, недоступного ещё недозревшему мозгу, видите, я начиталась медицинской литературы, уже умело вставляю расхожие обороты, надеюсь, по делу. Когда бабушка закончила рассказывать, мы пили чай с пряником, папа купил вчера после работы, большой такой, круглый, с вкусной начинкой. Я рассказала о своём ощущение бабушке. Она подавилась и так посмотрела на меня, никогда не забуду её глаз: серьёзных, грустных и согласных. Она сказала только одно, что мне ещё рано об этом думать, и мы пошли гулять. Уроки я не делала, мы долго гуляли, встретили папу у метро, и пошли дальше все вместе гулять по парку, пока совсем не стемнело. Папа чувствовал, что что-то произошло, купил мне мороженое, потом ещё одно, а я уже всё и забыла, без особых уговоров собравшись утром в школу. Училка была вся бледная, постоянно спрашивала, неплохо ли мне, всё ли у меня хорошо. А я ответила у доски вчерашний урок, и кол переправили на четвёрку.
  Мы с папой много раз говорили о боге, о богах, оказалось, что их несметное количество, каждый человек мог выбрать себе по вкусу. Это совсем не сходилось с тем, что нам рассказывали в школе, а когда я спросила учителя об этом, почему так, на меня наорали, наговорили такого, что мои детские уши и понять не смогли. Всё в прошлом, такого предмета больше нет, он кончился после начальной школы, и слава богу, без разницы какому. Папа не был верующим, а бабушка верила, не заставляя меня, пряча крестик под высоким воротом. Не припомню, чтобы папа хоть раз спорил с бабушкой о боге, чтобы она настаивала на том, чтобы я вместе с ней ходила в церковь по воскресеньям, такого не было. Я сама ходила несколько раз, мне было интересно. Надолго меня не хватало, отстоять службу было невыносимо, и я сбегала на улицу и гуляла во дворе.
  Не особо помню, что там такого происходило, помню хорошо попа, разодетого, как нарядная кукла на ярмарке, я добивала бабушку вопросами, а почему это дядя оделся, как баба? На нас все шикали, но некоторые мужчины смеялись, весело кивая на меня. Для себя я решила, что бога нет или он был, но уже давно помер. Невозможно верить в то, что богов много, а человек, по сути, всего один. Папа говорил, что это придумали сами люди, чтобы управлять другими людьми, а я потом допытывалась у бабушки, зачем она туда ходит, ведь эти люди хотят управлять ею. Она ничего не отвечала, лишь отрицательно качала головой.
  Все считают, взрослые, что мы ничего не можем сами понять, что мы, подростки, кому больше тринадцати лет, ничего не знаем и не можем самостоятельно думать, тем более принимать решения. Это обидно и непонятно. У меня есть паспорт, если я пойду и тресну кого-нибудь по башке, то получу по полной, как взрослая. Но я не могу голосовать, не могу выбирать, даже иметь свою позицию, иметь убеждения, пускай и ложные, но мои, мои мысли, моя воля! А почему? А потому, что мы, дети, недоразвиты ещё до взрослых. А ведь у нас есть мысли, свои, собственные! Есть желание делать, узнавать, изобретать, думать! Когда, как не в раннем возрасте придумывать, работать головой по её истинному назначению, когда мозг гибок, полон сил, лишён предубеждений, оков опыта и чужих мнений? Когда же? Да, большинство моих сверстников ничего особо и не хочет, лишь бы попонтоваться, кто-то потрахаться, выпить, погулять и побездельничать, пошпилить в игры на приставке, дунуть, потусить в клубе, но так они вырастут и останутся такими же пустыми, рабами, радостными узниками тюрьмы, которое мы называем обществом, государством. У меня много времени, свободного, лишённого оков, и я думаю, долго, не осознавая, что делаю это. Мысли вспыхивают в голове, и я их записываю, потом стираю, если они кажутся слишком глупыми. Я оглядываюсь назад, трясу кандалами правил поведения и жизни общества людей, которыми уже успела обзавестись, стараясь не забыть в себе ту девочку, сбежавшую на свободу в тёплый майский день, и понимаю, как год за годом теряла себя, по кусочку, незаметно, подменяя понятия, принимая лицемерные правила за свои права...
  Но это всё не то, пыль, по сравнению с тем, что сделали со мной здесь, как меня разодрали на части, лишив всего. Та девочка, незримо следовавшая за мной из торгового центра, когда меня грузили в скорую, теперь она это я, а всё остальное не моё. Чьё? Не знаю, оно и никому особо не нужно, как и большинство вещей в нашей жизни, которым мы придаём так много значения. Не знаю, догадались ли вы, о чём я, наверное, да, и всё же, поясню, а кому? К кому я обращаюсь, кому я это пишу?
  Не имеет значения, я поняла, что многое для меня утратило значение...
  
  Что остаётся от тебя, когда тебя, стеснительную девочку, боявшуюся всего, что кто-то увидит, что гинеколог окажется мужчиной, что кто-то схватит за жопу, сунет руку под платье, и кидают на стол перед всеми без одежды, без белья - голой! Ты грязная, беспомощная, тебе холодно, страшно и мерзко от всего, особенно от яркого света, из-за которого нельзя даже сжаться, спрятаться от пытливых взглядов, строгих глаз, когда тебе кажется, что все смотрят только на тебя, смеются над тобой, а на деле тебе рассказывают шутки, анекдоты, чтобы ты расслабилась, успокоилась... а меня колотит. Меня колотило и тогда, и сейчас, мне страшно, мерзко от себя, от своей наготы, от этих процедур, уколов длинных игл, пункций, проколов, пальпирования, а по сути, лапанья, тисканья. Я перестала принадлежать себе, я больше не воспринимаю своё тело своим - оно не своё, не моё! Я его не контролирую, не справляюсь, могу провалиться в обморок, обоссаться, и меня, обессиленную, обмывают, а я горю внутри от стыда, человеческого стыда! Этот стыд знаком и животным, поймайте кошку в туалете, побрейте её наголо, поизмывайтесь так, как вам захочется. Я рада, что у меня пропали месячные, так чуть меньше позора. И не надо говорить, что это больница, что здесь нет мужчин и женщин, есть больные и врачи - враньё, я человек, я девочка, уже почти девушка снаружи, внешне созревшая, а внутри загнанный зверёк, который хочет спрятаться, убежать подальше, скрыться от позора. Это стыдно, мерзко, позорно, обидно, горько быть такой беспомощной, растерзанной, но ужаснее всего другое, то, что я поняла недавно, ужаснувшись, не поверив себе, но от себя не убежишь - я смирилась, приняла всё это, отдала им себя, свою жизнь, своё тело, а оно никому не нужно, лежит брошенное на кровати, я же вижу, что это так.
  Левон Арамович хороший человек, медсёстры тоже, не все, некоторые любят унижать, полунамёками, брошенными вскользь словами, грубыми действиями, и у всех у них своя жизнь, десятки пациентов, и я одна из многих, а если переживать обо всех, то можно сойти с ума. Это всё понятно, пока я здесь, меня как бы нет, одна оболочка осталась. Я ненадолго вхожу в неё, с каждым днём всё реже.
  
  Мне становится хуже, никто мне не говорит, но это так. Вот уже неделю, как у меня стали выпадать волосы, просто просыпаюсь и нахожу на подушке клоки мёртвых волос. Я не кричу, не жалуюсь, мне уже всё равно, скоро я стану абсолютно лысая, меня уже подстригли машинкой. Я не боюсь смерти, она придёт не сейчас, почему-то мне кажется, что это так. Я боюсь жизни, не своей, не моей, навязанной, надетой поверх меня, плохо сшитой, узкой, разодравшей кожу до крови, и каждое движение доставляет боль и тупую муку, не затихающую ни на секунду.
  Я благодарна, очень благодарна папе и Людмиле, они не пишут мне пространных общих фраз, разговаривать по телефону я больше не могу, боюсь своего голоса. Они никогда не писали, что я справлюсь, что всё будет хорошо и скоро закончится, что надо немного потерпеть и прочую чушь. Надо ждать и надеяться, верить не получается, ни папе, ни мне, а Людмила верит, она попросила меня разрешить ей это. Я разрешила и потом проплакала всю ночь, а утром назвала её мамой, слишком громко, чтобы услышать самой, но слишком тихо, чтобы растревожить малышек, мама запретное слово здесь, после него девочки начинают плакать, и я плачу, и другие девочки тоже, не помогают больше инстаграм и тик-ток, ничего не помогает.
  Я дала себе слово, что если выйду отсюда, то заставлю папу жениться на Людмиле. Мне нужна мама, и я хочу, чтобы это была она. Та самка человека, что родила меня, ни разу не позвонила и не написала. Папа сообщал ей, я сама спросила его об этом, он не врёт, он мне никогда не врёт - вот во что я верю.
  
  Глава 4. -1 и -2
  
  Это сон, я чувствую это, сопротивляюсь сознанию, слишком рано обрадовавшемуся видимости свободы. Сон слишком реален, слишком детален, обстоятелен, чтобы быть правдой. Вдыхаю вкус свежего выхлопа, подъехала большая машина, воздух чуть сладок и резок, почему-то хочется вдохнуть глубже, впустить в себя этот голубой дымок. Я беру его в руки, он липкий, масляный на ощупь, и кожей ощущаю угасшее пламя, яростную вспышку внутри стального монстра. Набираю полные ладони голубого дыма, в пальцах дрожат озверевшие от пламени поршни, вкус яда мне знаком и приятен. Неожиданно понимаю, что в моей крови остался один яд, но он не убивает меня, пока не убивает, но и не лечит. Сколько всего в меня вкачали за эти недели, сколько настоящего, моего умерло, потоками трупов вытекая из меня, сколько меня осталось во мне? Пробую этот дым на вкус, он как мороженое, сладкое и невкусное. Такое часто попадалось мне в кинотеатрах, когда я пыталась выпендриться перед папой, заказывая невразумительные комбинации и забирая у него его простые шарики пломбира и шоколадного мороженого, папа всегда заказывал двойную порцию, сразу зная, чем всё кончится, не останавливал, не переубеждал. Стальной монстр рычал где-то рядом, я не разглядела, что это была за машина, заигравшись с облаком выхлопного газа, слушая рычание мотора, чувствуя горячечную пульсацию на пальцах, я вдруг вспомнила, как папа рассказывал, что двигатели могут делать и из алюминия. Меня это тогда так рассмешило, я отлично помню алюминиевые трубки, из которых была сделана теплица у бабушки на даче, даже я их могла сломать. Мы ездили с классом на экскурсию в музей автомобилей, где-то за городом. Пытаюсь вспомнить и не могу, но отлично помню, что там был и самолёт, даже несколько, а во дворе стояла военная техника, старая и не особо, вся облепленная мальчишками и девчонками. Я долго смеялась, не представляя, как двигатель, эти огромные глыбы, разрезанные вдоль, восседавшие на внушительных монументах, могли быть сделаны из такого мягкого металла. Было так смешно, а папа, как мне показалось, немного обиделся, что я ему не верю, он всё рассказывал про какие-то зазоры, про ресурс, какой ресурс, непонятно, что сейчас техника стала, с одной стороны, сложнее, куча электроники, а механика проще, поэтому машины служат недолго. Для меня это всё было неинтересно, что я тут же и сказала папе.
  Я отпустила дым и осмотрелась. На парковке перед торговым центром было пусто. Это был тот самый торговый центр, откуда меня вырвали из жизни, вычеркнули из списка живых, не вписав, видимо по халатности, в список мёртвых. Мне так захотелось, чтобы папа был рядом и стал рассказывать о двигателях, о бурильных вышках, о специнструменте, шлангах, рассказывая пошлые и смешные анекдоты про буровиков, о страшно ревущих, прыгающих на постаментах машинах, изрыгающих из себя тёмно-коричневую гадкую массу, он называл их декантерами, я листала поиск, не понимая, что они делают, они же для вина, а папа так смеялся! Я бы слушала всё, обо всём, только бы он был рядом. Расплакалась, с теплом в сердце вспоминая фотографии и видео из командировок, как бьёт фонтаном грязная вода в небо и жутко матерятся грязные мужики, ловя порванные шланги, горы, леса, озёра, такие чистые, словно рядом никого никогда не было, и человек ещё не завёз в этот чудесный уголок тонны металла, грязь, копоть, бочки яда, смерть.
  Я стояла и рыдала, громко, в голос, удивляясь, что ещё так умею. Долго, сильно, в палате я еле-еле могу ответить ДА или НЕТ, совершенно не слыша себя.
  Что-то переменилось... Такое острое внезапное чувство, когда замечаешь не сразу, а кожей чувствуешь приближение опасности. Я вытерла слёзы и, наконец, рассмотрела торговый центр и всё вокруг - ничего, абсолютное ничто окружало парковку и здание торгового центра, будто бы кто-то вырвал локацию из компьютерной игры и впихнул туда живого человека. Надо мной висело тоже неприветливое небо с тяжёлыми громадами туч, готовых разразиться снежным ливнем - оно тоже не имело жизни, вырванное, как и всё остальное из целой жизни, рваный уродливый кусок. Это как осколок астероида, висящий в бесконечном ничто, окружённый отрицательной материей.
  Воздух дрогнул, дрогнули и тучи, по земле и небу пробежала неприятная рябь, здание торгового цента подёрнулось мелкой зыбкой, с нарастающей амплитудой раскачивая почерневшие стены. Небо содрогнулось и разразилось потоками крупного слепящего снега. Снега было так много, что стало трудно дышать: он залеплял глаза, нос, уши, набивался в рот, схватывая холодными когтями кожу, пробираясь ниже до поясницы, залезая в трусы. Только сейчас я поняла, что стою здесь в моём простеньком спортивном костюме, даже не шерстяном, и мне ужасно холодно. Я закричала от холода и сковавшего меня страха, бросилась вперёд к зданию и поскользнулась. Снег усиливался, его было уже по щиколотку, казалось, что он хочет засыпать здесь всё, накрыть этот островок материи до неба, чтобы остался один снег и ничего больше.
  Справа я увидела силуэт, он двигался ко мне, медленно, уверенно продираясь сквозь снежную стену. Это была девушка, высокая и ужасно похожая на меня, если бы не лицо. Оно и походило на моё и нет, нечёткое, размытое, будто бы сложенное из нескольких лиц, как некрасивая мозаика. Внезапно это лицо вспыхнуло и стёрлось. Я встала и встретилась с ней взглядом, хотя глаз у неё не было, как и носа и рта, ровная сплошная маска, но я видела, ощущала её взгляд. Из-за спины этой девушки выскочили три её копии, из трёх копий выскочили ещё девять, из девяти почти сотня, я подумала, что это кубическая прогрессия, и их должно было быть уже 81+9+3=93+1 самая первая. Она отличалась от своих копий, чёрный свет бил изнутри, освещая, как яркий фонарь, пронзая ночную мглу, с той лишь разницей, что теперь чёрная мгла пронзала, заполняла белую пелену света. Чёрная девушка и её копии, клоны, как внезапно пришло ко мне в голову, стояли на месте не шевелясь, глядя на меня и на ещё кого-то одновременно. Я смотрела на чёрную девушку и вдруг поняла, что это я! Нет, не я, а то, во что я должна превратиться!
  "Бежим!" - крикнула мне в самое ухо я, это была точно я, в таком же спортивном костюме, с глазами, носом, губами - с моим лицом! Я оторопела, но меня с двух сторон подхватили за руки и потащили к входу.
  "Врежь ей!" - крикнула рядом другая я, и первая сильно вмазала мне по лицу, от пощёчины я быстро пришла в себя, и мы втроём уже бежали к дверям, откуда нам махала четвёртая я.
  Вбежав внутрь, я оглянулась - вся парковка была заполнена клонами, моих было меньшинство, я сразу выхватывала "своих" из общей толпы, они были самые высокие. Сотни, тысячи клонов мальчишек и девчонок, страшные, без лица, смотревшие уверенно, с силой хищника, загнавшего свою жертву в ловушку. Мои копии баррикадировали стеклянные двери, стопорили чем придётся, а вокруг ревели дети, десятки, сотни, копии и живые, как я, окружённые целой армией. Надо было что-то делать, бежать, но куда, разве здесь можно спрятаться?
  Сквозь шум голосов и рыдания я услышала скрежет когтей и тяжёлое дыхание. Я знаю его, эта тварь уже преследовала меня, она вновь подкрадывалась ближе, пугала меня. Я замерла в ступоре, не в силах пошевелить головой, клоны за стеклом уже не казались мне такими страшными. Вдруг клоны снаружи расступились, и к нам вытолкали двух мальчишек. Тот, что был повыше, попытался ударить, защищаться, а второй, совсем ещё малыш, упал на снег и горько плакал. Почему-то я поняла, что это были копии. Как по команде, на них бросились их клоны и разорвали на наших глазах на части, руками, зубами, как дикие звери, хотя зубов у них не было, как и не было рта, но я видела, как они рвали их, глотали... снег стал красным, а потом почернел, вспучился и взорвался, обдав окна и стеклянные двери фонтаном мерзкой чёрной жижи, вязкой, ползущей как змея вниз, а потом наверх, отчего казалось, что окна задвигались.
  Я кричу, отчаянно, не слыша своего крика, но уши разрываются от пульсирующих волн дикого звука. Голову давит так, что становится нечем дышать, глаза не видят, только белый слепящий СНЕГ, по которому растекается чёрная лава, поглощающая всё на своём пути. Скорее бы всё это закончилось, ушла эта давящая боль, немочь в руках и ногах, острая боль в позвоночнике и не своя голова, готовая вот-вот взорваться! Пусть меня сожрут, пусть сделают всё, что хотят, только бы не слышать этого шума, своего крика, не чувствовать этой боли!.. с трудом разлепляю опухшие глаза, из глаз льётся кровь по щекам, горячая, страшно солёная, перемешанная со слезами. Она приводит меня в чувство, я вижу, что стены торгового центра разрушены, будто бы их смело волной моего крика, я слышу его, вижу, как из моей груди вырывается волна и сметает всё на своем пути. Неужели эта страшная стихия я?!
  Оглядываюсь назад - никого! Вижу удаляющиеся фигуры других детей и их копий, они так далеко, что кажутся невидимыми, и все смотрят на меня, я чувствую каждый взгляд, их страх, боль, затаённую надежду, спрятанную так глубоко, чтобы чёрный дух ужаса не нашёл её и не сожрал. Передо мной выступают клоны, их много, они разные, все без лиц и смеются, открыто, надо мной. Они стоят в десяти метрах, не подходят, будто бы незримая граница, прозрачная стена между нами. И я вижу её - это стена моего крика, мой голос, дрожащий, закрывающий меня со всех сторон. Клоны подходят к невидимой стене, трогают её, толкают, скоблят, ухмыляясь.
  Д-д-д-д-р-р-р-а-а-а-а-м-м-м! Д-д-д-д-р-р-р-а-а-а-а-м-м-м-м! Зазвенело в ушах, стена лопнула на части, сотнями тысяч осколков, как смертоносных ос, безумных пуль, горящих ненавистью. Пули и прозрачная картечь ударила в безликих безлицых клонов, накрыла и меня с ног до головы. Я упала, теряя сознание, чувствуя, как из десятков ран струится горячая густая кровь, пульсируя маленькими фонтанчиками, будто бы отбивая странную негармоничную мелодию с рваным ритмом сошедшего с ума сердца. Кто-то толкнул меня, это не была рука или нога, что-то большое и сильное, шершавое.
  Я вскочила, бешено озираясь, не понимая, что происходит. Передо мной было поле крови и снега, в котором корчились клоны без лица, некоторые ползли ко мне, падали плоской площадкой вместо лица в кровавую снежную кашу и тащили непослушное тело вперёд, пока не затихали окончательно. На это было страшно смотреть, но и глаза я закрыть не могла. Что-то рождалось внутри меня, непонятное, похожее на понимание чего-то очень важного, что нельзя забыть! Так у меня бывало и не раз, когда я видела во сне что-то важное и нужное, во сне мне всё казалось простым и понятным, а как просыпалась, то в одно мгновение всё забывало, кто-то острым ножом вырезал это из моего мозга, оставляя внутри пустоту разочарования и тревоги о том, что ты забыла, потеряла, быть может навсегда.
  Незримая сила заставила меня обернуться, и я увидела жуткую тварь. Она стояла напротив меня, смотря немигающими узкими глазами, такие бывают у больших ящериц, только у неё были вытянуты, как два огромных миндаля. Пасть огромная, с тремя рядами зубов, а, может, и больше. Зубы острые, толстые, крепкие, морда вытянутая, как у крокодила или огромной собаки, а из пасти торчал длинный чёрный язык, напоминавший скорее хобот. Всё тело было утыкано бронёй, зубьями, крепкие, толстые ноги, я насчитала их шесть, длинный клиновидный хвост - вот чем меня толкнули, заставили подняться! Туловище крепкое, но не толстое, без огромного живота, тварь походила больше на собаку, которую скрестили с отвратительной ящерицей, в дополнении ужасного облика вся морда была утыкана длинными толстыми иглами. Тварь смотрела на меня и не двигалась. Меня сковал дикий ужас, звук этих когтей я слышала тогда, этих шести когтей на каждой лапе, каждый из которых был толще моей руки. Страх овладел мной полностью, подавив другие чувства, бившиеся под его натиском, предупреждавшие меня, просившие, кричавшие о том, что она мне ничего не сделает. Это я поняла только тогда, когда проснулась, и страх ушёл, исчез за чёрным облаком грёз.
  Сзади меня раздался душераздирающий крик, я обернулась и увидела, как клоны напали на толстенькую девочку, она была мне знакома, но я не помнила её, точнее никогда не видела её такой, прошлой. Её клоны, покалеченные моей картечью, набирались сил, давя и уничтожая ослабшие копии, из последних сил защищавшие себя, свой оригинал. Жуткая тварь позади меня в три прыжка оказалась рядом с ними, разрывая, давя, разрубая страшными ударами хвоста всех. Я не видела, кого она рвёт, мне казалось, что ей всё равно, что она убивает и клонов без лица и полумёртвые копии этой девочки, лежавшей на кроваво-чёрном снегу без движения... поздно, вот что я должна была запомнить, ПОЗДНО! Но зачем мне это? Что мне это даёт?! И куда делись мои копии, куда я делась, куда делись все остальные, неужели я поубивала всех?!
  Две пары горячих ручек обхватили меня, прижались ко мне. Это были Мариночка и Оленька, перепачканные в грязном снегу, все в чёрной липкой грязи. Они прижимались ко мне, ища защиты, и выли от ужаса, отрывая голову от меня и снова пряча глаза, не желая видеть, как нас со всех сторон обступают клоны без лиц - это были их клоны, мои клоны, высившиеся над всеми, пустившие вперёд авангард из маленьких девчонок.
  Я подняла глаза к небу, ища спасения, и увидела его. Солнце подмигнуло мне из-за туч, осветило лицо, точно также, как тогда, в летний день, когда мы с папой плавали на лодке, и он учил меня плавать, смеялся, не давал залезть в лодку, заставляя догонять, путаясь в воде, руках и ногах, ругаясь на смешной круг в виде жёлтого утёнка. Я тогда немного захлебнулась, умудрилась перевернуться, и так испугалась, что потом долго боялась входить в воду. Я направила свою мысль в этот солнечный тёплый день, надо мной уже жужжали любопытные стрекозы, следившие за моими успехами в плавании, я уже слышала голос папы, зовущий к себе, подбадривающий, смеющийся. Солнце ослепляло, согревало, стало так тепло и спокойно. Я прижимала к себе девчонок, переставших дрожать, с интересом следивших за полётом разноцветных стрекоз, больших, с красочными переливающимися крыльями. Нежно струилась вокруг нас вода, немного прохладная, чистая, и через дымку серого тумана, рассеивающегося под лучами солнца, я видела, как отдаляется от нас этот кроваво-чёрный ослепительный белый снег, как рвёт внизу страшная тварь озверевших безликих безлицых клонов, пытавшихся встать в пирамиду, дотянуться до нас, всплывающих со страшного дна в чистое небо. Клоны падали, набрасывались на тварь, валили её на спину, отлетая от сильных ударов, искорёженные, располосованные иглами, когтями, разорванные зубами... я не смотрела больше туда, где продолжалось сражение, и вскоре оно пропало.
  В уши хлынула вода, нос неприятно забился, стало трудно дышать, и мы всплыли вместе с девчонками, наперегонки плывя к лодке, где нас ждал папа, мой папа. Он махал нам, не решаясь сдвинуть лодку, чтобы не ударить веслом, помогал взобраться, а мы смеялись и плакали одновременно, замёрзшие, все в застрявшей в купальниках тиной и разноцветными водорослями в волосах. Девчонки выбирали длинные нити водорослей у меня из головы, вытягивали из-под закрытого купальника, смеялись, находя у себя тоже самое. Маленькие, здоровые и здоровые в своей полноте девочки, с весёлыми счастливыми лицами, искрящимися большими глазами. Они и правда были похожи между собой, не только на больничной койке, и схожесть была другая, не фотографическая, не формальная. Мариночка была брюнеткой, с огромными карими глазами, а Оленька блондинка, как и я, беленькая, с голубыми глазами и курносым, как и у Мариночки веснушчатым носом. Мы обнимались, хохотали, хватали стаканы с чаем, папа наливал нам его из термоса, обливались, дурачились, чай был сладкий и несильно горячий.
  "Я всегда рядом", - сказал папа и улыбнулся. И мне стало так спокойно и легко, что я проснулась с улыбкой на губах.
  В палате тихо, шумит вентилятор нагнетательного клапана, кто-то тяжко сопит забитым носом. Я вся мокрая, и меня пробивает холодный пот, дёргаюсь, боюсь пошевелиться, дотронуться до себя. Неужели я опять обмочилась? Нет, я вспотела, дышать тяжело, что-то давит на грудь, сил подняться просто нет. Лежу так полчаса, может больше, и поднимаюсь.
  Ноги неуверенно ступают по холодному полу, где-то остались мои тапочки, опять их медсестра или уборщица убрала в неизвестность. Подхожу к девочкам, слава богу, спят, улыбаются чему-то во сне. Лица остренькие, бледные, кожа туго обтянула кости, и всё же они более живые, чем раньше, хочется так думать, хочется видеть так. Глажу их по головкам и отхожу в полумрак палаты.
  Бреду вдоль других коек, всматриваюсь в спящие лица, но точно знаю, куда надо идти, и не хочу. Знаю уже что поздно и ничего нельзя поделать. Все спят, кто-то спокойно, кто-то ворочается, слабо, еле-еле, а у окна стоит мёртвая койка, свет с улицы странно падает на неё, вроде и освещает, ярко, фонари бьют сильно, от них в палате ночью светло, но койка в полутьме, и чем ближе я подхожу, тем темнее становится у меня в глазах. Здесь лежит та самая девочка, которую рвали клоны без лица у меня на глазах. В её неподвижном застывшем теле я вижу её, полненькую, с кудряшками тёмных волос, немного вздёрнутой верхней губой и недовольными глазами, ворчавшими из-под густых бровей. Я вижу её прошлой, какой она была в жизни, до больницы, а не эту маску, обтянутую бледной синей кожей маску, впавшие щёки на широком скуластом лице, потерявшиеся в глубине чёрных провалов глаза... так выглядит смерть, она всегда выглядит одинаково, я хорошо помню её лицо, надменное, спокойное и безразличное. В нём нет никакого отношения к тебе, нет ни взгляда, ни осуждения, обиды, гнева, разочарования или злости, лишь грустное удивлённое непонимание, так быстро? И это всё?
  Не знаю, как я смогла выйти из палаты, я падала, вставала, хваталась за стену, висела на двери, пока не вытащила себя в коридор. Сил идти до поста не было, поэтому я просто упала на пол и стала бить по нему онемевшей рукой. Меня не скоро услышали. В бледном свете я увидела лицо ночного врача, я что-то показывала, что-то твердила, пытаясь показать пальцами номер койки, но показывала один палец, шептала, что умерла первая, первая, у нас, а ещё два мальчика, ещё два, два, два... очнулась днём, кровати у окна уже не было, а я в чистой пижаме, на свежих простынях. Вены гудят, принимая новые литры капельниц, тошнит... тошнит от страха, перемешанного с ожесточившимся голодом.
  
  Глава 5. Тень
  
  Прошла неделя с той ночи смерти, а у меня до сих пор дрожат пальца так, что невозможно написать даже короткое сообщение папе или Людмиле. Слава всем богам, что никто в палате кроме меня не знает, всем объявили, что Яну Красавцеву перевели в другое отделение, соврали, что у неё всё хорошо. Эту девочку звали так, я знала, слышала её имя, но запомнила только сейчас. Мне она не нравилась, хотя мы особо и не разговаривали, и я ей не нравилась, и это было даже не соперничество двух юных самок, не из-за кого было соперничать. Не знаю, почему я так к ней относилась, чувство незаметное, свободно входившее в тебя извне, заставляющее думать иначе, напрягаться и быть начеку без видимой опасности. Нет, я её не боялась, страх здесь другой, он не острый, будоражащий, заставляющий двигаться, бежать или нападать, а липкий, горячий, жгущий постоянно, и к нему привыкаешь, как привыкаешь к боли, к бессоннице, слабости. Я вычитала в книге, которую мне перекинул Левон Арамович, что это называется астения. Слово-то какое интересное, мне оно кажется даже красивым - АСТЕНИЯ - проговариваю про себя, а потом своё имя - ЕСЕНИЯ, и чувствую, что это моя сестра, с которой нас разлучили в детстве. Я рассказала об этом Левону Арамовичу, он побледнел, но ничего не сказал, а вечером мне дали две белые таблетки, после них я уснула и проспала до первого укола, без сновидений, без частых просыпаний, будто бы умерла на эти восемь часов.
  Утром мне даже захотелось есть. Жидкая разноцветная каша уже не вызывала тягостных спазмов, она показалась мне вкусной, слишком сладкой. Я покормила Мариночку и Оленьку, обычно, как и я, воротивших нос от еды. Мы играли всё утро, наши сорок пять минут до начала ежедневных капельниц, уколов, обследований - больничной рутины. В этот почти час нас никто не трогал, соседки по палате, быстро заглотив порцию больничной пищи, уставились в телефоны, две девочки громко слушали музыку, я тоже это слушала, мы все слушали этого сладкого мальчика, особенно его любила Машка, постоянно твердившая, что отдастся ему без уговоров. Я кормила Мариночку и Оленьку, придумав несложную игру, в которой, чтобы выиграть, им надо было всё съесть. Смысл игры особо не помню, вроде и не было никакого смысла, зато мы громко смеялись, громче, чем обычно, для здорового человека это совсем не громко, а так, тихие смешки. Мы смеялись, дурачились, я краем глаза смотрела на других девчонок, совершавших утренний рейд по страничкам звёзд, листавшие бесконечные ленты, что-то набирая, тыча пальцем в экран, по нескольку раз смотря одно и то же видео, девочки слушали громко, их наушников было достаточно, чтобы наполнить нашу палату искажённым звуком, в котором угадывалось многое и ничего. Скучно, и им тоже скучно, я видела, как они поглядывали на нас, вырываясь из этого цифрового оцепенения, не решаясь подойти к нам, поиграть с девочками.
  Мариночка и Оленька стали кормить меня, хихикая и дурачась на кровати Марины, в этот день у них прибавилось сил, они ожили. Я подчинялась им, принимая ложку за ложкой каши, не успевая проглотить, как мне совали следующую. Как здорово, что они больше не спрашивают меня о лодке, о папе, кормившем их и катавшим по бесконечной реке под водопадом солнечных лучей. Они забыли про тот ужас, что творился в этом вырванном из другого мира куске пространства, забыли и хорошо, мне нечего им ответить, я не знаю, что это было, но уверена, точно знаю ќ- ќэто было по-настоящему. Такая глупая, наверное, детская уверенность, я постоянно анализирую каждое своё слово, каждую мысль, старею, как сказала в шутку Людмила, мне этот мир напомнил кусок карты из стратегии, когда ты только-только вступил в игру, ничего вокруг нет, лишь кусок земли, а вокруг неизвестность, и кажется, что ты висишь в пространстве, вырванная кем-то или чем-то, помещённый в безвоздушное ничто. А так и есть, мы все здесь вырванные из жизни, наша палата тоже висит в бесконечном ничто, и лишь изредка к нам приходят другие, те, кто остался за границами нашего кусочка мира, оттуда, где нас уже давно нет. Придёт время, и мы сможем сделать первый шаг в поле неизвестности, как и в той игре, осторожно осваивать новые земли, открывать для себя новое, пока лавина живого мира не потащит нас с бешенной скоростью вперёд, раздавливая, толкая, заставляя двигаться быстрее, пока не забьёшься у себя дома, закроешься на время от всех, от всего этого быстрого, безумного и бесконечно безразличного мира.
  Когда пришла медсестра, а за ней ещё две, вкатывая в нашу пустоту артиллерию из капельниц, Оленька очень серьёзно посмотрела на меня и сказала: "Мы больше не боимся. Ты нас спасёшь от этих чудовищ!". Мариночка закивала и зашептала, чтобы слышали только мы, искоса поглядывая на спокойных бесстрастных медсестёр: "Не бросай нас, пожалуйста! Они... они... они хотят нас съесть!" Не помню, что я прошептала им в ответ, девочки успокоились, и я тоже, почему-то уверенная, что выполню обещание, которое им дала, которое не помню.
  
  Принесли капельницы мне и девочкам, остальные девчонки ушли на обследование, у них дела идут на поправку, наверное, выпишут через месяц. Странно, всего один пакет и вены от него не гудят, голову не ломит вместе с костями. У девочек тоже всё хорошо, лежат, болтают. Тихо смеются, не как обычно, когда проваливаешься в тяжкий сон через пять минут. Медсестра коротко сказала, что это маркеры и через час, может, позже, нас повезут на томограф. Интересно, что они ещё не видели во мне или в девочках? Сколько раз уже я лежала в этом аппарате, дрожа от холода и унижения, перемешанного со страхом. Мне не нравился этот аппарат, меня слишком быстро заталкивали в него, когда томограф только-только начинал разгоняться, и голова вскипала, кровь стучала в висках, затылке, била по глазам, становилось трудно дышать, магнитное поле искривляло мои сосуды, и я начинала паниковать. Папа объяснил мне, что они нарушают, и в период разгона потенциал поля выше в несколько раз, если не на порядок, после самостоятельного изучения физики, я поняла, наконец, что это в десять раз, а раньше думала, причём здесь порядок? Я долго не понимала этого, что за потенциал, какое ещё поле, какой порядок, мучала его одними и теми же вопросами, не понимая ответов. Понимание пришло само, внезапно - раз и всё стало ясно, что-то в моей голове сложилось в нужную конструкцию.
  От такой нагрузки голова действительно может лопнуть, кровь вскипает, так кажется подопытному, поле искривляет ток крови, увеличивая давление в сосудах, страшно, как представишь себе, что они вдруг лопнут, и кровь хлынет во внутренние органы, затопит всё тело. Я просила их так не делать, объясняла, но надо мной лишь посмеивались, заявляя, что техника современная и никакого вреда причинить не может, а у меня потом целый день раскалывалась голова и в груди лежал кусок железной руды, я отлично помню этот запах, папа привозил как-то из одной командировки, вот именно этим я и дышала, этот запах, кисловато-железная вонь струилась из моего рта, из носа, из ушей, из кожи, - я была вся пропитана этим запахом, этой вонью.
  Я сидела и смотрела на тонкую трубочку, как бесцветная жидкость льётся в мою руку. Делать было нечего, привычный бредовый сон не наступал, и я маялась бездельем. Стала слушать музыку, Тонибоя, мы даже ходили на концерт с Машкой и другими девчонками с параллели. В уши ворвались знакомые ритмы, дёрганный бас и взвизги Тони (я как-то читала, что его зовут Егор, так просто и неинтересно, Егор Попов, не то, что, Тонибой )). Скучно, очень однообразно и глупо. Как я могла такое слушать? Пролистав треки на стриме, я открыла ютуб, просмотрела пару клипов и выключила, не дослушав последнюю песню до конца, а она мне нравилась, я даже тайком мечтала о нём, хотела себе такого же мальчика, не очень высокого, ладного, худенького, с идеально отрисованным личиком, можно даже и не блондина, но чтобы умел танцевать и вот так двигать торсом и попой, вертеться на месте, как вырывающийся гейзер или шампанское из огромной бутылки. Дома я не раз пыталась повторить этот танец, мучила себя, ругала, что тело как дерево, ноги и руки не гнутся, а если и гнуться, то их кто-то сломал. Вместо бушующего фонтана брызг у меня получалось молодое дерево, гнущееся под ураганным ветром.
  "Ты делаешь мне больно, очень больно!" - пел мальчик, нежно смотря в камеру. А кому он это пел? Не помню, чтобы у него была девушка. Включила вновь видео и внимательно рассмотрела его лицо, поймала в глазах улыбку нарцисса, умело отыгрывающего лицом муку и страдание перед великолепной девушкой, в которую он якобы влюблён. Нет, он любит только себя и смеётся над всеми. "Мир такой несправедливый, ты со мною так красива..." - пел дальше фальцетом мальчик, и это уже было не смешно. Я закрыла все вкладки и задумалась, что он может знать о боли, о настоящей боли? Взгляд мой блуждал по опустевшей палате, в другом конце шептались девочки. Они знают о боли больше него, больше них всех, знают жизнь с другой её стороны, когда жизни нет, а осталось одно существование, и всё равно они не теряют себя, остаются маленькими девочками, весёлыми, озорными, и если бы не этот катетер в их руке, не эта мерзкая слабость, беспомощность перед болезнью, перед лицами этих в халатах, девочки бы уже носились по палате, прыгали, кидались подушками, хохотали, дурачились, и я вместе с ними. Мариночка повернулась ко мне и помахала ручкой, Оленька тоже замахала мне, радостно улыбаясь, а я заплакала, тоже улыбаясь.
  Слушать ничего больше не хотелось. Как вспомню свой плейлист на стриме, начинает тошнить. Решила написать папе, чтобы он мне прямо сейчас спел, хотя бы одну строчку, о чём он думает. Он долго не отвечал, я попыталась послушать Бетховена, он мне вроде нравился, но быстро устала, включив Шопена. Мягкий нежный звук, пианист играл деликатно, не долбя по клавишам, и в каждом его движении, аккорде или пассаже чувствовалась лёгкость, доступная лишь настоящему мастеру. Мелодия замедлялась, затихала, чтобы проснуться, ускориться, побежать, взлететь и... силы кончились, мелодия будто бы падает в бессилии, но не грубом, не тягостном, а скорее сладостном, медленно приходя в себя, вставая, распрямляясь, но больше не взлетая, успокаиваясь навсегда. Я слушала ноктюрн за ноктюрном, пьесу за пьесой, разные пианисты, разные года, звук, и понимала, что мне нужны другие наушники, звук стал казаться мне слишком плоским, бесцветным. Я слышала, нет, чувствовала, что там, за пределами моих ушей, находится нечто большее, живое, прекрасное, большое, и чем старше была запись, тем отчётливее я это ощущала в тихом поскрипывании пластинки, в глубоком чуть дребезжащем звуке старой плёнки. Я стала читать биографию Шопена, открыв на википедии. Много было женщин, удовольствий, признания, но быстро умер от чахотки. Я смотрела на этого бледного, покрытого горячечным румянцем человека, горячего, страстного по натуре, но обескровленного болезнью, способного через свою музыку выплеснуть страстный фонтан своих чувств, быстро утомляясь, сдаваясь, растекаясь тонкими струйками затухающей мелодии. Наверное, его болезнь не дала сил этому гению, а каждый композитор гений, пусть даже его музыка не нравится большинству, написать что-то большое, долгую и помпезную симфонию или величественную оперу. А может это и хорошо? Я стала слышать его музыку, она стала мне близка и интересна, нова, а ведь она написана два века назад, и не хочется плакать, хочется улыбаться, не смеяться, а улыбаться и любить.
  Заслушавшись, я проглядела сообщение от папы. Он меня спрашивал, действительно ли я хочу это знать? Его песня, которая крутится у него в голове каждый день, каждый час, каждую минуту, грустная, тревожная. Я настояла, и он прислал ссылку.
  
  "Где-то есть корабли у священной земли и соленые губы твои... Катастрофически тебя не хватает мне, жгу электричество, но не попадаю я,
  Воздух толчками, и пульс на три счета-та...
  Бьёт в переносицу, я знаю, все знаю я, но катастрофически тебя не хватает мне,
  Катастрофически тебя не хватает...."
  
  Источник: https://tekst-pesni.online/nochnye-snajpery-katastroficheski/
  (Ночные снайперы "Катастрофически").
  
  Я знала эту песню, мне она никогда не нравилась, как и певица. Я не люблю такую музыку, не любила. Я прослушала песню три раза, хотелось ещё и ещё, а губы повторяли: "Катастрофически тебя не хватает мне...".
  Папа: "С тобой всё хорошо? Тебя песня расстроила?"
  Я: "Нет! Она мне очень понравилась)))) Правда, пап, я не вру!"
  Папа: "Хорошо, как ты?"
  Папа: "Прости, ты просила не спрашивать, вырвалось".
  Я: "Ничего, нормально! Не переживай, всё хорошо. Мне тут какие-то маркеры вливают".
  Папа: "Да, я знаю. Тебя должны сегодня обследовать. Я попробую к тебе прорваться. Люда тоже хотела, ты не против?"
  Я: "Ну, не знаю"
  Я: "Я пошутила, пусть приходит! Так по вам соскучилась, ты не представляешь!".
  Папа: "Представляю, мы тоже скучаем о тебе".
  Я: "Ой, за мной пришли, будут капельницу выдёргивать. Ты когда приедешь?".
  Папа: "Через час, но могут не пустить".
  Я: "Ты будешь рядом, я это знаю, мне будет легче, понимаешь? Я не знаю, как это объяснить".
  Папа: "Понимаю".
  Меня подняли с койки, закрыв катетер, обмотав руку бинтом, и усадили в кресло. Девочки уже сидели в таких же креслах и болтали ногами, продолжая игру.
  - Всё будет хорошо! - тоненьким голосом крикнула мне Мариночка, Оленька засмеялась.
  - Конечно, мы всё сделаем быстро, - улыбнулась им медсестра, пришла другая смена, в их белых лицах я стала различать людей и улыбнулась в ответ.
  Белые стены, белый потолок, безликие коридоры, серые двери с пластиковыми табличками, равнодушные люди в лифте, равнодушные люди на этаже, равнодушные двери кабинетов, равнодушный свет ярких ламп, бесцветный, заполняющий пространство, заползающий внутрь запах стерильности, аромат неизвестных растений, рождённых в глубоком реакторе и разлитых по безликим пластиковым бутылкам, и пустота. Сначала пытаешься думать о чём-то, рассматриваешь людей, стены, двери, слушаешь разговоры, чужие голоса, становишься частью чужого разговора, пока не видишь честное равнодушие к тебе всего окружающего, и устаёшь. Просто сидишь и ждёшь, а в голове пустота, разве что ветер не свищет, уж лучше бы свистел, было бы не так тоскливо. Девочек увезли первыми, а меня, покатав на лифте и по коридорам, оставили ждать в приёмном боксе. Здесь я ещё не была, на двери значилась странная надпись "ПЭТ лаборатория", врачи ходили очень важные, серьёзные, но как открывалась какая-нибудь дверь, я слышала смех и громкие возгласы, напоминавшие о том, что это живые люди, а не роботы. Смех, разговоры, обрывки слов - всё это ненастоящее, такое же искусственное, как и пластик стола, стены, отделанные искусственным камнем, блестящий натяжной потолок. Этот смех не веселит и не раздражает, его нет для меня, а меня для него, даже если смеются надо мной, скрюченной щепкой на инвалидном кресле, жалкой бледной тенью вместо человека. Находясь в палате, вместе с девочками и другими девчонками, я ощущаю себя более живой, чем здесь, в чужом мире, в который я попала ненадолго и случайно. Хочу назад, скорее вернутся на свою койку, пусть ставят капельницы, колют тягучие больные уколы, но скорее, скорее отсюда!
  За мной пришли, что-то сказали ободряющее, молодой врач улыбнулся, когда меня прокатили мимо него, и застукал по клавишам. Ничего не слышу, состояние такое, будто бы плаваешь в тягучем киселе или патоке, движения скованные, боишься погрузиться ниже, опустить голову под эту серую вязкую жижу, и знаешь, что не выплывешь, сотни липких рук потащат тебя на дно, а там конец. Не с первого раза я расслышала команду, встала, мне помогли раздеться, и опять ничего, не чувствую уже ни тепла, исходящего от громоздкого агрегата, он, по-своему красив, ни стыда за своё бесцветное тело, никто и не видит меня здесь человеком - я пациент, объект исследования.
  Аппарат гудит, пахнет озоном, горячим пластиком, металлом и каким-то маслом, у нас в машине иногда так пахло летом, когда машина перегревалась. Ложусь на холодный стол, меня разбирает мелкая дрожь. Долго не могу успокоиться, сжимаюсь, борюсь с желанием встать и посмотреть на них, хотя точно знаю, что никто и не смотрит на плавно задвигающийся в жерло агрегата стол, они, наверное, смеются, смотрят какие-нибудь кубы на ютубе, как все, листают инсту. Успокаиваюсь, стол плавно останавливается, дружелюбно дёргаясь в последнем движении, как бы подбадривая: "Не волнуйся, всё не так страшно". Я улыбаюсь и глажу холодную плиту, интересно, из чего она сделана, не из металла же, всё же магнитное поле очень сильное. Голова болит, стучит в затылке, как обычно, задыхаюсь, но вдруг резко всё проходит, и я взлетаю, удаляясь далеко-далеко от здания больницы, вижу её всю с высоты. Как много здесь корпусов, как много здесь больных, мёртвых, но ещё не осознавших свою смерть, пусть сердце ещё бьётся, глаза видят, слабо, но видят, уши что-то слышат, даже можно встать и дойти до туалета, но они уже мертвы, живо лишь тело. От этих зданий, от этой земли поднимается тягучий зловонный пар, тёмный, от него слезятся глаза и трудно дышать. Вокруг забора город, светлый, лёгкий, никогда я не видела его таким радостным, живым. Вдалеке из домов тоже поднимается такой же дымок, но слабый, еле заметный, легко растворяющийся в солнечных лучах. Смерть повсюду, не борется с жизнью и не уступает ей, живёт рядом, как старая подруга, с которой слегка поссорился, но вечером встретишься и за чашкой чая с зефиром вспомнишь хорошее и забудешь обиды.
  Господи, как же я хочу зефир! Захлёбываюсь от слюны, чувствую его вкус, от меня отлипает этот мёртвый пар, и я вижу яркое солнце. Оно пронзает меня насквозь, мне совсем не холодно, и я свечусь, ярко, как лампочка в полкиловатта, папа как-то приносил такую, я чуть не ослепла. Думаю обо всём сразу: о школе, о Машке, о папе, о Людмиле бабушке, вспоминаю объяснения папы, как работает томограф, вижу эти красивые витиеватые магнитные поля, они и правда очень красивые, и хочу зефир и пастилу, белую, яблочную, мягкую, посыпанную сахарной пудрой, и чтобы с чаем, обязательно с чаем, крепким, без сахара, горячим!
  
  Не сразу вижу, что возле меня стоит чёрная девушка, она точная моя копия, я светлая, яркая, горящая, она тоже горит, но чёрным пламенем, сильным, оно сильнее моего света. Это моя тень, я узнаю её, в длинном платье, как у меня, но полнее, больше, чем я. Тень смеётся, зло, торжествующе, и солнце гаснет, остаётся лишь этот жирный смрад, очень знакомый запах, тянущийся из самого детства.
  Зелёная комната, масляная краска, блестящая и сильно пахнущая, недавно был ремонт, белый, такой же блестящий потолок, угрюмо свисающий, ослепительно безнадёжный, и эти яркие, бьющие по глазам лампы, плафоны не завезли, и лампы бьют прямо по глазам. Некуда бежать, постоянно под присмотром, надзором четырех безразличных глаз и двух масляных улыбок. На стенах зайчики, медвежата, лисички, котики смотрят на застывших посреди комнаты детей плоскими равнодушными глазами, даже не пытаясь по-доброму улыбнуться. Всё чужое, злое и холодное в этом доме, батареи топят нещадно, от духоты тошнит и хочется плакать. Я посреди комнаты, меня окружили дети и молчат. Нет никто из них не враг мне, мы бы все вместе убежали отсюда, радостно смеясь, крича, захлёбываясь от быстрого бега по глубокому снегу, в который так приятно провалиться, утонуть, спрятаться, чтобы тебя откопали, нашли, и бежать дальше, вместе. Все молчат, а воспитатель упорно долбит меня словами, которых я не понимаю. Мне три года, чуть больше, я самая высокая и худенькая в группе, и у меня ужасно болят зубы. Я плачу, не понимая, что от меня хотят, а они всё талдычат, долбят, что я не должна, чтобы я не плакала, не ревела, не орала, и от их слов становится ещё больнее. Вторая хватает меня за руку и тащит в чулан, в подсобку, где стоит ведро, швабра, тряпки, коробки, мусор, пауки и темнота. Я дико кричу, мне страшно.
  Заталкивают внутрь и запирают дверь. Дотягиваюсь до ручки, но дверь закрыта на шпингалет, не открыть. Страх сковывает меня, прижимаюсь к двери и боюсь обернуться, увидеть чёрные фигуры швабр, ведёр, готовившиеся броситься на меня, как только я повернусь к ним. Захлёбываюсь от плача, вжимаюсь в угол, задыхаюсь от вони. В нос бьёт жуткий запах затхлости, грязи, мокрых тряпок и гнилого картона, изъеденного жучками трухлявого дерева ящиков, жжёной резины, немытых, давно забытых горшков и чужой жизни, уже прожитой наполовину, бесцельно, зло, ожесточённо, обидно, впустую.
  Я оборачиваюсь, зажмуриваюсь от страха - монстры двинулись на меня, и я кричу от ужаса. Кто-то толкает меня в плечо, с трудом разжимаю глаза, но никого не вижу. Сквозь щели в двери пробивается жёлтый свет, играет пианино, дети поют весёлую песенку про зиму, нескладно, уныло, воя, а музычка бьёт сильнее молоточками по струнам, давно не подтянутым, расстроенным. Вижу перед собой тень, она разломанная полосками света, скрюченная, как и я на полу перед дверью, и как я сюда попала, я же была в углу, спряталась за большой коробкой с обломками стульев. Тень распрямляется, восстаёт передо мной, крепкая, высокая. Я, вскакивая следом, борюсь со своим страхом, перестаю кричать и плакать. Этот момент я запомнила на всю жизнь, остальное не помню, лишь ощущение страха перед взрослыми женщинами, вымещавшими на малышах свою неустроенную жизнь.
  В садик я проходила недолго, бабушка забрала меня навсегда, до школы, как только вышла из больницы. Она всё поняла без слов, без моих слёз или больших от страха глаз, тихого клокотания из горла, вместо слов, а я хорошо говорила, много смеялась, но не здесь. Бабушка забрала меня в один из дней, я тогда ещё не знала, что она вышла из больницы, что курс лечения придётся доходить дома. Я была вся зарёванная и облёванная, в меня запихивали запеканку, а у меня дико болели зубы, и меня рвало на себя, на ковёр, на столик, за что мне врезали по мордашке хлёсткими пощёчинами холодных рук, пропахших "бабкиным" кремом. Меня до сих пор тошнит при виде запеканки, и я знаю, что это вкусно, мне даже иногда нравится запах, но это лишь на мгновение, а потом к горлу подступает мерзкий ком, и надо быстрее уходить, пока не вырвало.
  Меня вытаскивают из аппарата. Я не сразу понимаю, где я и кто эти люди. Медсестра суетится надо мной, вытирает салфетками, а я не чувствую этого, вижу её движения, вижу жёлто-красную жижу, которую она стирает с моего лица, горла, груди и живота, не чувствую запаха рвоты, ничего не чувствую. Меня ругают врачи, что я не сдержалась, не слышу их - не хочу слышать, хочу обратно в палату, домой, скорее домой, там теперь мой дом. Хочу заплакать и не могу, проваливаюсь в обморок.
  
  Очнулась на своей койке, уже был вечер. Девочки сидели рядом, им разрешили. Оленька положила голову ко мне на постель и дремала, а Мариночка вздрагивала, поднимала головку, следила за моим дыханием. Я погладила их, девочки обрадовались, тихо, очень тихо засмеялись, стали наперебой рассказывать, как меня привезли, как они просили разрешить им посидеть рядом. Слушаю и улыбаюсь, на мне чистая одежда, меня вымыли, это даже приятно, быть чистой.
  В палате больше никого нет, других девчонок увезли, койки пустые, застеленные серо-синим покрывалом. Приносят ужин, мы едим вместе, играем, кормим друг друга, так легко и спокойно на душе, ни о чем не хочу думать.
  После ужина девочкам ставят капельницы, а ко мне приходит Левон Арамович. Он грустен, я вижу это сразу и делаю знак, чтобы он говорил всё, начистоту, слова не выходят из моих губ, поэтому разговариваю жестами, пальцами, и он меня понимает.
  - Есения, новости плохие. У тебя нейролейкоз, всё наше лечение не помогло, а, может, и усугубило твоё положение, - говорит он негромко, так, чтобы девочки не слышали. - Лечение будет долгим, придётся облучать тебя. Не будем загадывать, посмотрим, как ты отреагируешь на лучевую терапию.
  Прошу его объяснить, что это значит, нейролейкоз. Он достаёт из кармана телефон и показывает мне мои снимки. Это я, но другая, разрезанная тончайшим лезвием на сегменты, на проекции. Он останавливается на одной проекции, где меня, моё тело, оставшееся за кадром, загораживает моя тень, сотканная из сотен нитей, жгутов, чёрных, вырванных из плоти. Это моя тень, я узнаю её, а она меня, насмешливо смотря мне в глаза.
  - У тебя поражены нервные окончания, метастазы по всей нервной системе и в головном мозге. Это лечится, не паникуй, - говорит он, я делаю жесты, что спокойна, а сама глаз не могу отвести от своей тени. - Надо верить, и всё получится. Завтра продумаем план лечения.
  Быстро гляжу на девочек, а потом в его глаза, и сразу вижу ответ. - Нет, только не они, нет! Кричу глазами, что это неправда!
  - Да, к сожалению, и девочки тоже. У них не так сильно, как у тебя. Поэтому вашу палату изолировали, к вам не будут никого подселять. Не переживай, у девочек всё будет хорошо, поверь мне, - он хлопает меня по руке, забирает телефон и уходит. Его глаза не врали мне, он не старался обнадёжить, сам верил в то, что сказал.
  Я не волновалась, понимание новой проблемы успокоило меня, теперь всё стало на свои места. Девочки уже спали, а я старательно записывала сегодняшний день, вот сижу, заканчиваю эту главу. Папе писала много, рассказала про сон, но не до конца, решила прислать первые записи моего дневника, ему и Людмиле. Перечитала их и поняла, зачем всё это пишу. Так проще, писать о прошлом, пускай и недавним, но не для того, чтобы вспоминать его, жить им, а для того, чтобы не бояться настоящего, и я не боюсь.
  
  Глава 6. Бум-бум-трам-трам-бам-бам!
  
  Лампа на потолке надломилась, свет начал падать вниз, потолок накренился, и я полетела. Сначала меня подбросило вверх, а затем резко, больно потянуло вниз, в глубину чёрного тоннеля. Я не видела его стен, с трудом приподняла голову, чтобы рассмотреть верх колодца, но надо мной сомкнулась чёрная сплошная мгла, живая и шевелящаяся. Прорываясь сквозь неё, кожей ощущала сопротивление, становилось то жарко, то холодно, пока скорость не возросла до невыносимой, заложило в ушах так, что я не могла открыть рот, чтобы закричать от страха. Что-то двинуло меня в левый бок, и я на всём ходу налетела на стену колодца.
  Бум! Бу-бум-бум! Забило меня о стенки, а неведомая сила упорно тянула вниз. Я сжалась, перестала дышать, выдыхая лишь в момент удара, когда терпеть было совсем невмоготу, и вдруг всё закончилось. Я сижу на холодной земле, пахнет сыростью, плесенью и чем-то сладким. Поднимаю голову и вижу неровное круглое жерло и синее небо, по которому плавно плывут густые мягкие облака, ослепительно белые, и небо такое синее, словно его кто-то нарисовал акриловой краской, ненастоящее, такое бывает в середине июля после дождя. Как-то летом мы полезли в колодец, брошенный, не то высохший, не то засыпанный, с Лёшкой, один из пацанов, как и я проводивший лето в деревне. Я спустилась первая, он даже не уговаривал меня, я сразу полезла, совершенно не боясь запачкать белое платье с синими птичками и мелкими цветами. Платье тогда запачкала и коленки ободрала, но спустилась вниз по полусгнившим скобам, вбитым в холодный скользкий камень.
  Колодец давно высох, в нём не было даже лягушек и жаб, в моём детском сознании они должны были жить именно здесь, прятаться от нас днём. А ещё я думала, что эти колодцы, которых у нас было целых три, все высохли, и построили для лягушек и жаб, чтобы разводить, а потом продавать французам - это мне рассказал дядя Миша, весёлый добрый дядька, наш сосед по улице. Мне было тогда восемь лет, вроде восемь, не помню точно, и я всему верила. Особенно тому, что рассказывалось умело, с шутками, с долгими и красочными описаниями. А дядя Миша умел так, потом, когда я подросла, бабушка рассказала мне, что он был детским писателем, жалко, что умер быстро, у меня дома сохранились его небольшие книжки добрые и весёлые. Когда я их читала, то видела дядю Мишу, смеющегося и быстро превращавшегося в мальчишку, весело кивающего и подмигивавшего: "Пошли со мной! Я знаю такое, такое! Пошли-пошли, не дрейфь, только бабушке не говори".
  Показалась голова Лёшки и тут же скрылась. Издали, откуда-то далеко донеслись крики, ругань, в колодец глянула какая-то бабка, а я не смотрела туда, меня больше интересовали большие слизняки на стенках и длинные насекомые с сотнями ножек, копошащиеся под ногами. Я их совершенно не боялась, длинные козявки ползали по моим ногам, так щекотно, я отпихивала их вниз, когда они норовили залезть под платье. Рассмотрев всё, я поняла, что здесь не так интересно, как мне казалось, а ещё я замёрзла и была зла на Лёшку, что он струсил. Потом я узнала, что его схватила бабка Надя со своим дедом Арнольдом и втолкнула в руки его родителей. Ох, и досталось ему, выпороли, по-настоящему, ремнём. Он мне показал на следующий день красные больные рубцы на попе, но меня не сдал.
  Пора вылазить, холодно и противно, запах плесени затыкает ноздри, становится трудно дышать. Я встаю с земли, отряхиваюсь от насекомых, они опадают с меня чёрным пеплом, и я останавливаюсь, беря в руки двух непонятных многоножек. Они смотрят на меня чёрными глазками, прячутся в ладони, и я несильно сжимаю кулаки, чтобы не раздавить их, но и не дать кому-то увидеть их. Я чувствую, чую чьё-то присутствие, оно рядом или они? Небо пропало, как и колодец, лишь две многоножки шевелятся в руках, приоткрываю ладони, смотрю на них, отчётливо видя их в сплошной мгле, и убираю их под платье, щекотно, они застывают на месте, и я их почти не чувствую.
  Выдох, облако пара застыло перед лицом, капельки слюны медленно кристаллизуются, превращаясь в снежинки, мгла вокруг меня корёжится, ломается, разрываясь на лохмотья, за которыми становится видна огромная комната, и сшивается заново, образуя жирную непроглядную толщу. Я смотрю на снежинки, они искрятся от затаённого света, красивые, непохожие ни на что с шаром из витиеватых линий в центре и лучами, переплетёнными с цветами, вырастающими из шара. Чем дольше я смотрю на них, тем сильнее они завораживают, манят к себе, и я не слышу глухого, нарастающего боя, переходящего в разрывы.
  Бам! Бам! Трах-тарарам! Бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам---------трам! Всё рушится, мгла разрывается на мириады чёрных точек, они вспыхивают, будто бы их кто-то поджёг, и исчезают. Ничего не вижу, ослеплённая этой вспышкой, в заложенные уши с трудом проникает шум, нечёткий, рваный бит. Это музыка, мне кажется, что я знаю её, хорошо знаю.
  Бам-бам-трам-там, БАМ-бам-трам-трам-там-бам, ббббббббррррррррррррббббббббрррррррр-бам! Бит лупит по ушам, глазам, телу, кто-то тащит меня за руку и бросает на диван. С трудом разлепляю глаза и вижу танцующих людей. Дымно, очень накурено и воняет водкой и пивом, но меня не тошнит от этого запаха. Помню, как-то Машка меня потащила на вписку к одному студенту, но я быстро ушла, не выдержав этой вони. Мне там всё не понравилось, как себя вели парни, девушки, что они всё время пили и курили, тыкая мне в лицо стаканом с пивом. Машка легко влилась, выдув сразу полстакана, никогда ещё я не видела её пьяной. Здесь были и Юлька со Светой, вроде Ксения, Ольга из параллельного класса, другие девчонки из старших классов, я их знала, но не всех. И я сбежала, как угорелая, выбежав на улицу, а был ещё СНЕГ. Когда же это было, год назад? Точно год назад. Я бросилась к снегу, найдя в вечереющем небе последние лучи солнца, растирала лицо холодным, уже подтаявшим снегом. Брала его в рот, жевала, превозмогая боль на зубах, и плевалась, желая вывернуть из себя эту вонь, которой пропиталась я вся. И как стыдно было возвращаться домой, папа отпустил меня, не зная, куда я иду. Я и сама не знала, думала, что будет не так, совсем не так. Не будет этой вони, хвастливых парней, лапающих девок, пьяных подружек, бравирующих своей опытностью, разрешая бродить лапам под платьем, залезать под футболку, снимать лифчик. Всё это было там с ними, но не со мной, а я переживала, что разрешила сделать такое с собой, укоряла себя, что недостаточно резко и сильно отбивала жадные руки, поддалась на уговоры. Папа ничего не сказал, накормил, напоил чаем и спать уложил, как маленькую, а я горела от стыда и рассказать боялась. А потом, на следующий день, слушала рассказы Машки и Юльки, как они взахлёб, перебивая друг друга вещали, непрерывно, как ведущие на глупых радиостанциях, кто кого поимел, как все перепились, а пара парней на спор по пьяни отсосали друг у друга за пятнашку. И ещё больше я начинала ненавидеть себя, что слушаю это, что не ушла, не дала им по лицу, не заткнула и продолжила дружить. С удивлением чувствую в себе эту ненависть, сама немощная, еле дышу на этом свете, а ненависть придаёт мне сил. Врали, придумывали, вплетая в свои рассказы сцены из порнухи, не замечая этого, с упоением размазывая по своему молодому лицу гниль сладкой похабщины, смакуя её, облизывая трепещущим языком, выплёвывая, изрыгая из себя то самое, заветное, чего так хочется всё сильнее, всё больше, больше, ещё больше. И надо мной смеялись, как я краснела, бледнела от их разговоров, думали, что мне нравится, добавляли ещё, вылизывая моё сознание своими похабными языками, а я молчала и слушала, голова кружилась, и казалось, что всё это не со мной, что это плохой сон, и он вот-вот закончится. Звенел звонок, пробивавшийся сквозь густой туман в моей голове, как избавление, как далёкий глас колокола, помогавший заблудившемуся страннику найти верную дорогу к людям. На уроке было ещё хуже, в голове вертелась всякая похабщина, невозможно было сосредоточиться, получала лебедей в журнал, а девчонки раз за разом, после каждой вписки, докладывали мне, целую неделю ещё обсасывая.
  Бит прорезался сквозь мою голову, я узнала эту песню, крутившуюся на всех радиостанциях, девчонки в палате часто слушали ее. Взвизги, томный голос, который должен был передать страдание, повторял одно и то же десятки раз под минималистичный дарк техно, бас выпукло проступал сквозь несложную ткань музыкального ряда, голос прятался за него, словно стеснялся.
  "Я с тобою навсегда, я с тобою был всегда" - раз за разом повторял взвизгивающий голос, танцующие девушки шептали за ним, повторяя каждое слово. Я сидела и смотрела на танцующих, в руках у меня был пластиковый стакан с жёлтой жидкостью, от которой несло чем-то кисло-сладким и горьким. Я поднесла стакан к лицу, явственно ощутив вкус блевотины, и с омерзением бросила стакан в сторону. Жёлтая жидкость растеклась повсюду, танцующие девушки раздавили стакан каблуками, с каждым новым движением возвращаясь к размятому пластику, чтобы сильнее надавить на него. Парни менялись девушками, девушки парнями, разрешали новому партнёру полапать себя. Несколько девушек танцевали в одиночку, проходя круг по залу, комната росла у меня на глазах, как только я пыталась рассмотреть стену напротив, она отъезжала, из клубов сигаретного дыма проявлялись новые фигуры танцующих. Бродивших по кругу девушек выхватывали парни или девушки и усаживали на диваны, хаотично расставленные в зале. Сначала мне казалось, что я сидела у стены, но, обернувшись, я увидела, что за моей спиной такой же бесконечный зал и десятки диванов, на которых ласкались парни и девушки. Кое-кто уже был раздет, не стеснялся никого, их через некоторое время выталкивали с дивана новые парочки, и разгорячённые парни и девушки убегали куда-то в дым.
  "Детка не трусь, ведь я не боюсь. Будет как надо, секс до упада!", - взвизгивал певец, танцевавшие передо мной две девушки стонали, подпевая ему, открыто лаская друг друга. К ним подошли три парня, одна из девок сбросила с себя платье, оставшись в одних трусах, со второй два парня уже стаскивали джинсы вместе с трусами. Первая девушка подошла ко мне и взяла за руку, я встала и пошла за ней, а следом и парни со второй девушкой. За спиной оставался танцевальный зал, глухой бит и уже потерявшийся голос певца, доносилось лишь: "Тело твоё, дыханье моё! Будет довольно лоно твоё".
  Неожиданно быстро мы вышли из зала, дым стал синим, бирюзовым и красным, запахло клубникой, грейпфрутом и ежевикой. Меня затошнило, я вырвала руки из цепких пальцев девушки, они были неживые, как у куклы из силикона, холодные и горячие одновременно. Не выношу кальяны, бросает в дрожь и тошнит. Как-то мы были с папой в одном кафе и там курили кальян, за соседним столиком, меня вырвало в туалете, я думала, что помру. Задыхаясь, я убежала от всех в более-менее светлое место, здесь можно было дышать, приложив рукав к носу. Кто-то схватил меня за зад, сунув руку в промежность. Я дала ему с размаху ногой, попав не то в туловище, не то в голову, раздался хохот, но от меня отстали. Куда-то делось платье на мне, я стояла в джинсах и толстовке, а на ногах были высокие кроссовки.
  Я осмотрелась и зажмурилась. Сквозь пелену разноцветного дыма виднелись ритмично двигающиеся сизые тела, парни вдавливали девок в маты, матрасы, просто на полу, чётко, повинуясь глухому ритму танцевального зала. Смотреть на это было противно, но стоять зажмурившись я долго не могла. То тут, то там колыхались задницы, тихо, громко, визгливо и истошно вопили девки, рычали и стонали парни, и всё это под надоедливый бесконечный бит. Бам-бам-, БАМ, БАМ, БАМ-бам-бам-ббббббббб-рррррр-бам! Бум, БАМ, трам, БАМ-бам. Бум, трам, БАМ-бам-бам. Задницы отбивали ритм, девки визжали на слабую долю, дикая смесь похоти и тупой музыки, наверное, так и должна была звучать музыка тела.
  Ближайший ко мне ком из переплетённых тел задвигался быстрее, стоны и рыки слились в один невообразимый звук, перекрываемый треском разрываемой ткани. Ни парня, ни девушки больше не было, один сплошной сизый дрожащий ком, отдалённо напоминающий двух человек. Изо рта девушки стали вылезать две головки, рот её растягивался, как гондон, а два малых тела упорно лезли из неё. С парнем происходило тоже что-то странное, кожа на спине стала трескаться, разрываться, а из внутренностей, ломая позвоночник, протискивались четыре руки. Страшно и мерзко, но не оторвать глаз. Парня разорвали на части и вылезли два мальчика, а девушка лопнула, опав разорванной резиновой куклой, и в слизи, голые и голодные вылезли две девочки. Точные копии друг друга, уродцы, у одной девочки было три руки, у мальчиков левая нога раздваивалась, а вторая девочка несла за плечами мёртвую голову. Они побежали в конец зала, сильно напоминавшего спортивный, если бы не столбы из чёрного камня, протыкающие потолок насквозь. Я засмотрелась на потолок, который под моим взглядом взлетал всё выше и выше, а грязные окна лопались, рассыпая на шевелящиеся комы тел град чёрных осколков. Вспомнив про уродцев, я посмотрела им вслед. Рождённые двумя сдувшимися телами, лежавшими передо мной, как грязные склизкие шкуры, они набросились на огромный чан с чем-то мерзким, жадно поедая это, вырастая на глазах. Вот уже девочка оторвала от себя мёртвую голову и бросила её в чан, она выросла, высокая, как я. Другая девочка тоже подросла, она вся дрожала, ела, не переставая и, казалось, что она вот-вот лопнет. Тело её всё расширялось, расширялось, она росла выше, выше, становилась шире и шире, превращаясь в огромный кусок мяса.
  Бах! Ба-бах! Она взорвалась, стены дрогнули, по полу пошла мелкая рябь, а из соседнего зала раздались радостные вопли, сменился бит, став чуть быстрее, подсказывая, что дело идёт к развязке, подбадривая сношающихся. И я побежала, не смотря и не дыша, до боли задержав дыхание, прочь от застонавших, как девки, парней, затыкая уши, чтобы не слышать чавканья рождающихся уродцев, треск живой ткани, не в силах дышать этим мерзким запахом кальяна и гнилой кисло-сладкой плоти. Я бежала сквозь зал, подальше от чанов с жратвой, на которую набрасывались рождённые уродцы, а зал всё не кончался, смеялся надо мной, открывая новые пространства, заполненные жрущими уродцами и сношающимися комами, вместо людей, и не было этому конца. Я закричала от ужаса и провалилась вниз, влетев в раскрытую вентиляционную шахту.
  Пыльно и душно, лечу вниз, наверх, потом опять вниз, наверх, как на горках, вдали бьёт гадкий бит, стихая с каждым каскадом. Темно, с лёту ударяюсь о пол. Больно, сплёвываю кровь, трогаю зубы, вроде все целы, но на языке крошка, крепко щёлкнула зубами. Ужасно болят пятки и попа, пытаюсь подняться и падаю, встаю на четвереньки. Меня подхватывают чьи-то руки и помогают подняться. Иду медленно, мне помогают, держат под локти, мы одного роста, и, кажется, очень похожи. Выходим на свет, тусклый, бьющийся в клубах пыли, но дышать гораздо приятнее. Долго дышу, делая глубокие вдохи, открываю глаза. На меня смотрят мои копии, улыбаются, такие же грязные и пыльные, как я, в одинаковых толстовках и джинсах. Мы смеёмся, обнимаемся, теперь не так страшно, но страшно так, что вздрагиваем от каждого звука.
  
  Просыпаюсь. Губы слиплись, ссохлись, во рту гадостно, тело ломит так, что начинаю выть. Это моя пятая процедура облучения, самая тяжёлая. По-моему, мне становится всё хуже и хуже. Не хочу мочиться в постель, с трудом поднимаюсь и падаю на пол.
  Девочки спят, им сделали три облучения, слава всем богам, успешно. Хорошо, что они спят, не видят, как я ползу в туалет. Господи, как больно, сослепу влетела в унитаз, чуть не обоссалась. Не хочу об этом думать, вспоминаю эту камеру, куда меня кладут и девочек тоже, страшная, но, как кажется, ничего не происходит. Мне долго объясняли, что это безвредно, что лучи бьют только туда, куда надо - не верю, всё они врут! Я видела, как чуть не умерла Мариночка, а после второй дозы Оленька, как тяжело им было, мне тоже, но они такие маленькие, я сильнее, крепче, так и должно быть.
  Возвращаюсь на койку, с трудом залезаю и ложусь на бок. Сон вновь овладевает мной, но не этот, не этот сон, который снится мне уже в пятый раз, и с каждым разом я всё дальше и дальше продвигаясь по этому кошмару, и всё же я выбралась, выбралась! Это прекрасно, я просыпаюсь и хватаюсь за планшет, надо всё записать. Глаза видят очень плохо, делаю много ошибок, потом исправлю, главное всё записать, записать. Закрываю глаза и вновь вижу уродцев, рождённых бесформенной колыхающейся кучей, вглядываюсь в их ожесточённые голодные лица и не вижу ничего, бугристая маска с уродливыми неровностями там, где должны были бы быть глаза, нос, рот, уши. И все они, как и их сырьё, танцующее под пустой ритм перегруженного баса, похожи на меня, не точно, даже если долго приглядываться не разберёшь, но было в них что-то знакомое, от чего леденело сердце и становилось трудно дышать. И их много - легион.
  
  Глава 7. Выпустили!
  
  Сегодня самый светлый день в моей жизни, я никогда так не радовалась за кого-нибудь, даже за себя. Не могу вспомнить, когда я радовалась за себя, копошу затхлый чердак памяти и не нахожу ничего, кроме мёртвых пауков и пыли. Что же я за человек такой, если у меня пауки дохнут на чердаке? Не научили радоваться за себя, не так меня воспитывала бабушка, папа пытался, но его влияние тогда было слишком мало, сейчас я понимаю, что он был прав, призывая хвалить себя, радоваться своим успехам, пускай и немного превознося их. Бабушка была не такая, с раннего детства я усвоила, что хвастаться нельзя, что гордыня и честолюбие грех и испортят мне всю жизнь, что это ведёт к неоправданным ожиданиям, надеждам, за которыми неизменно бредёт разочарование. Я живо представляла себе разочарование, я его, точнее её, видела неоднократно. В нашем доме, в соседнем подъезде, жила одна старуха, всегда ходившая в грязном, порой рваном, недовольная, с морщинистым лицом, будто бы кто-то вместо лица вбил фигу. Она была злая, всё время ругалась, особенно ненавидела маленьких детей, кричала, что они кидают ей камни в окна, орут ночью и рано утром, не дают спать, хотят свести её в могилу. Когда бабушка читала мне нотации после того, как я похвасталась перед кем-нибудь, я сникала, представляла, что превращусь в эту старуху и плакала. В школе я стеснялась поднять руку на линейке, когда спрашивали, кто закончил четверть хорошо, учительнице приходилось выдёргивать меня из строя, а я, улучив момент, сбегала.
  Хотела написать про радость, переполняющую меня до сих пор, а опять ударилась в воспоминания. Здесь мне хочется вернуться назад, в прошлое, убежать отсюда. Не буду тянуть - ќдевочек выписали, выпустили домой долечиваться. Облучение подействовало, мне показалось, что они расцвели, ожили. Мы не успели попрощаться, всё случилось очень быстро, меня привезли после очередного облучения, а девочек уже забирали родители. Не знаю, верно ли я назвала свой телефон, наверное, нет, прошло уже две недели, а со мной никто так и не связался. А, может, просто не хотят, не виню их, никого и никогда не буду больше винить ни в чём, выгорело это во мне, не могу даже разозлиться. Я просто рада за девочек и верю, что они никогда больше сюда не вернуться, никогда.
  
  Перевели в другую палату. Везли в кресле куда-то далеко и высоко, только лампы мелькали перед глазами и тени спешащих людей обтекали нас. Не вижу лиц, знаю, что они есть, разные, хорошие и обыкновенные, честные, в своей бесстрастности и равнодушии, нехорошие, злые, недовольные, плаксивые, весёлые и просто глупые. Никого не вижу, размытое пятно вместо лица, светящийся овал вместо головы и силуэт тела, серый, иногда тоже светящийся, так я различала людей в халатах и без. В новой палате я одна, она небольшая, две койки, туалет и душевая, с крепкими поручнями по периметру на разной высоте, они мне очень помогли, когда меня мыли.
  Это унизительно, когда тебя моют, как статую или куклу, а ты послушно поворачиваешься, раздвигаешь ноги, вцепившись руками в поручни. И мне всё равно, первое чувство стыда, нахлынувшее на меня после прихода медсестры, улетучилось вместе с её негромким смешком. Она по-доброму потрепала меня по лысой голове, мягким голосом пожившего человека успокоив, и я доверилась ей, а в душе думала только об одном - держаться, не упасть, боролась с подкрадывающимся обмороком, я научилась чувствовать его заранее, перестала бояться. И упала, ближе к концу мойки, ничего не помню. Осознала себя уже в кровати, чистой, переодетой в свежую больничную пижаму из невзрачной тонкой ткани, не мягкой, но и не жёсткой, кожа почти ничего не чувствовала. Медсестры уже не было рядом, Волосы, которые все выпали без остатка, приятно пахли цветами, тело дёгтем, а в окно светило яркое тёплое солнце. С ума сойти - лето! Как долго я здесь!
  Стала смотреть на солнце, щурясь и смеясь, какой у меня теперь тихий смех. Как же я пропустила лето? Ещё недавно была зима - нет, наступила весна, точно помню. Задумалась, сопоставляя дни, ничего не выходило, куда-то пропадали недели, месяцы. Достала планшет, тупо всматривалась в ленту мессенджера. Так, вот переписка с папой и Людмилой, у нас общий чат, вот старая переписка с школьными подругами, сейчас июнь, а мы последний раз переписывались в марте, неужели так давно? Задаю себе этот вопрос и пожимаю плечами, так и есть, и обидно, и не обидно, разговаривать больше не о чем, а было ли когда-то, вот вопрос. Думаю о том, кто мой настоящий друг, быстро переходя к мысли о том, есть ли у меня вообще друзья. Нет, мой лучший друг папа, Людмила оказалась ближе всех подруг, наверное, она и есть моя подруга, я верю в её искренность. Собираю мысли в кулак, думать тяжко, голова кружится, и смотрю на ленту нашего чата. Редко пишу, с частыми перерывами, иногда по нескольку дней ничего не отвечаю. Это, видимо, и есть то самое пограничное состояние, о котором говорили эти врачи, думая, что я после процедур не слышу ничего, в отключке. А я всё слышала, всё и всех, хотела даже встать и заступиться за Левона Арамовича, они все набросились на него, и мне было очень обидно. Я не особо понимала, что он им доказывал, уловив главное - лечение убивает меня, он видел это, я чувствовала это, и когда он пришёл ко мне вечером, проведать перед сном, я разрыдалась, выразив глазами всю обиду за него, благодарность. В первый раз я видела, как у него из глаз закапали слёзы. Он не сразу заметил их, держал меня за руку и смотрел в глаза, улыбаясь, не жалостливо, как многие другие, а как друг, понимающий, что жалость оскорбляет человека. Эти несколько крупных слёз так и застыли на его лице, поразительно, как я смогла это рассмотреть. И нет, ничего я не придумала! Неправда! У меня иногда бывают просветления, вспышка, ещё, ещё одна - мир обретает былую форму, какой же он яркий, даже здесь, в тошнотворной белизне больницы, какой же он живой, выпуклый, настоящий!
  У меня провалы в памяти, провалы в сознании, стоит это признать и принять. Как здорово, что есть лента мессенджера, что кто-то подзаряжает мой планшет, я забываю, но каждое утро или день, как приду в себя, нахожу его на тумбочке полностью заряженным. Перечитываю свои записи, корректирую, исправляю ошибки, с трудом, хочется бросить, уткнуться лицом в подушку и лежать, лежать, стонать, плакать. Заставляю себя, через боль, пока в глазах не начинает темнеть от напряжения. И это помогает, вспыхивают в памяти новые картины, о которых я не знала.
  !!!Вдруг я вспомнила, что папа и Людмила были у меня, сидели у кровати, папа держал мою ладонь, крепко сжимал, разжимал, боясь, что делает мне больно, и сжимал опять, будто бы боялся, что отпустит и потеряет меня. Людмила сидела с другой стороны, держа мою правую руку, у неё были холодные ласковые пальцы, как шёлк, грустные и в то же время радостные глаза, радостные от того, что видит меня, что сидит рядом со мной. Я не видела их лиц, они были в масках, каких-то странных костюмах, напоминающих комбинезоны, но сильно большого размера. Их отругали, за то, что они сняли перчатки, но не зло, без усердия, так поступают люди, которые должны выполнить инструкцию, но сами понимают всю бессмысленность её. Они были рядом со мной, и вроде это было недавно, светило такое же тёплое солнце, а я не то спала, не то нет, балансируя на шаткой границе между сознанием и обмороком.
  
  Мне каждый день снится один и тот же сон, а может и не день, я потеряла понимание времени суток. Я еду в метро, вагоны новые, там ещё розетки были. Двери открываются и закрываются, станции мелькают перед глазами, толпы людей, перетекающих со станции на станцию, как течёт вода по запутанному трубопроводу, помню, была такая игра на телефоне, надо было строить новые трубы, чтобы разноцветные потоки не смешивались. Все потоки перемешались, превратившись из разноцветных в сплошную серую массу, прокачиваемую безжалостными насосами огромного города. Движение, поток людей, поездов, машин наверху - это кровь, а люди эритроциты, глюкоза, пища города. Вспомнила колонны гвардейцев, в шлемах и со щитами, а вот и тромбоциты, и макрофаги, обезумевшая иммунная система
  Перечитала и отправила абзац папе и Людмиле. Что-то напутала, но мне кажется, что нет. Папа ответил, что я начиталась учебника по биологии, скорее всего, он прав, но город я теперь вижу только так, а над ним, внутри него разрастается бешенная иммунная система, способная и желающая подавить всё и вся, запереть все кровотоки рядами тромбоцитов в шлемах, закрыть все проезды щитами, фургонами и водомётами.
  В своих снах я бегу в метро из этого города, не находя другого выхода. И вот поезд движется, люди входят и выходят, и постепенно вагон пустеет, соседние вагоны давно пусты, и я приезжаю на станцию. Здесь два перрона и три пути, третий ведёт в никуда. Поезд дальше не идёт, выхожу, а он стоит, мигает освещением, шипит дверьми и не двигается ни назад, ни вперёд. Приходит другой поезд, тоже пустой, открывает все двери, через него можно пройти насквозь. Вхожу в него, сажусь, жду. Долго жду, надоедает, и спрыгиваю на рельсы, на третий путь
  В первый раз, когда мне это приснилось, я тут же проснулась, испугавшись, что меня ударит током. Папа рассказывал, что сбоку находится контактный провод, он расположен близко с рельсами и на него можно попасть ногой, или задеть, когда будешь спускаться на рельсы, не помню точно. В детстве я так боялась, что с криком переходила пути электрички, боялась, что тут же попаду на контактный провод и изжарюсь, как курочка в гриле, так меня папа пугал, учил уважать электричество.
  Потом я засыпала и оказывалась на том же месте. Поезда также шипели, а от рельса приятно пахло креозотом, не той странной едкой вонью, которую можно уловить сейчас, а креозотом, запахом из детства, когда можно было пешком гулять по рельсам и мечтать, что так можно дойти куда угодно и успеть вернуться домой к ужину, к вафельному торту, который привёз папа на дачу, мне особенно нравился с нежным кремом, посыпанный ореховой крошкой, как бы мне его сейчас хотелось, даже в животе заурчало, и я захотела есть, пускай и эту странную бурду, которой меня через силу кормят, угрожая, что будут ставить капельницы, если я не прекращу голодовку. А я не могу есть, меня выворачивает, я ем во сне, здесь я настоящая, живая, здоровая, с длинными волосами, пока еду на поезде, я разглядываю пассажиров и заплетаю косу. Никто не улыбается мне, меня нет среди них, а я улыбаюсь всем, для себя.
  Стою на рельсах, куда пойти, с обеих сторон чёрные провалы тоннелей, из которых тянет сыростью и страхом. Ищу глазами контактный провод или рельс? В памяти всплывает рассказ папы, должен быть контактный рельс, и я вижу его. Почему-то он совсем не страшный, я его не боюсь и трогаю ногой. Рельс мёртвый, ни удара током, ни даже искры - ничего, будто бы он нарисованный, как в играх, без заложенного алгоритма, просто рисунок, плоская картинка. Пробую идти назад, захожу в тоннель и тут же останавливаюсь. Что-то давит на меня, хочется быстрее убежать, обратно к свету, залезть в вагон и забиться под скамью. Я так и делала сначала, лежала, ожидая, что за мной кто-то побежит, будет искать, найдёт и схватит. А зачем? Медленно приходил ко мне этот вопрос, и я выползала из своего убежища. Расхрабрившись, застёгиваюсь по горло, на все клёпки, стягиваю шнурок на капюшоне, чтобы ничего не проникало на шею (я так зимой себя не упаковываю! Вот был бы защитный костюм, как у папы, надела бы его поверх), стягиваю кепку на голове и иду, смело, не обращая внимания на сгущающийся передо мной мрак.
  Становится так темно, что перестаю видеть свои руки, и почему в тоннелях нет дежурных фонарей, мне казалось, что в тоннеле должно быть всегда освещено. И тут же, как по велению волшебной палочки, вспыхивает тоннель. Свет ослепляет меня, я бросаюсь к стене, боясь, что могу проглядеть поезд, закрываю глаза ладонью, а свет становится ещё сильнее, нестерпимо яркий, горячий, опаляющий лицо, руки, ноги. Вдруг я понимаю, что мои джинсы начинают дымиться, и что это не свет, а пламя, застывшее передо мной. Одно мгновение, и я вижу его, не злое и не доброе, бесстрастное, сильное и любопытное. Оно подталкивает меня назад, сдерживается, чувствую, что ему трудно, что не хочется наброситься на меня, испепелить. Бегу назад, как же далеко я прошла, тоннель всё не кончается, а позади кто-то вздыхает, оборачиваюсь, и вижу огненный столб, несущийся за мной. Кричу от ужаса, ускоряюсь и, спотыкаюсь, падаю на рельсы. Пламя подхватывает меня и выбрасывает на станцию. Вскакиваю, сбрасываю горящую куртку, кепку, стягиваю горящие джинсы, с трудом сбивая с себя опалённые кроссовки. Что-то всё равно жжёт спину, а это коса, тушу её об рельсы, забыв про контактный рельс. Тяжело дышать, слишком много дыма. Оглядываюсь, на станции никого нет, впрочем, меня мало волнует мой вид - стою на рельсах в обгорелых носках и трусах, пытаюсь дышать через ворот футболки, но этого мало. Снимаю футболку и зажимаю ей лицо, она стала уже серой от дыма, как и всё вокруг. Из тоннеля напротив тянет прохладой и свежестью, не чувствую больше сырости и тухлой воды, а за спиной бушует пламя, сдерживаемое невидимой границей..
  Манит, сильно манит эта прохлада, дохожу до края, один шаг и я там. Оборачиваюсь на пламя, по спине пробегает неприятный холодок, будто бы кто-то трогает меня мокрыми холодными пальцами, лезет в трусы. Отбегаю, гляжу в тоннель ќ никого, лишь манящая прохлада, тоннель улыбается мне, тьма трясётся в насмешливой улыбке. Хватаю тлеющую куртку и джинсы, кроссовки расплавились и приварились к рельсам. Запрыгиваю на платформу, здесь даже скамеек нет, колонны не отделаны гранитными плитами, всё в плёнке, в зелёной сетке. Бью курткой и джинсами по бетонной платформе, пока они не перестают тлеть. Натягиваю джинсы, так лучше, никто в трусы не лезет, завязываю футболку вокруг головы, надеваю куртку и успокаиваюсь. Нельзя стоять, быстрым шагом иду к лестнице, поднимаюсь наверх и бегу к стеклянным дверям, турникеты открыты, в будке никого. Двери закрыты, бью их со злости, но что толку. На улице туман, и в нём что-то колышется, живое, сильное, но не уверенное в своей правоте. Стучу и машу, кричу, и это что-то выступает передо мной из тумана - щиты, щиты, щиты и каски, за которыми нет лиц, только оптические датчики вместо глаз, пустые, немигающие. Смотрю на них и отступаю, боюсь, но понимаю, что они до меня не достанут, не смогут сломать эти двери из стекла, кажущиеся мне сейчас мощнее бронированной двери хранилища в банке.
  Обхожу станцию, спускаюсь на другие платформы, пытаюсь открыть двери - всё заперто и везде щиты, щиты, каски, каски. Возвращаюсь на бездомную станцию, спотыкаюсь о брошенные кем-то резиновые сапоги, они жёлтые, огромные для меня. Запрыгиваю в них, неудобно, но это придаёт уверенности. Нагло хватаю валяющуюся рядом кувалду, она тяжёлая, сразу и не размахнёшься, но злость и дурь, нахлынувшая на меня, заставляют броситься наверх и начать бить стеклянные двери. Они трескаются, крошатся, но не поддаются, и я быстро устаю. Оптические датчики шлемов смотрят на меня с сочувствием.
  Хочу проснуться, а не могу. Иду в тоннель, повинуясь манящему зову, я слышу его отчётливее, не как раньше, путая с ощущением прохлады, свежести. Тьма захлопывается за моей спиной, как хлопает дверь на сквозняке. Я иду вперёд, и больше не оборачиваюсь, до боли сжимая рукоять кувалды.
  Шипят, свистят и шепчутся за моей спиной, я слышу их, я чувствую их, и знаю, что нельзя оборачиваться. Идти становится труднее, тьма вязкая, обволакивающая, как желе, холодная и нежная, как шёлк. Иногда мне кажется, что я иду по чему-то мягкому и нежному, стоит остановиться, и ОНО возьмёт меня, успокоит, полюбит. Останавливаюсь, расстегиваю куртку, хочу снять, с наслаждением ощущая, как нежный шёлк проникает к телу, ласкает кожу, руки опускаются, и кувалда громко бьёт о рельсы. Сначала я просыпалась, с криком, с еле слышным криком, и тут же засыпала, пока не перестала этого бояться.
  Прихожу в себя, не зря я взяла эту тяжёлую кувалду, нечто шепчет мне, просит бросить её, а я сильнее прижимаю мощный инструмент, прижимаю к лицу холодную сталь. Потом снова забываюсь, нечто овладевает мной, удар! Очнулась, иду дальше, а тоннель всё не кончается.
  Шепот позади стал злым, раздражённым. Меня хватают за плечи, дёргают, я не оборачиваюсь, бью наотмашь назад кувалдой, слыша приглушённый стон. Кто-то схватил меня за ноги и потащил назад, еле успела ухватиться кувалдой за стрелку. Кусают, но не могут прокусить толстые сапоги. Бью что есть силы, кричу, не слыша себя, вязкая тьма всё поглощает. Кое-как отбиваюсь, подползаю к стрелке и вижу впереди свет. Вскакиваю и бегу туда. Нечто рассвирепело и бросилось за мной.
  Повалили на рельсы, навалились кучей, страшной шевелящейся кучей. До света десять шагов, может меньше. Отбиваюсь, не могу подняться и вижу свою тень. Она шла всё это время за мной, высокая, сильная, а на мне чёрные копошащиеся уродцы, придавили, не дают двигаться, дышать, но и не убивают, ждут команды. Тень медлит. Смотрим друг на друга, какие у неё бездонные глаза, в них пропадает весь свет, в них пропадает весь мир. Она гипнотизирует меня, мне хочется встать и подойти к ней, обнять её, прижаться к ней. Мне кажется, что я её люблю, что я себя люблю, ведь она это я, а я уже не я, малая часть от меня, фальшивая, а вот она и есть настоящая я, и нам пора воссоединиться.
  Чёрные уродцы растворяются в тягучем киселе, злобно шепча во тьме, хохоча и плача. Встаю и делаю шаг к тени, правая рука тащит за собой ручку кувалды. Тень будто бы улыбается мне, если у неё может быть улыбка. Делаю второй шаг, третий, осталось два шага, и мы воссоединимся. Тень протягивает ко мне руки, теперь я точно вижу, она улыбается, как я на фотографиях, точно, как я. Но не так, нет, это не могу быть я, нет! Чувствую спиной свет лампы, он жжёт мне затылок, колет под лопатку. Тень видит, что я сомневаюсь, и улыбается сильнее, моё лицо перекашивается мерзкой гримасой, и тень теряется в своём уродстве. Делаю шаг, незаметно передвигая центр тяжести вперёд, к противнику, как учили в спортклубе, как нажимать на финише, дожимать дистанцию. Бью кувалдой в голову тени, со всей силы, и мы падаем на рельсы. Последний рывок, и я бегу к свету. На последнем шаге меня сбивает шестиногая тварь, эта жуткая тварь с иглами по всей морде. Она отбрасывает меня к стене, к лампочке, единственной в этом чёрном тоннеле, и бросается на чёрный ком уродцев, бросившихся за мной. Кричу от страха и усталости, не могу пошевелиться, прижимаю к себе кувалду и зажмуриваюсь, не в силах видеть, как эта тварь рвёт уродцев на части, откусываю головы, вырывая руки и ноги с корнем из тела. Не могу на это смотреть, не могу смотреть на то, как эта тварь рвёт мои копии, пускай и уродливые, но это всё равно я, сделано с меня, сделано мной!
  
  Я увидела папу. Он приходил ко мне в палату, прочитал запись моего сна, но ничего не сказал. Людмилы не было, её не пустили, а папа был без маски, в больничной одежде. Я не сообразила в первый момент в чём дело, слишком поздно поняла, слишком поздно. А он заходил перед операцией, он мой донор, полное совпадение. Я против, я боюсь за него, я читала, что это отработанная технология, простая операция, но я не верю, я боюсь, я против, чтобы он шёл из-за меня на этот риск. Он всё увидел в моих глазах, кричать я не могу, нет сил, а крик рвётся из меня, а выходят только слёзы. Он сказал, что понял мой сон, но объяснять не будет. Он не врал, не пытался шутить, просто сидел и улыбался, держа меня за руку, подавляя в себе горькие слёзы, а я... а я старалась сделать вид, что не вижу его слёз, зря, тысячу раз зря, зря! Почему мы не можем быть до конца честными с теми, кто нам дороже всего на свете?!
  
  Глава 8. Капсула
  
  Пластиковые стены, я проверяла, сначала думала, что стекло, пришлось поцарапать вилкой. Прозрачные настолько, чтобы видеть мой силуэт, что я делаю. Если подойти вплотную, то можно заглянуть внутрь, увидеть меня. Здесь много камер, они выхватывают каждый сантиметр моей капсулы, но они слепы, пока слепы. Перед тем, как включить их, меня предупреждают, спрашивают и ждут, пока я буду готова. Я верю им, не думаю о том, что они могут мне врать, что постоянно следят за мной, что я делаю, как я ем, сплю, хожу в туалет. Какие у меня могут быть перед ними секреты?
  Туалет здесь отдельная тема, как у космонавтов, вакуумный, всё, что я наделаю, за пару секунд высасывается в никуда, как мне кажется. Иногда я думаю, что через эту небольшую дырку можно сбежать отсюда на свободу, пускай и придётся лазить по канализации - это лучше, чем стерильная капсула.
  Я ничего не делаю, в основном сплю, пока без сновидений, что странно, но замечаю, что сплю каждый день всё больше, просыпаюсь дико голодная, в боксе меня всегда ждёт еда, разноцветная каша, которую и жевать не надо, перемолото в такую пыль, что кажется всасывание начинается прямо во рту. Жаль, что здесь нет душа, но это и хорошо, я бы точно грохнулась, разбила голову, сил дойти до туалета не так много. Когда я слишком долго засиживаюсь в туалете, меня спрашивают, никак не могу понять, где эти динамики, а где микрофоны, и если я не отзываюсь, то включают камеру. Один раз я потеряла сознание на унитазе, свалилась на пол. В капсулу вошли медсёстры, все в костюмах химзащиты или что-то вроде этого, мне так Дима объяснил, о нём расскажу дальше. От этих костюмов так воняет антисептиком и другой химией, они мокрые, только что из бокса, где их нещадно поливали из шлангов или трубок, не знаю, как там всё устроено. Ни одна инфекция, даже маленькая бактерия или другой микробик или гриб не должны попасть в мою капсулу, я теперь голая и беззащитная, и мир может легко сожрать меня, в буквальном смысле, сожрать.
  Мне сделали операцию по пересадке костного мозга. Сначала облучили так, что я потеряла сознание, Дима объяснил, что это так убили во мне всё: и хорошее, и плохое. Ничего не помню, это был даже не сон, а полное забытьё. Помню, как меня увозили на облучение и следующий вздох, открываю глаза, и я в этой капсуле. В зале таких капсул десять, но нас всего двое - я и Дима. Здесь нет интернета, нет связи, Дима шутит, что мы под землёй, в огромном и многоэтажном бункере, возможно, он и прав. А мне кажется, что мы в космосе, летим в невиданные дали, а как долетим, так нас и выпустят на свободу. Представляю себе это и засыпаю, и так легко, чёрный космос вокруг, вдали блестят бесконечно далёкие звёзды, нет ни жизни, ни смерти здесь, потому что нет времени.
  Очень переживаю за папу, мне ничего не говорят о нём, точнее врут, я чувствую это в их голосах, когда они заверяют меня, что всё у него хорошо, и он поправляется. А почему он должен поправляться? Разве он болен? Мне не отвечают, а связи нет, хорошо ещё, что разрешили взять планшет, сутки вымачивали его в каком-то растворе, потом сушили. Стараюсь не думать о плохом, перечитываю скаченные статьи про взятие у донора костного мозга, примеряю на себя, не на папу, все эти иглы, аппараты, кибернетические руки роботов хирургов, и мне совсем не страшно, за себя, я же в космосе, ни жива, ни мертва.
  
  Просыпаюсь. Глаза открываются не сразу, система видит, что я пробуждаюсь, и включает свет, не сразу, постепенно усиливая яркость. Каждой капсулой управляет свой робот, моего зовут DI52530RK, я называю его Дирком, он не против. Неплохой, весёлый, для робота, киберорганизм, программа, с ним проще, чем с врачами или другими людьми, он честен. Дирк и познакомил меня с Димой, когда мне вернули планшет, сконектил нас с его капсулой, там робота зовут Ненси, его так Дима назвал. Мы можем выбрать голос, характер, пол робота, мне предлагали много на выбор, но я выбрала самого первого, у него голос не похож на человеческий, смешной такой, как из старых фильмов про космические путешествия.
  Дирк прибавляет свет, и я открываю глаза. Поднимаю перед собой руки, они тонкие, прозрачные, не вижу своих вен, мышц, только кости и кожа, сквозь которую просачивается жёлтый тёплый свет. В аквариуме, конечно же, это не аквариум, там нет воды, но очень похож, копошатся два мышонка. Мы похожи, голые перед враждебным окружающим миром, мышата рождаются стерильными, и умрут первыми, если кто-то или что-то занесёт сюда инфекцию. Это жестоко, мне не хочется, чтобы они умерли.
  Встаю, меня шатает после сна, так будет ещё долго, это определили врачи. А мне кажется, что навсегда. Я редко вспоминаю себя прошлую, как я бегала на лыжах, что-то выигрывала, совсем немного, какая-то другая, чужая и нелепая жизнь. Подхожу к аквариуму, мышата просятся на руки, беру их, глажу, играю, разрешаю полазить по своей кровати. Чищу их аквариум, хорошо, что они гадят в одном месте, иду в туалет, делаю свои дела, умываюсь, вытираюсь салфетками. Я особо не пачкаюсь, нет бактерий, никаких других микробов, меня прилично обработали, убили всю живую флору на мне, я сама стерильна, как этот унитаз.
  Планшет дрожит от входящих сообщений, Дирк доложил Диме, что я проснулась. У нас не совпадают графики, Дима пытается подогнать себя под меня. Ему скоро спать, поэтому беру планшет и сажусь на кровать, мышата рядом, с интересом смотрят в экран.
  Дима старше меня, ему семнадцать лет, осенью будет восемнадцать. Он сразу потребовал меня прислать фотографию, я отказалась, зачем снимать себя, чего он не видел в моём полутрупе? Он понял, что я не сделаю этого, и прислал свою в капсуле. Тощий, высокий парень, такой же лысый, как и я, в такой же точно пижаме, одни глаза на лице, кожа сильно обтянула череп, брови выпали, ресниц нет, но глаза живые, весёлые, смеющиеся.
  Дима: "Это я, ты, уверен, точно такая же. Не надо себя бояться. Вот, это я был таким и буду".
  Он прислал свою фотографию до больницы. Трудно узнать в этом скелете высокого полноватого очкарика с копной тёмных, слегка отдающих рыжиной волос. Он улыбался, и по улыбке я узнала его. Как подло меняет болезнь человека, не оставляя ничего от него, только глаза и тень улыбки, не всю, лишь малую тень.
  Дима: "Вот таким я буду, когда выберусь отсюда! Пришли себя, какой ты будешь, когда выздоровеешь? А ты точно выздоровеешь, я точно знаю!".
  Я: "Откуда у тебя такая уверенность?".
  Дима: "У меня есть информатор. Я попросил Ненси, чтобы она подкатила к Дирку, они сходили на свидание, поёрзали в таблице маршрутизации, и он проболтался".
  Я не всё поняла, что он имел в виду, что за таблица, какая ещё маршрутизация, но смеялась долго, а ещё дольше выбирала фотографию, какой бы я хотела стать, когда выйду отсюда. На планшете были почти все мои фотографии, и ни одна не нравилась мне, какие-то они были не такие, глупые, натянутые. Самые хорошие были детские, но не стану же я опять маленькой девочкой. Я решилась и отправила одну из последних фотографий. Меня сняла Машка на тренировке, я как раз прибежала с пятнашки. Мне было жарко, я сняла шапку, глаза блестели от азарта, я обогнала мальчишек, щёки розовые, уши красные, коса выбилась и болтается на груди, чёлка растрёпанная - чучело, так бы сказала моя бабушка. Пускай и чучело, но на этой фотографии я улыбалась, искренне, радуясь этому солнечному морозному дню, своей маленькой, но победе, натянутым, забитым мышцам, ноги болели, но это было приятно. Впервые я увидела, что была очень красивой, нет, я буду такой, я точно отсюда выйду живой.
  Отправила и затаила дыхание, что он скажет, а сама щёлкала со своей фотографии на его, туда-сюда. Мне нравились такие парни, с умными глазами, пускай и полноватые, мне это не мешало. Я не думала о сексе, нет, неправда, думала, но отложила этот вопрос до окончания школы, не раньше. Мне хотелось общаться, может, немного пообниматься, целоваться, но больше всего общаться, гулять, разговаривать, чтобы парень умел меня рассмешить, и я видела, что Дима умел, нет, умеет, он же жив и будет жить!
  Дима: "Ты очень красивая, и тебе очень идёт твоё имя! Ты же в сентябре родилась?".
  Я: "Да, 27".
  Дима: "А я в ноябре, 11. А сколько тебе лет? 15?".
  Я: "А зачем тебе?".
  Дима: "Просто хочу знать, что в этом такого?".
  Я подумала, что веду себя, как дурра. Что такого в моём возрасте, что я хочу скрыть? Машка старалась быть старше, вела себя так, одно время я старалась походить на неё, как много раз в своей короткой жизни я пыталась быть кем-то другим, а сколько раз была собой? Я задумалась и долго не отвечала, Дима принял это на свой счёт.
  Дима: "Я тебя обидел? Если да, то извини, не хотел".
  Я: "Нет, я просто задумалась. Мне пока 14, но скоро 15, маленькая".
  Дима: "Не такая и маленькая. А мне 17. Я в тебя уже влюбился, разрешаешь?".
  Меня рассмешил его вопрос, никогда ещё парни мне такого не говорили, я их мало интересовала, грудей же нет. Я написала, что могу сделать ему больно, чтобы он был осторожен со мной и ещё какую-то чушь, запантовалась. Мне стало стыдно, я всё стёрла, ничего не отправив. Гадостно, мерзко, неужели это я такая?
  Я: "Почему ты меня об этом спрашиваешь? Разве я могу запретить?".
  Дима: "Не знаю, просто спросил. А вдруг тебе это неприятно?"
  Я: "Как ты можешь в меня влюбиться? Ты же совсем меня не знаешь?".
  Дима: "А для этого не надо знать человека, достаточно один раз увидеть, я уверен, что не разочаруюсь".
  Я: "Ты такой уверенный, я не такая. Ты мне тоже понравился, но не придумывай, может, ты мне не понравишься вживую".
  Дима: "Всё может быть, не исключаю этого".
  Я: "А у тебя есть девушка?".
  Дима: "Была, до больницы".
  Я: "Прости, я не хотела".
  Дима: "Ты не виновата, она тоже. У нас и так не особо ладилось".
  Я: "А у меня ещё не было парня".
  Я покраснела, но было уже поздно, сообщение я отправила. Стала быстро набирать оправдательный текст, как-то глупо пошутить, но буквы разъезжались перед глазами, ничего почти не видела, поэтому отложила планшет и легла, мучительно переживая свою глупость. Дима ответил, я не сразу решилась прочитать, не знаю, чего, но чего-то боялась.
  Дима: "О, так я первый в очереди! Шутка))))))".
  Я: "Я тебя записала, не переживай!".
  
  Сколько уже дней прошло, как мы начали общаться, недель, может месяц. Не знаю, время потеряло для меня ценность, и я принципиально не смотрю в календарь, часы начнут отбивать моё время тогда, когда я выйду отсюда, когда меня освободят, вырвут из томительного плена молчаливого холодного пламени, сжигавшего изнутри. Я не отправила ему свои записи, побоялась, решила показать на свободе, чтобы вместе почитать, посмеяться над моей наивностью, не вовремя повзрослевшего подростка. Перечитываю, критикую, хочу подправить, переписать и бью себя по рукам, мне кажется, я об этом уже писала, вот, уже начинаю повторяться.
  Оказывается, другие капсулы не пусты, в них тоже находятся больные, но они без сознания, некоторые в коме. Не хочу быть такой, стать такой, иногда кажется, что лечение помогает, а порой становится хуже, могу весь день не вставать после капельниц. У меня катетеры на обеих руках, капельницы устанавливают в боксы, автомат продувает линию, вакуумирует и в мою кровь течёт бесцветный раствор, иногда он жёлтый, немного голубой. Дима лежит здесь дольше меня, у него уже третий цикл, а мне обещали два.
  Наши капсулы оказались далеко, мы пытались разглядеть друг друга, я прижималась к стенке, махала руками и ничего не видела, сплошной туман, как ни старался Дима. Он решил, что увидел меня, мою тень, но я не верю, ему показалось. Вроде и находимся рядом, в десятке шагов, а не можем даже увидеть друг друга. Когда Дима долго не писал, я начинала скучать, волноваться, писала ему, всякую чушь, не буду переписывать сюда, просто глупости одной девчонки, я же всё ещё девчонка, неопытная, стеснительная и наивная. Я очень хочу его увидеть и поцеловать, я так решила, в щёку, не больше. И пусть он мне не понравится, а если я ему не понравлюсь? От этих вопросов и мечтаний я стала долго не засыпать, всё представляла себе, просчитывала, конструировала диалоги и целовала. Наверное, это действие препаратов, но мне кажется, что я это уже сделала.
  Дима пишет мне целые письма, они тоже ни о чём, но читать интересно. Оказывается, он киберспортсмен, даже на соревнования ездил, занимали четвёртое место по Доте. Похож на задрота, но на весёлого, он умеет меня рассмешить. Аудиосообщения не отправляем, договорились сразу, чтобы не насиловать друг друга. Я расхрабрилась настолько, что отправила ему селфи в туалете, ох и страшная я стала, а он всё твердит, что нет, что сразу узнал меня. Ещё бы, кто же ему пришлёт здесь фотку, если не я  и всё равно верю ему.
  Ему тоже очень нравится эта песня, которую мне прислал папа. Дима знает много другой музыки, которую я никогда не слушала. Особенно меня впечатлила песня Lunen "Покажите солнце", я слушала её раз сто, и каждый раз плакала, шептала слова за детьми:
  
  "Покажите солнце, мы дети тумана,
  Покажите солнце, улыбнёмся ему!
  Покажите солнце в мире самообмана,
  Или мы покажем вам нашу тьму!"
  
  Господи, какую дрянь я слушала до этого, в чём честно созналась Диме, а он не стал осуждать, прислал пару треков сладких мальчиков, эти песни наводили на меня скуку, а сейчас я смогла расслышать их, они показались мне совсем неглупыми:
  
  "Мир одинаков для тебя и меня,
  Нет в нём ничего - ни добра, ни огня,
  Годен лишь тот, кто дойдёт до конца
  И не наденет парик подлеца.
  
  Ростом он мал, умом не очень силён,
  Выше стоит всех честный поклон,
  Маму забудет он навсегда,
  Мамою станет ему наша земля.
  
  Жизнь проживёт не впустую, по делу,
  Сможет сломить, разрушить систему
  Жизни невзрачной, богатой и подлой,
  А в конце он умрёт - живой и свободный!"
  
  Или другая песня, слова иные, а смысл похож, много песен об одном и том же, о свободе, о совести, подлости, чести, о лжи:
  
  "Меняется бит, ты в клубе стоишь,
  Меняется хит, ты в клубе тусишь,
  Меняется свет, тебя уносит рассвет,
  Меняется день, а тебя уже нет.
  
  Ты совесть решила пустить на колеса,
  Ты разум решила залить лавандосом,
  Ты себя отдала за простые утехи,
  Твоё тело красиво, твои мысли о грехе.
  
  Нет больше тебя в этом свете,
  Забыла о матери, о братишке малом,
  Что ждёт тебя в сумрачном доме,
  Боится отца, боится побоев.
  
  Ты предала всех, растоптала себя,
  Найди своё тело среди стада зверья.
  Очнись, оттолкни, сдвинь свои ноги,
  Беги, убегай, твой путь сегодня свободен.
  
  Домой, пока сумрачный час не настал,
  Братишку спасай, спаси и отца,
  От злобы негаснущей, от чёрной воды,
  Спаси свою маму - для них мир - это ты!"
  
  В этих песнях не было модного бита, под них не хотелось двигаться, крутить попой, кривляться, у меня и не получалось, на всех дискотеках быстро сдавалась и уходила в тень, боялась, что все смотрят на меня. И это было неправдой, смотрели на других девчонок, которым было что показать, что обнажить, пока учителя не видят.
  
  Начался второй цикл, вводят иммунитет, иммуноглобулины и другие микротела, накачивают меня, как куклу, лопну скоро. Кровь через день фильтруют или обрабатывают, вены так гудят, что хоть вой, долго не могу уснуть. И Дима молчит, вот уже третий день, из-за него я стала смотреть на календарь, Дирк ничего не говорит, но и не врёт, не отмалчивается, гундося одно и то же, что он не вправе передавать мне эту информацию.
  Последнее, что я получила от Димы, слова были перепутаны, он отправлял по строкам, я чувствовала, как ему было тяжело это писать:
  
  "Капсула смерти вокруг нас с тобою,
  Капсула жизни вне стен этого морга,
  В нём нас с тобой живьём похоронят,
  Чтобы воскресли мы тайно, свободно.
  
  Нет в этой жизни ничего,
  Нет в этой смерти ужасного тоже,
  Счастлив я был, раз увидев тебя,
  С мыслью, с любовью я стану свободен..."
  
  Глава 9. Тише!!!
  
  Кто-то дотронулся до моего плеча и не сильно пожал. Резко пробуждаюсь, ничего не понимаю, где я. Темно, пахнет сыростью и канализацией, где-то течёт вода, дует в лицо сальный тёплый ветер, но от него только холоднее, на нос капает огромная капля, брызгами разлетаясь в разные стороны. Всё это длится не больше двух секунд, пока мой мозг соображает, оценивает окружающий мир и себя в нём. Это тоннель, похож на метро, а, может, другой, не знаю точно. Я сижу в тёмном проёме, свет сигнального освещения не пробивается сюда, я вижу часть тоннеля, но меня не видно. Свет, в тоннеле свет, это успокаивает меня, и я забываю, что кто-то есть рядом, не до конца пробуждаясь ото сна.
  Меня дёргают за плечо, пытаются разбудить. Как раз вовремя, я опять закрыла глаза и улетела далеко вниз, в бездонный колодец тяжёлого сна. Просыпаюсь, кричу от страха, но мне зажимают рот. Я бьюсь, машу руками, но сильные руки сжимают меня в охапку, пытаюсь укусить руку, нащупать кувалду, она должна быть где-то рядом, пинаю её ногой, с ужасом понимаю, что теперь точно не дотянусь.
  - Тише, тише! Не кричи! - шепчет мне на ухо мужской голос, что-то есть в нём знакомое, но ужас так овладевает мной, не слышу, не понимаю, кто это. Голос шепчет, это песня,
  - Где-то есть корабли, у священной земли. Есения, это же я, не кричи.
  Голос повторяет строки раз за разом, пока я не слышу их и успокаиваюсь. Я обмякла и во все глаза смотрю в черноту, не вижу лица, сама достраивая его в воображении.
  - Папа! Папа! - кричу я, но рука зажимает мне рот.
  - Не кричи, это я. Тише, Есения, нас могут услышать, - одними губами говорит папа и отпускает меня.
  - Папа! - шепчу я, обнимая его, целуя, плача. - А они ничего не сообщают о тебе, я думала, что ты умер! Ты же не умер, правда?
  Он молчит, ничего не отвечает, а я забываю про свой вопрос, не требую ответа. Ничего больше не важно, когда он рядом, ничего больше не страшно. Он поднимает меня, я не могу отпустить его, обнимаю за шею, прижимаюсь, как маленькая девочка, тихо плачу от счастья.
  - Нам пора идти, - шепотом сказал он, поднимая мою кувалду и передавая мне. - Хороший у тебя инструмент.
  Я бесшумно смеюсь, крепко хватаю рукоятку, чувствуя, как силы наполняют меня, и кувалда уже не кажется такой тяжёлой. Выходим на свет, и я вижу в его руках огромный колун, я такие только в кино видела, про канадцев, как они дрова рубили, а ещё один раз на строительном рынке, папа тогда смеялся, что если переедет на дачу, то обязательно купит себе такой, соседей отгонять. Лезвие чёрное, в бороздах грязи. Папа заметил мой взгляд и покачал головой.
  - Где мы? Что это за место? - шепотом спросила я.
  - Не знаю, потом поговорим, надо уходить, - быстро прошипел он и повёл меня по тоннелю влево.
  Мы шли по рельсам, я часто оступалась, не попадая в такт шпал, папа шёл быстро, и я едва успевала за ним. Свет постепенно гас, и вскоре стало абсолютно темно. Папа остановился, я врезалась в него, машинально оглянувшись назад, там, где ещё виднелся слабый отблеск сигнального фонаря, мигавшего красной вспышкой.
  - Теперь идём шаг в шаг. Не кричи, даже если услышишь что-то страшное. Надо идти, не останавливаясь, пока я не скажу.
  - Я всё поняла, - прошептала я в ответ.
  Он пошёл первым, я за ним, держа дистанцию в три шпалы. В темноте идти было легче, я быстро выровняла шаг по его шагам, попадая точно в центр скользкой шпалы.
  Мрак сгущался сильнее с каждым шагом, сальный воздух становился тяжелее, приходилось заставлять себя дышать, лёгкие отказывались принимать в себя этот жидкий смрад. Мы шли долго, я быстро устала, а перегон всё не кончался. Рельсы стали поворачивать влево, и папа оступился, звякнув топором по металлу, тогда я поняла, что он тоже идёт вслепую. На этот шум слетелось сотня летучих мышей, мы прижались к шпалам, я закрывала голову, крича от ужаса, но не проронив ни звука. От этого немого крика болело сердце, а от прикосновения жёстких крыл и когтистых лапок дрожало всё тело. Мыши боялись нас, как и мы их, но страх был сильнее разума. Волна схлынула, а мы всё лежали, я дрожала, а папа прислушивался. Он бесшумно подполз ко мне.
  - Встаём и бежим, - сказал он.
  - Но я упаду, - запротестовала я.
  - Когда бежишь, не упадёшь
  Встаём и бежим. Полностью доверяюсь папе, отключаю от себя все чувства, которые бы мне мешали бежать, ноги легко касаются скользких шпал, иногда мне кажется, что я взлетаю и лечу, как поезд. Эйфория нахлёстывает по нервам, вытесняя страх, ожидание скорой встречи с чем-то ужасным, мерзким, что идёт на нас. Я чувствую это, практически вижу, как копошится мгла далеко впереди, как она медленно тянется к нам, неповоротливая, вонючая, я слышу мерзкое дыхание этих тварей, их булькающие голоса, которые звучат всё громче, пока полностью не заполняют тоннель, и я перестаю слышать нас, себя, в голову через уши, нос, рот, глаза проникает этот звук, их голоса, чавканье. Это напоминает огромного червя, с тысячью голов, с тысячью мерзких пастей, в которых десять рядов гнилых зубов и длинный шершавый язык в больших бородавках - это я вижу впереди, это нечто движется к нам, но не может легко протиснуться, тоннель узкий, стены сдавливают исполинское тело.
  Заблестели слабые огоньки красных фонарей, впереди, и я увидела дверь. К ней вёл небольшой помост, лестница проржавела, потеряв все ступени. Папа с разбегу запрыгнул на помост, поймал меня и поставил к стене.
  - Дай твою кувалду, - задыхаясь прошептал он, отдавая мне топор. Какой же он тяжёлый.
  Я отошла от него, встав наготове, чтобы первой нанести удар в эту тварь, которую я видела отчётливо. Огромное, копошащееся существо двигалось к нам, головы шипели, кричали, и это были головы человека - мои головы, уродливые, искажённые страшными патологиями, циклопы, безглазые, безносые, но с огромными жадными ртами. И я перестала бояться, чудище удивлённо замерло на месте, тысячи голов, толкая друг друга, вперились в меня слепыми глазами.
  Бах-бах-бах! Один замок слетел, папа стал сбивать второй. Бах-бах-ба-а-а-ах! Дверь задрожала, замки попадали на рельсы, громко звякнув. Чудище очнулось и поползло быстрее, извергая из себя душераздирающие крики. Я окаменела от этого вопля, пронизавшего меня всю насквозь, руки сжали древко топора, ещё несколько секунд и я нанесу первый удар, уже слюна гадкими струями долетает до меня.
  Папа схватил меня за шиворот и бросил в дверной проём. Я упала, вскочила, держа наготове топор, не понимая, что дверь уже закрыта, задраена огромными запорами, а за ней бьётся эта тварь, пытаясь сломать дверь, выдавить её внутрь. Трясётся стена, дверь упорно скрипит, но не поддаётся.
  - Идём, идём же! - уже не шепча, громко и нервно говорит папа, забирая у меня топор, кувалду он тоже несёт.
  - Отдай! - восклицаю я, он останавливается, улыбается и отдаёт мне кувалду.
  Мы поднимаемся по узкой металлической лестнице наверх, здесь длинный коридор, светло так, что режет глаза. Сквозь узкие щёлочки я разглядываю папу: на нём прогоревшая куртка, как и у меня, потёртые грязные джинсы и чёрные резиновые сапоги, а у меня жёлтые, заляпанные грязью. Папа заводит меня в первую попавшуюся дверь и закрывает её. В комнате много стеллажей с металлическими ящиками, большие колёса, валы, обломки каких-то деталей. Он включает свет, вытаскивает из угла несколько мешков с ветошью, и мы садимся на них, как на диван, мягкий, сухой. Мне нравится этот запах металла и машинного масла, такой чистый и далёкий от того смрада, что окутывал нас пару минут назад. Переглядываемся и смеёмся.
  Безумно хочется пить, горло дерёт, и голова кружится, но усталость сильнее, и я ненадолго засыпаю на плече у папы. И снится мне бабушка, наша веранда, папа сидит за столом, а я пью чай и посасываю медовые соты, аж зубы сводит, но хочется ещё и ещё.
  
  Тусклый свет, не чувствую запахов, в нос что-то вставлено и вталкивает в меня воздух. Слева шипит насос, охает, вздыхает, пищит. Не могу пошевелиться и не хочу. Это моя капсула, и это я, смотрю на себя со стороны и не вижу ничего, кроме белой простыни, накрывающей бледную куклу. Писк монитора усилился, он звучит, как набат, вся капсула напряглась, и по вене полилась новая порция наркотиков. Я очень рада, не хочу видеть себя, не хочу видеть этот мир, эту капсулу.
  
  - Просыпайся, - папа толкает меня в плечо, настойчиво, но в его движениях чувствую любовь и заботу. Он и так дал мне подольше поспать. - Сейчас поедим и пойдём.
  Я поднимаюсь с мешков с ветошью, он соорудил для меня кровать, ломит спину, ноги и руки затекли, зато голова прояснилась, выспалась. Поднимаюсь, делаю зарядку, медленно, протягивая каждую мышцу, так приятно, вот бы ещё футболку сменить и джинсы, чувствую себя грязной. Папа раскладывает на столе еду, откуда он её взял? Не выдерживаю, подхожу и хватаю одну зефирку, проглатывая в два укуса. Она сладкая, приторная и бесконечно вкусная. Папа смеётся, грозит пальцем и сам даёт половинку пирожка с яблоками, проглатываю и его, почти не жуя.
  Размашистыми движениями заканчиваю разминаться и сажусь за стол, терпеть больше нет мочи. Папа почти ничего не ест, пододвигая ко мне пакет с пирожками, коробку с зефиром, наливая стакан за стаканом клюквенный морс. Я ем и мне всё мало, хочется больше.
  - А почему ты не ешь? - спрашиваю его, отодвигая к нему пакетик с пирожками.
  - Не хочу, я не голоден. А ты ешь, тебе надо, - быстро, незаметно, отвечает он, пряча глаза. - Ешь, надо всё съесть, идти ещё долго.
  - А куда мы идём? Домой? - с надеждой спросила я.
  - Нет, здесь нет нашего дома, - вздохнул он. - Здесь нет ничего нашего.
  - Не понимаю, - пожала я плечами. - Как это? А мы где находимся?
  - Сейчас в метро, в служебных помещениях.
  - Это я поняла!! Мы вообще где? Что это за твари такие? Почему мы бежим куда-то? Мы же бежим, да?
  - Бежим и будем бежать, - ответил он и встал. - Доедай и собирайся. Я не смогу ответить тебе на эти вопросы - я не знаю ответа и...
  Он задумался и отошёл к нашим вещам, повешенным на стеллаж. Он проверил мою куртку, она немного прогорела, но была вполне целая, без дыр.
  - Папа, ты же что-то знаешь или нет?? - спросила я, заставив посмотреть на себя.
  - И не хочу знать, - быстро ответил он. - Всё, нечего болтать, пошли.
  Он сильно волновался, я никогда ещё не видела его испуганным, но это был не тот страх, что парализует человека, другой, заставляющий бежать, спасаться и драться, не за себя, за другого - он боялся за меня.
  Запихнув последний зефир в рот, я собрала пакеты и коробки в один пакет, папа долго вырабатывал у меня привычку сразу убирать за собой. Он улыбнулся, одобрительно кивнув. Пока я одевалась, рассматривала куртку, он успел её немного почистить, папа разложил тюки с ветошью по местам, сунул мусор в карман и взял топор. Лезвие блестело, ручка была тщательно вытерта, как и у моей кувалды. Мы рассмеялись, опасно поигрывая перед друг другом оружием, строя страшные рожи, как в играх кривляются анимированные бойцы перед тем, как начать бить и колошматить всех подряд, включая и зрителей боя. Мы иногда с папой играли в такую смешную игру, где нам было интереснее побить зрителей и судей, в игре можно было делать всё, причём за каждого нокаутированного зрителя присваивались неплохие очки.
  Вышли, в коридоре было также пусто. Перед выходом, я поняла это по звуку метро, усиливавшемуся с каждой пройденной дверью, папа кивнул на неприметную дверь. Это был туалет, чистый, с дешёвым низким унитазом и на удивление чистой раковиной. Я с удовольствием совершила всё, что хотела, умылась, разгладила грязные волосы руками, заплела тугую косу и вышла свежая, весёлая и немного счастливая, что папа рядом, и пускай это здесь, неизвестно где, чёрт с ним!
  - А я знаю, как назвать это место! - воскликнула я радостно, обняв его за шею и расцеловав в щёки.
  - И как же? - улыбнулся он в ответ, слегка покраснев от моих поцелуев, он всегда краснел, говорил, что не любит "телячьих нежностей", а я видела, что ему это очень нравится.
  - Ничто! - гордо ответила я, довольная своей догадкой.
  Не успел остыть воздух, растаять последний звук моего голоса, как мы погрузились в сплошную, давящую на уши тишину. Это было так неожиданно и пугающе, что я задрожала, но быстро взяла себя в руки, потёрла виски, уши - ничего не слышно.
  - Ты меня слышишь? - спросила я папу, с радостью понимая, что слышу свой голос.
  - Да, отлично слышу, - ответил он, не обращая внимания на тишину.
  Тогда я взяла кувалду и со всего размаху ударила в стену так, что задрожал даже пол. Глухо, никакого звука, лишь глаза уловили, как стена пошла рябью, заколыхалась. Раскрылась дверь, и к нам подошёл работник метро. Он будто бы не видел нас, обошёл, ни разу не посмотрев, и скрылся в туалете. Мы спешно вышли на станцию.
  Перрон был полон людей, все они были знакомы, как бывают знакомы пассажиры метро человеку, четверть жизни потратившему на дорогу сначала к институту, а потом к работе и обратно домой, но было в них что-то иное, непонятное сразу. Я не с первого взгляда уловила это, не обратила внимания. Мы старались не мешать пассажирам, обходили их, один раз я чуть не столкнулась с шумной компанией подростков, которые шли посреди перрона, размахивая руками, что-то крича, смеясь, но я не слышала их, как не слышала приходящих поездов, как не слышала других пассажиров, только своё участившееся дыхание и мерные уверенные шаги папы, спокойно шедшего впереди, не замечая других людей также, как они не замечали нас. Подростки в последний момент небывалым образом увернулись, станция искривилась, потеряв правильность геометрических форм, и они обошли меня, не задев. Всё это было так стремительно, что я не успела ничего сообразить, застыв на месте.
  Пришёл поезд, из него выползла толпа людей, растворяясь в густой массе пассажиров, штурмующих вагоны. В конце перрона я увидела, как по станции идут два человека. Они шли вальяжно, не замечая никого, а людской поток обходил их стороной, как столбы фонарей или скамьи. Вид у них был забавный, резко выделяющийся из общей разноцветной массы людей в хорошей и не очень одежде, полных забот и тревог, радости и печали.
  Один был высокий, чуть сутулый, с широкими плечами и длинными руками, второй ниже почти на голову, плотно сбитый, как бочонок, но не толстый. Оба были одеты в заляпанные грязью потёртые куртки из брезента, плотные джинсы и резиновые сапоги. Высокий был худ, это было видно даже через куртку, вытянутое хмурое лицо, косматые брови над маленькими глазами и длинный нос, губы плотно сжаты, а из-за спины торчала рукоять огромного меча, я такие видела в музее. Второй был широколицый, с характерными для азиата скулами и хитрыми смеющимися чёрными глазами, постоянно ссуженными от улыбки. Большой нос его был коротким, как клубень картошки, полные губы улыбались, обнажая крепкие зубы молочного цвета. Удивительно было видеть их, особенно меня поразило моё зрение, других людей больше не существовало, они отходили на задний план.
  Мужчины подошли, у азиата, я решила его называть пока так, торчали из карманов куртки нунчаки, под курткой тоже было какое-то оружие, которое угрожающе топорщилось. Высокий, хмурый, протянул руку папе, они обменялись крепким рукопожатием, а азиат подмигивал мне, с уважением рассматривая мою кувалду, потом протянул широкую ладонь папе.
  - Владимир, а это Нурлан, - представился хмурый.
  - Виктор, а это моя дочь Есения, - сказал папа, кивнув в мою сторону.
  - Какое красивое имя, как и его хозяйка, - разулыбался Нурлан, поигрывая чётками в левой руке. - А куда путь держите?
  - Никуда, - ответил папа, пока я собиралась с мыслями.
  - И мы никуда, - ещё шире заулыбался Нурлан. - Так пойдёмте вместе, а то нам с Вовкой уже надоело бродить в одиночку, хуже нет, когда цели нет.
  Хмурый кивнул, сжав сильные руки в замок.
  - А кто это? - не выдержала я и показала на пассажиров, обходящих нас, не видя нас.
  - Ты так не кричи, а то они услышат, тогда мало не покажется, - заметил хмурый. - Важно понять, кто мы, а кто они неважно.
  - Ничего не понимаю! - с обидой воскликнула я и огляделась.
  Я стала всматриваться в людей, в их лица, заставляла себя слушать, выдавливая тягучую тишину из головы. И у меня получилось, звук хлынул в меня, и я закричала от боли. Своего крика я больше не слышала, ничего не слышала, кроме этого давящего звука метро, скрипа тормозов, воя двигателей и гомона сотен голосов. Они увидели меня, они увидели нас. Станция вдруг замерла на месте, те, кто шли к нам смотрели на четверых странных человек выпучив глаза, а те, кто были к нам спиной, повернули головы на 180 градусов, мерзко вытянув шею, выдвигая голову вперёд, свирепо вращая бешенными глазами. Ужас охватил меня, я застыла на месте, не зная, что делать, пока хмурый не дал мне пощёчину, и шум станции, дыхание озверевших людей не смолкло.
  - Никогда больше так не делай, - грубо, зло сказал хмурый.
  - Да-да, не стоит, - заметил Нурлан с ласковой улыбкой. - Ты же не знала.
  Станция присела, будто бы кто-то надавил на неё сверху, растянулась, люди стали длиннее, кто-то шире, потом всё дёрнулось и, как резиновая лента, скрутилась в нормальное положение. Люди снова пошли по своим делам, поезда приходили и уходили, пассажиры менялись, не видя нас, не слыша нас, а я не слышала их.
  ќ- А что я сделала?! - в сердцах воскликнула я, обиженная на пощёчину, но внутри уже понимая, что это было самым правильным решением.
  - Никто не знает, только ты, - улыбаясь сказал Нурлан. -ќ Мы так не можем, но, если они захотят, то смогут найти нас.
  ќ- И уничтожить, - добавил хмурый. - Так что надо вести себя тише, поняла.
  - Поняла, - шепотом ответила я, сглотнув горькую слюну. ќ- А что нам теперь делать?
  - А ничего, покатаемся немного, - сказал Нурлан и показал на прибывающий поезд. - Поехали, здесь долго стоять не стоит. Нигде долго стоять не стоит, а то засекут.
  Мы вошли в вагон и сели, на наш ряд больше никто не сел, полвагона удалилось от нас, так всегда бывает, когда в вагоне едут бомжи. Я схватила папу за руку, ища ответа в его глазах, часто посматривая на пассажиров. Он молчал, сильно, до белизны в костяшках, сжимая топорище правой рукой.
  
  Глава 10. Дивный прекрасный мир, чужой
  
  Незнакомые станции, незнакомые лица вокруг, чужие голоса, знакомые и незнакомые звуки, новый красивый вагон, непохожий на московские, непохожий на настоящий. Звук внешнего мира изредка врывается в мои уши, на секунду, не больше, но часто, усиливая частоту, и мне начинает казаться, что я слышу его постоянно. Нас никто не видит, не обращают внимания, осмелели, садятся рядом, напротив, смотря пред собой пустыми глазницами, в которых вращаются разноцветные глаза.
  Я разглядываю эти лица, ищу что-то в них, но не узнаю, не вижу живого, все кажутся мне куклами, кто-то из фарфора, кто-то из бронзы, есть и деревянные, они даже двигаются иначе, поскрипывая. Нурлан улыбается, подмигивает мне, он тоже их видит, а папа и хмурый дремлют. Мы долго едем, пролетели больше двадцати станций, ярких, красочных, каждая со своим дизайном, нарочито сложным, непонятным, и от этого они все кажутся мне одинаковыми, игрушечными.
  - Долго нам ещё ехать? - шёпотом спрашиваю Нурлана, боясь, что нас могут услышать.
  - Если ты не знаешь, то и я не знаю, - улыбается Нурлан.
  - Я ничего не понимаю! - в сердцах зашипела я, толкнув его кулаком в бок, Нурлан не почувствовал моего удара и улыбался ещё шире. - Ты можешь мне толком сказать?
  - Нет, никто не может, кроме тебя, - ответил Нурлан и, опережая моё возмущение, поднял ладонь, чтобы я помолчала. - Осмотрись, подумай, когда нам стоит остановиться.
  Я возмущённо посмотрела на проснувшегося папу, он кивнул, что согласен с Нурланом, а Хмурый и не посмотрел на меня, жаль, что он сидел далеко, я бы его ударила кулаком со всей силы, почему-то мне захотелось это сделать. Рассерженная, я села так, будто бы ехала не с ними, Нурлан громко засмеялся, а папа укоризненно покачал головой, он не очень любил, когда я выпендривалась. Перед нами сидели девушки, они показались мне очень похожими, светленькие, в разноцветных куртках, с одинаковым овалом лица. Они были разные по комплекции, две были очень худые, а одна даже толстоватая, но особая черта сквозила из них, и от этого становилось дурно.
  Лица стали искажаться, каждая из девушек меняла лицо, будто бы кто-то переворачивал страницу календаря, быстрее, быстрее, быстрее, пока лица не исчезли. На меня смотрели неподвижные девушки с дрожащим пульсирующим фоном вместо лица, в котором я выхватывала отдельные лица, застывавшие на долю секунды, чтобы вновь потеряться в этом хаосе. Я огляделась - в вагоне остались одни девушки с такими же лицами, хаосом, вместо лиц, и все они смотрели на меня, я чувствовала это, видела это.
  Я вскочила, и поезд резко затормозил посреди перегона. Пассажиры сидели неподвижно, вывернув головы к нам. Что-то привлекло меня в соседнем вагоне, который был первым. Я подошла к стеклянной двери, разделяющей вагоны, и увидела, что за другой дверью стоит девушка и смотрит на меня. У неё было своё лицо, не вращалось, не сменялось тысячами чужих лиц. Мы пристально смотрели друг на друга, я дёрнула ручку, дверь оказалась закрытой. Это успокоило меня, а девушка напротив расхохоталась злобно, я видела её злорадство, удовольствие. Она ликовала, наверное, это верное слово, хлопала в ладоши, пока не показала на себя указательными пальцами, вплотную приблизившись к стеклу.
  - Разве ты не узнаёшь её? - спросил меня Нурлан.
  - Нет, - я обернулась к папе, он вздохнул и помотал головой. - Папа, что происходит?
  ќ- Это же ты, - ответил Нурлан, присмотрись получше.
  - Нет, это же не я, правда? Папа, ну правда же? - воскликнула я так громко, что все пассажиры вскочили с мест, и я наконец-то увидела, что это были мои клоны, разные, непохожие, но одинаковые, по сути, нечёткие копии меня.
  ќ- Это ты, здесь, везде только ты, - ответил папа и показал пальцем на девушку в другом вагоне.
  Я обернулась и отшатнулась от двери. На меня смотрела моя тень, голова её была повреждена, видимо, от удара кувалды. Искажённое гневом и болью лицо, левый глаз пропал под натиском смещённых костей, в голове была вмятина, как на чайнике, по которому я в детстве ударяла молотком ради смеха, а папа потом выправлял. Тень хохотала и показывала назад. Я отвела взгляд, вновь посмотрела, увидела её перед собой. Нас разделяла дверь и толстое стекло. Тень провела длинным острым ногтем по стеклу, и оно треснуло, но не рассыпалось. Тень вздохнула и вновь показала мне назад рукой, довольно улыбаясь.
  Я поняла, что она показывает на конец вагона, что-то там происходило, что-то страшное, раз ей это так нравилось. Мы медленно шли по вагону, я сжимала в руках кувалду, папа топор, а Нурлан поигрывал нунчаками, готовый в одну секунду ударить первого, кто встанет с места или приблизится ко мне. Клоны резко встали, но не сделали ни одного движения к нам, выворачивая шеи, чтобы следить. Мельтешение лиц закончилось, и на нас смотрели грубые заготовки, как делают кукол из деревянных чурок, ударом топора намечая будущее лицо.
  В дальнем вагоне творилось что-то непонятное, поезд изредка дёргался назад и успокаивался. Я долго всматривалась, не решаясь открыть дверь. Чем больше я смотрела, тем меньше видела, вагоны не то таяли, не то исчезали в бесконечном чёрном ничто.
  ќ- Разве ты не видишь, что это? - спросил меня папа. - Посмотри лучше.
  - Да что это за место?! - в слезах воскликнула я, ища поддержки в глазах папы, но он молчал, и глаза его молчали. Слёзы прояснили мне зрение, вымыли песок усталости, и я закричала от ужаса.
  Огромная, бездонная чёрная пасть, из которой вырывался истошный крик тысяч глоток, пожирала поезд. Оно догнало нас, а, может, давно следовало за нами. Я видела, как это чудовище пожирает вагон, пассажиров, а они покорно сидят, ждут своей участи, некоторые сами входят в эту пасть, сами бросаясь под жернова кривых мощных зубов. Я видела, как чудище их пережёвывает, ломает кости, дробит, разрывая на части, отрыгивая назад и подбирая длинным языком в колючках и бородавках, как лакомый кусочек.
  Меня вырвало, стало так тяжело, что я упала на колени, чудом не упав в свою блевотину. Папа подхватил меня и поставил на ноги, сильно тряся за плечи.
  - Что... что нам делать?! - ревела я в голос, а чудище стало двигаться быстрее, словно подпитываясь от моего страха, так оно и было.
  - Успокойся, пожалуйста, успокойся, а то мы все погибнем, - говорил папа, а я его не слышала, ревя ещё громче. Тогда он дал мне пощёчину. - Прости, я должен был.
  Это был первый раз, когда он меня ударил. Я разозлилась, оттолкнула его и с гневом посмотрела на всех, не хватало ещё топнуть ногой, для наглядности, что я и сделала. Чудище остановилось, оно было совсем близко, я отчётливо видела его пасть, мерзкую, но, почему-то, уже не такую страшную. Мерзкий червь издал низкий утробный звук, отрыгнув части тел, вымазанных в жёлтой слизи, запах пробился даже сквозь дверь, и меня опять затошнило.
  - Я тебя не боюсь! - крикнула я червю, стукнув кулаком по стеклу, дверь задрожала, а червь издал душераздирающий истошный вопль, так кричали тысячи голодных глоток, готовых жрать всё живое. Голова вот-вот расколется от этого вопля, как вдруг всё пропало, я видела, как кричит червь, как насаждается его утроба, чтобы усилить этот звук, но я его не слышала. Нурлан улыбнулся и похлопал меня по плечу, и мне показалось, что я знаю, что надо делать, что могу что-то сделать. Я посмотрела на тень, она уже не ликовала, а настороженно следила за мной. Я вас не боюсь!
  Осознание своей власти над ними, пускай и малой, секундной, потащило меня вниз, резким рывком, от которого перехватило дух. Я куда-то летела, очень быстро, стараясь не думать, что в конце концов разобьюсь о каменный пол этого бесконечного колодца.
  - Поехали, - сказал хмурый, показывая на приближающийся поезд.
  Мы стояли снова на той станции, где впервые повстречались. Колонны фонарей стали ещё длиннее, мозаичный свод заиграл разноцветными искрами, и я невольно засмотрелась на него. Поезд остановился, выпустил пассажиров и ждал нас.
  - Нет, - твёрдо сказала я, впуская в себя часть звуков станции, прислушиваясь к голосам пассажиров. - Нет, надо идти наверх, в город. Это ловушка.
  - Как скажешь, - улыбнулся Нурлан. - Ты босс, веди нас, командир.
  Я посмотрела на папу, ища одобрения, он пожал мою руку, кивая в ответ.
  - Ты слишком мало знаешь, не радуйся, рано, - сказал хмурый, неодобрительно смотря на моё улыбающееся лицо.
  - Но что-то же уже знаю, да? - нагло вскинув голову, бросая ему вызов, ответила я, он криво ухмыльнулся, и мне перестал казаться таким уж хмурым и неприветливым.
  Перрон освобождается, большая часть пассажиров заходит в поезда, и мы спешим к выходу на эскалатор. Какой он длинный, бесконечный! Я не вижу конца, лишь яркую светящуюся точку вверху. Эскалатор движется с хорошей скоростью, не как обычно. Едва не падаю на впереди стоящего пассажира, интересно, как я оказалась впереди всех, как главнокомандующий, но не тот, что сидит в шатре и попивает шампанское, играет в картишки с другими генералами и военными послами других стран, изредка наблюдая за тем, как внизу тонут в собственной крови солдаты. Совсем недавно, когда была здоровой, я читала об этом в одной книге, которую нашла в шкафу у папы в комнате. Сначала я думала, что мне будет скучно, истории навевала на меня дикую скуку, приходилось пролистывать, потом возвращаться, когда я теряла нить повествования, с каждой главой втягиваясь в чтение. Я так и не дочитала её до конца, загремела в больницу, а теперь здесь. Если выберусь, то обязательно дочитаю, хочется узнать, кто же был этот кавалер Шевалье д"Эон, мне кажется, что это был именно мужчина, так не могла себя вести женщина... Мысли увели меня на поля сражений, бессмысленных и помпезных, где ни за что умирали русские солдаты по воле уродов на тронах, и я в страхе оглянулась, ожидая увидеть внизу бескрайнее поле, заволоченное пороховыми дымами, горы трупов, почерневшую от крови и пороха землю. Воображение разыгралось настолько сильно, что я это и увидела, но ужасная картина рассыпалась на мириады ярких осколков, внизу был тот же эскалатор, напряжённые люди ехали вверх и вниз, а папа и Нурлан смотрели на меня с тревогой.
  Хмурый показал длинной рукой на рекламные плакаты. Это были анимированные панели, яркие, с громким звуком, который шёл прямо тебе в уши из направленных лазерных динамиков. Панелей было много, эскалатор замедлился, чтобы пассажиры могли просмотреть рекламный ролик. Двигаясь вверх, от панели к панели, я смотрела короткие сценки счастливой жизни людей. Все были красивые, ухоженные, дома большие, светлые, с зелёными лужайками, по которым мирно ходили украшенные пёстрыми лентами коровы, козы, овцы, с которыми охотно играли дети, катались на них, целовали в нос, кормили и чего только не делали, а на всё это с улыбкой смотрели взрослые, женщина держала в руках хохлатую курицу и кормила её семечками. Она была, судя по всему, мать шести детей, троих девочек, как с картинки, с голубыми глазами, золотыми вьющимися волосами и молочной кожей, а мальчики все рослые, черноволосые, немного смуглые, с выразительными чёрными глазами. Рядом с ней стояло двое мужчин, один был высокий голубоглазый блондин, а второй чуть ниже, брюнет со смуглой кожей. Они были гораздо красивее женщины, располневшей, потерявшей здоровье после родов, и дети были очень похожи на мужчин, девочки на блондина, а мальчики на брюнета, здесь не было никакой загадки, и совсем чуть-чуть на мать. Они также восторженно смотрели на детей, совершенно не обращая внимания на женщину с курицей, держались за руки, а когда мальчишкам удалось проскакать верхом на баранах, и вовсе стали обниматься и целоваться в засос. Женщина смотрела на мужчин счастливыми глазами, и не было в её глазах ни упрёка, ни обиды, ни жалости к себе, а искренняя, нарочито выпяченная радость.
  Картина этого странного идеалистического мира стала мне надоедать, особенно весёлая задалбливающая музыка, не дающая думать о другом, переключающая всё твоё внимание на экран. Никогда раньше не ощущала в себе ненависти к геям или трансам, но вид этой педерастической семьи был тошнотворен. Я оглянулась на папу, он сделал характерный жест, что его сейчас стошнит.
  Голос за кадром рассказывал, какой добрый и радостный мир, в котором каждому есть своё место, каждое живое существо имеет равные права, и как здорово, что цивилизация перешагнула через хищническую ступень своего развития, освободившись окончательно от оков животного мира, найдя путь к гармонии с миром, с природой, обретя заново этот чудесный мир. Под плотный монолитный голос диктора сменялись картины водоёмов с прозрачнейшей водой, зелёные шевелящиеся под ветром леса, стада счастливых животных, я так и не смогла понять, что это за скот, вроде и корова, но ноги длиннее, само животное изящнее, а рога витиеватые, длинные, лихо закрученные, но больше всего меня поразили глаза, чёрные, задумчивые, морды этих животных были поумнее многих моих одноклассников. Леса и реки сменились океаном, резко перелетая в города, в которых ездили одни электрокары, не ездили, а летали, а дома были обвиты зелёным плющом, люди все приветливые, улыбающиеся. Много парочек и по трое, идущих в обнимку, смеются, целуются, маша руками в камеру. Голос возвышался, раскрашивая новую реальность, к нему присоединился женский голос. Приятный, но такой же монолитный, требовательный к тому, чтобы его слушали. Женщина говорила про любовь, про любовь человека к человеку, без расовых и половых различий, тут же на экране появлялись целующиеся пары, разного пола, расы, комплекции, чаще показывали геев и лесбиянок, некрасивых толстых баб, слюнявивших друг друга, улыбаясь в камеру, геи и трансы были ухоженные, будто бы натёртые воском.
  "Земля никогда не была ещё такой умиротворённой, прекрасной, даже в первые тысячелетия сотворения мира Создателем!" - вступил мужской голос, пассажиры на эскалаторе утвердительно закивали, синхронно, в такт его словам. Голос продолжал: "И этот мир создал человек, довершив Великое дело нашего Создателя и превзойдя его, как добросовестный ученик превосходит своего учителя! Высочайшие умы творили этот новый счастливый мир, создавали его своими руками, отдали жизнь за наше счастливое будущее!".
  На экранах замелькали лица важных людей, в основном это были мужчины. Было в них что-то общее, хотя все они были разными. Такое же ощущение складывается, когда смотришь или слушаешь депутатов, сенаторов или министров, вроде все разные, и по возрасту, и полу, внешнему виду, а кажется, что вылеплены из одной серой глины, плохо вылеплены, халтура.
  "Человечество осознало свои ошибки, сделало выводы и разрешило проблемы многих тысячелетий! Больше не стоит вопрос нехватки ресурсов - человек самый главный ресурс, главный источник энергии, жизненной силы. Больше ни один ватт не пропадёт даром, ни одна калория не сгорит впустую - долой энтропию, долой бессмысленность потребления! Неиссякаемый ресурс, гармония с природой, счастье, долголетие!" - голос аж взвизгнул фальцетом на последнем слове. На экране появились огромные фабрики, роботы, упаковывавшие полуфабрикаты, похожие на мясные котлеты, бесконечная линия, огромные реакторы, блестящие, чистый белый пол. Из мясорубок вываливался неаппетитного вида серый фарш, перемешивающийся с желеобразной коричнево-чёрной массой, мощные мешалки вращались под бодрую музыку. Фабрика сменилась бескрайними фильтрационными полями, я сразу узнала их, мы проходили это в школе на уроке природоведения или нет, вроде не там, а как этот предмет назывался? Я задумалась, не сразу заметив, что коричневая и чёрная жижа из этих полей поступала в цех, где стояло блестящее монолитное оборудование, папа мне показывал такое, они ставили его у клиентов, на заводах, фабриках. Из жерла этих машин вылетали шмотки коричнево-чёрного желе. Пассажиры вверху захрустели снеками, и меня стало тошнить, на пакетиках был логотип этой фабрики, где смешивали серый фарш с коричнево-чёрным желе. Запах от снеков был приятный, как у чипсов, но меня сильно тошнило.
  Фабрика исчезла, и появилось поле, всё сплошь усеянное глубокими ямами. "Последнее кладбище на Земле", - так гласила табличка под видео, а экскаватор вытряхивал в кузов землю с останками людей, камера крупно и чётко показывала, как в кузов падают переломленные беспощадной техникой тронутые разложением тела. Папа схватил меня за плечо, если бы он этого не сделал, я бы рухнула. Меня сильно тошнило, но я не могла, рвало пищевод, желудок, но из меня ничего не выходило, только утробные рыки и вздохи в перерывах. А ещё я не могла оторвать глаза от этого ужаса.
  Другая фабрика, много огромных мясорубок, я их узнаю теперь с первого взгляда, а в воронки падают трупы, целиком и по частям. Картинка замерла, показывают прощание семьи с пожилой женщиной, а на гробе, сделанном из металла, похожим на лоток, уже священник отмечает электронным крестом маркировку. Все улыбаются, они видят, куда отвезут их бабушку или тётю, в ролике об этом и говорится. Камера возвращается на фабрику, сортировочная линия, робот считывает маркировку с гроба, который тянет конвейер, и переводит его на другой путь, где безжалостные пальцы манипулятора хватают тело и переносят в воронку измельчителя. Камера показывает нам последние секунды тела, мы отчётливо можем видеть мёртвое лицо этой женщины, которое вскоре скрывается в общей массе серого фарша.
  Голос ещё что-то рассказывает, но я больше не могу слушать и падаю в обморок, в руки папы. Пассажиры дожевывают свои снеки, пожимают плечами, смотря на нас, они видят нас, и скоро голос замолкает, как только мы проезжаем все экраны. Эскалатор набирает ход, я с трудом смотрю сквозь щелки в глазах, открывать их полностью страшно, и вижу, как перед нами вырастает величественный вестибюль станции. Дует свежий ветер, я дышу с жадностью, пью и не могу напиться этой прохладой!
  Папа помог мне сойти с эскалатора, и мы застыли на месте, по моей вине. Я уставилась в величественный свод, по центру которого была примитивистски нарисована Земля, которую держали на руках шесть детских ручек, причём каждая рука была своего цвета: белая, чёрная, жёлтая, красная, синяя и зелёная. А вокруг этой картины всё было украшено золотыми барельефами с животными, людьми, сделанными тоже довольно грубо, и я с трудом разбирала лица людей, пока не поняла, что художник или скульптор не хотел рисовать лица, нечёткими мазками лишь наметив контуры. Патетичный свод подпирали золотые колонны, стоявшие без видимого порядка, поэтому свод слегка косил в одном месте, провалившись так, что казалось, будто бы эта конструкция скоро рухнет. Никто не обращал на это внимания, люди входили и выходили, не смотря друг на друга, некоторые врезались в нас, удивлённо оглядывались, не понимая, откуда мы взялись, и спешно шли к эскалатору.
  Выйдя через высокие двери, громоздкие, отделанные золотом, высотой в два этажа, но легко открывающиеся, мы очутились посреди сотен ярких огней вывесок и гула автомобилей. Перед нами шумела широкая дорога, запруженная тысячами автомобилей, которые не двигались с места. Высокие дома из стекла и бетона надменно взирали на копошение букашек внизу, зеленого плюща не было, как не было и электромобилей, в воздухе стоял густой выхлоп тысяч двигателей, показавшийся знакомым, даже родным в этикеточно красивом чужом мире.
  - Куда идти? - спросила я, вертя головой.
  - Надо бы поесть, - предложил Нурлан, улыбаясь и поигрывая чётками.
  - Ну не-е-ет! - возмутилась я, вспомнив рекламный ролик в метро, меня снова затошнило.
  - Ничего, это пройдёт, - сказал хмурый, - найдём что-нибудь годное.
  - Найдём, - подтвердил папа.
  - Хорошо, - я задумалась, внезапная мысль пронзила меня насквозь, я поняла, что надо скорее уходить отсюда. Мне показалось, а, может, и не показалось, что люди на улице постепенно окружают нас, чаще останавливаясь, возвращаясь обратно, сдавливая кольцо, как охотники загоняют зверя, так я себе это представляла, мне всегда было жалко волков и лис, которых с постоянным упорством травили в рассказах, которыми нас мучили в школе. - Уходим!
  Нурлан подмигнул мне, кивнув на брешь в окружении, это была узкая улица в два ряда между бизнес-центрами, напичканными в плоть улицы, как пичкает повар кусок свинины чесноком. Я тоже видела её и хотела идти туда. С одной стороны нас защищали стены домов, но это могла быть и ловушка, если улица окажется тупиковой или некуда будет свернуть. Мои сомнения рассеял хмурый, он решительно пошёл туда, оттолкнув с дороги осмелевшего человека, решившего встать у него на пути. Это был высокий и толстый молодой человек, наверное, молодой, лица его я не смогла разглядеть за густой бородой, глаза прятались за нависшими выпирающими бровями и толстыми щеками, а нос больше походил на пятачок. Парень испугался и забился в толпу, жалобно заскулив, как побитая собака, кольцо загонщиков дрогнуло и отступило подальше от нас, - они испугались, не поняли, куда мы идём, и открыли всю левую сторону, можно было уходить на три дороги, как в сказке - налево пойдёшь, коня потеряешь, направо пойдёшь - горе узнаешь, а прямо пойдёшь - жизнь потеряешь. Мы идём прямо, они нас боятся, как гиены, способные напасть стаей и на раненое животное, умеющие ждать, жестокие и жадные в своём ожидании, нетерпеливые и трусливые.
  Под ногами вспыхивала разноцветная плитка, искрясь и вздрагивая, впитывая в себя лучи прохладного солнца, выплёскивая пучки разноцветных брызг. Мы были как Элли и её друзья, искали дорогу в Изумрудный город, не хватало Тотошки. Будто бы угадав мои мысли, плитка на тротуаре стала жёлтой, золотой, как и здания бизнес-центров, напоминавших дорогие очки в золотой оправе с мелкими камешками бриллиантов. Я весело поглядела на моих спутников и шепнула свою мысль папе.
  - Похоже, согласился он. - Но разница в том, что мы уже в Изумрудном городе, и нам стоит отсюда убраться.
  От его слов плитка изменила цвет, стала тёмно-красной, бордовой, переливаясь неприятным градиентом, стекла на зданиях тоже покраснели, отчего стало казаться, что они склонялись к нам, ещё немного и треснут толстые стёкла, разрушатся бетонные опоры, и всё это обрушится на нас. Стало страшно, захотелось скорее уйти с этой улицы. Сотни глаз следили за нами, смотря сквозь зеркальные окна, объединяясь в один большой, разорванный пульсирующими сосудами и кровоподтёками глаз, торчавший из каждого здания. Картина была настолько реалистичной, живой и пугающей, что я со злости ударила в красный глаз, склонившийся над моей головой, как раз достаточно, чтобы моя кувалда достигла цели. Улица вздрогнула, заохала, и все глаза в один миг зажмурились, а из зданий потекли потоки мутной воды, плитка посерела, потоки воды устремились на проезжую часть, поднимая высокие волны, но не залезая на тротуар, обдавая нас крупными холодными брызгами.
  Мы побежали, до конца улицы оставалось несколько сот метров. Бежать по скользкой от воды дороге было тяжело, сапоги скользили, приходилось часто замедляться, ловить равновесие, падать в эту грязь не хотелось. Пробегая мимо последнего переулка, я краем глаза увидела, как вдалеке вздыбилась земля, куски асфальта летели в стороны, словно под действием взрывной волны, но удара не было, слабый треск доносился до нас. Мы остановились, смотря, как земля разрывается, и из неё вылезает мерзкое существо с огромной зубастой пастью. Это был тот самый червь, что пожирал вагоны поезда, и он был очень далеко, чтобы заметить нас, вращал безобразной головой, как слепец. Из-за домов вышли "космонавты" со щитами и перекрыли переулок. Они смотрели на нас, предупреждая, не двигаясь к нам, не угрожая, потом, как по команде, развернулись, и двинулись к червю.
  - Кто это? - с удивлением спросила я.
  - Балансир, - ответил хмурый. - Они нам не друзья.
  - Но и не враги? - робко спросила я.
  - Пока не перейдём их границы, не стоит испытывать их, проиграем.
  Я кивнула, что поняла, совершенно не хотелось задевать этих космонавтов. Я вспомнила, как они окружали ту станцию, где я нашла сапоги и кувалду, если бы я попыталась вырваться оттуда, они бы атаковали, точно бы атаковали.
  Не став ждать столкновения червя и "космонавтов", мы добежали до конца улицы, опасно перейдя дорогу, автомобили пытались задавить нас, но действовали неумело, и их можно было обмануть. Три автомобиля врезалось в столбы, водителей выкинуло через лобовые стёкла. Мы прошли в парк и спрятались за деревьями, наблюдая за дорогой. Хмурый показал пальцем на приближающийся чёрный фургон. Машина подъехала к месту аварии, из неё вышло два человека в коричневых комбинезонах. Рослые парни в масках подхватили тела водителей и побросали их в кузов.
  - Они их на фабрику? - шепотом спросила я, живо представив мясорубку, и содрогнулась.
  - На сортировку, может сначала на плантацию, - ответил хмурый.
  - На плантацию? - удивилась я. - Это что ещё такое?
  - Смотри сама, - хмурый показал на ближайший к нам рекламный щит.
  Определив наше внимание, щит засверкал, включая анимированную рекламу. Лозунг гласил: "Попробуй марсианского червя на вкус!". Стилизованный под весёлого мультяшного персонажа по планете ходил весёлый мерзкий червяк, в котором я без труда узнала то чудовище, что только что вырвалось из-под земли. Мультфильм радостно демонстрировал длинные линии реакторов, я хорошо запомнила папины рассказы, такие большие ёмкости называются реакторами, в которых не то варилось, не то копошилось что-то. В каждый реактор подбрасывали серого фарша, заливали зелёной жижей, иногда подбрасывали коричневого желе. Всё варилось-кипело-росло-набухало-двигалось-измельчалось-раскладывалось-упаковывалось-жарилось-парилслось-варилось-тушилось-запекалось-заворачивалось-съедалось. Люди-взрослые-дети-животные-птицы-рыбы-деревья-звёзды-луна-солнце-планеты-чёрные дыры-галактики-все-хотели-съесть-это-съесть-этосьесть-это-сьесть-это...
  Меня наконец вырвало, и стало гораздо легче.
  
  Глава 11. Аллея правды
  
  Парк шелестел золотой листвой, настоящей, без кричащего пафоса золота, тихой, тёплой. Вспыхивали сафьяновые ветви, обнимая жёлтую листву, кое-где ещё проглядывала зелёная листва, гордая, выстоявшая в первые холода, обречённая, непокорная. Иду по узкой, засыпанной жёлтой и красной листвой аллее, деревья склоняются под резкими порывами ветра, ветви легонько касаются моей головы, от этих прикосновений весело и радостно, иду и улыбаюсь, подмигивая папе и Нурлану, хмурый идёт впереди, ушёл на разведку и его давно не видно. Люблю осень, когда уже прошло бабье лето, но не наступили холода и не залил противный дождь, я родилась в это время. Люблю, когда ветер прохладный, нехолодный, но и нетёплый, когда можно смело смотреть на солнце, чувствуя слабое тепло на лице, когда облака большие, темнеющие, но ещё не свинцовые и злые, когда лежит ещё зелёная трава, пригибаясь под тяжестью прошедшего дождя, а в воздухе летают жёлтые и красные листья с зелёными островками, ещё живые, сочные, но уже увядающие, с доброй улыбкой стариков в последний раз смотря на засыпающий мир. Все мои друзья любят только лето, уехать на море и прожить там до упора, пока не начнётся учебный год, а мне там скучно. Мне больше нравится холодное лето, когда мало насекомых, можно немного покупаться в реке, гулять сколько влезет, не задыхаясь от жары. Не люблю весну, особенно март и апрель, конец октября и холодный ноябрь кажутся мне честнее, чем эти два весенних месяца, насмешливых, играющих с людьми, раскрывая объятия, согревая жарким солнцем, тут же забираясь ледяной рукой под куртки, хватая за сердце и смеясь, выливая тонны воды на голову, перемешанной с ледяными осколками. Март и апрель как люди, лживые и подлые, даже февраль не такой гадкий.
  Пинаю кучи листьев, они разлетаются, как брызги краски, замирают в воздухе - я так хочу. Успеваю обернуться на папу, он тоже застыл, как же у меня это получается? Мысль не успевает развернуться, и листья падают, деревья оживают, всё движется, и папа с удивлением смотрит на меня, а я не знаю, что сказать, не понимаю, что произошло. Хочу, очень хочу повторить, бью по куче листьев ногой, листья разлетаются и падают... Бью ещё раз, ещё, ещё - падают, не получается, и я злюсь, обидно до слёз.
  - Не переживай, всё не приходит сразу, - говорит Нурлан.
  - А я хочу! - топаю ногой и делаю капризное лицо, папа смеётся, а Нурлан испуган, это выглядит очень комично, и я хохочу в ответ.
  - Тебе придётся многому научиться, чтобы выбраться из Изумрудного города, - папа хлопает меня по плечу, довольно сильно, но я не падаю, выдерживаю, чувствуя, как налились мои руки и ноги, как после тренировок в клубе, когда я могла побороться с мальчишками и даже иногда перебарывала, успев подсечь ногой какого-нибудь нахала или поддеть его лыжной палкой, чтобы он упал в сугроб. Папа одобрительно кивает, подбрасываю кувалду, она не кажется мне такой уж тяжёлой.
  - Придётся научиться не жалеть, никого. Жалость убьёт тебя, - раздаётся за спиной голос хмурого. Я резко оборачиваюсь, кувалда выпадает из моих рук, и сила утекает в землю.
  - Но, почему, почему?! - кричу я, не понимая, видя, что и папа с ним согласен.
  ќ- Иначе погибнешь, - пожимает плечами хмурый.
  - И вас тоже не надо жалеть? - спрашиваю я, сузив глаза от злости.
  - Нас в первую очередь, - отвечает Нурлан, он очень серьёзен, и это не шутка.
  Я огляделась, деревья перестали быть добрыми и красивыми, ветви тянули к нам уродливые голые пальцы, желая схватить за куртку, капюшон. Одна ветка схватила меня и потянула к себе, я со всего размаху ударила по ней кувалдой, вложив в удар столько ярости, что пролетела до ствола, промахнувшись по ветке, врезав по трухлявому стволу. Дерево покачнулось и начало падать на меня, Нурлан дёрнул меня в сторону, и дерево со стоном рухнуло на землю, повалив вместе с собой три тонких деревца, таких же почерневших от гнили.
  - Пусти! - заорала я на Нурлана, отпрыгнув на дорогу. - Почему я должна?! Почему я всегда всем должна?!
  Резко вытерла слёзы рукавом куртки, с удивлением посмотрела на ткань, вспомнив, что эта обгоревшая куртка когда-то была оранжевой. На мгновение рукав стал оранжевым, пропали рубцы от огня, а ткань стала чистой, приятной, как раньше. Но это было одну секунду, и я разревелась, от обиды, от усталости, от страха.
  - Ты устала, надо поесть, - папа обнял меня.
  - Да-да, - согласно кивала я, уткнувшись лицом в его грязную куртку. - Простите меня, пожалуйста, простите.
  - Нам не за что тебя прощать, - сказал Нурлан.
  - Прости себя, и этого достаточно, - добавил хмурый. - Надо идти, а то придётся прорубаться.
  Он кивнул на гнилые деревья, неизвестно каким образом обступавшие нас, неуверенно шевеля вылезшими из земли корнями. Они окружали нас так же, как те люди возле станции, думая, что мы не замечаем, переговариваясь друг с другом прикосновением уродливых ветвей, и я слышала их разговоры, простые, полные злобы и удовольствия, что они смогут высосать наши разложившиеся тела.
  Я зажмуриваюсь, возвращаюсь в мой любимый парк, в который часто сбегала после школы, иногда с уроков, и где меня ловила бабушка, тянула домой, а я не хотела, упиралась, устраивала истерики. Здесь никого не было, все на работе, почти не слышен шум дороги, бестолковые гудки автомобилей, пустые разговоры прохожих - только парк, деревья, нарядные, в золотистых и бордовых одеждах с зелёными линиями, яркое, но не жаркое солнце, смешно пробивающееся сквозь разноцветную листву, щекоча нос, пение птиц, забывших про осень, про то, что скоро зима, небольшие лужи после дождя, в которых прыгают неугомонные воробьи, и плавают желто-красные листья, запах патоки, сладкого увядания природы и тишина. Ветер надул мою куртку сзади, она оранжевая, чистая и шапка зелёная на голове, но я ещё стою в этих жёлтых сапогах, они не кажутся мне огромными, сжались под мою ногу, вот только джинсы такие же отвратительные, в засохшей грязи, как в броне. Пускай, так даже лучше. Ветер усиливается, обходит меня, не толкает, не сбивает с ног, я чувствую его силу, он нещадно гнёт деревья, вот-вот сломаются. Открываю глаза, и мощный поток рвётся на волю сметая, вырывая с корнем гнилые деревья, разметая их трухлявые стволы в разные стороны. Папа, Нурлан и хмурый лежат на земле, вжимаются в неё, чтобы поток не унёс их вслед за деревьями. Вихрь рвёт пространство не больше минуты, и части парка как ни бывало, голое поле, а впереди виднеется широкая аллея, оттуда льётся приятная мелодичная музыка, пахнет жареной картошкой, попкорном и гамбургерами.
  ќ- Ух-ты! - кричу я и прыгаю на месте от радости, как маленькая девочка. Кувалда подкатывается ко мне, рука хватает её за рукоять, приятная тяжесть, надёжность.
  Мужчины поднимаются, отряхиваются. Папа напуган, хмурый нервно отряхивается, а Нурлан улыбается, смеётся месте со мной, подмигивает.
  - Ты в следующий раз предупреждай, - буркнул хмурый, но я вижу, он доволен мной, как и остальные.
  - Есения, ты совсем взрослая, - с грустной улыбкой сказал папа, я вижу слёзы на его глазах, и в сердце впивается понимание истины, того, что этот чужой мир не наш, но только здесь мы можем быть вместе, ненадолго.
  - Пап, не плачь, а то я опять разревусь, - я обнимаю его и целую, вытираю лицо ладонями, растираю грязь и расцеловываю, прижимаюсь, он очень холодный, как не живой.
  В нос ударяет запах жареного мяса, у меня урчит живот, очень хочется есть. Мы смеёмся, Нурлан тоже, а хмурый криво ухмыляется.
  - Спорим, ты не будешь это есть? - говорит хмурый
  Запах манит, будоражит мозг, я вспоминаю огромные мясорубки, реакторы и линии расфасовки, эти котлеты, фарш. Больше не тошнит, но и есть я это не собираюсь. Голод затихает, поесть надо, но точно не это! Хмурый кривит рот, он был прав, показываю ему язык и грожу пальцем.
  - А что там впереди? - спрашиваю я хмурого.
  - Аллея правды, там можно найти еду. В любом случае нам придётся через неё пройти, дорога у нас одна, - отвечает хмурый.
  - А что там такого? Что там за правда такая? - спрашиваю я, нахмурившись, чувствуя подвох.
  - Сама всё увидишь, что толку рассказывать, - отвечает хмурый.
  
  Не успели мы сделать и ста шагов, как широкая аллея сама приблизилась к нам. Мы вступили на разноцветную яркую плитку, плиты широкие, с рисунками, светятся ярче солнца. И от этого начинают болеть глаза. Музыка, свет, мелькание огней, мне виделись в вышине большие стробоскопы, бьющие в глаза надоедливой пульсирующей энергией. Аллея больше напоминала парк развлечений, помпезная арка на входе, турникетов не было, как и кассы, свободный вход для всех желающих. Пришлось постоять на входе, пропуская шумную ватагу школьников из разных школ, это было видно по их форменной одежде, одинаковой, разные были цвета и значки на лацканах пиджаков. И девочки, и мальчики были в брюках и юбках, видимо, ученик выбирал самостоятельно. У девочек детей постарше юбки были очень короткие, облегающие, белоснежные сорочки расстегнуты так, чтобы можно было увидеть наливающуюся соком грудь. Мальчишки не отставали от девчонок, бравируя своей сексуальностью, демонстрируя прокаченный живот.
  Толпа школьников рассеялась по парку, выбрав вожделенные лотки с едой, набирая полные пакеты снеди. На бумажных пакетах улыбался марсианский червь, он был уродлив, но что-то милое и дружелюбное в нём было, художнику удалось слегка подправить мерзкий вид. За лотками со жратвой начинались аттракционы: огромные горки со срывающимися вагонетками, катапульты, вращающиеся молотки, и громадное чёртово колесо, медленно вращающееся, уходя в перину облаков. Глядя на него, казалось, что это колесо крутит землю, оно тянуло к себе, и мне захотелось на него взобраться, чтобы рассмотреть Изумрудный город.
  Прогуливаясь между лотками со жратвой, я зажимала нос, не в силах совладать с желанием ухватить сосиски или жареные котлеты, бургеры, люля-кебаб на деревянных шпажках, вспоминала из чего они сделаны и спешила прочь. Дети в основном брали пакеты со снеками, шумно и жадно хрустя коричневыми лепестками, палочками, издали так напоминавшими пальчики ребёнка. Я ничего не могла выбрать и ушла подальше, потеряв из виду папу, Нурлана и хмурого, который ушёл далеко вперёд.
  - Держи, это можно есть, - папа принёс пакет с пирожками и коробку зефира.
  - Ой, а где ты это нашёл? - удивилась я, с недоверием разламывая пирожок, он был с капустой.
  - Нурлан нашёл, у него нюх лучше, - ответил папа, кивая на Нурлана, жевавшего пирожок. - Ты ешь и пойдём дальше.
  - Пошли сейчас, я поем по дороге, - предложила я.
  - Не-а, лучше поешь сейчас, а то аппетит пропадёт, - сказал Нурлан, он не улыбался, и я повиновалась.
  Мы сели в небольшой беседке, окружённой высокими кустарниками с яркими сладко-пахнущими цветами. Школьники ушли вперёд, я слышала, как учителя-надзиратели командовали в мегафоны, подгоняя их, так ведут скот через деревню. Я несколько раз видела, как в соседней деревне, куда мы ходили в магазин за продуктами, водили стадо коров, впереди шёл козёл, позади два пастуха, курившие и уткнувшиеся в телефоны, изредка и без повода хлеставшие задних коров по бокам и крупу, а слева и справа бегали две собаки, породы не было, двортерьер, и кусали коров за ноги, когда те намеревались свернуть в огород или уйти налево в переулок. Дети выстроились в шеренги по шесть человек, по росту и возрасту, младшие шли впереди, и замаршировали по центральной аллее.
  Съев весь пакет пирожков, я предлагала их и папе, и Нурлану, они наотрез отказывались, я приступила к зефиру и, на удивление, в меня всё влезло, а сверху пакет сока, из какого-то кислого фрукта, на картинке было что-то странное, похожее на грушу, но с жёсткой коркой, как у граната и колючками, как у ананаса. Живот не надулся, куда это всё в меня влезло, как в пропасть провалилось. Обычно у меня быстро начинает выпирать живот, поэтому я старалась немного есть в гостях или с друзьями, готовыми тут же посмеяться надо мной, что я залетела от "Крошки-картошки".
  - Есения, давай посидим немного, пусть уляжется, - попросил папа, останавливая меня, когда я вскочила с лавки и намеревалась выйти из беседки.
  - Зачем? Я готова идти.
  - Посиди, - кивнул Нурлан и сел, упершись большими ладонями в налитые колени.
  - Отдохни, ещё успеешь.
  - А что там такое страшное? - удивилась я.
  - Люди, - коротко ответил папа, и я послушно села рядом с ним, обдумывая сказанное.
  Ничего не надумав и проверив себя несколько раз, представляя картины фабрики по переработке трупов в комбикорм для живых, я не нашла никакого отклика в животе, было противно, но не тошнило. Удивляясь своему спокойствию, я встала и решительно подошла к выходу из беседки.
  - Я готова.
  - Это вряд ли, - вздохнул папа, и он с Нурланом одновременно встали.
  Меня поразило лицо Нурлана, из улыбчивого, жизнерадостного человека с тёплым чуть жёлтым от загара лицом, он превратился в постаревшего человека с серым восковым лицом. Папа был очень бледен, одна я стояла посвежевшая и румяная, съеденное приятно теплилось внутри, выбрасывая в кровь сотни джоулей.
  Когда мы вышли на главную аллею, нас подхватила толпа школьников и потащила за собой. Волей-неволей я вслушивалась в слова экскурсовода, заглушавшего детский гомон. Парк развлечений не сильно отличался от тех, в которых мы были с папой: те же аттракционы, лотереи, тиры, комнаты страха, смеха, слева виднелся шатёр цирка-шапито, звучала радостная музыка, под которую должно было хотеться танцевать и петь. Дети так и делали, часто останавливаясь, кружась в хороводах или выделывая сложные движения под рваный ритм, выпендриваясь друг перед другом. Десять девчонок станцевали вокруг нас, громко хохоча, довольные озорной проделкой.
  В этом буйстве красок и звуков я не сразу разглядела столбы, виселицы, кресты и жуть что ещё. Дети не обращали на них никакого внимания, но экскурсовод настойчиво подводил к каждому столбу или кресту, вбивая монотонным голосом рваные куски какой-то занудной лекции. Этим экскурсоводам было также на всё это плевать, как и детям, ожидавшим освобождения, примериваясь, на какой аттракцион они побегут первыми.
  На столбах были прибиты огромными гвоздями с порыжевшими шляпками люди, или точнее то, что от них осталось. Тела гнили прямо здесь под солнцем, иногда прилетали птицы, похожие на ворон, чтобы поклевать гнилое мясо, позабавиться с распадающимися трупами. Особенно весело было птицам и детям на виселицах, дети радостно взвизгивали, когда какая-нибудь большая птица со всего размаху врезалась клювом в голову казнённого, и тело, лишённое последней сгнившей нити с головой, отрывалось, глухим зловонным шматком падая вниз. Так было три раза, и каждый раз дети ликовали, смеялись, без проблем запивая это зрелище газировкой или заедая снеками, похожими на пальчики ребёнка. Меня не тошнило, больно было смотреть, и я закрывала глаза, мотала головой, приходилось снова на это смотреть, читать таблички, стоявшие рядом с каждым местом казни. На некоторых виселицах висело по двадцать-тридцать человек, как на новогодней ёлке.
  - А этот враг Земли отказался иметь второго мужа, хотел остаться с одной женой, - вещала экскурсовод, останавливаясь возле тела мужчины, это можно было понять лишь по табличке, посаженного на кол. Тело сильно разбухло, а изо рта обезображенного трупа вылезали толстые белые черви, смотря на нас слепыми глазами. - Помните дети, нельзя отказывать другому в его чувстве, надо уважать других людей.
  - А если он ему не понравился? - спросил один из мальчишек. - Ну, был не в его вкусе, может ему трансгендеры больше нравились или трансы?
  - Конечно, каждый имеет право выбора и свободу воли. Но этот враг нашего государства отказался сделать выбор.
  Дети одобрительно зашумели, кто-то стал его высмеивать, подбирая схемы, как можно было уйти от ответственности, накидывая варианты, смеясь, что он такой неженка, а может быть ему бы понравилось. Кое-кто из мальчишек хвастался, что уже пробовал и с девчонками не так интересно, им папа рассказывал, а второй папа показывал, как надо. Девчонки плевали в них недожёванными снеками, завязалась небольшая дружеская потасовка, в которой мальчишки больше лапали девчонок, задирали юбки, а девочки не особо сопротивлялись. Экскурсовод смотрела на них с доброжелательной улыбкой, а меня трясло от вони трупа, но мне было интересно, что скажут на следующем месте казни.
  Группа подошла к дыбе, наверное, это была она. Руки двух мужчин и трёх женщин были вывернуты нехитрым пыточным инструментом, плечевые кости сломаны и торчали, прорвав кожу. На их голых телах, ещё не сильно тронутых разложением, отчётливо виднелись следы плети с металлическими пластинами, я вспомнила картинки из средневековья, когда примитивисты художники показывали сцены казни, как выдирают ноги, заливают в горло свинец, четвертуют, выдавливают глаза и что только не делают, чтобы снова стать животными, злыми и мстительными, упивающимися своей силой, чужой болью, но от этого становясь худшим определением людей, оставаясь людьми, животные не способны на такую жестокость, бессмысленную жестокость по отношению к своим, к чужим. На табличке значилось обвинение и ниже ряд имён, затёртых пыльным ветром: "Усомнились в Величии президента нашего, Спасителя нашего, да будет жить он ещё сто лет и дольше!".
  - А это политические, они хотели свободы для себя, но заковать нас всех в свои цепи, ќ объясняет экскурсовод. - Их сначала долго пытают, чтобы они выдали других заговорщиков.
  - А разве с ними не было покончено много лет назад? Мы проходили это в школе! - спрашивает конопатая толстая девочка, до этого сосавшаяся с другой девчонкой,
  - Да-да, точно! - поддержали её другие.
  - Эти люди, как раковая опухоль, её нельзя убить до конца. Иногда их становится слишком много, и тогда наша доблестная гвардия уничтожает их. Каждого из них рано или поздно обнаружат и накажут!
  - А разве нельзя их просто отправить на фабрику, зачем мясу пропадать? - спросил один мальчик.
  - Нельзя, иначе вся партия будет ими отравлена. Мы должны бдительно следить за генами нашего сырья, чтобы их скверна не передавалась через поколения.
  - Но у них же могут быть дети? - хором спросили школьники.
  - Их находят, и внуков тоже. И всех вешают вон там, - экскурсовод показала на ряды многоярусных виселиц.
  Мне стало дурно, и я ушла. За мной шёл папа и Нурлан, хмурого я давно не видела, а перед глазами были искалеченные растерзанные тела и таблички с преступлениями:
  "Убил животное!"
  "Отказалась рожать шестого ребёнка!"
  "Не поклонилась флагу в Святой день!"
  "Шутил про нашего Спасителя!"
  "Жил один!"
  "Разводил кур и кормил ими своих детей"
  "Отрицал свою вину за рабство чернокожих триста лет назад!"
  "Отрицал свою вину за рабство белых сто лет назад!"
  "Отрицал Величие нашего Спасителя перед богом!"
  "НЕ славил имя нашего Спасителя в молитвах!"
  "Бил собак!"
  "Не читал Великой книги нашего Спасителя!"
  Я побежала, не разбирая дороги, не заметив, как вбежала в шапито. Шатёр был полон, дети громко смеялись, а на арене происходило странное действо. По арене ходили два высоких дрессировщика в чёрных фраках и высоких цилиндрах. Они отдавали команды и хлестали по голым спинам своих питомцев - и это были люди, похожие на людей, но не люди. Они двигались, как обезьяны, прыгали через обручи, через огонь, вскакивали на тумбы, дрались между собой, нападали на дрессировщика, оскаливая длинные жёлтые зубы, сплёвывали кровь после ударов в белоснежный песок, темнеющий от крови, пота и говна. Иногда дрессировщики заходились и насмерть забивали зверо-людей, оставляя их на растерзание другим. Звери набрасывались на свежую кровь, рвали на части, жрали прямо тут, не обращая внимания на удары хлыстов, а зал гудел, ликовал от наслаждения.
  Папа вынес меня оттуда, я стояла в ступоре, не понимая, что может быть общего у этого ужаса с цирком, сопоставляя и находя новые и новые совпадения. Папа и Нурлан несли меня как статую к чёртову колесу, а у меня в ушах всё ещё стоял бой барабанов, крики: "Алле, оп!"
  - Где я? - открыла глаза и не поняла, почему земля уходит из-под ног, а я взлетаю всё выше и выше.
  - Очнулась, это хорошо, - сказал хмурый. - Подыши, станет легче. Здесь воздух чище.
  Мы в люльке или как она там называется, короче крутимся на колесе. Поднялась, посмотрела всем в глаза, папа бледен, у Нурлана серое лицо, только хмурый не изменился, такой же непроницаемый. В верхней резвились подростки, во что-то играли, ниже две девушки тёрлись друг об друга, жадно сосались, опасно балансируя на узкой скамье. Та, что была снизу, помахала мне, отправив воздушный поцелуй. Я скривилась и стала смотреть прямо перед собой.
  Изумрудный город открывался во всей своей красе. Горели красочными огнями улицы, текли, как горные реки, бурля и шипя, а между руслами рек высились прекрасные дома, росли изумительные по своей красоте деревья, били золотые фонтаны, и от земли поднимался блаженный сладкий нектар, вдыхая который забываешь обо всём. У меня стало мутить в голове, я забыла про всё: про этот цирк, про казни, трупы, детей, жующих рядом с гнилым мясом, смеющихся и пляшущих. И такая благодать разлилась по всему телу, так нежно грело меня золотое солнце, злую улыбку которого я представляла себе самой нежной, самой доброй. Внизу девчонки громко кончали, оставшись в разорванных блузках, голые тела светились золотом, сладостью, блаженством. Я посмотрела на них, красивых, грациозных, гибких, не рычащих, не стонущих, а поющих о своей любви, и отправила им воздушный поцелуй, мечтая быть с ними, готовая отдаться... меня передёрнуло, внутренняя защита пробила морок сладострастия и блаженства. Я зло сплюнула вниз и вновь посмотрела на город. Теперь он был не такой красивый, настоящий, серый и зловонный, а все улицы были перекрыты "космонавтами".
  - Нам туда, - показала я на свободную дорогу, ведущую к огромному серому дому, напоминавшему сверху букву "Ы".
  - Я тебе говорил, что дорога одна, - сказал хмурый.
  - А что это за дом? - спросила я.
  - Дом как дом, - пожал плечами папа. - Чужой дом.
  
  Глава 12. Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы
  
  Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы! Заревели кованые ворота, медленно открываясь перед нами. Сквозь чёрные кривые прутья, согнутый неумелой рукой кузнеца в уродливые фигуры, не имевшие никакого смысла, кроме отвращения, был виден цветущий сад под стеклянным куполом. Аллея парка привела нас к этому входу, где-то слева и справа шумели автомобили, текла бесконечная река, кровь города, неприятно высились корпуса огромного дома, вокруг которых и кружили автомобили. Эти стены из кварца были чёрточками буквы "Ы", мы входили в круг, не боясь жителей, но и не ища повода с ними встретиться.
  Как только мы пересекли границу, ворота стремительно захлопнулись, задрожали, издав жалобное пронзительное "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!". Перед нами раскрывался зимний сад, высаженный по сложному плану, но заросший, одичавший. Сквозь плитку пробивались сорняки, разрушая белый камень, в том месиве из стеблей и грязи с трудом читались строки стихотворения, показавшегося мне безумно знакомым, хотя я читала его впервые:
  
  В ожидании чужих судеб мир расколот на твоё/не моё,
  Что нам в морду грядущее сунет, вместо полных амбаров живое гнильё,
  Вместо дивных равнин убогость пустыни,
  Вместо стройного леса ряды плах,
  Вместо солнца света унылость отчизны,
  Вместо робкой любви раздирающий страх.
  
  Нет, не будет добра поздорову,
  Не возникнет, не вырастет дух,
  И полягут под серпами уродов те,
  Кто посмеют глаза разуть.
  И поднимется пыльная буря в этом мире пустом, бесхребетном,
  И взойдёт новый стебель, свободный
  В месте том, где мы всё погубили,
  Но, без нас...
  
  Стараясь не наступать на слова, я углубилась в чащу, остальные небрежно раздавливали буквы, и слова исчезали под сорняками. Мне показалось, что весь сад был когда-то высажен виде шахматной доски, каждую клетку по углам держали толстые эвкалипты, задевавшие кроной стеклянный свод, посеревший от тусклого неба и многолетней грязи. Не помню, как точно должны были выглядеть эвкалипты, может быть, это были и совсем другие деревья, но запах от них шёл знакомый, зимний, бабушка любила подливать в лампадку эвкалиптовое масло, её вера совсем не мешала ей принимать и использовать для своей пользы восточные духовные практики, у нас была даже вездесущая денежная жаба. Бабушка вообще была странная, как мне сейчас видится, жгла вонючие палочки, изгоняла злых духов, а в воскресенье ходила в церковь, папа называл это религиозной попсой, желание прикрыться со всех сторон, мало ли что.
  Задумавшись, я ушла далеко вперёд, опередив всех. Идти было легко, воздух чистый, немного острый от запаха эвкалипта, пощипывающий горло. Высокие кустарники кончились, и я вышла на большую поляну, всю заросшую сорняками мне по горло, ничего не видно, сплошные стебли и пожухлые листья. Справа раздались нечленораздельные выкрики, будто бы там был обезьянник, но не ментовской, а типа зоопарка. Я смело пошла туда и едва не провалилась в глубокую яму, которую не было видно за стеблями толстого борщевика. Папа успел схватить меня за капюшон и вытянуть.
  - Не торопись, - тихо сказал папа, прислушиваясь.
  - Хорошо, больше не буду, - прошептала я, перепугавшись, упасть в эту бездонную чёрную яму было страшно, я совсем не видела её дна.
  Яма больше походила на огромный тоннель, в котором что-то двигалось, свистело, а когда из неё пахнуло затхлостью перегонов метро, сомнений не осталось. Тоннель уходил вертикально вниз, края вымазаны засохшей слизью, серо-коричневой вонючей пеной. Мы обошли яму справа, что-то вылезало из неё не так давно, борщевик был выпачкан этой мерзкой пеной, поломанный, не сдающийся. И это нечто ползло к зверинцу, сминая борщевик, ломая кусты. Я стояла на месте в нерешительности, а хмурый и Нурлан смело шли по следу, хмурый рубил обломки борщевика, отбрасывая грязные стебли в сторону, расчищая нам путь.
  Мы шли бесконечно долго, мне казалось, что эти ряды кустарников никогда не закончатся. Но они оборвались внезапно, так бывает, когда на полном ходу выбегаешь из леса, в последний момент успевая затормозить, чтобы не скатиться по крутому откосу в реку. Я уже начала злиться от усталости, как вдруг кустарники и деревья кончились, сад кончился, осталась огромная бетонная площадка с десятками, сотнями клеток. Многие из них были разворочены, что-то рвало, разбивало клетки с чудовищной силой. И это было совсем недавно, на бетоне чернели лужи застывшей крови, а роботы-погрузчики лениво, как грузчики-люди, с шуточками и перекурами, оттаскивали сломанные клетки в сторону, выдвигая вперёд новые.
  В клетках сидели зверо-люди, я их узнала сразу и зажмурилась от страха. Голые, худые, как узники концлагеря, одни глаза, полные боли, под плоским тупым лбом, и жёлтые длинные клыки, выпиравшие из челюсти. Если бы не массивный лоб, плоская черепушка и эти клыки, то это были бы обыкновенные люди с длинным руками и мощными когтями вместо ногтей. Открыла глаза и пошла вдоль клеток, с ужасом и интересом разглядывая этот зверинец. Клетки расставлялись в хаотичном порядке, поэтому это был скорее поганый питомник/приют для бездомных собак, я всегда ловила новости про такие пыточные лагеря для животных, искренне переживая за блохастых бедолаг. Зверо-люди с интересом и испугом следили за нами, и я заметила, что они бесполые - плоские, как пупсы, без причиндал. Чем больше я на них смотрела, тем отчётливее видела в них человека, а не ту орущую ликующую массу, возбуждённую насилием, кровью и чужой болью. Я сравнивала нас, людей из прошлой моей жизни до болезни, со зрителями цирка, с детьми, мирно гулявшими между трупов, жрущих и демонстративно сосущихся, и сравнивала с этими забитыми голодными животными, стеснявшимися своей наготы, прячущимися в углах прозрачных клеток, сворачиваясь в комок, с трудом дотягиваясь до соседа, чтобы пожать его пальцы и улыбнуться.
  Роботы закончили перетасовку клеток и стали разбрасывать корм. Робот бесстрастен, рука манипулятора бросала пакеты с жратвой в каждую клетку в одно и то же место. Некоторые подходили к пакетам, разрывали их и с ожесточение выбрасывали за прутья. На землю летели серые котлеты, коричневые куски пережаренного фарша. Унылый гул встал над головой, слышались плач и недовольное бурчание, слышалось, как вновь разрываются пакеты и летят на бетон куски жратвы. Они не ели это, никто не ел, демонстративно поворачиваясь спиной.
  Клеток было ровно 252, я посчитала по рядам, 10 рядов и ещё 12 клеток брошены в кустарники. Большая часть была пуста, питомцев я насчитала 47, роботы скучковали их вместе.
  В трёх клетках были малыши, не больше метра. Они лежали на бетонном полу лицом вниз и не двигались, как мёртвые. Я подошла к одной клетке ближе, потом решилась, и встала вплотную. Малыш не пошевелился, тогда я сунула руку в карман куртки, там оказались залежи карамели. Я бросила горсть сначала одному, потом второму, третьему. Малыши вскочили. Долго обнюхивали конфеты, лизнули обёртку, для верности, быстро догадались, что надо развернуть, и стали набивать ими рот. Следивший за этим взрослый зверо-человек в клетке слева улыбался, выпячивая вперёд жёлтые крепкие зубы... Я подошла к нему и протянула горсть конфет, он отрицательно покачал головой и пальцем показал, что возьмёт одну, выставив вперёд крепкую мозолистую ладонь. Я положила конфету, дёрнувшись, когда дотронулась пальцами до его кожи, страх во мне горел ярким пламенем, я помнила, как эти зверо-люди набросились на труп сородича. Он не двигался, пока я не убрала руку, аккуратно развернул конфету и взял в рот, широко улыбнувшись.
  Я успокоилась, папа тоже был спокоен, а хмурый стоял и зевал, его ничего не интересовало. Нурлан показывал малышам смешные рожи, дети смеялись, закрывая рот, набитый конфетами. Зверо-человек показал мне на клетку, на дверцу, а потом на мою кувалду. Он сделал верное движение, но я переспросила.
  - Ты хочешь, чтобы я открыла клетки? - он радостно закивал и вдруг втянулся, вслушиваясь в чащу леса. Другие зверо-люди тоже напряглись, лишь малыши продолжали играть с Нурланом, который вытащил из-под куртки чёрную фомку и вместе с папой ломали замки на дверцах. - А вы на нас не нападёте?
  Зверо-человек отрицательно покачал головой, потом сделал вид, что ест свою руку и ещё раз отрицательно замотал головой, прорычав что-то другим. Я услышала похожие рыки, в клетках рядом зверо-люди мотали головами, показывая пальцам на пакеты со жратвой, отрицательно мотая головами. И вскоре я услышала странный звук, что-то хлюпало, громко и противно, а сквозь этот хлюпающий звук, перераставший в гул, пробивалось глухое: "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-!". Меня передёрнуло, холод пробежался по всем костям, но это взбодрило меня, и я со всего размаху ударила кувалдой по замку дверцы, ржавый замок разлетелся на части. Я бросилась к другой клетке, краем глаза следя за тем, как невозмутимо хмурый отсекает мечом петли, а папа немного суетливо сбивает замки своим колуном.
  Зверо-люди волновались, в их рычании я услышала страх и жгучую ненависть. Куда-то делись все роботы-погрузчики, хотя до этого они стояли неподалёку, видимо, у них был перекур. Бетонная площадка зажглась тысячами свечей, и я ослепла. Когда зрение вернулось, я увидела, как со стороны чёрной ямы к нам ползёт огромный червь с гигантской пастью, из которой вырывались три кожистых языка, а три ряда челюстей сжимались и разжимались при каждом его движении. Червь двигался очень медленно, гипнотизируя десятками чёрных глаз. Я оцепенела, смотря на него, кувалда выпала из рук. Глаза ловили всё, что происходило рядом, как папа, хмурый и Нурлан спешно ломают замки, и не успевают открыть всех, червь настигает первый ряд клеток. Я видела, как зажглись окна в обоих домах, будто бы началось долгожданное представление, и готова поклясться, что я слышала радостные крики ликующей толпы, видела людей на балконах.
  Червь набросился на первые клетки, я видела всё со стороны и видела всё. Зверо-люди не испугались, запертые в клетках. Они уворачивались от языков, норовивших схватить их, червь стал ломать клетки, выдирая прутья, а зверо-люди вдруг бросились на него, схватив обломки прутьев, острыми концами втыкая в его глаза, в морду, пытаясь убить или хотя бы покалечить. Червь хватал их свободным языком, засовывал в пасть и перемалывал. Я озверела от этого звука, от ужаса перемалывания живой плоти, костей и этого дикого рыка "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!", который извергал из себя червь. И я бросилась на него, вломив кувалдой по одному из языков, расплющив когтистый конец, ударила ещё, ещё, пока не оторвала его часть. Червь заревёл ещё громче, и я поняла, что это чудовище не червь, не змея, не огромный полоз, а сотни, тысячи уродов, тех, что хотели сожрать меня под землёй, вросших друг в друга в единую живую массу.
  Кто-то оттащил меня назад, очень сильный и холодный. Это был тот зверо-человек, которому я дала конфету. Он помотал головой, в руках у него был прут, как длинное копьё. Он кивнул на малышей и показал на дом слева. Я хотела вновь броситься в битву, десятки освобождённых зверо-людей бросались на червя, на это чудовище, погибая, но и калеча его, убить эту тварь было нельзя, пока нельзя, мозг предупреждал меня, а сердце билось в ярости. Можно. Можно убить, но не сейчас, слишком мала наша сила, слишком мало бойцов, мало шансов - все погибнем! Это я прочитала в его глазах, как прочитала и то, что ни он, ни другие никуда не уйдут отсюда. Я оглянулась, папа и остальные вскрыли все клетки, а малыши, держась за руки, стояли и ждали меня, смелые, совершенно не боявшиеся этой твари, не испугавшиеся смерти сородичей - они видели её уже не раз, и знали, за что они погибают. Их глаза говорили больше, чем любые слова, мне кажется, что я в одно мгновение выучила их язык, они научили меня.
  - Уходим! Уходим! - крикнул мне в ухо папа, Нурлан повёл за собой детей, а я никак не могла оторвать взгляда от битвы, как крошечные зверо-люди слабыми колкими волнами набрасывались на чудовище, вырывая из него куски, сросшихся людоедов-уродов, добивая их, бросаясь вновь и погибая, без крика, без стона и страха. В голове стоял невыносимый рёв: "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!", заставлявший меня дрожать от гнева и ярости.
  Я бросилась на чудовище как раз тогда, когда второй язык промахнулся и зверо-человек увернулся, отпрыгнув в сторону. Кувалда раздробила крюк, вырвала его с мясом, и из кожистого языка полилась чёрная кровь. Третий язык отбросил меня к разломанным клеткам, и я страшно ударилась спиной, отключившись в тот же момент.
  
  Глава 13. Чужой /в меня/во мне? Нет!
  
  Тепло и сухо. Кожей чувствую на себе чистую одежду, чистую простынь и пахнущую луговыми цветами подушку. Она очень большая, бабушкина, как я называла такие раньше, набитая перьями, с вышитой наволочкой. Из соседней комнаты раздаётся детский смех, детей много, пять или шесть, не могу точно подсчитать, смеются одновременно. Вставать не хочется, и глаза открывать тоже не хочется, поваляться ещё часик другой, но любопытство берёт вверх.
  Открываю глаза. Я в комнате, лежу на кровати, укрытая тонким одеялом, на мне ночная рубашка и больше ничего. Приподнимаюсь, и в спине зажигаются десятки огненных игл, вонзаясь в позвоночник. Охаю и валюсь обратно, пережидая, пока жгучая боль станет долгожданной прохладой. Осторожно осматриваюсь, не делая резких движений. Комната небольшая, уютная, кровать, на которой я лежу, небольшой стол, на котором стопкой лежит моя одежда, кто-то успел её постирать и погладить, два стула и шторы на стене. Окна нет, оно нарисовано, а под потолком висит люстра из шести свечей, три горят дрожащим красно-жёлтым пламенем, рисуя затейливые тени средневекового театра на двери и стенах. Мне здесь нравится, в тусклом свете свечей так спокойно, и я улыбаюсь теплу и сладостной неге, когда можно просто поваляться в кровати.
  Аккуратно, боясь обнаружить что-то страшное, ощупываю свои ноги, сгибая в коленях, живот, промежность, грудь, руки, шею. Меня помыли, болит шея и спина, остальное цело.
  Что же мне снилось? Что-то очень приятное, но я забыла. Сон скоро овладевает мной, перестаю слышать детские крики, визги и смех.
  Свечи разгорелись ярче, я уже в другой комнате. Встаю с постели, ничего не болит, тело послушно и подрагивает от возбуждения. Немного прохладно, из приоткрытого окна тянет приятным морозом. Комната огромная, на полу мягкий пушистый ковёр с длинным ворсом, как молодая трава весной. Кровать огромная, с прозрачным балдахином, вытесанными из красного дерева колоннами, высокая, как у королевы. Нет ни шкафов, ни вешалок, слева изумрудный столик, на котором стоят шкатулки. Подхожу к нему, надеваю чудесное колье из крупных изумрудов и рубинов, серьги с нежными голубыми камнями, на каждый палец по изящному кольцу с бриллиантами, а на пояс подвеску из жемчуга, нити спускаются чуть ниже лобка, приятно щекоча. Я иду к зеркалу, большому, до потолка, в потемневшей от старости серебряной оправе. Это я, но старше, мне двадцать лет, я точно знаю это и улыбаюсь себе, любуюсь собой.
  Распускаю волосы по груди, плечам, кружусь перед зеркалом, смеюсь, целую себя в отражение, получая ответный поцелуй, горячий, страстный. Мне всё в себе нравится, не хочу одеваться, хочу остаться голой и мне никто не нужен, кроме меня. Отражение кивает мне в ответ, я понимаю себя. Небольшая грудь налилась, трогаю твёрдые соски, снова целую себя в отражение, мы соединяемся языками, слегка кусаем друг друга. Чувствую, как её рука нежно трогает меня, как я раскрываюсь под её пальцами, глажу её в ответ, нежно лаская, целуя себя, своё отражение. Она двигается быстрее, я тоже, мы часто целуемся, нежно, сцепившись пальцами правой руки. Накатывает первая волна, я задыхаюсь, так всегда бывало, когда я тайком мастурбировала по ночам, затем вторая, мне становится очень жарко и я кончаю
  
  Я проснулась, это был сон. Ноги ещё дрожат, а по телу разливается сладкая нега. Руки без моей воли гладят меня, никак не могу остановиться, закрываю глаза и кончаю ещё раз, бурно, с тихим стоном. Мне так хорошо, спина больше не болит. Лежу с закрытыми глазами, одеяло на полу, ночная рубашка в ногах, но мне всё равно. За дверью также шумно, дети играют, слышу голос папы, он придумал новую игру и объясняет правила, но слов толком разобрать не могу. Сажусь. Спина постанывает, но не болит, ноги дрожат, долго глажу их, вытягивая и любуясь чувствую себя безумно красивой и не боюсь, что кто-то вдруг войдёт в эту дверь и увидит меня.
  Входит высокая девушка, аккуратно притворив дверь. Она красивая, густые чёрные волосы рассыпались ровными прядями по плечам и груди. На ней странная одежда, длинное платье, белое, без фасона, напоминающее ночную рубашку, с кружевной окантовкой на горле и рукавах. Она улыбается мне, берёт со стола гребень и, сев рядом, начинает расчесывать меня.
  От первого же прикосновения я почувствовала, как воля вытекает из меня на пол, уходя безвозвратно, накапливаясь в щелях между досками. Я смотрела вниз, полная тягучего наслаждения, больше испытывая неприятную тяжесть и сильную тревогу, страх. Девушка улыбалась, у неё было очень красивое лицо, слишком красивое, чтобы быть настоящим, живым, чёрные глаза победно вспыхивали, и было в них недоброе, злое.
  Она провела в последний раз по моим наэлектризованным волосам и кинула гребень в сторону. Встала, платье опало с неё, словно кто-то разрезал его по шву. Сначала кожа её была ослепительно белая, высокая молодая грудь, идеальной формы, тонкие ноги, талия, как у меня, узкие бёдра, но постепенно она становилась темнее, я не сразу поняла, решив, что свечи погасли, а они разгорелись ещё ярче. Девушка повалила меня на кровать, безвольную, как куклу, прижалась ко мне, жадно целуя, нетерпеливо вторгаясь своим языком в мой рот. Мне и нравилось и нет, я пыталась сопротивляться, но тело перестало слушаться. Она раздвинула мне ноги и упёрлась бедром в промежность, прижавшись ко мне, продолжая свой натиск. Мы тёрлись также, как те две малолетние дурочки на чёртовом колесе. Мне стало противно от всего: от себя, от неё, её губ, языка, тела, вдавливающего меня в кровать, от того, как она елозит мне по промежности, трётся об меня своим клитором, дышит и громко стонет, обдавая жаром лицо. Уловив мою тревогу, простыня скрутила мне руки, приковав к постели. Девушка захохотала, выпрямилась, грациозно сев надо мной. Она потемнела, в её облике я смутно угадывала знакомое. Я забилась, пытаясь освободиться, но силы утекали вслед за волей по простыне, пол жадно пил меня, чавкая и хрюкая, как боров, которому дали полную лохань отрубей. Девушка неприятно улыбнулась, и я, наконец, узнала её - это была моя тень. Красивое лицо исказилось, появилась вмятина, которую я нанесла ей кувалдой, уродливая, а из чресл стал расти огромный мерзкий член, чёрный, в бородавках, кривой. Я закричала, а тень погладила меня, успокаивая тело, ноги, я слушалась, замирала. Она вошла в меня грубо, глубоко, и я закричала от боли, невыносимого огня, вспыхнувшего внутри.
  
  И я очнулась. Не было больше той комнаты, кровати, белого белья, смеха за дверью - ничего, бетонный пол, я лежу на трёх куртках, укрытая своей, в грязной одежде, прижимая к себе кувалду и кричу, открыв глаза, переживая ещё этот кошмар. Папа склонился надо мной, гладит меня, он бледен и молчалив. Я пугаюсь, что они могли слышать мои стоны оргазма и вижу в его глазах, что этого не было, он не умеет мне врать. Ужасно болит влагалище и всё внутри, точно также, как в детстве, мне было восемь лет, когда я со всего размаху влетела в кусок трубы, выполняющий роль ограждения, летела на картонке с ледяной горки. Столба не было видно, он скрылся под сугробом, затаился, как пошутил врач. Я тогда так перепугалась, увидев свою кровь, чувствуя ужасную боль и не понимая, что со мной. Так я сама себя лишила девственности и не понимала страхов подруг перед первым сексом, что это больно, очень больно. Я понимала, что значит больно, всё остальное не так уж и страшно.
  Я перестала кричать, вспомнив прошлое, школьных подружек с их заблуждениями о сексе, я и сама не доку в этом, никогда и ни с кем не была и не хочу. Боль не утихла, но стала терпимее, перейдя от острых приступов к постоянной тянущей, горячей. Меня трясло, как при горячке, очень хотелось пить, спину ломило ужасно, шея закостенела, и голова не двигалась. Я так пролежала ещё час, скрючившись, не в силах ни пошевелиться, ни говорить, пока не заставила себя подняться, рухнув в папины руки.
  - Ты как себя чувствуешь? - спросил папа, усаживая обратно на куртки.
  - Плохо, мне больно, -заплакала я, но быстро взяла себя в руки. - А мы где?
  - В подвале, - ответил Нурлан, он что-то варил в кастрюле, поставленной на почерневший от копоти мангал. Дым уходил в окно, Нурлан то и дело ворошил угли, помешивал варево, смачно цокая языком. - Скоро будем есть.
  Ребятишки, стоявшие рядом с ним, радостно запрыгали, что-то воркоча на своём языке, точно было понятно, что они очень рады, больше я не разбирала. На ребятах были плотные штанишки из серого брезента, на двух мальчишках, почему-то я сразу поняла, что это мальчишки, были курточки с буквами A и B, а девочка стояла прямо у кастрюли, греясь от углей. Хмурый сидел под окном так, чтобы дым не шёл в него, а тепло грело ноги, и шил ещё одну курточку. Делал он это умело, ловко, не ожидала от него такого, а главное, ему это нравилось, он еле заметно улыбался.
  - Пап, а я что-нибудь говорила? Ну, когда была в отключке? - шепотом спросила я. В голове пронёсся кошмар - я увидела себя у зеркала, возбуждённую от самой себя, похабно онанирующую, на это наложились ласки черноволосой девушки, и меня затрясло,.Боль внизу живота стала невыносимой, и я охнула, скрючившись у него на коленях.
  - Нет, только стонала от боли, как сейчас, - ответил папа. - Мы не знали, чем тебе помочь, не могли, прости.
  - Не извиняйся, я сама приложилась спиной об решётку! - гневно сказала я и выпрямилась, пересиливая боль, и это сработало, я поняла, как контролировать себя, ненадолго изгнав из себя нестерпимый жар, который вернулся, но слабее, унылее. - А здорово я эту мразь уделала, правда?
  Я весело оглядела всех, Нурлан показал мне два больших пальца, а хмурый хмыкнул себе под нос, что значило, что он согласен.
  - Неплохо, - пробурчал хмурый и добавил. - Но ты не обольщайся, ты так и не поняла, как её убить.
  ќ- Да, не поняла, - кивнула я в ответ. - Но пойму, тут же всё от меня зависит, верно?
  Все кивнули в знак согласия, а Нурлан, вытащив из пакета ложки, жестами всех пригласил к столу. Он поставил кастрюлю на стопку досок, раздал каждому по ложке, и мы принялись за еду. Это была каша, смесь гречки, риса, манки и ещё чего-то. Нурлан ссыпал всё, что нашёл. У меня проснулся аппетит, особенно глядя на ребятишек, одетых как люди, выглядевших, как люди, пускай и не очень красивые. Каша была щедро напичкана сухофруктами и орехами, не хватало хлеба и несколько ломтей сыра вприкуску, тогда бы я была счастлива.
  Мы съели всё, в основном я и дети, мужчины ели, как всегда, мало, за компанию. Нурлан радостно смотрел на уплетавших за обе щёки кашу детишек, хмурый тоже улыбался, стесняясь своей улыбки, пряча её за строгим лицом. Папа сидел бледный, с тревогой смотрел на меня, а когда я поела, заставил лечь на куртки и осторожно массировал мне спину, проверяя позвоночник. Я всё стерпела, ни разу не охнув, боль выливалась из меня, как воля в том кошмаре, и я уже знала, как это делать, не быстро, но точно знала как!
  После еды я задремала, освобождённая от боли, сытая. Снился мне космический корабль из старых фильмов, кондовый на вид, с зелёными выпуклыми экранами, на которых пугливо бегают белые цифры, бесконечные числа, где-то шипит сжатый воздух, пищит датчик или незакрытая дверь, а вверху кто-то постоянно ходит по металлической лестнице, то приближаясь, то отдаляясь.
  Это очень знакомый фильм, я его смотрела много раз, мне нравятся больше старые фильмы, немного наивные, несовременные, старомодные и более сильные, где люди, как люди, со своими страхами, без сверхспособностей, строгих непроницаемых лиц. Я выхожу из каюты, в которой два ряда кроватей друг над другом и крохотный столик, на котором остатки завтрака на жестяном подносе. Иду по коридору, темно, лампы мигают, свистит воздух, шипит, хлопают двери, куда-то все бегут, но я никого не вижу. Как в играх - идёшь, идёшь, и вдруг раз! Перед тобой монстр, рычит, плюётся, угрожает, а ты только успевай в него бить из автомата или плазмомёта. Но монстра нет, вниз уходят металлические лестницы, там капает вода, и мне туда не хочется.
  Вхожу в большую каюту, это вроде кают-компания, большой стол по центру с экранами над ним, много вращающихся стульев в виде яйца. На одном спиной ко мне кто-то сидит. Делаю несколько шагов вперёд, смотрю на свои руки - пустые, ни автомата, ни даже лома или топора, значит, это не игрушка.
  Кресло поворачивается ко мне. Там сидит моя тень. Она не в своём облике, а вновь красивая черноволосая девушка, сидит, сложив ногу на ногу играя с прядями волос. На ней такой же комбинезон космонавта, как и на мне, у меня серый, а у неё синий. Она улыбается, расстегивает молнию, обнажая грудь и живот, манит к себе, отпуская воздушные поцелуи, массируя набухшие соски. Я не двигаюсь, а девушка раздвигает ноги, расстегивая молнию до конца, чтобы я видела, как она ласкает себя. Ей неудобно, и она, как змея при линьке, выползает из комбинезона и садится на стол, широко раздвинув ноги, глубоко засовывая в себя пальцы. И тут до меня доходит, что это просто порнуха, которая иногда снилась мне. Я уже не я, а какой-то мужик. Вот я снимаю комбинезон, подхожу к ней, она хватает рукой член, мне приятно, и вводит в себя, стонет от наслаждения. У неё упругое красивое тело, я не понимаю, что чувствую её или его, как сильно она прижимает его ногами, как сильно он входит в неё, быстро, ускоряясь, кают-компания заполнилась дружными охами и стонами.
  Скоро оргазм, девушка легла на стол в изнеможении, мужик достаёт из неё член, а это и не член. Я уже где-то сбоку, как камера оператора, а теперь сверху, а теперь крупный план, все приёмы съёмки я запомнила на пять. Мне эти сцены напоминают акробатические упражнения в цирке. Мужик тоненько, по-бабьи стонет, я не могу вспомнить его рожу, похож на одного лысого из порнухи, а вместо члена у него торчит эмбрион чужого, шипит, злится, желая вырваться, плюётся, обнажая частые мелкие зубы. И тут мужик превращается сначала в мою тень, скрючивается, появляется длинная челюсть, вытягивается череп, и я вижу чужого, скалящегося на меня в бессильной злобе. Теперь всё совпало, старый фильм, чужой, так похожий на мою тень, мешала лишь голая девка на столе, продолжающая стонать и онанировать по инерции.
  Я хохочу так громко, что дрожат стены этого утлого космического корабля. Вид у чужого жалкий, он больше не вызывает страха, только ненависть, желание уничтожить, выбросить в бескрайний космос навсегда. Девка на столе растекается, падая на пол большими шмотками, как манная каша. Они не могут ничего, им нужна я, иначе она погибнет, они погибнут. И я убью вас! Убью вас всех!
  Просыпаюсь, полная решимости, уверенности в своих силах. Глаза закрыты, смеюсь про себя, какая же я озабоченная, смешно и противно. Не могу открыть глаза, слышу, как вздыхает ИВЛ, как запищал монитор. Я вырвалась из Изумрудного города, но я не закончила! Нет, нельзя, мне надо назад, назад! По венам течёт густая порция наркоты, ещё, ещё, мне надо назад!
  
  Глава 14. Тихий час
  
  За массивной железной дверью, крашенной в десять слоёв серой краски, гладкой и блестящей, топали в ногу кованые сапоги по бетонному полу. Я стояла и слушала, прижав ухо к двери, считая секунды, солдаты шагали ровно два шага в секунду. Мне хотелось узнать, когда кончится этот строй, но солдаты всё шли и шли, минут двадцать, не меньше, и мне стало казаться, что они ходят по кругу. Дверь была заперта изнутри на четыре страшного вида задвижки, которые мне не под силу было сдвинуть даже на градус. В нашу дверь никто не ломился, но я слышала, как хлопают соседние двери, такой глухой тяжёлый вздох и удар, лязг задвижек, стон петель. Двери напоминали людей, застрявших на вечной работе, не видевших в ней ничего, кроме рабского ярма, тянувшего в могилу. За свою короткую жизнь я часто встречала таких людей, вечно жалующихся на свою судьбу - и их было большинство. Во взглядах, в позе, в том, как они говорили, выполняя несложную рутинную работу, необходимую всем, сквозило недовольство, печаль и усталость, густо перемешанные с неудовлетворёнными желаниями, разбитыми надеждами и полусгнившими амбициями, напоминавшими о себе приступами недовольства, когда кто-то указывал им на ошибки или не соглашался с ними. Став старше, я всё время думала, зачем так жить? Если работа так в тягость, то её надо поменять, не бояться. В этом я была похожа на папу, сменившего много компаний, и это всегда очень не нравилось бабушке, считавшей, что человек не должен бросать выбранный путь, она видела в каждом месте работы миссию, предназначение человека, которое не он выбирает, и папа не спорил с ней, вскользь, без неё говоря мне, чтобы я её не слушала: "Это всё попы нашептали".
  Мне надоело слушать шаги, и я села рядом с папой. Он не спал, сидел, прислонившись к потеплевшей стене. Хмурый и Нурлан дремали сидя, у них в ногах спали без задних ног Эй, Би и девочка Си, я решила называть их на английский манер. Когда я спросила, кто им дал имена, хмурый засмеялся и спросил в ответ, неужели я не помню, как сама назвала их? А я ничего не помнила, но имена мне понравились, главное, что дети их выучили и, тыкая себя в грудь, говорили чётко своё имя.
  - Пап, а когда мы выберемся отсюда? Долго нам ещё сидеть?
  - Ещё пару часов, может меньше. Настанет тихий час, тогда выйдем.
  - Тихий час? -ќ удивилась я. - Это ночь?
  - Нет. ночь сейчас, а тихий час - это тихий час, - ответил папа и добавил, поняв, что я ничего не поняла. - Тихий час - это время, когда никто не выходит из своего жилища, из комнат.
  - А это один час?
  - Когда как, может один час, а может и двое суток, как повезёт.
  - А почему они сидят по своим квартирам? - задумалась я. - Они чего-то боятся?
  - Именно, увидишь, всё сама увидишь.
  - Так может нам тоже не выходить в это время? Это же опасно?
  - Ещё как, но другого выхода нет. Ты же слышала шаги за дверью?
  - Да, там маршируют какие-то солдаты, - закивала я.
  - Это они нас стерегут, ждут, когда мы сами выйдем. Если не выйдем, будут взрывать дверь. Пока маршируют, взрывать не будут, - папа зевнул, в отличие от меня он ничего не боялся.
  Я взяла его под руку и положила голову на плечо. Мы просидели так полчаса, может час, пока я думала. В голове была сплошная муть, маршировали уродливые солдаты в яркой форме, как у солдат в XVIII веке, со смешными высокими шапками с беличьими хвостами и пиками в руках. Делали они это с очень важным видом, и вызывали скорее смех, чем страх.
  Представляя этих оловянных солдатиков, я никак не могла отделаться от мыслей о моём кошмаре. Я всматривалась в лицо черноволосой девушке. Я помнила её лицо, будто бы нарисованное, видела его много раз, хмурилась и напрягала память, морщила лоб от натуги. Вдруг мозг сжалился надо мной, и я вспомнила, что это же моя любимая инста-блогерша, которую я засматривала до дыр до больницы. Я даже хотела, как вырасту и накоплю денег, сделать себе такую же грудь, может, чуть поменьше. Вспоминая, как я кривлялась перед зеркалом, пытаясь подражать её мимике, позам, мне стало грустно, какой я была дурочкой. Несколько раз она мне снилась, приходила ко мне домой, выбрасывала всю мою одежду из шкафа, смеялась надо мной, над моей фигурой, тощими ногами, плоской грудью, а я стояла перед ней, как ученик перед строгим учителем, голая и беспомощная. Иногда мы целовались, губы у неё были жёсткие, накаченные и приторно сладкие. Я щупала её грудь, больше походившую на резиновый мяч, холодную и пружинящую, а затем входил какой-нибудь парень или актёр из недавнего фильма и трахался с ней, а я на всё это смотрела. И эта кукла каждый раз повторяла мне: "Ты должна изменить себя, смотри, какая я, а теперь посмотри на себя". Я поворачивалась к огромному зеркалу, висевшему в воздухе, мельком видела своё отражение и просыпалась среди ночи, держа в руках погасший телефон. Он просыпался от моего движения, и на экране я вновь видела её на беговой дорожке, обтянутую шортами и топиком или в ванной, едва скрытую пушистой пеной, мне тогда казалось это сверхсексуальным, я хотела даже перекраситься.
  - Па-а-п! - шепотом позвала я.
  - Что? - ещё тише спросил он.
  - Пап, скажи честно, я озабоченная? - спросила я и испугалась своего вопроса. Мы с папой редко разговаривали "на секретные темы", мне было немного стыдно за себя. В десять лет он легко объяснил мой вопрос про детей, секс, про месячные, которые у меня начались, и которых я боялась, думая, что чем-то заразилась. А ещё эти Машка и Юлька шутили надо мной, уверив меня, что меня заразил тот мужик в метро, он же тёрся об меня. Такая глупость, как вспомню, так смеюсь.
  - Не особо, - спокойно ответил он, будто бы я спрашивала его о том, что мы будем есть на обед.
  ќ- Правда?! - зашипела я возмущённо, признавать себя озабоченной в глазах папы я не хотела, ожидая от него отрицательного ответа. - Разве я озабоченная?
  - Бывает гораздо хуже. Это нормально, ты же подросток, - ответил он и улыбнулся, глядя на моё вытянувшееся лицо.
  - А откуда ты знаешь? - с ужасом спросила я, нет, он не мог этого слышать, никак не мог.
  - Я же знаю, что ты смотришь дома, весь трафик пишется, забыла?
  - Так ты следишь за мной?! - возмутилась я, повысив голос.
  -Нет, трафик сам сохраняется, если быть точным, то ссылки на сайты, которые ты посещаешь дома. Я же показывал тебе, забыла? А мне приходит отчёт по наиболее популярным ресурсам. Это Инстаграм. Фейсбук, ВКонтакте, порнхаб и ютуб, порядок не помню, стандартный набор, не переживай.
  - Это мне всё Машка сбрасывала, я сама не искала, - начала я оправдываться и замолчала, поняв всю нелепость этих оправданий, тем более, сейчас и здесь. - У меня секса не было, правда-правда.
  - Хорошо, и не торопись, успеется, - ответил папа и зевнул, подобные разговоры утомляли его.
  - А у тебя, наверное, рано был, да? Мы асексуалы, всё и так знаем, а в ваше время порнухи же не было, да?
  - Была другая порнуха, похлеще этой, - усмехнулся папа. - Не заблуждайся, ничего-то вы ещё не знаете, пока не попробуете, да и тогда знать не будете. Нужен опыт, надо повзрослеть сначала.
  - А когда у тебя был первый раз, в школе? - я толкнула его кулаком в бок, чтобы он не уходил от ответа.
  - Нет, в институте, на втором курсе. И мне не понравилось.
  - Почему? Я читала, что парням всегда по кайфу.
  - Всегда, но не всегда. По-разному. Не понравилось и всё, как бы объяснить, неловко как-то вышло, плохо, короче.
  - А это с мамой было?
  ќ- Нет.
  - А с кем?
  - Не скажу, отстань, - папа сделал вид, что злится.
   Замолчала, набралась смелости и рассказала ему свой кошмар, про всё, особенно про то, как меня изнасиловала черноволосая девка, как жалок был чужой. Папа слушал и хмурился, и мне казалось, что он это из-за меня, недоволен мной. Голос мой задрожал, я стала заикаться, но дорассказала сон.
  - Ты будешь меня ругать? - еле слышно спросила я.
  - Нет, за что? Лучше скажи мне, что ты поняла из этого сна?
  - Что мы находимся на огромном корабле, который летит неизвестно куда. Мы в космосе, и рядом нет никого, кто бы смог помочь, - начала отвечать я, папа кивал, что согласен. - А ещё поняла, что эти без меня не могут, что я им нужна.
  - Не могут, а кто они, эти?
  - Ну, не знаю, наверное, чужие? - предположила я.
  - Именно, чужие. А что это за корабль, подумай, кто он? Или, может быть, она?
  - Это я, - неуверенно ответила я, покопавшись в мыслях. - Но это как-то глупо. Я же здесь? И ты здесь, и ребята, дети! Ты же это ты, а не я. И я - это я! Как же я могу быть сама внутри себя!
  - А где же тебе ещё быть? - засмеялся он.
  - И правда, где же мне ещё быть, - улыбнулась я в ответ и побледнела, дёрнув его за руку. - Но ты же это ты! Ты же настоящий, я знаю это, не во мне!
  - Конечно, настоящий, - успокоил он меня, погладив по руке. - Я буду в тебе, пока ты этого будешь хотеть. Всегда буду.
  Мне стало горько и тяжело от его слов, но я сдержалась и не заплакала. Хватит уже реветь. Я решительно встала, прислушиваясь, топот сапог прекратился, всё затихло снаружи.
  - А почему, если я им так нужна, они не могут придти и схватить меня? Ты же знаешь, про тень? Она же ищет меня, да?
  - Вот и радуйся, что не могут, - папа встал и кивнул Нурлану, открывшему один глаз, как кот на крыше гаража, не желающий полностью просыпаться. - Тихий час, пора.
  - Я сильнее их! - уверенно воскликнула я, победно оглядев всех. Нурлан радостно кивнул, папа улыбался, а хмурый усмехнулся, но возражать не стал. - Я сильнее!
  Дети вскочили, сна как не бывало, и стали водить вокруг меня хоровод, гундося какую-то песенку, непонятную, но приятную. Я пыталась повторять, и мы взялись за руки, Си взяла мою левую руку, а Эй правую, Би был напротив меня, самый серьёзный и умный на вид, потому что был выше и крупнее.
  Нурлан недолго постоял у двери и стал открывать, легко, как пушинку, поворачивая затворы. Хмурый был уже готов и стоял в ожидании, разминая кулаки. Мы были уже не в подвале, нельзя назвать подвалом это тёмное помещение без окон, со стальной дверью, ставшей круглой, как в шлюзе. Это и был шлюз, я заметила такую же дверь в самом тёмном углу, наверное, это был вход снаружи, из космоса. Корабль, так корабль, мне это больше нравилось, возвращаться в этот поганый сад совсем не хотелось.
  Шлюз поддался и зашипел, открываясь. Нас первое время слепил яркий свет, белый, без признаков тепла, резкий, бесстрастный. Комната, в которой мы были, шлюз, была совсем крохотной, сделанной из потемневшей от старости стали, почему-то мне думалось, что она целиком сделана из огромного куска, как труба или бочка. Папа бы пожурил меня за такие технические знания, но я и не на экзамене.
  Я осторожно вышла в коридор, первая, самая смелая. Это был длинный, казавшийся бесконечным белый тоннель, достаточно широкий, чтобы по нему могли пройти свободно четыре человека в одной шеренге. Пол чистый, нет следов сапог или другого мусора. Из одной комнаты, пшикнув дверью, выехал робот, похожий на машину для обработки льда в ледовых дворцах, и стал мыть пол. Отмыв какое-то пятно, видимое только роботу, машина скрылась в комнате, затарахтел компрессор, и всё стихло.
  - Куда идти? - спросила я Нурлана, смотревшего влево и тяжело нюхая воздух.
  - Направо, там, - он махнул влево. - Там конец.
  - Хорошо, - пожала я плечами, не желая думать о каком конце он говорит.
  Хмурый ушёл вперёд, как обычно на разведку, дети шли рядом со мной, Си держала меня и папу за руки, Би шёл с папой, а Эй со мной. Если бы папа был моложе, а я старше, то можно было бы подумать, что мы молодая семья. Дети не выглядели больше уродцами, наверно, я примирилась с их лбом, зубами и клыками, научилась легко разбирать их лица, они все были разные, Си самая красивая, она же девочка, ей не хватало белокурых кудряшек, но у детей не было волос, голый плоский череп.
  Нурлан шёл позади, в какой-то момент, когда мы проходили уже третий поворот тоннеля, он исчез. Я не придала этому значения, хмурый и Нурлан решали сами, что делать, и я им доверяла, как папе, как себе. Внутренне я чувствовала тревогу, исходившую от Нурлана и напряжённость хмурого, возвращавшегося назад. Ещё один поворот и мы его встретим. Тоннель стал изгибаться, бесконечный ряд закрытых комнат сменился открытыми дверьми, внутри царил настоящий хаос. Мы мельком заглядывали внутрь, но не решались входить. В комнатах была разбросана, сломана, буквально изжёвана мебель, пол был в почерневших пятнах чего-то густого, стены выпачканы в красно-чёрной слизи, а главное вонь, нестерпимая дикая вонь гниющего мяса. Я запомнила этот запах на всю жизнь. Играя в прятки с бабушкой в сельском магазине, я забежала в подсобку, чтобы спрятаться там. Я там чуть не задохнулась, в это помещение складывали в огромный бак всё гнильё, стухшее в жару. Меня нашли плачущую, испуганную, а бабушка потом целый день отмывала меня от этого запаха, въевшегося в кожу и волосы. И было мне шесть лет, одно из самых ярких впечатлений детства.
  Идя вперёд, смотря в разгромленные комнаты или каюты, мы же на корабле, я думала, что в моей памяти сохранилось слишком мало хорошего из того, чтоб было со мной. Если бы я не знала, то подумала, что всё моё детство, вся моя жизнь состояла, да и состоит из череды, цепи неприятностей, трагедий, драм и всякого дерьма. Впрочем, как и у всех, с редкими проблесками счастья.
  К нам бесшумно подошёл хмурый, и мы остановились. Он кивнул на раскрытую дверь, в комнате всё было вымазано красно-коричневой слизью, ещё не засохшей, тёплой. Меня затошнило, детей тоже, и мы зажали нос ладонями.
  - Разминулись, ненадолго, - ехидно сказал хмурый.
  - С кем? - спросила я, зажимая нос воротом комбинезона, серого, как и моём сне. На всех были такие же комбинезоны, куда-то делась моя кувалда, меч хмурого, топор папы, лишь Нурлан, подошедший сзади, как кошка, играл нунчаками, скаля зубы, недобро так скалил.
  Из подсобки выехал робот. Машина подъехала к каюте, постояла, как бы осматриваясь. Если бы у робота была рука, он бы точно махнул ею на всё, как человек. Робот так и сделал, поёрзал на месте, туда-сюда, нервно вращая колёсами, и уехал в свою подсобку, пискнув на прощание, извиняясь.
  - И где эта тварь? - спросил хмурый Нурлана, не обращая внимания на мой вопрос, я даже топнула ногой от возмущения.
  - Уровнем ниже, я увёл её туда, - ответил Нурлан. - Но мне кажется, что их здесь две.
  ќ- Если не три, - заметила я, показав направо, тоннель в этом месте раздваивался, и из белого света на нас смотрели десятки глаз.
  - Или три, - согласился хмурый, слева показалась точно такая же морда.
  Червь, старый знакомый, чуть меньше, чем тот, что был в саду или в метро, компактный. Пути были отрезаны, можно было пойти назад, но Нурлан отрицательно замотал головой. Оттуда раздался далёкий вопль "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!", поддержанный червями слева и справа. Уши заложило от этого рёва, но я не остолбенела, голова думала, надо было бежать, бороться сейчас с этими чудовищами глупо.
  - Туда! - уверенно сказала я и вошла в загаженную каюту.
  Это была точно та каюта из моего сна, большой круглый стол был изжеван, стулья переломаны, раздавлены. Я представила, как червь пожирает чужого и девку, и стало хорошо на душе, приятно, и я улыбнулась.
  Пока я осматривалась, Нурлан и хмурый заставили дверь закрыться, стало тихо, рёв почти не пробирался внутрь. И куда же теперь? Мысли толкались, мешая друг другу, что же я смогла увидеть в этой каюте, нет, не сейчас, ещё во сне.
  Вот оно! В полу, рядом с барной стойкой, был люк вниз, возможно вход в техническое помещение. Папа понял меня и бросился открывать его. Люк не поддавался, и Нурлан помог ему. Навалившись, используя ножки стола, сделанные из на удивление твёрдого сплава, они сломали замок, и люк, повиновавшись, раскрылся сам. И потянуло прохладой, свежим воздухом.
  Дети смело спускались, Нурлан шёл первым. Когда Би исчез, я жестом показала хмурому и папе на шкафы из серебристого металла, облепленные слизью. Не успев ничего сказать, каюту затрясло от ударов. Черви по очереди, все три, ломились в дверь, стены они пробить не могли.
  - Что ты хочешь сделать? - спросил папа.
  - Не знаю, надо открыть шкафы, там что-то есть.
  Хмурый пожал плечами и пошёл открывать левый шкаф, папа взял кусок ножки стула и подошёл к правому. Повозившись немного с замком, вздрагивая от ударов червей, они открыли оба шкафа, там стояли высокие баллоны с газом, я такие видела, их привозили рабочие, когда надо было что-то приварить, починить. Нас привлекали эти разноцветные баллоны с непонятными надписями, а взрослые пугливо отводили назад, ругали, не позволяли смотреть.
  ќ- Вскрываем, сбивай! - скомандовала я, голос мой потонул в победном рыке "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы", и дверь сломалась, открыв половину проёма. Червь ломал её, рвал зубами, пытаясь схватить длинным языком хмурого или папу, пока они сбивали клапаны с баллонов.
  Зашипел газ, наполняя каюту. Стало трудно дышать. В диком рёве и лязге ничего не было слышно. Я махала руками, пока хмурый и папа не поняли, что надо спускаться.
  - А ты? - забеспокоился папа, крича мне в ухо.
  - Дай! - скомандовала я, он поколебался, но понял и достал из кармана зажигалку. Папа не курил, но привычка носить с собой зажигалку осталась с института, где он выпендривался перед девчонками, как и многие.
  От нетерпения я топнула ногой, заставляя его скрыться в люке, и чиркнула зажигалкой. Искра, вторая искра и пламя, крохотное, застывшее в моих руках. Я взяла его на ладонь, убрала зажигалку в карман. В этот момент червь прорвался внутрь, с трудом заползая, занимая сразу треть каюты, за ним толкался второй.
  - Один, так один, - ухмыльнулась я и дунула пламя перед собой.
  Облако взрыва заполнило комнату и застыло, ожидая команды. Это было очень красиво, стена огня, передо мной, я чувствовала его жар, мощь, но оно меня не трогало. Второй червь уползал назад, в спасительный тоннель, а первый метался, если так можно было назвать суетливые движения мерзкого неповоротливого тела.
  ќ- Раз, два, три, четыре, - считала я, спускаясь в люк, одной рукой держась за лестницу, а второй отщёлкивая пальцами, - и пять!
  Люк захлопнулся, взрывная волна чуть не сбросила меня с лестницы, шахта закачалась, в ушах зазвенело, зашумело, и я оглохла, контуженная, вжалась в лестницу, дрожа вместе с ней. Но я успела услышать последний рык червя, его смертельную агонию - чудесная, вдохновляющая музыка, как последняя часть симфонии, когда тема расходится, раскрывается, доминирует, и вот-вот разразится гром, ударит молния и с неба хлынет долгожданный исцеляющий дождь.
  
  Глава 15. Хоровод
  
  Кто-то трогает меня за ногу, тянет вниз. Ничего не слышу, в голове монотонный шум от глухоты, зубы болят, тело обмякло. Не понимаю, как я не рухнула вниз, не расцепила руки, тело работало в отрыве от сознания, нокаутированного взрывом. Подчиняюсь и спускаюсь, судорожно сжимая холодные прутья. Улыбка не сходит с моего лица, перед глазами огненная стена, бьющийся в испуге червь, чудовище, которому я так и не придумала верного имени. Вот стена дрожит и сворачивается в пылающий, дрожащий от нетерпения огненный шар и бах! Каюта будто бы надувается, как воздушный шар, в который резко сунули шланг со сжатым воздухом, и это малые доли секунды, меньше, чем мгновение - и взрыв - БАХ! Огню тесно, горящему газу некуда деться, каюта сжимает его обратно, и кипящая свирепая энергия становится жидкой, разрывая червя на сотни тысяч кусков, сжигая его до золы, моментально, как и всё остальное. Огонь вычищает каюту, нет в коридоре, в этом белом тоннеле больше червей - они позорно и трусливо уползли в свои норы, до следующего часа. Пока я спускаюсь, робот-уборщик заезжает в каюту, здесь всё ещё жарко, но роботу нестрашно. Манипулятор трансформируется в брандспойт, каюта заполняется белой пеной, всасывающей в себя золу, липкую грязь, не успевшую сгореть, полностью пожирает, как туча саранчи уничтожает урожай. Робот ждёт, его время бесконечно, пена не скоро осядет, высохнет, и тогда он соберёт мусор, сожжёт его в пламени двигателя.
  Эта фантастическая картина ярко вырисовывалась в моей голове, руки увереннее хватались за прутья, ноги перестали промахиваться. Спустившись на твёрдый пол, меня закачало, я ожидала, что лестница не кончилась, боялась, что ноги вот-вот провалятся, и придётся хвататься за холодные скользкие трубы. Наверное, у меня был такой счастливый и довольный вид, глаза горели радостью, озорством. На меня все смотрели удивлённо, Эй держал за штанину комбинезона, это он полез за мной.
  - А круто получилось, правда? - очень громко, не слыша своего голоса, спросила я.
  - Нет слов, - ответил Нурлан, показав, что оглох.
  Папа тоже что-то сказал, но я не поняла, не умею читать по губам. Папа взял меня под руку и повёл.
  Мы шли по тёмной шахте среди бесконечных кабелей, лотков, металлических шкафов. Узкая шахта, хмурый с трудом протискивался, задевая плечами кабели, врезаясь в шкафы, Нурлан играл с детьми, а меня толкал вперёд папа, не давая возможности толком рассмотреть. Особо смотреть было не на что, тусклые красные фонари каждые десять метров, кабеля, лотки, короба, кабели, холодный бетонный пол, иногда встречались лестницы наверх и вниз с непонятными обозначениями, некоторые я смогла различить: "АЬЯ", "ИОАЯ", "АЬЫЙ А". Не хватало букв, странный шифр.
  Нарастал глухой гул, били барабаны. Это был простой ритм, подходивший для коллективного танца. Сквозь толщу стали и бетона проникала низкая мелодия, очень знакомая, похожая на военный марш, под который так весело идти по широкой улице, отстукивая несложный ритм в барабан. Я представила себе барабанщиц в высоких шапках, обшитых мехом, обязательно с кисточкой на макушке, в гусарских мундирах с золотыми аксельбантами, юбки белые, до середины бедра, взметающиеся при шаге, открывая стройные ноги, девушки перестраивались, сливались колоннами, демонстрируя отличную строевую подготовку. Высокие красные ботинки со сложной шнуровкой, натёртые маслом и блестевшие на солнце, яркие улыбки, смех и чёткий ритм.
  "ЕИИЙ ООО", - прочитала я табличку. "Великий", но что за ООО? Гороскоп? Не подходит, глупость. Я стала перебирать слова, вслушиваясь в ритм, ничего путного в голову не шло, только хоровод, и мелодия подходила.
  - "Великий хоровод"! - громко прочитала я. - Что они там делают?
  - Хочешь посмотреть? - спросил хмурый.
  - Да, а можно? - спросила я, поглядев на папу, он кивнул.
  - Ты решаешь, - ответил папа.
  - Ты ещё этого не поняла? - ехидно усмехнулся хмурый.
  Фыркнув ему в ответ что-то язвительное и невразумительное, я уверенно полезла вверх. Меня обогнал Би, потом Эй и Си. Дети ловко, как обезьянки лазали по лестнице, смеялись, играли, опасно свешиваясь, хватая за ноги, щипаясь. Лезть пришлось долго, на четвёртый этаж, а может выше. Мы как-то с мальчишками после школы лазали по пожарной лестнице на крышу хрущёвки, я так устала, что с трудом слезла, испугалась, что накажут, высоты я не боюсь. Внизу нас ждали две сердобольные старушки, набросившиеся с упрёками, что мы можем упасть и зашибить одну из них. Я представила себе эту картину, как я лечу вниз и вколачиваю в асфальт эту мерзкую старушку, и так ржала, что разозлила их окончательно. Они уморительно гонялись за нами по всему двору, а мы им показывали язык, шутили, обзывались в ответ. Дома мне влетело от бабушки, ей всё рассказали, наговорив такого, что я матом ругалась, а я не ругалась. Я и сейчас не употребляю этих слов, редко может вырваться, наедине с самой собой. Я понимала, что поступила нехорошо, но не понимаю до сих пор, что мы такого сделали, мы же не нападали на этих бабок, они сами набросились на нас.
  На пятом этаже была небольшая площадка, на которой нетерпеливо прыгали на месте дети. Би пытался открыть железную дверь, но она отказывалась открываться, раздражённо пища магнитным замком. Я приложила руку к валидатору, и замок отщёлкнул, пропищав весёлую мелодию. Дверь открылась внутрь, и мы вошли. Папа, Нурлан и хмурый ещё поднимались, а мы застыли на верхней точке огромного зала, чаши стадиона. Трибуны были заполнены людьми, одетыми в разноцветные комбинезоны с нашивками, разглядеть которые было невозможно, слишком далеко от них мы были. По арене вышагивали четыре отряда барабанщиц, как я и хотела в белых юбочках, с аксельбантами, высоких ботинках с толстыми шнурками. Жёлтые соединялись с зелёными, вышагивая сложные фигуры, красные растворялись в белых, чтобы разъединиться через три-четыре проигрыша. Прямо под нами гудел духовой оркестр, к трубам были подключены шланги, этим осьминогом управлял робот, одетый в чёрный фрак. Осьминог, бочкообразный компрессор с шлангами, был одет в белый фрак, кивая дирижёру медной головой-туловищем. Я смотрела на людей в зале, на марширующих девушек, все очень красивые, одинаковые, но робот и осьминог казались мне гораздо живее, они были в той музыке, что играли, роботу и осьминогу нравилось это, осьминог даже начинал заигрываться, выдавая джазовые импровизации, а дирижёр по-доброму грозил ему палочкой.
  Но главное - девушки. Зрение моё адаптировалось, я смогла увидеть их лица, будто бы кто-то дал мне бинокль в руки. Меня бросило в дрожь, ноги подкосились, папа взял меня под руку, и я повисла на нём. Все девушки были одинаковые, как под копирку, клоны, красивые, идеальные, без видимых изъянов, красиво поднимающие стройные белые ноги - и это была я. Не те страшные клоны, неудавшиеся копии, которые я видела раньше, а идеальные, лучше, чем я.
  - Ты видишь? - спросил меня папа, показывая на девушек.
  - Вижу, это я, они меня... - запнулась я, не зная, как продолжить.
  - Это понятно, я не об этом. Ты видишь, что в них не так?
  - Нет, они идеальны! - в страхе воскликнула я. - Если они так могут, зачем им нужна я?
  ќ- Нужна, очень нужна. Присмотрись повнимательнее, - папа сжал мой локоть, заставляя смотреть на арену.
  Девушки менялись позициями, точно, под счёт, смотря прямо перед собой стеклянными глазами. Барабан отстукивал, они шагали, барабан командовал, они шагали. Я стала считать про себя ритм и в один момент громко хлопнула в ладоши, между последней четвертью и началом нового такта. Хлопок получился громким, будто бы грянул гром, и барабанщицы сбились, ритм разрушился, и девушки, потеряв ориентир, стали врезаться друг в друга, то опережая, то опаздывая. Они падали на зелёное поле, как куклы, широко расставив ноги, бессмысленно вращая головой, не зная, какой команде следовать. Слепые, каждая из них, бестолковые и слепые. Я неприятно засмеялась, насмешливо смотря на людей на трибунах, вскакивавших с мест, бегавших между рядами, не понимавших, что произошло и, что главное, не видевших нас.
  Робот-дирижёр весело замахал палочкой, осьминог, с полвзмаха угадав команду, стал выдувать уличный джаз, громко звеня литаврами, отбивая задорный ритм на барабанах. Некоторые клоны сумели подняться, не врезавшись в соседку, взялись за руки и затанцевали, лихо махая ногами и хохоча. Остальные сидели на газоне, крутя головой и, как куклы, взмахивая плохо гнущимися руками. Я разглядывала их, вглядывалась в лица, зрение то приближало, то удаляло арену по моему желанию, и они напомнили моих кукол, которых я любила рассаживать на кровати и разговаривать с ними. Я этого не помню хорошо, очень смутно, папа рассказывал, и из его рассказов у меня и сложилось это воспоминание.
  Оркестр перешёл на вальс, подвижный, весёлый. Барабаны и палочки валялись на арене, куклы поднимались, вставали в пары и танцевали. Сначала неумело, сталкиваясь, круг за кругом выравниваясь, следуя такту музыки. Трибуны приветствовали их овациями, восторженными криками. Ещё недавно ровные строи девушек перемешались, и красные танцевали с зелёными, жёлтые с синими, голубые с фиолетовыми, белые с чёрными. Одежда на девушках постоянно меняла цвет, и от этого калейдоскопа рябило в глазах, но и оторваться от этого зрелища было невозможно, я себе очень нравилась, неужели это я так красиво танцую? Оркестр переходил от вальса к танго, потом играл милонгу, давая девушкам немного отдохнуть в минуты простых проигрышей, они застывали в последнем движении, улыбались, смотря на партнёршу блестящими от веселья глазами, видя в них себя и больше ничего.
  Оркестр выдал финал, арена задрожал от грома салютов, выстреливавших неизвестно откуда. Девушки раскланялись и убежали под трибуны, пока зрители глазели на салют, взрывавшийся у нашего носа, поэтому пришлось лечь на пол. Вспомнив фильмы про войну, я зажимала уши, широко открыв рот, так делали артиллеристы перед выстрелами. Пахло порохом, железом и огнём.
  Фейерверк закончился, но я не сразу поднялась. Папа, хмурый и Нурлан сидели, облокотившись на перила нашей осветительной вышки. На арену светили три прожектора, от них шёл нестерпимый жар, и мне захотелось, чтобы они сгорели. Как по взмаху волшебной палочки, в тот же момент, как робот-дирижёр взмахнул своей, чтобы начать победоносный гимн, наши прожекторы взорвались, обдав трибуны снизу дождём из мелких осколков. Трибуны восприняли это взрывом аплодисментов, в каждом действии, штрихе или неудаче видя глубокий замысел.
  Я села, свесив ноги вниз, держась за перила. Рядом сидели дети, Си слева, опасно свесив ноги, а Би с Эй постоянно толкались справа, втягивая в игру Нурлана. На арене, точно древний колос, вырастал исполинского вида вождь. Я его никогда не видела, но сразу поняла, что это точно вождь. Мудрое, немного суровое волевое лицо, умные глаза, смотревшие внимательно, по-доброму, так смотрят на любимую собаку, высокий лоб, чёрные, идеально подстриженные волосы, блестящие, будто бы их набриолинили, зачёсанные назад, отчего он немного напоминал мафиози из шаблонных фильмов. В довершении образа под большим носом были пышные усы, чуть прошитые сединой, губы сжаты в две непримиримые полоски, волевой подбородок, чтобы это не значило, я так и не смогла понять, что это значит, но подбородок был точно волевой, по-другому и не скажешь. Вождь был одет в белый китель, который периодически менял цвет на чёрный или тёмно-зелёный, поэтому властная фигура мигала, как гирлянда. Обуви не было, вождь стоял босиком, большие кривые пальцы, с давно нестриженными ногтями, как у птеродактиля. Вождь не смотрел ни на кого и на всех одновременно. Его лицо было обращено на каждую трибуну, как будто бы соединили шесть человек в одного, очень походило на древних идолов. Он выжимал из ткани времени величественную паузу, трибуны стояли, замерев в подобострастии, а я гадала, стоит ли считать опалой, если вождь на публичном мероприятии стоит к твоей трибуне задом? Не стоит ли расстрелять всю трибуну? В голову лезла такая глупость, я не сразу поняла, что вождь заговорил.
  "Ы!" - задрожал стадион от его глубокого голоса.
  "Ы-ы-ы-ы-ы!" - повторили трибуны, частым эхом вращаясь по арене.
  "Ы Е-И-Ы!" - гремел вождь.
  "Ы Е-И-Ы!" - вторил зал.
  Они повторили это несколько раз, пока до меня не начал доходить смысл. "Мы едины!", так думалось мне, вроде подходит и пафосно, как надо.
  "Е-Е-И-Ы!" - дико заревел вождь, трибуны подхватили его слова в экстазе, раскачиваясь, держась за руки, высоко поднятые вверх. "И-О Е А О-И-Ь! Ы А-ЫЕ А-ЫЕ А-ЫЕ!".
  Трибуны заревели так, что заложило уши. Дети испугались, спрятались за меня. Пока я переводила какие они "самые самые" или "самые главные, Вождь выдал длинную речь, которую даже не стала слушать, выхватив общий смысл, знакомый и пустой. Стало казаться, что я просто включила телевизор, а вместо бутафорских форматов, игр со смыслом и сценографией, здесь было всё проще и понятнее - вот вождь, славьте его, немедленно, не переставая, до изнеможения. Трибуны еле стояли на ногах, заливаясь религиозным экстазом после каждого слова вождя, не в силах больше раскачиваться, дрожа, как мелкая трава в ливень с сильным ветром, вот только с небес лилась не живая вода, а нечто такое, что высушивает до пепла траву, сгибает, вбивает в землю. Оглянувшись, я увидела, что мои спутники сидят с безучастными лицами, пропуская всё мимо ушей, а я не могла, каждое слово больно вонзалось в меня, каждый рык вождя, блеяние трибун, безропотных овец, резало слух. Не понимаю, что я здесь делаю, я думала, мечтала о том, чтобы всё здесь сгорело, взорвалось, но этого не происходило.
  С первых рядов на арену выходили люди. Они встали в широкое кольцо, взявшись за руки, и стали водить хоровод вокруг вождя, распевая гимн, с любовью и нежностью смотря во все двенадцать глаз вождя. Трибуны пели вместе с ними, а бестелесные световые руки вождя гладили каждого по голове, трепали за ухом.
  Я не сразу увидела, не придала значения, как газон под вождём стал медленно раскрываться, пока не превратился в чёрную дыру, из которой медленно выползали четыре червя. Эти были огромные, я таких ещё не видела. Пока кружился хоровод, они глазели на трибуны бездумными глазами, изрыгая из пасти смрад и дикий рык "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!", поддержанный трибунами. Хоровод крутился, набирая ход, меняя направления вращения, а черви, нехотя, лениво, выхватывали из него по человечку, медленно разжёвывая и сплёвывая не понравившиеся останки. Хоровод терял людей, терял звенья, но цепь была прочна, руки держались за воздух, за ничто, монолитно, стройно продолжа вращение.
  
  Глава 16. Мой личный ад
  
  Из оцепенения меня выдернула Си, укусив за ухо. Я встала, все готовились спускаться по лестнице, хмурый и Би уже начали спуск, Нурлан пропускал вперёд Эй. Я оглядела трибуны - они неистовствовали, взявшись за руки, что-то пели, и, казалось, что все ряды кружат в сказочном хороводе. На арену выбегали восторженные мужчины и женщины, с разбегу, ныряя в пасть червям. Каждый такой прыжок вызывал бурю одобрения и радости на трибунах. У меня сильно заболела голова, стала тошнить.
  Спустившись, меня под руку повёл папа, слева сжимала мои пальцы Си, дёргала, топала ногами от нетерпения. Если бы она так не делала, я бы, наверное, грохнулась в обморок. Меня мешком протащили сквозь трибуны, над головой гудело, топало, дрожало, и мне казалось, что этот серый бетонный свод вот-вот рухнет на голову и раздавит. В какой-то момент я поняла, что хочу этого, чтобы всё это безумие, наконец, закончилось, хотя бы для меня. Си недовольно дёрнула за руку и укусила запястье. Вскрикнув от боли, я очнулась, а меня уже вытолкали в длинный серый коридор, облепленный безликими дверьми.
  Из одной двери стали выходить мои клоны, которых я бы с удовольствием назвала бы своими копиями. Они были одеты в серые комбинезоны, такие же, как на мне, с туго затянутыми косами, весёлые, с блестящими глазами. Девушки окружили нас, хихикая и толкаясь, и так получилось, что я осталась одна среди них, куда делся папа, Си и ребята я не видела, только одна я, много меня, полный коридор. Меня взяли за руки, что-то щёлкнуло, запахло электричеством. Девушки сцеплялись руками, и я чувствовала каждую, так похожую на меня, прошлую, умевшую смеяться, радоваться просто так, без повода. Их слепые глаза прояснялись, они видели меня, а я их, и на душе росла непонятная радость, безумная весёлость от уверенности, что всё это скоро закончится.
  Мы пошли, раскрывая коридор, разрушая серые стены, ломая низкий потолок. Мы ступали по тёплому свету, окружённые искрами, ступая по воздуху, не касаясь пола. Всё это было так волнующе и невозможно, что я громко смеялась, мои копии смеялись вместе со мной. Я не понимала, куда меня ведут или куда я веду себя. Коридор кончился, мы свернули в другой, третий, четвёртый, поднимались выше, ещё выше по крутому склону, не чувствуя усталости. Стены, пол, потолок - всё исчезло, исчез и этот жуткий космический корабль, несущийся неизвестно куда, исчезли эти люди, звери, беснующиеся в религиозном экстазе. Всё исчезло, остались лишь мы и тёплый яркий свет.
  Наконец, мы остановились. Серые комбинезоны таяли на нас, как снег в апреле, стекая под ноги радужными ручьями. Я развязала косу, распустив волосы по плечам, девушки сделали то же самое, некоторые стыдливо краснели, играли вьющимися прядями. Подул тёплый ветер, и стало так хорошо и спокойно. Терзавшая меня мысль о том, что папа видит нас, стоявших неизвестно где, голых и, с глупыми улыбками, таяла в голове, растворяясь в ярком свете. Мы играли, щипались, обнимались, гладили соседку, себя, стоявшую рядом, и мне стало всё равно, пусть видит. Новая мысль пронзила голову - он и не может ничего видеть, если я не захочу этого.
  Мы взялись за руки и начали водить хоровод, сначала в одну сторону, потом в другую. Цепь разорвалась, и внутрь вошла часть меня, и закружило два хоровода, в разные стороны. Три круга влево, три круга вправо - разрыв, и кружат четыре хоровода. Ещё разрыв - восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре...я сбилась со счёту, сколько же нас здесь было? Я стояла по центру, хороводы, танцуя, кружились, пели, сливаясь в спираль. Я протянула руки к первой, к себе. Мы обнялись, я смотрела на себя, она смотрела на меня, терялась граница, где я, а где моя копия. Они все стали мной, я видела всех, они видели меня. Мы потёрлись носами, как эскимосы, улыбаясь, губы сомкнулись, руки прижали тело к себе, одновременно, и она, я вошла в меня, растворилась. Спираль завертелась быстрее, образовав живой поток, и в меня потёк живой свет, неиссякаемая сила, от которой перехватило дыхание и закружилась голова. Я входила в себя растворялась в себе, вспыхивая, разгораясь, звеня, как маленький серебряный колокольчик. Спираль сворачивалась в меня всё быстрее, пока последняя я не влетела в меня, не соединилась со мной.
  Я упала на горящую от солнечного света землю, ощутив мягкость молодой травы, её прохладу, во всём теле стоял серебряный звон колокольчика. С трудом поднявшись, я села на пятки, прижав колени друг к другу и обхватив грудь руками, не то от холода, не то от страха, что кто-то на меня сейчас нападёт. Это было и радостно, и весело, пожалуй, я была даже счастлива, но и тяжело, кровь горела в венах, артерии ломило от давления, ещё немного, и я взорвусь. Небо, голубое, безоблачное, такое доброе и нежное, как в детстве, на даче у бабушки, опрокинулось, я упала в траву, прижав ноги к животу, и отключилась.
  Снится мне лес, красивый, молодой. Мокрые после короткого летнего дождя листья приятно касаются лица, мне кажется, что я лечу сквозь ветви, как птица, кружусь, взлетаю выше крон и ныряю вновь в мягкие лапы пушистых елей, зарываюсь в терпкие, пахнущие смолой иголки.
  Крохотная лапка дотрагивается до меня - это коала, она вылезла из-под мягкой еловой лапы, жуёт иголки и недобро на меня смотрит. Я застываю в воздухе, не понимая, улыбаясь ей.
  "Ты думаешь, что всё это сказка, дурацкий сон?" - спрашивает коала, медленно разжёвывая иголки. "Что знаешь ты о том мире, что казался тебе настоящим?".
  Последний вопрос не успел раствориться в густом, пахнущим смолой, воздухе, и я падаю на землю, вся в иголках, каплях смолы. Больно падаю, ударяясь спиной о холодную землю. Голова снова болит, кружится так, что не могу встать, а ели висят надо мной и шелестят, шелестят. Это похоже на голоса, много, они говорят все сразу, что-то одно, одно и то же, вразнобой. Пытаюсь понять, разбираю по слогам, по словам, и вдруг все замолкают и хором, вдавливая каждое слово в голову, говорят, не осуждающе, не добро и не зло, бесстрастно, как могут говорить и чувствовать камни, пережившие не одну цивилизацию:
  
  "Мир поруган, разорван, распят,
  Дух истлел, висит лохмотьями платья,
  Что-то в ухо моё всё кричат,
  Зазывают, зовут - развлекайся!
  
  Что подобно ушедшему дню,
  Что отвратней жизни убогой,
  Нет здесь правды, ни в словах, ни в цене,
  Что заплатишь сполна, но завтра.
  
  Бога нет, нет в тебе, нет во мне,
  Смотрит, хохочет над нами.
  Пусть, сгорим вместе в сладком огне,
  Но свободные от рабской морали.
  
  Обречённость - моё преимущество,
  Нет ни боли, ни страсти к успеху,
  Жизнь легка и не сложна, имущество?
  Не имеет цены - всё отдам вам!
  
  Забирайте, берите-берите,
  Всё, до чего дотянетесь,
  Руки жадные, сопли липкие,
  Разорвите друг друга от жадности!
  
  Нет, не буду жить до конца,
  Когда сменится небо на землю.
  Смерть во мне, она переживёт и творца,
  Пусть хохочет себе там над своей скверною.
  
  Пусть глядит на нас,
  Убогих, злых и свирепых.
  Пусть не знает отдыха его глаз,
  Пусть ослепнет от боли, самодержец.
  Страдание, боль, любовь и испуг,
  Оставьте себе, бога ради,
  И я умру, когда решу,
  Что хватит так жить в этом смраде.
  
  Но не будет моя рука
  Резать вены, душить себе горло,
  Не надеюсь я и на того дурака,
  Что велит нам с небес, когда можно.
  Всё пройдёт, и придёт она с миром,
  Даст ответы на любые вопросы,
  Ни мне решать - не ему - когда жизнь пустить под откос".
  
  - Нет! - закричала я, кто-то помог мне встать, невидимые крепкие руки. Я снова в сером комбинезоне, нет, он меняется, на мне мои джинсы, такие же грязные, как и раньше, и футболка, когда-то белая. - Нет! Я не собираюсь умирать! Отстаньте от меня!
  - А ты знаешь, кто ты? - спросила меня коала, свесившись с дерева прямо перед моим лицом. Морда зверька такая же бесстрастная, как и гомон елей, продолжавших повторять этот мерзкий стих, в разнобой, с конца в начало, перемешивая слова, пока их голоса не превратились в унылое завывание ветра.
  - Помню! - дерзко ответила я, блестя гневными глазами. Коала поморщилась, она мне не верила.
  - Тогда кто ты? - спросила она и с безучастным видом стала жевать еловую веточку.
  - Я?! - удивлённо спросила я и похолодела. Всё вдруг забылось - всё! Детство, школа, я не могла вспомнить ни имени бабушки, а была ли она у меня, ни лица папы, а мама? Где моя мама?! И я захотела заплакать, но взяла себя в руки. - Меня зовут Есения! Есения Викторовна Гаус!
  - И всё? - коала откинула обглоданную веточку в сторону. - Это лишь твой идентификатор, а кто ты на самом деле?
  - А ты? - в ответ спросила я.
  - Не знаю, - зверёк будто бы пожал плечами. - И не хочу знать. Подумай, хочешь ли ты это знать?
  - А-а-а! - протянула я, догадавшись. - Это же зачарованный лес, где-то я читала об этом, не помню только где.
  - И не вспомнишь, - усмехнулась коала.
  - Нет-нет, подожди. Должна быть ещё лань или олень, который не помнит, что он олень. Нет, я помню своё имя и остальное тоже вспомню! Вспомню, вспомню, вспомню!
  Я это повторяла раз за разом, крича в морду коале, пока меня не растолкал папа. Это был сон, опять? Сколько можно! Нет, не сон, так не может быть, не может! Моё сознание заметалось, не понимая, где я. Опять этот корабль или нет, дом, огромная комната? Где же я?
  Глаза разлепились, все в соли от высохших слёз, ужасно чешутся, будто бы кто-то насыпал в них ведро песка. Ничего не могу понять, передо мной какие-то экраны, прозрачные панели, по которым в беспорядочном танце пляшут буквы A, B, C и иногда D. Знакомое, что-то очень знакомое, я видела это не так давно, в книге, которую мне дал... кто же мне её дал? Врач, точно мой врач, я вижу его, серьёзного, с добрыми глазами, но не могу вспомнить его имени, а буквы эти помню.
  Экраны сдвигаются вместе, те, кому не хватает места, становятся на уровень выше, потом на третий уровень, пока передо мной не вырастает прозрачная стена. Буквы замирают, выстраиваясь в сложную последовательность. Их много. Миллионы, сотни миллионов, миллиарды, и каждая знает своё место. Я сижу в кресле, оно очень удобное, как у пилота самолёта, наверное, мне кажется, у них должны быть такие кресла. Я вижу всю стену целиком, буквы выпирают, подсказывая ориентиры в этом хаосе, голова кружится, хочется дотронуться до них рукой, тогда буквы, объединённые в цепь, сложную фигуру, подаются ко мне. Так перебираю цепочку за цепочкой, бездумно, подчиняясь рукам и неспящему мозгу, который живёт отдельно от меня.
  - Что ты видишь? - спросил папа. Он стоит рядом, гладит меня по плечу. На нём та же грязная куртка, чёрные сапоги.
  - Не знаю, но что-то вижу, - отвечаю я. - Что-то важное, что мне надо запомнить. Я чувствую это.
  Смотрю на сложную последовательность, буквы перемешаны не так, как в других цепях. Постепенно они обретают форму, расплывчатые очертания сложной фигуры. Нет, это не фигура, не геометрическая фигура. Я знаю её, мы знакомы,ќ это та тварь, шестилапая, с длинной мордой и тремя рядами острых зубов, с колючками и иглами на морде, мощным клиновидным хвостом. Теперь она не кажется мне страшной, отталкивающей и безобразной. Мы смотрим в глаза друг другу, голова болит так, что хочется выть, плакать, но на это нет времени. Ещё секунда и всё исчезнет, чувствую, вижу, что вот оно, то, что я искала, стараюсь удержать мысль, продумать её подольше. Мозг рушит всё, насмешливо втыкая острые иглы боли в себя, как бы говоря: "Ты разве ещё не поняла?". Я зажмуриваюсь и вою от боли.
  Когда открываю глаза, панелей нет, ничего нет. Пустая комната, грязный бетонный пол, потолок в плесени, голые стены в застывших потёках. Воняет затхлостью и плесенью, старыми полусгнившими тряпками и мёртвой крысой, как на даче. Я не всё забыла, эту мерзость я помню.
  ќ- Это была я, - не открывая глаз, говорю я в пустоту, сама для себя. Резко открываю глаза и смотрю на папу. -ќ Это была я. Правда?
  Он молчит, не двигаясь, лишь внимательно смотрит мне в глаза. Головная боль стихает, и на её место приходит холодная струя облегчения, а вместе с ней и ужас.
  - Папа, я хочу уйти отсюда!
  - Куда? Куда ты можешь отсюда убежать? - насмешливо спрашивает хмурый и обнажает меч, недобро смотря на дверь. - А вот и наши гости пожаловали.
  Не успеваю встать, как дверь выламывают солдаты. Они одеты в чёрное, снятое с чужого плеча, несуразные, грязные, в кованных сапогах. Злые, с остервенелыми лицами, фуражки съехали на затылок, а изо рта вываливается красный, покрытый белым налётом язык. Они дышат тяжело, долго бежали, искали нас. Руки дрожат, сжимая сабли, палаши, всё ржавое, грязное.
  Дверь узкая, они бестолково толкаются, желая войти все сразу, застревая в проходе.
  - Руби их, - спокойно сказал Нурлан, вытаскивая из карманов куртки нунчаки.
  Хмурый ударил, раз, другой, валя с ног разрубленные тела, успевшие прорваться и потерявшиеся в одиночестве без командира. Нурлан свистел нунчаками, кроша головы тех, кто бросался к нам, ловко уклоняясь от неточных ударов сабель. Солдаты шли напролом, не замечая павших, их было так много, что скоро половина комнаты была просто завалена трупами. Я стояла в дальнем углу, сжимая в руках кувалду, ко мне жались дети, а папа был там, где хрипели, где кричали, выли, где рвалась ткань, ломались кости.
  Они одолевали нас, сдвигая к стене, идя по трупам своих же, свирепея, давя всё сильнее, не чувствуя боли. Хмурый, Нурлан и папа отступали, не подпуская их ко мне, а я опять застыла в ступоре.
  - Эй! Эй! - дёргала Си меня за рукав.
  ќ- Что? - спросила я, взглянув ей в глаза. Она снова выдернула меня из ступора. - Да, ты права.
  Я думала, раз это мой мир, раз это всё я, то и всё будет так, как я этого хочу.
  ќ- Стоять! - крикнула я так, что задрожали стены и пол, а с потолка посыпалась грязь. Солдаты застыли, не понимая, от кого пришла команда. - Идите к чёрту, уроды!
  Руки налились силой, кувалда ударила по полу, и по нему пошла глубокая трещина. Слева и справа раздавался бешенный рык "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!", вопли ужаса и страха. Солдаты дрогнули, бросились назад, падая, утопая в трясине трупов, что-то крича, бросая оружие. Вопли усиливались, я уже слышала червей, они пожирали всё на своём пути и двигались ко мне, но я их уже не боялась.
  - И что будем делать? - спросил хмурый, вытирая кровь с лица. Он тяжело дышал, руки его тряслись от усталости, Нурлан и папа еле стояли на ногах.
  - Увидишь, - ухмыльнулась я и приказала. - Всем прижаться к стене.
  Детки схватили мужчин за руки и встали у стены. Си и Эй весело смотрели на меня, а Би делал серьёзное лицо, понимающе кивая. Я бросила весёлый взгляд на папу, он был озадачен и напуган. Руки до белой кости сжимали рукоятку кувалды, свирепый рык червей был всё ближе, стоны и хруст костей превратились в бесконечный шум, который я уже не слышала, не обращала внимания.
  Меня стало много - десять, нет, мало, двадцать Я встали у края, где кончался треснувший пол и колыхалась куча из трупов. Мы переглянулись, каждая Я весело подмигивала другой. Удар! Мы били одновременно, и пол задрожал, трещина пошла от стены до стены, широкая, черная, из которой дыхнуло раскалённым воздухом. Ещё удар, ещё и ещё! Пол рухнул вниз, забирая с собой кучу трупов, стены и коридор. Дом рушился на наших глазах, целой оставалась небольшая полоска бетона и стена. В нагромождении сложившихся этажей, бетонных плит, Я - МЫ видели, как в пылающую пропасть летели черви, трибуны - всё, что было мне так ненавистно. Пламя внизу пожрало их, в секунду превращая в ничто, в сгусток чёрного дыма и выброс бесполезной энергии.
  Одна из нас поскользнулась и упала вниз, но мы успели встать в цепь, вытащив друг друга на спасительную полоску бетона.
  - Ужас! Там просто ад! - смеялась я, упавшая с левого края, немного обгоревшая, но весёлая, как и все остальные мои Я.
  Мы громко заржали и соединились. Я стояла и хохотала, смотря на поглощаемый адовым пламенем мерзкий дом.
  - Где мы, Есения? - в ужасе спросил папа.
  - В аду, пап. Это мой личный ад! - весело ответила я, ловко подбрасывая кувалду, всегда возвращавшуюся точно в руку.
  
  Глава 17. Бал
  
  Внизу пылающий котёл, вверху закопчённое злое небо. Нет выхода, нет входа - перед нами пропасть, полная смерти, позади безмолвная стена, единственная, кто относится к нам безучастно. Дыма и копоти столько, что не вижу ничего на расстоянии вытянутой руки, огненная масса гудит, трещит под нами, и мы не слышим своих голосов, ловя тёмные очертания лица, смахивая с головы пепельный снег.
  Прислоняюсь к стене, затыкаю пальцем ухо, вторым прижимаюсь к стене, слушаю, как гудит бетон, как стоит он из последних сил, не давая огненным озёрам слиться в океан. За стеной всё пылает, я слышу волны, бьющие о стену ќ это огонь, он идёт в наступление.
  - Это конец? - спрашиваю я папу, но понимаю, что он меня не слышит. Папа пожимает мою руку, похлопывает по плечу. - Нет не конец!
  Моя уверенность тонет в вое вырвавшегося на свободу столба пламени, дерзко пронзившего чёрное облако. Небо дрогнуло и разразилось бешенным ливнем. Клубы пара зашагали серыми и чёрными толстяками, похожими на логотип шин, папа покупал только их, мне внезапно вспомнился этот магазин, где мы были. Я тогда ходила вдоль высоких стеллажей, заставленных чёрными "колёсиками", как я их называла, трогала каждую пальчиками, хотела дотянуться до самых верхних, один раз даже полезла наверх, как обезьянка. Мне там подарили этого человечка, я с ним долго играла, пока не пошла в школу и не потеряла, а может, у меня его стянули из рюкзака. Серые толстяки становились всё белее, приветливее, они расхаживали по огненному полю, затаптывая его толстыми ножищами. Низу хлюпала застывающая лава, пахло серой и железом, и очень хотелось пить. Я и дети ловили в ладони крупные капли дождя, умывались ими, глотали, не в силах напиться, остыть, продышаться. Небо засверкало, загремело, вот-вот разломится на части и обрушится на землю. Молния вспыхнула прямо перед лицом, и я ослепла, потерялась в пространстве.
  
  Где я? Больше нет дождя, гари и серы ќ ничего не чувствую. Здесь тепло и хорошо, мягко, чисто, совсем не хочется вставать. Открываю глаза и вскакиваю - я снова в этой комнате, лежу на большой кровати с балдахином, слева столик со шкатулкой, украшения подмигивают мне, справа большое зеркало.
  Встаю, подхожу к столику, надеваю украшения. По телу бегают мурашки от возбуждения, сердце радостно бьётся, как и тогда. Подхожу к зеркалу, вот она я, молодая, ещё молодая, но мне уже больше лет, тридцать? Кто знает. С интересом разглядываю себя, волосы короче, грудь больше, бёдра округлились, живот такой же плоский, плечи подкачала, ноги тоже. Я себе нравлюсь, и моё отражение улыбается мне.
  Протягиваю к ней руки, она выходит ко мне из зеркала. Стоим, сцепившись пальцами, и смеёмся, громко, без страха быть услышанными, застигнутыми врасплох.
  - Пора, - говорит она мне.
  - Пора, - соглашаюсь я с собой.
  Быстро целуемся, и она, я из зеркала, бежит одеваться. Красивый голубой сарафан невесомо ложится на белое тело. Она подходит ко мне, я заплетаю косу, вплетая голубые и красные ленты. Потом она заплетает мне, тугую, на простой чёрной резинке.
  Обнимаемся на прощание, и я захожу в зеркало. Все украшения на мне тают, стекая тонкой серебряной струйкой на пол. Она стоит напротив, по ту сторону зеркала, красивая, в тонком платье, с блестящими лихими глазами и еле сдерживаемым хохотом на губах. Зеркало мутнеет, и я оглядываю себя: на мне жёлтые сапоги, джинсы и футболка, а в руках кувалда. Подбираю с пола свою куртку, одеваюсь, так гораздо лучше, чем голой ходить. Моё отражение хохочет, отправляя воздушный поцелуй. Раздаётся бравурная музыка, звучат фанфары - бал начинается.
  Резные двери распахнулись, впуская яркий свет, звуки музыки и ликующий смех. К моему отражению подбежали три карлицы, одетые в белоснежные платьица в пол, весёлые, с легкой дебильностью на мордочках. Одна из них, видимо, старшая, водрузила на голову моему отражению, склонившемуся перед ними на одно колено, венок из полевых ромашек. Зеркало почернело, скрывая меня от них, одна из карлиц успела заметить и вскрикнула, но дебильность в лице и внутри начисто стёрли все опасения, и она уже прыгала передо мной, разглядывая себя в чёрном отражении потухшей плазмы. От карлицы пахнет ромашками, лугом, сеном и тёплым железом, она недавно пила кровь, вон и зубки все розовые, причмокивает так жадно, ещё хочет.
  Взяли моё отражение под руку и повели в большую залу, будто бы специально под меня выстроенную. Всё здесь, как в старину, даже язык вертится медленнее, всё на старый лад говорить хочет. Судари и сударыни, баре, бары, барины и барыни, лакеи и половые, натёртый до зеркального блеска паркет с рисунками дивными, историческими, о победах славных, о делах ратных. А по сути, одна смерть, трупы, разрубленные кони, люди - всё вперемешку, над всем знамёна реют, великие, знатные, бесчеловечные.
  Потолок высок, приходится задирать голову, чтобы увидеть себя в зеркальном своде. Улыбаемся друг другу, незачем скрываться, все смеются, и мы можем похохотать над ними. Все смотрят на меня в сарафане. Не видят моего отражения, лишь яркий блеск от украшений, а я незримо следую за собой в зеркалах, в стеклянном потолке, в каждом хрустальном камешке роскошных люстр, безвкусными громадинами развешанных под потолком. Много, очень много света, много ласковых и преданных улыбок, поклонов, вздохов восхищения, искренней радости и зависти, глупости и лицемерия, праздного веселья и точного расчёта. Целуют руки моему отражению, кланяются, кто-то целует следы, молится, чтобы вскочить и побежать к стенам, где стоят столы фуршетные со всякой снедью, наброситься на них жадно и жрать, жрать, жрать ќ заслужил, отработал!
  Не смотрю на эти столы и на рожи жующие, чавкающие, окровавленные. Не хочу знать, что они там едят, чую запах, давлюсь от тошноты, но помню, что задумала и смеюсь, хохочу вместе с отражением моим.
  Доводят нас до середины зала, карлицы разбегаются, лицемеры в почтении расходятся. Из лавины придворных, всё же здесь я королева, не иначе, приём в мою честь, выходит самый статный, самый красивый. Я знаю его, знаю его фильмы, музыку, лицо, тело ќ всё о нём знаю, чтобы мечтать по ночам под одеялом, дразнить свою недозрелую сексуальность. Он высокий, брюнет, лицо умное, но ласковое, глаза внимательные, любящие, нос небольшой и немаленький, губы полураскрыты для поцелуя, волосы спадают на уши, он слегка небрежен, профессионально не причёсан. Как ему идёт этот фрак, белые перчатки, белая бабочка, как он умело идёт, тянет длинную ногу, а в руках несёт блестящий золотой поднос.
  На подносе сердце, ещё живое, бьющееся, струйки крови льются с подноса на перчатки и пол. Он становится перед моим отражением, склоняется на одно колено, сколько достоинства и власти в этом поклоне, а глаза испепеляют, приказывают отдаться, немедленно, прямо здесь, при всех.
  - Ты знаешь, чьё это сердце? - спрашивает он, а в голосе звучит торжество. Я узнаю в его глазах, в его лице мою тень, она умнее, чем в прошлый раз, когда ошиблась с моими желаниями. Поздно, теперь уже поздно со мной играть.
  - Я знаю, - отвечает моё отражение и запрокидывает голову назад, громко хохоча.
  Зал дрогнул, они чувствуют, что это неспроста, что-то пошло не так. Мой кавалер-моя тень бледнеет, глаза выдают её полностью.
  ќ- Это сердце твоего отца! - гневно шипит он. - Ты должна его съесть.
  - Нет! - кричу я и моё отражение в один момент. Зал дрожит, стены трескаются, а потолок рухнет в следующий раз, но по его зеркальному своду побежали змейки, паутинки трещин. - Этого никогда не будет! Это не его сердце, и ты проиграла!
  Сердце на подносе вспыхивает, пламя опрокидывает кавалера на спину, огненной лавой заливая фрак и лицо. Он визжит, как недорезанная свинья, пытаясь добить, досказать мне то, что я и так знаю: - Он умер! Он сдох, сдох, сдох!!! И ты в этом виновата, ты виновата! ТЫ! Ты! ТЫ! ТЫ!
  - НЕТ! - оглушаю я всех, моё отражение склоняется над ним и плюёт в лицо моей тени. Мы говорим с ней вместе, от нашего голоса лопается паркет, вздыбливается пол. - Нет, я не убивала его! Я знаю, что он умер и ты умрёшь!
  Моё отражение срывает с себя украшения, разрывает платье на куски, выкидывая этот тлен пришибленным подданным, но чьим? Не моим. Как красива она среди них, как красива я, иногда это понимаешь не сразу, со стороны, надо чаще смотреть на себя со стороны. Моё отражение обхватывает руками горячую грудь, ноги плотно сдвинуты, не давая никому увидеть недозволенное, как мраморная статуя, не знающая стыда, не терпящая пошлости. Моё отражение смотрит на меня, а я на себя. Теперь все видят, что в отражении стою я, бледная от ненависти.
  Удар! Один удар, мой удар в зеркальную реальность, и всё, всё, что имело цену, блеск, отражение ќ всё рассыпается на миллионы стеклянных игл. И моё отражение тоже, оно разрывает на части всех, кто был рядом, а потолок, люстры, бокалы, зеркала уничтожают всех остальных, превращая высший свет в груду, бесформенного серого гнилого фарша.
  
  Снова свет, не такой яркий, холодный. Не слышу больше музыки, фанфар, треска разрываемой плоти, лопающихся зеркал. Ничего не слышу, кроме ветра, он грубо бьёт в лицо, залезает под шиворот, холодит спину и живот. Я лежу на спине и смотрю на небо. Оно серое, дождя больше нет, тучи плывут по своим делам, с презрением смотря на землю.
  Маленькая ручка берёт меня за руку - Это Си, она вся дрожит от напряжения, поворачиваю голову, рядом сидят Би и Эй, они очень устали. Поднимаюсь, сил мало, голова раскалывается так, что сводит челюсть. Смотрю назад, трава, грязная мокрая трава примята. Они тащили меня от развалин дома, эти маленькие детки. А где же папа, где хмурый, Нурлан? Оглядываюсь с беспокойством ќ их нет, лишь ветер доносит грызню далеко, там, в развалинах дома, кто-то ещё борется, дерётся, кого-то рвут на части, молча, с трудом, но не уступая.
  
  Глава 18. В последний раз
  
  Нет. Нет больше ничего вокруг. Пустыня полна смысла по сравнению с этим бесконечным пространством. С неба падает снег, крупными хлопьями, ложась пушистой пеной на руки, чернея, ссыпаясь мелким песком сквозь пальцы. Это не снег - пепел, его так много, что теряется граница неба и земли, а есть ли они? Ставлю это под сомнение, как и саму сущность бытия, своего бытия.
  Стою на твёрдом, как каменная плита, ровное, шершавое, без трещин или впадин. Разбрасываю пепел в разные стороны, хочу докопаться до дна, но не успеваю, как поток ветра засыпает мою лунку и меня. Чихаю и кашляю, рот полон пепла, он безвкусен, просто неприятен, хочется скорее выплюнуть. А здесь на редкость светло, свет яркий, серый из-за пепла. Страха нет, надежды тоже нет - ничего нет, пустое пространство, посреди которого стою я и слушаю, как легко ложатся пепельные снежинки, как течёт кровь в венах, как пульсируют артерии и скрипит застывший мозг, в желании осознать, измерить, подсчитать, определить, не признающий своего бессилия. Пусть работает, он делает меня живее, чем я есть на самом деле. Один шаг в никуда и возврата не будет, но и боли не будет, страха не будет.
  Странно, очень странно, что голова перестала болеть. А где же Си, Би и Эй? Где папа и ребята? Вглядываюсь в пепельную пелену, вижу тени, принимаю их за друзей, начинаю различать фигуру папы, а это мираж, пыльные облака. Ветер жестоко разбивает всё, что рождает во мне слабую надежду. Ветер сильный, ни холодный и ни тёплый, но от него хочется застегнуться по горло, не подпускать его к себе.
  Иду вперёд, наугад, куда повелело первое желание. Пальцы сжимают рукоять кувалды, зачем она мне? Что я с ней таскаюсь, как с любимой игрушкой малыш в детском саду, прижимая к себе частицу дома, мамы и папы, в этом чужом отчуждённом месте.
  Память отказала. Уже не помню, почему я здесь оказалась, не могу вспомнить, что было совсем недавно, помню огни и всё, а ещё мерзкий вкус во рту, вонь. Мозг не сдаётся, прикидывает варианты, где я нахожусь. Всплывают в голове куски, рваные ошмётки прочитанных книг, просмотренных фильмов, рисующих ад или место безвременья, находящееся между адом и раем. Глупо, совсем непохоже, а место между адом и раем - это наша жизнь, ни за что не променяю её на рай, и вряд ли ад сможет быть страшнее.
  Показались тени, их много. Ветер дует, взметает сугробы пепла, а тени продолжают двигаться на меня. Это не человек, это не может быть человеком. Крупное животное, да, наверное, животное, и их много, целая стая. Они движутся в линию, как солдаты в штыковой атаке, не хватает барабанщика и звука горна. Трах-трах-тратратратра-трах-тарарарах! Гремит барабан. Ду-ду-ду, ду-у-у, д-ду! Звенит горн, ещё немного, покажутся знамёна.
  Войско останавливается. Я вижу, кто это, в размытых очертаниях, они стоят ещё далеко, угадываю то, что ждала, искала. Это жуткое нечто, на шести лапах, с длинной мордой в иглах, с костной гребёнкой на спине и клиновидным мощным хвостом. Трое первых идут ко мне, не спеша, сильные лапы пружинят от желания действия, нос изрыгает пар нетерпения, скоро огонь вырвется наружу из пасти. На первом по центру сидит Си, она радостно машет мне левой рукой, в которой детские пальчики крепко сжимают короткий меч. Слева сидит Би, он бьёт в барабан, чётко отстукивая приказы, а справа Эй дует в горн, важный и весёлый.
  Си подъезжает первая, спрыгивает и бросается ко мне, мы обнимаемся, я целую её, девочка смеется, жмётся ко мне. Страшное нечто смотрит на меня серьёзными глазами, а ведь совсем недавно я очень боялась его, думала, что оно хочет меня сожрать. В этом взгляде нет укора, есть призыв, приказ. За толстой шкурой, жуткой внешностью свирепой морды я вижу истинное лицо, подхожу к нему, глажу иголки, они становятся мягкими под моими пальцами.
  - Папа, - шепчу, плача, кулаками утирая крупные слёзы. - Это же ты, папа! Я знаю, теперь знаю!
  Нечто кивает, из левого глаза выпадает слеза и падает в пепел, он шипит, как снег, в который бросили горящий уголь.
  - Ты не можешь, не можешь стать прежним? Ну, хотя бы на минутку, в последний раз? - прошу я, он мотает огромной головой, на меня смотрит хмурый, которого я назвала Владимиром, а теперь подмигивает Нурлан, ќ и это всё он, мой папа. Я сама разделила его, побоялась признать его целым. Я всегда придумывала образы людей, не могла и не хотела видеть человека целиком, порой противоречивого, со своими недостатками, слабостями, боялась разочароваться, глупая. - Ты же никогда больше не будешь прежним? Да, знаю, что никогда. Но я не хочу забывать, не хочу тебя забыть!
  Папа потёрся мордой о моё плечо, получилось грубо, сильно, я чуть не упала. И это рассмешило меня и Си, папа тоже улыбался, если эта жуткая морда могла улыбаться, а он мог. Сотни, тысячи чудовищ забили ногами, земля задрожала, зазвенел камень под нами, глухо, как в бетонной коробке.
  Си потянула меня за рукав, Би забил в барабан, и я обернулась: позади выстроились в линию враги. Впереди стояла моя тень, сшитая по кускам, уродливая, дикая в своём злобном бессилии. Я знаю, что они проиграют, и они это знают. Бесформенные уроды, с трудом походившие на людей, сжимали в кривых руках ржавые сабли, палаши, топоры, рычали, показывая гнилые зубы.
  - Мы победим, папа. Я обещаю, - сказала я и поцеловала его в морду.
  Меня стало тысячи, многие тысячи, одинаковых, горящих от нетерпения, весёлых и азартных, жаждущих битвы. Мы взобрались на наших шестиногих коней, кувалда превратилась в молот, рука легко владела им, вращалась быстро, с жутким свистом разрывая воздух, как рычаг пресса для высечки, я такой видела в музее. Интересно, какая дурь приходит в голову перед тем, как ты умрёшь? Поразительно и смешно.
  Мы подбросили молоты в небо, высоко, и они упали прямо в окрепшую ладонь, никто не чувствовал усталости. Си сидела за мной, воинственно крича, маша мечом, Би командовал, стуча в барабан, а Эй выводил марш. Не хватает знамён, ветер, словно поняв меня, поднял за нашими спинами пыльную бурю, толкнув нас в атаку.
  И враг дрогнул, и земля заныла от боли, и небо обрушилось на землю, раздавливая всё, превращая в ничто.
  
  Глава 19. Заново
  
  Зима. Опять эта сплошная белая мгла за окном, беззвучный вой ветра, тщетно бьющегося о крепкие толстые стекла, и метель, закрывающая город белой пеленой, пряча от меня его истинное лицо. Мне говорят, что прошёл год, наверное, я не помню, многого не помню, и это тоже нормально, обещают, что память восстановится.
  Помню точно, что был снег, была такая же белая палата, ниже этажом, сейчас я под облаками, как метель стихнет, увижу родной город, заново. У меня всё заново, хорошо ещё то, что почти не пришлось заново учиться ходить, обслуживать себя. По правде сказать, я изредка писаюсь по ночам ќ- это тоже нормально, в моём состоянии, о котором так мало говорят, кивают, что должна радоваться, что выжила. А я выжила, вот она я, смотрю на себя в зеркале уборной, а на меня недобро смотрит худая лысая девушка, кожа да кости, скелет, заготовка человека. Хорошо, что я одна в палате, мой личный номер. И за что мне такое счастье?
  Врачи говорят, что мне повезло, что мой организм справился, выкарабкался. Сначала я победила рак, а потом инфекцию, карту мне не дают прочитать, ничего не объясняют. Одна медсестра проговорилась, что из нашего блока "смертников" выжила только я. Мне она нравится, самая честная из всех, не болтает, делает всё быстро, может анекдот рассказать, а я потом ночью долго думаю, где надо смеяться. Дурацкая голова, часто не могу вспомнить элементарные вещи, смотрю на предмет и не могу вспомнить, как он называется. А ещё не могу иногда понять, зачем он нужен. Как долго я стояла перед зеркалом, держа в руках зубную щётку, хотела ей что-нибудь почистить, чесала голову, лицо, шею. Но я нашла метод, случайно, когда стала разбирать свои записи - своё прошлое, уместившееся в памяти планшета. Когда я пишу, то память возвращается, надо написать слово несколько раз, и в мозгу что-то проясняется, и это происходит гораздо быстрее, если я пишу в блокноте. У меня уже третий блокнот на исходе страницы исчерчены словами, если кто-то захочет разобрать мои записи, то сдаст меня в дурку, я бы точно отдала.
  Интернет мне не дают, нельзя. Почему? Нельзя и всё. ЗА моё лечение платит какой-то фонд, мне всё равно, что такое деньги? Не помню. Пытаюсь представить, а внутри что-то колется и так мерзко во рту становится. Какая-то гадость, не иначе.
  У меня мало фотографий, в основном я, наверное, эта девочка, - я, не помню, но сходство есть, и какой-то мужчина. Он похож на меня, скорее всего мой отец. А вот мама не похожа на меня, есть две фотографии, где она с отцом, высокая, с каштановыми волосами. Совершенно другая видимо, я пошла в породу отца. Есть ещё какие-то фотографии, я на лыжах, рядом девчонки и мальчишки с лыжами, высокая надменно улыбающаяся женщина в олимпийском костюме. Оказывается, я спортсменка, никогда бы не подумала, глядя на своё дохлое тело. Есть ещё несколько фотографий, я там с двумя девочками, они смеются, а у меня такая рожа, будто бы я проглотила что-то невкусное, горькое, ещё бы вспомнить, что такое горькое, слово знаю, а вкус не помню. Хорошо знаю сладкое и солёное, с кислым сложно, часто путаю с солёным. У меня нет друзей, эти девочки мне не интересны, я вижу это по фотографиям. Нет и ладно, так даже лучше, не о чем жалеть.
  
  Пишу на листе "папа". Пишу ещё раз крупнее, ничего, сплошная мгла в голове, начинает тошнить. Пишу "мама" - тоже ничего, но не тошнит, просто пуста, будто бы это слово для меня ничего не значит. Почему их не пускают ко мне? Почему я получаю длинные письма от мамы, которая, почему-то, подписывается Людмилой? Она пишет на бумаге, у неё красивый почерк, я всё собираюсь написать в ответ, но рука начинает дрожать, быстро устаю - это не по одному слову в блокноте писать. Напишу пару строк, два-три предложения, и валяюсь до вечера, голова гудит, тошнит, а на я зыке вертится: "Папа, папа, папа". Я стала просыпаться с этим словом, не понимаю, люблю ли я его или нет, не знаю, как его зовут, наверное, Виктором, я же Викторовна. А вот ещё, моё имя, хорошо, что оно есть в анкете, а то бы я ни за что не вспомнила: Гаус Есения Викторовна. Умудрились же так назвать, - Есения. Не определилась, нравится ли мне моё имя. Опять подумала о папе, внутри тягостная пустота и сердце болит, сильно болит, надо лечь, а то могу в обморок упасть, уже падала и не раз, полбашки рассекла в кровь об тумбочку. Ничего, кость крепкая, так шутит мой врач, он мне не нравится, слишком смазливый, угодливый какой-то.
  
  Мне перестали сниться сны. Все, любые, закрываю глаза, два вдоха и ничего, проходит несколько часов, и я снова в этой комнате. Просыпаюсь я каждый раз, когда этот аппарат, вделанный в стену, начинает затягивать воздух, фильтруя и облучая озоном. Он работает десять минут, я стараюсь не пропускать это время, постоять под струёй свободного воздуха, пускай и вычищенного до блеска. Здесь вообще всё блестит до тошноты, я нашла свои записи, уже писала об этом. Наверное, я не слишком сильно поменялась, но мои записи сначала поставили в тупик, хотела всё стереть, вовремя спохватилась. Тогда я видела сны, много, разные. Сейчас лучше, без снов, голова и так болит, и невролог всё время внушает, что надо меньше думать, а у меня итак голова пустая, куда уж меньше-то?
  
  Каждый день ко мне приходит психиатр, их двое, и я не различаю их по полу. Это может выглядеть странным, но для меня это один и тот же бесполый антропоморфный биоробот (не понимаю, откуда я могу знать эти слова, но в первый раз они больно врезались в мою голову). По понедельникам, средам и пятницам приходит высокий мужчина с густой шевелюрой русых волос, за которыми он очень тщательно следит. Как он входит в палату, я начинаю задыхаться от его косметических отдушек, демонстративно подхожу к фильтру, включаю режим короткого проветривания, но ему всё равно, он видит в основном себя в отражении доверчивых глаз. Лица нет, есть умело сделанная восковая маска, а в пустые глазницы вставили две сканирующие камеры. Этого биоробота я называю меморизом, так как он постоянно хочет, чтобы я что-то вспомнила, играет в свои никчёмные игры, думая, что таким образом сможет пробудить мою память. Я всё делаю, стараюсь, как прилежная ученица, и вижу, как он гордится собой, любуется своим отражением в моих широко раскрытых глазах, не замечая насмешки в уголках глаз. Мне кажется, я раньше не умела так ловко скрывать свои чувства, из того, что я сумела прочитать о себе в сохранившейся переписке в мессенджерах, увидеть себя на фотографиях, я из тех людей, у которых всё написано на лице.
  Второй биоробот внешне похож на женщину, невысокая, скорее полная, ухоженная, но видно, что ей за полтинник. У неё всегда строго убраны волосы, никак не могу понять, какого они цвета, то ли белые, то ли золотистые, на лице много косметики, отчего она очень похожа на фарфоровую куколку, такие же большие карие глаза, губки бантиком, накрашенные красной помадой и милый писклявый голосок. Я называю её "тухлой патокой", про себя, конечно же. Ничего не пишу в блокноте, они иногда берут их и листают при мне, не спрашивая разрешения. Она ласкает словами, облепляет ими, показывает короткие ролики на планшете, тесты подсовывает, дурацкие картинки с абстракциями. Мемориз тоже каждый сеанс даёт мне ту же папку с абстракциями, отвечаю им всегда одно и то же, но по глазам вижу, что выводы они делают разные. Патока пытается вывести меня на откровенность, расспрашивает об отце, что я о нём помню. А я ничего не помню, кроме имени, ни отчества, фамилия, скорее всего, как у меня.
  Чувствую, что они от меня что-то скрывают, прикрываясь этой любезностью. Всё чаще мне задают вопросы про мой дневник, который я сохранила перед комой на facebook, на планшете остались черновики первых глав, поэтому я знаю, что он был. А какой пароль от странички и где она я не помню, а они думают, что я вру. Как-то Патока стала выводить меня на тему моей любви к отцу, что он мне разрешал делать с собой. Я отвечала, не понимая, к чему она ведёт, пока она впрямую не спросила, был ли у нас секс или может я делала ему минет? У меня пропал дар речи, я ничего не ответила на это, но на следующий день мемориз продолжил допрос, желая добить меня, вырвать признание ќ- этого не было! Это я знаю точно, чувствую это внутри себя! Почему они так решили? Почему они думают так плохо о моём отце? Почему я для них малолетняя шлюха? У меня и секса никогда не было, я даже с мальчишкой не целовалась, а может моя память врёт мне?
  После этих допросов я не спала все выходные, думала, пыталась вспомнить. Порой мне казалось, что я начинаю вспоминать, что-то такое, запретное, в недавнем прошлом, подлое и мерзкое, пока не поняла, что эти воспоминания слишком похожи на тот сценарий, что в меня вдалбливали всю неделю. В понедельник я всё это высказала меморизу. Видели бы вы его лицо, этот биоробот не ожидал, что во мне есть столько эмоций. Я сама не ожидала от себя такого: кричала на него, ругала, обзывала и его, и патоку сволочами, уродами, в изнеможении рухнула на кровать, сил мало, едва хватает, чтобы таскать свой скелет от кровати к окну, в туалет, устоять пять минут в душе, чтобы не рухнуть, не разбить в очередной раз голову. Мне очень хотелось залепить ему пощечину, но сил не было, я просто плакала, от бессилия, от жалости к себе, от несправедливости. Вот бы умереть, прямо сейчас. Зачем мне эта тюрьма?
  Целую неделю их не было, и хвала всем богам, что есть поблизости, особенно богу канализации, чей фаянсовый болван стоит в соседней комнате, и к которому мне приходилось всю неделю припадать лицом, принося жертву ненасытным трубам. Меня рвало после каждого приёма пищи, пришлось вновь лежать под капельницами с глюкозой и ещё чем-то, организм отрицал другую пищу. Я слышала, что хотят вводить зонд, если сама не выкарабкаюсь ќ пускай, лишь бы не подпускали ко мне этих биороботов. В этом мне помог лечащий врач, пошловатый и пустоватый человек, но верно определивший причину моего кризиса.
  Через три недели полусна, ко мне пришёл другой психиатр. Он был похож на человека, седеющий мужчина лет сорока, хмурый, с жёстким пронзительным взглядом, не лишённый человеческих чувств, они проявлялись, когда он улыбался, а улыбался он всего два раза, когда я назвала прошлых биороботами, а потом выдала ему их клички. С ним было легко и интересно. Он не давил, не мусорил мою голову алгоритмами, картинками или тестами. Мы просто разговаривали обо всём. Он рассказывал про то, что происходит в мире, в нашей стране, как там нефть, как там рубль ќ очень важно, особенно стоимость голубых фишек )). Да, он изучал меня, следил за моими реакциями, ничего не записывал, видимо, у него хватало собственной памяти. Он изучал меня, а я его, такая вот интересная игра. Оказалось, что я помню, и очень много, но из школы, точнее из учебников. Я смогла наизусть процитировать целые главы из учебников по биологии, химии, и главное, я понимала, что говорю, не долбила, как заведённый автомат, как многие у нас в классе, отвечая у доски, заучивая наизусть абзацы, не вникая в смысл. Но я не видела лиц моих одноклассников, туман и жёлтое пятно вместо лица, вместо человека. Я помнила всё, что изучала в больнице, остальное будто бы кто-то стёр.
  Он рассказал мне, что у меня серьёзные повреждения мозга, были кровоизлияния, поэтому и потеря памяти. Мой нейролейкоз добрался до священного писания и как следует повыдёргивал оттуда страниц. Интересно, как их теория о моей избирательной памяти объяснит тот бред, что я здесь пишу?
  Пообщавшись со мной неделю, он передал мне записи моего бреда. Когда я лежала в коме в капсуле, робот записывал всё, что лепетала я, пробуждаясь из наркотического сна. Для коматозника я слишком часто просыпалась, в кровь вливали новые порции наркоты, но я успевала надиктовать такой бред, что у любого бы крыша поехала. Самое смешное, что эти биороботы решили, что это мои вырвавшиеся переживания, что надо мной совершали насилие, попросту я была наложницей своего отца. Как же опасны эти люди, как они легко могут погубить человека, а потом пойти выпить кофе с пирожным. Кто дал им эту власть?
  
  Пришло новое письмо от мамы, она опять подписалась Людмилой. Читала сотню раз, перечитывала тут же, как дочитывала до конца, пока не кружилась голова и не слепли глаза. Взялась дописать своё письмо, мне разрешается написать ей, обещали, что не будут читать. Не верю, отдам незапечатанное, пусть читают, зачем врать?
  Собралась с духом и написала: "Мама, я знаю, что папа умер..." Рука заболела, а из глаз хлынули слёзы. За все месяцы после пробуждения я так ещё не плакала. Я выла, громко, расправляя лёгкие. На мой вой вбежали медсёстры, врачи, спрашивали, не понимали, а я не могла ответить, пока одна медсестра не прочитала последнюю строчку письма. Слова ушли вниз, как же ужасно я пишу, не своей рукой. Это пройдёт, так считает невролог, мышцы наем и пройдёт. Надо больше есть, он прав, надо себя заставлять, а то не выпустят отсюда.
  Стало легче, я больше ничего не писала в этом письме, не перечитывала, отправила, как есть. Внутри что-то успокоилось, распрямилось. Я не помнила папу, фотографии не в счёт, их я запомнила, могла закрыть глаза и воспроизвести каждую до мельчайших деталей, даже травинки пересчитать, листья на дереве. Я его не помнила, каким он был, какой я была с ним, без него, помнила, что любила, очень сильно, и верила себе. Любила, значит, было за что - его нельзя было не любить! Надо начинать жить заново, без него, без себя прошлой. Это не новое рождение, не реинкарнация, и откуда я помню эти мифы? Помню всякую ерунду, а главного не помню. Кто-то считает, что жизнь дала мне второй шанс, ГОСПОДЬ подарил мне вторую жизнь - это их право, право на заблуждение, право на глупость. Моя жизнь продолжается сама собой, не спрашивая никого, не спрашивая меня, идёт своей дорогой, пока без меня, а я, задыхаясь, сбиваясь с пути, бегу за ней. Догоню, догоню!
  
  Глава 20. УДО
  
  Просвистела зима, провыл и разлился март, со своими внезапными морозами и жарким солнцем. Все дни я стояла у окна и поглощала жизнь моего города, незнакомец, неряшливый, хмурый на первый взгляд, но меня тянуло к нему. Чем ярче становились дни, тем тяжелее было шарахаться от стены к стене, разминать ноги, руки, два подхода и лежишь на кровати в изнеможении, болят все мышцы - ура! Значит, они у меня ещё остались. Так бывает, что боль в радость, сильная, монотонная, острая, пульсирующая, позволяющая чувствовать себя живой. Хорошо, что меня не ругали за мои упражнения, невролог и травматолог давали советы, даже хирург приходил. Он долго меня ощупывал, проверял мышцы, кости. Это очень больно и приятно одновременно, особенно от того, что этот здоровый дядька с ручищами, как мои две ноги, всё делал деликатно, не заставлял раздеваться догола, не пялился часами на меня, предупреждал, а напоследок подмигнул и улыбнулся, наказав больше есть.
  Скоро, очень скоро меня выпустят в этот холодный и тёплый город, в эту слякоть, к первой траве, весёлому щебету птиц, к деревьям, расправлявшим ветви после зимней спячки. Я каждый день следила за сквером напротив, как голые ветви одевались в белый наряд, как гнулись под тяжестью льда ветви, ломались слабые, как таял лёд, уходил снег, оживала природа. Здесь не так уж много развлечений, поневоле станешь юным натуралистом, но это пройдёт, дайте выйти на свободу, убежать отсюда!
  
  Мне передали записи моего бреда, в расшифровке. Читается с трудом, я бы сама себя засунула в дурку, представляю, как это в звуке - мерзость, фу! Странное ощущение, вроде и бред, а вроде и нет. Я выхватываю некоторые абзацы, строю линию, что-то начинаю вспоминать, а, может, придумывать, не знаю. Это трудоёмкое занятие, тогда голова раскалывается, брожу из угла в угол, в коридор меня не пускают, нельзя, могу подхватить инфекцию. Интересно, как они собираются меня такую беспомощную выписывать? Я же помру после первого же вдоха, заглочу какой-нибудь гриб или вирус и всё, закопают тут же.
  Мой коматозный бред постепенно обретает форму, пишу новые главы моего дневника, вставлю их назад, как расшифрую всё. Снов я не вижу, мне достаточно того, что я уже расшифровала, чтобы не хотеть снов, никогда больше, не надо никаких снов, хватит! В этих записях я начинаю узнавать себя, нет, не вспоминать, именно узнавать. Что-то там во мне сломалось, я была тогда живее, мне кажется, живее и добрее. Да, добрее, во мне что-то умерло, сгорело, не чувствую жалости, ничего такого. Смотрела кино, умерла собака, а мне плевать и на неё, и на хозяев, на детей, убитых горем - плевать на всех, особенно на себя. Есть я и есть, плевать.
  Но я отвлеклась, столько мыслей в голове. Постоянно думаю о своём коматозном бреде, смотрю на то, как играют на крыше соседнего корпуса вороны, и бегу записывать молнию, что ударяет в голову. Это как прозрение, наверное, древние пророки чувствовали то же самое, хотя, нет, ничего они не чувствовали, не могли - их не было. Мне тут принесли библию, не знаю, зачем. Они думают, что мне не хватает бога, но какого? Яхве или Эля? Не понимаю, но почитываю, иногда, смеюсь, как всё написано, для тупых, чистая пропаганда. Через две недели подложили ещё и тайное Евангелие от Марка, так гласила затёртая надпись на обложке, книжка потрёпанная, грязная. Его не открывала, жду, когда Коран принесут. Это всё медсёстры, одна из них так наседает, требует, чтобы я молилась, а мне духу не хватает послать её куда подальше, киваю, молчу, стараюсь не заржать. Терплю, я вообще много чего терплю и бешусь от этого, жалкая беспомощная, почти инвалид.
  Мне написала мама. Она долго молчала после моего письма, потом ответила. Её зовут Людмила и она не моя мама, как бы ей этого не хотелось. Я увидела всё между строк, увидела её, страдающую над каждым словом, как дрожит рука, капают слёзы. А, так это мои, всё письмо закапала. Ну нет, теперь не отвертится - я решила, будет мамой, моей мамой, у меня же никогда не было мамы. Людмила всё рассказала, как было, и что-то смутное зашевелилось во мне, тяжёлое, неприятное, из далёкого детства. Захотелось плакать, снова стать маленькой, чтобы меня взяли на ручки и успокоили. Вот меня подняли с пола, я плачу, захожусь в истерике, мне страшно и обидно, но больше страшно. Руки сильные, тёплые, меня прижимают к груди, гладят по голове, а я плачу и плачу, но уже не дёргаюсь, не бьюсь головой. Утыкаюсь лицом в его рубашку, он тогда только бросил курить, от него пахнет табаком и кофе, запах нерезкий, приятный, и голос, я вспомнила его голос, папин, добрый, немного охрипший от волнения, он переживает, как и я. Засыпаю, схватив его ручками за рубашку, за руку, лишь бы не отпускал, не бросал, пожалуйста, не бросай меня, не бросай!
  Рыдаю в голос, как полоумная. Никто не видит, у них обед. Пишу ответ маме, бумага мокрая от слёз, письмо короткое, пара строк:
  
  "Мама!
  
  Ты моя мама! Я так решила, и так будет - не вздумай сопротивляться, даже не думай об этом!
  
  Я вспомнила папу, на секунду, одну бесконечную секунду. Он тёплый и от него пахнет табаком и кофе - я сохранила это в памяти, и когда мне грустно и тяжело, я вновь чувствую его. Жаль, что не увидела его лица, но поняла, как сильно его люблю. И тебя, а мы хорошо были знакомы? Мне кажется, что ты пахнешь шоколадом, горьким, и зефиром. Как я хочу домой - забери, пожалуйста, забери меня отсюда!"
  
  Выпускают! Даже не верится, сижу и смотрю на стопку одежды на койке. Это не моя одежда, я не вправе такое носить, настоящее, свободное, не однотонные рубашка и штаны, безразмерные, без пола и лица, существующие отдельно от человека. Я так привыкла к этой безликой одежде, что забыла, зачем нужно столько всего. Хочу одеться и боюсь, смеюсь и плачу, тыкаю пальцем в экран, у меня уже мания, записывать за собой, вдруг опять потеряюсь.
  Я оделась. Неприятно, тяжело, одежда здоровых, свободных людей тяжёлая, её много. Сначала запуталась, забыла про колготы, про майку, долго смотрела на трусы и бюстгальтер, вот он-то мне точно не нужен, на рёбра его натягивать? Кое-как оделась, разделась, оделась ещё раз и устала. Сидела минут десять на койке, отдыхала. И куда я собралась, если у меня столько сил отнимает простое одевание? Может, мне ещё рано?
  Ругаю себя за эти мысли, за трусость, малодушие - долго вспоминала это слово, сегодня всё как-то долго. Вещей у меня немного, схватила планшет, флешку с моим коматозным бредом и учебник по физиологии, мне его перед комой подарил мой бывший лечащий врач, а я не могу вспомнить, кто он. Обидно, наверное, он хорошо ко мне относился, и я умело пустила пыль в глаза, раз он решил подарить эту книгу. Она старая, из вузовской библиотеки, много штампов, пометки карандашом на полях, потёртая, живая книга.
  За мной пришли. Всё больничное я оставляю здесь, ничего не хочу с собой брать. Медсестра понимающе кивает и убирает больничную одежду, полотенца, мыло, зубную щётку и что-то ещё в пакет, при мне убирает комнату. А мне не обидно, даже радостно, скорее бы убрать меня отсюда, выветрить мой запах, до последней молекулы, выветрить из меня эту больницу, навсегда. Не вернусь, никогда больше не вернусь сюда.
  Встаю, иду к двери, мне можно выйти в коридор. Медсестра идёт рядом, придерживает за локоть, а я прижимаю к груди мои пожитки, часто проверяя, не выпала ли флешка. Медсестра забирает её у меня и кладёт в нагрудный карман рубашки. Я рада, что она сегодня в смене, не говорит лишних слов, понимает меня с полуслова. Проходим мимо зеркала, останавливаемся. На меня смотрит лысый ребёнок, которого одели во взрослую одежду. Джинсы и жилет висят на мне, как на вешалке, рубашка ещё ничего, мне нравится этот нежно-салатовый цвет, он хорошо смотрится с тёмно-зелёной жилеткой и голубыми джинсами, а может и нет, я не стилист. Неужели, это я? Большие глаза, просто огромные, серо-голубые или просто серые? Губы сжаты, ну же, улыбнись, улыбнись! Я улыбаюсь, подмигиваю себе, медсестра смеётся. А я ничего, тоща, как Кощей, погнутая ураганом берёзка. У меня во дворе есть берёзка, моя берёзка! Вспомнила! Это как удар током, меня подхватывают за локти.
  Доходим до лифта, сил больше нет, и я без уговоров сажусь в инвалидное кресло. Бежать собралась, ха-ха! Буду ползти и отключусь на полпути, жалка и беспомощная, но такая счастливая - выпускают, выпускают по УДО! Я не оговорилась, но об этом позже, и всё же, УДО - самый верный термин. Мне так и сказал лечащий врач, шутил, наверное, только шутка так себе, плохая, а что может быть здесь хорошего?
  Лифт прозвенел, открылись двери, и меня выкатили в огромный холл. А здесь красиво, не так ужасно, как в палатах, все улыбаются, девочки улыбчивые щебечут на стойке, от них пахнет самодовольством молодой самки и неудовлетворённостью, желанием внимания. Они не смотрят на меня, зато я их изучаю во все глаза, какая у них белая кожа, розовые губки, накрашенные глазки, как крутятся перед ними мужчины, давно уже получившие все ответы, очарованные, околдованные их детскими голосами. А какой у меня голос? Когда я в последний раз говорила? Нет, не отвечала односложно "да" или "нет" на вопросы врачей, когда не слышишь не то, что своего голоса, а мыслей своих не слышишь, один вязкий туман в голове. Они старше меня, но почему-то я ощущала себя старой, будто бы моя жизнь прошла мимо и большую часть я потеряла, навсегда, кто-то отобрал у меня! И стало так жалко себя, что я расплакалась, тихо, почти незаметно, пореветь громко и то не могу.
  Тёплые руки гладят моё лицо, я чувствую запах шоколада и зефира. Я не ошиблась в ней. Она помогает мне встать, мы долго смотрим друг на друга. Людмила высокая, как я, густые каштановые волосы убраны в хвост, две серебряные пряди режут густой цвет волос, безжалостно, открыто. Она не стесняется, не закрашивает их, меня переполняют чувства, хочу сказать, но губы беззвучно шевелятся, из груди вырывается лишь вздох.
  - Есения, милая моя, - шепчет она, гладя меня по лысой голове, по плечам, рукам, не решаясь обнять. Почему она медлит, почему стесняется?
  - Мама, - выдавливаю я из себя, какой у меня страшный голос, как у покойника.
  Падаю на неё, в желании обнять. Прижимаемся лицом друг к другу, плачем. Она целует меня, у неё горячие губы, влажные от слёз, от моих слёз, а я боюсь пошевелиться, закрываю глаза, моля не прекращать целовать меня, мои глаза, щёки, мокрый от холодного пота лоб, тонкие белые губы. Я забыла обо всём, лишь бы она не отпускала меня, не отдавала им обратно.
  
  Не помню, как оказалась дома, у себя в комнате. Это неважно. Я сижу на своей кровати, какая же она мягкая, как всё здесь уютно, чисто и светло. Осторожно трогаю мои игрушки, кто-то заботливо посадил их у стенки, игрушек мало, и я их не помню, но прижимать к груди плюшевого зайца или куклу приятно, тепло становится внутри. Я помылась и переоделась в пижаму, мягкую, с глупыми медвежатами. Мама помогла мне помыться, иначе я бы рухнула в ванне. Я не стеснялась, смеялась, брызгалась, пока не замочила её. Она сказала, что я хулиганка, мама стесняется меня. Она красивая, папа не мог полюбить некрасивую.
  Скоро пойду есть, для здорового человека это обыденность, неинтересно, но не для меня. Я готова съесть целого слона, наедаться нельзя, кишечник не вытянет. Мне расписали диету, надавали лекарств, кучу рецептов, что до купить, что-то вколоть. Каждый месяц буду ходить на контрольное обследование, из меня выкачают кровь, посмотрят под микроскопом. Выполнять, отмечаться, не делать того, что не разрешили - это и есть условно-досрочное освобождение, вот уж действительно. Вышла на свободу, а на ноге браслет, на другой ноге цепь, перед собой толкаю тележку с лекарствами, от которых меня тошнит, и из меня выкачают целый бидон крови. Не знаю, откуда вспомнила это слово, но вижу этот бидон отчётливо. Какой-то магазин, полупустые полки, мухи, плохо пахнет, а я забежала куда-то, а там серые бидоны немногим меньше меня, а в них что-то плещется. Моя, красная, ещё теплая, пахнущая железом и смертью.
  К чёрту! Я дома! Мама поменяла работу, бросила старую, не смогла. Я её понимаю, так даже лучше, хотя я и не помню, кем она работала. Теперь она кондитер, поэтому от неё всегда пахнет шоколадом. Обещала откормить меня тортиками, сегодня съем маленький кусочек. Господи, как же хочется есть, как пахнет суп, мясо с кухни, но сижу, жду, когда позовёт, слышу, как торопится, гремит кастрюлями, тарелками. Всё пройдёт, вся эта суета, волнение, я знаю, главное, что я дома, не одна, с мамой, и я хочу есть -ќ хочу жить!
  
  Глава 21. Узнать себя
  
  Апрель уходит, а вслед за ним и мокрый снег вперемешку с дождём, грязные улицы и прошлогодний мусор, следы культурности собаководов, очень требовательных людей, любящих судить о том, кто и как работает. Каждое утро я слышу перебранку соседей, ругань с дворниками, молодыми ребятами из Киргизии, они улыбаются мне, здороваются. Ещё бы, одна я выхожу погулять в такую рань, ну и заспанные собаколюбители.
  Просыпаюсь рано, ещё до рассвета. Тихо одеваюсь, стараюсь не разбудить маму, и иду на улицу, замотавшись в шарф, надвинув шапку на глаза, в джинсах и длинной куртке. Меня так запугали инфекциями, что приходится потакать своему страху, кутаться в кокон, не хватает маски на лицо, но до такой дури я пока не дошла. Гуляю во дворе, иногда удаётся обойти весь двор по периметру и не запыхаться. Встречаю рассвет, когда никого нет рядом, снимаю шапку, развязываю шарф, просто стою под красным заревом и ни о чём не думаю, нагуливаю аппетит. Дворники знают, что я стесняюсь себя, хотя у меня, наконец, начали расти волосы, не мягкий пушок, а уже подрос коротенький ёжик. В больнице ничего не росло, наверное, потому, что там не хотелось жить.
  После прогулки завтрак. Стараюсь есть много, иногда перебарщиваю, до тошноты, хочется наверстать, поймать за хвост упущенное время. Мама останавливает меня, отбирает тарелку, а я сижу обиженная, как мопс, у которого отобрали сосиску. Я познакомилась с этой собачкой недавно, у нас новые соседи, молодая семья, как принято называть в чиновничьих документах. Мы часто ходим в гости, попить чай, мама с ними давно подружилась и у неё всегда найдётся в холодильнике кусок торта или пирожные. Заира ловит меня по утрам, когда выходит погулять с Тайсоном, так они назвали мопса, у него на ошейнике висит несколько медалей. Заира мне нравится, она ниже меня, худая, но не такая, как я, с колким взглядом умных чёрных глаз, совсем непохожая на типичных самок своего народа. Муж у неё высокий, огромный и волосатый, как неандерталец, Магомед, ему очень подходит это имя, ещё мгновение и он возьмёт в руки автомат и пойдёт воевать с неверными. Его боятся в подъезде, часто не садятся в лифт с ним, а я не боюсь, он весёлый и добрый, похож на медвежонка, Заира так его ласково и называет: "Мой лесной зверь". Самое смешное, что он работает маркетологом в интернет-магазине детских товаров, с такой внешностью ему стоило быть на плакатах боёв без правил. Заира логист, поэтому работает из дома, их перевели на удалёнку ещё в первый ковидный карантин, потом были и другие, я попыталась вспомнить, но не смогла. Заира подсказала - три года подряд, она показала мне фотографии вымершего города, людей в масках на лбу и подбородке, в памяти что-то шевельнулось, я тогда маленькая была, седьмой класс, наверное. В целом мне всё равно, помню я это или нет. Мне очень нравится, что Заира и Магомед не смотрят на меня с жалостью, не сюсюкаются, не вздыхают, общаются на равных. Как-то мы ходили все вместе в парк, недалеко, несколько километров от дома, я так устала, что свалилась на дорожку. Магомед отнёс меня домой на руках, мне очень понравилось, а Заира и мама хохотали надо мной, как я покраснела, он тоже смущался, а Заира подшучивала, боясь, что он надорвётся.
  Больше никого в доме я не знаю или не помню, не всё ли равно. И меня не помнят, правда, один раз одна бабка долго смотрела на меня в лифте и выдала: "Есения, ты что ли?". Я ничего не ответила, напряжённо всматриваясь в расплывшееся от жира лицо, неприятный взгляд небольших глаз. Хорошо, что эта бабка жила на шестом этаже, а я на десятом. Некоторые боятся со мной в лифте ездить, особенно встревоженные мамаши с малышами. Детки меня не боятся, мы улыбаемся друг другу, вижу, что они не прочь со мной поиграть, но мамаши и папаши, а с ними и бабушки с бешенными глазами не разрешают войти со мной в один лифт, шипя мне в спину: "Тварь, не могла маску надеть!". Нет желания им объяснять, что я незаразная, не прокажённая. Заира видела это пару раз и долго ругалась с ними, зачем? В этом нет никакого толка, а моей отчуждённости я вижу скорее свободу - свободу от ненужных людей, от их бестолковых навязчивых вопросов, разговоров, лицемерия, подлости.
  
  Каждый день я листаю фотоальбомы, после завтрака, когда голова наиболее ясная. Что-то вспыхивает, озаряет короткими воспоминаниями, как просмотренный когда-то фильм, не до конца и не сначала, непонятый и скучный. Я не узнаю себя, больше стараюсь вспомнить папу, бабушку, по этим застывшим мгновениям прошлой жизни выстроить план памяти, придумать себе воспоминания. Ничего не выходит, и даже рада этому, не хочу лживых, пускай и приятных воспоминаний. Я перестала этим заниматься, когда поняла, что делаю точно также, как эти биороботы в больнице, пытавшиеся навязать мне мысли о том, что папа мог насиловать меня. Мерзкие люди, они пишут мне письма, приглашают на терапию, бесплатно. Ничего не отвечаю, сбрасываю все письма в корзину.
  В первых альбомах есть фотографии моей биологической матери. Мне кажется Людмила красивее, а в этой женщине я не вижу ничего, кроме подобия себя, мы и правда очень похожи, были похожи до больницы. Вот она держит меня, совсем ещё кроху, мне ровно годик, лицо улыбается, а в глазах ничего, какие-то пустые глаза, как у манекена. Она мне и на других фотографиях кажется манекеном. Не знаю, почему папа разошёлся с ней, не осуждаю, но хотела бы знать. В один вечер я пристала к маме с вопросами, она долго молчала, хмурилась, но дала мне папку с документами. Её собирал папа, здесь была вся истории их развода суды, решения, много, очень много бесчеловечных слов, безжалостных, циничных и равнодушных. Чтение далось тяжело, не понимаю многого, приходится лезть в интернет, чтобы перевести с юридического на человеческий.
  
  Мой компьютер ждал меня. Не знаю, кто мне подсказал, но на нём лежал конверт из больницы, где я выписала все логины и пароли. Интересно то, что в своём ноуте я легко разобралась, быстро вспомнила, где и что лежит, открыла все свои странички, с радостью обнаружив в черновиках свой дневник, видимо, я его специально стёрла с планшета, чего-то боялась. Теперь у меня много работы, всё скомпоновать, встроить в логическую цепь, соединить с коматозным бредом и короткими записками из капсулы.
  Моя почта ломилась от спама, других писем не было, как не было и сообщений на facebook. Сначала я расстроилась, а потом подумала, что это даже хорошо, не придётся поддерживать связь с тем, кого не помнишь, и ещё неизвестно, окажется ли этот человек интересным или хорошим.
  В первый же день копания в ноутбуке, от которого разболелась голова, я обнаружила запрятанную глубоко папку "от Машки". В папке было почти две сотни роликов, в основном порно. Просмотрев с десяток, я всё удалила, но до конца дня в ушах стояли хныканья и стоны девок, лизавших друг друга, как грязные собачонки, как кряхтит негр, всаживая огромный член в белую попу, как закатываются от наслаждения выпученные глаза, страшная чёрная морда с белками вместо глаз. Стыд и усталость, вот что я почувствовала, и меня это напрягало. Ничего не шевельнулось внутри, а ведь должно было, мне по возрасту положено думать о сексе. Подумала о Магомеде, он ничего, сильный, смешной, весёлый ќ и всё, я его не хочу, никого не хочу. В папках с фотографиями я нашла отдельные каталоги с актёрами, наверное, я по ним сохла, в инстаграме я отписалась от фитоняшек, от всех отписалась. И вычистила ноут от мусора, сдуру чуть не удалила папки фотоотчётов моих соревнований - так устала, что хотела удалить всё, не глядя.
  Какая я была тогда красивая, довольная, румяная, весёлая. Первых мест не было, и меня это не расстраивало, и я на фотографиях тоже не расстраивалась. Долго копалась в кладовке, пока не нашла свои лыжи. Они упали на меня, такие тяжёлые. Хочу к зиме снова встать на них, прокатиться хотя бы один круг. Руки и ноги всё помнят, я взяла палки, сразу поняв, что неверно стою, ноги отозвались, мышцы застонали. Надо тренироваться, мне написали курс упражнений, я так и не приступала. Заставляю каждый день себя заниматься чем-нибудь, а ещё надо готовиться к школе. Я решила сдать всё экстерном, пора начинать готовиться, всё-таки два года я потеряла. Столько надо всего успеть, сделать, заставить себя не бросить, и я чувствую, что мой организм требует этого, отменяя, требует действия, движения, а не валяться весь день на кровати, пытаясь вспомнить узнать, кто же я была?
  
  Глава 22. Лето
  
  Всё изменилось. Лето пролетело, будто бы его и не было, со всеми его заботами, путёвками, отелями, морем, жарой, пляжами, экскурсиями, фруктами, вином, дождями, радостями и безумным весельем, ярким солнцем, тёплым ветром, непроходящим зноем, пылью, насекомыми, пьяными приставаниями, поцелуями, у кого-то первыми, скукой в расплавленном городе, стопкой книг, мороженым и нарастающим чувством тошноты, когда близилась последняя неделя августа - всё это прошло мимо нас. Хотя нет пыль, насекомые и духота каменных джунглей - наша доля, ну и немного мороженого, врачи запретили много есть, боятся, что тут же подхвачу ангину. Они вообще всего боятся, а я не боюсь, не впадаю в паническую истерику, если вдруг заложило нос или стало першить в горле. С меня требуют, чтобы я немедленно бежала к ним, сдавала анализы, а мне уже крови жалко, моя, никому её не отдам!
  Иммунитет, по их мнению, у меня его почти нет, но с момента выхода из больницы я ничем не заболела, а вот они, те самые врачи, успели по очереди примерить на себя новый штамм ковидлы. У нас полдома переболело, если верить чату дома, гнусное сообщество, хорошо, что они не знают, что я там есть, мне инвайт Заира прислала. Такое про меня пишут, хочется ответить, но сдерживаюсь, незачем тратить себя на убогих людей. Если вкратце, то я всех и заразила, меня вообще надо запереть, чтобы я их детей и бабушек, о ужас, не заразила раком. Удивительно, насколько может быть живуча эта идиотическая идея, и чем люди важнее, тем значительнее звучит эта дурь, так они думают. Кто-то кидал нам в ящик письма с угрозами, мама тут же отдала их в полицию, обещали разобраться. Я всё жду, когда под дверь положат дохлую крысу или голову собаки.
  За всё лето я ни разу не притрагивалась к моему дневнику, не писала нового. Работы много, вспомнить, свести прошлые записи в один текст, расшифровать свой коматозный бред, в этом бреду мне работать легче, картина живо рисуется перед глазами, даже страшно от себя становится. Не скажу, что мне нравится текст, всё бы переделала и бью себя по рукам, не разрешаю.
  Давала читать несколько глав маме и Заире. Так и не поняла, понравилось им или нет, а почему должно обязательно понравится? Заира тоже считает, что нельзя ничего редактировать, иначе потеряю связь между собой прошлой, наведу цензуру, вымараю всё, что покажется мне жалким, неправильным, глупым. Чувствую себя древним писцом, перекраивающим священный текст под себя, под заказ епископа. Мама почему-то боится, советует не публиковать, а я хочу или не хочу, не решила пока.
  
  Каждый день расписан, на двери в моей комнате висит график занятий, прогулок, сна. Я сама заковала себя в эти цепи, зажала в тиски порядка, выпустила на волю злого погонщика мулов, бьющего по моей спине длинным стимулом, палка гнётся, трещит, но не ломается, а погонщик злится, бьёт сильнее, если я опаздываю, торможу. Через месяц самоистязаний стала вставать вовремя, без усилий делать зарядку, готовиться к экзаменам, есть в меру и часто, спасть по часам, и это работает.
  Начала отжиматься, с колен, но для меня это огромный успех. А ещё сама дошла до парка, погуляла полчаса и вернулась обратно, ни разу не свалившись на лавку. Конечно, отдыхала, делала перерывы, но по заранее написанному плану, с точностью до минуты. Магомед познакомил меня со своим другом, мы списались, он оказался старшим тренером по дзюдо в одной спортшколе, такой забавный, с поломанными ушами, похож на кабанчика, широкий, мускулистый и весёлый. Он два раза в месяц приезжал ко мне в гости, как смешно было смотреть на соседей, когда он вместе со мной входил в лифт, как они пугались. Он следит за моими тренировками, смотрит лог с моего браслета, пишет команды, а я огрызаюсь, но делаю, как он сказал. По его плану зимой встану на лыжи - как же долго ещё до зимы!
  
  В конце августа сдала экзамены, написала контрольные. Пришлось идти в школу, в которую я раньше ходила. Меня встретила какая-то безразличная женщина, оказалось, что это была моя классная. Не помню её, да и она не помнит меня, хотя и делает вид, натягивает доброжелательную улыбку. Как много вокруг безразличных и равнодушных людей, скрытых за маской благожелательности, нарочитой услужливости, как они умело играют свои роли, меряясь друг перед другом добродетелью. Я сидела за партой, писала сочинение, до этого было две контрольные, пара тестов, и думала, что всё здесь учит этому, учит быть лжецом, лицемером, так, наверное, и должна выглядеть пресловутая социализация? В этом здании память напряглась, загорались яркие и неприятные картины прошлого, из которых я понимала одно - я ненавидела это место, всё, что я писала в своём дневнике было правдой, я чувствовала отвращение ко всему, что было здесь, в первую очередь к себе. Хорошо, что мне придётся редко здесь бывать, раз в триместр, сдавать контрольные, писать тесты.
  В итоге я всё сдала за неделю. Мне пошли навстречу, ввиду сложного и трагического положения - я же сирота, почти инвалид. Гадко и мерзко было смотреть, как эти лощённые сладкие улыбки стояли надо мной, контролировали, чтобы я не списывала. А я не списывала, ни разу, хотя шпоры были со мной! Хуже всего сдала обществоведение и литературу, но прошла, на зубах, как сказал директор. Удивительно, как из-за меня одной нагнали столько народу, целую комиссию создали, решения принимали. Особенно всем не нравилось, что я живу одна, моя мама не считалась опекуном, а я одна, де-юре. И плевать, что мне скоро 16 лет, вот должен быть опекун, родственник, а то как-то не так получается.
  Они обсуждали это без меня, приглашали маму. Она возвращалась оттуда в слезах, долго не рассказывала, а я не пытала, ждала, когда успокоится. Угадала Заира, высказав наугад то, что ждало маму. Эти доброжелатели, доброхоты, как назвал их Магомед, хотели отправить меня в интернат. Не вышло! У Магомеда нашёлся ещё один друг, уже юрист, он прислал черновик заявления, я всё заполнила и торжественно сдала этот документ в комиссию. Видели бы вы их лица, жалею, что не спрятала телефон, стоило записать на камеру. Они стали мне доказывать, что я ещё маленькая, и не могу сама решать, а я упрямо твердила положения закона, что имею право сама решать, и на десятый раз поняла сама то, что говорила. Папа оставил на меня квартиру, в которой мы живём, два депозита, проценты небольшие, но выжить можно, даже если мама не будет работать. В итоге поставили на учёт в соцслужбе или как там их называют, этих женщин с рыбьими глазами, таких же равнодушных и безразличных, но, что делает им честь, без услужливых улыбок, просто серые маски вместо лиц.
  С квартирой не всё так просто, скоро будет суд. Мама уверяет, что завещания папы достаточно, но пришла очередная повестка, какие-то документы, кто-то из дальней родни заявил свои права. Я не разбиралась, всё откладываю на потом, голова идёт кругом.
  
  Перечитывая свой больничный дневник, я пыталась понять свою привязанность к маме. Если верить мне, той, прошлой, мы особо не общались, более того я, как древний еврейский бог, была очень ревнива, не допускала даже мысли о том, что придётся делить его с кем-то. Поставив себе диагноз, начитавшись перед этим статей в интернете, я успокоилась. Ничего особенного в этом я не видела, тем более что и делить уже было некого. Внутри я чувствовала любовь к папе, и тем она была горче и страшнее, чем меньше я его помнила. От этого сильно болело сердце, начиналась аритмия, я задыхалась.
  Мне прописали успокоительные, но, как только я прочитала инструкцию, то сразу же выбросила рецепт в ведро. Мама удивляется, как легко мне даются все эти сложные термины, заумные описания фармокинеза, а мне это читать и понимать гораздо легче, чем зубрить положения Конституции, общих положений Гражданского кодекса и прочую дребедень, в которую я не верила. Приходилось сдавать, рассказывать наизусть гимн, с важным лицом цитировать что-то из законов, писать бессмысленные тесты. Мой бал был низок, но достаточен, чтобы меня не требовали отправить обратно в школу, честное слово, я бы сбежала! Зачем учить то, что не работает? Мы часто обсуждали это с мамой, Заирой и Магомедом, вот он наш основной круг общения. Магомед был один оптимист среди нас, он искренне верил, что законы работают, что мы просто не хотим требовать их выполнения. Надеюсь, что он прав.
  Я перестала слушать музыку. Не всю, весёлую, бодрую, меня тошнит от неё. Хочется чего-то большего, монументального, полноценного нет, это всё заносчивые слова, чушь. Когда я включаю симфонию, то засыпаю уже на тридцатой минуте и сплю до самого конца. Просыпаюсь на аплодисментах, выспавшаяся, и ничего не помню. Приходится заставлять себя слушать, но всё равно отрубаюсь. С классики перешла на транс иdrum$bass, звук пониже, чтобы бас был перегружен. Когда я рассказывала об этом психологу, а мне положено его посещать раз в месяц, то эта женщина так испугалась. А после того, как я заявила, что люблю инструментальный пост-рок, и ведь вижу, что она даже не понимает, о чём я говорю, она созвала целый консилиум. Вердикт: у меня пограничное эмоциональное состояние, граничащее с суицидальными наклонностями. Хотели ещё приписать мне расстройство пищевого поведения, но не вышло, я прибавляю, медленно, но наращиваю массу. Я так хохотала над ними, не понимая, что эти люди могут упрятать меня в дурку. И да, могут, кто им дал такую власть? Решили назначить мне терапию, выполняю без усердия, для галочки, и все довольны, главное же не результат, а сам процесс.
  
  
  Заира вытащила нас в парк на концерт джазового оркестра. Мы долго ехали на метро, потом всё шли куда-то, но я не устала, держалась, бодрилась. Концерт мне очень понравился, музыка весёлая, трубачи прикалываются, шутят со зрителями. Много смеха, кто-то танцевал, дети играли. Весь концерт я просидела на скамейке, один раз Заире удалось вытащить меня танцевать, и я очень устала, даже круги пошли перед глазами. Она подсказала, что некоторые мужчины засматриваются на меня. Сначала я не поняла, почему, но, приглядевшись к ним, догадалась. Придурки, они полные придурки!
  Как я выгляжу? Представьте себе ёжик из тонких светлых волос, когда солнце светит на меня, то кажется, что моя голова загорается, как лампочка, так прозвал меня Магомед. Я очень худая и в джинсах и футболке сложно понять, кто перед вами: худая девушка или дрищ? Если приглядеться, то понятно, что я девушка. У меня алые губки, я их не крашу, они сами стали такими алыми, нежными, как писали в романах. Мне и правда хочется кого-нибудь поцеловать, взять за руку, погулять, чтобы меня обнимали, целовали. Наверное, это и видят некоторые в моих широко раскрытых глазах, слегка темнеющих, когда я мечтаю или задумываюсь, глаза ещё не научились врать, выдают меня. Мне кажется, я похожа на мальчика, высокого, худого, на грани между женственностью и подростковой угловатостью, из-под футболки грудь не выпирает, мало мяса наела. Эти латентные педики пялились на меня, обнимая своих спутниц, жутко худых, на огромных каблуках. Такие ухоженные, ласковые мальчики, подкаченные, где надо. Красивые, как обёртка от конфеты, они не вызывают у меня никаких чувств, кроме смеха.
  Собственно, мне никто не нравится. Как бы я ни рассматривала парней, мужчин, ничего не заходит. Гораздо интереснее рассматривать девушек, как они себя продают, вертят задницами, не хватает хвоста. И чего они так себя изматывают, оголяются, вертятся перед парнями, неужели ради пары минут в постели? И чего в нём такого, что все так его хотят? Можно жить и без секса, я так для себя решила. Ха-ха, сижу и выпендриваюсь, строю из себя взрослую, всё повидавшую, разочарованную бабу. Всё неправда, всё! Я хочу влюбиться, очень этого хочу. Мне иногда сниться, что я иду за руку с мужчиной, нет, это не парень, не юноша, а уже мужчина. Не вижу его лица, в парке темно, на небе полная луна, но всё равно темно из-за облаков. А мне и не надо видеть его, я знаю его, каждую черту, каждый волосок на его голове и очень, до боли в животе, люблю его, а он любит меня, иначе в снах и не должно быть. Мы идём и идём, куда? Не знаю, не всё ли равно. Становится совсем темно, он обнимает меня, целует. Тихо вокруг, скрипят цикады, далеко ухает филин, как в сказке. Внезапно луна выходит из-за туч, я смотрю на него, горящего в лунном свете, не вижу лица. Я позволяю снять с себя платье, я уже без белья и торопливо расстегиваю пуговицы его рубашки, лезу рукой под ремень, расстегиваю брюки, стаскиваю их с него. Где мы, кто за нами смотрит? Плевать! Я вся горю от возбуждения, во сне это чувствуется очень остро, по телу бегают сотни крохотных иголок, дышать так жарко, что хочется с разбегу прыгнуть в ледяную реку и утонуть в ней. Стою на коленях перед ним, не поклоняюсь ему, как небесному божку, а потому, что сама хочу этого, хочу всё для него сделать. Его член в моих руках, горячий, дрожащий. Целую его, беру в рот, ласкаю языком головку, задыхаюсь, когда он проталкивает его дальше. Он быстро кончает, горячий поток врывается мне в рот, и я, вскрикнув, просыпаюсь. И откуда я могу всё это знать, чувствовать? У меня никогда ничего не было ни с кем, тем более я никогда не делала минет. Это как с поцелуями, мне долгое время снилось, как это целоваться, а потом, когда попробовала, училась с подружкой, уже и не вспомню, с кем, все лица стёрлись начисто, оказалось, что это совсем не так, по-дурацки, одни слюни, жирные влажные губы, бррр!
  Сон всегда один и тот же, снится раз в неделю днём, когда мама на работе. Во рту отрыжка после обеда и пустота внутри и шум в голове. Перед экзаменами этот сон пропал и больше не появлялся. Я поставила себе фригидность, ведь даже во сне я не позволяю к себе дотронуться. Может быть, эти горе психологи правы, и у меня действительно проблемы?
  Я обо всём рассказала маме. Она внимательно меня выслушала, не хмурилась, не сдерживала "естественное" осуждение. Она рассказала про себя, что в моём возрасте сходила с ума, что-то придумывала, если вспомнить, какая была глупенькая, ничего не знала. У неё была "опытная" подруга, которая уже успела со всеми и всё знала, которая ей рассказывала такое, что ей потом ночью снились кошмары, где её насиловали жуткие чудовища с огромными членами. Она рассказывала это так весело, что мы проржали весь вечер. Мама добавила, что это ей сейчас смешно, а тогда она решила, что никогда не будет спать с мужчиной, уйдёт в монастырь, хотя она никогда не верила в бога, носила крестик лишь для того, чтобы от неё отстали мама и бабушка. На следующий день был выходной, и мы просидели до ночи. Мама рассказала, как она познакомилась с папой, ничего особенного, работали вместе. Он не раз предлагал ей выйти за него замуж, но она была против, а сейчас жалеет, как и о многом другом, что не успела, не успела с ним.
  Она рассказывала про папу, которого я не могла знать. Он вырастал перед моими глазами другим человеком, способным на неуверенность, на гнев, глупость, безрассудство, любовь, другую любовь, о которой я могла лишь мечтать. У Людмилы, тогда ещё я не признавала её мамой, были плохие отношения с бабушкой, они не любили друг друга, бабушка считала Людмилу ненадёжной. Удивительно, как она разрешила папе жениться на той самке, что родила меня?
  Как же нам его не хватает. "Катастрофически тебя не хватает мне", ќ тихо запела я песню, которую в последний раз слушала в больнице, перед комой. Я и забыла о ней, как-то сама пришла в голову. Мы пропели её всю от начала и до конца несколько раз. Заревели, обнялись, мама налила мне и себе на донышке коньяка, и мы пошли спать. Вот и лето прошло, будто бы и не начиналось
  
  Глава 23. Нос
  
  Пришла зима, настоящая, со снегом, морозом, замёрзшими машинами во дворе, гололедицей, сугробами вместо тротуаров и детских площадок. Главными в городе были автомобилисты, снег убирали только с дорог, а остальные, что с них взять, пройдут как-нибудь.
  Меня это всё не особо волновало, пусть взрослые ругаются друг с другом, вращают пустыми глазами до боли, до песка в глазницах, трясут пальцами перед лицом и мерятся разбухшей значимостью своего ничтожества. Я заметила, что взрослые часто ведут себя как бабуины в стаде, то клацая зубами, то подставляя противнику жопу, желая унизить, оскорбить, тем самым победив соперника в глазах общественности, которой плевать, интерес возникнет, если дело закончится дракой, мордобоем, уничтожением чего-нибудь. Нужно событие, повод, новость, желательно острая, чтобы защекотало внутри от возбуждения, ужаса, и чем пошлее и отвратнее, тем интереснее, важнее. В жизни так не хватает событий, ярких мгновений, что взрослые легко, не задумываясь, поддаются на эти уловки бесчеловечной машины управления массой, клюют на дешёвый сюжет, однообразный, убогий, расчёсывающий самые низменные инстинкты, желания общества. Потом наступает похмелье, осознание своей никчёмности, ничтожества своего бытия, и взрослые, как жалкие макаки, вымещают злобу на тех, кто слабее, чаще всего на детях, на супругах, сразу легчает. Не хочу быть взрослой, такой точно не хочу. Моя жизнь не праздник, она покажется однообразной со стороны, даже унылой, но она моя, и каждый день чувствовать себя живой, суметь сделать на одно приседание больше, отжаться на два раза больше, вам не понять этого, никогда не понять. Есть штампованная истина, что начинаешь ценить то, что потеряешь. Штамповка, программа, зашитая в нас с рождения, наша базовая модель поведения, заставляющая горевать об утратах, впадать в апатично-депрессивное состояние, глядя на слепую метель за окном, думаю о бесцельности прожитых лет. Я не хочу и не буду об этом думать, мой ад ближе мне, дороже, выбитый в камне инертности неумелой рукой криво, тупым инструментом, но по живому, так, чтобы чувствовать всегда, не забывать.
  Пространно пишу, философствую, смеюсь над собой. Правда и неправда, иногда грущу, вспоминаю то, что не могу вспомнить, понимаю, что грущу о том, чего не помню, и иду гулять в любую погоду, не смотря на запреты врачей - я дома скорее заболею, нельзя сидеть в каменном мешке. А ещё нельзя жалеть людей. Жалость - мерзкое чувство, оно унижает, оскорбляет, деформирует человека. Те, кто жалеет, хотят возвысить себя в глазах других, раздуть свою важность, выставив себя добрыми, отзывчивыми. Как важно взрослым быть хорошими, уважаемыми в чужих глазах, не понимаю этого, почему так важно быть хорошим или хотя бы приемлемым, годным для общества, для этого сборища безразличных существ, называющих себя людьми?
  
  Я пишу контрольные каждый месяц, я их пишу больше, чем простой школьник. Меня окружают говорящие куклы с жалостливыми масками, неподвижными лицами, в которых я должна была бы увидеть сочувствие, понимание, а вижу лишь жалость и горящее самодовольство самого главного добродетеля. Каждый раз они мне внушают, что если у меня не получится, если я не сдам контрольную, то это не беда, я же столько перенесла, мне трудно всё сразу понять, охватить огромный материал и прочая дребедень. Я вглядываюсь в их лица, когда компьютер выдаёт мой результат, выше среднего, более чем достаточный, чтобы засчитать мне прохождение этапа. Они недовольны, да, они улыбаются мне, поздравляют, но по глазам, по раздувающимся ноздрям я вижу, что они бесятся, ненавидят меня. А за что? Что я им сделала, они же даже меня не знают! Просто ненавидят, за всё,ќ за молодость, за то, что я каждый месяц лучше выгляжу, что у меня быстро растут волосы, они уже покрывают уши, что я красивая, сильная, а главное, что я знаю, чего хочу, что у меня есть цель, и я её достигну.
  Первое недоверие и непонимание, переросшее в неприязнь, я ощутила тогда, когда записалась на спецкурс по биологии и химии. Сдала на отлично все работы и университет взял меня в группу. Мы занимаемся дистанционно, я слушаю несколько раз в неделю лекции, смотрю семинары, решаю задачи, а в их школе никто не пробился туда, а меня взяли сразу же. Не думаю, что из жалости. Я же ничего не писала в анкете про свою болезнь, про инвалидность, которую мне должны были бы оформить автоматом, но надо идти сдавать документы, проходить обследования, унижаться - ни за что! Не дождётесь, сволочи! Выгоды никакой, зато каждый год надо будет подтверждать, доказывать заново, унижаться, унижаться, унижаться...
  С учёбой всё хорошо, отлажено, расписано. Меня не мучают нормативами, дали освобождение от дурных забегов, прыжков и прочего праздника показного здоровья. Много читаю, больше, чем раньше, скорее всего. Прочитала всего Лермонтова, что был в нашей библиотеке, Пушкина не могу, не нравится, Чехова интересно, но не понимаю, почему это называют юмором, от его рассказов становится тошно, слишком они про нас, про жизнь без мишуры и кривых вывесок. С трудом даётся школьная программа, неинтересно, как-то не ко времени, не к месту, наверное, не по возрасту. Сочинения пишу формально, как они требуют, чтобы цитат, ссылок побольше. Иногда таскаю книжки у мамы, она подсела на американскую прозу начала XX века, мне тоже нравится, как же мы похожи, а в телевизоре мы враги, непримиримые. Как глупо и подло.
  
  Мне сломали нос. Никогда не думала, что это будет так больно, а ещё сильнее обидно, до сих пор очень обидно. Но обо всём по порядку, и это я для себя пишу, чтобы восстановить в памяти хронологию событий.
  Начнём с того, что в день моего рождения, когда мне исполнилось 16 лет, был назначен суд по разделу имущества. Сначала речь шла о вступлении в наследство, но повестка изменилась чудодейственным образом. Как оказалось, несколько судебных слушаний мы пропустили, то ли повестка не дошла, то ли мы её не увидели. Неважно! Короче, всё решили без нас, и 27 сентября неизвестные люди готовились отхватить две трети моей квартиры, так подсказал нам наш адвокат, друг моей мамы.
  Суд не так интересно, мне был больше интересен адвокат. У меня и в мыслях не было, что меня могут выселить из квартиры или подселить кого-нибудь в нашу двушку. Я смотрела на адвоката, когда он бывал у нас дома, следила за ним и мамой. Что-то между ними было, возможно, раньше, тлело внутри. Он был совершенно не похож на папу, но показался мне вполне симпатичным. Он был умный, внимательный, было видно, что он очень хорошо относится к маме, скорее всего любит. Кольца на пальце не было, уже поседел, но это его не портило, придавало обстоятельности образу, такой американский адвокат из фильмов, брюнет с сединой, в круглых очках и всегда в костюме. И он всегда был в костюме тройке, аккуратный, готовый в любой момент выступить с речью. И неважно, где, можно и в суде, а можно и на площади. Было в нём что-то дерзкое, незлое, а смелое, решительное. Про таких пишут в книгах: "у него было острое чувство справедливости", наверное, так. Я вообще многое придумываю, мама так смеялась, когда я его описала ей, но не стала возражать, заметив, что два неудачных брака обломали иглы у этого дикобраза, но когти целы. Дикобраз, вот уж точно, очень похож. Не внешне, вряд ли кто-то смог бы угадать в этом аккуратном человеке непримиримого зверя - это было видно во взгляде, тёмно-карие глаза вспыхивали, темнели, когда он злился, а рот продолжал говорить вежливо, аккуратно, не повышая голоса. Живо себе представляю, как он заставляет других слушать свою речь в суде. Не хватает одной детали к портрету, не правда ли? Он ниже меня и мамы, на полголовы, не дохлый, но и не раскаченный метросексуальчик. И у него очень сильная рука, ладонь не больше моей, но рукопожатие мощное, и это не я сказала, так доложил нам Магомед, по секрету.
  В суде не было ничего интересного: долго, душно и противно. В зале заседания на меня накинулась женщина, я с трудом узнала в ней мою биологическую мамашу. Она потолстела и с её ростом выглядела очень внушительно. Меня чуть не стошнило от её слащавой игры, как она причитала: "Доченька, доченька моя! Наконец-то я смогла увидеть тебя! Дай же я тебя обниму, родная! Как же ты похудела, бедненькая!" и так далее. Она зажала меня в объятия так, что у меня не хватало сил оттолкнуть её, и я выскользнула вниз, упав на пол. Это было лучше любых слов, судья что-то записывал себе в блокнот, с непроницаемым лицом следя за нами. На помощь мне пришёл адвокат, ах да, я же не сказала, как его зовут. Дамир, странное имя, я много читала о нём, не понимая, как пришло в голову так назвать сына. Дамир отвёл меня к столу, а эта женщина что-то пыталась доложить судье, как мой папа лишал её возможности видеться со мной, как он и его мать отобрали ребёнка, лишили её счастья материнства и прочую чушь.
  Судья призвал всех к порядку, и стало тихо. Наши противники выглядели уверенно, я насчитала четырёх человек, трое мужчин и эта женщина. Мужчины оказались двоюродными братьями папы по разным линиям, у нас дома не было их фотографий, но своё родство они подкрепляли документами. Один из них был юрист, наглый, в каждом слове подчёркивающий, что дело выиграют они.
  Я даже не пыталась понять все эти схемы, как они решили раскроить одну квартиру на всех. Почему недостаточно папиного завещания? Он же сделал его перед операцией, как знал, что умрёт. Я думала об этом и плакала, совершенно не слушая происходящее вокруг. Судье даже пришлось прервать заседание, чтобы я успокоилась. Хороший человек, он лично принёс мне чай и печенье на блюдце, по-дружески похлопав по руке. Дамир шепнул, что это очень хороший знак. Он не сомневался в нашей правоте, но предупреждал, что дело может затянуться. Так и случилось. Наши противники забросали судью ходатайствами, напирая на то, обвиняя посмертно папу и бабушку, что они украли меня у мамы. Я не выдержала и закричала на неё: "Ты сама нас бросила! Зачем ты врёшь?! Когда я умирала в больнице, когда папа умирал, ты ни разу даже не пришла, не позвонила, не написала ни строчки!". Меня забила истерика, и судья перенёс заседание. Мне даже вызвали скорую, вкололи что-то, но ехать с ними я отказалась, а маму не пустили на суд, её почему-то не пустили, но почему? Дамир не смог мне объяснить, ссылался на какие-то положения, законы, сраные бумажки, которых я не понимаю и не желаю понимать! Судья подошёл к нам, я лежала на скамье под препаратом, почти ничего не соображая. Он коротко переговорил с Дамиром, и из их разговора я поняла, что надо собрать всю историю развода, все решения судов ќ всю папину папку, и почему мы не взяли её сразу? Не знали, что дело вот так вывернется. Судья попросил предоставить справку о том, что мама живёт со мной, тогда он допустит её в зал. И почему, почему надо совать всем какие-то бумажки, чтобы к тебе пустили родного человека, который сможет помочь, поддержать? Разве я в тюрьме?.. а разве нет? Глупо? Нет, не глупо.
  Суд переносили два раза, сначала по ходатайству истца, что за слово такое, ходатайство, а потом судья заболел. Заседание назначили на последней неделе года, город готовился к долгим праздникам, а мы подшивали документы, считали копии. И почему мы должны готовить каждую бумажку с копией для каждого? Если судиться годами, то выкинешь уйму денег только на бумажки. Дамир объяснял, что это такое требование и нечего здесь обсуждать, а я спорила, талдыча вбитые в школе декларации о цифровом документообороте, победившей "ЦИФРОВИЗАЦИИ", каждую секунду трогая свой сломанный нос, который ужасно чесался под повязкой.
  Да, мне сломали нос. До сих пор трясёт, как вспомню. Травматолог что-то делал, вправлял на место, было очень больно, пришлось терпеть, очень уж не хочется, чтобы сросся криво. На удар я сама нарвалась, прокручиваю всё в голове, вспоминаю, что могла увернуться или не могла? Как часто в голову лезут ненужные, вредные мысли о том, что можно было бы всё исправить, надо было вести себя иначе, сказать в нужный момент веское слово, как сладко лежать и терзать себя этими сценариями, где ты всё сделал как надо, победил, доказал, и сам начинаешь верить, что так и было. Приходишь в себя, и усталость действительности накатывается девятым валом, разбивает окончательно, а сил больше нет, кончились, утекли в реку бесполезных и бесплотных мечтаний. Борюсь, борюсь с собой, но ничего не могу поделать, хочется поваляться, ощутить себя героиней, крутой.
  Это случилось в начале декабря, снег только-только выпал по-настоящему, небо хмурилось, пряча ленивое зимнее солнце. Мы гуляли с Заирой и Тайсоном, долго гуляли, забыв про работу, учёбу. Бегали по свежевыпавшему снегу, кидались снежками, а между нашими ногами крутился, прыгал от радости Тайсон. Когда у меня болит нос, я вспоминаю нашу прогулку в парке, и боль отступает, но чешется ужасно!
  У дома нас ждали три человека. Я их приметила раньше, но не придала значения, мало ли кавказцев шляется по городу без дела. Заира увидела слишком поздно, у самого подъезда, бежать было некуда. Она вскрикнула от ужаса, никогда ещё не видела её такой бледной, постаревшей на десять лет за одну секунду.
  Два мужика схватили её под руки, третий что-то гневно выговаривал на непонятном языке, будто бы каркал. Потом она сказала, что он говорил по-дагестански, обвинял её, читал приговор. Мужики были очень похожи, тот, что держал речь, был старше, шире остальных, но самый низкий, а два других были совсем молодые, немногим старше меня, высокие, тонкие, не набравшие борцовского веса. Не знаю, что на меня нашло, но я и Тайсон бросились на них и вырвали Заиру. Дальше всё было как в тумане. Перед моим лицом просвистел кулак старшего, я увернулась, но второй удар сбил меня с ног, и я кубарем покатилась к припаркованным машинам.
  Злость, наверное, это была она, заставила меня вскочить и броситься на него с кулаками. Два брата не успели схватить Заиру снова, а я била в морду старшему. Вид у меня был ужасный, как я потом поняла - белый пуховик был весь в крови, лицо, искривлённое от гнева и боли, а руки машут беспорядочно, не нанося ощутимых увечий, так, скорее досаждая, оскорбляя. Он сбил меня с ног очередным ударом, но уже в грудь. Я с трудом поднялась, бешено глядя на всех. Заира и два молодых брата стояли как вкопанные, с ужасом смотря на меня, старший тоже на всякий случай отступил назад, готовясь что-то сказать, но первой начала я. Как я орала, как орала! И откуда у меня столько сил появилось? Я их обвиняла во всём, смешала с грязью их мужское достоинство, называя обосранными горными орлами, членодержателями, пидарасами, никчёмными людишками, довершив поток оскорблений клеймом позора, что сильно подействовало на них. Старший побледнел и молчал, молодые роптали, но подойти ко мне боялись.
  У меня в голове так шумело, что я не сразу поняла, в чём суть этой драки, почему они схватили Заиру. Оказалось, что это её братья, которые искали сестру вот уже три года. Она сбежала из дома с тем, кого любила, Магомед был из другого села, другого тейпа или что-то такое, не поняла эту чушь, и он не мог жениться на Заире, отец, дед, мать - все были против. И как могут они, одетые в модную одежду, держа в руках последние айфоны всерьёз следовать этим архаическим традициям. Я стала высмеивать их, а высмеять мужчину может только женщина, и старший попросил пощады.
  Заира утирала кровь с моего лица платком, у ног жалобно скулил Тайсон, ему тоже досталось от кого-то, но пёсик терпел, рычал на врагов. Старший дал обещание, что не тронет Заиру, но просил поговорить с ними, сначала они отвезли меня в травмопункт, где мне наложили швы и вправили нос. Забавно, как они себя вели, беспокоились, а старший в конце сказал, что если бы я была из их народа, то он всё бы отдал, чтобы жениться на мне. И это приятно, я тогда поняла, что нравлюсь мужчинам, пускай и таким глупым, но мужчинам, они увидели во мне женщину, и это очень приятно!
  Дома нас ждала Заира и Магомед. Меня пригласили за стол, как родного человека. Старшего брата звали Ислам, а два молодых были Махмут и Магомед, про себя я подумала, что с фантазией на имена у них не очень. Хорошо поговорили, возможно потому, что я была за столом. Я задавала столько вопросов об их традициях, об этих спорах, долге, который уничтожал свободу личности беглеца, но и охотника тоже, стиснутого в рамки мнения старших, вынужденного порой делать то, что не хочется.
  Они очень любили свою сестру, и это было видно, особенно по молодым ребятам, которых Заира и растила, когда жила с ними, на правах старшей сестры, была ещё и младшая, ей пока 9 лет, Заира тайно переписывалась с ней, и Ислам знал об этом, но не сдавал сестрёнку. Решения не было, ослушаться старших они не могли - Заиру требовали домой, сама или не сама, пешком или в багажнике, но на суд клана. У меня до сих пор голова кружится от всего этого, смотрю на календарь, на экран, где живёт своей жизнью скоростной интернет, когда можно связаться с любой точкой на планете и увидеть, что там происходит, узнать, куда ещё скакнула наука, вырывая нас из тягучего плена Средневековья, и вот оно, рядом, во всём новом, модное, современное и бесконечно несчастное. Верно угадав их логику, что они должны были выполнить свой долг, я предложила им соврать, взять грех на совесть. Они сначала возмутились, стали сыпать цитатами из Корана, так трудно было сдержаться, чтобы не начать опять их высмеивать, но я сдержалась. В одной из цитат я уловила нужную уловку и перевернула её в нашу пользу, настояв, что, переступая через себя, давя свою совесть, они совершают гораздо большее прегрешение. Никто из них не считал, что они делают правильно, в целом они симпатизировали Магомеду, драки не было.
  Расстались спокойно, Ислам попросил разрешения иногда навещать сестру, а семья успокоится, пройдёт ещё десять лет и успокоится, на что Махмут пошутил, что Назифа подрастёт и сбежит к сестре, вот тогда будет настоящая буря.
  Вот так мне и сломали нос. Со стороны выглядит весело, наверное, но ночью я кричала во сне, от страха. Мне снилось, что меня избивают, а я ничего не могу поделать. Когда я проснулась, очень рано, у моей постели сидели бледные мама и Заира, она услышала мои крики сквозь стену. А я ещё шутила с Исламом, что если нос не срастётся нормально, то я ему сломаю его, в отместку. А что там ломать, у него нос сломан много раз кривой и безобразный. Я ревела и просила Заиру уехать, куда-нибудь, но подальше, скрыть следы, затаиться.
  Они переехали, через два дня. Я знаю, где они живут, но пока не ездила, всё боюсь, что за мной могут следить. Мы разрабатываем маршруты, как бы нам случайно встретиться, поехать разными путями, поиграть в шпионов. Дурацкая детская игра, от которой очень страшно.
  
  Суд состоялся. Никто не спросил о моём носе, кроме судьи. Моя биологическая мама не бросалась на шею, она вообще ни разу на меня не посмотрела. Судья изучил наши документы, как папа разводился, как они искали её с милицией, как она не являлась на суд. Про алименты я ничего не говорила, об этом спросил судья, и они испугались, сумма то набежала огромная за все годы. Эта женщина пыталась сначала возразить, что она мать и не должна платить алиментов, но тут уж судья добил её, зачитав положения закона. У него всё было наготове, будто бы он ждал этого выпада.
  Квартира моя! По праву и по совести, стоило бы радоваться, но от этого суда так тошно и мерзко. Когда мы вернулись, я с некоторым отвращением посмотрела на свою квартиру, не понимая, почему эти бетонные стены так меняют людей, разве это стоит того, чтобы становиться сволочью? Дамир предупредил, что эти могут попробовать подать апелляцию в Федеральный суд, но мне было плевать. За стенкой было пусто, раньше там были Заира и Магомед, и я иногда слышала, как тявкает Тайсон, а теперь пусто и грустно. За окном метёт снег, метель жуткая, слепая, из окна дует, но не хочется вставать, завернуться плотнее в плед и уснуть, забыть этот суд, этих людей, которые называют себя моими родственниками. Хорошо быть сиротой.
  
  Глава 24. 25 суток
  
  В январе всё растаяло, пришёл коварный антициклон и растопил мои надежды, превратив их в ручьи грязной воды. Так обидно было, до слёз! А я уже готовилась после старого Нового года проехать свой первый километр, готовилась к этому, ждала, надеялась. И руки опустились, ничего не хотелось больше делать, забросила учёбу, в первый раз провалила ВПР и контрольную по алгебре. Мне пригрозили, что заставят ходить в школу, а разве они могут меня заставить? Могут и заставят, и это не смотря на мой возраст, я не могу голосовать, полноценный член общества, а вот нет, недополноценный и совсем неценный. Дамир разложил мой протест по полочкам, оказывается, столько всего приняли, охапку законов, актов, распоряжений, закрепощавших итак безвыходное положение подростков, недолюдей. И как они раньше не догадались дать нам право голосовать в год достижения 17 лет? Решили, что подростки достаточно обработаны, обучены любви к РОДИНЕ - сами подставились, а теперь пугаются.
  Я не стала сильно вчитываться в свод моих кандалов, которые определяли всю жизнь подростка, недочеловека: куда и с кем я могла ходить, в каких организациях работать, даже что читать и кого слушать, и не дай нам бог сделать что-то под чужим влиянием, мы же безмозглые чурбаки, заготовки людей, не способны отличить чёрное от белого. И всё начинается с прогулов школьных занятий и, что забавно, мероприятий около патриотического толка и бессмысленного содержания. Не помню, загоняли ли нас на такие маршировки по школьному плацу, возможно, в младших классах. Моё привилегированное положение избавляло меня от хождения строем, надо было раз в месяц писать духоподъёмные эссе на темку ближайшей исторической даты. Я ляпала их из миллиона цитат бесцветных историков, мыслителей и политиков правильных партий, совершенно не задумываясь, какой мрак выходил в итоге, зачёт ставили и ладно. В феврале, когда я сдавала очередную ВПР, ко мне подошёл учитель истории, полноватый лысеющий мужчина без возраста, но с живыми умными глазами, и сказал, что в следующий раз надо поменьше пафоса и цитат политиков, перебор. Мы посмеялись, верно поняв друг друга, тесты по истории я сдавала легко, мне вообще казалось, что я могу закончить эту школу за год. Что я тут делаю? Теряю время, а могла бы уже учиться на первом курсе биофака, я наметила себе уже направление, проходила тесты и сидела на семинарах университета, медленно, но верно набирая рейтинг.
  И вот я провалила ещё несколько ВПР, написала контрольные на недопустимый балл, а всё из-за снега! Мама не вмешивалась, лишь иногда намекая, что я выбрала слишком высокий темп, надо отдохнуть. Наверное, она права, голова не вмещает в себя столько ненужной информации, как прихожу на контрольную, так впадаю в ступор.
  К чёрту, разберусь. С тоской смотрела на прогноз погоды, завидуя регионам, где лежал хороший плотный снег, мысль о неудавшемся точила меня, мешала сосредоточиться. Я злилась на всё и всех, особенно на себя, что не начала тренировки в декабре, послушала моего тренера. Очень раздражала его спокойствие и уверенность, что ещё успею, попробую в следующем году и прочая ерунда. Хочу сейчас, сегодня, аж ноги болят и зубы ломит от нетерпения. Я вычитала этот пассаж в какой-то книжке, я их не запоминаю, проглатываю в несколько дней, выхватывая только то, что интересно сейчас. Дамир называет это поверхностным чтением.
  Кстати, Дамир. Он зачастил к нам. Я вижу, как он ухаживает за мамой, а она сопротивляется. Мне уже хотелось выгнать её к нему на выходных, он хочет, и она хочет, но играют какую-то странную игру. Мне этого не понять, если хочешь, то говори и делай, зачем всё это?
  Я решила прямо всё сказать маме, выбрала подходящий вечер, и не вышло. Начала бодро, готовая ломать и крушить, давить и принуждать, а в итоге запнулась, засмущалась и стало так стыдно, когда хотела сказать, что она не обязана носить вечный траур по папе, обряжаться в монашеские одеяния и хлестать себя плетью перед распятым евреем. Не смогла, покраснела, побледнела, хотела сбежать, спрятаться в комнате, но мама обняла меня, прошептав на ухо, что она не готова, ей нужно ещё время. Она не хотела никого обманывать, боялась, сказала, что я пойму, как это, когда влюблюсь. А я никогда не влюблюсь, никогда!
  Перечитала, смешно - какой же я ещё ребёнок, может и правы те, что считают нас недочеловеками?
  
  Март. Выпал снег. Ура! Сегодня встала на лыжи, до сих пор дрожат руки и ноги, а сердце бьётся от счастья. Надо записать, не забыть, уложить своё счастье в строки, в слова, буквы. А разве можно это сделать? Можно ли уложить себя, своё нутро, если хотите, свою сущность в скупые слова?
  Господи, как же я счастлива! И ни пером описать. Нет, не помню, как там. Не важно! Всё не важно!
  Мы пришли в парк рано утром, солнце только-только встало, свежо, морозно, но в воздухе витает весёлый дух весны. Щебечут восторженно птицы, строят планы, выбирают место для гнезда, радуются солнцу, скорому теплу. Снег хрустит под ногами, ночью подморозило, немного слипшийся, но ничего, мне такой тоже нравится - мне всё сейчас нравится. Выбираем лыжню, её успели накатать, хорошая ровная, как раз небольшой круг в три километра, ох, не упасть бы. Боюсь и не боюсь, разминаюсь, вся горю от нетерпения, мама смеётся, глядя на меня, она побежит следом. Мы румяные и весёлые, она помолодела, а я превратилась в маленькую девочку, которую папа впервые поставил на лыжи в шесть лет. Воспоминания врываются в моё сердце, но нет, я не помню, где это было, как я падала, ржала, кидалась снегом, подмёрзла с непривычки, а льётся в сердце свет радости и желания двигаться, быстрее, быстрее, чтобы обогнать папу, ну или хотя бы догнать, схватиться за него, ткнуть палкой, поиграть, и бежать, бежать!
  И я упала. Поскользнулась на ровном месте, как в первый раз. Сейчас всё в первый раз. Не обидно, совсем нет, встаю, смеюсь и делаю осторожно первые движения. Мышечная память жива, ноги слушаются, руки тоже, спина заныла, но это приятно. Еду, медленно, вспоминаю, правильно подаю корпус, избавляюсь от лишних движений, и вот уже лечу. Легко, как и раньше, в лицо ветер, солнце в глаза, а губы ловят невесомые снежинки. Я так разогналась, что не заметила, как пролетела круг. Хотелось ещё, не останавливаться, но мама удержала, нельзя. Минута, другая, удерживаю дыхание, делаю заминку, и тут наваливается ватная усталость, сердце словно завернули в одеяло, меня всю завернули в одеяло и закрыли в душной ванной. Рано, конечно, рано ещё незачем геройствовать. До сих пор вся дрожу, пальцы не слушаются, ух, сколько ошибок! Потом исправлю, но не буду менять, пусть останется как есть. Я счастлива и очень хочу есть, с ума схожу от запаха мяса и картошки с кухни, сил моих нет, а мама как издевается, не зовёт есть!
  
  Во второй половине марта вся страна праздновала десятилетие справедливости и воссоединения народа, не больше и не меньше. Пришлось посетить школьные линейки, хорошо ещё что не пришлось в них участвовать. Погода была не очень, с утра шёл колючий снег, выл ветер, но к полудню, будто бы осознав всю важность мероприятия, вышло солнце и стало тепло, даже как-то радостно. Мы стояли с краю школьного плаца, улыбаясь и жмурясь на солнце, изредка посматривая на марширование школьников и, тем более, не слушая выкрики и лозунги из матюгальников, развешанных по периметру так, чтобы было непременно слышно всем. Звук в некоторых запаздывал, поэтому картина происходящего становилась ещё более сюрреалистической.
  По плацу маршировали шеренги мальчишек, наверное, моего возраста, одетых в военную форму, некоторые в черный камуфляж с масками на лице. Ребята лихо подбрасывали бутафорские автоматы в воздух, некоторые умело жонглировали, выполняя цирковые номера, имитируя отражение атаки и ответную стремительную контратаку. На другой стороне плаца маршировали девчонки, все в камуфляже или тёмно-зелёных костюмах, но в юбках. Форма была одинаковая на всех и поэтому многим девчонкам была мала. Юбки задирались сильно выше колена, девчонки без стеснения поднимали ноги самодовольно улыбаясь, демонстрируя молодые прелести, но верно отрабатывая барабанный ритм, по-строевому ровно и чётко вытягивая ноги. Не знаю, может я перегрелась на солнце, но всё это напомнило мне кошмар из моего коматозного сна, правда маршировали не мои копии, а разные девчонки, такие же слепые в своём довольстве. Через мгновение должен появиться образ вождя, я ждала его, бледнея с каждой секундой. Мама взяла меня под локоть и тихо спросила, неплохо ли мне. А я не знала, плохо мне или нет.
  Через десять минут под звуки фанфар вынесли огромный портрет вождя, ой, простите, президента. Не стареющее внимательное лицо смотрело на всех не то надменно, не то равнодушно. Марширующие мальчишки подхватили портрет, грянуло многократное "Ура!", и меня затошнило, в голове помутнело и я стала опадать на асфальт. Меня подхватила мама и мужчина, стоявший рядом, и отвели к детской площадке, оказавшейся островком спокойствия, лозунги и музыка сюда почти не долетали. Я легла на скамейку в веранде и закрыла глаза. Я слышала низкий гул праздника, дрожащий ритм барабанов, выкрики "УРА!", а в голове ревело: "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!". Нет, не может быть, что я опять вернулась в Изумрудный город!
  
  На следующей неделе начались выборы. Они длились всю неделю, призывы решить судьбу страны лились из каждого ведра на голову, приходилось всё время ходить промокшей и оглушённой. Из школы много раз звонили, напоминали, угрожали, чтобы я пришла и проголосовала в первый раз в своей жизни, ведь это так важно. Честно говоря, я не хотела туда идти, не видела смысла. Понимание того, что твой голос ничего не решает, довлело надо мной, сказки о том, что каждый голос важен раздражали, и только любопытство заставило меня пойти в школу, где и был наш избирательный участок.
  Мама проголосовала по месту регистрации, заехав после работы. Она жила в Подмосковье, там был у неё угол в трёхкомнатной квартире, которую давно уже оккупировал брат с семьёй. Странные были у них отношения, она там давно не жила, родители умерли десять лет назад, а брат настаивал, чтобы она платила свою часть за ЖКУ и налог на имущество, его жена старательно высчитывала, мама видела, что её обманывают, но платила, не желая спорить. Сначала она спорила со мной, с моим тезисом, что лучше быть сиротой, но быстро сдалась, получив очередную отповедь от брата за то, что она не хочет вкладываться в ремонт их квартиры. Тут уже я настояла, чтобы она даже не думала прогибаться. Единственное, что связывало её с этой наглой семейкой, были, племянники, два чудных мальчугана, они очень хорошо получались на фотографиях, и мама любила дарить им подарки. Мне очень хочется с ними познакомиться, но без родителей, а то могу ляпнуть лишнего. Я много раз слышала её брата, орущего в телефон так, что дрожала вся комната, обвинявшего маму в том, что она бросила свою семью и ушла к чужой девке. В один из разговоров он доорался до того, что мы любовницы. Я случайно услышала этот разговор, как ни старалась мама снизить звук динамика, но я услышала, и она увидела это. Наверное, я сильно побледнела, мама тоже. В первый раз в жизни я видела, чтобы она на кого-то кричала, нет, не кричала, а говорила таким тоном и стальным голосом, что орущий брат заткнулся и стал поспешно извиняться. Я не слышала, что она ему сказала, хотя и стояла в дверях. В голове шумело, сердце бешено колотилось от обиды, от несправедливости и этой гадости - как он посмел это сказать?!
  Мама обняла меня, посадила на кровать и стала извиняться. Я протестовала, что она не должна извиняться за всяких уродов, но она настояла, упрекая себя за то, что сразу не закончила этот разговор. Когда брат выпьет, он становится редкостной скотиной, как и многие мужчины. И тогда я решилась идти на выборы, как раз был последний день, до закрытия участка оставался час, и мы вполне успевали. Какое-то странное чувство азарта и злорадства овладело мной, что-то должно было произойти, непременно произойти, и я знала что.
  В эти дни объявили очередную опасную предэпидемическую ситуацию, интересный термин, позволяющий решать за граждан, куда им следует идти, а куда нет. Странно, что это никогда не мешает устраивать митинги и шествия "За правду!" или, например, "ЗА Справедливость!", проходившие чуть ли не каждую неделю до выборов. У меня сохранилась ковидная маска, мне её ещё папа купил, чёрный противогаз устрашающего вида, старого образца, папа называл такие слонами. Я с удовольствием надела его, очень круто он смотрелся вместе с моим белым пуховиком и блестящими тёмно-зелёными ботинками армейского образца, высокими, с толстыми шнурками. Вместо джинс я натянула чёрные легинсы, вид у меня был вызывающий и жутковатый, дышать в противогазе было так себе, поэтому я быстро его сняла, надену при входе на участок. Хорошо, что отменили эту дурь с перчатками.
  На участке была очередь, начинавшаяся ещё с улицы. Как и в прошлые выборы, так мне рассказала мама, люди решили приходить в последний день. Мне понравилась эта логика, так точно сможешь понять, голосовали за тебя или нет. Очередь двигалась медленно, все погружённая в телефоны, если залезть на крышу соседнего дома, то она вполне походила бы на странную светящуюся змею. Перед входом стоял скучающий полицейский, раздававший маски тем, кто пришёл без маски. Увидев мой противогаз, он приветливо кивнул, я сняла шапку и одним движением натянула противогаз, лучше, чем любой солдат. Мама взяла у него маску и надела.
  Мы вошли, внутри было очень душно, и я сразу сняла куртку, отдав её маме. Она тоже разделась и сложила наши куртки на свободной кушетке. До столов со списками было ещё далеко, очередь не двигалась, кто-то выяснял, почему его нет в списке, вот уже десять лет нет, а я думала о том почему в наш век победившей цифры до сих пор листают огромные тетради со списками. На меня косо посматривали училки, я их узнала, а вот они меня нет, из-за противогаза. Вид у меня был вызывающий, на первый взгляд, если не разбираться: военные ботинки, противогаз, обтягивающие легинсы и тонкая кофта, напоминавшая короткое платье, едва прикрывающее попу. Мама сказала, что я похожа на смерть, косы не хватает, а мне бы хотелось сейчас найти кувалду и разнести тут всё к чёртовой матери.
  Сначала меня не нашли в списках, долго листали, искали вдвоём, втроём. Потом нашли, но, оказалось, что я уже проголосовала три дня назад. Составили какой-то акт, другие избиратели подняли волну, что-то доказывали, буянили, а я смотрела на уставших женщин за столами, забитых этой работой, и мне было их жалко, по-человечески. Одна из них пошутила, что моя фотография в паспорте без противогаза, надо бы переснять. Мы все вместе посмеялись, и я сняла маску, в ней очень душно и тяжело дышать. Никто не заставлял надевать маску обратно, формально все требования были выполнены.
  Получив желанные бюллетень за десять минут до закрытия участка, я встала у стенда, выбирая кандидата. Одному было 79 лет, другому 77, главный кандидат был моложе, всего 71 год. Были другие, странные кандидаты, один писатель, воинственно глядевший с плаката, 48 лет фабрикант, косметический король, так назвала его мама и всё. Ах да, забыла ещё одного, это лицо я помнила, за него, вроде, бабушка голосовала ещё, давным-давно. Не снимаемый и не сменяемый лидер оппозиции, разрешённой оппозиции, как и остальные, 72 года. Одни старики, особенно этот, старый коммунист. Никто не нравился, особенно раздражали подсказки людей рядом, невзначай говоривших мне, будто бы я их спрашивала, что выбирать то не из кого, один настоящий, дай бог ему здоровья, а остальные развалят, ой развалят всю страну. Так вот я, ещё маленькая и глупенькая, должна подумать и послушать старших, моё же будущее под угрозой, ни дать ни взять, вот поставлю галку не там, так всё - конец Империи!
  Да пускай и конец, не хочу жить в Империи, тем более в такой. Пусть разваливается, пусть катится Император со своей свитой подальше, не вечно же он жить собрался? В кабинке я уверенно вписала своего кандидата, поставив жирную галку. Мама не препятствовала, лишь шепотом посоветовала сложить бюллетень пополам, чтобы не заметили. А они заметили, буквально схватили меня за руку перед тем, как я успела всунуть эту портянку в урну. Машинка съела бюллетень, поблагодарив меня на маленьком экране. Какая-то баба, вроде наш завуч, орала, что я нарушила закон, что меня привлекут по всей строгости. Она была председателем счётной комиссии или избирательного участка, она представлялась каждый раз по-разному. Пришли два полицейских, они с постными лицами выслушали её обвинения, смотря то на меня, то на неё, как она тычет в меня пальцем. Я надела противогаз и скрестила руки на груди, гордо вздёрнув голову. Старший полицейский усмехнулся и подмигнул мне. Я удачно выбрала урну, она стояла как раз в слепой зоне, и подтвердить порчу бюллетеня никто не смог, да и не хотел. Мы проторчали там до десяти вечера, выслушивая крики, ругань этой бабы, я вспомнила её, точно завуч, ненавижу её.
  Пока длилось разбирательство, один из полицейских принёс нам чай и булочки, а мы с мамой держались, чтобы не заржать. В этот день я поняла, насколько мы похожи, она ни разу не осуждала меня, рассказав, что сделала то же самое, но на их участке всем было плевать, люди открыто вписывали своих кандидатов или зачёркивали всех. Когда мы вышли на улицу, то долго ржали посреди площади перед главным корпусом школы. Здесь было такое эхо, что я стала баловаться, выкрикивая лозунги, засевшие в памяти после чтения плакатов горе-кандидатов, читала грозным низким голосом стихи, беспорядочно, забывая строчки, перемешивая, дурачилась, как маленькая. Не хочу, не хочу жить в этом Изумрудном городе, и пусть они все знают об этом!
  
  В понедельник мы узнали цифры, проценты, ложь. Никто особо не сомневался в том, что наш вечный и предвечный сохранит пост, вопрос стоял в уровне наглости и хамства. 92% - ТРИУМФ - ПОБЕДА! - ЧЕСТЬ! - ДОСТОИНСТВО! - СПРАВЕДЛИВОСТЬ! - ПРАВДА - ПРАВДА - ПРА-А-А-АВ-В-В-В-ДА! - ЛОЖЬ!
  Мы вышли на улицы. Не сговариваясь, не зная друг друга, без плакатов, без лозунгов, с пустотой внутри, вместо сердца, наливающиеся яростью, гневом, забыв про страх, о себе. Нет будущего, которого не было. Нет прошлого, которое осталось. Нет настоящего, умершего вчера.
  Это всё было в моей голове. Нет, я не запомнила это, а написала в сообщении маме. Мы встретились в центре зала на "Пушкинской", никогда ещё я не видела столько народа, никогда ещё в метро я не слышала такого оглушительного молчания. Поезда прибывали и прибывали, выпуская новых людей, уплотнявших платформу, пока не осталось места, и поезда остановились. Подъём наверх занял полчаса, "Тверская" была заполнена людьми, машины стояли, никто не двигался, пропуская людей, которые шли молча, взрослые окружили подростков, инстинктивно, как звери защищают своих детёнышей от хищников, когда стадо мигрирует с одного пастбища на другое.
  Стадо, покорное молчаливое стадо, потерявшее дорогу. Мы молчали, боялись выкрикнуть, выбросить из себя накопленное бессилие, накопленную злость, зажатые людоедскими законами, уничтожавшими в человеке человека. Нас вели, я видела щиты, космонавтов, они преграждали путь, не пускали в переулки, позволяя идти вперёд, к Кремлю, куда мы и шли, инстинктивно, как потерявшийся конь находит дорогу к стойлу, обратно в кабалу, беспросветную рабскую жизнь и скорую смерть от изнеможения. Зачем мы туда шли? Я боялась спросить, боялась это сказать даже маме, вдруг от моего голоса что-то треснет, разрушится, умрёт. Мы общались на экране телефона, коротко, чтобы не сбиться с шага, а то затопчут. Из переулков нарастал гул, я видела, как движется техника, военные? Нет, вроде нет, военные не будут убивать свой народ, а правда ли это? Эта истина глубоко засела в наших мозгах, историческая правда, а, может, это всего лишь мечта, страшное заблуждение? Слева по параллельной улице прогремели автозаки, а космонавты, как и в Изумрудном городе, закрывали нам проход туда, защищая?
  Мы дошли до Моховой, оцепление пропало, толпа стала разреженной, кто-то пытался пробраться на Красную площадь, некоторые уходили в Александровский сад, другие шли к Лубянке И тут до меня дошла вся бессмысленность нашего стояния, тупого и молчаливого стояния. Если пришли, то надо брать Кремль, надо сжигать, ломать, вешать, а если не так, то зачем мы все здесь собрались? Кого волнует наше возмущение, наши оскорблённые лица, поруганные сердца? Смешно, глупо, по-детски. Я всё это выдала маме, совершенно не замечая кто был рядом, да я вообще никого не видела, а что-то кричала, возмущалась, а мама пыталась меня успокоить.
  Помню, что завыла сирена, что толпа дрогнула, и проревел двигатель. Меня схватили за руки и поволокли к машине, а чтобы я не рыпалась, дали кулаком в живот, и я задохнулась, искры посыпались из глаз, так, наверное, надо сказать. Затолкнули в вонючую машину, бросили на пол, где было больше десятка таких же, как я. В основном это были подростки, перепуганные, с разбитыми лицами, боявшиеся сплюнуть кровь, прижимаясь к стене фургона. Я замешкалась, и меня пнули, чтобы я шла ко всем. Дверь захлопнулась, машина дёрнулась, и я повалилась на пол, не понимая за что здесь надо держаться. Как скот, нас везли как скот. Вспомнились картинки из Средневековья или совсем древних времён, когда на продажу или убой везли скотину в деревянных клетках, потом в таких возили каторжников по просвещённой Европе.
  Прошёл день, вечер, и ночью нас куда-то привезли. Никого не пускали в туалет, не давали пить, ничего, набивая и набивая фургон парнями и девушками. Ловили молодёжь, нас, мы же молодёжь. Кто-то не выдерживал, мочился в штаны, я сама чуть не обмочилась. Никто не замечал, не смеялся, не смотрел строго или с издёвкой - нас лишали человеческого облика, лишали нарочно, с наслаждением.
  Рядом со мной стоял совсем ещё мальчик, на вид лет двенадцать, высокий, с разбитым лицом. Он выл, стонал, не в силах держаться, стесняясь меня, других, себя в этот подлый момент. Нащупала в кармане куртки платок и вытерла ему лицо, как смогла, места было совсем мало, мы стояли плотно, дышать было нечем. Его била дрожь или озноб, он был весь горячий, и тогда я обняла его, прижала к себе и поцеловала в щёку, в зажмуренные глаза, в губы, прошептав на ухо, чтобы он освободился, расслабился. И он обмочился, сразу обмякнув, дрожь ушла, а за ней пришли слёзы. Он плакал, уткнувшись лицом мне в плечо. И никто ничего не сказал, мы все смотрели друг на друга, понимая, сочувствуя. Мы куда-то ехали, и я думала про то, во что нас превратили, уничтожили, сломали и продолжают крошить наши кости, перемалывать плоть, как в тех мясорубках из моего ада.
  И тогда я не выдержала и закричала. Не помню, что, ни слова, ничего, помню боль и ненависть ко всему, что происходило сейчас. Мои вопли заставили всех встрепенуться, те, кто стоял у стен, стали бить в них, остальные топали, раскачивали машину, и им пришлось остановиться и дать нам выйти, поссать на дороге. Очередной позор, низость, когда девушки вынуждены спускать штаны перед всеми. Парни не смотрели, смотрели охранники, люди без лица, без совести. Один так долго смотрел на меня, что мне стоило больших усилий заставить себя помочиться на обочину, а у него топорщились штаны, будет что вспомнить в выходной.
  Нас привезли в спецприёмник, гнусный клоповник. Запихали по тридцать человек в камеру на восемь коек, на которые мы уложили самых слабых. Сейчас я понимаю, что была здесь не самая дохлая, я не чувствовала себя дохлой, откуда-то взялось столько сил. Мы расположились на полу, подстелив куртки под попу прижимаясь спинами и боками друг другу, так теплее, здесь не топили. Очень хотелось пить, до рези в горле, а в камере не было раковины, точнее она была, а воды в кране не было, как и в бачке грязного унитаза. Когда кто-то из нас подходил к нему, никто не следил за тем, как приходилось корячиться над ним, чтобы не замараться, и чтобы струя мочи била туда, куда надо. Всё равно воняло всем, и мочой, и канализацией, и нами, нашим потом, грязными джинсами, ботинками, сапогами, кто-то обмочился ещё в автозаке, а здесь не то, чтобы подмыться, и переодеться, умыться было негде.
  Два дня в этом клоповнике, потом нас расселили, передали вещи из дома. Как мало надо, чтобы вновь почувствовать себя человеком, пара чистых вещей, пачка печенья и большая бутылка воды, которую хочется выпить тотчас же, но сдерживаешься, надо беречь, неизвестно когда будет обед или ужин, и будет ли. И был суд, скорый и справедливый, для кого-то. Меня защищал Дамир, но ему не дали и слова сказать, вердикт был единообразен с остальными, мне вменялось разжигание чего-то там и экстремизм против кого-то там. Если вчитываться в обвинение, то за мои деяния стоило посадить на кол не задумываясь или четвертовать на площади, а ещё лучше пустить по кругу, отдать на растерзание охранникам, и бросить уничтоженную, изнасилованную подыхать в канаву, где нам самое место.
  25 суток ареста, без права обжалования, хочется добавить без права переписки. И это так и есть, телефон отобрали, а позвонить маме можно было строго перед отбоем, не более пяти минут, как много и бесконечно мало, когда ты сидишь в этом цивилизованном зиндане!
  Наша тюрьма, имею право говорить об этом именно так, наша тюрьма, находилась за сотню километров от Москвы. Этих бетонных камер понастроили после выступлений три года назад, чтобы всем места хватило - и опять не хватило, всех не пересажаете! Слова, слова, глупые, детские слова, но я ещё ребёнок, ещё верю в идеалы, хочу добиться правды, знать правду, но пока не знаю чью.
  Меня забрала мама и Дамир. Как она похудела за этот почти месяц, 25 суток, как я похудела. Дамир осунулся, побледнел, он злился, обещал меня реабилитировать, доказать, подать апелляцию, в которой отказали уже три раза. Я обняла их, расцеловала каждого, мои родные, как же я вас всех люблю! И плевать, что потеряла в весе, но не в силе, я стала сильнее и злее. И плевать, что мне не разрешили принимать там мои колёса - пережила, не заболела, может, ну их к чёрту? К чёрту их всех!
  
  Глава 25. Пустой, пустое, пустые
  
  Уже май, конец, последняя неделя. И расцвело всё, от щебета птиц хочется петь и гулять, гулять, гулять целый день, допоздна, пока ноги не попросят пощады. А меня всё долбают, все эти месяцы после ареста, после злополучных суток в камере, и нет этому конца. Я готова сдаться, лишь бы отстали, держусь из последних сил, на злости, скриплю зубами, а им приходится улыбаться, вежливо отвечать.
  Начну по порядку, не хотела писать про это, вспоминать эти пустые разговоры, допросы, собеседования, не отличимые от допроса, но со сладкой, приторной улыбкой, от которой тошнит. Изумрудный город не отпускает меня, атакует, смеётся, издевается. Конечно, никакого Изумрудного города нет, это моя выдумка, образ, которым я мажу тот мир, в котором живу, ненавистный мир. Но не всё в нём ужасно и отвратительно, иначе бы я удавилась.
  Никто и не собирался отпускать меня после отбытия положенного наказания. 25 суток мало, надо потерзать подольше, как следует, и плевать, что большая часть весны прошла, что мне надо учиться, продолжать лечение. Вот уж не думала, что моя болезнь поможет мне выиграть в этой битве одну высоту, малую, но гордую, мою. Там стоят моя последняя пушка и бравые солдаты, потрёпанные, усталые, чумазые от пороха и гари, не сдающиеся, голодные и злые.
  Через два дня после выхода на свободу я получила повестку к следователю, а за ней вызов в школу на разговор. К следователю я пошла с Дамиром, его долго не хотели пускать, придумывая разные правила, а я без него отказывалась говорить. Интересно, сколько мы были бы должны ему за работу? Всё же иметь бесплатного адвоката это неплохо.
  Следователь мне не понравился: молодой, ему не было и 30, как мне показалось, большой, уже слегка ожиревший, на шее висели два жирных подбородка, толстые щёки, пшеничные волосы, слишком длинные для столь серьёзного человека, и пустые бесцветные глаза. Почему у таких людей всегда пустые глаза? Неужели профессия настолько деформирует человека, что он теряется в этих отпидоренных коридорах, пахнущих новым ремонтом и безвкусицей, перестаёт видеть в людях людей, медленно, но верно превращаясь в бездушную машину, голема, вылепленного из грязной глины, способного лишь унижать, губить и убивать по приказу хозяина. Я смотрела на него, как он пыхтит на высоком стуле, как потеет его жирное тело, а толстые пальцы бесцельно клацают по клавиатуре, мнут папку с моим делом. На каждом пальце было по кольцу, а на указательных и средних - перстни-печатки с гербами. Я пристально рассматривала его, представляя, как бы он смотрелся в высокой меховой шапке и коричневом платье, сшитом из старой шторы. Лицо гладко выбрито, лощёное, как у бабы, губы тонкие, зубы мелкие, нет, толстая мерзковатая баба получалась. Он заметил мой взгляд и побледнел, буравил меня своими глазками, видимо, желая навести страха, а, значит, и уважение, они же только такое уважение понимают, когда их боятся. Еле сдержалась, чтобы не заржать. Он мне ещё отомстит, скоро опять к нему идти, на допрос, но я-то понимаю, что он ничего не может, и он это понимает, и бесится ещё больше.
  На допрос я хожу раз в неделю, как на работу, по четвергам. Схема допроса одна и та же: сначала опрашивают все мои данные, потом я рассказываю происшествие с моей точки зрения, и ещё ни разу не смогла рассказать до конца, он меня перебивает, твердит, что я искажаю факты. В протоколе допроса я с удовольствием вписываю свои замечания, что мне не дали огласить свою версию, затыкали рот, препятствовали донесению до следствия. Это так его бесит, лицо краснеет, и он становится похож на бабу на чайнике, потрёпанную, посеревшую и прогоревшую, я видела такие в каком-то музее. Следующий этап ничуть неинтереснее, меня пытают, допытываются, кто меня надоумил, в каких организациях я состою, какие сайты посещаю, в каких сообществах нахожусь и тому подобное, бестолковые вопросы, на которые я отвечаю каждый раз "Нет. Нет. Нет...". Я должна предоставить ему свои логины и пароли от почты, facebook, телеграмма и ватсапа, а я-то знаю, что не должна и не даю. Как он первый раз это запросил, Дамир сразу же заявил, что это незаконное требование, и такой запрос должен отправить суд. Где судебное решение, где запрос? В последнее время я хожу на допросы уже без Дамира, я и так всё помню, хватило первых двух раз. А сколько их всего уже было? Вроде пять, не помню точно. Они слились в один бесконечный пустой разговор.
  Мне всё грозят судом, но меня же уже осудили, я своё отмотала, чиста, перед Изумрудным городом. Гораздо интереснее наблюдать за теми, кто ожидает своего вызова в коридоре. О, это не люди, тени, забитые, истёртые до основания так, что остался один контур. Запах, всегда один и тот же мерзкий запах страха, перемешанного с фенольными испарениями отделки стен, дверей, мебели - фенол везде! Я этот запах помню с детства, мне его папа показал, рассказал, откуда и почему он вреден, поэтому везде, где я его чувствую, мне неуютно. Но есть и польза от этих походов, я стала вспоминать детство, нет, не картины или людей, события, падения, радость или что там ещё вспоминают некоторые, считающее, что помнят всё, чуть ли не с того момента, как начинают ходить под стол. Чушь, человек не может это помнить, это навязанные воспоминания, созданные взрослыми, я читала об этом, я вообще много что читала по биологии, особенно по физиологии человека, дошла до нервной системы, изучаю мозг. Хочется похвастаться, а некому, только маме и Дамиру, вот и пишу здесь, так приятно, какая я умная! А воспоминания у меня обонятельные, хочется написать обаятельные, но нет, запахи вспоминаю гадкие, противные, и вместе с ними вспыхивают воспоминания о папе и бабушке, иногда мне кажется, что я слышу, как он мне рассказывает, у него приятный голос, негрубый, но и не тонкий, уверенный и добрый. Бабушка не такая, не помню её голос, но помню, что она была другая.
  Я сижу в этом коридоре беспомощности, в этом доме страха и ненависти, стучу по экрану, дописываю эту часть. Я становлюсь акыном или как их там, что вижу, о том и пою. На меня смотрят с подозрением, я одна здесь улыбаюсь, знали бы они, что я здесь в качестве свидетеля, что тождественно обвиняемому. Потерпевшие, свидетели, обвиняемые - это термины, которыми жонглируют липкие жирные руки, отрывая части от одного, прилепляя к другому, смешивая всё в серый грязный ком, называемый правосудием. И в этом и есть истина - правосудие не праведный суд, а право одних судить так, как им хочется, как им сказали, не может быть здесь правды или лжи, это понятия для мечтателей, философов, дураков. Есть право судить, право на суд и право на наказание, право быть наказанным, оно дано с рождения.
  Осталось пять мнут, надо заблокировать планшет, чтобы они не вскрыли. Я после первого же допроса поменяла везде пароли, затёрла всё, что только можно, а пароли помню наизусть, дома нет ни одной жалкой бумажки или книги, где на полях я записала бы хоть часть пароля. Наверное, если постараться, то мой планшет или телефон можно взломать, но что они там найдут? А ничего, там ничего нет! Всё хорошо спрятано, отлично спрятано, гениально - я придумала!
  
  Я забросила учёбу, точнее вынуждена была забросить. Слишком много пропустила, выбилась из графика, не сдала положенные ВПР, не написала тесты, сочинения и прочую бесполезную работу. Это послужило достаточным основанием, чтобы принудить меня к возвращению в школу, причём на класс младше, как отстающую. Возмущению моему не было предела, как писалось в старых книгах, я замечаю за собой, что всё чаще использую лексику тех книг, что недавно читала, и это играет в мою пользу, по крайней мере помогает сдавать пустые сочинения на любую тему. Мне часто пишут, что тема раскрыта неполностью, а вот владение языком отличное. Так вот, я была в бешенстве, что-то кричала, ругалась, дома, не в школе, ума хватило не закатывать там истерику. И тут на выручку, как я уже писала, пришла моя болезнь. Мама, оказавшаяся гораздо спокойнее меня, внимательно прочитала выписку, рекомендации, и мы составили правильное письмо на имя директора школы, ссылаясь на мою особую ситуацию, обосновывая, почему я не могу учиться вместе со всеми.
  Победа! Маленькая, но победа. Я осталась на домашнем обучении или дистанционном, не понимаю особой разницы, но класс всё же понизили. Как и к следователю, каждую неделю по вторникам, я ходила в школу на разговор с психологом и методистом. Это были две женщины без возраста и видимости фигуры, похожие на узкие бочки, покрашенные новой блестящей краской. Никак не могу запомнить их имена, путаю про себя, так они схожи, до безобразия. Беседа длится больше двух часов, в которые я разве что не засыпаю, отключаясь три-четыре раза на долю секунды. Они украли у меня время послеобеденного сна, как и сам обед, сбили режим. Как бы я ни храбрилась, болезнь напоминает о себе, я ещё слишком слабая, и впервые мне это на руку.
  Особо рассказывать об этих беседах нечего. Как и следователь, они гнут одну и ту же линию, что я попала под враждебное вредоносное влияние, слабая мозгом и в целом тупая малолетка, но делают это мягче, ласково, убаюкивая шаблонными фразами, глупыми схемами заносчивой психологии, по которым я должна была бы раскрыться перед ними, выдать всё и всех, и даже больше. Пока ничего у них не выходит, я устаю от этих разговоров, а им кажется, что я тупая и не понимаю самых простых вещей, пройдёт ещё месяц, и со мной станут разговаривать чуть медленнее и чуть громче. Это очень забавно, я записала одну беседу на диктофон и дала послушать маме и Дамиру. Они были очень озадачены и встревожены, Дамир сказал, что они меня вербуют.
  Почему меня? Что во мне такого, что они все так за меня ухватились? Я долго думала об этом, пыталась найти логику, сопоставляла, сравнивала, решала за них, придумывала обоснования, и ничего не получалось. Дамир думает, что ключевую роль сыграла моя истерика в автозаке, но кто знает, что этот бунт начала именно я? Получалось просто и незатейливо - брали всех, кто попадётся и раскручивали, а там как получится, главное, чтобы дело было тома на три или больше.
  Я школьник, существо неразумное, телесно оформленное, но не до конца, эмоционально и интеллектуально незрелое существо, подверженное влиянию гормонов и опасной окружающей среды, следовательно психически неуравновешенное, податливое, безвольное. Все и всегда пытаются на меня повлиять, заразить опасными идеями или венерическими заболеваниями, направить умирать за чужие интересы, сделать пушечным мясом на линии соприкосновения светлых сил и орд тьмы, заставить продать свою честь и достоинство, стать проституткой, бисексуалкой, лесбиянкой или трансгендером, наплевав тем самым в историю родины, в души предков, растоптав их святые имена грязными сапогами. Так вкратце можно описать мой правовой статус, меня, как субъекта права и объекта права в государстве, которое всё делает, чтобы меня защитить, вырастить, дать... А что дать? Так и не поняла, пришлось прочитать множество законов, выросших, как грибница на трухлявом пне после митингов первого ковидного года, там ещё выборы были в думу или что-то такое, я сама не помню, на следующий год я попала в больницу или через год? Уже запуталась, но нет, всё верно написала. С пониманием себя, как меня видят эти деятели от образования, стало понятнее, почему меня долбят, ковыряются во мне, как в стволе дерева, ржавым обломанным ножом.
  Оказывается, я не люблю Родину, нет, вернее так - Я НЕНАВИЖУ РОДИНУ! Такой простой итог складывался из их слов, конечно же меня никто впрямую не обвинял, но из наводящих вопросов, бессвязных отступлений о былых ратных подвигах, о духоподъёмных деяниях ныне здравствующих героев, героя, он один на всю страну такой, как перст, и складывалось такое ощущение, которое, видимо, должно было меня вогнать в стыд, позор. Я должна была осознать свою вину, покаяться и начать сотрудничать, не могла же я сама додуматься до такого! Мне подсказали, внушили, вложили в голову, заставили, а я жертва, бедненькая, несчастная, и вот сейчас меня пожалеют, вылечат, выходят, поставят на ноги. Слушала я слушала, пока не поняла, что в своих исторических экскурсах они часто путают даты, мелют что попало, не задумываясь.
  Припомнили мне и мои сочинения по истории, где я рассуждала на тему необходимости и смысла участия Империи в семилетней войне. По моим выводам выходило, что сотни тысяч человек полегли из-за капризов и недоумства властителей, корольков и цариц. В конце я открыто радовалась тому, что их всех в итоге расстреляли, уничтожили монархии почти во всём мире. О, как меня полоскали, договорившись до того, что вся власть от БОГА и нечего мне со своим умишком это оспаривать. Не на ту напали! Как я им выдала, гордость переполняет, и про зелотов, и про священную войну против иноверцев, про договорные отношения между богом, имя которого не смели произносить, а я скажу, Яхве. Вот оно откуда всё тянется, помазанники божьи, а по сути, губернаторы колонии, рвачи, ухватившие патент на грабёж и убийства, насилие, власть над другими. Готовясь к тесту по истории древнего мира, я наткнулась на интересную статью о происхождении христианства, и выдала им всё, что запомнила, перепутала, правда, кое-что, но они не поняли, сидели, раскрыв рты, выпучив глаза. Хочу книгу купить, не успела, загремела в тюрягу, чалилась, мотала срок!
  Меня понесло, и я выдала самую крамолу, кощунство, назвав президента слугой народа, что это выборная должность, не царь, а менеджер, призванный делать гражданам хорошо. Мы и есть власть - это записано в конституции! Так говорил один политик, которого сгноили в колонии, довели до смерти. Мы власть! МЫ платим налоги, и на наши налоги живёт государство, поэтому нас должны слушаться, а не мы их. И если я ненавижу эту власть, этого президента, то это не значит, что я ненавижу свою страну, свою Родину, не их вымышленную лубочную родину, а мою, настоящую, страдающую от мерзости власти и молчаливости народа, нашей молчаливости и губительного долготерпения.
  Как же я кричала на них, как же я их ненавижу! Ошибка, надо было быть сдержаннее, хитрее, расчётливее, но почему? Так теряешь себя, загоняешь в эти рамки недосказанности, молчаливости, терпеливости, подобной наслаждению от пытки, становишься мазохистом, терзая себя сильнее, чем они мечтали. Мне рекомендовали посетить психиатрический центр, и я отказалась. Они были ошарашены, что я знаю законы, а у меня всё записано, я всё выписала в тетрадь, мой Новый завет, моя книга стражей, борьбы против неверных!
  Глупости, конечно, никакого джихада или херема я не собираюсь вести, бесполезно и не хочу. Жизнь раздавит их, со временем, своя же родная система сожрёт таких людей без остатка, нас сломает, но жрать не будет, и мы, поломанные, побитые, но живые, останемся, а они нет, сдохнут, попадут в свой долгожданный рай. Скорее бы, так хочется жить без них в нашем родном аду.
  
  Во дворе школы я один раз наткнулась на компанию школьников. Они дружелюбно кивали мне, видели, кто меня вывел на улицу. Один парень, чуть старше меня на вид, даже высказал в паре матерных пассажей то, что я думала и чувствовала сейчас. Когда они узнали, за что меня дрочат эти жабы, то зауважали. Один парнишка включил видео из тик-тока, где дохлый паренёк в доспехах космонавта пел тоненьким голоском на манер попсового идола 90-х годов. Видео было коротким, с яркими вставками с последнего митинга, где меня замели, как космонавты месили людей, били ногами, рвали волосы - всё, как обычно, скрепоносно, а сладкий голосок пел одно и то же, видимо, фантазии на много куплетов не хватило, а надо ли больше?
  
  "А я хочу!
  А я хочу опять!
  С дубинкой бегать, пиздюлей давать,
  Хватать девчонок, рвать их за косу,
  Вломить лошаре, в душу подлецу!
  И бить башкой об родной асфальт,
  Топтать лицо девчонок и ребят!".
  
  Да, за такое видео меня бы живьём съели, если бы нашли на телефоне или ссылку, а так я стерильна, ничего, кроме учёбы, сайта университета, лекции, семинары, курсы. Ха-ха, маме покажу, ей понравится, и не найдёт никто, всё продуманно, мне даже ссылки не нужны, у меня хорошая память, мигом запоминаю. Это звучит странно, при моей амнезии, но это так, освободилось место, есть куда складывать, а главное, я могу сама решать, что хочу помнить, а что мне неважно.
  
  С Заирой и Магомедом мы больше не виделись, с прошлого года. Так и не получилось встретиться, а, если честно признаться, не очень хотелось. Когда живёшь рядом, много общего, возникают сами собой дела, интересы, желание видеться. Сначала я переживала об этом, пока не поняла, что сама не хочу продолжения этих отношений, мне не нужны друзья. Наверное, появятся, но пока без них спокойнее, легче, я никому не доверяю, кроме Мамы и Дамира - они мои лучшие друзья.
  
  Хотела ещё написать про один забавный случай. Это произошло совсем недавно, я ездила в центр в книжный магазин, купила книгу про историю главного миссии, добродетеля, страдальца. Читать тяжело, но я стараюсь, интересно. Вижу в будущем скучное время, учёба и терапия, у меня же подвижное сознание, мне нужна помощь. Переживу, всех их переживу.
  Так вот случай, пока не забыла. Выхожу из книжного, иду по Тверской, солнце такое классное, тепло и хорошо. Не обращаю ни на кого внимания, иду себе и иду, щурюсь на солнце, прижимая к груди заветную книгу так, чтобы никто не увидел, что несу. Я решила выпендриться и надела своё летнее платье, оно пришлось как раз впору, видимо, до болезни я не была особо толстой или набрала вес. Мне оно нравилось, я себе в нём нравилась, вот ещё бы волосы отросли, а то торчат во все стороны, солнечным шариком, смешная, честное слово. И платье жёлтое, яркое, свободное, так что ветер гуляет по мне, как хочет, пытается задрать юбку, но оно длинное, ниже колена. Захотелось снять босоножки, так тепло было, даже жарко. Я остановилась на бульваре, ушла подальше от памятника Пушкину, за кинотеатр, подальше от шума и толпы. Пока выбирала лавку, мимо меня прошла группа студенток, они громко разговаривали, о политике, ругались, смеялись, матерились. Такие молодые и красивые, свободные, пока свободные. Я с интересом смотрела им вслед, а одна девушка несколько раз обернулась, подолгу разглядывая меня.
  Девушки повернули обратно, я поняла, что они идут ко мне. Эта девушка, самая высокая из них, но ниже меня, я ещё та дылда, подошла ко мне и широко улыбнулась. Я не успела ничего понять, как она крепко обняла меня, прижавшись щекой к моей щеке.
  "Девочки, эта она! Я её узнала, думала, что обозналась!" - воскликнула девушка, мне показалось, что я её где-то видела, это вытянутое узкое лицо, тонкие чёрные волосы и длинный с горбинкой нос. - "Это она подняла бунт в автозаке!".
  Меня облепили, стали обнимать, дёргать, будто бы хотели растащить на сувениры, а я улыбалась и плакала, не знаю, почему. Я вспомнила эту девушку, когда охранник пялился на нас, я, сделав своё дело, встала перед ним, загородив остальных, не решавшихся снять штаны и принять это унижение. Меня нельзя так унизить, я достаточно унизилась в больнице, что можно во мне увидеть, подсмотреть, чего не видели другие? Я смеялась ему в лицо, и он отвернулся, хочется верить, что ему стало стыдно.
  Мы гуляли до вечера, они накормили меня, заболтали, наперебой читали мою книгу, всем понравилось, некоторые раньше читали её. Мою знакомую зовут Юля, остальных я не запомнила, в основном меня донимала Юля. Она училась на втором курсе биофака, оказалось, что у нас много общих интересов, научных интересов. Она обещала мне экскурсию на факультет.
  
  Глава 26. Два года и свобода
  
  Сознательно не притрагивалась к дневнику два года, убрала его подальше, в глубины папок моего секретного хранилища. И забыла, куда, с трудом отыскала, аж похолодело всё внутри. Долго готовилась записать краткий отчёт о двух годах, прожитых в суетливом движении, ерзанье на месте, когда кажется, что начинаешь отодвигаться назад, возвращаться к начальной точке, бессмысленных переживаний, бестолковых разговоров, затаённых обид и злости, бессилия от необходимости подчиняться, следовать их правилам, вымученным требованиям, призванным защитить меня, всё для моего блага, будущего и прочая ложь.
  Жизнь неинтересная, без событий, которые вызывают эмоции, полная безжизненность. Школу окончила, хочется крикнуть "Ура!", а нет желания. Но нет, радость внутри теплится, тлеет малым огоньком в непроглядной степи обыденности, замечаю его, когда смотрю в окно поверх истрёпанного суетой города. Окончила и хорошо, больше не надо видеть эти постные ласково-лицемерные лица, слушать нотации, выполнять дрянные правила, ходить на гнилые собеседования с психологом, с коучем, есть там и такой тип.
  О коуче стоит рассказать отдельно. Последний раз я с ним виделась месяц назад или две недели назад, не помню, всё смешалось, потеряло границы, сливаясь в одну грязную бочку. Мне не кажется, что нас нарочно сажают в эту бочку и держат до тех пор, пока мы не потеряем рассудок, не станем податливыми, размокшими, как кусок гнилого дерева, брошенного в канаву. Из такого дерева ничего толкового не сделаешь, но зато оно не будет сопротивляться. Не хочу быть куском размокшего дерева, но поддерживать вид соглашательства и покорности приходилось, постоянно, переступая через себя, до боли следя за лицом. После этих собеседований и тренингов у меня очень болело лицо, и до самого дома маска лицемерного покорства не слезала, Мне было противно смотреть на себя в зеркало, поэтому, уходя из дома на эти тренинги, я занавешивала пледом зеркало в прихожей.
  Коуч, что за слово такое, недоделанное? Это был высокий мужчина без возраста, на вид тридцать, может сорок лет, а на деле могло быть и пятьдесят. Было видно, что он следит за собой, сидит на диетах, сушится в спортзале - это читалось в его глазах, ищущих одобрении среди девочек и мальчиков, мы все должны были его хотеть. Тут моя лицемерная маска давала сбой, и он отчётливо видел мое пренебрежение и брезгливость к его дефиле у доски. Каждую неделю он приходил в новой одежде, меняя лук, следуя всплескам модных течений. Я долгое время удивлялась, откуда у него столько одежды, не понимала, зачем мужчине столько шмоток, пока девчонки не рассказали, что мальчишки из параллели застукали его в прокате одежды. Мне до сих пор непонятно, зачем надо так выпендриваться?
  В классе нас было сорок человек, занятия с коучем длились больше двух часов, чрезмерно утомительное действо. Нам показывали разные презентации, строили диаграммы, пирамиды, расписывая на два часа простейшие понятия, которые могли бы уместиться в одной пословице, например, "без труда не вынешь и рыбку из пруда" или "вода камень точит", и прочая мишура. Именно мишура под звон звукового клипарта из сети, тупых замызганных роликов про жирафа или обезьяну и т.п. Некоторым нравилось, парни и девчонки откликались на игры, искренне радуясь, что ответили на вопрос, подтвердили, что не дебилы. Всё сводилось к тому, что мы должны сами выбрать свою дорогу, но мы не сможем этого сделать правильно без важных и нужных советов старших, старейшин, как прозвал этих мудрых старцев парень, сидевший со мной за одной партой. Мы с ним особо не общались, слишком громкие были презентации, потом общие игры, деление на команды, проекты, проекты и ещё раз проекты!
  Вот уж затёртое слово, потерявшее всякий смысл, проект, и что это значит теперь? Этим словом называют любую работу, даже самую ничтожную. Главное, чтобы был проект, чтобы были установлены сроки, этапы выполнения. Скучно и пусто, наверное, потому и скучно. Все проекты я выполнила, не на отлично, но сдала, делав их тяп-ляп, чтобы отвязались. Интересно то, что в нашем профилировании, изучении наших навыков, склонностей, этот коуч, как и школьный психолог, не смотрели мой общий образовательный профиль, где были мои успехи в биохимическом кружке при университете, где я была записана на физико-математические и биологические кружки при музеях. Там меня уже знали, пускай и заочно, но знали, готовили к учёбе в университете. Я там уже была, Юля провела для меня экскурсию, и мне всё понравилось, хотя в конце я расплакалась в сквере перед главным корпусом от обиды, что придётся ждать целых два года. В школе же никто не знал меня и не хотел знать. Можно было бы плюнуть на них, но от мнения этих безразличных людей зависела моя итоговая характеристика, они могли поставить крест на любом, и это как с госреестрами, без разницы какими - если ты увидел, что тебя внесли неверно, то можешь хоть головой биться об стену, но эта ошибка никогда не уйдёт из системы, которая не должна ничего забывать или терять. Так бывало с документами, которые неверно вносил оператор, путая даты, а иногда и сам смысл. Дамир много рассказывал про это, объясняя мне, недотёпе, почему надо быть осторожнее с этими гадами, стоит им подыгрывать.
  И я подыгрывала, неумело, получила средний балл, ни то ни сё, можно повернуть в ту сторону, в какую захочется. И это не заслуга моих стараний, моего лицемерия. Всё оказалось проще и отвратительнее. Мой профиль изначально советовал мне подумать о простой работе, верх амбициозности был оператор баз данных, младший оператор, а так кассир, продавец или делопроизводитель. К физическому труду я не годна, и очень хорошо. Ещё не хватало, чтобы мне предлагали работу на воздухе в бригаде. Нет, у меня нет высокомерия, просто это не моё, я сбегу оттуда. Мой сосед по парте как-то мне шепнул, что этот наш коуч любит приглашать к себе на дачу девчонок и мальчишек, ему всё равно с кем трахаться. И вот настал тот день, когда он меня позвал после семинара и предложил поехать в выходные к нему, закрепить материал. С нами должны были поехать ещё три девчонки, мне бояться нечего, так он внушал. Я отказалась, и он начал мне мстить.
  Каждый семинар после этого он вызывал меня, ставил в двусмысленную ситуацию. Когда моя тупость была неоднозначна, смеялся громче всех надо мной. Скоро он один смеялся, а все видели, как он сознательно топит меня. После очередного позора, он оставил меня на допзанятие, как неуспевающую. В классе никого не было, проектор был уже выключен. Я сидела за партой, бесцельно поправляя волосы, они у меня доросли уже до плеч, отдельный предмет моей гордости. Так вот, этот молодящийся обезьян закрыл класс на замок и подсел ко мне и стал жарко шептать в ухо, что он сделает всё, чтобы у меня была лучшая характеристика, не высший балл, но выше среднего.
  Честно признаюсь, я застыла, оторопела, так, вроде, это называется. Он всё шептал, уже касаясь губами моего правого уха, а рука уже лежала на ноге и лезла в промежность. Я тогда сильно пожалела, что пришла в платье, а не в джинсах, как хотела сначала. Он сунул руку мне в промежность, стал мять трусы, я покраснела, стало очень жарко, а от его пальцев мерзко и больно. Не знаю, что на меня нашло, как я до этого догадалась, но я перехватила инициативу, и схватила его за ремень, сжав его член через джинсы. Он тогда довольно засмеялся и расстегнул ремень, молнию, выпуская на волю своего истукана. Не знаю, какой он был, я не смотрела, у меня горело лицо, волосы на голове встали дыбом. Он решил, что я готова ему отсосать, отодвинулся от парты, закрыв глаза, гладя меня по ноге, а я думала о том, что как здорово быть в колготках, а ещё не хотела надевать, в классе всегда было очень жарко. Я поводила рукой по его члену, чтобы он расслабился. Сжала его левой рукой, или правой? Не могу вспомнить, как сидела, как пытаюсь, так начинает тошнить! А потом со всего размаху, не глядя, точно, до сих пор удивляюсь, как попала, вонзила ручку прямо в его головку, в мочевыводящий канал где-то на половину длины ручки. Как же он орал, упал на пол, обхватил себя руками, прижал колени к животу, истерично орал от боли. У меня в кулаке была ручка с логотипом школы, она была в крови. Я с омерзением выкинула её и больше никогда не притрагивалась к ним, используя свои. Пока он орал, я встала, поправила колготки и трусы, перешагнула через него и ушла. Больше он ни разу не приставал ко мне, даже к доске не вызывал, а когда в классе оставалась я одна, поспешно выходил, боялся.
  Я после этого случая утвердилась в мысли, что стану врачом. Мне ничего не стоило сделать другому больно, ничего не шевельнулось внутри, пусто и всё равно. Общественное мнение, мнение большинства, взращенное на базисе непоколебимости образа врача как миссии, чудотворца, будет спорить, врач же лечит, исцеляет. Нет, исцеляет вера в то, чего нет и быть не может, а лечат лекарства. Врач их назначает, порой неверно, часто неверно, не чувствуя пациента, его боли, следуя по инструкции, процедуре, схеме - называйте, как угодно, но делает он это, не задумываясь о боли другого, иначе не сможет дальше работать.
  
  Через год после моего избиения коуча я окончила школу. Все документы на руках, друзей нет, школьных друзей тем более, даже знакомых. Меня знают, здороваются, а я никого не помню. Вот и вся прошедшая жизнь: аттестат в синей папке, цифровой профиль, шарик, буклет с мордой президента на развороте, они все в урне, их выкидывают в первую очередь, ручки, я их выкинула, ленточка с номером школы, отдам маме, пусть сделает из неё что-нибудь. И всё, ничего позади и ничто впереди. Я долго стояла спиной к главному корпусу, не до конца веря в то, что всё сдала, пересдала, закрыла, окончила. И что дальше? Передо мной улица, много машин, люди с тревожными лицами, а на небе яркое тёплое солнце - вот оно радо мне, а я ему. Не хочу ни домой, ни в кино, ни в кафе, ни... никуда не хочу. Иду куда-то, куда глаза глядят, прихожу в парк, на любимую аллею, ведущую к пруду. Сажусь на траву у пруда, раздеться бы и окунуться. А почему бы нет? Кто-то гуляет с собакой, кто-то качает коляску. Раздеваюсь, нет купальника и ладно, бельё белое, чистое, издали сойдёт за купальник. Бросаюсь в прохладную, пахнущую ряской воду. Здесь нельзя купаться, но мне всё равно, глотну я этих паразитов или нет - никто во мне не выживет, сожрёт их соляная кислота, точно сожрёт.
  Набарахтавшись, поныряв, вылезаю, мокрая и счастливая. Все переживания как будто смыло, именно смыло. Солнце греет, дует тёплый ветер и очень хочется есть. Ко мне подходит мамаша с коляской, ребёнок крохотный, кувыркается, как и я, радуясь солнцу. Мамаша смотрит на меня, на аттестат, она старше меня лет на пять, не больше. Улыбается, поздравляет, а я даже не поднимаю аттестат, он так и валяется в траве, хоть бы его кто унёс, выбросил. Она угощает меня молоком и булочками, у неё много с собой всего. Садимся на траву, болтаем ни о чём, слушаю её рассказы про школу, про своего сыночка, что всё меркнет после рождения ребёнка, что она всё отдаст, лишь бы он жил. И я, всё отдам, лишь бы жили малыши. Это не пустые слова, такое обещание даётся раз в жизни, и я его дала, себе, навсегда, никогда не заберу, не разрешу себе жить иначе.
  
  Скоро, очень скоро мне исполнится 19 лет. Не чувствую возраста, как не поняла раздутого празднования восемнадцатилетия, не у меня, наблюдала за другими. Нет, никто не приглашал на праздник, многие свой праздник делают достоянием общественности.
  Мои сверстницы переменили по нескольку парней, кто-то строит из себя лесбуху, кто-то недотрогу. Мне незавидно, ничего не хочется и никого. Я ходила к гинекологу, выясняла, не фригидная ли я. Непонятно, и так, и так, выбирай любую версию. Мама успокаивает, что всё впереди, у неё тоже долго не было парня, но она хотела отношений, а я нет. Не интересно даже следить за другими, не выношу кино, дурацкие романы, скучно и однообразно следить за теми, кто хочет потрахаться, но оковы морали и лживого воспитания мешают снять штаны и начать при всех, не стесняясь. В этом плане порно самое честное кино, но тоже глупое и однообразное, как будто следишь за дикими животными в каменных джунглях, я не такой любитель животного мира. По-честному, мне плевать на животных.
  Радует то, что мама с Дамиром договорились, точнее, она сломалась, и это её слова. Иногда она ночует у него, возвращается немного бледная, сконфуженная, но довольная, счастливая. Я думаю, что им пора съехаться, я способна жить одна, и я хочу этого, не всегда, но так, неделя через неделю, было бы неплохо.
  
  Глава 27. Пришла грызть гранит
  
  Всё лето я прокаталась на лыжах, я весь год катаюсь на лыжах, и в дождь, и в снег, в любую непогоду. Сточила уже два десятка колёс, поломала шесть палок. Врачи шутят, что я готовлюсь к "лыжне России", а я даже не думала об этом. Не хочу соревнований, духа соперничества, я катаюсь для себя, проветриваю голову. В парке меня все знают, следят за спортивными успехами, а алкаши на лавках сверяют по мне часы, я тренируюсь в одно и то же время. Приятно быть сильной, не жалкой худой развалиной, падающей от порыва ветра. Я и теперь худая, но не скелет, масса не набирается, фигура стала женственнее, проще говоря, я стала круглее, грудь подросла до первого размера, есть повод меньше комплексовать.
  А я вроде и не комплексую, хожу в том, что нравится, в основном это джинсы и кофты с капюшоном, кроссовки, а когда дождь - на голове кепка. Иногда хулиганю, изучаю реакцию самцов. Надеваю короткое платье, мне его подарила мама, нежно-голубое, с кружевами на лифе, со свободной юбкой, руки оголены, на плечах узоры. Заделываю волосы в пучок, две палочки из чёрного дерева, а на ноги босоножки на высокой платформе, не люблю каблуки, боюсь, что сломаются в самый неподходящий момент, и иду гулять, шатаюсь по торговым центрам, ем мороженое в кафе и наблюдаю, как пялятся на мои ноги, на трусы, когда ветер поднимает полы платья, а я делаю вид, что не замечаю этого. И странно, никто не подходит знакомиться. Сначала я подумала, что дело в макияже, точнее в его отсутствии. Накрасилась, подвела глаза, губы розовой помадой, лицо стало гораздо ярче, а я старше. Надела пуш-ап, на два размера, смешно выглядит, если знать, в чём обманка. Стали пялиться чаще, но не подходят. Я пока не определилась, хочется мне этого или нет чтобы со мной знакомились, есть небольшое чувство обиды, не более.
  В конце лета мы с мамой и Дамиром ходили в кино, я в своем маскараде. Пока я ждала за столиком в кафе, Дамир разглядывал меня со стороны. Он сразу понял, почему самцы шарахаются от меня, дело во взгляде, он у меня насмешливый и злой. Снежная королева, так он назвал меня, и похоже, я и сама чувствую, что внутри у меня лёд.
  
  В конце июля я сдала документы в университет. Ничего не выбирала, как метила на медицинский, вторая специальность биохимик, так и подала. Меня в школе пугали, что надо будет приезжать на собеседования, сдавать тесты, писать химические диктанты и много ещё всего потому, что я не набрала нужный балл по рейтингу и моё положение шаткое, слишком многого хочу. Страшно, и правда было страшно, что меня отвергнут, именно отвергнут, я так это воспринимала. Подаваться в другое место я не хотела, столько времени занималась на этих курсах, влюбилась в это здание, в эти коридоры, аудитории, восстановленные, с широкими дубовыми столами, уходящие высоко от кафедры. Как я мечтала, что буду сидеть там, слушать лекции, учиться, это странно, не похоже на моих сверстниц, но я хочу учиться, очень хочу!
  Отправила документы и ушла на весь день гулять, забыла про режим, про таблетки и прочие кандалы. Сидела на берегу пруда и старалась не думать, ни о чём, не терзать себя мыслями о том, что я буду делать, если мне откажут? И ничего не получилось, довела себя до слёз, пришла домой зарёванная, бледная, с опухшими глазами, раздувшимся лицом - ну и страхолюдина я, ужас просто! А мама не понимает, то улыбается, то бледнеет от моих всхлипов, спрашивает, что случилось, а я молчу, реву, уткнувшись в зеркало в коридоре, бьюсь головой о стекло, как рыба об лёд. Пощёчина вернула меня обратно, что-то повернула в голове, мозги в пазы встали, я вспомнила, так часто говорил папа, когда до меня доходила задачка или упражнение, которое мы долбили не один час. Собралась с духом и выдала, что жизнь моя кончена, что пойду работать медсестрой или санитаркой в хоспис, в этом же мне не откажут?
  Мама силой подвела к компьютеру, усадила за стол и заставила читать ответ. Решение пришло через час после подачи документов, я читала его десять раз, не веря, читая заново, пугаясь, что мне это кажется, читая снова, снова, снова! Меня приняли! Без собеседований, без тестов, вопросов, диктантов! Я неделю потом ходила, не верила, перечитывала решение, пока до меня не дошло, мозги не встали в пазы, что так и должно было быть, они же знали меня гораздо лучше, чем школа, чем эти коучи, психологи, методисты, завучи и проча сволочь!
  
  У меня оставалось несколько недель до начала учёбы, я всё оформила в начале августа, всё сдала, получила форму для торжественного посвящения в студенты, надо было её перешить, сузить под фигуру. Мне выдали мужской комплект, на таких высоких девушек не рассчитывали, я даже рада, что буду в брюках. Дамир отвёз меня на дачу, целый загородный дом, где я и провела остаток лета.
  Место было роскошное, большой двухэтажный дом, кирпичный, пахнущий внутри сосной и лиственницей, в котором можно было жить и зимой, сауна, бассейн на улице, небольшой, но в нём можно было и поплавать. Я гуляла по лесу, ходила к речке по утрам, а днём, в самую жару, пряталась в тени деревьев или барахталась в бассейне. Я была одна, забор высокий, три метра, соседей не слышно и не видно, поэтому я так обнаглела, что загорала и купалась голышом, оказывается, это так приятно поваляться на зелёной траве, когда земля влажная и тёплая, а потом бухнуться в воду.
  В один из дней на дачу приехала младшая сестра Дамира Полина, я совсем забыла, меня же предупреждали. В этот день я перегуляла на солнцепёке и не заметила, плавала, как обычно, в бассейне, когда увидела фигуру на краю, чуть не пошла на дно от испуга. Полина была невысокая, по сравнению со мной, с длинными вьющимися волосами, чёрными, как смола, накаченная, Дамир рассказывал, что она фитнес-инструктор. Мы смотрели друг на друга, она улыбалась, а я бледнела от стыда. Полина стянула с себя шорты, футболку, побросав на траву, туда же полетели и трусы с бюстгальтером, и нырнула ко мне. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела её смеющееся лицо перед собой.
  Она была обсыпана веснушками, тонкий нос чуть вздёрнут, небольшой, очень аккуратный, как и линия губ, не слишком толстых, но и не тонких, чуть сощуренные глаза, похожие на миндаль, красивая грудь, побольше, чем у меня, плоский живот. Я так долго её разглядывала, что она, наверное, неверно меня поняла.
  - Я Полина, а ты Есения, да? - спросила она детским голосом, очень тонким.
  - Да, я просто постирала купальник! - заторопилась всё объяснить я.
  - Прекрати, какая глупость! - она щёлкнула меня по носу, отплыла назад, а потом резко приблизилась. - Я всегда хожу здесь голая, когда брата нет. Какая ты тонкая и высокая.
  Она стала гладить меня, обняла, и мы пошли ко дну. Я зажмурилась, не сразу поняв, что она прижалась губами к моим губам, вдохнув немного своего воздуха, протиснув горячий язык. Мы вынырнули, и я отплыла назад, замотав головой.
  - Я не такая, - прошептала я, всё ещё чувствуя вкус её поцелуя.
  Она засмеялась и поплыла к лестнице, я следом. Мы вылезли, я стала искать полотенце, а Полина просто стояла под солнцем, щурясь от удовольствия.
  - У тебя есть парень? - спросила Полина, полотенце я оставила в доме, и стояла к ней боком, желая быстрее обсохнуть, одеться, укрыться.
  - Нет, парня нет, - шепотом ответила я, чувствуя, что краснею.
  ќ- А, понятно, ещё не нашла, - улыбнулась Полина, подошла ко мне и обняла сзади. Она была ниже меня на полголовы, если не больше. - Не бойся, это не больно, а очень приятно. Я тебе покажу, как надо.
  Она стала лизать мою спину, гладить мою грудь, живот, спускаясь ниже. Я вскрикнула, когда её пальцы вошли в меня, и это было не больно, скорее неожиданно. Я вспомнила этого коуча, его жадные хватания, Полина действовала иначе, нежно, но напористо. В один момент мне захотелось, чтобы мне это понравилось. Слишком долго я находилась здесь, на природе в чём мать родила, обдумывая свои желания, ища в себе гомосексуальное начало - парни же не нравятся, может, не там ищу? Солнце напекло голову, и я поплыла, не поняв сразу, что перегрелась. Голова ещё не болела, небо плыло перед глазами, всё слегка поплыло, очень захотелось пить, но жажда резко исчезла, на её место вышло непонятное желание.
  Я повернулась к ней, мы поцеловались и легли на траву. Я изучала её тело, красивое, сильное, целовала шею, ласкала грудь, чуть покусывая соски, больше обращая внимания на то, как они быстро набухали и твердели от моих ласк, Полина громко стонала, смеялась. Я делала всё так, как делали девушки в роликах, видела, как реагирует Полина, а сама ничего не чувствовала, вся сжималась внутри, особенно тогда, когда она призывно раздвинула ноги, приглашая к себе. В порно всё было просто, надо лишь склониться, сунуть язык поглубже и работать, громко стонать, но я чувствовала, что не смогу, надо что-то в себе сломать, переступить через себя, вернуться и наступить ещё раз на голову, на грудь. Стало трудно дышать, голова раскалывалась.
  Полина приподнялась и повалила меня на спину, накрыв волной мокрых волос, чуть ли не облизывая меня. Она приказала закрыть глаза, и я закрыла, пытаясь отдаться новым ощущениям, стараясь не сопротивляться, но тело каменело всё больше и больше, а в голове взрывались мириады гранат, обдавая жаром лицо, глаза, врываясь в уши огненным смерчем.
  - Прости, ничего нет, - прошептала я, отнимая её голову от себя. Полина обиженно поцеловала меня в губы, потом в клитор, лизнула языком, но, не увидев никакой реакции, села, продолжая ласкать себя.
  - А я перевозбудилась. Совсем ничего? Я тебе не нравлюсь? - обиженно спросила она.
  - Ты красивая, но я не лесбиянка, - ответила я и покраснела, Полина продолжала мастурбировать, и гладить меня по ногам.
  - Ты очень красивая, можно я кончу?? Если тебе неприятно смотреть, закрой глаза.
  ќ- Хорошо, как хочешь.
  - А можно так? - Полина приподняла мою левую ногу и подалась ко мне, я ощутила, какая она горячая, как у неё набухло всё. Она начала активно двигаться, тёрлась об меня. - Ну, пожалуйста, пожалуйста!
  Я молчала, следя за ней, как за экспонатом в музее, переводя взгляд на себя, ощущая какой-то надувной куклой, силиконовым манекеном для секса, такие делают в Японии, также могу стонать и говорить отдельными фразами и ничего не чувствую, а, значит, не сопротивляюсь. Полина убыстряла темп, мне начало надоедать, стало больно. Я погладила её грудь, сжала соски, и она громко застонала, а через несколько минут упала на меня, жарко целуя и благодаря. Позже я поняла, что это было изнасилование, но тогда мне хотелось, чтобы это скорее закончилось.
  - Тебе ни капельки не понравилось? - спросила Полина, приходя в себя, во время секса у неё лицо изменилось, стало глупым, капризным, сейчас она смотрела вполне осмысленно. Я помотала головой. - Ну, милая, прости. Я не сдержалась, ты такая красивая, у меня солнечный удар, чувствуешь, как я горю, если бы ты разрешила, я бы тебе показала такое!
  - Не надо, - я отстранила её, и встала. Тело ныло, как после тренировки, но это была не та приятная боль, а именно боль.
  Я убежала в дом, быстро оделась и закрылась в комнате. Полина осталась до вечера, а потом уехала. Больше она ко мне не приставала, на прощание, поцеловав в щёку и оставив в холодильнике черешню и половину дыни. А я не спала всю ночь, заново переживая это, не находя нужного слова, не понимая до конца, что со мной произошло.
  Вернувшись в город, я разобралась, поняла и не стала никому ничего рассказывать. Какая же я ещё маленькая девочка, наивная дурочка. Теперь если мне улыбается какая-нибудь женщина или девушка, меня начинает тошнить, и это отражается на моём лице, я вижу, как они шарахаются от меня.
  Я много думала о том, какими разными могут быть близкие люди, рождённые одной матерью, выросшие вместе. Как разительно Дамир отличался от его сестры, младшей сестры, у него было ещё две, вот они были вполне похожи на старшего брата. Дамир всегда с некоторой грустью говорил о сестре, о Полине, называя её ветреной и глупой, что из-за этого страдает его племянник. Никогда бы не подумала, что у этой может быть ребёнок, а ей тридцать лет, выглядит очень молодо, мужикам нравится. Это я увидела по её инсте, она сама меня нашла через месяц после моего покорного изнасилования. До сих пор корю себя за это, что со мной произошло, может это у меня был солнечный удар? Может и был, голова после этого болела так, что красные круги вертелись перед глазами, а ночью тошнило. Так вот, она нашла меня, хотя в моём инстаграме нет ни одной фотографии, наверное, Дамир подсказал.
  Как она себя продаёт, демонстрирует во всей красе. Работает она в основном с девушками, очень много фотографий с "достижениями", где она и её спортсменка у зеркала в фитнес-клубе демонстрируют талию и твёрдость попы, а следующий кадр они в сауне, на грани порнографии, и как это нравится мужикам, прыщавым юнцам, шлющим комплименты, сердечки, изрыгающие огонь в комментах. Скучно, я быстро пробежалась, схема была всегда одна и та же: как начинали и что стало, вперемежку с фотками Полины из ванны, где она, облепленная пеной, позирует слюнявым дрочерам. Полина прислала мне свою сторис, с комментом, что часто вспоминает обо мне, что она влюбилась и хочет научить меня, сделать так, чтобы мне понравилось, раскрыть меня, а тоже я себя не знаю, закрепощённая, зажатая, но она же всё видит, чувствует и т.д. Не знаю, зачем я это читала, а тем более смотрела это сторис, где её трахал в зад какой-то качок в душевой, меня, видимо, это должно было возбудить и раскрепостить.
  Я удалила себя из инсты, удалила свой профиль на facebook, мне перестали казаться гнусными фотографии членов, которыми меня зачем-то забрасывали в личке ВКонтакте, где была моя фотография, там бегу на лыжах, вся красная, довольная. Эту фотографию сделала мама зимой, я там себе очень нравлюсь. Профиль ВКонтакте я оставила, пусть шлют, если хочется, всё равно я никому не отвечаю.
  
   1 сентября, как и положено, в День знаний, никогда не понимала этого праздника, нас выстроили в колонну у корпуса факультета. Все молодые, красивые, даже девушки, улыбаются искренне, по-дружески, парни веселятся, подмигивают, и я забываю обо всём, в первую очередь об этой Полине, возвращаясь в чистое наивное состояние молодой девушки, немного своенравной, но доброй. Мы все в фирменной одежде, на груди значки, и какая-то гордость переполняет меня, радость, счастье. Немного капает дождь, не страшно, сквозь тучи светит солнце, и так тепло и уютно рядом со всеми.
  Мы стоим, слушаем речь декана, он немолодой, уже лысый дедушка, озорной, шутит, подмигивает. Про таких говорят седина в бороду, бес в ребро, а у него и бороды-то нет, а вот бесов предостаточно. И нет во мне чувства мерзости, отчаянья, которое было на патриотической линейке в школе, ни разу я не вернулась мысленно в Изумрудный город, не услышала жуткое "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!". Это моё место, я чувствовала, что сделала верный выбор. Да, впереди будет сложно, я же взяла две специальности, а ещё хочу выучиться на медсестру, поработать в поле, с настоящей бедой. Потом, всё будет потом, а если не справлюсь, мне помогут, точно помогут, как помогали и до этого. Я верю в это, хочу и верю, а иначе жить невозможно, незачем жить!
  Я так замечталась, засмотрелась и заслушалась, что не заметила, как возле меня встала секретарь факультета с микрофоном. Она уже третий раз задала мне один и тот же вопрос, а я всё не слышала. И почему они решили спросить меня? Наверное, потому, что я была самая высокая из девушек, наравне с парнями, я тонкая и смотрюсь выше. А ещё я одна была в брюках, выделялась из общей массы девушек.
  - Ну, вы скажете нам, что вы будете делать на нашем факультете? - со смехом в четвёртый раз спросила меня секретарь, уставив микрофон в лицо.
  - Я.. я пришла грызть гранит! - уверено ответила я, забыв окончание фразы. Дикий хохот накрыл меня, и я хохотала вместе со всеми, над собой, над ними тоже, кто скажет лучше? Никто же не отважился, одна я выдала.
  
  P.S. "грызть гранит" закрепится за мной на долгие годы. Так и будет, придётся и грызть, и ломать, дробить и колоть, пробиваться, сдаваться - будет всё. Хотела написать об этом в начале следующей главы, дневник я забросила на три года, но здесь правильнее, логичнее.
  Опять бью себя по рукам, хочу всё переписать, удалить половину, удалит Полину отсюда, из себя, из своей памяти, исправить стилистические ошибки. Нельзя, нельзя - фу, Есения! Фу, я сказала!
  
  Глава 28. Под столом
  
  4-й курс, даже не верится, что так быстро время прошло. Я обо всём забыла, начисто стёрла из памяти прошлые переживания, страхи, дурацкие мысли, обиды - на это не было времени. Его нет ни на что, удивляюсь, как ещё нахожу несколько часов в неделю на тренировки, не больше трёх раз в неделю, чаще два раза. Очень сильно устаю, валюсь с ног после них, но утром чувствую себя заведённой игрушкой, которой кто-то перекрутил пружину, хочется бежать, делать, учиться, не терять времени. Как же раздражают светофоры, когда каждая секунда будто бы зависает на час перед тем, как отсчитать этот жалкий промежуток? Но вот настало утро, а уже вечер, пора спать, а времени жалко, очень жалко впустую терять его на сон.
  Я превратилась в трудоголика, не знаю, как это называется правильно, как назвать того, кто помешался на учёбе. Ботан? Но я не ботан, у меня не всё идеально, и я не умею заучивать целыми абзацами. Если я не въехала в тему, то никогда не сдам, буду жёстко тупить. Меня всегда можно встретить либо на факультете, либо в корпусе биофизиков, меня ставят в пример: "Вот посмотрите, какое рвение к учёбе!". Мне смешно, знали бы они, сколько у меня хвостов висит с прошлых сессий, и мне идут навстречу, дают возможность "въехать в материал", спасибо декану, а то бы отчислили по формальному признаку.
  Не могу об этом думать, отчислили! Да я с ума сойду никогда ещё за всю свою короткую жизнь я не чувствовала себя собой, что я делаю это для себя, по своему выбору. Конечно же, не все предметы мне нравятся, некоторые я просто ненавижу. Например, историю страны, более лживо предмета я ещё не видела, даже в школе нам так не врали. С этой кафедрой особые проблемы, если бы не вмешательство деканата, было бы у меня неуд вместо удовл. И ни одного зачёта. А я не могу врать, что-то внутри меня костенеет, нет, каменеет, не давая выдавить из себя ни слова, заставляя зачеркнуть лживые ответы на вопросы в тестах. Дамир говорит, что надо быть сговорчивее, заключить сделку со своей совестью. И я понимаю, что он прав, что это инструмент, который поможет в жизни, в работе, но не могу, не умею, и презираю себя за попытки это сделать.
  С личной жизнью никак, ничего не происходит. Со мной пытаются знакомиться, есть несколько парней, которые поспорили, кто первый затащит меня в постель. Интересно, каковы ставки, и можно ли мне поставить? Я бы сорвала банк. Ничего, кроме смеха, они у меня не вызывают. Вижу, как они обижаются, некоторые оскорбляются, уж больно гадок мой смешок, такой презрительный, уничижающий мужское достоинство, но я не могу с собой ничего поделать. И всё же дружу я с парнями, нормальными, которые не спорят на меня, сразу поняв для себя всё обо мне. Они со мной не церемонятся, не сюсюкаются, не ходят павианами, задрав хвосты. Мы иногда дерёмся, так, в шутку, и мне не дают особых поблажек, и отлично! Ребята научили меня захватам, броскам, как бить в корпус, чтобы не вывихнуть запястье, как правильно отжиматься на кулаках. Я даже записалась в секцию самбо, чтобы проще было сдавать зачёты по физподготовке. Тренер долго упирался, недовольно смотря в моё дело, где я была освобождена по состоянию здоровья, но перед ним стояла высокая крепкая девушка с сильными ногами и руками, худая, но не тощая, с дерзким взглядом серо-голубых глаз, становившихся голубыми, даже синими, когда она злилась, с косой ниже лопаток, туго стянутой, с заплетённой голубой лентой - это я! Я сама себе нравлюсь, не зря тренировалась, а сколько я ем, у-у-у! Раньше одного моего обеда мне хватило бы на два дня, а теперь организм просит, требует, в столовой я беру два вторых, два салата, кучу пирожков и ем, ем, ем, на зависть сокурсницам, клевавшим жалкие капустные салатики. А я ем и не толстею. За это меня очень сильно ненавидят молодые самочки, у которых каждый кусок торта тут же откладывался на бёдрах или округлялась мордашка.
  Перехвалила себя, ну и пусть! По правде сказать, я хочу отношений, мне нравятся некоторые парни, но они сильно старше меня и все женаты. Это аспиранты, которые читают нам часть семинаров. И всё же это не любовь, не влюблённость, а, скорее, некое чувство привязанности, когда тебе нравится человек, который уважает тебя, а, что самое главное, понимает тебя, охотно помогает, может объяснить несколько раз, помочь в опытах. Наверное, это похоже на благодарность и точно не любовь. Да, я фригидна -ќ это подтвердил мой гинеколог. У меня мёртвые яичники, спасибо моему лейкозу и химиотерапии с облучением. А что тогда такое любовь? Неужели это лишь желание, сексуальное влечение? Тогда этот коуч меня любил, и это неправда, или эта похотливая Полина тоже меня любит? Неправда, тысячу раз нет! Когда у меня есть свободные часы, я часто думаю о любви, пытаюсь найти ответы в книгах, которые читаю запоем, по четыре-пять в месяц, и это успевая учиться. Я их слушаю, загоняю роботу, и он мне читает, пока я еду в транспорте, ем или иду куда-то. Так удобнее и быстрее, и мне кажется, что откладывается больше в голове. Я стала лучше воспринимать лекции, часто кажется, что лектор говорит слишком медленно, хочется прибавить ему скорости.
  Но я опять сбилась. Так что такое любовь? Не знаю, она разная, это тоже понятно, но вот что такое моя любовь, я не знаю и очень хочу влюбиться, пускай и безответно. Про себя я считаю, что нельзя не влюбиться в такую красотку, как я. И действительно, я красивая, тут Полина была права, у меня длинные стройные ноги, а если приду в короткой юбке, то увидите, что они ещё подкаченные, но без перебора. Я тонкая, но не хрупкая, не дохлая, грудь небольшая, но моя, длинные тонкие пальцы, как у пианистки или балерины, меня часто спрашивают, не занималась ли я балетом, смешные, знали бы они, где я пролежала два года, балет, смешно просто. Короче, я красивая, и это факт. Но влюблённость - это же не любовь, я знаю, что есть парни, которые вздыхают обо мне, в нашей группе таких четыре, но мне они неинтересны. Влюблённость пройдёт, каков бы ни был объект страсти, как бы не был он красив и идеален, волнующ и прочие беспомощные слова. Она пройдёт, довольно скоро, и останусь я, со своими проблемами, страхами, придурью, глупостью... если бы нашёлся такой человек, я бы заставила себя в него влюбиться, заставила бы себя лечь с ним в постель, всё бы сделала, но это подло, мне думается, что это подло и несправедливо по отношению к нему. Он поймёт это и бросит меня, и будет прав! И мне он больше не снится, даже мимолётно, кусочек сюжета беспокойного сна, и никому я не отдаюсь при свете безразличной луны - всё уснуло, вымерло во мне, осталась только учёба и работа.
  Да, я ещё и работаю, за бесплатно. Дура, да? Пускай и дура, но я буду это делать, и не потому, что мне нравится или я испытываю душеподъёмные выделения в сердце, горжусь собой до обожествления. Я встречаю таких людей на работе, их немного, но они сразу же бросаются в глаза. И пусть работают, пусть даже за своё тщеславие, главное, чтобы работали, приносили пользу, помогали, а работы много, очень много и не убавляется, не уходит, не спадает. Иногда кажется, что всё, затишье, а приходит вдвое, втрое больше, и уже не знаешь, за что браться сначала. Я часто теряюсь, сдаюсь, впадаю в тихую истерику, когда с места сдвинуться не можешь, когда руки и ноги словно из сахара, один шаг и ты рассыплешься, сломаешься. Мне говорят, что я справляюсь, не перехваливают, говорят, как есть, а я так не считаю и презираю себя за слабость. Я не имею права быть там слабой, дома, пожалуйста, но не там, не там!
  Со второго курса я пошла на курсы медсестры и через полгода получила заветную корочку. Спасибо маме, она помогает мне деньгами, моей стипендии хватает на обеды в столовой и шоколадки, очень, кстати, важная часть моих расходов. В моём рюкзаке всегда много шоколада, горького, одно и того же, без добавок, орехов и прочей фигни, только горький шоколад. Без заменителей масла какао, несильно сладкий, когда съешь много, он кажется кислым. И я много его ем, иначе у меня болит голова, пью крепкий чай, а не эти помои, что обычно наливают везде. В столовой меня знают и к моему приходу заваривают отдельный чайник из четырёх пакетиков. Недавно я узнала, совсем не смотрела в чеки, что берут они с меня, как за стакан. И вообще, я недавно поняла, что меня знают в университете, особенно это видно в столовой, где мне кладут побольше мяса, рыбы, часто не считают пирожки, когда у меня не хватает денег на студенческой карте, а я не знаю, как их благодарить. Возможно, им и не нужна моя благодарность? Вот почему за добро надо всегда благодарить? Разве это не обесценивает добрый поступок, честный поступок?
  Не могу об этом думать, здесь сталкиваются новые, хотя нет, старые, философские размышления и оковы воспитания, вбитые ржавыми кольями в наш скелет, не давая сдвинуться в сторону, определяя на всю жизнь модель поведения, ошибочную, лицемерную, общественно-значимую, пригодную.
  Я пошла работать в хоспис. Выбрала сразу, не раздумывая, столько всего почитала, посмотрела, словно пытаясь убедить себя в верности принятого решения, а этого не надо было делать. В первый же день, как я заступила, с содроганием сердца вручая копии удостоверения медсестры, выписку, что я студентка второго курса, будущий гематолог, это я уже от себя добавила, боялась, что слишком мало, что ничего не умею, и меня попросят уйти. Не попросили, поставили в первый же день в палату дежурной, ставить капельницы и делать уколы. Мне казалось, что я делаю медленно, старалась успеть всё сразу, проявить себя, начала судна выносить, порывалась пол помыть, пока не свалилась к концу дня.
  Это случилось внезапно, моя смена закончилась, смена на ногах, ни минуты покоя, и я, ожидая постоянного графика у администратора, я могла работать по субботам и воскресеньям, когда не было занятий или семинаров, присела на край кушетки в крохотном кабинете, служившим и местом отдыха и ординаторской. Отключилась моментально, чуть не свалилась на пол, успели подхватить. Позже, проработав полгода, я поняла, что это была не физическая усталость, другая, нервное истощение, так, наверное, правильнее сказать.
  Первые полгода в хосписе, работая полторы смены по субботам и одну в воскресенье, я не думала, что здесь на самом деле происходит. Я делала уколы, ставила капельницы, судна и пол мне не давали мыть, переводя на бумажную работу, благо у нас уже начались бесконечные предметы по документации, стандартам и прочему бюрократическому ужасу. В перерывах между процедурами я заполняла отчёты, писала запросы, отвечала на письма. Делая уколы, я видела, как нашим маленьким больным становится легче, как расправляется стянутая кожа на лице, как тихо и облегчённо вздыхает малыш, перенесший десятки процедур, операций, не принесших ничего, кроме сокращения ресурса, мнимого замедления болезни. Это я сейчас понимаю, а тогда верила, убеждала себя, что им становится лучше, что скоро наши маленькие пациенты покинут нас, вернутся домой, а их мамы, бабушки, отцы, которые жили вместе со своим ребёнком, выпрямятся, улыбнутся, оживут. Взрослые, родители, здесь напоминали статуи, скрюченные застывшие каменные изваяния, одинаковые. И мы, работавшие здесь, должны были быть другими, живыми и бодрыми, но не до весёлости, уверенными, готовыми помочь, ответить, объяснить, а каменные изваяния лишь кивали в ответ, благодарили, умирая на глазах, вместе со своим ребёнком.
  Летом, 2 июня, умер первый малыш. Петя, я его помню до сих пор, он мне снится, нечасто, живой, бегущий по дорожке в парке, к маме и папе, не к тем, каменным столбам, которых я знала, а к живым, пускай и не очень красивым, но живым прекрасным людям. Он каждый раз не добегает до них, подбегает ко мне и даёт ромашку, улыбается и говорит, он ещё плохо говорит, коверкает слова, но всё понятно: "Ты не виновата, просто так получилось!". Он смеётся, бежит к родителям, а я просыпаюсь с криком, до сих пор с криком, мокрая от пота и слёз, меня трясёт так, что мама делает мне укол успокоительного, иначе меня начинает бить судорога. В холодильнике лежат заготовленные шприцы, сначала мама боялась сделать мне больно, но опыт добавляет уверенности и понимания истинного блага, ожесточает, делает циничнее. Она быстро, не задумываясь, колет мне препарат, ложится рядом, обнимает, и я засыпаю, так и не поняв, что на самом деле произошло. И это не самолечение, всё уже проверено-перепроверено. По-другому никак.
  В этот день он умер, это была как раз моя смена, воскресенье, утро, конец суточного дежурства. Накануне я ставила ему капельницу, он так улыбался мне, крохотный, один скелет и улыбка, яркие светящиеся глаза, обесцветившиеся из-за болезни. Петя рассказывал мне про маму, он вспомнил, как ещё до больницы, два года назад, они с папой и мамой ходили в зоопарк, как ему понравился слон, бегемот. Он всё помнил, до мельчайших подробностей, смеялся, и я вместе с ним, не замечая, как посерело лицо нашего доктора, Маргариты Александровны, как она пыталась улыбаться, но выходила гримаса. Я тогда очень удивилась, но не придала значения. Его мама тоже оживилась, она пришла вечером, после работы. Петя болтал с ней, они сидели до позднего вечера, огороженные ширмой, остальные дети уже спали. Петя всё жаловался, плакал, что папа не смог придти, он ночью возвращался из командировки... Петя знал, всё знал, одна я, как дура, не понимала, не хотела понимать!
  Утром он умер, у меня на руках. Я, как обычно пришла делать ему первый утренний укол. Ничего особенного, простое обезболивающее, чтобы можно было спокойно дышать, без хрипов и боли, а он умирал, плакал, еле слышно, звал папу. Я не сразу догадалась, стала слишком поздно звонить его родителям, и они не успели. Никогда не видела, чтобы мужчины плакали, женщин повидала немало, уже даже короста в сердце наросла. А я была как робот, без души, одно тело, выполняющее свои обязанности, автоматически, с каменным лицом. И меня боялись дети, я сама себя стала бояться, но потом, когда осознала, увидела себя такой.
  Отработав ещё две смены, я вернулась домой, меня подбросили на машине. Мамы дома не было, она была с Дамиром в театре, так совпало. Я стояла посреди кухни, смотрела в окно, чайник давно вскипел и начал остывать, а я даже не переоделась, как была в больничной униформе, забыла всё там, и от меня пахло спиртом и смертью. Запах спирта у меня теперь навсегда ассоциируется со смертью. Не знаю, что со мной произошло, но я забилась под стол, как собака, свернувшись, поджав ноги к животу, и ревела, выла, громко, до тошноты, пока не отключилась. Мама меня нашла на кухне, с включённым светом, с кастрюлями на плите, которые по счастью не успела включить. Она не смогла меня сдвинуть, разжать, я будто бы окаменела и не реагировала ни на что.
  "Скорая" кое-как вытащила меня из-под стола, без сознания. Меня отвезли в университетскую больницу, где после трёх уколов удалось разжать, распрямить. А утром у меня начались судороги, я о них уже писала, они со мной навсегда.
  Из больницы я сбежала на занятия, а потом в хоспис. Меня не допустили к работе, долго разговаривали. Рассказали, что у отца Пети случился сердечный приступ, и он умер, их похоронят вместе, одна мать жива, за ней следит психолог фонда, буквально живёт вместе с ней, чтобы она не выбросилась из окна. А я ревела о незнакомом мне человеке, которого я и видела несколько раз, о Пете, о его зоопарке. Меня уговаривали бросить, но я упёрлась, стала на них орать, что они не имеют права, что я должна, должна и буду, даже если! А что если? Не знаю, чем я могла им пригрозить. Меня отправили на две недели подумать, и я поехала в зоопарк, оставалось ещё несколько часов до закрытия, стояла у вольера со слоном и ревела, негромко, задыхаясь. Меня обходили стороной, а слон встал напротив, смотрел на меня умными глазами, будто бы понимая, что со мной. И тогда я стала с ним разговаривать, рассказала ему про Петю, как он его любил, и хотите верьте, хотите нет, мне плевать, верите ли вы, но слон заплакал, я видела слёзы! Меня часто можно увидеть возле вольера со слонами, я разговариваю с ними, а они меня слушают, вот такая городская сумасшедшая.
  
  Пришёл август. Ненавижу этот месяц, ненавижу! У нас умерли четверо детей: Маша, Алиса, Даниил, Матвей. В сентябре умерли Борис, Слава, Александра. В октябре Коля, Марта, и наступило затишье. Я помню каждого ребёнка, не все смерти были в мою смену, это и неважно, я помню каждого, закрываю глаза и вижу их всех, живых и здоровых. Это ад, настоящий, не та дурь, что описана в апокалипсисе или священных книгах, ад есть на земле, мы живём в нём, я живу в нём. И слава богам, плевать каким, что открыли мне глаза, каков мир, какова жизнь на самом деле и чего она стоит.
  
  Сейчас нам понятно, что делать со мной, лежащей под столом. Ничего, дать пролежать до утра, сама отойду, выползу, сделаю себе укол, чтобы не началась судорога, и буду собираться на учёбу. Мне надо учиться, то, что привиделось мне в моём коматозном сне, в этом бреду - это не даёт мне покоя, как навязчивая идея. Но я мало знаю, слишком мало знаю и умею, чтобы осознать, понять, найти, показать это, даже не могу сказать, что это, но уверена, что это очень важно, очень нужно. А пока забиваюсь под стол, там меня ждёт одеяло, маме звонят, если у нас в хосписе кто-то умер, и она готовится. Боже мой, как она поседела вместе со мной, у меня тоже много седых волос, но их надо найти, и они меня не портят. Дуры с моего потока думают, что я так крашусь, идиотки.
  
  Работая в хосписе, я узнала о нашей системе здравоохранения больше, чем нам давали в университете. Я уверенно спорила с преподавателем, а когда она узнала, где я работаю, то пришлось делать доклад. Мне положена зарплата, так как я квалифицированный кадр и не подхожу на роль волонтёра. Я её не трачу, собираю, коплю, а когда нам не предоставляют лекарств, покупаю часть за свои. И это неправильно, в корне неверно, не профессионально. А как по-другому? Вот был один мальчик, Захар, десять лет, умный, хороший, не жилец. Видите, пишу уже цинично, профессионально, а внутри всё дрожит, пальцы дрожат. Так вот, ему выделили обезболивающие, дженерики, а они не работают, вызывают судорогу. А ему осталось жить месяц, может больше, умный мальчик, он и сам это понимал, успокаивал меня. Я психанула, решила купить сама, а препарат дорогой, у меня нет таких денег. Мама остановила, заплатила свои, добавила к моим крохам, а то я готова уже была папин депозит драконить. Мама мне запретила отдавать ей эти деньги, и она права - за добро нельзя благодарить, тем более за добро нельзя платить.
  Принесла препарат, Захар умер, это обезболивающее не лечило, оно дало ему право на честную достойную смерть. Как мало порой надо умирающему, сохранить достоинство, дать умереть человеком! А все наши законы, декларации, попы и подлая церковь,ќ они все толкают людей на преступления, отказывают детям и родителям в праве на достойную смерть. ВЫ никогда не задумывались, если ли у вас право на смерть, на достойную смерть? Почитайте законы - его нет! Забудьте про право на жизнь и здоровье, окружающую среду - не для вас, вам даже не разрешается умереть по-человечески!
  Я сделал об этом доклад, никогда не видела, чтобы наш поток молчал, аудитория помертвела. Я стояла красная на кафедре, ещё горячая после доводов, доказательств, примеров из нашего хосписа, не замечая, как девчонки с первых рядов плачут, а парни прячут глаза, украдкой утирая слёзы. Меня вызвали на комиссию, заставляли признать ложность моих доводов, выдать сообщников или как-то так, я не помню всего этого бреда. Потом мой доклад тиснули в студенческой газете, и он полетел по сети, долетев, видимо, до верха. На меня наезжают, взяли на контроль, но мне нестрашно - нашему хоспису одобрили все заявки, выдали всё, что мы запрашивали, я запрашивала, готовя тонны документов. Оказывается, у этих сволочей всё было на складах, гады, уроды, мрази!
  В один из дней я увидела свою фотографию в студенческой газете, я редко её читаю. Заметка была короткая, но основная мысль сводилась к тому, что на меня наезжает ректорат. Оказывается, что меня поддерживают, много кто поддерживает. Под статьёй подписались многие преподаватели, даже те, с кем я была в контрах, даже эта историчка, которая не принимала мои работы. Я стала гордиться собой, и это неплохое чувство, оно даёт уверенность, сил прибавляет. Со мной здороваются незнакомые люди, и студенты, и преподаватели, а один раз в столовой устроили овацию. Я от неожиданности чуть поднос не выронила, ходила красная, как рак от смущения, но это было приятно.
  
  Последнее. Я не забыла про своё каменное лицо, когда Петя умер. Я заставляю моих коллег, моих друзей, мы все друзья, настоящие друзья, снимать меня на камеру, тайком. Я смотрю на себя со стороны, ломаю себя, чтобы ни один ребёнок не увидел снова робота, неживого бездушного робота. Надо бороться с собой, ломать себя, это одна из тех вещей, которая требует жертвы, собственной жертвы. К чёрту враньё про "будь собой" или "не дай обстоятельствам изменить тебя", к чёрту! Я знаю, какой должна быть, какой хочу стать, а дома меня ждёт одеяло под столом и укол, я вытерплю, мои дети же терпят и не такое, а они мои, и мои тоже, каждый из них в моём сердце, никогда не забуду, никогда. Это непрофессионально, так пусть идёт к чёрту этот профессионализм!
  
  Глава 29. Стажировка
  
  Я перестала замечать времена года. И правда, вся жизнь проходит в бетонных коробках, в метро, автобусе, а когда выходишь в парк бегать на лыжах или роликах, удивляешься на мгновение, как быстро летит время, мимо меня. Если снег сошёл, то просто бежишь, не замечая, как приходит весна, как начинает зеленеть трава, пробиваясь сквозь шапки талого снега. Это очень красиво, особенно когда светит жёлтое солнце, ещё нежаркое, но уже тёплое, ласковое. Отмахав свою привычную десятку, я застыла на месте, всматриваясь в узкую тропинку, всю серую от грязного снега, уходящую в никуда, в рощу, где белел чистый снег, зеленела молодая трава. Деревья расправляли усталые ветви, набухали почки, мне кажется, я чувствовала их запах. А главное - это солнце, как на картине художника расцветившее новую жизнь. В итоге я замёрзла и простудилась, тихий ужас моих врачей, к которым я должна наведываться два раза в год.
  Коронавирус, куда же без него, какой? А чёрт его знает, их десятки тысяч. Проболела две недели и сбежала из-под надзора на лекции. Вру, выпустили. Анализы отрицательные, они всегда отрицательные, не работают. За эти две недели дома я смогла немного отдохнуть, подумать, закончила работу с дневником, окончательно разделив текст на главы. Раньше я писала чаще, а сейчас раз в несколько лет, в этом году что-то зачастила. И я всё думала, что он для меня, этот дневник? Так и не решила, похоже и на психотерапию, и на летопись, чтобы не забыть, а что забыть? Может, я боюсь забыть себя? Боюсь, память снова играет со мной злую шутку, уже не помню, много, что писала после выхода из больницы, стала уже и школу забывать, совершенно забыла про коуча, про Полину.
  Кстати, а Полины больше нет, она разбилась в ДТП. Искала в себе чувства жалости, сожаления, и не нашла. Не смогла сыграть перед Дамиром, нашла в себе сочувствие к нему и ничего больше, он очень любил сестру, как младшую дочь. Я боялась, что он разозлится, обидится на меня, отвергнет, но, придя к нам домой после похорон, пожал мне руку и поблагодарил, что не врала ему. Он сказал, что всё знает и ненавидит сестру за это, она так и не раскаялась, сама ему всё рассказала, смеялась над моей неопытностью и стеснительностью. Я слушала и бледнела, голова стала кружиться, а во рту стало сухо и очень горячо, так часто бывает перед приступами, перед короткими судорогами. И я ушла к себе, завернулась в плед и лежала до утра без сна, без судорог, раз за разом прокручивая в голове тот день, Полину, не находя в себе ни капли жалости. Жалко было её сына, мальчик любил маму, хоть и жил с отцом, она сама отказалась, как и моя мать. К утру я поняла, что так мучило меня - как может мать отказаться от своего ребёнка?
  
  Этой весной в нашем хосписе случилось чудо. Его невозможно объяснить, проанализировать - настоящее чудо. Девочка Диана лежала у нас вот уже девять месяцев, дома держать было нельзя, надо было каждый день ставить капельницы, да и снимать квартиру в Москве маме было не по карману. Мама была у нас, работала санитаркой, когда Диана приходила в себя, ей было девять лет, мама играла с ней, они пытались учиться, читать, но девочка была очень слаба. У нас не все дети лежачие, есть те, кто ходит, хотя бы пару часов в день, с ними занимаются, но в основном дети в полузабытье от препаратов.
   В чём же чудо? Сложно сказать, но Диана стала поправляться, и это случилось тогда, когда кончилась зима, в конце марта. В палату ворвался яркий солнечный свет, заставивший улыбнуться даже каменные статуи родителей. И Диане стало лучше, с каждым днём всё лучше и лучше. В конце апреля она встала, сделала первые шаги. И ноги выдержали, не надломились. Мы решили перевести девочку в больницу, где подтвердили наши догадки, наши надежды - болезнь отступала, сама, что-то повернулось в ней, развернулось к ней. Не знаю зачем, но я выпросила образец её крови, мне обещали сохранить его в банке, при больнице было хранилище. И когда мы прощались с Дианой и её мамой, девочка шепнула мне одну фразу, после которой я две ночи не могла спать, обдумывая, гадая, почему она так сказала, почему она это мне сказала, ни маме, ни лечащему врачу, а только мне. "Я убежала от мерзкого червя!" - радостно шепнула мне Диана, глаза её загорелись счастьем, она увидела, что я её поняла, всё поняла, что я знаю. Возможно, мне это кажется, живу в мире своих бредовых фантазий. Но, получается, не я одна. Воспоминания нахлынули на меня, я отчётливо видела и Изумрудный город, и тоннели, где рычит и хлюпает в темноте мерзкий червь. Кровь Дианы будут хранить 10 лет, для меня, бесплатно. Что-то в ней есть, я чувствую это, звериное чутьё. Объяснить это рационально нельзя, а надо ли?
  
  Поздравляю себя! С победой! Я прошла конкурс и меня взяли на спецкурс. Это было ещё в конце февраля, не знала, хвастаться или нет, но почему же не похвастаться перед собой? Курс по гематологии, то, что я хотела. До лета буду ходить на семинары, их устраивает немецкий исследовательский институт, хорошо, что читать будут на английском, не зря я его натренировала, изучая иностранные журналы. Это мне и помогло пройти тесты и собеседование, многое, что они спрашивали, я знала, читала об этом. А ещё у меня был высший бал, лишний повод для гордости.
  Прошло ещё несколько ребят из нашего потока, с других специальностей, даже со старших курсов. Все бубнили о том, что хотят попасть на стажировку в Германию, планировалось летом на два месяца за счёт немецкого института и университета, но будет ещё один конкурс. Меня это особо не волновало, я ходила туда за другим, слушала и смотрела, как там лечат, какие новые технологии используют, на каком оборудовании работают. И чем больше слушала, тем больше у меня возникало вопросов. Когда все уходили на кофе-брейк, я оставалась в зале и мучила лектора, сначала сбиваясь, стесняясь своего английского. Меня быстро отучили волноваться по поводу произношения, читал лекции высокий пожилой мужчина, с приятной сединой. Он брал меня под локоть и в первый же день рассказал, как он, будучи студентом, пытался что-то объяснить английскому учёному, приехавшему к ним на лекцию. Он делал это так смешно, коверкая английский, что я через три семинара перестала стесняться и заговорила свободно, не сразу заметив, что речь становилась всё лучше и лучше. Мне особо помогали мои записи, всегда перед разговором я выписывала термины, и, когда терялась, тыкала пальцем в блокнот, и мой вопрос понимали с полуслова.
  За спиной я слышала, что подлизываюсь, хочу подмазать, получить заветное место в группе. Некоторые девушки и парни, следуя моему примеру, стали оставаться, отнимая моё время, задавая вопросы, на которые ответы были в самой лекции. Это меня так злит, и лектора тоже, я видела, как он вежливо отвечает, улыбается, а в уголках глаз блестит злой огонёк.
  Семинары и лекции проходили по субботам и воскресеньям, после них я бежала в хоспис. На одной из лекций лектор поймал меня в дверях, заметив, как из моей сумки торчит выстиранная спецодежда, мой голубой костюм, стиранный перестиранный до белых пятен, я его специально не меняла, в нём было спокойнее, вот такая дурь, примета. Он выпытал у меня, куда я спешу, удивился, даже обрадовался, позвал других лекторов, которые вели семинары по лабораторным исследованиям, и захвалил меня. Никогда я ещё так не краснела от смущения и удовольствия!
  Да, совсем забыла, наши лекции и семинары читали в нашем корпусе, выделили спецаудиторию. А особенно мне нравилось, что учёные из Германии привезли с собой макеты, не плоские слайды в презентациях, образцы биотканей и новое лабораторное оборудование, чтобы можно было простые опыты делать прямо здесь, подготовить препараты, загрузить их в наши анализаторы и получить результат к концу лекции. Я была в первых рядах к лабораторному столу. Я делала столько ошибок, что сама стала отличным стендом, на мне показывали и объясняли, как не надо делать, какие ошибки делают все и всегда, а я косячила дальше, и надо мной смеялись студенты, даже прозвища придумали какие-то, я не запомнила. Сначала насмешки были беззлобные, но скоро и лекторы почувствовали, что надо мной смеются зло, с удовольствием. Тогда они стали особо выдающихся вызывать к себе, заставляли их делать то же, что и я. И они косячили, ещё хуже, одна студентка чуть не угробила микроскоп, перепутав всё, с силой вбив стёкла с препаратом не туда. Лабораторные занятия с нами вела полная весёлая женщина, я всё удивлялась, как это такие толстые могут делать столь тонкую работу. Она гладила меня по руке и с улыбкой говорила, что я делаю успехи, и не надо обращать внимания на насмешки. Она не понимала по-русски, но на межязыковом уровне, на животном языке понимала, что эти бандерлоги кидаются в меня собственными экскрементами. Обидно, но не настолько, чтобы меня это задевало, к четвёртому курсу я так и не нашла друзей, о которых так много пишут, поют в песнях, рассказывают на кухнях, о самом счастливом времени в жизни, об учёбе в институте, университете, военном училище и так далее. Всё это шло мимо меня, настоящие друзья у меня были в хосписе, я хорошо относилась ко многим преподавателям, но никого не впускала в свою жизнь, отгораживалась, и находила понимание. У меня есть цель, и я буду к ней идти. Сдуру я сболтнула об этом иностранцам, испугалась, что будут смеяться, а они обрадовались, поддержали, не находя мою идею бредовой.
  Идея простая, в ней нет ничего особенного:ќ я хочу изучить себя, понять, почему я выжила, и в этом отыщется среди глубокого ила ключик к истинному знанию. Эту метафору мне подсказал Дитрих Крамер, главный лектор, он был доктором наук, если переводить на наши регалии. Он рассказал мне о разных учёных, в основном из далёких времён, которые всё изучали на себе, искали в себе, испытывали на себе. И я поняла, что не страдаю параноидальной идеей, сразу же сообщила ему об этом. Он рассмеялся и добавил, что настоящий учёный должен быть немного параноиком, сумасшедшим. А я параноик, дело не в том, что я верю в свою идею, но не могу выразит её, ткнуть пальцем, показать - вот она! Я знаю, что это есть, и я найду, обязательно найду, пусть на это уйдёт вся моя жизнь! Это обещание я не раз давала себе и даю ещё раз, чтобы не сдаться, а сил не хватает, мне часто кажется, что я скоро выдохнусь, сломаюсь, заболею и тогда всё пропало, опять пропущенное время, а там и забуду, предам, оправдаю себя. Так не должно быть, но так может быть, и каждый день я заставляю себя, через усталость, через боль, внушаю себе эти мантры, довожу до отточенности стального лезвия бритвы мой аутотренинг. И я знаю, что это насилие, над собой, жестокое и беспомощное, достаточно слабого желания всё бросить, чтобы капрал с палкой заплакал и убежал.
  
  Сдала сессию, досрочно, в этот раз очень легко. Стажировку перенесли на первые недели сентября, чтобы дать студентам возможность отдохнуть летом, а общий курс успеют наверстать, так решили в ректорате. Я прошла, также легко, как и сдала сессию Нас поздравлял проректор, вручив сертификат в главном зале, я даже купила по этому поводу новое платье, подбирали вместе с мамой, накрасилась, туфли, колготки (было очень жарко, но этого требовал этикет. Я сопротивлялась, но мама заставила), серьги, сложная причёска. Чувствовала себя нарядной куклой в магазине, самой высокой и стройной. Меня рассматривали, пялились, не скажу, что это было неприятно, я торжествовала.
  В качестве подарка нас, прошедших отбор, пригласили на три дня в подмосковный дом отдыха, на озеро. Я сначала не хотела, но мама уговорила, поеду, понаблюдаю за другими, как отдыхают нормальные люди. Лучше бы я этого не делала, а витала бы в облаках, как писала до этого, гордилась своей целью, работой в хосписе, чем я там ещё гордилась? Так забавно перечитывать себя, какой восторженной я была, поразительная наивность! А что смеяться над собой? Нельзя терять эту наивность, с ужасом думаю, в какую мерзкую бабу я превращусь, если стану всё продумывать, анализировать, оценивать, бррррр, ужас просто!
   Я согласилась и поехала, нам заказали целый автобус на 40 человек, а победителей было всего 10. С нами поехали другие студенты, чем-то там выдающиеся, которые были на хорошем счету у ректората. С нашего факультета было меньшинство, в основном с журналистики, юридического и финансового вперемешку, по мне они все одинаковые, хоть и сидят в разных корпусах. Во время дороги я уткнулась в электронную книгу, ни с кем не разговаривала, но со мной постоянно пытался кто-нибудь поболтать, сесть рядом. Парни наглели, многие уже выпили, и мне приходилось всё чаще сталкивать их ладони с коленки, которую они хватали после первой минуты разговора. Опять соревнование, я слышала, как они делают ставки, а, может, они и хотели, чтобы я услышала. Бесхвостых павианов отогнала одна девушка, она была с магистратуры юридического факультета. Почему-то её послушались и отстали от меня. Она спросила, что я читаю, увидела, что это медицинский отчёт на английском об испытании нового препарата от рака, и загрустила, со мной не очень интересно. Но почему-то она долго не перебиралась обратно к друзьям, пившим шампанское, меня это стало напрягать, особенно её внешность, слишком сильно напоминавшая мальчика. У неё короткие чёрные волосы, узкие джинсы, обтягивающие, как колготки, очень худая, в футболке без лифчика, соски торчали через ткань. Она что-то болтала, рассказывала, устала от моего молчания, поцеловала меня в щёку и ушла к своим, а я сидела и думала, что это было. Щека горела, внутри росло неприятное чувство тревоги. Мне захотелось выйти на ближайшей станции, забрать свой рюкзак и поехать обратно в Москву. Я запомнила это чувство, инстинктивно, на будущее, ещё не зная, как всё обернётся.
  Мы приехали на базу, нам выделили большой дом. Я поселилась с однокурсницей Наташей Симоновой, хорошая девушка, не очень красивая, полненькая, небольшого роста, смешливая, любит навязываться компаниям, безотказная, ребята рассказывали, что она даст любому. Ох, чего только парни не болтают, хуже баб. Я иногда затыкала им рот, настолько противно было слушать, а если парень не прекращал сплетничать, делала подсечку и валила на пол, под общий хохот. Самбо я забросила, редко хожу, могу вообще не ходить, но иногда хочется повалять кого-нибудь на ковре или поваляться самой. Что-то есть в этом, когда соперник хватает тебя, бросает, и ты на долю секунды зависаешь в невесомости, проваливаешься в другое пространство, и БАХ! - лежишь на ковре, ещё не до конца осознавая, что произошло. Но и парням со мной тяжело, я упорная, крепкая, они называют меня стальной арматурой.
  В первый день ничего не происходило. Разместились, пообедали в столовой, кормили неплохо, я умяла четыре котлеты под удивлённые восклицания, только Наташа хихикала, она-то знает мои аппетиты. В целом она неплохая девчонка, умная и как оказалось, честная. Она не станет крыть меня на суде, но об этом позже. Поели, погуляли вдоль озера. Я гуляла одна, заткнув уши очередной книгой, потом мне надоело слушать, и я шла просто так, впитывая в себя звуки озера, крики чаек, жужжание насекомых, запах цветов. Вернулась к ужину, вся в траве и пыльце, захотелось поваляться на траве, и я это сделала, испачкав футболку и шорты. Мой вид вызвал фурор, многие девушки приоделись к ужину, одна я была в чём попало.
  - Классно выглядишь, на лугу скакала? - спросила меня та девушка, похожая на парня. Сейчас она была в вызывающе обтягивающем платье, которое больше уродовало её, слишком худая, грудь почти не видно одни торчащие соски. И чего она так перевозбудилась?
  ќ- Нет, просто гуляла, - ответила я и села за стол, набрав себе всего по два.
  Я ела, не слушая, как они хохочут, как шутят, что если я лопну, то здесь есть кому меня зашить. Девушки пили шампанское, а парни виски. Эта девушка подсела ко мне, выхватила вилку и съела кусок запеканки, который я намеревалась проглотить.
  - А давай знакомиться, я Маша, а ты Есения. Я знаю, о тебе ещё писали в нашей газете. А я там почти главный редактор, пишу про новости права, - она съела мою запеканку и отдала вилку.
  - Тебя не кормят? - спросила я, недовольно посмотрев ей в глаза. Я встала, взяла новую тарелку и вилку.
  ќ- А, стерильность, нет, профилактика кишечных заболеваний, верно? - улыбнулась она, один парень подошёл к нам и подлил ей шампанского в бокал. - Шампанское будешь?
  ќ- Я не пью, - резко ответила я, взяла порцию запеканки и стала быстро есть. Я хотела спать, а не торчать здесь.
  - Вижу, ты устала. Я тоже, скоро пойду спать, напилась я что-то, - она хохотнула, погладила меня по коленке, я чуть вилку ей в руку не воткнула, но сдержалась. ќ Завтра будет бал, ты взяла платье или будешь в шортах.
  - Взяла, -ќ быстро ответила я с набитым ртом и встала.
  - Спокойной ночи, - помахала мне пустым бокалом Маша.
  В комнате я долго не могла заснуть, было то жарко, то холодно. Соседка тусила внизу, я приняла холодный душ и, завернувшись в пододеяльник, уснула. Снились странные неприятные сны, которые я не запомнила, осталось ощущение беспомощности и мерзости.
  Проснулась посреди ночи, уже раскутанная, пододеяльник лежал почти на полу, мне было жарко. Сначала я не поняла, что меня разбудило, а как догадалась, то похолодела. Моя кровать стояла в холе номера, а Наташа была в отдельной комнате, мы разыграли это монеткой, я проиграла. В соседней комнате пыхтел парень, и тонко стонала соседка. Они шептались, громко сосались, фу, мерзко присутствовать при чужом сексе, особенно когда слышишь, как хлюпает член во влагалище. Я живо представляла всё, что там происходит, бесшумно тащила к себе пододеяльник. Пусть делают что хотят, но мне было неприятно, что кто-то мог увидеть меня в постели, в одних трусах, спящую, хорошо ещё, что не стали насиловать. Скорее всего не видели, изголовье кровати я развернула так, чтобы меня не было видно, передвинули с Наташей кровать, а то была бы как на ладони. Наташа так долго кончала, что я устала и подумала, а не встать ли и включить свет? Сдержалась, стала засыпать под их стоны и хлюпы. Разбудил меня удар двери, парень, видимо, был пьян, и слишком сильно хлопнул дверью. Я лежала и слушала, как Наташа ходит по комнате, уходит в ванную, смывает, возвращается, ложится в кровать. Вскоре послышался звук какого-то устройства, тихий, вибрирующий. Он то появлялся, то уходил, Наташа тихо стонала, полчаса играя с ним, пока не вскрикнула, и прибор упал на пол. Я не спала до утра, думая о том, что неужели я стану такой, буду тоже вот так засыпать с вибратором.
  
  Как стало рассветать, я оделась и пошла гулять перед завтраком. Все в доме спали, нагулявшись накануне, у озера была одна я и чайки, что-то делившие в безоблачном небе. Тепло, но не жарко, чуть прохладно, когда ветер дует. Я сняла кроссовки и вошла в воду, и так сильно захотелось искупаться, а идти обратно в дом за купальником было лень. Я огляделась, на берегу никого не было, разделась и побежала в воду. Я долго плавала, позабыв про время, а когда вернулась к берегу, то у моих вещей стояла Маша, она была в шортах и майке, из-под которой виднелась маленькая грудь, похоже она совсем не смущалась своего вида, а остальные к нему привыкли.
  ќ - Доброе утро, Есения. Я смотрю, ты любишь купаться голышом, - засмеялась она, держа в руках мои трусы. Она подошла к воде, сняла шлёпанец и сунула ногу в воду, тут же одёрнув обратно, словно ошпарилась. - Ой, какая холодная.
  - А ты любишь следить за другими, да? - спросила я, выходя из воды. Меня не смущала моя нагота, надо было немного обсохнуть, и я просто отвернулась от неё. Вспомнилась Полина, дача, и я вся напряглась, если она дотронется до меня, то я ей дам в лицо, тут же.
  - Люблю, ещё как, - ответила Маша и обошла меня, встав ко мне лицом, смотря на меня с гаденькой ухмылкой. - Я никому не скажу,ќ это будет наш секрет.
  - Можешь говорить кому хочешь, - перебила её я, и стала одеваться.
  - А ты красивая, чем занимаешься? Такие ноги накаченные, плечи тоже сильные. Мне нравится.
  - Лыжи, - коротко ответила я и ушла в сторону дома. Маша догнала меня и шла рядом.
  - Ну, чего ты обиделась? Я хотела сделать тебе комплимент.
  - А зачем?
  - Просто так, хочу с тобой общаться, - пожала она плечами, это выглядело так непроизвольно и обезоруживающе, что я смягчилась, может, я слишком груба с людьми.
  ќ - Хорошо, прости, если нагрубила.
  - Да, ничего я отходчивая, - рассмеялась она. Мы после завтрака хотим в волейбол поиграть, пойдёшь к нам в команду? Ты высокая, нам нужны такие у сетки.
  - Пойду, но я не важный игрок, я больше по лыжам, - улыбнулась я, не заметив, как она взяла меня под руку.
  - Ничего, у нас нет профессионалов, все так себе - Она похлопала меня по попе. - Ого, какая накаченная, а у меня так не получается, умираю в спортзале, а толку ноль. Ну, увидимся после завтрака, я тебя найду.
  Она ушла вовремя, я как раз начала закипать от злости, что поддалась. Маша побежала к двум вышедшим девушкам, обе были сонные, с бутылками минералки, щурились на солнце. Девушки расцеловались, как мне показалось, чересчур страстно. Маша показывала на меня, девушки помахали мне, я махнула им в ответ и пошла в дом.
  Наташа уже не спала, она виновато смотрела на меня, врать ей не хотелось, и я промолчала, дав понять, что всё знаю. Наташа покраснела, тихо извинилась и ушла на завтрак. Я приняла душ, повалялась в кровати и пошла на завтрак. Меня встретили овациями и гиканьем, кто-то назвал русалкой, а парни передавали друг другу телефон. Я старалась не обращать внимания, быстро поела и ушла к себе переодеться в купальник.
  На пляже студенты дрались за шезлонги, я положила шорты и футболку на полотенце и пошла плавать. Стало жарко, солнце слишком грело, и я вышла, желая спрятаться в тени.
  - Есения! Иди к нам играть! - позвала Маша, и я вспомнила о своём обещании.
  Я встала у сетки, блокирующей. Правила особо никто не соблюдал, кто хотел подавать, подавал, высокие стояли у сетки, я честно отбила десять мячей, но кто выиграл непонятно. Счёт не вели, просто играли в удовольствие. С другой стороны сетки меня несколько раз дёрнули за трусы, это была одна из тех девушек, что я видела утром, и я перестала поворачиваться к ним спиной, а они смеялись, хлопали себя по попе. Это очень нравилось парням, они в такой момент промахивались по мячу, на забаву девчонкам.
  Когда игра закончилась, я поняла, что мне сильно напекло голову. Собрала вещи и пошла в номер. Залезла под холодный душ, но голова не перестала болеть. Стало холодно, начало трясти, и я вышла. Выпила таблетку и, нацепив трусы, легла вздремнуть, предварительно проверив, закрыта ли дверь. Я лежала и думала, что летний отдых не для меня, жара плохо влияет на мой организм. Наставила себе диагнозов, в уме навыписывала лекарств, процедур и слегка успокоилась.
  Солнце нещадно жарило, в комнате стало душно, шторы не спасали. Я медленно погружалась в тягучий сон, таблетка начала действовать, и головная боль стихала. Мне снилось озеро, как я плыву, плыву куда-то, а потом на пляже, мне жарко и пахнет озером и духами, немного потом. Не просыпаясь, я думала, что это от меня, но я же помылась. Разные мысли лезли в голову, почему-то опять вспомнилась дача, Полина.
  Я почувствовала, как напряглись соски, как каменеет моя грудь, и лёгкая волна возбуждения проткнула сверху вниз. Во сне я позволяла Полине это делать, она ласкала языком мои соски, целовала. Её горячие пальцы стащили с меня трусы, я не сопротивлялась, чуть приоткрыв глаза, не понимая, где я, на даче или в номере. Передо мной была Полина, но почему у неё были короткие волосы, и она такая худая? Она сняла с меня трусы, раздвинула ноги, удовлетворённо хихикнула и наклонилась. Я вскрикнула, когда горячий язык вошёл в меня, а жадные губы стали терзать мой клитор. Сначала мне показалось это приятным, я чувствовала, как кровь приливает вниз, как слабеют ноги. Сон вновь овладел мной, на меня накатывало озеро, жаркое, горячее.
  Я проснулась и дёрнулась, сильно ударившись головой об изголовье. Передо мной сидела голая Маша, удивлённая, с открытым ртом, из которого торчал, как штырь, красный язык.
  ќ - Ты что, испугалась? Почти же кончила, дурочка, - засмеялась она.
  - Пошла вон! - закричала я, и головная боль вступила так, что стало трудно дышать.
  ќ - Да ладно тебе, дай я закончу, а потом ты, ага? - она потянулась ко мне, и я ударила её кулаком в лицо.
  Маша повалилась на пол, закричала, бешено, будто бы её резали. Я вскочила, чуть не упав от нового приступа боли, тело дрожало, и я боялась, что сейчас начнутся судороги.
  Маша поднялась и, схватив стул, попыталась ударить меня, но промахнулась. Я дала ей второй раз в морду, сломав нос, и она отлетела к двери. Всё было как-то замедленно, неестественно, и мне казалось, что это продолжается мой сон, в который вмешиваются звуки извне, пытаются разбудить меня, а я не хочу.
  На шум уже сбежались из других номеров, дверь оказалась открытой. Маша орала, что я сама затащила её к себе и избила, требовала вызвать полицию, а я ничего не могла сказать, челюсть сковало от головной боли и стыда, о котором я вскоре забыла. Плевать, что меня видели голой, что думают обо мне, как о лесбиянке, мне стало на всё плевать. Судорога уложила меня на ковёр, приступ начинался резко, ударив сразу по всему позвоночнику. На мгновение он стих, и я успела прошептать Наташе про укол. Она бросилась к рюкзаку, и больше я ничего не видела не слышала. Приступ повторился, потом резко кончился, затих, облегчённо выдохнула, и меня накрыл оргазм, жестокий, больной, но всё равно приятный. Тогда я поняла, как боль может быть приятной. Наверное, я стонала, не помню, не знаю, всё закончилось после укола, и я отключилась, забирая с собой истошные вопли Маши.
  
  Мой третий суд. Я как рецидивистка, уголовница или уголовник, как кому нравится. На меня возбудили уголовное дело по статье 111 ч.1 УК РФ нанесение тяжких телесных повреждений. Ну, как сказать, повреждения не особо тяжкие, всего-то выбила два зуба и сломала нос.
  И это было судилище, настоящее. Меня защищал Дамир, никогда не видела его таким, его словно раскатали катком, уничтожили. Сначала всё было в нашу пользу: врач "скорой" подтвердил, что у меня был приступ судорог и сильная мигрень, что я не вполне отдавал отчёт в своих действиях. Это первое, а второе было ещё проще - я защищалась. И напрасно мы успокоились, суд не принял ничего в расчёт. Справка из скорой не была приобщена к делу, а такого понятия, как изнасилование женщиной женщины и вовсе отсутствует. Получается, что так всегда бывает по обоюдному согласию? Или нет, правильнее сказать так: деяние не несёт тяжких последствий и не причиняет потерпевшему никаких страданий, ни физических, ни моральных. Что-то подобное значилось в заключении суда. Зато я нанесла серьёзные повреждения, из-за которых потерпевшая, Мария Сегон, вынуждена была сделать пластическую операцию, вставить три зуба и пройти курс реабилитации у психотерапевта.
  Я сидела на суде и думала лишь о том, что стажировка моя в институте в Германии накрылась. Все наши ходатайства отклонялись, доводы не принимались, сторона обвинения настаивала на том, что я сама пригласила в номер Марию, обещала ей, заигрывала. Нашлись свидетели, как я плавала голышом в озере, они вывернули всё наизнанку, будто бы это я заигрывала с Машей, даже видео показали. Как позорно смотреть на себя с экрана в суде, когда на это все смотрят. Дамир выразил протест, но видео было короткое, и все уже хорошо разглядели меня во всей красе. Я тогда чуть в обморок не упала от стыда.
  Наташа сама пришла в суд, рассказала, как после игры Маша уговаривала её отдать ей ключ, чтобы сделать мне сюрприз, пошутить надо мной. Здесь суду пришлось признать показания свидетеля, тем более что данные лога замка подтверждали, что Маша вошла в номер, используя ключ Наташи, мой ключ на выход не срабатывал. Это подтвердили и камеры, на которых было видно, что в номер заходят две девушки - Маша и та, что дёргала меня за трусы во время игры. Дамиру удалось доказать, что я никого не звала, не приглашала, как раз подоспела экспертиза показаний врача скорой помощи, подтвердившая, что я не до конца могла осознавать свои действия, кровь всё доказала, беспристрастно. Хвала всем богам, что они взяли два образца, как знали, что дело закончится судом. Диагноз был обширен, и у любого не вызывал бы вопросов: солнечный удар, мигрень, нервное потрясение от вторжения в меня, удар головой об изголовье. У меня даже шрам остался, а когда приехала скорая голова была вся в крови, и, как вишенка на торте, приступ судорог, вызванный совокупностью перечисленных факторов и имеющимся хроническим заболеванием.
  Вердикт суда, решение, суждение, засуждение, загноение, заговление, одерьмение, облевание, обосрание, как его ещё назвать? Не знаю, но это не суд, уж точно не справедливый суд. Меня обвинили и осудили за нанесение побоев, дали условный срок и 100000,00 рублей штрафа, как раз точно по предоставленным чекам за операцию и зубы. Хуже то, что меня могут отчислить, вот этого я очень боюсь.
  Первой приятной новостью после последнего заседания, когда я вышла в статусе уголовника и уголовницы, не могу понять, как верно себя назвать, стало сообщение от научного института в Германии. Они сожалели, что мои проблемы не дали мне возможности поехать к ним на короткую стажировку. Откуда-то они узнали материалы дела, и в их письме я точно видела, что они на моей стороне. Письмо настоящее, на толстой матовой бумаге, написанное ручкой, а в конце подписи пожелания от каждого нашего лектора. Особенно мне запомнилась Марта Хаген, наш преподаватель по лабораторному оборудованию, заявившая, что они получили материалы дела, неважно, как, но она и все они возмущены этим произволом, этой подлостью. Я боялась прочитать, что лесбиянки тоже люди или что-то подобное, но этого не было, ни в одной строчке, ни между строк. К письму мне передали флешку-ключ, теперь я могла подключиться к их базе знаний, бесплатно, бессрочно. Дамир и мама, вернувшиеся из суда, получив отказ в апелляции, застали меня плачущей на кухне. Я ничего не могла объяснить и протягивала им письмо и флешку, смеялась и плакала от радости, забыв про все обиды и подлость. Это мои последние строки об этом судилище, пусть эта дрянь останется здесь, в этой главе, а меня ждёт любимый хоспис, мои друзья, мои дети, которые умирают, всегда умирают,ќ я хочу быть с ними, не хочу думать, анализировать, я ничего не сделала, никому! Дамир называет меня жертвой и тут же оговаривается, что всем плевать на это. Всем плевать!
  Но неправда, мне не плевать! И маме, и Дамиру! Он до сих пор удивляется, как быстро двигалось это дело, как ловко суд назначал заседания, управившись со всем за лето, а мы еле-еле успели сделать независимую экспертизу крови, иначе... нечего скрывать, без неё я бы уже сидела в СИЗО в ожидании этапирования в колонию куда-нибудь в Мордор.
  Меня до сих пор колотит нервная дрожь, когда я это вспоминаю. Почему они вытащили мою личность на всеобщее обозрение, голую, беззащитную, влезли в мою постель, назначили лесбиянкой, ревнивой садисткой. Почему потерпевшая стала вдруг истовой прихожанкой, истинно верующей, помогающей больным детям, а мою работу в хосписе никто во внимание не принимал, не смотря на положительные характеристики? Почему вдруг стали защищать права той, потерпевшей, не обращая внимания на её сексуальную ориентацию? В суде договорились до того, что это я её соблазнила!
  Почему я об этом постоянно думаю? Почему? Зачем мне всё это?! Иногда мне кажется, что я стала гомофобкой, меня мутит, когда я вижу лавпарады или что-то подобное, где радостные клоуны, разодетые и раздетые, демонстрируют своё ничтожество. Нет, я не гомофобка, совсем нет. Я даже не отрицаю, что могу влюбиться в девушку, если могу вообще влюбиться,ќ я не знаю, могу ли я, совсем не знаю себя, не понимаю себя! Наверное, не было бы у меня тогда солнечного удара, всё вышло бы иначе... бессмысленно гадать, а я раскладываю и раскладываю варианты, думаю, анализирую, извожу себя. А на самом деле, какая кому разница, кто и как спит, с кем спит? Не дело это общественности, каждый имеет право любить кого угодно, но должно действовать простое правило: никто не имеет права лезть в твою личную жизнь, но и ты не имеешь права лезть к другим со своей личной жизнью. И эти парады, вопли сексуальных меньшинств о нарушении их прав, о том, что они такие же, как и мы, остальные. А вот не такие же, никто не такой же - мы все разные, все до единого, непохожие друг на друга, и в этом наша сила и достоинство. Надо сохранять своё достоинство, никто не ущемляет ничьих прав больше, чем государство давит общество в целом. Я нашла в одной статье про судилище над одним геем, ветераном Вьетнама, как его загнобили за то, что он гей, и там было замечательное правило, которое следует вбивать в голову всем: we don"t ask? You don"t say!
  Достоинство в молчании, и это касается всех. Мне также омерзительны те, кто нарочито и пугающе уродливо выпячивает традиционные ценности, ставшие от этого каким-то жутким жупелом, пародией, убогой и омерзительной. Раньше мне казалось, что наше общество, человечество перешагнуло новый этап в развитии, стало лучше, человечнее. Это я так думала в школе, я вспомнила об этом, когда в очередной раз пережёвывала эту злосчастную поездку и суд. Я ошиблась, всё как раз наоборот - мы, люди, человеки, гомосапиенсы, бесхвостые обезьяны научились летать в космос, иметь в кармане гаджет, через который можно увидеть весь мир! Но мы разучились уважать друг друга, я не имею ввиду бесконечное количество деклараций, законов, воззваний о защите прав меньшинств и так далее - мы разучились уважать друг друга, откатились назад, к животному миру, когда самец или самка, желая доминировать, демонстрирует всё, заставляет всех смотреть, заставляет уважать. Мы стоим на шатком мостике, как приговорённый на пиратском судне, в спину тычат саблей, а внизу плавают акулы. Для спасения надо сделать один шаг, малый, осторожный шаг - всем понять и принять то, что ваша личная жизнь должна быть только вашей, нечего вовлекать других в неё - это и будет уважением к другим, и так должен делать каждый, всегда, навсегда! Тогда никто и не захочет лезть в постель к другому, ворошить его нутро и выставлять напоказ. Есть порно, есть фильмы, книги, сериалы, спектакли, и этого вполне достаточно, чтобы удовлетворить голод человека к публичным казням, подсматриванию за влюблёнными, в чужую постель.
  И я понимаю, что это наивно, но разве не наивность идеалистов движет человечество подальше от животного?
  
  Глава 30. Всё заново?
  
  Решилась и постригла чёлку, как давно хотела. Вспомнила Алёну, медсестру нашего спортивного кружка, и сделала также, как у неё. Эта чёлка была моей навязчивой идеей, часто о ней думала, боялась. Получилось здорово, мне очень идёт, мама сказала, что я стала выглядеть на свой возраст, а мне скоро 23 года. Стала похожа на Алёну, или мне так кажется, интересно, как у неё дела? Но нет, не буду и пытаться искать, слишком долго объяснять кто я, что со мной стало, где я была, брррр! Не хочу! Я заметила за собой, что боюсь старых знакомых, когда мне напишет кто-нибудь ВКонтакте, сразу баню, не разбираясь, кто это был. Не хочу ничего и никому рассказывать, а вспоминать мне нечего, ничего особо и не помню, а если верить дневнику, то и помнить особо нечего.
  В начале сентября будет комиссия, меня хотят отчислить. Стараюсь не думать об этом, переключиться на работу в хосписе, теперь могу ходить туда каждый день, слушаю лекции на английском, приходится много выписывать, проверять себя, верно ли поняла. Лето ускользает, осталась одна неделя, и я думаю, как всё быстро произошло, несколькими скачками, и я снова в самом начале. Казалось, недавно была в этом проклятом доме отдыха, опозорилась, избила честную девушку, ха-ха! Не понимаю, что им всем от меня надо, неужели у меня на лице написано, что я хочу с ними переспать? А я не хочу. Не раз проверяла себя, заставляла вспомнить, как эта Маша делала мне куни, приятно, но не более, ещё раз я бы не хотела. Стала по ночам сниться Полина, я бегала от неё, а она за мной с огромным чёрным фаллосом. Она меня догоняла, я падала на постель жалкая и беспомощная, не могла ей сопротивляться. Полина раздвигала мне ноги и втыкала чёрный фаллос в меня, и я просыпалась с криком, чувствуя неприятное жжение во влагалище. Трусы все мокрые, и меня трясёт, как от жара.
  Я рассказала маме об этих кошмарах, она выслушала, даже бровью не повела. Я ждала, что она назовёт меня извращенкой, обругает, а мама потащила меня в ТРЦ шмотиться. Я упиралась, не хотела, у меня были планы, почитать, перевести статью, для себя, но меня просто выволокли за дверь.
  Сначала мы выбирали платья, долго, мне всё не нравилось. Хотелось длинное с длинными рукавами, без декольте, под горло, а таких почти не было. В основном короткие, сильно выше колена. Такое я и купила, мама уговорила. Потом она потащила меня в отдел нижнего белья, я не сильно разбираюсь в марках, никогда ничего такого не покупала.
  Я осталась в примерочной, без джинсов и футболки, их забрала мама, повесив на вешалку новое платье. Она приносила комплекты белья, и я мерила. Сначала стеснялась, когда мама видела меня голой, но скоро надоело одеваться-раздеваться, и я стояла в примерочной в чём мать родила, разглядывая потолок, есть ли там скрытые камеры.
  Я выбрала зелёный комплект, малахитовый, он мне сразу понравился. Смотрела на себя в зеркало и не могла наглядеться, как он мне нравился, как я себе нравилась. И трусы уже не слишком закрытые, похожи больше на две полоски, но и не стринги, и бюстгальтер красивый, настроение поднималось, захотелось похулиганить. Мама забрала комплект и ушла на кассу, а я смотрелась в зеркало, не торопилась одеваться, разглядывала себя в большом зеркале и ярком свете, не узнавая в повеселевшей обнажённой красотке себя. Спохватившись, что стою слишком долго, я стала одеваться, но в примерочной осталось только новое платье и босоножки, мама забрала старое бельё. Я долго рычала, выглядывала из-за шторки, но она делала вид, что не слышит и не видит меня, болтая с продавщицей. Я надела платье, чувствую себя голой, что все это заметят, но лиф был с чашечками, мне можно было носить и без бюстгальтера, а по ногам и попе приятно холодило, забираясь ловкими пальцами на спину.
  Из примерочной я вышла красная и слегка возбуждённая. Мама усмехнулась на мой гневный взгляд, и мы пошли в кафе. Мне постоянно казалось, что все на меня смотрят, разглядывают, и так и было, парни нагло пялились на меня, а один даже подсел, когда мама ушла в туалет. Он быстро слился, увидев моё недовольное лицо. В целом он был неплохой, симпатичный, но нагловатый, я так не люблю. А как я люблю? Не знаю, не определилась, может и зря прогнала самца от себя, вдруг бы понравилось? Но нет, так точно бы не понравилось - это я понимала, знала. Всё должно быть иначе, проще, как мне кажется, чтобы я внутри почувствовала, сразу поняла. Возможно, в детстве или нет, когда мне сломал нос тот дагестанец, я потеряла половое обоняние, и мой мозг динозавра, на котором строились сложные структуры высшей нервной деятельности ленивого мозга, предмет гордости человечества, оставался без работы, попросту был отключён.
  Мы ещё погуляли по этажам, накупив всякой ерунды для дома, мама купила мне хорошую тушь и помаду, бледно-розовую и блеск для губ, а я ей выбрала новые духи, острые, японские, как я люблю.
  Домой я вернулась возбуждённая, смеялась и краснела невпопад, болтала глупости. И тут мама меня удивила ещё сильнее, чем эта игра с собой, мне до сих пор казалось, что я голая и все это видят, и это было приятно, щекотало нервы. Мама быстро собралась и уходила, она уезжала к Дамиру на два дня, и я этому обрадовалась, хотелось побыть одной, поиграть с собой без свидетелей.
  - Это нормально, не вздумай ничего придумывать или заниматься самобичеванием, как ты любишь, - сказала мама на прощание, вручив мне небольшую коробку, без опознавательных знаков, белую, лишь один штрихкод на торце. Я не успела ничего ответить, как она ушла.
  Коробку я отнесла к себе в комнату, сняла платье и побежала в душ. Чистая и свежая полетела мерить бельё, долго крутилась перед зеркалом, пару раз поцеловала своё отражение, хохоча и танцуя со своим отражением. Есть не хотелось, делать тоже ничего не хотелось - я захотела секса. Увидела коробку, о которой совсем забыла, села на кровать и открыла. Внутри лежал вибратор, три презерватива, батарейки и инструкция.
  Сначала я покраснела, потом побледнела, доперев расслабленным после шопинга мозгом, что и мела ввиду мама. Вот какой я будущий врач, не смогла поставить себе верный диагноз, оценить своё психическое состояние и так далее. Как подумаю, так смешно становится, не зря же врачи болеют тяжелее своих больных, забывают о себе.
  Приборчик задрожал в моей руке, я его погладила, как котёнка, и смущённо хихикнула, встала, обошла квартиру, никого не было, а за окном уже начинало темнеть. Некоторое время я слонялась по кухне, выискивая для себя занятия, не решаясь попробовать новую игрушку, пока не обругала себя.
  Выключила в комнате свет, красные солнечные лучи смотрели в комнату, посмеиваясь. Я включила вибратор, приложила его к животу, ничего так, приятно. Расстелив постель, сняла малахитовый комплект, бережно положив его в ящик комода, и легла, завернувшись в одеяло. Я чувствовала себя такой маленькой и неопытной, какой и была на самом деле. Дожив почти до 23 лет, у меня ни разу не было секса, парня не было, но два раза уже насиловали женщины. Кое-как натянула презерватив, я и этого не знаю, как правильно делать, немного порвала его ногтями. В инструкции писали о том, как стоит начинать, привыкать, и я сначала стала массировать им грудь, вспоминая сегодняшний день, новые ощущения, моё хулиганство, которое подстроила мама.
  Мне стало жарко, и одеяло упало на пол. Глаза закрыты, не то засыпаю, не то мечтаю. Хочу себе представить кого-нибудь, актёра, или парней из секции самбо, там были некоторые, которые сейчас нравились, но ничего не выходит, напрягаюсь, теряю волну, нервно вздрагиваю. И я решила не мучать себя, что привидится, то пускай и будет. Прижала вибратор к влагалищу, выронила от неожиданности, быстро подняла, медленно вводя, стало ещё жарче, ноги сами раздвинулись, и я погрузилась в полузабытьё.
  Комната светлая, яркая, освещённая со всех сторон. Я лежу на кровати, бельё немного прохладное, так даже приятнее. Не вижу себя, не понимаю, ни рук, ни ног, ни живота, вижу только то, что происходит в комнате.
  В комнату входит девушка, она вся светится, солнечные лучи обволакивают её, я вижу, как дрожат стёкла высоких окон, как они растягиваются от пола до потолка, сливаются вместе. Мы оказываемся в свете, нет ни стен, ни потолка, ни пола. Девушка идёт ко мне, она высокая, у неё длинные волосы, чуть ниже груди, и чёлка, как у меня, длинные подкаченные ноги, почти не скрытые тонким пеньюаром, она улыбается, губки красивые, ненакачанные, алые, глаза голубые и смеются. Я так люблю её, что протягиваю к ней руки, не могу встать. Она смеётся громче, какой же у неё нежный и тонкий голос, такой красивый, что сердце наполняется любовью, горячей, закипающей страстью кровью. И я узнаю себя - это же я, я чувствую её, её любовь, радость, возбуждение, тогда кто лежит на кровати? Вокруг меня свет, ничего не могу понять.
  Она, я, как бы себя назвать, садится со мной рядом, целует меня, робко, неумело, точно, как я, целоваться не научилась. Моё желание растёт, дрожит, она или я склоняется к моим ногам и целует мой член, которого я не вижу, но чувствую всё, будто бы была рождена мужчиной. Зрение словно бы вернулось, я мужчина, нет, я это она, а это просто моя фантазия, но я чувствую обоих. Я беру в рот, ласкаю член, и мне это нравится, как он дрожит у меня во рту, как раздувается от ласк, выплёскивая капли, ещё чуть-чуть и он или я кончу.
  Я смеюсь, целую себя в губы. Встаю на колени, и я оголяю плечи, грудь. Какая же я красивая, она тянется ко мне, и я целую грудь, волна жара прокатывается по всему телу. Я встаю над собой, скидываю халат, он разлетается на тысячи искр, и осторожно сажусь.
  Я вскрикиваю от острой боли, забываю про неё, сквозь узкие щёлки глаз вижу свою комнату. Закрываю глаза, мне жарко, немного больно, но больше приятно, очень приятно. Сжимаю выпавший вибратор двумя руками ввожу в себя, нерешительно и поспешно, успокаиваюсь, медленнее, медленнее, больше паузы, больше. И снова свет, комната, и я двигаюсь робко, неумело, смеюсь, хочется убыстриться, но что-то мешается внутри, надо подождать, пока распрямится, привыкнет тело. Я глажу себя по ногам, по плечам, груди, попе, и падаю на себя, целую, забыв про робость, двигаюсь быстрее, быстрее, задыхаясь оглохнув от стука сердца.
  Я очнулась от своего стона, громкого. Первая мысль была, что меня услышат соседи, но вторая волна оргазма заглушила всё. Я лежала и стонала, прижав руки к влагалищу, вибратор я запихнула глубоко, а боялась, что он проткнёт меня насквозь и вылезет наружу, пробив черепную коробку, а ещё анатомию сдала на отлично! Какая же дурь лезет в голову, как внезапно вспыхивают, возрождаются мракобесные страхи, накаченные трепещущей желчью правоверной морали, отрицавшей и осуждавшей всё на свете, а за это можно было бы и закидать камнями на площади или подвесить на дыбу, отрезать груди, выжечь раскалённым прутом влагалище и матку, срезать всё лишнее, обрезать, чтобы и не думала блудить. Вихрь этой дури быстро утих, идея оскопления озабоченных женщин меня почему-то повеселила, и я громко расхохоталась, в одну секунду забыв всё, переключаясь, видя яркий и тёплый свет, обволакивавший моё тело, гладивший и ласкавший. Это было так прекрасно, голова очистилась, все тревоги и переживания исчезли - я обо всём забыла!
  Тело ещё подрагивало, ноги стали не свои, чужие. Прибор я выдавила из себя, он лежал подле меня, продолжая неутомимую работу, а я плакала, от счастья, от кайфа, почему я не попробовала так раньше? Мне стало так легко, я больше не переживала, что меня отчислят, готова была уже и Машу простить, всех простить. Рука потянулась к вибратору, как же тяжело приподниматься, я его выключила и упала на подушку, тут же уснув.
  Утром я вскочила бодрая и свежая. Вымылась в душе и перед завтраком повторила. Больше не было светящейся комнаты, меня, всё прошло быстро и легко, без ненужных фантазий. Я написала маме, описала всё, что видела в этом сне, о чём думала, что почувствовала. И отправила, не исправив опечатки, чтобы не затереть. Мне было стыдно и не стыдно - мне было хорошо, нет, прекрасно!
  Через час я собралась на тренировку, сегодня был свободный день, не хочу в хоспис, никуда не хочу. Мама ответила, спросив, может ли она отправить мой сон подруге, она была психолог и сексолог, вела блог в инсте. Я согласилась, анализировать свой нарциссизм не моя задача, я нарцисс, а все остальные жалкие цветочки, кроме мамы.
  
  Прошла неделя, может больше, наверное, две. Не помню, знаю только то, что сегодня комиссия, будут меня полоскать, унижать. Так хотелось надеть новое платье с малахитовым комплектом, без трусов я больше не решусь гулять, страшно, в итоге оделась максимально вежливо: белая блузка, в ушах простенькие серёжки, глаза чуть накрашены, губы естественные, джинсы голубые прямые, чёрные туфли на невысоком крепком каблуке, такими хорошо дать кому-нибудь по пальцам, можно и сломать. Новое и не очень приятное волнующее желание с кем-нибудь подраться, которое я скрывала за приличным видом. Малахитовое бельё я надела, пускай оно немного и просвечивало сквозь блузку, мне этого безумно хотелось. А ещё портили всё моя беззаботная чёлка и не сходящая с губ улыбка. Входя в аудиторию и занимая место в первом ряду, я продолжала думать о моей новой игрушке, как здорово и легко стало жить вместе с ней. У меня лицо помолодело, разгладились тонкие морщинки у глаз, и вообще я стала гораздо спокойнее.
  Вижу, что моя улыбка злит членов комиссии, а ну и что, плевать. Я итог знаю, меня отчислят, так и будет. Планов нет, мыслей нет, тем более таких, чтобы бежать, лихорадочно собирать документы. Раньше я бы с ума сошла, ночи не спала, а теперь всё вижу в другом свете. Спешить незачем, толку не будет, тормозить тоже не стоит, но времени довольно. Если надо, пойду заново с первого курса. Декан намекал, что поможет, и я верю, а если не сможет, злиться не буду, зачем?
  Пока комиссия рассаживалась, я листала папку с документами, здесь были мои награды, грамоты, сертификаты, характеристики. У них, конечно же, это всё было, папка была для меня, чтобы я не пошла у них на поводу, не забывала, чего действительно стою. Мне никто не подсказывал, сама догадалась. А какие они смешные, сверлят меня глазами, а я улыбаюсь в ответ. Ха, знали бы они, о чём я думаю, ха-ха-ха!
  А я думаю ни о чём. Научилась, наконец-то, отключаться и отдыхать ото всех. Когда мама вернулась от Дамира, то встретила меня с весёлой улыбкой, а я продолжала краснеть, как рак в кастрюле. И стала пытать её, что она думает, извращенка я или нет? Она отбивалась, отшучивалась, и выдала, что нет, не извращенка, у меня проблемы, и очень серьёзные. Она попросила моего разрешения рассказать её подруге о Полине и Маше. Мама быстро объясняла, что я не обязана, чтобы я забыла об этой просьбе, и ещё какой-то бред. И тогда я поняла, что у меня проблемы. Пришла моя очередь её успокаивать, разрешение дала, не вижу в этом особой тайны, скорее всего эта мозгоправка сама догадалась об этом, и всё же её будет ждать сюрприз.
  О, меня позвали, пока я строчила этот текст в планшете, от безделья в ожидании неминуемой кары мне до зуда под лопаткой захотелось записать свои мысли и почесаться.
  И началась комиссии, и грянул гром, и небеса разверзлись, опрокидывая на мою грешную голову тонны расплавленной серы! Меня тут же обвинили в неуважении и невнимании. И правда, я что-то задумалась, а ещё эти ноги предательски подрагивают, как только я вспоминаю об утренней зарядке с вибратором. Мне больше нравится рано утром, когда дом ещё спит. Я проверила, если закрыть дверь и под одеялом, то ничего не слышно, главное не стонать громко. За несколько дней я поняла, как мне надо. Это как почистить зубы, хорошая привычка и заряд бодрости на весь день, но сегодня я перестаралась. Хорошо, что мама была в душе и не слышала. А если бы она вошла, то увидела бы меня без чувств на кровати, голую в дикой позе, не то спящую, не то бодрствующую. Теперь мне понятно, почему мои сверстники так хотят жить одни.
  Это нервное - у меня определённо нервное расстройство, я очень нервничаю, до сих пор, когда комиссия уже прошла.
  Три часа, три часа выброшенных из жизни впустую. Лучше бы я поехала в хоспис работать, успеваю лишь на полсмены. Вагон метро приятно покачивается, не хочется это вспоминать, то, что мне выговаривали, в чём обвиняли. Вспомнили мой привод, боже, как давно это было, сама всё забыла, а они откопали. Откуда-то вытащили грязные характеристики из школы, точно коуч с психологом постарались, задним числом оформили. Ну и ладно, я еду к своим детям, моим любимым детям, я ни разу не приезжала в хоспис такой красивой и нарядной. В шкафчике меня ждали роба и сменное бельё, но я решила и впредь приезжать на работу красивой, для себя, для моих коллег и друзей, для моих детей, они же всё видят и чувствуют, всегда расстраиваясь, когда я прощаюсь с ними, машу рукой, стоя в дверном проёме, одетая, борющаяся с собой, уходить никогда не хочется. И дети умнее меня, даже самые маленькие, приказывают идти домой и отдохнуть. Уже в метро я понимаю, что еду и плачу, беззвучно, не кривя лицо, просто плачу и никого не вижу. Видят ли меня? Да, видят, пару раз даже хотели помочь, а один парень разжал мои пальцы на поручне, усадил и вложил в руку стакан с горячим кофе, а его девушка или знакомая, отдала пирожное и, угадав мои желания, высыпала в кофе все пакетики с сахаром, которые нашла. Я не запомнила их лиц, не помню и где это было, какая станция, помню запах кофе, вкус горячего обжигающего напитка и приторность пирожного - то, что было нужно мне прямо сейчас. После этого случая я после хосписа заходила в кофейню и брала терапевтический набор из крепкого кофе и кексов с пирожными, мне необходим этот наркотик, алкоголь не поможет. От него только хуже, я пробовала.
  Меня отчислили, без права поступления повторно в этот университет, но, а в другие-то можно? Можно-можно, декан мне так и шепнул на ушко после комиссии, он единственный за меня заступался, а остальные... а кто были эти остальные? Я этих людей не знаю, видела их много раз в университете, но кто это был так и не поняла. В сумке лежит протокол решения, там все указаны, а мне противно брать в руки этот документ, мне они все противны. Гады!
  
  Вернувшись домой после хосписа, долго сидела на кухне не раздеваясь, перечитывала свои записи. Так интересно, я пишу всегда, когда мне плохо, когда сильно нервничаю, очень хочется писать. Или нет, написать и стереть из памяти, вот, что мне действительно хочется.
  У дома видела плакаты, опять выборы президента. Пробежалась по мордам, никого не знаю, кроме этого, бессмертного. Вру, остальных тоже помню, есть пара новых морд, но тоже противные. И почему люди такие противные? Нет, взрослые, дети гораздо лучше, а взрослых не исправишь, говно не исправишь. Надо сходить, я уже знаю, как проголосую!
  
  P.S. Какая же у меня мама, как она меня понимает, с полуслова. Я бы никогда не решилась, не позволила себе такого. Так бы и мучилась, ходила перекрученной пружиной. А ведь я без пяти минут врач и не понимаю таких элементарных вещей, хотя готова любому объяснить и доказать, как это важно для организма
  Врачи плюют на себя, на своё здоровье. Я стала это понимать, чувствовать. Если ты на своём месте, а не пришёл ради карьеры, то со временем поймёшь, насколько твои проблемы ничтожны по сравнению с болью твоих пациентов. И это огромная ошибка, которая будет стоить тебе жизни, моей жизни. Надо следить за собой.
  
  Глава 31. Пламя внутри тебя и меня!
  
  Выборы шли целую неделю, странно, что не в марте, как в прошлый раз. Я пришла в последний день, в воскресенье, маскарадный костюм оставила дома, надела чёрную маску с белыми буквами FO. Приятно было видеть, что я не одна такая пришла. Мы переглядывались, мне парни показывали пальцы вверх, и никто не шёл знакомиться, я бы тоже не пошла. Поймав в отражении стенда свой взгляд, я криво усмехнулась, ну и рожа у меня. Красивая, и даже очень, особенно глаза, но и сквозь маску проглядывала моя глумливая улыбка, а глаза колкие, жёсткие, не мои. Себя я вижу ранимой, нежной, доброй, а вот что видят другие, ну и пускай.
  Я долго стояла у стендов, выбирали не только самого главного, но и бессмысленных людей на местах. Никого не знала, никто не понравился, фотографии профессиональные, грим, фактура, как положено, а лица пустые, глаза бесцветные. Через полчаса стояния у стенда я перестала видеть их лица, остался один рот и отшлифованная тарелка с ушами. Разглядывая больше себя в отражении интерактивных стендов, каждый мог выбрать кандидата и открыть вкладку с дополнительной информацией, пыталась состроить доброю физиономию, смягчить взгляд. Получилось, но стало хуже, я смотрела на кандидатов с неприкрытой насмешкой, граничащей с презрением и брезгливостью. А хорошая из меня получилась бы актриса, наверное. Но кого я обманываю, актриса из меня бы точно не получилась, я так и не научилась врать. Мама считает, что это очень ценно, а вот Дамир прав, мне это не поможет в жизни, точно не поможет.
  Пока я стояла, наверное, целый час, подходили и другие люди к стендам, фыркали, плевались и уходили к столам за бюллетенями. Когда же они выбросят эти бумажные портянки? Пора уже так, по-простому, приложил телефон к валидатору, выбрал кандидата из списка, ткнул пальцем, а уж система сама посчитает, как в неё заложили изначально. Я заметила, что никто из подходивших к стендам ни разу не открывал дополнительную информацию о кандидатах. Не думаю, что они все знали этих людей. Самый главный, который шёл на бессмертный срок, был не первый и даже не второй, а седьмой, посередине, сразу выделяясь на стенде, как раз на уровне глаз, не надо ни вверх смотреть, ни наклоняться. И правильно, какой ещё вам выбор-то нужен?
  В списках меня не нашли, а я ждала, что опять проголосовала. В этот раз меня просто вычеркнули из избирателей, а за нашей квартирой значился какой-то Прохоров М. Ю. Женщины за столом пожимали плечами, они списки не составляют. Если мне надо, то могу написать заявление в полицию, чтобы начали разбирательство. Я согласилась и ещё час потратила на составление заявления, главе избирательной комиссии не нравилось, как я пишу. А я писала как есть, что во второй раз прихожу на выборы, а меня лишают права волеизъявиться, проголосовать. Эта женщина настаивала, чтобы я не писала про прошлый раз, это к делу не относится, я спорила, дошло до криков, на меня кричали. И где я могла видеть эту бешеную сову? В школе, я же в своей школе, но кто эта сова, что-то знакомое, но вспомнить не могу, а она меня вспомнила, стала бешено вращать глазищами, и тогда я вспомнила эту фрау, так бесившую меня: "Гаус, здесь не вы решаете! Вы должны знать своё место!". Всё вспомнила, каждый случай, когда мне эта сова высказывала, но никак не могла вспомнить, кто она, а спрашивать не хотела. К чему? Через час я о ней забуду лет на пять-шесть, навсегда.
  Мне выдали три портянки, одну самую главную, она была на более плотной бумаге, украшена, остальные проще, просто списки, две-три строчки о кандидате. Я зашла в кабинку, не вглядывалась, следят за мной или нет, и двумя резкими линиями через весь лист изъявила свою волю. Досталось всем листам, один даже немного порвался от нажима.
  Довольная собой, немного счастливая, я, с видом победителя, так мне хочется думать, подошла к центральной урне. Первый лист с муниципалами автомат заглотнул весело, быстро. Второй с довыбором депутатов в думу сначала выплюнул, но с третьей попытки скушал, помигав мне зелёной лампочкой, и я подмигнула ему в ответ. Этот автомат был сейчас единственной живой душой здесь. Когда я вставила третий лист, главный, меня схватила за руку эта сова и стала орать. Но она ошиблась, это была уже не та хлипкая девочка шесть лет назад. Я сжала ей запястье свободной рукой, освободила свою руку и вывернула ей руку так, как учили меня на самбо. Как она орала, а когда я её отпустила, она села на пол, схватившись руками за урну.
  Третий бюллетень автомат скушал с удовольствием, радостно пропищав. Пока ко мне шёл полицейский, я думала о том, как это все бюллетени должны считаться в одной урне.
  Ко мне подошёл хмурый дядька, и я спросила его об этом. Сова снизу орала, что меня надо арестовать, на что я спокойно, не повышая голоса, сказала, что давайте посмотрим камеры и увидим, как она схватила меня за руку, пыталась её сломать, а я просто защищалась, желая выполнить свой гражданский долг. Моя речь вызвала дикий хохот, смеялись все, включая хмурого полицейского, шепнувшего мне, чтобы я валила. И я ушла, а на душе так похорошело, и пусть на улице бил по головам ливень, день был прекрасный.
  Дома я рассказала обо всём маме, она испугалась, стала звонить Дамиру. Он не удивился, пожал плечами и засмеялся, чем немало разозлил маму. Мы долго болтали с ним по зуму, а мама ворчала, что я так получу реальный срок, изменят решение и по делу о побоях. Я отшучивалась, что не боюсь, а когда легла спать поняла, как это глупо и по-детски. Если меня упекут на месяц, а может и на полгода, тогда прощай учёба, а как мои дети будут без меня в хосписе? Стала укорять, гнобить себя за эту глупость, не могла заснуть. Пришла мама, села на кровать и долго молчала.
  - Знаешь, Есения, я не знаю, что было бы правильнее. Нет, не перебивай, не надо. Я так не смогла, выбрала кого-то, лишь бы не за этого деда. А ты сделала правильно, честно. Но это опасно в наше время, тебе этого не забудут, - мама вздохнула и добавила шепотом, - Я тобой горжусь.
  - А я тобой. Завтра пойдём на митинг, - ухмыльнулась я.
  - Думаешь, опять нарисуют цифру?
  - Ещё какую - 146%!
  
  
  Вот и Новый год. Пишу без восторга, не понимаю этого праздника. А когда я перестала верить в чудеса? А я в них верила? Наверное, да, верила. Кажется, хочется так думать, что ждала Деда Мороза, ждала подарков, ёлку, игрушки, снег! Ищу, ковыряю внутри себя, а там пустота. И вокруг меня пустота, сплошная беспроглядная пустота.
  Как всё вспомнить? Осень пролетела внезапно, тягостно, порой казалось, что дни никогда не закончатся, а потом раз! И зима, последняя неделя декабря, и я вернулась домой. В этом нет никакой загадки, после моего посещения участка, моего хулиганства, жизнь повернулась другим боком. Я узнала много нового, никогда не хотела этого знать, но теперь знаю, и изменяя этого не выдернешь, не выжжешь.
  Не хотела об этом писать, но села за ноут, и пальцы онемели от желания записать и забыть. Смешно, не получится уже, так не работает. Я могу ещё долго рассуждать ни о чём, перейду к делу.
  В понедельник, после выборов, я работала в хосписе. С утра поставила всем капельницы, сделала уколы и засела за компьютером, в сотый раз подавать запрос на обезболивающие препараты. Я это делаю каждую неделю, с настойчивостью болонки, бьющейся головой об зеркало, и каждый раз мне отказывают. Я подготовила документы, обновила даты, добавила обоснований, примеры, выписки из карт наших детей протоколы комиссий и много чего ещё. Добавила и фотографии детей, может хоть это вскроет что-то доброе в сердцах бездушных людей. Отправила и пошла на обход. Сегодня нас мало, я, два санитара и доктор. Всё было хорошо, если можно говорить о хорошем в доме, где должны умирать дети. А можно и нужно говорит, а главное, чувствовать, иначе погибнешь!
  Обойдя палаты, я вернулась к столу, наш доктор, пожилая женщина, я так и не знаю, сколько ей лет, Маргарита Александровна всегда была такой, вот уже двадцать лет не менялась, давно уже вышедшая на пенсию, заполняла карты, сравнивала анализы. Мы немного поговорили об этом, моя учёба не должна ограничиваться одним университетом, из которого меня выбросили, как окурок. Ответ должны были бы дать к концу недели, они всегда брали паузы, решая, давать нам препараты или не давать, а мне казалось, что они решают другое, как бы нам отказать позабористее, какое бы новое обоснование придумать. Листая почту хосписа, отсеивая спам и религиозных хейтеров, их много, столько больных людей, которым нечем заняться, я увидела ответ. И так обрадовалась, даже вскочила со стула. Надежда, глупое и детское чувство, оно уничтожает личность, уничтожает волю, и она уничтожила меня - нам отказали, за пять минут, как мне показалось сначала, но реальность была ещё уродливее - за 37 секунд после отправки моего запроса! Они бы не успели открыть все документы за это время, не то, чтобы прочитать! Основание идеальное - не выделено денежных средств!
  Видимо, мне стало дурно, так как обнаружила я себя на кушетке, а наш второй врач, Ангелина Васильевна, она обычно работала в вечерней смене, но приходила в обед, чтобы помочь, мне тогда показалось её имя очень смешным, массировала мне руку после укола. Она успокаивала меня, а я плакала, тихо, чтобы дети не услышали. Нельзя, чтобы их берёзка, они так меня называли, сами придумали, никто не подсказывал, чтобы их берёзка плакала. Им не надо переживать за других, достаточно своей боли, своей смерти. Я лежала и тихо выла, ругаясь, грязно, внутри меня всё кипело, а встать я не могла, не было сил.
  Проспала час, сама проснулась, вскочила, вспомнив о капельницах. Наш доктор успокоила, она всё убрала. Ну и рожа у меня была, помятая, глаза красные, ноздри красные ќ чучело просто, ещё и волосы все в разные стороны. Дети спали, можно было пообедать, но мысли о еде вызвали тошноту.
  Пришёл санитар, всегда весёлый парень, низкорослый, все мужчины ниже меня низкорослые, вот такой у меня бзик. Он напоминал бочку, широкий, с небольшим животом и неизменной широкой улыбкой на круглом монгольском лице. Учился он на третьем курсе в МИФИ, что-то там с реакторами, я не поняла, а он и не настаивал, видя, что у меня голова всегда занята чем-то другим.
  - Ну что, пришла в себя? -ќ спросил Марат, присаживаясь ко мне на кушетку.
  ќ- Нет, убить хочу кого-нибудь убить.
  - Бывает, у меня так жена часто говорит, - кивнул он.
  - Ты женат? - я округлила глаза.
  ќ - Да, давно, мы после школы поженились, - пожал он плечами.
  - Ну ты даёшь! - засмеялась я и ткнула его кулаком в плечо. - А жена знает, где ты свободное время проводишь?
  - Конечно, она мне сама много рассказывала. Мы хотели вместе, но смог только я, она сбежала после первого дня, не выдержала, - он вздохнул. - А ты ничего, стойкая.
  ќ- Это неправда! - замотала я головой.
  - Правда, - твёрдо сказал Марат и протянул мне телефон с наушниками. - Я пойду коридоры помою, а ты послушай музыку, как дети проснутся, я тебя позову.
  - Спасибо, - я взяла наушники, большие, как я люблю. - А где Олег?
  ќ- Поехал за заказом, сегодня я и один справлюсь. Нам там простыни дать должны, воды, салфеток и ну и по мелочи, собрали в одном фонде, а он на машине сегодня.
  ќ- Здорово! Бельё надо бы обновить, - согласно закивала я, включив наугад.
  Он слушал в основном тяжёлую музыку, как раз самое то, что надо. Основательно я залипла на песнях Дельфина, раньше его тексты казались мне чересчур сложными, страшными, доросла.
  Уходя с работы, я напевала про себя:
  
  "Пламя внутри тебя и меня. Наши глаза от слёз ослепли
  К ненависти огня тянутся вверх красные стебли
  Солнца наших сердец медленно гаснут искрами в пепле
  Каждый из нас уже мертвец, тянутся вверх красные стебли"
  (Дельфин "520").
  
  Напевая и не замечая куда иду, я приехала в центр. На Пушкинской собирался народ, люди галдели, в переулках ревели сирены, грохотала техника. На часах было восемь вечера, мне пять раз звонила мама, а я не видела, оставив телефон на виброрежиме. Я перезвонила, но она была недоступна.
  Не слушая толпу, я встала у фонарного столба, пролистывая почту. Там оказалось письмо от подруги мамы, психолога. Мне сразу понравилось, что письмо было короткое, внутренне я готовилась читать плоские словесные упражнения, которые так любят психологи, желая объяснить итак понятную всем мысль. Я прочла, возмутилась, покраснела. Огляделась, не читает ли кто-то моё письмо. Никого, все толпились в другом месте
  Значит я не нарцисс, жаль, а мне хотелось быть нарциссом. Я выходила закомплексованной и трусливой, она написала иначе, но суть от этого не меняется. Когда я прочитала в пятый раз, то поняла, что она права ќ мне необходим опыт настоящих отношений, которого я боюсь, а мои фантазии лишнее тому подтверждение. Мне не понравилось, что она считает гомосексуальный секс вполне нормальным, и что вряд ли я буду такой раскованной с партнёром, как представляю себе. И правда, как подумаю о том, что пенис будет в моём рту, становится нехорошо, сразу думаю, а хорошо ли он вымыт, и становится ещё более мерзко. В конце она предложила провести очную консультацию, если я захочу.
  Я переслала письмо маме, спросив, что она думает об этом. Идти к этому психологу не хочу, не понимаю, зачем идти к человеку, который расскажет тебе о твоей же дури, о которой ты и так знаешь лучше всех. Странное развлечение, тебя унижают, а ты ещё платишь за это.
  Ко мне подошла группа студентов, они заговорили разом, и я мало что поняла.
  - Так что случилось? - раздражённо спросила я.
  - Она не знает! - возмутилась одна из девушек, все загудели громче.
  - Я на работе была, не до этого было! - крикнула я в ответ.
  - И что, не было времени новости посмотреть? - ехидно заметил один из парней, рыжий, высокий, противный на вид и голос писклявый.
  - Не было! - с вызовом ответила я.
  - Где же ты работаешь? А она из этих, я всё поняла! - возмутилась другая девушка, маленькая, с короткой стрижкой, она мне напомнила Машу, и я поморщилась. Она выпучила на меня глаза, приняв это на свой счёт, и уже набирала воздух в грудь, чтобы выдать мне панегирик, но я опередила.
  - В хосписе я работаю! В жопу ваши новости, придурки! - закричала я на них, испытывая немотивированную агрессию к незнакомым людям. Позже, вспоминая об этом в камере, я поняла, что дух крови витал над площадью, он заражал всех, без разбора, без цели.
  Они замолчали, эта коротковолосая с уважением взглянула на меня и сказала, смягчив тон.
  - Да 95% получил, вот что случилось!
  - Кто получил? - не понимая, спросила я. Мысль вертелась в голове, но я её усиленно отгоняла. Дежавю, опять одно и то же!
  - Да ботексная кукла эта, дед силиконовый! - рявкнул чуть ли не в самое ухо один из парней, громила, с такими габаритами можно идти в ОМОН.
  Толпа загудела, все вскинули руки, грозя широкому экрану на мачте. Начиналась какая-то трансляция, засвистели динамики так, что стало больно ушам. Надо бы ещё добавить, изменить частоту, и можно разогнать всех с площади. Помню, нам рассказывал преподаватель, как в средневековье доводили до исступления ультранизкими частотами, когда звуковая волна входит в резонанс с частотой внутренних органов. Мне казалась эта версия сказкой, но сейчас я действительно почувствовала панику и страх, беспричинный. Космонавтов поблизости не было, автозаки и водомёты тоже далеко, я слышала, как парни обсуждали это, размахивая руками, а какая-то женщина истерично орала, что не будут они убивать своих, не будут! По лицам я видела, что ей особо никто не верил, все были очень напуганы. Где-то впереди били провокатора, их находили, вычисляли и выбрасывали вон, поддав как следует под жопу. Это мне объяснил противный рыжий парень, когда из толпы выкинули мужчину и погнали его в переход.
  Динамики перестали скрипеть и свистеть, и стало непривычно тихо. Все молчали, и эта тишина давила на уши, начинало тошнить от страха. Я хорошо запомнила это чувство животного страха, именно животного, когда ты чуешь хищника неподалёку, слышишь его, не осознавая, а твой внутренний зверь уже ощетинился, готов бороться или бежать, драться за свою жизнь, впиваясь когтями в землю, в асфальт, чувствуя биение сердца беспощадной силы, рокот моторов, дыхание живой массы, лишённой человеческого облика, растравленной, жестокой, бездумной - оружие в руках людоедов, нелюдей!
  И я закричала от страха, вырвав из себя это угнетающее чувство. Люди вздрогнули, я слышала, как кто-то заплакал. Мой крик заглушила отбивка, гордая, помпезная, тревожная, маршевая - музыка праведников, музыка победителей. Над площадью вознёсся голос диктора, чёрт возьми, откуда они их берут?! Этот голос не меняется, проходит неизменным сквозь века, левитановская порода, как говорила бабушка, смотря новости. Боже мой, почему я вспомнила её сейчас, не раньше, когда хотела? Что за дрянная штука память, делает что хочет, мучает, как хочет!
  Начало тошнить, но желудок пуст, как и кишечник. Я ничего не ела с раннего утра, гадостный вкус желудочного сока, желчи и давящие кишки сокращения, кто-то сильный и злой сворачивает мои кишки в узел и затягивает, затягивает сильнее, до белизны костяшек. Одна из девушек дала мне воды, стало легче.
  Диктор начал, как жаль, что я запомнила каждое его слово:
  "
  "Граждане России! Друзья! Великий народ! Силам вражеских орд не сломить нашу волю! Мы сделали выбор, правильный выбор! Мы защитили нашу страну!"
  
  Пошла дикая в своей патриотичности музыка, я знаю её, какой-то марш начала XX века. Интересно, как бы поступил композитор, если бы знал, кто и как будет использовать его музыку? Музыка хорошая, сильная, но сейчас от неё тошнило. Диктор продолжил, в голосе появилась преданная радость, так лает пёс, когда встречает хозяина, получая удар палки по спине, как высшую благодарность:
  
  "Сейчас выступить законно-избранный президент Российской Федерации..."
  
  Я поплыла, увидев на экране накаченного ботексом и силиконом деда, похожего на плохо сделанную куклу. Что в нём осталось своего? И человек-ли это? Дед заговорил:
  
  "Граждане России, друзья! Выражаю вам свою признательность и благодарность, и хочу поздравить вас - мы победили! Ваш выбор поставил последнюю точку в этой бесконечной войне. Никто не посмеет уничтожить нашу страну! Никто больше не посмеет чинить нам препятствия, строить козни против нас - против вас, каждого из нас! Это наша общая победа, и по-другому и быть не могло! Россия Великая, наша Родина непобедима и будет жить вечно!
  А те, кто не согласны, пусть остаются гнить в своём аду! Каждый из нас попадёт в рай, и мы его построим при жизни на нашей земле! С праздником друзья, пусть этот день запомнится вам на всю жизнь, будете потом рассказывать внукам, и сможете с гордостью ответить, что я решил судьбу своей страны, и поэтому мы живём в лучшем месте на планете, в России!".
   Загремела музыка, а вместе с ней стал нарастать и свист, доводивший меня до безумия. Люди затыкали уши, кричали что-то, заглушённые бешенной музыкой, ослеплённые яркой картинкой бескрайних просторов, чистых рек, громад заводов, столпов ракет, бравых солдат с бессмысленными восторженными лицами. Этот калейдоскоп патриотизма и любви к родине потух внезапно, будто бы кто-то обрубил кабель. И снова стало тихо. Те, кто кричали, ругались, умолкли, непонимающе озираясь, остальные продолжали смотреть в экран. Хуже нет этой тишины, и я запела. Если бы я знала, подумала, внимательно осмотрелась, то заметила бы троих мужчин, снимавших меня на большую камеру. Они стояли поодаль от всех, камеры с хорошими объективами, чтобы снимать издалека. Всё это я вспомнила, но уже в камере (какой забавный каламбур - манифик!). Оказывается, я вижу гораздо больше, чем успеваю осмыслить.
  
  "Нас заставляют гореть, бросая фаеры слов
  В сломанные на треть устройства наших голов
  Из грязи наших желаний в мир прорастают цветы
  Разочарований, бутонами пустоты
  Будущее детей штыком упирается в спину
  Мы строим для них дома из костей, кровь превращая в глину
  Нам говорят: "Вы должны все свои жизни Родине!"
  Но мы же ведь более чем сложны, вроде бы
  
  Мы сами себя переживём, перегнием в памяти друг у друга
  Имена сожжём на ветрах Крымского юга
  Переболеем детством толерантности
  Догадаемся, что чёрное не может быть противопоставлением белого
  Слова благодарности для каждого сердца смелого
  Которое больше станет - и сможет теперь любить
  И я знаю - такие сердца никто не обманет!
  И может быть, крохи любви тепла прольются летним дождём
  И то, что сгорело дотла - восстанет в нем!
  
  Пламя внутри тебя и меня. Наши глаза от слёз ослепли
  К ненависти огня тянутся вверх красные стебли
  Солнца наших сердец медленно гаснут искрами в пепле
  Каждый из нас уже мертвец, тянутся вверх красные стебли"
  (Дельфин "520").
  
  Мою песню подхватили другие, в основном парни, площадь задрожала. Припев пропели три раза, не сбавляя темпа переходя на бессмертную песню "Перемен". Я пела вместе со всеми, студенты, допрашивавшие меня, пели тоже. Мы уже шли к Кремлю, взявшись за руки, заполонив улицу, перекрыв движение. Кто-то из водителей оставался сидеть в машине, кто-то выходил и шёл вместе со всеми. И чем дальше мы продвигались вперёд, тем отчётливее я слышала рёв "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!" - мы шли прямо на него, прямо в его пасть. Это смешно, но страх пропал, вытек весь, оставшись грязной лужей позади. Осталось одно чувство, нет не одно, два - правоты и понимания катастрофы, наверное, так шли на смерть раньше, в годы революций.
  Мне позвонила мама, она с первых звуков поняла, где я. Она очень боялась, я слышала её страх. Они были недалеко, шли от Баррикадной с Дамиром, их тоже было много, я слышала, как скандируют люди. Дамир взял трубку и заставил меня поменять пароли на телефоне, на почте, везде. Он сам продиктовал мне его, громоздкий, такой невозможно запомнить. Я всё сделала, на ходу и затёрла пароль из блокнота, заблокировав телефон. В ту же секунду я забыла пароль, в руках у меня остался бесполезный кусок пластика.
  
  Глава 32. Грязь, отброс общества
  
  "Ты сдохнешь тут! Таких как ты надо убивать! В грязь, вонючая грязь!" - так орал мне в лицо пучеглазый следак. Его крики длились больше трёх часов, и я к ним привыкла, как привыкают уши к стройке, метро, голосам неприятных людей, он стал фоном, мерзковатым и беспомощным. Он знал, что ничего не может, и бесился от этого, в последний раз пытаясь сломать меня. По-моему, это и была основная задача таких людей - ломать и уничтожать других людей, прикрываясь защитой правопорядка.
  Но это уже декабрь, а основная боль началась в сентябре, незадолго до моего дня рождения, и 23 года мне исполнилось в тюрьме.
  
  Наша колонна шла по Тверской, как в старых фильмах про Великую русскую революцию или, как раньше, её называли Великой Октябрьской революцией, приходили сводки с фронтов. Новости передавались волнами, ссылками, и каждый мог увидеть, как по Большой Никитской идёт народ, как люди заняли Лубянскую площадь, и военные тщетно пытаются преградить им проход танками. Москворецкий мост перекрыли бронетранспортёрами, и те, кто шёл от Октябрьской или Полянки оказались отрезанными от Кремля. На набережной стояли танки уставив дула в людей, и я вспомнила тот старый исторический роман, который читала ещё до больницы, совсем маленькой. Перед глазами пронеслись облака пороха, я ощутила запах гари, как в замедленной съёмке летели ядра с картечью, вгрызаясь в бесстрашные полки солдат, разрывая их на части, сминая строй. Я не видела, чья это была армия, а не всё ли равно? Страшное чувство готовности к этому восстало внутри, глупое бесстрашие.
  Несмотря на огромное количество людей, мы двигались быстро, или мне так показалось. Пролетело в спорах, обсуждениях и пении много времени, и мы уже стояли на перекрёстке перед Манежной площадью. Во время нашего пути с нами шли полицейские, ППСники ехали медленно, с включённой люстрой, но без звука, по тротуару. Полицейские вели себя замечательно, стала их уважать. Они никого не выхватывали, никого не били, дубинки так и остались висеть на поясах вместе с шокерами. Полицейские подходили к особо разыгравшимся, готовившимся сжечь думу или разгромить что-нибудь, разговаривали, призывая вести себя спокойно. Мы с ребятами шли с левого края, и с нами шёл высокий немолодой полицейский. Он одобрительно кивал, когда волна простых и понятных лозунгов прокатывалась по улице, и мне казалось, что он их тоже повторяет за всеми, одними губами.
  По прошествии времени я многое обдумала, поняла, насколько разобщено, раздёргано, разорвано наше общество, наша страна. Нам твердят, что мы единый народ, а это неправда. Нам говорят, что это наша земля - и это неправда. Всё неправда, всё! Правда в том, что хорошие люди есть везде, даже в самых мерзких органах, таков закон природы.
  На Манежной площади нас встретили космонавты. Они просто стояли и не двигались, у многих ребят были открыты забрала шлемов, и они улыбались нам. Я так и не поняла, как мы продрались в первые ряды, но я видела всё. Омоновцы качали головами, вежливо призывая не ходить дальше, между ними вышагивал как на параде офицер, говорил с нами в матюгальник, но не кричал. Честное слово, никто из нас такого не ожидал, мы готовились, накручивали себя перед битвой, мысленно видя себя жертвами, святыми. Женщины впереди спрашивали у омоновцев, за кого они, и им отвечал офицер, что они за Россию, за народ. Это вызвало ликование в толпе, я прослезилась, заплакала от радости, и так захотелось подойти к ним, обнять каждого, поцеловать, они же не будут против! Неужели что-то можно изменить без крови? Я так замечталась, разволновалась, потеряв на время связь с реальностью, чувствуя, как растекается внутри меня горячая любовь ко всем. Это было новое для меня чувство, и я хваталась за него, как за спасительную соломинку, стараясь запомнить, сохранить хотя бы малую часть в себе.
  Началось внезапно, как и должно было быть. Офицер отошёл в сторону, стал ругаться по рации, причём матюгальник не выключил, мне кажется, он сделал это намеренно.
  "Я не буду выполнять ваш приказ!" -ќ кричал он, рация шипела в ответ неразборчивые команды, а он сопротивлялся. "Я сказал нет! Здесь ничего не происходит! Ситуация под контролем!".
  Мы поддержали овациями ребят в шлемах, космонавты улыбались нам, уже все открыли забрала, и можно было увидеть их лица. Обыкновенные ребята, на вид хорошие, неглупые. Мне тогда всё казалось хорошим, пускай и почти стемнело от туч, но мы видели яркое солнце на небе, все мы, и космонавты.
  Что-то произошло в их рядах, офицер заставил часть состава развернуться к нам спиной. Они защищали нас, также, как в моём бреду, когда я лежала в коме. В ушах заныло, я слышала "ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!", Я первая увидела червя и закричала от ужаса! Странная штука человеческий мозг, когда просишь его, заставляешь, он не запоминает, сам выбирая то, что я буду помнить до конца жизни. А я не хочу этого помнить, хочу забыть, навсегда, всё забыть!
  В омоновцев врезались машины, жуткие чёрные твари с водомётами, пулемётами и ещё чем-то, я так и не поняла. Они раздавили своих же, своих! Это ужас, бежать некуда, сил нет бежать, ты как соляной столб из мифов, не можешь пошевелиться, широко раскрыв глаза, жадно вбирая в себя весь этот ужас.
  Нас смели, давили по живому, не разбирая, кого. Теперь мне понятно, зачем им такие огромные колёса, чтобы тело не мешалось, не застревало под днищем машины для убийства мирных граждан. Началась паника, кто-то бросился на машины, кто-то побежал, и в какой-то момент я осталась одна, в окружении рёва машин, криков ужаса и боли, стрёкота пулемёта, долбившего всех резиновыми пулями. Пустили газ, стало трудно дышать и заболели глаза. Сквозь пелену я увидела, как омоновцы тащили своего офицера, а другие отбивались от гвардейцев, не давая им схватить его. Офицер был весь в крови, лицо его перестало существовать.
  И тут в меня что-то ударило. Это была пуля электрошокера. Я забилась на асфальте, до крови разбив голову. Меня поволокли, как мешок. Билась об бордюры, об ноги, а меня тащили и тащили. Затем схватили и бросили в вонючую камеру. Автозак, я узнала его по запаху, по полу. Сверху на меня бросили ещё людей, те, кто были внутри, помогали встать, растаскивали нас. Если зазеваешься, тебя стащат вниз и изобьют до полусмерти, шепнули мне, когда я начала сопротивляться, не желая подчиняться этой мрази. Тело совершенно не слушалось, глаза не видели, почти ничего не слышала, кости и мышцы ломило так, что я громко выла, не слыша себя. И нас таких было много.
  Всё повторяется, и так будет каждый раз? Но я ни о чём не жалею, какой в этом смысл?
  
  Очнулась от стука ворот. Автозак тряхнуло, машина грузно, как обожравшийся крокодил, въехала внутрь. Ворота заныли, стали бить, скрежетать, и после глухого удара затихли. Я сидела в углу, меня накрыли курткой, аккуратно вжали в стену. Рядом сидели девушки и женщины, прижавшись друг к другу, так меньше трясло, парни и мужчины зажимали нас с другого конца, принимая на себя основные удары пережравшего крокодила. Темно и очень душно, никто не плакал, не стонал. Разговаривали шепотом, увидев, что я очнулась, рассказали, что мы в Москве, автозак долго стоял, а ехал не больше полутора часов. Парни добавили, что это хуже, лучше бы в областной спецприёмник. Я молча кивала, собираясь с духом, отгоняя панический страх. Ужасно хотелось пить, до ломоты в груди, а горло горело так, что тяжело было глотать. От вкуса слюны становилось дурно. Я ощупала карманы, телефона не было.
  - Его забрали, когда тебя брали. Они так всех шмонали перед тем, как закинуть в автозак, - пояснила мне девушка, сидевшая слева от меня. У неё был подбит правый глаз, ужасно отёк, и его почти не было видно.
  ќ- Это они тебя так? - спросила я, но вместо голоса из меня выползло какое-то шипение.
  - Да, меня ещё легко. Там парня одного запинали так, что он встать не может. Походу почки отбили. Мы им стучали, кричали, что нужна скорая, а они как глухие, - ќответила девушка.
  Я кивнула, что поняла, ощупав себя, тело болело, но ничего сломано не было. В тусклом освещении лица сидевших рядом казались мне серыми, избитыми, так, наверное, и было. Женщины то и дело прикладывали пальцы к лицу, одёргивали, глухо вздыхая. Я попробовала пробиться к парню, у которого отбили почки, но людей было столько, что в этом не было смысла, как бы ни старались все освободить дорогу, места не было физически, в банке со шпротами больше свободы. Мне передали, что парень жив, просто в отключке. Я попросила померить его пульс, температуру, больше ничего и сделать нельзя, нужно везти в больницу. Мне передали, что он горит, а пульс дёрганный, но чёткий. Жить будет, решила я, главное дотерпеть до больницы, а там спасут, обязательно спасут!
  Мы стояли во дворе, не было ничего слышно, что происходит снаружи. Вполне возможно, что там ничего и не происходило. Только я хотела спросить, как зовут мою соседку с подбитым глазом, как дверь автозака отворилась и сиплый голос скомандовал: "Встать, выходить по одному! Быстро, пошёл, пошёл!".
  Мы встали, я ничего не видела, только спины перед собой. Сколько же здесь было людей? Не знаю, но они не кончались. Я слышала, как спускаются, как шлёпаются в лужу, как хлюпает жирная грязь под ногами, будто бы подпевая мерзкой песне под окрики конвоиров, а люди не кончались. Уже у самого выхода, я поняла, что идёт дождь, ливень. Мозг вернулся в себя, и я услышала, как крупные капли тарабанят по крыше автозака, а может он только что начался? Обдумывая это, я спрыгнула на землю, мимо лужи, чем разозлила охранника, толкнувшего меня влево, где столпились женщины. Кто-то за мной поскользнулся и упал в лужу, порадовав охранников, но их шуточки, смех пролетели мимо меня. Я стояла на холодной земле, тряслась от холода и смотрела на небо, ловя губами капли, боясь, что мне не дадут успеть напиться.
  Сейчас, когда я в тепле, дома, в безопасности, условной, конечно же, я думаю, как мало надо сделать, чтобы заставить бояться, заставить потерять, пускай и на время, человеческий облик, превратить в раба, жалкое животное, боящееся взмаха руки, окрика, громкого звука. Я до сих пор часто вздрагиваю, когда слышу сирену или гудок автомобиля рядом с собой, и не выношу криков, полных ненависти, убегаю, бросая всё. Так было в магазине, я стояла у кассы, уже оплатила и не успела забрать карточку и пакет, как ворвались два пьяных гвардейца, в форме, с автоматами наперевес. Один уставился на меня, и я побежала, не понимаю до сих пор, как выскочила через служебный выход. Вскоре меня догнала кассирша, молодая киргизка, немногим старше меня. Она отдала пакет и карточку с телефоном, я бросила всё, хорошо ещё, что ключи были в кармане куртки.
  - Мы вызвали полицию, их уберут, не беспокойся, - ласково сказала она мне, погладив по руке. Не знаю, не могу вспомнить, что я ей сказала, помню, что начала реветь. Наверное, выдала залпом всё, что со мной произошло. Она очень серьёзно посмотрела мне в глаза, и я успокоилась. - Они не вечны, не забывай об этом. Подожди, тебя проводит Эркен, ты же недалеко живёшь. Я не могу, мне за кассой надо следить. Подожди, не спеши.
  Я кивнула, её голос и доброта, настоящая, к незнакомому человеку, заставляла подчиняться ќ и это неплохо, так мне кажется. По её звонку прибежал молодой парень, тоже киргиз. Он улыбнулся мне, взял пакет и кивком спросил, куда идти. Кассирша обняла меня, шепнув на ухо пожелание, чтобы я не переживала, они этого не стоят, и мы пошли. Парень оказался настоящим психологом, по наитию, не по дурацким книжкам. Он стал рассказывать мне смешные истории из жизни магазина, а я слушала, улыбалась, не заметив, как утёрла слёзы и смеюсь вместе с ним. На прощание я его обняла, он ничуть не смутился, заявив, что женат, а так бы влюбился. Мы посмеялись, и я пошла домой.
  Мама была дома, я ей рассказала обо всём, что произошло в магазине, смеясь над своими страхами. Она не согласилась, и на следующий день я была у психиатра. Хотя меня и выгнали из университета, но медстраховка действовала, каждому студенту выдавали такой студенческий полис, дающий право посещать ведомственные ЛПУ. Итог и печален, и закономерен ќ я сижу на антидепрессантах, вот уже вторую неделю. И мне нравится, перестала потеть во сне, руки не дрожат, появился аппетит, но по ночам кричу, ничего не могу с этим поделать. Спасает работа в хосписе, там я забываю обо всём, возвращаюсь к себе, к моим детям.
  
  Напиться мне не дали, нас, как скот погнали внутрь, через узкую щель, которую они называли дверью. Всё было сделано специально, ширина 40 сантиметров, высота ниже моего роста, чтобы нельзя было быстро войти, тебя лупят дубинками, кричат, погоняют. В каждом шаге должно было быть унижение, и чем дальше, тем больше их должно было быть.
  Нас погнали по длинному вонючему коридору, яркий свет слепил так, что мы врезались в стены, не сразу замечая поворота, получая новую порцию ударов. Кто-то падал, мы помогали вставать, оглушаемые градом дубинок. Мне удалось выхватить дубинку из рук озверевшего охранника. Как он был напуган, этот детина, вчетверо больше меня. Я выкинула дубинку назад, вместе с моей соседкой с подбитым глазом помогли встать женщине, она просила дать её лекарства, она диабетик, ей плохо. Просить бессмысленно, беспощадно.
  Охранник побежал за своей дубинкой, другие охранники остановились, и это дало нам небольшую передышку. Мы пошли ровнее, на нас кричали, но не подгоняли дубинками. А как он испугался, их же чуть надавить, и они побегут! Но кто будет давить? Я? Я сама испугалась не меньше его.
  Нас загнали в большую комнату, полностью, от пола до потолка сделанную из кафеля. Женщины в форме, в резиновых перчатках и с дубинками и электрошокерами на поясе, приказали нам раздеваться, догола. Мы замешкались, не сразу поняв суть приказа, и две охранницы выхватили одну из девушек и стали её избивать дубинками, пока она не упала на серый кафельный пол. Девушка не сопротивлялась, её варварски раздели, порвав бюстгальтер и трусы, и пинками погнали в другое помещение, откуда вскоре послышался шум воды и крики девушки. Её одежду сложили в мешок, заклеили и написали фамилию с инициалами. И тогда я поняла, что они знают нас, каждую, по имени и чёрт его знает, что ещё им известно! На мешок с вещами наклеили QR-код и кинули в большой ящик.
  У главной на планшете была вся база. Она наводила планшет на лицо и что-то командовала подчинённым.
  Мы разделись, сложили вещи, готовясь отдать их охранницам в пакеты.
  ќ- Вещи положить на пол! - скомандовала главная. Потом поводила планшетом по нам, голым, дрожащим от холода и стыда. - Маникеева, Гаус, выйти вперёд!
  Я не сразу поняла, что это меня. Первой вышла моя соседка, я встала с ней. Мы переглянулись, в уголках её здорового глаза блеснул одобрительный огонёк, ей льстило такое внимание, а я вдруг поняла, что будет дальше и затряслась в лихорадке.
  ќ- Полный досмотр, - приказала главная.
  К нам подошли четыре охранницы, две встали сзади и вывернули руку до болевого. Мы закричали от боли, а нам в рот вставили дубинку, до самого горла, чуть не выбив зубы. Сладострастно, радуясь эти женщины возили дубинками у нас во рту, смеялись, а я сдерживалась, чтобы не стошнить. Следующим шагом нам сунули руку во влагалище, глубоко, так больно, что я едва не потеряла сознание. Моя соседка упала в обморок, её привели в чувство, сунув дубинку в анус. Как она кричала от боли и ужаса, я сходила с ума, забыв про свою боль, про выкрученную руку, влагалище, горевшее огнём, мне всё казалось, что я истекаю кровью. Так как я стояла, не двигаясь, мне "деликатно" сунули пальцы в анус, ничего не нашли и успокоились. Мою руку отпустили толкнули в сторону другого помещения. Моя соседка ковыляла сзади, я взяла её под руку, одна из охранниц хотела ударить меня за это, но главная остановила её.
  Входя в душевую, если это мерзкое помещение можно было так назвать, я услышала раздражённый голос начальницы: "Суки опять пустые ориентировки присылают! Так, вещи забрать и всех в душ!".
  В душевой нас обдали из шланга кипятком, потом ледяной водой. Из лейки сверху облили каким-то хлорным раствором, от которого дыхание останавливалось, и следующее струи кипятка и ледяной воды показались настоящим блаженством. Из душевой мы вышли в другую комнату, где нас высушили струи горячего воздуха, пахнущего жжёнными тряпками и машинным маслом. Мы прошли дальше, выходя из бокса в раздевалку, где нам выдали безразмерное бельё, трусы и майку, штаны серого цвета и куртку, странно, что без полосок. На ноги дали что-то наподобие чешек, без носков. Моей соседке они были велики, а мне как раз, размер ноги у меня вполне приличный, немужской, но уже и неженский. Эта роба была сшита скорее на меня, на моей соседке она висела как одежда взрослых на ребёнке, решившим похозяйничать в шкафу.
  - Как тебя зовут? - спросила я соседку, успев, наконец, рассмотреть её. Она была ниже меня ростом, крашенная блондинка, волосы кудрявые, по лопатки, лицо было красивое, сейчас всё портил подбитый глаз и страх, сковавший её лицо. Я раньше завидовала таким девушкам, мне они казались очень красивыми, кудрявые, с хорошо выпирающей грудью, чёткими бёдрами, не то, что у меня тогда, суповой набор, так меня за глаза называли некоторые мальчишки в школе. И почему я опять об этом вспомнила? Почему я это вспоминаю? Лучше бы папу вспомнила, бабушку, а в голову лезет всякая дрянь!
  Я следила за тем, как нас просматривают через тепловизор, что-то помечая в электронном журнале. Врача не было, видимо, его функции выполняли охранницы, так что нечего и думать о том, что они будут выслушивать жалобы, выдавать лекарства. Я надеялась, что у них есть доступ к электронным картам, и эта женщина с диабетом получит свои лекарства, а то не доживёт до утра.
  - Оля, а тебя? - она попыталась улыбнуться, но вышла страдальческая гримаса.
  - Есения.
  - Ух ты, никогда не встречала такого имени, - удивилась Оля.
  За нами следили пять охранников, один из них сделал знак, чтобы мы не разговаривали. Мы подошли к первой девушке, которую били перед всеми. Она жалась к стене, затравленными глазами смотря на охранников.
  ќ- Это не люди, так не могут делать люди, - шептала она, увидев нас, выходя на мгновение из панического помешательства.
  Я взяла её за руку, девушка дрожала, Оля взяла за другую. Девушка облегчённо выдохнула и закрыла глаза. Мы стояли молча, следя за движениями охранников. Эти ребята вели себя вполне дружелюбно, точнее, бесстрастно, не пялясь на нас, не крича, не зубоскаля. Им было показательно плевать, и это, пожалуй, высшая степень их добродетели. Может быть, самые звери находятся снаружи? Как это наивно, так думать. Как я поняла дальше, везде работают разные люди, не всегда плохие, но и нехорошие. А нужны ли хорошие люди? Почему мы так цепляемся за это понятие ќ"хороший человек"? Почему? Разве для спокойной жизни недостаточно, чтобы люди были бы хотя бы не плохими, не выродками, садистами, психопатами или убийцами? Стоит поменять требования к обществу, и может, тогда мы сдвинемся в нужную сторону??
  Постепенно приёмное помещение наполнялось безликими арестантами в серой робе. Когда обработали всех, заставив каждую приложить ладони к сканеру отпечатков пальцев, нас повели по широкому коридору, потом по лестнице вверх. Мы поднимались долго, до десятого этажа, я специально считала. Многие выдохлись, еле стояли на ногах, у меня у самой в висках стучало. Охранники давали десятиминутные перерывы, а один даже извинился, что лифты уже отключены, такие правила безопасности по ночам.
  Нас расселили по камерам, тесно, в нашей было двадцать человек и десять коек. Мы легли по двое, прижавшись друг к другу, обнимая сзади, когда кто-то отлёживал бок, поворачивались синхронно, чтобы не свалиться на пол. Наша койка или нет, наши нары с Олей были верхние, она сама захотела лечь с краю. Радовало то, что в камере был нормальный унитаз, бумага, два полотенца и раковина с огромным куском стирального мыла, а на небольшом столике лежали пакеты с сухпайком и зубной пастой с жёсткой щёткой. Есть никто не хотел, тем более чистить зубы. Мы по очереди выпустили из себя накопленную мочу, у одной женщины начался понос. Она долго извинялась, а за что? Сральник один, открытый, есть подобие ширмы, но и всё. Хорошо, что вода в кране была чистая, ничем не воняла, не жгла горло, и я смогла напиться вдоволь, женщине на унитазе я посоветовала больше пить, чтобы не получить обезвоживание, будет хуже. Плохо, что не было ни одной кружки или стаканчика, приходилось пить, как в старых фильмах про детдомовцев или войну, хватаясь губами за холодный излив крана. После того, как мне пихали дубинку в рот, пришлось переступить через себя, начинало тошнить.
  Утром дали жидкую кашу и чай с сахаром с двумя кусками серого хлеба. Каша непонятная, съедобная, но по вкусу не разберёшь из чего. Оклемавшись после ночи, мы шутили, что она из крошек с кремлёвского стола, про чай шутить не хотелось, его спасал сахар. Еда придала сил, мы перезнакомились, на время позабыв, где мы и кто мы теперь. Здесь были и случайные люди, попавшие под раздачу. Была даже одна женщина, которая честно заявила, что голосовала за президента, она никак не могла понять то, что с ней произошло, настойчиво, до хрипоты объясняя нам, что он не виноват, он же просто не знает! Идиотка.
  В полдень пришла какая-то женщина в костюме, размалёванная, с надутыми губками, вся такая сладкая, в дорогой одежде. Она объявила, что пришла от какой-то там наблюдательной комиссии, узнать, есть ли у нас жалобы, как нас содержат. Ей рассказывали, а она и не делала вид, что слушает, улыбалась, кивала в такт речи и всё, ничего не записала, никого не сфотографировала, ничего. За ней пришла охранница, по погонам, мне подсказали, майор. Она объявила, что введён санитарный план "Заслон", поэтому мы не поедем в суд. Нас будут вызывать в телекомнату, и мы будем присутствовать на суде дистанционно. Мы проходили в университете новые санитарные планы и я, выйдя вперёд, забросала её вопросами: почему у нас не взяли анализы, почему мы находимся в камере с превышением допустимого числа арестованных, почему никто из охранников не носит индивидуальные средства защиты, почему сегодня не проводилась санитарная обработка камеры, санузла и не заменили постельное бельё? Она сначала оторопела, искренне удивившись, особенно когда я сыпала номерами регламентирующих документов, не зря же я так тщательно готовилась к этому зачёту, но охранница была опытная и быстро взяла себя в руки, ехидно заметив, что мы имеем право подать жалобу, где в письменной форме можем всё изложить, но только после отмены санитарного плана "Заслон". В стране новая волна смертельной инфекции, и государство борется за жизнь каждого гражданина, в том числе и осуждённого.
  Она ушла, а до нас не сразу дошло, что мы ещё неосуждённые. Большая часть возмутилась, а я, переглянувшись с Олей, поняла, что майор сказала правду. Так и было, как я узнала потом. Суды были, но никого из нас не звали, мы же сами отказались, из-за боязни заразиться в телекомнате. На каждого задержанного была составлена такая бумажка, с одинаковым текстом, разные были фамилия и инициалы, а подписей не было, документ-то электронный, система верифицировала нашу личность и мы, якобы, подтвердили беспристрастному компьютеру наше согласие, точнее, несогласие участвовать в судебном заседании. Всё по закону, в точности с принятым регламентом о цифровизации судопроизводства. Дамир опустил руки, доказать ничего было нельзя - база данных стояла выше любых доказательств, и неважно, что заявлял сам субъект права, да и объект, без разницы. Суть в том, что если есть запись в базе, ќможете хоть головой об стенку биться, запись в базе, это как десять заповедей Моисея на камне, нерушимо, божественно! Как мне объяснил Дамир, судопроизводство и правозащита, как и управление государством, отдано в руки программистам. Идея приятная, простая -алгоритм же не может врать, не может жульничать, брать взятки. Большинство людей в это верят, не понимая, и не желая разбираться, что алгоритмы меняют, когда следует, а данные в базу вносят всё те же люди. Зато какая удобная штука, если вам что-то не нравится или ошибка доказана - никто не виноват, ошибка программы, мы же в самом начале правового рая!
  
  Через три дня за нами пришел конвой, как раз после ужина. Я ела долго, каша не шла в горло, подташнивало. Лейтенант выкрикнул наши фамилии: Мою и Оли. Мы удивились, нам дали две минуты собраться, а что там собирать? Взяли щётки, пасту и пошли. На нас надели наручники, туго застегнув сзади. Оля выронила пасту с щёткой, конвоир бросил их в урну.
  Привели к лифту, мы поехали вниз, смотреть вперёд не разрешалось, мы должны были смотреть только в пол, по команде ходить, по команде дышать. Лифт приехал на старый этаж, пол шершавый, тёмный и кажется грязным, половина ламп не горит, камера видеонаблюдения застыла в одном положении, смотря в пустой угол. Когда нас подвели к новой камере, у меня всё похолодело внутри, а Оля не стояла на ногах. Сняли наручники и впихнули в зловонную камеру. Я поймала Олю, а то она точно бы грохнулась на пол.
  - О, новенькие, - просипела толстая баба с дальних нар. Глаза ещё не привыкли к тусклому освещению камеры, поэтому я толком не разглядела, кто здесь был.
  ќ- Смотри, какие молоденькие, а? - пропищала мерзким голоском другая.
  У шторки, за которой должен был быть унитаз, он там и был, судя по вони, были свободные нары. Мы сели с Олей, напряжённо разглядывая камеру, вслушиваясь в частое дыхание постояльцев. Я ощутила себя диким зверем, вбежавшим на чужую территорию, каждый волос на голове был наэлектризован, ловя малейшие колебания воздуха, а руки машинально сжимались в кулаки.
  - Будем спать по очереди, - шепнула я Оле, она часто закивала, паника овладела ею, она дрожала, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.
  - Ты смотри, а одна порченная. Вишь, очко подбито, - каркающим кашлем расхохоталась какая-то баба, я не могла разглядеть её, что-то случилось с моим зрением от страха.
  - Зато вторая ничего, как я люблю, - просипела толстуха и, долго ёрзая, встала с нар. Она подошла к нам и уставилась злыми маленькими глазками, морда её была опухшая, безобразная, как и она вся. - Чё, порядки знаешь? А, вижу, что не знаешь. Научу, не переживай. Готовься, сладенькая моя.
  Меня передёрнуло от отвращения, толстухе это понравилось, она загоготала сиплым смехом и ушла срать.
  Пробили отбой, погас свет, а мы с Олей так и сидели обнявшись, не в силах сдвинуться с места. Я ничего не понимала, в голове кружилась какая-то муть, к горлу подкатывал тошнотворный ком, дышать здесь было нечем, воняло так, что глаза слезились, а эти бабы курили постоянно, прикуривая одну за другой.
  Нападение случилось внезапно, когда я стала дремать, а Оля уже спала на моём плече. Меня дёрнули за руки, заломали их до хруста, но я молчала, даже не вскрикнула. Оля закричала от ужаса, её ударили по лицу, я не видела этого, слышала удар, как она повалилась на нары, крича, зовя на помощь. Кто-то лез на неё, сдёргивал штаны.
  Меня подвели к нарам толстухи, воспалёнными глазами я заметила рядом табуреты и стол. Толстуха сидела на нарах какая-то странная, что-то было в ней не так. Я не сразу поняла, что она была голая, сложно было опознать в этом месиве человека.
  ќ- Сдёргивай, я хочу пощупать, - приказала она, и с меня стащили штаны с трусами, долго возились с курткой, готовя наложницу перед ханшей, затем подвели к ней. Она запустила пальцы ко мне в промежность, долго тёрла, чмокая от удовольствия. - Какая целочка. Если укусишь меня, я тебе все зубы выбью, поняла, милашка?
  Она была так близко, почти перед самым моим лицом. Меня давили вниз, чтобы я начала сосать её грудь. В нос ударил мерзкий дух давно немытой женщины, кала и дешёвого курева. Мой организм сработал быстрее мысли - я вырвала на неё всем ужином, который так долго запихивала в себя.
  Никто не ожидал этого, хватка ослабла. Олю отпустили, она вырвалась и забарабанила в дверь, прося помощи. Этих секунд оказалось достаточно, чтобы я резко прозрела, глаза вспыхнули, а руки и ноги налились тяжёлой силой, видимо, был резкий вброс адреналина. Двумя ударами в морды я свалила тех, кто держал меня. Я не разглядывала их, я не видела в них людей, у них не могло быть лиц. Толстуха пришла в себя и с озверевшей харей ринулась на меня. Я схватила стол, который был прикручен к полу, чудом сумела вырвать его и обрушила на эту жирную тварь. Она осела, попыталась встать, я добавила ей табуреткой. Тоже сделала и с остальными, не слыша их мольбы, просто била каждой твари в голову, пока она не затихала. Не думала ни о чём, тем более о возможных последствиях. Слава всем богам, я никого не убила. Но сказать честно, убила бы - не пожалела бы никого!
  Когда все лежали на полу, я нашла свою одежду, оделась. Помогла одеться Оле, она кричала, у неё началась судорога, пришлось положить её на нары и держать, чтобы она не разбила голову. Нащупав на полу кусок ножки стола, я сунула эту щепу ей в рот, как раз вовремя, Оля стала клацать зубами.
  Наверное, у них там была камера, никто на Олины крики о помощи не пришёл, а вот когда я всех уложила, застучали ботинки, заскрипел замок, и в камеру ввалились охранники. Первый дёрнул меня, чтобы повалить на пол, но остановился. Не знаю, как я на него посмотрела, что я кричала им в хари, но они нас не тронули. Я, находясь всё ещё в очень возбуждённом состоянии, как зверь, готовый перегрызть горло любому, кто нападёт на его щенков, взяла Олю на руки, она прижалась ко мне, немного успокоившись. Тяжело перебирая ногами, я вышла в коридор.
  - Где медчасть? - крикнула я на главного, внимательно следившего за моими действиями, жестом остановившего лупоглазых охранников, потерявших нужную строчку алгоритма своих действий -ќ бить нельзя, а что тогда делать?
  ќ- Давайте мы поможем, - предложил капитан.
  ќ- Нет, вы уже помогли, уроды, - глухо ответила я и пошла к лифту.
  - Передай наверх, пусть готовятся. В камере убрать, - приказал капитан и пошёл за мной, один.
  У лифта мои силы кончились, и я осела на пол. Он вызвал лифт, и он приехал. А я думала, почему он работает, тогда же не работал? Капитан взял Олю на руки и вошёл в лифт.
  ќ- Сама встанешь? -ќ спросил он, и это больше звучало как приказ.
  Я поднялась, держась за стену, спину ломило так, что трудно было дышать, а глаза превратились в сплошные красные круги, я почти ничего не видела, и вошла в лифт. Лифт уехал на самый верх. На этаже нас ждали носилки, капитан положил Олю на носилки, она звала меня, дёргаясь в бессилии, приступ начинался вновь, и её стало страшно трясти.
  ќ- Да сделайте же ей укол, у неё же судороги! - ќзакричала я на них, выпалив наименования всех препаратов от судорог и подобных приступов, которые знала. Фельдшер пожал плечами и сказал, что у них нет ничего такого.
  Это окончательно сломило меня, я упала и заревела, не в силах больше ничего сделать. Оле вкололи успокоительное, медсестра помогла мне встать, обещая, что с Олей всё будет хорошо, чтобы я так не переживала. Меня отвели в палату к ней, Оля спала, оглушённая наркотиками, мне хотелось также, ничего не видеть, ничего не чувствовать. Фельдшер понимал это и ждал, пока медсестра поможет мне переодеться, вся моя одежда была в крови и моей блевотине. Она отёрла меня салфетками, не запихнула в ледяной душ, а вытерла, переодела. И мне было всё равно, что на меня смотрит этот пожилой фельдшер, ему можно, у него работа такая, что смотрит капитан, но его уже не было, он ушёл. Медсестра сказала, что он ушёл сразу, как привёз нас. Получается, что мы были здесь свободны, относительно, но свободны!
  Меня уложили на койку и вкололи успокоительное. Свет замигал, я вздохнула и отключилась раньше, чем препарат начал действовать.
  
  Так я провела свой день рождения, о котором совершенно забыла. Мне напомнила об этом медсестра, мне и Оле принесли по куску торта - и это было счастье. В палату к нам допустили адвокатов. Ко мне пришёл Дамир, мы долго не могли говорить, я обнимала его и плакала. К Оле пришёл свой адвокат, тоже друг семьи. Надо иметь в друзьях адвоката, а ещё лучше целую адвокатскую контору со связями в прокуратуре, так я думала, оценивая наше положение. Что же это за жизнь получается, если всегда нужен защитник от государства? Что это за государство такое? Что мы за люди такие, что допустили это?!
  Дамир всё записал, что с нами случилось. Я слышала, как скрипят его зубы, когда я рассказывала, как нас с Олей перевели в камеру к блатным, я так и не поняла, что он имел ввиду, кто такие эти "блатные". Поняла то, что они не имели права это делать.
  Что-то поменялось. Нас с Олей больше не трогали. После лазарета перевели обратно в камеру, где мы и были, а через неделю начался мой суд, настоящий. Олю выпустили раньше, возможно, у неё адвокаты были очень хорошие или статью шили другую.
  Меня судил нормальный судья, он вчитывался в моё дело, не отклонял ходатайств, принял во внимание оказанное на меня давление. Это мне всё потом объяснил Дамир, на суде я просто сидела и дурела, как обезьяна в зоопарке.
  Мне шили организацию беспорядков, и главным доказательством было то, что я начала петь. В суде включили видеозапись, а я неплохо пою, в ноты попадаю, и голос сильный, немного высокий, на мой вкус, но мне идёт. Выслушав обвинения прокурора, я долго не могла унять хохот, и получила предупреждение. Но это правда очень смешно ќ я организатор массовых беспорядков!
  Осудили, здесь не может быть иллюзий. Вместо штрафа отправили на работы, с отбытием срока в спецприёмнике. Судья учёл то, что я работаю в хосписе, и отправил меня туда отрабатывать повинность. Ночью я спала в камере, а утром меня отвозили в хоспис. Сначала оставляли полицейского, но это длилось пару дней, я же не собиралась сбегать.
  Помню лицо директора хосписа, Елены Анатольевны, она и бровью не повела, когда меня в наручниках ввели к ней в кабинет. Уладив все бумажные вопросы, она выгнала полицейского и, строго посмотрев мне в глаза, достала из сейфа бутылку коньяка и две рюмки.
  - За нашу победу! - уверенно провозгласила она, и мы выпили, закусив конфетами. И так стало хорошо, радостно. Я и забыла, в каком была виде, что давно нормально не мылась. "Так, а теперь немедленно в душ, переодеваться и на работу. Дети скучают, спрашивают, где ты.
  Я обняла её, расцеловала, в первый раз увидев, как эта строгая железная женщина заплакала, ненадолго, на пару секунд. Мне кажется, что мы похожи, только она брюнетка с чёрными глазами, но такая же высокая и худая, как я.
  
  Так я и отсидела свой срок в хосписе. Дамир поседел после этого дела, во время процесса. Из хорошего, что он вывел, было то, что на меня не завели дело о побоях, приняв единственно верную позицию, что это была самооборона. Не понимаю, кому и зачем понадобилось ломать меня и Олю? Зачем?! Неужели мы такие важные персоны?
  Я жива, и я дома - ќ это главное. После праздников подам документы в другой ВУЗ, они меня ждут, декан не забыл обо мне. Мама рассказывала, как он приходил, звонил каждую неделю по понедельникам и пятницам, как вся кафедра переживала, что меня посадили. Как же страшно и мерзко, страшно так жить, всё время бояться, всего бояться.
  Наверное, я знаю, кто мстил мне и Оле, ќ это следователь, мы высмеяли его на допросе, и он не простил. Я помню, как он верещал в суде, когда судья отказал в возбуждении дела о побоях в камере. И это даже не государство, не репрессивная машина, не видящая людей под своими гусеницами, ќ это маленький, жалкий человек, почуявший власть, решивший стать богом!
  
  Глава 33. По накатанной
  
  Я свободна, пока двигаюсь. В движении сила, свобода, воля, моя воля, даже, если я убегаю. Пока меня не поймали - я свободна, хочется сказать, счастлива, но этого слишком мало и слишком много для счастья, вот такой парадокс. А что такое счастье и есть ли оно? Всё чаще об этом думаю, забыла и о любви, которой не знаю и узнаю ли?
  Вот счастье, может быть это снег, солнце, яркие взрывы космической радиации в сугробах, блеск прозрачного льда в сосульках, чириканье снегирей, голодных воробьёв или карканье вороны, спрятавшейся за снежной шапкой липы? А ещё ветер, морозный и весёлый, и чтобы в лицо, и глаза жмурятся от холода, смеха, удовольствия! И бежать, бежать, бежать до тех пор, пока руки не выронят палки или не подломится нога от усталости, упасть в снег, смотреть на солнце и смеяться, хохотать, что никого за тобой нет, что ты свободна, сейчас, в эти короткие часы тренировки. Наверное, я знаю, что такое счастье, точно знаю.
  Счастье прийти домой, счастье обнять маму, Дамира, и когда они поженятся? Счастье быть с теми, кто тебе близок, кого ты любишь. Как пелось в песне:
  "Моя радуга - не те, кто рядом со мной,
  А те - с кем я рядом,
  Те, за чьею стою спиной,
  Когда слезы - единственная за прожитый день награда."
  
  (Дельфин 387).
  
  Мне эта песня засела в голове, когда бегу на лыжах, пою про себя, иногда вслух, тихо, чтобы не сбить дыхание.
  Мне стала нравиться старая музыка, на которую раньше я бы ни обратила внимания. Каждый день, когда я дома, квартира дрожит от альбома @Wild light@ 65 days of static, почему-то этот альбом хочется слушать и слушать, иногда отключаюсь, просыпаюсь на предпоследней песне, вспоминая всё, что было со мной в тюрьме. И нет больше страха, только отвращение, злость и бессилие. Мама не мешает мне, стойко слушает, не выключает, когда приходит с работы. Она слышит эту музыку иначе, - грустной и рвущейся к свету, пройдёт время, и я смогу это услышать. Надеюсь, она права.
  Я перестала читать книги, романы, которыми любила забивать себе голову. Это ненастоящая, пустая жизнь плоских героев, раскрашенных кистями выпускников литинститута. Как всё похоже и пресно, а моя жизнь гораздо круче, в ней хватит несчастий не на одну жизнь, не на один роман, и мне всего лишь 23 года. Что же будет дальше? А в целом жизнь пошла по накатанной лыжне, в обычном русле. С марта меня допустят до занятий, пройду повторно третий курс вместе со всеми, освежу в памяти семинары. Совсем не жаль потерянного времени, потерянного курса, зато есть больше времени на хоспис и чтение материалов немецкого института.
  Они написали мне ещё одно письмо, мама говорила, что звонили, спрашивали, как у меня дела, что с моим уголовным делом. Из моего бывшего университета обо мне вспомнил только декан, и то, как частное лицо. И это обидно, не думала, что буду так переживать.
  
  В феврале, как раз на день всех влюблённых, у нас прошёл обыск. Меня поставили в статус свидетеля по уголовному делу, но это такой свидетель, к которому приходят в четыре утра, спасибо, что дверь не выламывают, и шмонают, вываливая все вещи в центр комнаты, роясь, топча их.
  И им не повезло! Какие у них были рожи, когда открыл дверь Дамир и представился. Как же здорово, что он остался ночевать, что-то чувствовал, но нет, не мог он знать ќ это чутьё! Так что обыск прошёл в присутствии моего адвоката, под камеру.
  Я знаю, что они искали и не нашли. Они искали флешку с криптоключом входа на портал немецкого института. А я её прятала и прячу до сих пор, но не от мамы, так, на всякий случай. После общения с нашим государством внутри зарождается вдумчивый шпион, забавная игра, "кто кого". Забрали мой ноутбук на экспертизу, телефон, мамин телефон, а вот Дамира трогать не стали. Странно, что не забрали телевизор, у него же тоже есть доступ в интернет.
  Дело, по которому я прохожу, смехотворно до ломоты в зубах. Оказывается, меня и Олю перевели к блатным из-за хакерской атаки на центр распределения ФСИН. Дамир объяснял мне, возможно, я не всё верно поняла. Система такая: задержанных, а в нашем государстве заключённых, зря никого не задерживают, привозят в спецприёмник, который после реформы мест не столь отдалённых совмещён с СИЗО. Это сделано для удобства и минимизации передвижений заключённых. В центральном управлении данные о заключённых вносятся в базу, где искусственный интеллект определяет, кого куда, как расселять или рассаживать. Этот тюремный ИИ не может ошибаться, его постоянно атакуют, и наша ночь в зверинце - намеренная провокация, атака на сервера ФСИН. Органы, следователи ищут злоумышленников, но, почему-то, у меня дома, на моём компьютере, в моём телефоне, в моём нижнем белье, в мамином нижнем белье.
  Это месть, мне лично. Дамир выяснил, по этому делу свидетелем прохожу только я, потерпевших нет, точнее есть, и это Главное управление ФСИН по г. Москве! А мы с Олей никто, а я ещё свидетель, который в одно мгновение может стать и обвиняемым. Два раза ходила на допрос с Дамиром, где нам объясняли, что никакой ошибки не было, что рассадка с превышением уровня заполняемости в камеры есть злонамеренное действие врагов России, которые таким образом настраивают наше население против государства. Самое смешное, что этот следователь, человек без лица и души, искренне верил в то, что говорил. Когда он зашёл о чести президента, мне показалось, что он вот-вот заплачет и кончит в штаны от экстаза, так возвышенно он втирал нам. Еле сдержалась, чтобы не расхохотаться, Дамир похвалил меня. Мы вышли и, пройдя две улицы, не выдержали и встали посреди тротуара, и ржали так, что прохожие оборачивались, а несколько парней в шутку предложили нам помощь. Я попросила их поржать вместе с нами, без особых объяснений сказав, что мы только что с допроса. Не пришлось ничего никому объяснять, улица стала напоминать стихийный митинг. Подходили новые люди, вслушивались и добавляли свои истории, своих друзей, знакомых, придуманные и не совсем - это как война, государственная политика репрессий инакомыслия ради блага всего народа коснулись каждого. И это не мои слова, так сказал капитан полиции на прощание после того, как попросил нас разойтись. Полицейские напомнили про санитарный режим, сами смеялись вместе со всеми, и мы разошлись в хорошем настроении. Не всё ещё потеряно, свобода должна оставаться внутри нас, оттуда её не выжжешь, не выбьешь, не продашь.
  
  После женского дня я пошла в новый ВУЗ. И мне здесь понравилось больше, дышится легче, понтов меньше. Лаборатории не такие богатые, отличный анатомический театр, в который можно было ходить в любое время с разными курсами, меня сразу допустили к столу, выдали перчатки, халат и фартук, очки и пилу. Интересно, что они увидели в моём лице? А ведь угадали, у меня руки чесались что-нибудь сделать, а тут - такая удача быть ведущим демонстратором, лаборантом.
  С новой группой отношения наладились без проблем. Все знали, откуда я и почему. Девушки театрально испугались, не буду ли я их колошматить? Как быстро доносятся слухи, кто их разносит? А когда на лабораторке в морге я рассказала, где провела осень, без лишних подробностей я увидела, что меня уважают. Парни так и называли - мужиком, а мне не обидно, я и правда крепкий мужик.
  Учёба давалась легко, многое я помнила, не выпендривалась знаниями, а выспрашивала новое, то, что не поняла сразу. Я решила, что стоит со временем возвращаться к пройденному, тогда становится понятнее, рождаются новые вопросы, сомнении. Сессию я сдам досрочно, в этом сомнений нет, но на экзамены приду, для себя, чтобы лучше уяснить предмет. Это мне подсказал преподаватель по коллоидной химии, я записалась к нему на семинары, он их ведёт вечером после всех пар и для всех курсов по истории медицинской химии.
  У меня всё хорошо с учёбой, больше никогда не поеду на сборы или в санатории, опять что-нибудь не так пойму, нарвусь на проблемы, а скоро же интернатура, ординатура. Это так кажется, что пара лет, они пролетят очень быстро.
  
  Поздравляю себя, обыски не прошли даром. Меня признали иностранным агентом! Сначала я разозлилась, а потом стала так гордиться собой, в туалете повесила решение Минюста или кого-то там, не вчитывалась в эти вензеля. Дамир и тут помог. У него была заготовлена папка с документами, в которые надо было вписывать лишь мою фамилию и имя, паспорт, ИНН, а остальное заполнено - поступлений 0 рублей 00 копеек! А виноват во всём криптоключ от немецкого института, который определили, как нематериальную помощь, которая может быть выражена в денежных средствах, исходная формулировка была ещё более корявой. Они рассчитали по какой-то формуле, и вышло, что мне перевели больше полумиллиона рублей. Чёрт, где эти деньги?
  Перед сном любуюсь на это решение, перевесила в свою комнату в рамочке: "Гаус Есения Викторовна - иностранный агент". Это как медаль за отвагу, не меньше! И на этом всё закончилось, я надеюсь, отстали, не зовут больше на допросы, но телефоны и компьютер не вернули, пришлось купить новые. Главное все данные хорошо спрятать!
  
  Глава 34. Лепим пельмени!
  
  Произошло радостное событие, впервые за многие годы! Тут же села написать об этом и задумалась. Сначала долго думала, как назвать главу, потом правила, ковыряла слова - всё не нравится, решила оставить самое незатейливое название. Мне кажется, что самое простое и есть самое верное, честное, и вот тут парадокс, не всегда самое правильное. Верное и правильное не тождественны, верное решение часто оказывается неправильным с точки зрения других, большинства, под давлением которого и ты сам меняешь свою точку зрения, меняешься, немного, на короткое время, как глупая зебра следуешь за стадом и, если стадо сказало есть - ешь, срать -ќ срёшь, размножаться - рожаешь. Такая жизнь бездуховная, облепленная этикетками и лентами благопристойности, воспитанности, духовности и ещё бог знает чем.
  Зависла, стала вспоминать людей, которых знала, видела, а они как белое пятно, не вижу лиц. Помню каждого ребёнка нашего хосписа, и живого, и мёртвого, а вот родителей не помню, не помню бабушек, дедушек, тётей, старших братьев, сестёр одно сплошное белое пятно. Я забыла уже и бывших однокурсников, забыла эту лесбиянку Машу, осталось гадостное чувство, а лица не помню. Забыла Полину, забыла этих баб из камеры СИЗО. Пролетела зима, за ней весна, и я на радостях избавилась от них: от всех следователей, прокуроров, охранников, автозаков, дубинок, щитов, касок, ожесточенных морд вместо лиц - от всего, что мешает жить! А это очень мешает жить, все эти переживания, пережёвывания, перемалывания собственных костей до мелкого серого порошка. Самокопание - смерть, в нём нет познания, нет пользы, одна смерть, тихая, крадущаяся за спиной, дышащая в ухо.
  Но мне снятся мои дети, наши маленькие пациенты хосписа. Часто, в последнее время, как стало теплее, всё чаще и чаще. Просыпаюсь мокрая от слёз, успеваю пресечь судороги, выпить таблетку, и снова засыпаю. В последний понедельник мая я заснула на лекции по праву, она, как назло, была самая первая, а я в воскресенье отработала две смены в хосписе. И я уснула, в первые десять минут, как услышала знакомые позывные регламентов и стандартов. Ученица я прилежная, но опаздываю на утренние лекции, поэтому сажусь в первых рядах. Меня разбудил преподаватель, сон был ужасный - приснился Коля Некрасов, он умер в апреле. Ему не выдали запрошенного нами препарата, в закупках победил дженерик, а он редко кому помогал. Коле не помог, я сидела с ним до утра, мы перевели его в кабинет директора, чтобы другие дети не паниковали. Нас было много - его мама, папа, брат и я, которая не могла ничего сделать. Чтобы облегчить его боль - ничего! В конце я готова была сделать ему смертельную инъекцию снотворного, убить мальчика, сама. И я бы сделала это, но он умер быстрее, организм сжалился сам над собой и отключился. Так выключают свет в комнате, раз, и темно. Раз, и нет человека, маленького мальчика семи лет, так и не узнавшего, что такое любовь, влюбиться, быть счастливым. Я и сама этого до сих пор не знаю, но он должен был это узнать, ощутить, пережить!
  И кому я должна выставить счёт? С кого могу я спросить за него, за других? С милосердного БОГА?! Я готова убить его, уничтожить,ќ он достоин моего проклятия, моего гнева, и если я узнаю его, увижу, то убью!
  Мал человек, слаб, ничтожен, но не ничтожнее этого всемогущего изверга, убийцы ќ жалкого, хохочущего там у себя поддонка, слабого, ревнивого и от этого жестокого, несправедливого.
  И всё это мне снилось, думалось на лекции. Не знаю, наверное, я хныкала во время сна, мешала лекции. Меня попросили успокоиться, я не стала ничего объяснять и вышла в коридор, села на лавку и уставилась в окно. Лекция прошла без меня, мне там и делать особо нечего, я все эти стандарты выучила уже наизусть, работая в хосписе. Каждый раз сидишь, копаешься в этих сраных документах, ищешь лазейки, чтобы опротестовать отказ, выпросить, вымолить немного наркоты для умирающих! Постоянно думаю об эвтаназии, почему она не разрешена до сих пор, и что я могу сделать. Борюсь с собой, не разрешаю даже думать о схемах убийства умирающих детей, так трактует это наше государство. Как-то директор хосписа застала меня за этими раздумьями, всё сразу поняла и прочла долгую и мучительную лекцию. Она, конечно, права, но от этого не легче, собственное бессилие убивает меня изнутри, выжигает что-то во мне, отчего мне иногда кажется, что я уже умерла.
  Препод нажаловалась на меня в деканат, сорвала ей лекцию. В деканате меня не стали пытать, напоили чаем, и я сама всё рассказала, показав справки, рецепты на транквилизаторы, у меня всё с собой, на планшете. Хорошо, что никто не стал давать советов, терпеть этого не могу, а ведь я сама виновата, забыла выпить таблетку на ночь.
  
  Сейчас я свободна: ни лекций, ни семинаров, ни экзаменов - всё сдала, всё прослушала, высидела! Впереди практика, но у меня особый случай, пройду по месту работы в хосписе. Это прекрасно, что не надо переться куда-то, выполнять чьи-то приказы, копаться в электронных картах, целыми днями вбивая записи врачей. Отчёт по практике я напишу, защищу без проблем, рыба уже есть, а данных хоть отбавляй, сама же веду карты наших детей, всё как положено, идеальный порядок. Не знала о себе такого, я оказалась педантом. Так меня называет директор и врач, без тени иронии или сарказма. Им это очень нравится, намекают на мои немецкие корни, не зря же ношу фамилию Гаус. Мама рассказала, что папа был тот ещё педант, зануда страшная, прямо как я!
  
  Июль, половина месяца прошла мимо, ни разу не была на водоёме, не лежала на пляже, не делала ничего, что положено. Не особо об этом страдаю, но поплавать было бы неплохо. Лето жаркое, душное и потливое, спасает работа, постоянное движение, а как вернёшься домой с дневной или ночной смены, так хочется обратно в хоспис. Это может показаться странным, но я люблю работу, жить без неё не могу. Мне подняли зарплату, перевели на другую должность, запретив все деньги перечислять на счёт фонда. Я поняла, что они правы, и у меня завелись рубли на счету, немного, мне хватает на всё.
  В субботу меня выгнали из хосписа, когда я приехала в неурочную смену. Выгнали в выходной, погрозили пальцем. Я пришла домой, мама как раз вернулась из магазина, накупив всего на две недели вперёд. У меня возникла шальная мысль, и я, достав мясорубку, стала крутить фарш, то и дело заглядывая в планшет, верно ли я всё делаю. Мама мне не мешала, когда спрашивала, давала советы, а так изредка посмеивалась, если я зависала и тупила, как старый компьютер.
  Фарш в целом удался, экспериментальный, с зеленью, сухими травами, сдобренный подсолнечным маслом. Такой ароматный получился, совсем не чувствовала запаха свинины и говядины, хотелось взять ложку и попробовать сырым. Стала месить тесто для пельменей, ничего не получалось. Я ругалась, злилась, зверея от упавшей на пол муки, одно неверное движение и всё на полу, в пылу борьбы с тестом, которое в итоге мне сдалось, получился хороший эластичным ком, но руки с непривычки болели, а я себя считала сильной, лихо отжимаюсь от пола. Вспомнив, что я без пяти минут доктор, поставила себе диагноз, решив купить кистевой тренажёр. В голове уже выстроился план тренировок, как и где я смогу заниматься, короче, всякая белиберда. Я заметила за собой, что хочу заранее всё рассчитать, распланировать, и очень огорчаюсь, когда жизнь вносит свои безжалостные корректировки в мой безупречный план.
  В дверь позвонили, мама пошла открывать. Раскатывая тесто, я краем уха слушала разговор.
  - Здравствуйте, а Есения здесь живёт? - спросил робкий женский голос, показавшийся мне очень знакомым.
  - Да, а кто вы? - строго, так мне показалось, спросила мама. Она в последнее время стала чересчур подозрительной.
  - Я - Оля Маникеева. Мы вместе, - девушка запнулась, а у меня скалка выпала из рук - Мы с ней... не знаю, как и сказать прямо.
  - Сидели вместе! - звонко крикнула я из кухни и вышла к ним, вся в муке, жёлтый фартук потерял свой цвет. Я была в майке и коротких шортах, ноги и руки, шея, лицо - всё было в муке, как поросёнок, забравшийся в амбар.
  Оля пришла в белом летнем платье, в пол, наподобие сарафана, без украшений, только на ткани платья пестрели мелкие полевые цветы. Волосы стянуты в тугую косу, не то, что у меня, разбросанные по плечам и спине, тоже все в муке. Она изменилась, сильно похудела, а под глазом, где был фингал, остался заметный шрам, и было видно, что она не стесняется его, не пытается замазать или скрыть.
  ќ- Ты что! Испачкаешься! - воскликнула я, когда Оля, сбросив босоножки, кинулась ко мне и крепко обняла, прижавшись щекой к моей щеке.
  ќ- Плевать! На всё плевать! - вскрикнула она и, взглянув на меня, засмеялась и расплакалась. Я тоже начала хныкать, Дамиру так и не удалось найти контакты Оли, а наши бумажки с телефонами у нас отобрали. - Как здорово, что я тебя нашла!
  Она расцеловала меня, совсем не боясь испачкаться в муке, а она уже была вся в муке, как и я.
  - Тебя пора чистить! - засмеялась я, осматривая Олю, а она этого совсем не замечала.
  - А вы, наверное, мама Есении, Людмила, верно? - спросила покрасневшая от смеха и слёз Оля, мама кивнула в ответ и, погладив её по плечам, сказала,
  - Надо переодеться. Платье я почищу, не беда. Есения, выдашь гостье шорты и футболку?
  ќ- Выдам, - улыбнулась я, и мы ушли в мою комнату.
  Пока я вынимала из шкафа шорты и майку, Оля сняла платье, аккуратно сложив его на кровати чистой стороной вниз.
  - Знаешь, а я всё это время искала тебя, - прошептала Оля, беря в руки мою одежду.
  - Боялась, что не найду никогда.
  - Мы тоже тебя искали, мой адвокат. Не нашли. А тебе как это удалось?
  - Папа подключил сыщика, - игриво улыбнулась Оля, положила шорты и футболку на кровать и прижалась ко мне. - Я так боялась, что уеду и не увижу тебя. Я никогда не забуду, как ты меня спасла, никогда!
  ќ- Да ладно, я сама не помню, как это получилось, как подумаю, так туман в голове. Знаешь, как я перепугалась?
  Она коснулась губами моих губ, я закрыла глаза, и мы поцеловались, робко, нежно, не вторгаясь друг в друга. Мы засмеялись, потёрлись носами, как эскимосы, обнюхали голову друг друга, как собачки, снова поцеловались, недолго, я покраснела, Оля тоже.
  ќ- Пошли пельмени лепить, - предложила я, ловя губами её губы. Я не чувствовала возбуждения, кровь не приливала вниз, как это бывало в моих фантазиях с вибратором. Мне хотелось держать её и не отпускать
  ќ- Держи меня, не отпускай, - прошептала Оля. - Я до сих пор боюсь спать одна. Пришлось парня поселить к себе, боюсь быть ночью одна в комнате. Тебя вспоминаю, как ты держала меня, прижимала, чтобы я не упала с полки.
  - Я сама думала, что грохнусь. Пошли на кухню работать, - сказала я, Оля засмеялась, чмокнула так звонко, и я испугалась, что мама услышит наши шалости. Хотя, что в этом было такого? Ни я, ни Оля не собирались падать на кровать и заниматься сексом. Вот уж чего мне точно не хотелось, так это секса, тем более такого. Пока Оля переодевалась, я всё обдумала, истыкала себя подозрениями - пусто, я её люблю, но как сестру, лучшую подругу, которой я готова рассказать всё. А есть ли у меня подруга? Нет, ни одной.
  - Оля давай мне платье, а вы пока лепите пельмени, - скомандовала мама, Оля отдала платье и надела фартук.
  И дело пошло. Оля оказалась гораздо опытнее меня. Через полтора часа все доски, стол были уложены пельменями. Мы болтали обо всём, Оля умела находить нормальные темы, весёлые, смешные, про лето, ни разу не коснувшись нашего заключения, унижения. Иногда её лицо грустнело, глаза тускнели, и она быстро брала себя в руки, придумывая что-то новое. Пока мы лепили, мама почистила её платье, уложила пельмени в морозилку, что-то с фаршем я разошлась, пришлось месить тесто второй раз.
  Когда с работой было покончено, и вода ещё не закипела, мама достала из морозилки запотевшую бутылку белого вина. Она налила всем по бокалу, мы радостно чокнулись и выпили, закусив сыром с плесенью, у мамы всегда был небольшой кусочек в холодильнике. "Мой наркотик", - так называла она этот сыр.
  - А знаете, Людмила, Есения же меня спасла там, в этом мерзком, гадком аду! - взволновано воскликнула Оля и побледнела. -ќ Она вам не рассказывала?
  - Есения не захотела много рассказывать, - ответила мама, а я покраснела, зачем-то замотав головой.
  - Тогда я расскажу! - твёрдо сказала Оля. - Когда нас перевели в камеру к этим лесбам, то начался настоящий ад. Как погасили свет, они накинулись на Есению, а меня стала бить и стаскивать трусы какая-то мразь. Я не видела, что они делают с Есенией, не могла двигаться от ужаса, а эта тварь хватала меня за всё, пальцы совала! Как вспомню, тошно становится. Потом чувствую, эта баба от меня отстала, а в камере шум, крики. Я не сразу увидела, а когда поняла, что та кобра отвалилась, вскочила, побежала звать на помощь. Но эти суки не пришли, они будто бы не слышали, как я барабаню в дверь, как я кричу. А Есения била этих тварей, одну за другой, вбивала в пол!
  - Да ну, неправда, - ещё гуще покраснела я.
  ќ- Да, правда! Они тебя на выкорм к своей паханше преподнесли, чтобы ты эту свиноматку обласкала! Я думала, нам конец, хотела даже умереть, чтобы ничего этого не чувствовать! Если бы не Есения, я бы точно умерла!
  ќ- Не умерла бы, - только и смогла я прошептать, глотая горячие слёзы.
  Мама налила ещё вина, вложила бокалы нам в руки, обняла, поцеловала каждую.
  - Главное, что вы вместе. И это закончилось и больше никогда не повторится. За это выпьем, - строго сказала мама, и мы подчинились.
  Вино обожгло горло, я поняла, что уже пьянею. Вода закипела, Оля взяла на себя роль повара, стала у плиты закидывать пельмени. Я села за стол, а мама стала убирать мои художества на столешнице.
  ќ- Я не хотела тебе этого рассказывать, мама. Не надо этого знать, - тихо сказала я.
  - Я понимаю, но знать надо, - также тихо ответила мама, что я еле-еле расслышала слова сквозь вытяжку.
  ќ- Дамиру не говори, -ќ буркнула я, схватившись за стол, пить мне нельзя, голова дуреет, А Оля с мамой ничего, только повеселели, шутили между собой, и как быстро они сдружились? Неужели я стала ревновать?
  Пельмени сварились, мне положили много, и первое время я молча ела, приходя в себя. Мама поняла, что вино мне больше нельзя, и бутылку они допили без меня, а мне хотелось больше, ещё больше сметаны. Пельмени лежали в сугробах, тонули в них, надо мной смеялись, и это было не обидно, даже приятно. Мне так хотелось, чтобы этот день не заканчивался, длился долго, бесконечно.
  - А я уезжаю, - решилась сообщить нам Оля, вздохнув. Она очень сожалела об этом, чуть не плакала. - Я уезжаю через месяц в США на учёбу. Родители хотят, чтобы я там и осталась. Так, наверное, и будет. Я боюсь жить в России, очень боюсь. Там тоже не очень, и фашистов много, левые сдурели, но там есть суд, закон.
  - Или тебе хочется так думать, что он там есть, - сказала я, ругая себя за эту пошлость, не сходившую с экранов телевизора вот уже больше пятнадцати лет.
  - Может и так, но мне хочется верить, во что-нибудь верить. Что есть на нашей планете место, где я смогу свободно дышать, жить так, как хочу, без оглядки, без страха. Хотя бы чуть-чуть почувствовать себя свободной, - Оля замолчала, тыкая вилкой в пустую тарелку. - Я знаю, что там будет одиноко, другая культура, но тоже лицемерие. Ничего, я быстро привыкну, я быстро привыкаю к новому месту.
  - Я не уеду, никогда не уеду, - подумав, ответила я. - Здесь мой дом, мои дети. Я их не брошу, ни за что.
  - А меня ничего не держит! - горячо воскликнула Оля. - Образование лучше там, а работы у меня нет и не было. Я не понимаю и бесконечно горжусь тобой, Есения. Я бы не смогла, ни дня, ни часа там быть! Сошла бы с ума, сбежала и никогда не вернулась! Я честно пыталась, хотела понять, но не могу, не могу этого понять.
  - И не должна, - перебила её я, желая закончить этот разговор. - А во вражеской стороне ты будешь также учиться на журналиста?
  - Это да, я уже сдала все экзамены, потеряю год, но это не так уж и важно. Придётся с парнем расстаться, но мы давно к этому шли. Я с ним встречаюсь три года, нас кроме секса ничего и не связывает, а я больше секса не хочу. После этой тюрьмы у меня внутри что-то сжалось, закостенело. Не могу, как подумаю, так тошнить начинает. Мама хочет отвести меня к психотерапевту, уже там, в США, а я не хочу. Придётся всё рассказывать, а что он может понять о нашей жизни здесь?!
  - Вот, русская! - улыбнулась я, сжав её ладонь. - Ты там им устроишь, сами потом лечиться будут от депрессии и панических атак!
  Оля напряглась, но поняв, что я пошутила, неловко засмеялась.
  - У тебя получится, - уверенно сказала я. - Если что, всегда есть куда вернуться.
  - Нет, в Россию я не вернусь, никогда не вернусь! - Оля сильно побледнела, а в глазах блеснул стальной огонь. - Я много думала обо всём, что произошло. Они убили меня, меня прошлую. Исковеркали, надругались, изнасиловали и убили. Пока я здесь - я мертва.
  Мы молчали, я не знала, что ей сказать, не выпускала её ладонь.
  ќ- Так, давайте пить чай. У нас торт остался, вчера делали, - мама встала и занялась чаем.
  ќ- Держи меня за руку, не отпускай, пожалуйста, - прошептала мне Оля. ќ- Мы же увидимся ещё, обязательно увидимся.
  - Да, - глухо ответила я. - Это же не так далеко, между Россией и США каких-то два километра.
  ќ- Да ладно? - удивилась Оля.
  - Это Есения шутит. Она про Командорские острова, они рядом с Аляской, - рассмеялась мама. -ќ А так да, не особо далеко. Это самолёт медленно летит, но интернет-то на что? Чего погрустнели? Радоваться надо, нашли же друг друга, теперь не потеряетесь!
  Мама обняла нас за плечи, и я, и Оля разрыдались от радости. Надо держаться за эту радость, держаться друг за друга, тогда всё не страшно. Да нет ничего страшного в этом мире, кроме людей, поэтому нужны друзья, и я нашла друга, подругу, настоящую!
  Хочется потерзать себя, а не ошибаюсь ли я? Нет, не ошибаюсь. Ещё никогда в жизни я не была так уверена,ќ я уверена в Оле, уверена в себе.
  
  Глава 35. ЗАЧЕМ?!
  
  Зачем я учусь? Чему меня учат, а чему я учусь сама? И чем дальше, чем дольше, тем болезненней встаёт передо мной этот вопрос, дробящийся на множество уточнений, вариаций, оттенков, не придающих общему пониманию ничего, кроме дешёвого и высокомерного интеллектуализма, звучит, как какая-то болезнь с гнойными выделениями. Я стала замечать за собой, как придаюсь бессмысленности рассуждений, вторя общепринятой моральности врачебной практики, здравоохранения. Я легко переключаюсь на язык чиновников, популяризаторов, и поэтому меня часто приглашают на конференции, внутривузовские, малые круглые столы, на которые приезжают какие-то замзамычи из министерства. Мой доклад всегда ярок, не утомителен, порой короток, по сравнению с размусоливаниями остальных. Мне аплодируют, и я, наевшись секундной славы, удовлетворив своё тщеславие, сажусь в общую массу, довольная, наивная, немного счастливая от заблуждения, что меня услышали, поняли и сделают, обязательно сделают, а иначе зачем мы все тут собрались?
  Осознание приходит скоро, обещания остаются обещаниями, заверения остаются в воздухе, а тревожные, неравнодушные глаза тех, кто должен решать, делать, двигать, стекленеют. Лицо преображается в восковую маску, живущую отдельно от человека. Он дарит эту маску нам, на память, чтобы мы держали её в самом сердце, хранили, берегли, а когда трудно, доставали, смотрели и, успокоившись, ждали, надеялись и верили. Главное же верить, не правда ли? Вера - без неё нельзя жить. Только вера помогает двигать горы, выигрывать войны, побеждать во всём. Вера, ха! Где она, эта вера в сердцах тех, кто обречён умирать, корчась от боли, теряя человеческий облик? Что могут эти холёные морды, которые зачем-то сидят вместе с нами на студенческих конференциях, трясут руками с идеальным маникюром, у меня такого нет, а у них ногти в бесцветном лаке, девчонки уже всё зафиксировали. Что могут или нет, что хотят эти персты, грозящие в неизвестность золотыми перстнями? Что можем мы?
  Не спорю, общественная жизнь, участие в конференциях, желание доказать, обрушить на головы тонны примеров, историй, судеб, судеб наших детей. Которых нет, которые пока ещё живы. Я всё делаю честно, бескорыстно, напористо, каждый раз веря, что найдётся неравнодушный, найдётся, наконец, человек, среди этого легиона чиновников от государства и бога. Наверное, это и есть моя вера, глупая от безысходности, детская и наивная, вера в волшебство, а по-другому ничего и не решить, нужен волшебник или чудо, лучше чудо-юдо, чтобы сожрало всю эту нечисть.
  За эйфорией, которой я болею первые две недели после очередного собрания, круглого стола, приходит ломка реальности, дробящая кости, вырывающая мышцы из сердца клещами, оставляя его биться в разорванной груди, плеваться кровью, но продолжать жить. Это как наркотик, болеешь, бьёшься, обещаешь себе никогда больше этого не делать, не унижаться перед этими людьми, не тратить себя на пустые овации и вздохи сочувствия, не всегда лживого, что-то человеческое в них ещё осталось. Но вот поманили, намекнули, помахали пакетиком с серым порошком, белый товар не для тебя, слишком мала, ничтожна, довольствуйся грязной мешаниной, разбодяженной дурью, и ты бежишь, сломя голову, не спишь ночами, готовишься. Репетируешь перед своими: перед директором хосписа, врачами, санитарами, мамой, Дамиром, Олей... и они верят, заражаются воодушевлением, как и я, вдыхая песчинки серого порошка, заболевая вместе со мной. Но ломает меня, потом, до слёз, до хрипоты от бессильного крика, от судорог, страха, желания забиться в угол и не выходить, умереть здесь, в этом углу, чтобы никто не нашёл, чтобы все забыли. Я поняла, что не умею держать удар, но мне внушают обратное, но я знаю, что не умею и никогда не научусь принимать, растворять в себе ложь и равнодушие, прикрытое сладким одеянием благожелательности. Ненавижу, ненавижу их! Ненавижу себя за свою слабость, за свою глупость! И ненависть так сильна, что глупости мне хватит надолго, ќони от меня так не отвяжутся!
  
  Я врач, вот уже полгода, может больше, кто как считает. Последние курсы пролетели, учиться было легко, когда твой день расписан по минутам. Пошёл второй год ординатуры, а мне всё кажется, что я только-только пришла на первый курс. Маленькая девочка смотрит на меня в зеркале, маленькая и хмурая девочка - это моя совесть. Мы не выдерживаем взгляда друг друга, отворачиваемся.
  Моя жизнь, мой мир узок, мал, заключенный между домом, хосписом и детской больницей, где я прохожу ординатуру, работаю на полставки, но полную смену, как настоящий врач. Мне доверили отделение, и в этом нет ничего удивительного - здесь все мои пациенты. Почему мои? Да потому, что не жильцы. Вот так коротко, цинично и правдиво, и жить не хочется от этой правды!
  Мой мир -ќ это университет, институт, кафедра биохимии, где меня ждут, любят, посмеиваются над моими глупыми вопросами, не гонят, объясняют, задумываются, через неделю находя, что мой вопрос или предложение было не так уж и глупо. Честно признаюсь, я мало понимаю во всех этих методиках, новых технологиях, реакциях - мне важен результат, как это можно использовать, что это даёт. Как это может помочь. Наука ради науки мне не интересна, и всё же меня приняли в клан учёных, вторую специальность сдала, с трудом, и теперь я дипломированный биохимик. Смотрю на строчку в профиле, и самой смешно.
  Мой мир - мир заблуждений, которые я сама для себя выстроила, слепила из грязной глины, обожгла, разукрасила и поставила на полку. Оля считает, что они позволяют мне работать, жить, не сойти с ума. Она права, у меня есть личный психотерапевт, пускай и за океаном. Как давно мы с ней не виделись, только через экран, по ночам перестукиваемся байтами. В последнее время пишем длинные послания на бумаге. Очень тяжело даётся, мысль пляшет, приходится вычёркивать, править, искать ошибки. Как тяжело без помощи компьютера, чувствую себя очень тупой. Я первая стала отправлять письма с зачёркнутыми строками, замаранные, заштрихованные. Оле это понравилось, она считает, что так сохраняется живая мысль, и можно подглядеть, как я мучилась. В ответ мне приходят такие же "грязные каракули", у Оли оказался плохой почерк, она призналась, что подолгу выводила каждую букву, переписывая финальный вариант.
  
  У меня на столе лежит её книга, напечатанная там, за кордоном. Это её первая книга на английском, но писала она её на русском, потом переводила. В электронной почте лежит исходник на русском, я его не открывала, хочу осилить на английском Kick out the life@ или "Выброшенные из жизни", так она называется. В названии специально сделана ошибка, чтобы подчеркнуть её русское происхождение, так задумывалось, что по лексике, по названию можно догадаться, что автор думает на другом языке. Сомневаюсь, что это заметят читатели, им подавай мясо, скандалы, порно, страдания, грязь и чуть-чуть смысла, доступного самому слабому уму.
  Читать непросто, стараюсь осилить в неделю по две главы. С Олей мы по-разному смотрим на нашу жизнь, на нашу прошлую жизнь, на мою текущую, которая не особо отличается от прошлой. Со стороны, с другого континента всё видится иначе, как мне кажется, слишком остро, болезненно и, порой, неоправданно раздуто. Оля прислала сразу пять экземпляров, я отдала по книге маме и Дамиру. Мама сказала, что ей не под силу, язык совсем забыла, а Дамир прочитал за три недели. Мы часто обсуждаем прочитанные мною главы, мама слушает, не мешает нашим спорам, в конце часто вставая на сторону Оли. Сначала меня это так злило, а теперь я поняла - мы привыкли, мы, как рабы, изнасилованные женщины, привыкшие к тому, что каждую ночь к нам приходит мужик и насилует, лишь бы не бил, не издевался, а так уже привыкли, терпимо. Вот именно - терпимо! У нас всё так в стране -ќ терпимо, а мы - терпилы, боимся, что нас распознают, обвинят, рождаем для себя и для других мертвые традиции, цепляясь за них, как за хлипкую ветку на вершине пропасти. Лучше упасть, разбиться насмерть, чем так жить, но что тебе скажут в ответ? "Давай, лети в пропасть! Тебя не жалко, таких, как ты, не жалко, а мы будем стоять вечно!".
  Оле везёт, тираж раскупили, как говорит Дамир из-за двух глав, где Оля подробно описывает наши злоключения в камере СИЗО. Он нашёл отзывы, комментарии, и там обсуждают в основном это. Я не стала это читать, дураки не имеют национальности и говорят на одном языке обо одном и том же.
  И это заблуждение, Оля реально думает, что её книга нужна, что она поможет изменить, а что изменить? Она думает, что её статьи в сетевом издании нужны людям, что это меняет их сознание, меняет их к лучшему. Не думаю, её читают потому, что она пишет о насилии в США и России, сравнивает, анализирует, не забывая приправлять деталями, подробностями -ќ это и завораживает читателя, заставляет его прочитать колонку до конца, возбудиться, почувствовать вкус крови на кончике языка. Не удивлюсь, что есть те, кто кончает от запаха или мимолётного призрака чужой боли, чужого страдания - и это не обязательно мужчины, не имею никаких предубеждений против них, женщины ничуть не лучше. Оля, как мне кажется, и сама это понимает, иногда жалуется на читателей, которые пишут ей письма в личку, мужчины не отличимы от женщин - все больные люди, безвозвратно больные. А как вышла книга, её стали донимать лесбиянки, одна даже нашла адрес и ломилась в дверь. Это так рассказала Оля, на самом деле, как она созналась, эта женщина играла в долгую, случайно познакомилась, они общались, ходили вместе ужинать. Оля не догадалась, что её клеили, ухаживали, поэтому пришлось переехать в другой район Нью-Йорка, к неграм. Это я пишу к неграм, а Оля возмущается моему расизму, а я не расист, негры и негры, а я моль бледнолицая, и что такого?
  
  Мне скоро 29 лет, через полгода, а чувствую сейчас. Тяжело, не знаю и почему, вроде возраст не такой большой, старость не скоро, а так грустно, что жить не хочется. Причина проста и столь же сложна - я одинока, и это мерзкое чувство съедает меня по кусочку, каждый день, по чуть-чуть. От меня должна остаться одна тень. Рядом со мной много таких же, трясутся, пьют, ходят по клубам, странно, что кто-то ещё ходит по клубам. Всё возвращается, не самое хорошее, время течёт, ускоряется, а люди не меняются.
  Пить и гулять не мой путь, я и выпить как следует не могу. Вспоминала прошлый Новый год, где решилась, выпила стакан виски и чуть не умерла. Стыдно, ужасно стыдно, провалялась неделю, забросила работу, пропустила занятия. Никто не ругал, за болезнь не ругают, а меня колотило пять дней, температура сорок, зрение пропало, оглохла на правое ухо. На шестой день всё закончилось, как по мгновению волшебной палочки, а как подумаю о выпивке, в ухе начинает стрелять, закладывать. Пить - не моё, а транквилизаторы уже не действуют, бросила их пить, и никакой разницы.
  Но к чёрту одиночество, оно важное, тяжелое, мешает спать, да мало ли мне что мешает спать? Меня мучает другой вопрос - ЗАЧЕМ?!
  Зачем я учусь?
  Зачем я бегу на работу, к детям, вкалываю им обезболивающие, ставлю бессмысленные капельницы? Зачем всё это?
  Зачем пляшу перед этими мордами, доказываю, прошу, умоляю дать хоть немного препаратов, которые работают, а не тех, что доступны, разрешены, произведены, закуплены, заложены в бюджет, облепленные бумажками, сертификатами и бесполезны!
  
  ЗАЧЕМ Я СТАЛА ВРАЧОМ, ЕСЛИ ВСЕ МОИ ПАЦИЕНТЫ УМИРАЮТ?! Я НИКОГО НЕ ЛЕЧУ, А ГОТОВЛЮ К СМЕРТИ, БЕРУ ЗА РУКУ И ВЕДУ В НЕБЫТИЁ! ЗАЧЕМ Я ВСЁ ЭТО ДЕЛАЮ, ВЕДЬ ОНИ ВСЕ УМРУТ, ВСЁ РАВНО УМРУТ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
  
  Я не знаю, как жить дальше, зачем так жить... ради детей, чтобы они не мучились? Да, ради них, только ради них, а что со мной? Не хочу стать этой безмолвной живой куклой, которую облили горячей смолой и поставили на площади, а прохожие подходят, тычат пальцами, кто-то хвалит, восторгается, плачет, а кто-то ругает, злословит, издевается. А я ещё живая, под этой жгучей, выжигающей нутро смолой! Я живая, я хочу жить!
  
  Глава 36. Приглашение
  
  Дочитала книгу Оли, и хандра прошла. Видимо, это она так на меня влияла, а, может, стоило не бросать дневник на столько лет, когда пишу, становится легче, будто бы что-то вытаскиваешь из себя, кладёшь рядом это, довольно мерзкое, липкое, грязное. Долго смотришь, не понимая, что с этим делать, а оно тает, растекается по полу грязными лужами воспоминаний, бессмысленных переживаний.
  Все переживания бессмысленны, от того они так жестоки и беспощадны. Не смотря на нашу близость с Олей, я не давала ей читать дневник. Нет, я не боюсь осуждения или насмешки, их точно не будет, просто не хочу, не время. Оля издала свой и стала спокойней, освободилась. Ей нравится там, за океаном, свобода, открытый мир... полный одиночества. Как бы она ни старалась найти друзей, занять своё время, занять, измочалить себя работой, общественной деятельностью, учёбой и бог знает ещё чем, она остаётся одинокой, наедине с собой. Оля не я, она переборола свои страхи, уняла невроз, завела парня. Ничего такой, красивый, накаченный, с белоснежной улыбкой, они неплохо смотрятся вместе, не Барби и Кен, но что-то похожее. И всё равно это не то, она с горькой усмешкой называет его андроидом-вибратором, с ним весело, отличный секс, классные друзья, шумные вечеринки, где надо постоянно вращаться, крутиться, веселиться, чтобы не чувствовать себя чужой среди этого пустого блеска. По-моему, Оля слишком много ждёт от людей, перечитала русской классики, где главные герои не могут спокойно жить, просто жить, без высокой глубокой цели, душевных терзаний, сердечных мук, дум о будущем народа и прочей чуши, которой прикрывались эти бездельники. Оля не бездельник, скорее наоборот - яростный трудоголик, хотя так она меня называет, упрекая в том, что я ничего не делаю для себя - нашла бы уже парня и встречалась с ним по выходным, ловила эндорфины во время секса. То же самое мне пытается внушить и мама, жду не дождусь, когда станут водить в гости молодых мужчин, бороться с синим чулком.
  Все они правы и не правы - у меня нет выходных, и секс без любви мне не нужен. И Оле не нужен, как бы она ни старалась застилать глаза блеском новой жизни, вибратор честнее и проще, и в голову не будут лезть дурные мысли о том, что что-то не успела, не доделала, не довела, плохо проработала и так далее, обычные стоны Оли в письмах, на экране она бодрая, улыбающаяся, с неброским мейкапом. Нельзя врать себе.
  
  Этой весной было так противно и грязно, что пришлось на два месяца забросить тренировки. Тело ответило протестом - болит всё, каждая мышца мстит мне! И поделом, сама виновата, пожалела себя. Начинаю заново, сдуру махнула в субботу утром десять километров и пролежала до вечера на кровати, отдохнула в единственный выходной. Это эффект загнанной лошади, так я его определила для себя, если остановлюсь, сбавлю ход, то сдохну. Поэтому надо бежать, не останавливаясь, не сбавляя темпа, но и ускоряться не стоит, сдохну.
  Мама вытащила на занятие в фитнес-клуб. Это были групповые упражнения, в качалку идти нет никакого желания, не вижу смысла в этом самолюбовании перед зеркалом. На занятиях я была самая тупая, не успевала, краснела, бледнела, спотыкалась, пару раз упала. Это больше походило на танцы, я упиралась, но пришлось признаться, что мне понравилось, голова прояснилась и мышцы перестали ныть. Мы стали ходить вместе, по вечерам два раза в неделю.
  Она вообще взялась за меня. Я сгорбилась, стала превращаться в богомола. Не верила, спорила, пока не увидела фотографии, видео, как я хожу, сижу, стою. И правда, насекомое какое-то, а не человек, особенно мне не понравился мой взгляд, не злой, но слишком требовательный. Мама силком потянула меня на курс массажа, я же врач, должна сама понимать, но это я могу прописать, обосновать пациенту, врачи же не болеют.
  К нам домой приезжал здоровенный дядька с огромными волосатыми ручищами. Он раскладывал массажный стол в моей комнате, распоряжался, чтобы я расстелила постель, сбегала в душ. Пока я готовилась, он пил чай на кухне с мамой, они были давними знакомыми, по всей квартире был слышен его громкий смех, шуточки с естественным кавказским акцентом.
  В первый раз я сильно переживала, застеснялась, испугалась чего-то, хотя в полной мере понимала, что будут со мной делать. И всё же было непривычно лежать на животе на этом высоком столе в одних трусах, беззащитной и беспомощной. Тогда я подумала, что чувствуют мои пациенты, доверяясь мне, сколько усилий нужно для такого доверия.
  Артур, так звали этого громилу, массировал прекрасно. Он понял, что я врач, ничуть не удивившись, что я так себя запустила. Под его железными пальцами я заново знакомилась с каждой мышцей, кричала от резкой боли, сменяющейся приятным жаром, слушала хруст своих суставов, ещё немного, и захрустят кости, а из меня замесят тесто из костной муки. Особенно мне нравилось, как он разминает ноги, они становились такими лёгкими, гибкими. Артур не особо церемонился, не лапал, но, когда надо было массировать попу, без предупреждения спускал трусы и массировал так, что я стонала от боли и удовольствия. Искоса глядя на него, такого огромного, сильного, я думала, что если он захочет, то сделает со мной всё, а я не смогу сопротивляться, сил не оставалось, сознание то и дело проваливалось в полудрёму. Все мои опасения были напрасны, его длинные пальцы ни разу не дотронулись до запретных мест, я так и не решила для себя, дала бы ему или нет. Наверное, да, если бы он переложил меня со стола на кровать и проявил инициативу. Хорошо, что не проявил, а то бы сгорала от стыда потом перед мамой, которая, я уверена, ни слова бы ни сказала в упрёк.
  После массажа Артур командовал мне ложиться в кровать, выходил, а я сползала на кровать, закутывалась в одеяло и в одну секунду засыпала и спала до вечера. Мама говорила, что пока я спала, они обедали, болтали, но я ничего этого не слышала. Я спала глубоко, без сновидений, просыпалась бодрая, с хорошим настроением и немного счастливая. К шестому сеансу во сне у меня начала сокращаться матка, и к приятной слабости и гибкости добавлялись множественные оргазмы, особенно классный был во время пробуждения. Я рассказала об этом маме, она покраснела и шепотом сказала, что у неё после массажа Артура тоже так бывает, быстро добавив, что никогда не спала с ним, они просто друзья, а у него шесть дочерей и он очень любит свою жену. Я так долго смеялась над ней, что мама поколотила меня в шутку полотенцем. Спасибо ей, она вернула меня к жизни, вырвала из закостенения, сбила застывшую смолу, вырвала из этого тягучего плена моей дурости.
  Как прекрасно быть снова живой! И как мало надо для счастья - успокоиться! Столько лет училась, рассуждала, учила, доказывала, как надо всем жить, а о себе забыла. Правильно о нас говорят, что врач как сапожник без сапог, не думает о себе. Сохранить бы в себе это ощущение уверенности, щепотку счастья по утрам, волчий аппетит и желание жить для себя, не только для других.
  Забавно, но я стала засматриваться на мужчин, не парней, они совсем глупые, а моего возраста или чуть старше. Что-то не то в моём взгляде или улыбке, они убегают, прячутся отменяя, такие глупые, ха-ха-ха!
  
  Против меня замыслили заговор! Эта была моя первая мысль, я сначала не поняла суть произошедшего. Разобравшись, поняла, что заговор был в мою пользу, настоящий заговор, с клубом тайных заговорщиков, планом, не хватало устава или декларации, подписанной кровью.
  Всё самое хорошее случается в конце весны, когда солнце яркое, но не жжёт, не парит, не злится, а природа расцвела, птицы свили гнёзда и так радостно щебечут по утрам. Мне очень хорошо запомнился этот день, понедельник, как ни странно. Я должна была поехать на кафедру, там меня ждали подготовленные препараты и результаты опытов по заражению бактерий модифицированной ревертазой, чтобы несчастная бактерия вырабатывала вдвое больше ценного белка. Опыты я не провожу, я там на правах вольного слушателя, которому любят ездить по ушам сложными терминами, путать в циклах, схемах репликации, что там куда встраивается, какие репрессоры они использовали, какие новые реструкторы использовали, а у меня голова идёт кругом, злюсь, ругаюсь на них, один раз даже побила начальника лаборатории. Слегка побила, в шутку, он от меня теперь бегает по коридору, как увидит, а сам по весу трое больше меня, но ниже ростом, все его называют мячом для боулинга.
  Я вышла на улицу и поняла, что слишком легко оделась, ветер потрепал моё летнее платье, пожалуй, слишком короткое для серьёзного научного заведения. Переодеваться не стала, пошла к метро, с любопытством наблюдала за мужчинами, пялившимися на мои ноги. Поймав своё отражение в витрине, я увидела Барби: в нежно-персиковом платье с кружевным лифом, приталенное, расширяющееся к низу, норовившая взлететь при каждом порыве ветра, две беззаботные косички с вплетенными голубыми лентами, подкрашенные блеском губы, пышные ресницы, никакого тональника, лицо и так розовое, свежее. Я будто бы помолодела вместе с природой, стоять на одном месте прохладно, мерзли пальцы в босоножках на высокой платформе. Я разглядывала себя, ловила взгляды прохожих, иногда осуждающие, чувствуя себя невестой, хоть сейчас замуж! Очень хотела, чтобы кто-нибудь со мной познакомился, всё равно кто, в кафе бы сходила, улыбалась некоторым, пыталась строить глазки, видимо, неумело. Что-то отпугивает мужчин, что-то во мне пугает их мозг динозавра.
  На кафедре меня встретили аплодисментами, всем очень понравился мой наряд, никто не стал надоедать расспросами, не замёрзла ли я. Я видела, что нравлюсь им, впервые пришла в платье, красивая, а не как обычно в джинсах, свитере, уставшая и злая. Они тоже заметили, что я помолодела, засыпали комплиментами, слышали бы их жёны, видели бы они меня, устроили вечером скандалы и сцены ревности.
  Начальник лаборатории, Николай Федорович или Фёдор Николаевич, путаю постоянно, все путают, а он не обижается, засомневался, надо ли мне говорить. Все что-то знали, хитро рассматривали меня, ожидая, когда я взорвусь и стану требовать мне всё рассказать. А я сидела на небольшом диване, на нём обычно сидят спорщики, которых выгнали из лаборатории, и краснела от того, что платье слишком короткое, ноги совсем не скроешь, и приятно, и неприлично. Положила ногу на ногу и по вздохам мужчин поняла, что стало ещё пикантнее.
  - Есения, вы нас тут не обольщайте. Мы и так тайно влюблены в вас, - сказал Николай Фёдорович.
  - Почему же тайно? - удивился его заместитель, полная его противоположность, высокий, худой, будто бы начальника лаборатории взяли и на станке вытянули.
  ќ- Я не специально, - засмущалась я, приняв более-менее приличную позу, стиснув ноги и положив ладони на колени. Как мало нужно, чтобы разукрасить атмосферу самого серьёзного заведения, вдохнуть радость в этих очень серьёзных учёных - одна красивая девушка в вызывающем наряде, смущённая скромная развратница, и стадо учёных бабуинов подняли хвосты и ходят вокруг, показывая зубы, вышагивая несложный танец. Я не сумела сдержаться и захихикала, сквозь узкие щёлки глаз, наслаждаясь их танцем, они танцевали его для меня, и это было очень и очень приятно, я даже потеплела внутри.
  - А ведь она над нами смеётся, а, коллеги? - кивнул на меня ведущий научный сотрудник, Пашка Киселёв, обычно терзавший меня долгой лекцией перед демонстрацией опыта. - Не находите? Мы увидели красивую самочку, распушили наши облезлые хвосты и стоим тут, выпятив грудь. Не хватало ещё начать свадебный танец или запеть песенку.
  ќ- Ой, спасибо! - расхохоталась я, ехидно усмехнувшись. - Не ожидали от меня такого, да?
  - Признаться, нет, ожидали и надеялись, - сказал Николай Фёдорович. - Есения, вам очень идёт ваша молодость, не теряйте её, не губите впустую. Эх, был бы я моложе! А что я теряю, пора и танец танцевать и песенку петь, как Павел сказал.
  Он вдруг запел высоким голосом, у него оказался приятный тенор. Я не обращала внимания на пару петухов, которых он пустил в конце, песня была очень знакомая, из старого фильма, о любви, о весне, об ожидании,ќ о том, что я чувствовала сейчас! Я заплакала от радости, не думала, что песня может так тронуть моё шершавое сердце.
  - Ну ты Николай Фёдорович даёшь! - удивился пожилой лаборант и механик, его называли самым старым сотрудником лаборатории, ветеран Саныч, всегда на "Вы", без тени высокомерии.
  - О, я этой песней свою жену очаровал, загипнотизировал, а то бы ни за что за прыщавого дрыща не вышла, - разулыбался Николай Фёдорович. - Есения, вы плачете? Что случилось?
  Я вскочила и обняла его, звонко расцеловав. Он покраснел, необычайно довольный.
  ќ- Заслужил, заслужил, - хором пробасила лаборатория.
  Я отпустила начальника и отошла в центр комнаты, за двумя белыми дверьми находились боксы, а за ними четыре лаборатории, но никто не собирался туда идти или принести мне халат.
  - У меня такое чувство, что вы решили со мной попрощаться, да? - догадалась я и демонстративно помрачнела, но серьёзной маски не вышло, слишком хорошее было настроение. Не могли же они меня выгнать, точно не могли!
  - Да Есения, прощаемся. Это и грустно, кто нас будет терзать, мучить вопросами, - начал Николай Фёдорович, за ним продолжил заместитель.
  - Кто будет украшать нашу лабораторию. С тобой работается веселее, и спорить с тобой одно удовольствие.
  - Да, нам всем будет вас не хватать. Но, расставание может быть и приятным, когда знаешь, куда отправляется тот, кого мы любим, а ведь мы полюбили вас Есения, - Николай Фёдорович остановил мою речь жестом, и я застыла с открытым ртом, с не вырвавшимися наружу словами благодарности. - Перейдём к главному. Есения, здесь без бокала не обойтись. Вы не пьёте, поэтому вам мы нальём по старой традиции "Буратино", а себе что положено.
  Пашка Киселёв скрылся в боксе и вышел с подносом, на котором стояла большая бутылка шампанского и стеклянная бутылочка с лимонадом, для меня. Он держал поднос, а заместитель, ловко открыв бутылку, разливал шампанское, но никому не дал бокала. В последний бокал, самый красивый, он налил лимонад и протянул мне. Я взяла его двумя руками, лимонад был обжигающе холодным, они держали бутылки в нашем холодильнике, где было -72 градуса. Как по команде, все взяли бокалы, и Пашка унёс пустую бутылку и поднос.
  - Так, у всех налито, - Николай Фёдорович осмотрел и кивнул, оставшись довольным.
  ќ- Есения, мы взяли на себя смелость, зная, как вы одержимы своей безумной идеей, и отправили запросы в разные лаборатории. Наша слишком мала для вашей амбициозной задачи, у нас другое направление, но мы все верим, нет, знаем, что ваша безумная идея не так уж и безумна. Мы верим, что вы добьётесь всего или чего-то другого, так часто бывает в науке, когда ищешь одно, а находишь другое. И нам ответили, не все, по правде сказать, только одна лаборатория. Но, зато, недалеко от вашей работы.
  - Совсем рядом, дорогу перейти, - усмехнулся Пашка.
  - Да, так бывает, что то, что долго ищешь находится прямо под носом, надо лишь открыть глаза, - важно кивнул Николай Фёдорович. - Есения, вашей идеей заинтересовались, нашёлся настоящий учёный, и вы включены в рабочую группу в качестве. Не бойтесь, не лаборанта, а в качестве консультанта-наблюдателя. Пусть вас не удивляет этот статус, в их лаборатории есть такая официальная ставка, и вы будете получать даже небольшую зарплату. Деньги не самое главное, но голодный учёный будет думать о хлебе, будет раз за разом изобретать мельницу и печь. Не отказывайтесь от зарплаты, я знаю ваш характер, и это мой последний приказ вам. Ну, что ещё сказать, поздравляем!
  Он вытащил из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул мне. Пашка взял мой бокал, у меня дрожали руки. Я пробежалась по письму - меня приглашали в рабочую группу... текст поплыл от слёз счастья, я не разбирала этих длинных сложных названий, выхватив адрес лаборатории, и это был соседний корпус нашей многопрофильной больницы, где детское отделение было одно из самых маленьких, но зато самый красивый корпус, яркий, солнечный. Я знала, что там научный кластер, всё порывалась сходить, разузнать, разнюхать, что да как, но так и не решилась.
  - Держи бокал, письмо никуда не денется, - Пашка забрал письмо и вложил бокал в ладони.
  Я сжала пальцы, следя за тем, куда он положил заветное письмо. Николай Фёдорович поднял бокал, подошёл ко мне и звонко чокнулся.
  - За вас, Есения! За вашу идею, за ваше стремление, волю! Мы верим в вас и счастливы! Ура! - на последнем слоге голос его дрогнул, а в глазах заискрились крупные слёзы.
  Со мной чокнулись все по очереди, потом друг с другом, а я стояла и смеялась, видя всё в слёзном тумане. Услышав команду выпить, залпом осушила бокал, лимонад был что надо, аж зубы свело.
  ќ- Бейте, не жалейте ничего! На счастье! - скомандовал Николай Фёдорович, и я с удовольствием разбила бокал об блестящий пол, зазвенела лаборатория от бьющегося стекла. Все хохотали, подходили, пожимали мне руки, некоторые, осмелев, целовали галантно ручку.
  Как же я счастлива! И нет грусти, что расстаёмся - встретимся, обязательно встретимся, как я найду свой... не скажу, пусть это будет пока секретом и для моего дневника. У меня безумная идея, иногда мне кажется, что я сошла с ума. Наверное, частично так и есть.
  
  Домой я вернулась неизвестно как, не помню дороги, ничего не помню. В лаборатории меня накормили бутербродами с икрой, пирожными, устроили настоящий фуршет. Я поцеловала каждого в щёку, обняла, впервые поняв, как много у меня друзей, молчаливых, не просящих ничего в ответ, готовых помочь, всегда, без лишних вопросов. Я почувствовала это, не выдумала, такое нельзя выдумать.
  Пока я слонялась по квартире, меня вызвала по телеге Оля, у неё было окно. Увидев моё счастливое лицо, неподобающий вид, я слонялась по квартире в одном белье, обычно я не позволяю себе таких вольностей, она выпытала у меня всё. Я сама ей рассказала, запинаясь от желания высказать сразу всё. Она заставила меня надеть платье, повертеться перед камерой, долго смеялась, когда я описывала танец бабуинов в лаборатории. На моё замечание о том, что никто не желает со мной знакомиться, она ответила сразу - они боятся моего взгляда, слишком умная, такое никому не нужно, такая никому не нужна.
  Плевать! Мы проболтали до вечера, пришла мама и я начала рассказ заново, не хотела ей всё рассказывать по телефону. Оля была с нами, немного сонная, но счастливая за меня, я всех заразила счастьем, пускай и на один вечер, ночь, утро, на чуть-чуть!
  
  Глава 37. Новый мир
  
  Прошло несколько недель с момента радостного события, а я так и не смогла добраться до заветной лаборатории. Не успевала, когда выходила из корпуса темнело, подкрадывалась к научному корпусу, дёргала входную дверь, а мне навстречу выходил улыбающийся охранник, говоря, что никого уже нет, все ушли по домам, одни только мышки подопытные и кролики остались. И я уходила ни с чем, обещая себе, что в следующий раз точно выйду вовремя и, хотя бы, сдам документы.
  Меня тоже никто особо не дёргал, не звонили, прислали одно письмо на электронную почту, дублирующее приглашение, и всё. К концу второй недели я поняла, что боюсь туда идти. Эта внезапная мысль ужалила меня при выходе из метро, почему-то я испугалась и скрылась в парке, сделав значительный крюк. Да, боюсь, это действительно так. Боюсь, что меня не примут, вышвырнут, высмеют, но это ерунда, насмешек я не очень боюсь, неприятно и всё. Мама уехала с Дамиром на неделю отдыхать, и дома я была предоставлена сама себе, некому было меня пнуть, успокоить, заставить. Оля тоже пропала, у неё много работы и она редко выходила на связь, готовилась к какой-то там конференции по защите прав женщин. А почему только женщин? Этот вопрос я ей задала недавно, но так и не получила ответа. Мне одной непонятно, почему защищают права только женщин или секс-меньшинств? А, ну есть ещё малые народы, как у нас их называют, цветные, за этот термин Оля бы меня убила, она стала настоящей американкой и очень остро воспринимала мои расистские шуточки.
  В воскресенье у меня был первый выходной в июне, мне не разрешили выходить на работу в хоспис, и было много времени подумать, порассуждать о себе любимой. Дома сидеть невмоготу, и я, разодевшись в голубое платье и новые босоножки, усилив себя яркой помадой и тушью вышла пугать горожан. Я себе казалась пугалом, так смешно я выглядела с накрашенными губищами и чёрными густыми ресницами. Я ещё делала взгляд глупее, часто махала ресницами, но хватало ненадолго, становилось так смешно, что стояла и ржала над собой, а прохожие думали, наверное, что я тронутая или обдолбанная.
  Прогулка по парку Горького развеяла мои тягостные мысли, уничтожив самокопание до самых корней. Голубое небо с тонкими облаками, шум неспешной реки, запах воды, жужжание велосипедов, много молодых людей, детей, куда-то бегущих, визжащих и скачущих на месте, как заведённые игрушки. И все они были здоровые, весёлые, готовые жить долго и весело. Игра в гламурную цыпу у меня не получилась, надоело строить из себя непонятно кого. И меня перестали замечать, вот так, что-то отпугивало их в моём лице, во внимательном взгляде, а я рассматривала каждого мужчину, каждого парня, будто бы он у меня на приёме. Ничего не могу с собой поделать, и это их пугает, им нужна дурочка с надутыми губками и пустым взглядом, готовая хоть сейчас задрать юбку и.. а что и? Не будут же они прямо здесь трахаться? Я читала, что во Франции такое возможно, если ты никому не мешаешь, но у нас за это возбудят административное дело, поиздеваются как следует. Парочки обнимаются, жмутся, ласкаются, на грани приличия. Девочки помладше излишне выпячивают свою сексуальность, садятся верхом на парней, думая, что это так сексуально, а по факту вульгарно и неинтересно. Я наблюдала за многими, пока шла по набережной, наблюдала за реакцией прохожих, часто злой, особенно у женщин пожилого возраста или вступивших на скользкую дорожку старения. Мне больше нравились робкие пары, идущие рядом, касаясь пальцами, кончиками пальцев, вздрагивающих, когда он или она коснуться плечом другого, покраснеют. Девушка отведёт его поцелуй, проворчит что-то смущённое, но через несколько десятков шагов, улучив момент, когда никто не видит, сама быстро поцелует его. Я следила за ними, а они не видели меня, следующую по пятам, как охотник или натуралист крадётся за невиданным зверем.
  Вот я думаю, завидовала ли я им? Нет, долго искала в себе зависть, но не нашла. Мне было интересно увидеть это напряжение от недозволенности, от подавленного желания. В моей жизни этого не было, но я помню, что до больницы мне нравился один парень из старших классов. Он всегда так важно и обстоятельно говорил, я делала вид, что слушаю. Неужели он не видел, что я хочу, чтобы он меня поцеловал? Или я не так смотрела, плохо закусывала губу, прочитав об этом в интернете пост "как показать парню, чтобы он тебя поцеловал" или что-то такое. А сейчас я этого не хочу, мне мало одного желания, страсти, называйте, как хотите, но этого слишком мало.
  Стало темнеть, и я поняла, что устала и хочу есть. В кафе у дороги сидели какие-то крутые мужики, это сразу понятно по ключам на столе и разговорам. Я села, заказала плотный ужин, чем немало удивила официантку, ко мне даже повар вышел лично поблагодарил за заказанное мясо на углях. Салат я смела в один укус и томительно ждала суп, изредка поглядывая на мужчин. Они явно обсуждали меня, мои ноги, маленькую грудь, тело, по обрывкам разговоров я поняла, что они бы меня оттрахали по кругу. Меня это так рассмешило, что они замолкли, поймав мой насмешливый взгляд. И ведь ни один не подсел, ни завёл разговор, я бы поговорила, мне было интересно, что это за самцы.
  Ко мне подсела девушка, вся бледная, как покойница. Она была тощая, на вид тощее меня, а я ем много, все удивляются, как в меня столько влезает, только мама и Дамир понимают, что при моём образе жизни надо постоянно подбрасывать углей в топку. Дамир как-то сравнил меня с балериной, а что, я похожа, осанка ровная, могу важно так посмотреть, свысока, рост позволяет.
  Девушка объяснила, что побаивается этих мужиков и хочет просто поесть. Мы сделали вид, что подруги, она заказала салатик и ещё какую-то чушь. Как округлились её глаза, когда мне принесли большую тарелку с бараниной и говядиной, картошкой, запечёнными помидорами, миску соуса.
  -Ты всё это съешь? - в ужасе спросила она.
  - Непременно! - с удовольствием ответила я. Она сначала отказалась от моего предложения поделиться с ней, но, видя, как я аппетитно ем, как вонзаются в нос ароматы запечённого мяса, чеснока и сыра, сдалась, съев небольшую тарелку и сказав, что так объелась, так объелась, что не сможет идти.
  Мужики за соседним столом допили своё пиво и ушли. Мне хочется думать, что это я их опозорила, они же пили пиво и закусывали какими-то жалкими гренками, нарезками. Точно опозорила. Повар опять подходил, спрашивал, как ужин и сделал большую скидку, а то меня жаба слегка поддушивала, я обычно в кафе столько не трачу. Разница пошла на мороженое, которое мы и съели. Девушку звали Полиной, мне сначала не понравилось это имя, сразу вспомнилась сестра Дамира, но она оказалась вполне ничего. Училась во втором ВУЗе на журналиста, до этого получила диплом психолога и поняла, что это не её. Она так же, как я, вышла на охоту, если это можно так назвать, желая с кем-нибудь познакомиться, погулять, и проходила весь день одна. Парни, мужчины, мужики - все, как мальчики, чего-то боятся, а когда видят девушку, гуляющую одну и улыбающуюся непонятно чему, думают, что она мечтает, думает о чём-то, незачем её трогать. А она грустит, удивляется, почему её боятся, почему надо быть обязательно куклой, чтобы к тебе побежали знакомиться самцы бесхвостой обезьяны? Может потому, что ты сама не обезьяна, а разным видам животных нельзя скрещиваться?
  С Полиной мы расстались, не обменявшись телефонами, слишком разные,ќ это чувствовалось сразу. Не знаю, как у других людей, в книгах всё описывают слишком идеалистично, шаблонно, но я часто сразу понимаю, интересен мне этот человек или нет, буду я с ним общаться дальше или не буду. Я этому научилась после больницы, до этого старалась дружить со всеми. А зачем? Хотела влиться в компанию, быть как все. Не хочу быть как все, лучше остаться одной.
  Не знала, что я стала такой заносчивой. Не хватает ещё высокомерия и чванливости, не знаю, что означает это слово, а словарная статья мне не помогает. Такое далёкое слово, из других веков, другого мира.
  А есть ли он этот другой мир? Я его себе придумала, как и многие правила жизни. Мне постоянно твердят, что моя работа - это вклад в общее дело, что это богоугодное дело, а я молчу и злюсь, выслушивая всю эту дребедень. И они не понимают, что это не для меня, что я не делаю ничего во славу какого-то господа! Вы ещё процитируйте "Цитадель" Экзюпери, с трудом дочитала эту муть, заставила себя и ничего не нашла в этой демагогии и религиозной агитации, а мне так хвалили, советовали прочесть, чтобы понять своё место в этом мире. А это не моё место! Ничего не желаю делать во славу этого ГОСПОДА, который убивает детей, жестоко, радостно, заставляя кричать от боли так, что челюсть у ребёнка выходит из пазов, что лопаются сосуды в глазах, рвётся кожа на руках и ногах от судорог, а ты ничего не можешь сделать, потому что не работают препараты! Потому, что кто-то построил завод и теперь мы должны потреблять его пустышки! Во славу какому ГОСПОДУ это всё делается? Какой чёртов храм вы все строите для себя, для чего живёте, чтобы отдать это всё злобному создателю?!
  Не желаю, не принимаю и презираю вас за это! Я живу для моих детей, моих пациентов, мамы, Дамира, Оли, коллег с биофака, больше у меня нет друзей. Я живу для себя и делаю всё только для себя и ради себя. Вы назовёте это эгоизмом, а я называю это правдой.
  
  В понедельник за мной пришли, гора пошла к Магомету. Я заигралась с детьми в отделении, мы устроили небольшой квест с загадками и конкурсами, у одного мальчика было день рождения, и праздник решили сделать для всех. Макар сначала жадничал, выступал, что это его день рождения, и эта жадность была частью первого конкурса. Я совсем забыла про своё решительное слово, забыла про научный корпус, обо всём забыла, играя с детьми.
  Меня вызвала медсестра, а я сразу не поняла, что она сказала, устремилась в ординаторскую переодеться, сменить халат. Выработалась привычка, что меня вызывают, когда проблемы, поэтому мне и в голову не могло придти, что ко мне явился гость. На диване в приёмной сидела девушка в сером костюме, где-то моего возраста. Она меня узнала и встала при моём появлении. Строгий брючный костюм, белая рубашка с мужским воротником, сиреневый платок с логотипом научного центра, на лацкане пиджака висел значок с таким же логотипом, очень серьёзная на вид, если бы не причёска. У неё были ярко-рыжие волосы, стриженные под битлов, что ей безумно шло, длинный нос с небольшой горбинкой, лопоухие уши, скрытые густыми патлами и тонкие губы в дружелюбной улыбке. Она очень широко улыбалась, как в мультиках, ещё немного и голова поделится на две части. Я была выше, как мне показалось намного, и пока она шла ко мне с папкой, я разглядывала приталенный пиджак, перешитый под её фигуру, как строгие брюки не скрывали лёгкость походки, девушка слегка пружинила, желая подпрыгнуть и побежать. Следя за её походкой, не сразу обратила внимание, что она была в белых кедах.
  - Привет, я Марина Цветкова. Может, сразу перейдём на "ты"? - спросила девушка, хитро щуря тёмно-синие глаза.
  - Давай, - согласилась я. - Есения Гаус.
  - Я знаю, кто ты, - многозначительно сказала Марина. - Мы тебя ждали-ждали, а ты никак не придёшь. Вот и решила сама к тебе зайти. Несколько раз приходила уже, но ты была в хосписе.
  ќ- Да, была, - задумалась я, с трудом вспоминая, что мне говорили о какой-то девушке, искавшей меня на прошлой неделе.
  ќ- Вот, твои документы. Дома прочтёшь и подпишешь, - Марина вручила тонкую папку.
  - Там ничего особенного, простой договор. А ты уже закончила работу?
  - У Есении Викторовны рабочий день закончился два часа назад, - строго сказала дежурная медсестра, не отрывая взгляда от монитора, она заполняла журналы. - Ночная смена заступила, а Гаус на работе.
  - Не ворчите, Нина Андреевна, - попросила я.
  - Иди переодевайся. Поговорим на улице, такая погода классная! Или ты спешишь домой? - спросила Марина.
  - Нет, не спешу, - я пожала плечами, повертела папку и ушла переодеваться.
  Переоделась в джинсы и футболку, на ногах кроссовки, халат и брюки с рубашкой сложила в корзину, хорошо, что не приходится самой стирать, каждый день у меня чистая одежда и запасной комплект. Была бы моя воля, я б приходила на работу в босоножках и платье, но принятые негласные нормы запрещают подобные вольности. Меня предупредили об этом сразу, в первый же день ординатуры, рассказав, как одна врач пришла в коротком платье и на каблуках, так больнице потом пришлось оправдываться, каяться за неподобающий облик врача. А что такого, если человек, тем более женщина, молодая женщина хочет быть красивой? Как бы то ни было, правила я соблюдаю, прихожу рано, ухожу поздно, когда воздух начинает остывать.
  Мы вышли на свободу. Перед уходом я заглянула к детям, помахав на прощание, они ещё играли, разгадывали тайну старого замка, я не въехала в суть игры, а дети разом подхватили. На улице свежо и пахло цветами, все клумбы распустились, деревья шелестели влажными после короткого дождя ветками, пели птицы. Я невольно заслушалась, залюбовалась темнеющим небом, солнце было где-то далеко, не здесь, оно постоянно пряталось от меня по вечерам.
  - Нас уже не пустят, лаборатории опечатали, всех выгнали по домам, - весело сказала Марина, когда мы подошли к научному корпусу.
  - И правильно, надо выгонять домой трудоголиков, - кивнула я, забыв, что трудоголик - это я!
  - Тебя в первую очередь! - засмеялась Марина, по-дружески толкнув меня в плечо. - А ты замужем? Извини, я могу задавать наглые вопросы.
  - Нет, а ты?
  - Я-то да, даже дочка растёт. Уже целых пять лет, как подумаю, сама не верю. Недавно ещё девочкой была, а тут ребёнок! - Марина заулыбалась ещё шире, светясь изнутри. Девочка должна была быть её копией и постоянно смеяться.
  - Покажи фото, - слишком грубо, по-командирски сказала я.
  - Ага, не веришь?! - Марина ехидно сощурила глаза и отошла на три шага в сторону, попробовала состроить какую-то недовольную рожицу, но ничего не вышло, и она расхохоталась. - Да ладно, я пошутила!
  Она открыла на телефоне галерею, где была одна её дочь, немного папы и секвенаторы, весы, хроматограф, потом опять дочка, хохотавшая на качелях, кидающаяся песком, резвящаяся в реке, и снова секвенаторы, микроскопы, пробирки, колбы, пустые коридоры.
  - О, ты знаешь, что это? - удивлённо спросила она, когда я задержалась на одном из секвенаторов, блестящем и красивом, я о таком читала год назад в журнале.
  - Знаю, не думала, что он у вас есть.
  - Есть. Его Серёжа выбил. Он вообще столько оборудования выбил! - она замолчала, закусив губу до красноты.
  - И? - требовательно спросила я.
  Мы обошли корпус по периметру и встали у центрального входа. Марина думала, искоса глядя на окна.
  - Не знаю. Как точно сказать, - начала она. - Если скажу, не обидишься?
  - Не обижусь, - кивнула я и добавила, усмехнувшись. - На глупости не обижаюсь.
  - А ты мне нравишься, Серёжа в тебе не ошибся! Ой, знаешь, как он заинтересовался твоим делом! Как пришёл запрос, так досье целое на тебя составил! Мне кажется, что он в тебя влюбился!
  - Он меня никогда не видел. И любовь мне не нужна, - отрезала я, побледнев, почему-то мне не понравилось то, что она сказала, а ведь обещала не обижаться.
  - Да, не видел. Я ему нашла несколько твоих фоток, тебя в сети нет, нашла в заметках новостных сайтов, в кэше покопалась. Ты, оказывается, ещё и уголовница, и мятежница! - восторженно сказала Марина. - Серёже это очень понравилось, но фотки твои смотреть не стал. Хорошо, что ты не замужем! Ты не обижайся, у нас спор ќ я обещала ему, что выдам его, то есть женю! Это у нас спор ещё с университета.
  - А вы учились вместе?
  - Да, с первого курса вместе, и работать пошли вместе, но замуж я вышла за Цветкова. Серёжа не мой тип. А до замужества была самой лучшей из армян!
  - В смысле?
  ќ- Самый лучший из армян - это маршал Баграмян! Так мой дедушка всегда говорил. Фамилия у меня Баграмян. Но я не об этом. Вот, у нас куча оборудования, спецов тьма, все умные, одна я никак не въеду, как это секвенатор работает, в голове не укладывается. Мне результат нужен, а они хихикают!
  - Я тоже не разобралась, знаю, что молекула должна стремиться к катоду, надо нарезать, праймеров навтыкать, а дальше аппарат сам должен, ќ- ответила я. - Главное результат получить.
  - Точно! А вот результата нет! У нас куча грантов, заказов на исследования, но все они пустые. Так Серёжа говорит, я с ним согласна, но деньги капают, работа идёт. А твоя идея его заинтересовала, -ќ Марина взяла меня под руку и повела к первой проходной.
  - Понимаешь, ему хочется проверить. Он ищет что-то такое, необычное. Он считает, что ты одержимая, в хорошем смысле.
  - Тоже мне новость, я это и сама знаю, - хмыкнула я, но чувствую, что щёки у меня покраснели, лицо запылало. На языке вертелся назойливый вопрос, и я нечаянно проговорилась. - А где сейчас он?
  - В Питере, на переговорах. Так эти газовики решили, что надо бы заняться наукой, все же теперь микробиологи, разработчики. Вот он и выслушивает всякие бредни, которые принесут нам неплохие деньги, а в результате будет тот же ноль.
  - Понимаю, сейчас все специалисты по вакцинам, по вирусам, генной инженерии.
  - Во-во, так и есть. Я вот, если честно, не верю, что у вас что-то выйдет, а Серёжа - верит. Но мне очень хочется ошибиться! - Марина воскликнула это так громко, что редкие прохожие на другой стороне улицы замерли, испуганно озираясь, кто кричал.
  - И ты ошибёшься, - сказала я.
  - Спорим? -ќ Марина протянула мне ладонь.
  ќ- Спорим! ќ- хлопнула по ладони.
  - На огромный торт по выбору победителя, а? - предложила Марина.
  - Нет, по выбору проигравшего за счёт победителя!
  - Идёт!
  Мы расхохотались, обнялись, как давние подруги. С ней было очень легко и приятно, надеюсь, я не напугала её. Мне часто кажется, что я хуже смерти, как посмотрю на себя в зеркало после работы, еле приползая домой. Умыться, поесть и спать, а утром, я просыпаюсь в четыре утра, посидеть за ноутбуком, почитать новости немецкого института, спрятать флешку и на работу. А ещё штраф надо оплатить, забыла нулевую отчётность отправить за прошлый месяц, я же до сих пор иноагент.
  Подъехала большая жёлтая машина, не знаю, что за марка, такая смешная, пузатая, со стеклянной крышей и старомодными круглыми фарами. Из машины выбежала маленькая Марина, девочка в голубом платьице, с улыбкой до ушей, хоть завязочки пришей, и двумя беззаботными косичками с яркими резинками. Девочка кинулась к маме, повисла на ней, как обезьянка, хитро, как мама, поглядывая на меня. Следом вышел папа, его лицо угадывалось в манерах девочки, высокий эффектный брюнет с наигранно важным видом, хотя глаза светились ехидством. Я смотрела на эту счастливую семью, как они рады друг другу, как это здорово забрать маму с работы, и ощутила такую жгучую зависть, что чуть не заплакала. Успела незаметно утереть две слезинки, смазать завистливую маску в полотно усталости. Надеюсь, они не заметили.
  А если и заметили, то что? Почему я до сих пор стараюсь быть лучше, чем есть? Да, я завидую - имею право на эту зависть! У меня никогда не будет детей, я мёртвая, бесплодная! У меня никогда не будет любящего мужа, кому я такая нужна!
  У меня опять паника, скоро начнутся судороги, чувствую это, как костенеют пальцы, приходится отстукивать то одним, то другим, есть что-то приятное в этом мазохизме, скользящее возбуждающее нервное напряжение. Начинает скручивать и бить спину, пора ползти на кухню, за шприцом и под стол. Надеюсь, что отрублюсь до прихода мамы, не хочу, чтобы она видела меня опять такой.
  
  Вчера были судороги. Оставила ноутбук включённым, он разрядился и вырубился. Кто-то закрыл его, наверно, мама. Она не читала, она никогда не читает мои записи, если я не разрешу.
  Не могу спать. Работала в хосписе, сегодня никто не умер, слава всем богам, если они есть. Но спать не могу, вспоминаю всех моих детей, которые умерли, только тех, кто умер. Закрываю глаза, и мы все в парке, на поляне, открываю глаза - ќони в парке, зовут меня к себе. Это как наваждение, я схожу с ума, я слышу их голоса даже сейчас, когда пишу это. Скоро будут судороги, опять, они стали приходить подряд, три дня подряд, сегодня второй день. Пойду проколюсь заранее, мама дома, не хочу падать опять под стол, надо спать в своей кровати, одной, чтобы никто не видел
  
  Глава 38. Моя идея
  
  В лаборатории я не узнала Марину, так она была не похожа на ту весёлую девушку. Меня встретила серьёзная женщина в очках с золотой оправе, в белом халате, белых туфлях и брюках, а на голове шапочка, скрывающая полностью волосы. У Марины свои глаза оказались карими, она после работы надевала синие линзы, мгновенно преображаясь. Видя моё удивление, она улыбнулась, и я узнала ту Марину, которая мне так понравилась.
  До конца недели она показывала по вечерам лабораторию, мне выдали костюм с вышитой фамилией и должностью, на атрибутах здесь явно не экономили. У меня был даже свой личный шкаф в раздевалке, который открывался по магнитному пропуску. Договор я подписала в первый же вечер, ещё до того, как на меня напали судороги. И на следующий день передала Марине.
  Судороги утихли к пятнице, отчего-то я сильно нервничала, чего-то боялась. Не помогала ни работа, ни игры с детьми, ни переписка с госорганами, которая обычно вытряхивала меня из состояния самокопания и изучения нутра, заставляя злиться, ругаться, входить в азарт: "Ах вы так?! А мы вас так!". Бесконечная игра формулировок, интерпретаций постановлений, актов и других бесчеловечных документов.
  В научном центре мне понравилось, не ожидала, что у них там столько всего есть. Здесь размещалось шесть лабораторий, работавших отдельно, пользуясь оборудованием друг друга. У них была электронная очередь, кто и когда занимает тот или иной электронный микроскоп, секвенатор, а на хроматографию очередь была расписана на два месяца вперёд. Марина водила меня из лаборатории в лабораторию, шапочно знакомя со всеми, я никого не запомнила, зато меня запомнили, и на следующий день подходили здороваться, и я честно говорила, что не запомнила, никто не обижался, мужчины отшучивались, что главное, что они меня запомнили.
  Особенно меня поразил испытательный цех, весь блестящий, с новенькими реакторами, небольшими сепараторами, фильтрами и другим оборудованием, которого я никогда не видела. Цех ждал работы, способный к синтезу трёх препаратов одновременно, но после пуско-наладки так и простоял два года без дела. Объёмы требовались крохотные, того, что производили в лабораториях, хватало для отчётов, а дальше отчётов работа и не шла. Марина много рассказывала, что начальник нашей лаборатории, по совместительству ВРИО всего центра, Сергей Павлов, мечтает запустить производство нового препарата или хотя бы провести малые промиспытания, но это, видимо, никому неинтересно. Они пытались начать, бюджета хватало сделать всё своими силами, но ведомства не согласовали проект, так всё и сгинуло под ковром в министерствах. "Пустая работа", так называл это Сергей Николаевич, я решила называть его так, это Марине можно говорить Серёжа, а мне он виделся... вот и задумалась, а кем я его видела?
  На фотографиях был совершенно нормальный человек, не красавец, не в моём вкусе. И опять неправда, у меня и вкуса-то нет на мужчин, не знаю, какие мне нравятся, точнее никто не нравится. Фригидность есть фригидность, ничего не попишешь, но мне всё чаще кажется, что я сама себе её придумала. Вот хочется быть мученицей, чтобы после смерти поставили памятник, ставили в пример, нарисовали икону, слагали легенды, скабрезные анекдоты - не забывали. В который раз замечаю за собой желание быть лучше, чем есть, выбрать подходящую позу, казаться выше других, благороднее, благовоспитаннее. Вот возьму сейчас плётку, и сама себя отхлещу за гордыню, и ведь получу от этого небольшую долю наслаждения, не правда ли? Есть у человека такая черта, быть всегда обиженным, оскорблённым, гордым, принижать себя перед другими, нарочно, чтобы спорили, доказывали обратное, а ты наслаждалась, уверовала в эту благолепную чушь, воспаряла духом, спасала душу, творила благо во имя какого-то бога и господина.
  Надоели! Сама себе надоела уже, мочи нет, как взгляну на себя, а там миловидная женщина с очень недоброжелательным взглядом, который по ошибке называют серьёзным или требовательным. Нет, я просто злая для других, не для моих пациентов или друзей, моих коллег, с ними я требовательная. Марина старше меня на шесть лет, а выглядит моложе, так мне кажется, хотя она считает иначе, называя меня молодой девушкой и нетронутой розой. Это приятно, я стала улыбаться себе в зеркале. И она моментально поняла, почему у меня провал на личном фронте - взгляд и ухмылка, с которой я смотрю на мужчин, а это непроизвольно, неспециально - вот они и шарахаются. Она настаивает, что Серёжа, он же Сергей Николаевич, как раз для меня, такой же угрюмый тип, каменный истукан.
  
  В пятницу капнул аванс на карту, ещё не приступила к работе, к какой не понимаю пока, а зарплату начали платить. Денег не считаю, не помню, сколько копится на счету, главное, что хватает на мои скромные нужды. Хочу маме денег дать, она отказывается, гордая, как я. Мы задумали с ней кухню поменять, но никак не сойдёмся с дизайном - нам всё не нравится, так и живём по-старому. А зачем что-то менять? Чем больше я смотрю на шкафы, на стол, обои, тем сильнее чувствую, что мне их будет не хватать. Это часть моих воспоминаний, часть меня, моего папы, бабушки, той жизни, когда я была беззаботным ребёнком, немного грустным, но счастливым. Написала об этом маме, она тоже не хочет ничего менять, живём мы аккуратно, обе помешаны на чистоте, но убирается в основном она, я дома только сплю.
  
  Такое странное слово - счастье. Что оно означает? Его так часто используют, что оно истрепалось, обтёрлось, потеряло смысл. Им называют всё, даже самую малую радость, путая удовольствие, утолённое желание со счастьем, а это совсем другое. Счастье должно быть тоньше, глубже и в то же время шире, масштабней, чтобы охватило тебя с ног до головы - всю! Пронизало - пронзило! Заполнило и подняло ввысь, там, где ничего нет, только ты и твоё счастье. И я вспомнила, когда чувствовала это, несколько раз в моей новой жизни. И как я могла забыть, это же так просто! Я исчезала в этой слепящей тёплой неизвестности тогда, когда в нашем хосписе выздоравливали. Семь раз, их уже семь счастливцев, наших героев. Они все герои, но эти выжили, совершив подвиг.
  
  В пятницу поздно вечером позвонил Сергей Николаевич, я как раз шла после двух смен в хосписе домой по парку, в субботу у меня был выходной, я стараюсь подстроить график так, чтобы в субботу был свободный день. Нет, я не приняла иудаизм, к религии отношусь также, как и раньше - с большой долей неприязни, в целом, не к отдельным людям. В моей врачебной практике, а сколько я уже лет работаю в хосписе? Не могу подсчитать и не хочу! Так вот, мне встречались разные священники, не могу выделить одну конфессию, что она самая вменяемая, такого анализа я не делала. Как и в любом другом деле, всё зависит от человека, профессия деформирует личность, но не до конца же?
  Я сначала не поняла, кто мне звонит, и хотела бросить трубку, надоели уже телефонные хулиганы, сумасшедшие, грозившие мне карой небесной и прочий сброд. И откуда у них мой телефон? Кто дал им меня в качестве врага. Наверное, это мне мстят полоумные санитарки из больницы, которых я отгоняла от наших пациентов с их лживыми проповедями. Неважно, шли бы они все к черту, шайтану, Вельзевулу и к кому-то ещё, не помню всех имён этого коллективного зла, определенно верующим человечеством. А как же просто назначить, выбрать, придумать зло, не видя его в себе? Очень удобно.
  Голос Сергея Николаевича мне понравился, его таким и представляла: в меру низким, ненарочито брутальным, чтобы это не значило, твёрдым, с лёгкой хрипотцой уставшего человека. Интересно, а как воспринимают мой голос? Я не раз записывала себя, слушала свой голос на случайных видео и каждый раз морщилась, не нравится, какой-то он слишком тонкий, а когда я общаюсь с детьми, так и вовсе детский. Оля долго смеялась над моими рассуждениями о голосе и важности моей персоны, безапелляционно заявив, что голос мне подходит, и вовсе он недетский и нетонкий. Мне нравится придираться к себе, и это сложно, найти что-нибудь новенькое, я же идеальная со всех сторон.
  Сергей Николаевич пригласил меня в воскресенье на встречу в научном центре, он приезжал в субботу днём. Я отказалась, в воскресенье у меня была смена в хосписе, а вечером начиналось суточное дежурство в больнице. Честно, я испугалась, что не оправдала его надежд, стала что-то придумывать, предлагать другие дни, но он оборвал меня, предложив встретиться завтра, он с вокзала сразу поедет на работу, если у меня нет планов на вечер. Он поспешно добавил, что не хотел бы портить мою личную жизнь и не настаивает. Я расхохоталась, чем, точно, удивила его, вряд ли он ожидал такой реакции. Мне показалось, что в его голосе появилось смущение, даже если это не так, я всё равно запишу это себе, мне было это приятно.
  Конечно же, я согласилась, какая ещё у меня личная жизнь? Вот именно, никакой! Утром в субботу я отлично покаталась на своих роликах с палками, легко отмахав стандарт 10 км., поплавала в бассейне, на групповые не пошла, это был бы перебор. Мы с мамой мошенницы, ходим в фитнес-клуб по одному абонементу, графики наши перестали совпадать. А в клубе об этом знают и не возражают. Один менеджер объяснил мне, заметив, что на пропуске фото мамы, что им это выгодно в любом случае, так как и я, и мама привлекаем в зал мужчин, иногда женщин, которые хотят равняться на нас. Вот глупые, они думают, что мы такие стройные из-за регулярных занятий, но это же не так. После разговора с ним я залезла на их инсту, полистала, увидев там себя, маму, других красивых девушек порой в самых пикантных моментах занятия. Мы использовались как бесплатная реклама, я больше десяти лет занимаюсь фитнесом, а мама чуть ли не с начала фитнес движения в стране после развала СССР. Смешно, нам не жалко, пусть используют. Это как в природе, симбиоз, каждый паразитирует друг на друге. По-моему, прекрасно, вот бы ещё получить скидку в магазине, пусть хоть снимают, как я ем!
  Очень долго собиралась, сделала причёску, передумала, собрала волосы в тугой пучок, заколола простой заколкой. Всё не то! Хотела надеть костюм, не понравилось, сняла, а идти в джинсах и футболке не хотелось, надо же произвести приятное впечатление, а с другой стороны, зачем? Тогда уж стоит надеть короткое платье, босоножки на высокой платформе, разукраситься, ногти не успею покрасить. Пошло, мне всё не нравилось!
  Мама взяла надо мной шефство, и я почувствовала себя маленькой девочкой. Она заплела мне косу, убрала её на затылок, заколола своей чёрной заколкой с искусственными рубинами. Заставила меня выгладить белую сорочку, без рюшек или прочих украшений, у меня все простые, больше похожие на мужские. Потом я гладила её серые брюки, босоножки всё же надела, чтобы не зажариться окончательно, губы чуть подмазали блеском, глаза подкрасили и всё. Никаких украшений, только простые серебряные серьги в ушах. И это то, что я хотела, но никак не могла слепить.
  В научный центр я приехала первой, за полчаса. Гуляла по палисаднику, часто посматривая на часы. Вскоре мне стало казаться, что он беспардонно опаздывает. Ровно в пять вечера, как и договаривались, к входу в научный центр подошёл Сергей Николаевич. На фотографиях он казался мне ниже, я думала, что буду выше его на полголовы. Он был чуть выше меня, в костюме, в свежей рубашке и галстуке, бледный и уставший. Мне стало его жалко, и он увидел это в моём лице и смутился, слегка покраснев.
  - Есения Викторовна, здравствуйте! - бодро, совсем непохоже на уставшего человека, сказал он, подойдя ко мне. - Наконец-то, мы с вами встретились.
  - Здравствуйте, Сергей Николаевич, - ответила я, вспомнив этикет, протянула ему руку.
  Он пожал деликатно, неслабо, как делали это другие мужчины, будто бы не желая повредить мои нежные пальчики, а твёрдо и в тоже время нежно. Не люблю вялые руки, мужчина дожжен быть сильным. Я улыбнулась и что есть силы сжала его ладонь, получив моментально импульс его силы в ответ. Он был гораздо сильнее, и мне не было больно, кости не захрустели. Мы усмехнулись друг другу, было видно, что ему это понравилось.
  - Пойдёмте ко мне в кабинет. Марина вам уже всё показала, не думаю, что я расскажу что-то новое, -ќ предложил он, я кивнула.
  Мы вошли, охрана встала в приветствии, Сергей Николаевич пожал им руки, охранники кивали мне, я их запомнила, они-то меня точно запомнили. Его кабинет находился на последнем этаже 14-этажного корпуса, под самым небом, как он сказал. На этаже всё было просто, без суперотделки, как это было принято в административных зданиях чиновников, директоров, когда с первого взгляда понятно, что здесь должен сидеть хозяин. А здесь располагались в основном серверные, архивы и небольшой кабинет с простой табличкой без должности: "Павлов Сергей Николаевич".
  - Удивлены? Ждали ковровых дорожек, золота и бархата? - спросил он, открывая передо мной дверь.
  ќ- Да, что-то подобное и ожидала, - кивнула я и вошла. Кабинет был простой, стол, стулья, шкафы, небольшой лабораторный стол, вешалка и холодильник.
  ќ- Ну да, можно и золотом отделать, новый директор так и сделает.
  - А что, готовится назначение? - нахмурилась я, прокрутив в голове сценарий, когда типичный чиновник закрывает мой проект, не желая разбираться.
  - Пока нет, но к этому надо быть всегда готовым. В России живём, здесь не может быть ничего постоянного.
  - Кроме царя, - заметила я.
  - Все смертны, но медицина творит чудеса, -ќ вздохнул он и подошёл к холодильнику. - Хотите что-нибудь выпить, жара страшная, с ума схожу.
  ќ- Да, не откажусь. На ваш вкус. А вы снимите пиджак, а то перегреетесь, - сказала я и, увидев его смущение, улыбнулась. - Вы меня ничем не сможете шокировать, кондиционер лучше не включать.
  Я открыла окно, впуская тёплый воздух. За окном плавился город в вечернем мареве, пахло чем-то тёплым и сладким.
  - Вот вы уже и начинаете мной руководить, - заметил Сергей Николаевич и повесил пиджак на вешалку. Белая рубашка была мокрая от пота, но меня это не смущало.
  - Байкал будете?
  Я кивнула, он налил треть стакана напитка, разбавив минеральной водой. Мы сели, он на директорское кресло, ничем особо не отличавшееся от гостевого места. Странно было находиться в таком кабинете начальника, где не чувствовалось его превосходство, обычно посетители должны были сидеть ниже, желательно, чтобы смотрели подобострастно снизу вверх.
  Вкус напитка что-то всколыхнул в моей памяти, парк, аттракционы, рядом папа, лето, яркое солнце и очень хочется пить. Залпом осушила стакан, Сергей Николаевич принёс бутылки и налил нам ещё.
  - Вот и хорошо, не люблю ненужных церемоний, - улыбнулся он, и пришла пора мне смутиться, почему-то я слегка покраснела, щёки загорелись.
  ќ- Я тоже, - негромко ответила я, не понимая, чего это я начала смущаться.
  Мы выпили по три стакана, молча, разглядывая друг друга, изучая, без стеснения, не переходя на пошлое раздевание глазами. Мне было интересно, что он за человек, надеюсь, ему была интересна я. Сейчас, записывая этот день, я терзаю себя, желая понять, понравился Сергей Николаевич мне или нет. Не знаю, ничего особого я не ощутила, никаких бабочек в животе или прочей чуши не было, никакого возбуждения. Мне было интересно, кажется, этого уже немало.
  - Так, с физиологическими нуждами покончено, предлагаю перейти к делу, - сказал Сергей Николаевич и открыл толстую записную книжку, не думала, что сейчас кто-то использует такой архаизм, все обычно тычут пальцами в экраны, забывая потом, что и где сохранено. Книжка была потрёпанная, по размеру больше ежедневника. Я с интересом рассматривала её, как он листает страницы, останавливается, читает, хмурится. У него простое лицо, стандартное, как бы сказала Оля, и мне больше нравилось смотреть, как мысль пробегает по нему, как что-то внутри него загорается. Стыдно признаться, но я не могу толком описать его, передать портретное сходство, я увидела его под своим, понятным только мне углом, а вообще, что значит внешность, что она даёт, кроме первичного влечения? - Я не могу больше всё помнить, видимо, старость приходит. Надо записывать, главное не забыть, что записал.
  - Я записываю в трёх местах: в телефоне, на планшете и в облаке, ставлю напоминания. Всё равно перечитываю всё подряд. Как начнёшь искать что-то, натыкаешься на заброшенное дело, переключаешься, забываешь, что было сначала, и так по кругу.
  - Есть такое, забыл, как этот синдром называется, - усмехнулся он. - Вы не помните?
  - Не знаю, не особо интересуюсь психиатрией и психологией.
  - Что так? Я думал, что врачей в обязательном порядке учат быть психологами, - он так посмотрел на меня, как преподаватель на экзамене по анатомии, и я немного растерялась.
  - Учат, но это же не основная специальность, - начала я оправдываться.
  - Да, простите, конечно же, вы правы. Просто даже нам приходится сдавать эти психологические тесты, а мне, как руководителю, приходится регулярно посещать семинары, повышать квалификацию. А как же иначе я смогу управлять коллективом, если мне кто-нибудь не расскажет прописные истины с пространными выводами?
  - Точно! - улыбнулась я в ответ на его смешок. - Это как новая религия, какой-то эрзац, смесь всего. Не знаю, напоминает комбикорм.
  - Религия, пожалуй, вы правы. Очень похоже на новую религию. А пастыри почти те же, сменили наряды. Вас допекают священнослужители на работе? Мне кажется, что они должны постоянно виться вокруг ваших пациентов.
  - Вьются, лезут. Ничего, пока отбиваемся, - пожала я плечами, и нахмурилась, к чему же он клонит? Он явно меня испытывает или допрашивает, а может просто приглядывается, что я за человек. Я напряглась, решив, что больше не пойду на излишнюю откровенность. Как же это глупо!
  - Я получил ваш график из больницы и хосписа. Меня искренне удивляет, как вы всё успеваете и ещё живы? Нет, я не хочу вас хвалить или подлизываться. Вовсе нет, хотя вы достойны похвалы, но, мне кажется, что вам она не нужна.
  - Почему же вам это кажется? Все люди любят доброе слово, особенно, когда их хвалят? - ехидно спросила я, прищурив глаза, не знаю, что за рожа у меня вышла, но Сергей Николаевич широко мне улыбнулся.
  - Мне Марина передала ваш портрет, - он пролистал книжку, ткнув пальцем в страницу. - В целом, она права, я согласен с её мнением.
  ќ- Да? И кто же я? Можно посмотреть? - я протянула руку к книжке, он прижал её к себе.
  - О, нет! Это тайна останется у меня, - голосом театрального актёра ответил он, я устала быть строгой и серьёзной, и мы рассмеялись. Уверена, что он тоже понял, что я пыталась строить из себя, не пойми кого. - Хорошо, а если без шуток, то я волнуюсь, что у вас не хватит сил. Вы же не ходите в отпуск. Да, по графику отпусков всё верно, но когда вы в отпуске в хосписе, то работаете в больнице, и наоборот. Не думайте, что ваша работа здесь ограничится простой декламацией вашей идеи, а дальше пусть эти яйцеголовые сами ищут.
  - Я так и не думала! - возмутилась я. ќ Я хочу и буду участвовать в работе, или без меня!
  - Вот это правильно, - кивнул он, встал и подошёл к одному из шкафов. За стеклянными дверцами стояли папки, старые книги, статуэтки. Он вытащил коробку конфет и поставил передо мной. - Конфеты пропахли книгами, но вроде ничего.
  - Ничего, - согласилась я, взяв один трюфель с ромом. Шоколад действительно вобрал в себя запах старых книг, и от этого показался мне ещё вкуснее. - Вкусно. Я возьму ещё?
  - Конечно, хоть все. Эта коробка стоит у меня уже полгода, Марина принесла, не помню уже в честь чего.
  - У меня бы не стояла, - сказала я, съев ещё две конфеты. От этого разговора я проголодалась.
  - Не боитесь поправиться?
  ќ- Нет, не боюсь. Наоборот, хочу поправиться, но не могу. Видели бы вы, сколько я ем! - засмеялась я, руками показывая свою обычную порцию.
  - Да, я знаю. В столовой больницы мне рассказали, что вы берёте минимум два второго, два салата, пирожки, булки без счёта.
  - Ого, вы на меня целое досье составили? - удивилась я.
  - Нет, досье удел шпиков. Просто хотел больше о вас узнать, - он слегка покраснел, а я довольно улыбнулась. Он заметил это и тихо рассмеялся над собой.
  - И как я вам?
  - Понравились, думаю, сработаемся, - ответил он и, подумав, спросил. - А я вам как?
  ќ- Так, ничего.
  - Могло быть и получше? - спросил он, склонив голову влево.
  - Не знаю, не ко мне вопрос. А надо? - мы долго смотрели друг другу в глаза, и я спросила. - А вы ведь тоже трудоголик, верно? Мне Марина рассказала, что не ходите в отпуск, что работаете по выходным, по ночам. Да?
  - А, Марина, ну да, она всё выдала, - постучав пальцами по столу, он со вздохом добавил. - У неё идея фикс, помешательство: она считает, что должна найти мне жену. Это пошло ещё со студенческих времён, мы тогда были очень близки, я сделал ей предложение.
  ќ- А она отказалась. Я видела её дочку и мужа. Мне кажется, они подходят друг другу.
  - Именно так. Марина объяснила мне, тогда, что мы точно не годимся на роли мужа и жены, рассоримся, разведемся. Со временем я понял, что она была права, а так до последнего курса даже не разговаривали, так был обижен. Вот я вам всё и рассказал, в этом нет никакого секрета, зато понятно кто есть кто.
  - А мне и рассказывать нечего, точнее есть что рассказать, но я не хочу. Вы же знаете, что я уголовница. Опасный для общества член?
  - Знаю, это есть в вашем общем деле. Когда мы оформляли трудовой договор, база нам выдала все ваши судимости. Не знаю, в курсе вы или нет, но ваш статус, как работника, низкий. Это означает, что работодателю не рекомендуют нанимать вас на ответственные должности.
  - Я этого не знала. Но это же подло! Я же всё отсидела, отработала! - возмутилась я, слёзы покатились из глаз, никогда об этом не думала, а узнав, стало так обидно, что хоть плачь. Я заела обиду двумя конфетами. - Извините, не сдержалась.
  - Есения Викторовна, давайте договоримся следующим образом, - он налил мне воды и сел за стол, сложив руки в замок. - Ни я, ни вы не будем больше ни за что друг перед другом извиняться. Идёт?
  - Идёт, - улыбнулась я, маленькими глотками пила воду, пока не успокоилась. - ќ Давайте перейдём к делу. Что я должна делать?
  - Я пока не решил. Начнём с того, что вы мне подробно расскажете вашу идею. Если я буду задавать глупые вопросы или сомневаться, то прошу без обид. Мы серьёзные люди.
  ќ- И уважаем друг друга, - продолжила я. - Я знаю эту мантру. Предупреждаю сразу, что часто меня высмеивали, смешивали с дерьмом, так что я необидчивая, но претензия должна быть по сути.
  - Согласен. Расскажите, как вы понимаете вашу идею. Подробности и векторы мы расставим по ходу работы. Прошу, - он сделал повелительный жест, и я подчинилась, не было в нём ничего унизительного, я поняла, что готова ему подчиниться.
  - Начну с базы, так будет понятнее. Я лежала в больнице, у меня диагностировали лейкоз, лечили, потом нашли нейролейкоз, опять лечили. Всё безуспешно. Провели операцию по пересадке костного мозга от донора -ќ это был мой отец, к сожалению, он умер после этого от заражения крови. Итог: пересадка не дала нужного эффекта, болезнь продолжила прогрессировать. Но я выжила, и никто не может мне ответить почему. Я много думала об этом. Особенно тогда, когда поступила на работу в хоспис медсестрой. У нас выжило семь детей, представляете, семь! Они по всем показателям должны были умереть и умирали, но выжили!
  ќ- Как и вы, верно? Вы же тоже должны были умереть после пересадки костного мозга?
  - Да, но я выжила. Врачи назвали это чудом, действием внутренних ресурсов организма, а меня не устраивает этот ответ! ќ Я хлопнула ладонью по столу, каждый раз, когда я переходила к этому, меня разбирали эмоции, мне рассказывали, что я выглядела так, что со мной лучше не спорить. - Это атавизм религиозного понимания жизни и медицины. Должна быть причина, должен быть механизм или, что на мой взгляд наиболее вероятнее - организм!
  Сергей Николаевич встал, ухватил конфету из коробки и подошёл к окну. Я, почему-то, встала и подошла к нему. Мы смотрели на затухающее небо, до заката было несколько часов, но вечер уже ласково окутывал город, ветер стал прохладнее, не переставая пахнуть чем-то сладким, немного острым.
  - Говоря об организме, вы имеете ввиду иное живое существо, которое не является частью вашего организма, вашей биоты? - спросил он, опершись о подоконник.
  - Именно так, более того, это может быть необязательно живой организм, - ответила я. - На мой взгляд, речь может идти о заражении паразитом или вирусом, с последующей мутацией.
  - Вирусом или бактерией?
  - Возможно, и тем и другим. Я бы поискала плазмиду! - уверено заявила я.
  - Хм, то есть вы думаете, что имеет место заражение раковых клеток и их последующая мутация в безвредные? -ќ с сомнением спросил он. - Я, наверное, не по-медицински выразился.
  ќ- Верно, и необязательно мутация. Важно в первую очередь остановить процесс и дать организму бороться. Не исключаю и мутации, как переходный тип, так сохраняется нужная биомасса и тратится меньше ресурсов на синтез новых клеток.
  - И организму легче бороться с болезнью, - закончил он. - Идея прекрасная, неновая, такие мысли уже звучали и не раз, но не было доказательств. Вы же знаете, что истинная природа рака не изучена, одни гипотезы, споры и заблуждения. И всё же, вы не думаете, что ваша мысль больше похожа на явление Господа Моисею в виде горящего куста?
  - Да называйте, как хотите! ќ- обиделась я и покраснела. -ќ Если вам это не интересно, то зачем вы меня пригласили?!
  Стукнула кулаком по подоконнику и подошла к столу, схватив недопитый стакан. Сергей Николаевич подошёл ко мне, смотря как я медленно пью, взял конфету и с невозмутимым видом стал её жевать. Это разозлило меня ещё больше, стакан звякнул о стол, и я выпалила.
  - Да я сама видела это в лаборатории! Проводила опыты, выращивала и стравливала клетки между собой! Они жрут друг друга, они меняются и в итоге остаются нормальные или нейтральные!
  Я психанула, меня бесил его невозмутимый вид, эта ещё ухмылка или я её придумала? Я бросилась к двери, кинув на прощание.
  - Если хотите сделать из меня посмешище, то я готова! Проверьте мой бред, а там хоть ноги вытирайте! - я открыла дверь и вышла в коридор.
  - Рано разозлились, ќ- Сергей Николаевич взял меня под локоть и как покорную овечку посадил на стул. - Мы с вами ещё и толком работать не начали, а вы уже разозлились. Вот когда начнём, не раз ещё будете дверьми хлопать. Поверьте, так и будет.
  - Будет! - дерзко ответила я, прямо посмотрев ему в глаза, они стали темнее, почти чёрными, но не от злости, он задумался.
  - Скажите, Есения Викторовна, - он выдвинул своё кресло и сел рядом. - Вы много раз видели это в своих опытах или результат был скорее спорным?
  - Скорее спорным, - согласилась я и поспешно добавила. - ќТут же важно понимать, в какой момент стоит отбирать материал, а когда нет. Я же по опытам видела сама, что колония сильная или слабая.
  - Верю и вижу в вас экспериментатора. Но мне не очень понятно, откуда вы берёте материал для исследований? Если вы отбираете у ваших пациентов, то каждый организм уникален, тут сложно объективно сравнивать, результаты будут сильно разниться.
  - Я всегда брала материал у одного и того же человека - ќ у себя. Моя болезнь со мной, во мне идёт до сих пор этот процесс, борьба, если хотите. И в моей крови много уродцев, по всей нервной системе рождаются новые очаги, но они и сами затухают, без лекарств, без терапии. У меня всё есть, всё зафиксировано, много раз, подтверждено анализами, исследованиями, но никто не хочет разбираться почему так происходит! А я должна радоваться, что ГОСПОДЬ даёт мне такой шанс жить!
  - Возможно, Господь даёт вам шанс найти решение, вы не думали об этом?
  ќ- Только не говорите, что вы верите в бога, ќ- замотала я головой.
  - Не верю, но и не отрицаю его для других, - ответил он, взяв мои ладони в свои.
  -ќ Есения Викторовна, я очень рад, что мы с вами познакомились. Будем работать, но будет много работы. У вас сложный график, но это вас не оправдывает, спрос будет как со всех остальных. Вы готовы?
  ќ- Готова! - радостно воскликнула я и рассмеялась, мы, как два голубка на крыше. Не хватало ещё поцеловаться. А я была готова расцеловать его!
  
  Мы проговорили ещё три часа, стемнело, он отвёз меня домой на своей машине. Дома на меня напал зверский аппетит, я в красках рассказывала всё маме, эмоции переполняли меня, а она, прищурившись, сказала: "Ты влюбилась, Есения. Наконец-то, ты влюбилась".
  О, как я разозлилась, как доказывала ей обратное, что он совсем не нравится мне, что обыкновенный мужик, да, глаза умные, тёмно-карие, сам почти брюнет... и я останавливалась, понимая, что в подробностях описываю его маме, а она смеялась надо мной. А даже если и влюбилась? Вот заснуть не могу. Переписываю день в бездушные биты на облако. Если он не наврал мне, если работа начнётся, выделят работников, анализаторы, оборудование, лаборантов,ќ я сама готова поработать лаборантом! Только бы не наврал, я не переживу этого, как подумаю, так сердце заходится от боли.
  Если это любовь, то это очень больно.
  
  Глава 39. Научные будни
  
  Устала. Сил не хватает ни на что, иногда кажется, что живу двадцать минут в день: десять минут утром во время завтрака, умывания и сборов и десять минут вечером, когда чистишь зубы после плотного ужина, приготовленного мамой, ждущего меня в холодильнике. Чувствую себя машиной, роботом, требующим подзарядки во время сна, хотя бы сны не мучают, голова касается подушки и всё, провал, чёрная дыра.
  Всё как-то само закрутилось, выправило мою жизнь, направило в нужное русло. Графики работы в хосписе и больнице в целом не пострадали, просто не выхожу на суточные дежурства и не беру две смены подряд. Не думала, что мне сразу это одобрят, даже обиделась, что выгоняют. И какая только глупость не лезет в голову! Сомнения, страхи, что заброшу любимую работу, что упущу что-нибудь или не успею - оказались беспочвенными, времени на всё хватало, я была в курсе всех дел. Особенно легко удалось сократить время на отписки в министерство, в тендерные комиссии, как много я тратила время на них, ломая голову, чтобы такое найти, доказать, поправить. Понимание пришло с нехваткой времени - ничего нельзя поправить, ничего нельзя сделать. Кому-то это покажется бездействием, не желанием бороться, но так могут рассуждать только те, кто никогда не пытался ткнуть систему государства мордой в собственное дерьмо. Не получится, сам весь в дерьме окажешься, потом ещё и извиняться придётся. Это как стихийное бедствие, засуха или морозы - ничего не поделаешь, надо приспосабливаться, а что на бога пенять? Какие никакие, но это боги, они правят нашей жизнью, пока мы им поливаем крови на алтарь, боясь больше самих себя. Я часто думаю о том, когда еду в метро или автобусах, что было бы, если народ восстал? Смял бы всю эту власть, разломал систему и построил новое общество, честное, открытое, человеческое! Наивная, строю новый мир у себя в голове, где нет бездушных роботов в министерствах, отклоняющих твои запросы через 37 секунд после подачи, за это время нельзя даже открыть все 344 страницы наших документов, заявлений, отчётов, обоснований, экспертиз и т.д., не то, чтобы их прочитать. Новый мир, светлый и чистый, радостный и прекрасный, человечный! А нет его, и не может быть, не сейчас, не с ними и не с нами!
  Замечтаюсь, посмотрю на пассажиров, на их глупые озабоченные лица, весёлые, злые, порочные и чаще всего бездушные и равнодушные, и замок мой хрустальный рассыпается в мелкую колючую крошку. А Оля верит, что это возможно - это наш долгий и бесконечный спор, но небессмысленный, так жизнь кажется не такой безнадёжной, пока думаешь, доказываешь, соглашаешься с собеседником в чём-то, доказываешь обратное, в тайне желая быть неправым, ошибиться. Может, так и рождается истина, со временем, через сотни лет? А когда она родилась, где она, эта истина сейчас? Любовь? Затасканное пошлое понятие, потерявшее не только былой блеск, смысл, но и даже чёткие контуры - нечто аморфное, податливое и часто неприятное, липкое. Любовь - это БОГ? Если такая любовь, то вполне возможно, что это и есть тот самый БОГ, которого все так ищут в других, навязывают, не желая понять его в себе, есть ли он там? А нет ќ- это для других, все заповеди другим, чтобы неповадно было, чтобы контролировать, воспитывать, а для себя другой режим, другие законы, как у власти, законы же для населения, или не так?
  
  Нет времени на поиск веры, нет времени на поиск истины для всех, нет времени на всех и на себя, наверное, такая и должна быть жизнь у меня, я же этого хотела? Начинаю ныть, жалеть себя. Хочется всё бросить, уехать куда-нибудь, как все, к морю, где волны, чистый пляж, солнце, бокал с коктейлем и любовник. Не завидую ему, тяжело со мной придётся. Хотела уже отпуск взять уехать на две недели, стала отели подбирать, где можно найти парня на недельку, и тошно стало от слабости. Сдалась, ссопливилась, расплылась, как аморфное тело по асфальту. Отпуск мне не светит, он мне и не нужен. На море я не была, вроде не была, не помню, возил ли меня папа туда когда-нибудь? Дачу помню смутно, но помню, что она была. И как я уеду? Выпал один день выходной в ноябре, так вся извелась, не знала, куда себя деть. Отпуск убьёт меня, так думает Оля, я с ней согласна.
  Нашла одно средство, как быстро придти в себя. Подсказала Настя, лаборантка из научного центра, она работает в нашей группе. Мы с ней утром в воскресенье ходим лежать в соляных ванных, восполняем магний, лечим нервы. Не знаю, как нервы, а я отключаюсь через три минуты, как погружусь в эту ванну, Настя держится чуть дольше, её рекорд не спать десять минут. Нас будит будильник, вылезаем, просоленные, расслабленные, и идём в душ, трём спины друг дружке и на шезлонг, пить чай. И ничего больше не хочется, полежать и поспать.
  С Настей мы быстро сдружились на этой почве, она тонкая, немногим ниже меня, брюнетка с прямыми длинными волосами до поясницы, когда она их убирает под шапочку, то она слетает, приходится прикалывать булавками. Марина называет Настю глазами с хвостом, она действительно очень бледная и худая. Я когда первый раз увидела её голой, подумала, что Настя чем-то болеет. Магниевые ванны хорошо на неё действовали, она ложилась в них и затихала, лицо разглаживалось, а я думала, что это я самая напряжённая. У неё что-то не ладилось с мужем, так сплетничали вокруг, я не расспрашивала, очень не люблю этого делать, тем более слушать о чужой жизни. С Настей приятно помолчать, обмениваться задумчивыми взглядами, полежать в соляной ванне, касаясь кончиков пальцев друг друга, и молчать. Нам есть о чём помолчать вместе, не как с Мариной, которой хочется постоянно действия, активности.
  
  Я - экспонат, объект исследования, причём, совершенно добровольный. Меня истыкали иголками, пощипали органы, забирая крохотные кусочки на биопсию и цитологию, Настя выпила из меня литр крови, если не больше. У неё легкая рука, чувствовался опыт работы в детской поликлинике, в научный центр её привёл муж, но я так и не поняла, работает он здесь или нет.
  Лучшим объектом для изучения настоящего учёного является Сам учёный, так рассказывали нам на лекциях в университете, но пока сама не стала себя изучать, не понимала до конца эту истину. Для Сергея Николаевича и его группы я была новым объектом, интересным, правда многие посмеивались, называя это капризами руководства. Шаг за шагом они подтверждали то, что я и так знала, достаточно долго изучая себя, свою болезнь. Под меня, именно что под меня, не под мою безумную идею, выделили отдельную комнату, сотрудников, выдернув их со скучных контрактных работ, так они и курсировали от контрактов ко мне и обратно. У меня был свой лабораторный стол, электронный микроскоп, реактивы, посуда, инструменты ќ без счёта, впервые видела такое изобилие, на кафедре, где я занималась своим хобби, как они это называли, приходилось подолгу ждать и реактивов, и новых инструментов, стёкол, да чего уж там, фильтров не хватало, ничего не хватало! Сергей Николаевич не жалел на это денег, на складе всегда был чуть ли не полугодовой запас всего, что может понадобиться и даже больше. Я назвала это пещерой разбойников, и это закрепилось, теперь каждый, кто ходил на склад, произносил заветные слова: "Сим-Сим, откройся!", а Сергея Николаевича стали называть Сергеем Алибабаевичем. Не знаю, обижался он или нет, но стал иногда, когда был в весёлом расположении духа, называть меня Зейнаб. Это имя за мной не закрепилось, а вот немного насмешливое обращение Марины к нему Сергей Есенин закрепилось, один сотрудник при всех так и назвал его Сергей Алибабаевич Есенин.
  Что-то происходило, само, без моего ведома, о чём все знали, хихикали, а я не понимала. В научный центр я вбегала всегда запыхавшаяся, то со смены в больнице, то из хосписа, кидалась за работу, читала отчеты, корректируя лексику, здесь я была безоговорочным авторитетом, исправляя их ляпы в медицинской терминологии. Марина мне как-то впрямую сказала, чтобы я разула глаза. Мне не понравился её тон, осуждающий, с вызовом, но, наверное, больше не понравилось то, что я ощутила правоту её слов. Мы неделю не разговаривали, я не выдержала первая, а потом всё и забылось. Не могу долго держать обиду, устаю первая от себя же, от своего бурчания и ворчания старой бабки, в которую я превращаюсь, мерзкая бабёнка.
  Запишу по порядку, я всё помню, поэтому пишу скорее для мамы, Оли, кто ещё будет читать мои записи? А будет ли кто-то их читать? Для кого я это пишу, неужели мне хочется славы, публичности, признания? Хочется, не буду спорить, бывает, что мечтаю о том, как благодаря мне создаётся новое лекарство или новая методика, технология лечения моих детей, чтобы никто не умирал больше, никогда. Мечты одинаковые, яркие, что аж дух захватывает, но в лучах софитов меня нет, там стоит кто-то другой, я не могу разобрать лица, не могу понять мужчина это или женщина, и в целом мне всё равно, кто это. Чувство радости, горячей, жгущей сердце переполняет меня, оно важно, а церемония больше напоминает просмотренный фильм или сюжет по телевизору, какая-то чужая, незнакомая жизнь, в которой меня не будет.
  Мой геном расшифровали, выписали все буквы. Я пишу расшифровали, и это неправда - до полной расшифровки генов человечеству ещё очень далеко. Правильнее сказать, что распознали, определили последовательности, выстроили огромный массив. Со мной не согласны мои коллеги учёные, вот как я уже заговорила, мои коллеги учёные, ха-ха! А ведь я и не собираюсь приниматься за кандидатскую работу, хотя Сергей Николаевич считает, что стоит. Он обещал заставить меня это сделать, и, как шепнула Марина, точно сделает, додавит.
  Так вот, мои коллеги, считают, что они расшифровывают. Пусть так, терминология важная вещь, часто она не позволяет, добраться до нужного результата, поэтому я решила принять их правила. Расшифровали, записали, вывели для меня на экран весь массив, желая поразить, но я уже видела это, точно видела!
  Конечно же, я не стала им говорить, что видела это в своём коматозном бреду, незачем усиливать мнение о моём безумии. Да, я безумна, но я это видела. А когда они вывели массив моего ДНК из раковой клетки, я ввела их в шок. Экран огромный, диагональ полтора метра, можно прокручивать указкой, листать страницы, увеличивать, разбивать экран на части, очень удобная штука, жалко у меня не было такого дома, когда я училась в школе и универе. Это мой отдельный повод для гордости, не знаю уж, как и похвастаться, видела бы меня моя бабушка, поколотила бы, непременно.
  С довольным лицом и язвительной ухмылкой, я пролистала до нужного мне текста, ткнула, как бы наугад указкой в код, кодоны засветились красным, порченный ген вышел вперёд, остальной текст стал полупрозрачным. Это мой раковый ген, я его так называю, а на самом деле испорченная последовательность, которая, неизвестным образом, заставляет рождать бесполезных уродов вместо рабочих клеток. Все решили, что мне повезло, пальцем в небо, точнее в код. Компьютер два дня вычислял, сравнивал, разные пробы, пока не определил точную последовательность, новую, будто бы внедрённую кем-то специально. Задача непростая, надо отсеять возможные мутации, ошибки при транскрипции и синтезе, "мёртвые гены" архаичного человека и прочий мусор. А я с первого раза нашла - невозможно, слепая удача.
  Никита, наш штатный программист, быстро подсчитал вероятность этого, встав на мою сторону, что я знала, что надо искать. И вот как мне рассказать, открыться, что действительно знала? Для меня это тоже удивительно, не думала, что запомню этот код, что он вспыхнет в памяти именно сейчас. Сергей Николаевич так смотрел на меня, он подозревает, вижу это по его глазам. Да я готова ему рассказать, но боюсь, что не поймёт и выгонит.
  Вот уж не думала, что мне станет так важно его мнение. Дома я много рассказываю маме о работе в научном центре, работе вместе с ним, а она смеётся и повторяет одно и то же, что я влюбилась. Я злюсь, что доказывает мою виновность, возражаю, нелепо, глупо, как подросток. А он, гад, поддерживает во мне это растущее чувство, звонит каждый вечер или днём в обед, помнит моё расписание, хитрец.
  
  Вчера не позвонил, и сегодня не звонил ещё. Пришла раньше домой, всё сделала, сижу, ем, пишу дневник и переживаю. Почему он не звонит? Ещё немного и я позвоню сама! Мне так нравится, что он звонит не на мессенджер, а по-дедовски, на телефон. Есть в этом что-то тёплое, живое.
  В голову лезут дурные мысли, представляю его с девушками из лаборатории, да с той же Настей, зачем я ему? Неужели я ревную? Доросла, созрела?!
  Но я сбилась, надо переключиться, поздновато вздыхать о любви, возраст не тот. А когда у меня был тот возраст? Мне 30 лет, а я чувствую себя девочкой, влюблённой по уши девочкой!
  Звонит, ура! Сейчас скажу ему что-нибудь хорошее, точно скажу!
  
  Проболтали три часа, мне давно пора спать, а сон всё не приходит. Завтра ждёт у себя, будем вчитываться в результаты экспериментов. Проверить мою теории взялись все лаборатории, независимо друг от друга, по разным методикам. Мне объясняли, но я отмахивалась, мне важен был результат или его отсутствие, что тоже важный результат. Сергей Николаевич был воодушевлён, что-то знал, но отказался говорить. Он так умело перевёл тему на моих маленьких пациентов, слушал, как взахлёб рассказывала про новеньких, как выписывали наших "старожилов", лучший праздник на всём свете! Мне так хотелось, чтобы он был сейчас рядом, даже заплакала, тихо, чтобы он не услышал, но, мне кажется, он услышал, я бы болтала до утра, а он отправил меня спать, напомнив, что у меня утренняя смена в хосписе, а вечером к нему на разговор.
  
  Он мне приснился, в первый раз, под утро, когда совершенно не хотелось вставать. Мы гуляли по парку, была поздняя весна, прохладно и сыро, и так хорошо, что хочется петь. И я пела, не помню, что, а он слушал, держал за руку, улыбался. И почему он во сне меня не поцеловал? Я обиделась, сама не знаю на что, но проснулась обиженной.ќ Это так смешно!
  Целый день я ждала заветного часа, смотрела на часы, и меня отпустили раньше. Детей у нас забирали родители домой на праздники, кому-то стало чуть лучше, некоторые семьи решили дожить дома. Это звучит грубо и цинично, но именно дожить, в окружении родных, мы будем приезжать к ним на съёмные квартиры, ставить капельницы, делать уколы. Это будет последний Новый год, они не переживут зиму, я уже вижу это, нет, не предугадываю, а именно вижу. Работа научила меня видеть смерть, она совсем не такая, как рисуют её художники, писатели, находящиеся под властью мнения церковников. Нет бабы с косой в чёрном балахоне и надвинутом на лицо капюшоне, из-под которого смотрят два чёрных глаза. Смерть незрима и бестелесна, она скорее напоминает марево в жаркий летний день, когда голова кружится от лёгкого солнечного удара, а в глазах двоится. Так я вижу моих бедных и бесконечно любимых детей, стоя рядом задыхаюсь от беззвучного плача, а губы и глаза улыбаются, лицо немного каменеет. Они умные, милые и добрые, всё понимают - они тоже её видят, знают, что она приходит всё чаще и чаще. Это было бы ложью, страшной ложью сказать, что они не боятся, что мы не боимся - мы все её боимся, до холода в костях, когда больно пошевелиться, страшно отвести взгляд, уйти, не дать ей накинуться, поглотить, забрать с собой.
  Один мальчик, Матвей Соломин, ему было семь лет, только-только исполнилось, перед смертью позвал меня и шепнул на ухо: "Ты же тоже её видишь?" - я кивнула в ответ, он сжал мои пальцы слабой рукой и прошептал на ухо: "Она тоже видит тебя. Она как мираж, тёплая и совсем незлая. Я не боюсь её ни капельки! А ещё она подходила к Жене, я попросил, чтобы она осталась у меня, но она не смогла мне ответить. Я не хочу, чтобы Женя умерла, ты же вылечишь её?".
  Женя умерла через месяц после Матвея, ей было восемь лет, когда-то рыжая веснушчатая девчонка, превратившаяся в маленького тощего лысого цыплёнка. Перед смертью она долго звала маму, потом Матвея, а была только я. Никогда не забуду, как вспыхнули её карие глаза, как она попросила меня поцеловать её на прощание. Я никого из них никогда не забуду, никогда.
  
  В научный центр я влетела на крыльях любви! Вокруг лежала декабрьская слякоть, в лицо бил колючий ветер, хмурые пассажиры в метро, скандал в автобусе и я, светящаяся, с улыбкой до ушей, вся в ожидании чуда. Гормоны били в голову, но не те, что бывают у влюблённых, другие, взрослые, назову, пожалуй, их так. К Сергею Николаевичу тянуло, я даже вафельный торт купила, тот самый, что очень любила в детстве, но ещё сильнее тянуло в лабораторию, где в тёмных шкафах зрели мои клетки, где шла борьба за жизнь, перерождение, дружественный каннибализм, разрушение, убийства и прочие ужасы, так пугающие человека, непонимающего, что в нём самом идёт бесконечная война.
  Сергей Николаевич встретил меня внизу, крепко пожал руку, я покраснела от смущения, чудом сдержавшись, чтобы не поцеловать его в щёку.
  - Не будем терять время, чай потом, - сказал он, забрав у меня пакет.
  - Получилось? Ну, получилось? - нетерпеливо спросила я, но он лишь указал мне на вход в раздевалку и ушёл к лифту, ждать меня.
  Мы поднялись на 10-й этаж, где располагалась наша опытная лаборатория, три комнаты, выделенные под мой проект, под меня. Я уже переоделась и ничем не отличалась от работников научного центра, меня все признали за своего, и это очень приятно. В лаборатории никого не было, все ушли домой. Он подвёл меня к шкафам, где плодились колонии моих клеток, так мне хотелось думать, а на деле десяток чашек Петри под наблюдением не спящего компьютерного глаза.
  - 70% подтверждения гипотезы, - сказал Сергей Николаевич.
  - И что это значит? -ќ недоумённо спросила я, не понимая, хорошо это или недостаточно.
  - А значит это то, что ваша идея подтверждена настолько, насколько требует этого регламент. Это если сухим языком, а по нормальному - Есения, вы были правы! - торжествующе сказал он, схватил меня под руку и повёл от шкафа к шкафу, рассказывая результаты. Я слушала и не всё понимала, особенно когда он слишком увлекался цифрами. - Это промежуточный результат, как небольшая победа в очень важном сражении, точнее большая победа!
  - Спасибо! - воскликнула я и, решившись, поцеловала его в щёку, стёрла следы помады, невинно улыбнувшись. - Спасибо, Сергей Николаевич.
  - Вам спасибо, Есения Викторовна, - он побледнел от напряжения, мне не понравилось, что он опять стал называть меня по имени отчеству, слегка обиделась. - Остаётся самое главное, найти то, что позволяет вам жить. Я правильно определил ситуацию, у вас же не наступила ремиссия?
  - Никакой ремиссии нет, назвать это острой фазой тоже некорректно, тем более это нехроническая фаза болезни. Никто не знает, хотя в моей карте написано "хронический нейролейкоз", что неверно. А как будем искать?
  - А вот это я хотел бы обсудить с вами. Идемте, - он пошёл к выходу, и теперь уже я взяла его под руку, сжав локоть, чтобы не вырывался. - Однако, вы арестовали меня?
  - Пока нет, идёт дознание, - бесцветным голосом следователя ответила я.
  Мы вошли в демонстрационный зал, где был огромный интерактивный экран, столы и диваны для тех, кто устал и хочет немного подумать. Сергей Николаевич включил массив распознанной ДНК, я усмехнулась, неужели опять будут проверять?
  - Хотите, чтобы я нашла мой "раковый ген"? - ехидно спросила я.
  - Почему бы и нет, это не такое уж и бесполезное упражнение, - ответил он, но по незаметной усмешке я поняла, что он хитрит.
  Пролистав код взад и вперёд, я остановилась на одной из страниц, специально пролистав нужную, и стала водить лазером указки по буквам кода, так читают дети, когда учатся, водят пальчиками по буквам. В его лице не было самодовольства или скрытой радости, что я сейчас ошибусь. Мне первой надоела эта игра, пролистав до нужного кода, я выделила его указкой.
  - Вот, "раковый ген" был здесь. Видите, остались его следы, эти пустые последовательности, их залочили тормозными кодонами. Видите? Их слишком много, больше, чем обычно.
  - Верно, откуда вы это знаете? ќ- удивился он.
  - Заметила, когда выступала в цирке, - усмехнулась я. - Видимо, наша плазмида работает довольно грубо, или нет, подстраховывается, ставит метки.
  - Вы всё-таки думаете, что это именно плазмида? - Сергей Николаевич долго смотрел на выделенный мною код. -ќ Вы верно подметили, не знаю, как у вас работает мозг, но человек, даже опытный, не смог бы в этом хаосе найти его так быстро.
  - Не знаю, я просто вижу. Это как озарение, честное слово, -ќ ответила я.
  - Похоже, но почему именно плазмида? Может мы имеем дело с особенной ревертазой или МРНК?
  ќ- Не думаю, вы же ничего не нашли, верно? - спросила я, он кивнул в ответ. - Вот, а не нашли потому, что остались здоровые клетки или раковые. В конце эксперимента других не остаётся. У меня есть теория на этот счёт, но нет ни одного подтверждении. Если я скажу, как до неё дошла, вы меня выгоните отсюда.
  - Не-а, не выгоню, - помотал он головой. - Вы мне её расскажете, но сначала мы попьём чай. Надо накормить мозг, вы голодны?
  - Признаться да, я бы поела, - ответила я. - Очень голодная.
  - Можно заказать пиццу.
  ќ- И котлеты! - добавила я. - Вы шокированы? Я много ем, пиццы мало, я её всю сама съем.
  - И котлеты с салатом, -ќ рассмеялся он и показал мне заказ на телефоне, я утвердительно кивнула, живот заурчал от нетерпения.
  - Двадцать минут, потерпите? - ќсмеясь, спросил он.
  - Постараюсь, или придётся съесть вас, - хищно оскалилась я в ответ.
  - Это как-нибудь потом, - ответил он и покраснел, поняв двусмысленность своей шутки.
  ќ- Буду ждать, -ќ шепотом ответила я, удивляясь своей наглости.
  Пока ждали заказа, мы обсудили результаты экспериментов, какую реакцию они вызвали среди нашей группы, изначально поделившейся на тех, кто верит и не верит в мою гипотезу. Оказывается, они проверили всё много раз, как положено в науке: слепая проверка, когда меняются материалом между экспериментаторами, и проверка масштабируемости, проявится ли этот эффект при увеличении объёма. Результаты не были до последней цифры после запятой одинаковыми, но точность была высокая.
  Принесли заказ. Вместо скатерти Сергей Николаевич расстелил бумагу для плоттера, на котором никто ничего не печатал, как мне сказала Марина, а поставили его в надежде на то, что сотрудники будут печатать красочные отчёты и делать подобие стенгазеты - идея прошлого директора, хотевшего превратить их научный центр в филиал своего НИИ. Марина рассказывала об этом пренебрежительно, называя бывшего директора "совком", хотя по возрасту, он мог быть в СССР разве что младшим научным сотрудником. Я подумала, что неплохо было бы распечатать снимок электронного микроскопа моей плазмиды, повесила бы дома, как бесценную картину.
  - О чём задумались, Есения Викторовна? - спросил Сергей Николаевич, как же он меня раздражал этим "Есения Викторовна". Марина же считала, что это он от большой любви и уважения. - У нас с вами небольшой ужин, почти, как в ресторане. Не хватает свечей, вина, вместо него будет чай. Я бы пригласил вас в ресторан, но пока времени нет, да и вас напрягать не хочу.
  ќ- А вы пригласите, я не откажусь, - улыбнулась я, с вожделением глядя на пиццу и боксы с котлетами. -ќ Я подумала, что если вы найдёте мою плазмиду, то распечатаете мне её на плоттере, хочу дома повесить.
  ќ- Мы найдём, вместе с вами. Без вас точно не найдём, - поправил он, и мне показалось, что это не была обычная вежливая лесть, он действительно так думал. - Если найдём, я ей обклею все этажи, а на улице баннер повешу.
  Мы расхохотались. Он сделал чай, рабочий, из пакетиков, я-то привыкла к хорошему, покрепче. Положив котлету на кусок пиццы, воткнув вилку в контейнер с салатом, я без стеснения заявила:
  - Буду есть руками, простите мне мою небрежность или необразованность, но мучаться с вилкой и ножом нет сил и желания!
  - Вот и прекрасно, а то я думал, что придётся строить из себя светского дога, - ответил Сергей Николаевич, сделав важное каменное лицо, чуть выдвинув челюсть, отчего стал немного похож на породистую собаку.
  ќ- А что, приходится надевать узкий фрак? - язвительно спросила я, примеряясь, как лучше взяться за мой суперпиццеброд с котлетой. Он сделал себе такой же, без раздумий взяв острым концом к себе, предлагая чокнуться, будто бы у нас в руках были бокалы с шампанским.
  - Приходится, к сожалению, слишком часто. Очень утомительно, уходишь злой и голодный. За вас, Есения!
  Мы чокнулись пиццебродами, я откусила большой кусок, с любовью смотря на него. Пусть только опять назовёт меня Есения Викторовна! Мы ели быстро, он не уступал мне в аппетите, как другие, и нельзя сказать, что он был толстый. Не спортсмен, обычный человек, немного расширившийся с возрастом. Меня это мало волновало, накаченный он или нет, я не считала это основным критерием для мужчины, красивой должна быть женщина, а мужчина должен быть сильным и умным, таким, как он.
  Я замечталась, поплыла от еды и переглядывания с ним. Мы уже принялись за торт, было бы здорово прилечь и поспать пару часов.
  - Есения Викторовна, - начал он, я гневно замотала головой. - Хорошо, Есения. Тогда и вы называйте меня Сергеем, а не Сергей Николаевич, как вы любите.
  ќ- Хорошо, Сергей, - ласково улыбнулась я, и когда я научилась строить глазки? Ведь сижу и строю глазки, жду, когда он меня поцелует. Я забыла обо всём, кровь прилила к голове, горячая, загудело в ушах, не хватало ещё начать вздыхать и жеманничать, чтобы это ни значило.
  - Есения, мы успешно заморили червяка, как вы считаете?
  - Вполне.
  - Тогда расскажите мне, как вам пришла в голову эта идея с плазмидой?
  - Это и просто и сложно. Иногда мне кажется, что я всё придумала, глупость и только, - я задумалась, формулируя сто раз проговоренную мысль, сотню раз обдуманную, казавшуюся такой простой.
  - Пока все ваши мысли и догадки подтвердились. Начните, а я подхвачу, мы же не на конференции доклад читаем.
  - О, нет! На конференции я обычно текст пишу, заучиваю и спотыкаюсь, когда начинаю злиться. Так вот, проведя эксперименты, вы убедились, что внутренних ресурсов клетки для борьбы недостаточно. Я об этом знала и до этого, не знаю почему, но была в этом полностью уверена, - я вздохнула и решилась сказать ему правду. - Нет, всё немного не так. Когда я стала всерьёз изучать свою болезнь, себя, моих пациентов, искать, то вновь и вновь возвращалась к тем снам или бреду, который был у меня в больнице. Я лежала в коме, в капсуле после пересадки костного мозга, который у меня был отторгнут организмом. Но это так написано в истории болезни сейчас я понимаю, что дело гораздо сложнее, но этого медицина пока не знает. Так, я сейчас уйду не туда. Так вот, у меня был бред, я в коме разговаривала, рассказывала всё, что видела в этом коматозном сне, а робот всё записывал. Когда меня выпустили, мне переписали мой бред, уже расшифрованный, и я его составила в... эх, записала в свой дневник, который я веду с того момента, как попала в больницу с лейкозом. Я очень путано объясняю?
  ќ- Нет вполне связно. Если вы разрешите мне почитать ваши записи, я был бы вам очень признателен.
  - Нет, не надо! - замахала я руками. - Там такой бред, стыдно показывать. Но, я провела анализ, сопоставила, наверное, притянула за уши и решила, что должен быть какой-то внешний агент, внешний организм, который бы и участвовал в этом процессе. Можно назвать это скорой помощью или, что вернее, группой оперативников, выезжающих на разборки или погромы. Я сразу же подумала о паразитах, как наиболее приспособленных для этих целей организмах, а в них и должна находится моя плазмида. Не спрашивайте меня, что за механизм в ней заложен, но я знаю, что она есть, я её видела, я её знаю. Я сумасшедшая?
  - Да, и я вместе с вами, Есения, ќ- сказал он и встал, чтобы убрать со стола.
  - Вы шутите, Сергей! Не надо так шутить надо мной, я же вам открылась. Я это рассказывала только маме и лучшей подруге, но они ничего не поняли, а вы же поняли, поняли, что я не сошла с ума? Правда, же?
  - Я всё понял и, если вы и сошли с ума, то я вместе с вами, - он сложил все контейнеры и коробку от пиццы в пакет, плотно утрамбовав до небольшого куба. - Я абсолютно серьезен, и мы будем проверять вашу теорию и найдём, не знаю что, но что-нибудь точно найдём. Вы показали нам дорогу, но мы не знаем, куда она нас приведёт. Вся наука во все времена - это поиск дорог, поиск выхода из дремучего леса.
  ќ- А вы не боитесь, что мы идём в другой Дремучий лес? Сколько сумасшедших приходит со своими идеями, гениальными изобретениями? Если всех их слушать, то до настоящего дела не останется времени, разве не так?
  - Есения, вы пытаетесь убедить меня в несостоятельности вашей идеи, вашей гипотезы? - Сергей подошёл ко мне, насмешливо сузив глаза. ќ- Лучше расскажите, какие у вас паразиты живут в организме.
  ќ- Обычные, стафилококк золотистый, как и у всех врачей. Он у меня мутант, плевать хотел на все антибиотики.
  ќ- И как, жить не мешает?
  - Нет, не мешает. Мы с ним договорились, я его кормлю, а он гоняет другие инфекции. Я же после больницы, в детстве, когда вернулась в школу, ни разу не болела ничем. До сих пор не болею, колют вакцины, как положено, все болеют, а я нет. Я думаю, что у нас симбиоз. Не боитесь, что я вас заражу? От меня надо держаться подальше.
  ќ- Нет не боюсь, - ответил он и подошёл так близко, что у меня перехватило дыхание. - Есения, я хотел вам кое-что сказать.
  Он взял мои руки, я крепко сжала его пальцы, замкнула в замок, чтобы не выпустить добычу.
  - Не надо, молчите, - прошептала я, и мы поцеловались. Я так и не поняла, удивился он или нет.
  - Не совсем это, но теперь уже неважно, - улыбнулся он, прижал к себе, и мы долго целовались.
  Я вся горела, было так жарко, и холодно одновременно, я дрожала и заплакала от счастья. Как только он пытался что-то сказать, я останавливала его, прикладывая палец к губам, и целовала, распаляясь всё сильнее, запуская пальцы в его волосы, опуская его руки ниже, разрешая гладить меня по попе. Какой же он стеснительный или деликатный?
  Мне показалось, что в комнату кто-то вошёл и быстро вышел. Позже я поняла, что мне не показалось. Сейчас мне было не до этого, я хотела и боялась, что он позовёт к себе, а мне завтра на работу, лучше я поеду домой, не всё сразу, лучше потом и много другого мусора в голове.
  В комнату вошла Марина с фотоаппаратом наготове, она направила на нас телеобъектив и снимала, приговаривая: "Вот я вас и застукала! Потом спасибо мне скажите! А я думала, чего это Серёжа нас домой отправил, вспомнил про график работы?".
  Я смутилась, спряталась в него, а Сергей смеялся, крепко обнимая меня, призывая Марину бросить свою игру, наснимала уже на целый альбом.
  
  К нему я не поехала, он уезжал поздно вечером на конференцию в Красноярск. Это он и хотел мне сказать и пригласить на ужин, когда вернётся. Мы договорились, он выберет ресторан, главное, чтобы не азиатская кухня, не люблю.
  Домой я приехала счастливая и возбуждённая. Мама теперь жила с Дамиром, иногда приезжая ко мне, но в основном я жила одна, находя в холодильнике еду, мама заботилась обо мне, как и раньше, готовя и заказывая доставку в моё отсутствие.
  Залезла в душ, включила холодную воду, желая остудиться, но это не помогло, возбуждение росло всё больше, так, что перехватывало дыхание. На губах горели его поцелуи, а тело подрагивало каждый раз, как я думала о том, как он меня обнимал. Как много я пропустила в своей жизни, а была ли жизнь?
  Легла в кровать, завернулась в одеяло ещё мокрая, холодная и моментально уснула. Сон внёс меня в летний день. Яркое солнце, пахнет цветами и фруктами, я в парке, вокруг семьи с детьми, впереди искусственный пляж с шезлонгами, столиками и официантами в чёрных костюмах и белых фартуках.
  Всё такое красивое, воздушное, радостное, как и я. Ветер поднимает платье, он тёплый, шелком нежных касаний щекочет спину, живот, грудь. Это сон, я осознаю это и не боюсь, не стесняюсь, что платье задралось, что на мне нет белья, я голая перед всеми. Ветер разыгрывается и срывает с меня платье, так гораздо лучше. Иду по дороге, улыбаюсь всем, цокая каблуками. Проходящие мимо девушки шлёпают меня по попе, дети хватают за косу, а я иду на пляж и ложусь на шезлонг.
  Ко мне подходит официант и приносит коктейль. Это Марина, как ей идёт эта бабочка, и почему она их не носит? Она кладёт поднос на песок, и я вижу, что Марина уже без фрака, в одной бабочке, синие глаза светятся на солнце и кажутся голубыми, кожа у неё золотистая, немного тёмная, она похожа на статуэтку древней богини. Тонкие руки, худые ключицы, острая грудь налилась, соски тёмные, нежные, живот плоский, на лобке аккуратная стрижка. Любуюсь её гладкими ногами, тонкими, между ними светит солнце, слепит меня.
  Я не на шезлонге, это кровать, посреди пляжа, а вокруг ходят люди, не обращая на нас никакого внимания. Я безумно хочу её или не её, не понимаю, всё горит во мне, просит удовлетворения, бурлит. Марина ложится ко мне, она прохладная, прижимаюсь к ней, целую. Она ведёт, ложится на меня, а я готова повиноваться. Ловлю губами её грудь, голова кружится, жарко и очень хочется пить. Она поит меня коктейлем, сидя на мне, какая же она красивая, кто-то подкладывает мне под голову подушки, и я понимаю, что все на нас смотрят.
  Марина допивает коктейль и встаёт, разворачивается и ложится на меня. В первое мгновение солнце вдруг пропало, я почувствовала сладкий запах ванили. Она раздвигает мне ноги, язычок у неё быстрый и горячий, как у Маши, она делала также, но сейчас я не хочу сопротивляться, Я всё повторяю за ней, теряясь, путаясь в ласках, не понимая, кто я теперь и кого целую, все смотрят на нас, и мне это нравится.
  Марина задрожала и опала, она кончила, сползла, а я будто бы нет, не понимаю себя, ноги дрожат, а жар внутри только усилился. Один из официантов приносит Марине страпон, длинный и белый, как сахарный. Марина входит медленно, чувствуя, как я сопротивляюсь. Она прижалась ко мне, я обхватила её ногами, она двигается быстрее, задыхаясь так, будто бы это был её член, большой, горячий, живой.
  Переворачиваемся, теперь я сверху. Нет никакого страпона, всё как настоящее. Трогаю член губами, беру в рот, как она дрожит от этого. Сажусь, резко вводя внутрь. На секунду теряю сознание, а когда открываю глаза, вижу Серёжу. Нет больше никакого пляжа, других людей, мы в тёмной комнате, окна зашторены, а из двери тянет холодом.
  Он тянет меня к себе, подчиняюсь, дурея от его поцелуев и ласк. Он кончает в меня, и я за ним, вскрикивая, как от боли, но это приятная боль, сладкая.
  
  Проснулась посреди ночи, холодная, с дрожащими ногами. Матка в третий раз сократилась и по телу пробежала новая волна оргазма, вибратор выпал из рук и покатился по полу. И когда я успела его достать? Поднялась, сонная, но счастливая. Три часа ночи, могу поспать ещё три часа, иду на кухню, что-нибудь съесть. Надиктовываю свой сон, потом запишу, утром. Давно мне не снились эротические сны, и причём здесь Марина? Если это анализировать, то можно свихнуться. Это был сон, и мне хорошо, я счастлива. Он не сказал, что любит меня, но ведь и я ему этого не сказала, 1:1.
  
  Весь день на работе переживала прошлый вечер и сон. В обед заснула, опять гуляла по парку с пляжем, хорошо, что одна. Серёжа звонил, задерживается в Красноярске, а оттуда поедет в Южную Корею и Японию, всё так быстро меняется. Хотела ему сказать, что видела эротический сон, впервые за многие годы, но побоялась, а вдруг он не поймёт? А любит ли он меня?
  Перечитала записи, захотела удалить мой сон и отправила его Оле, пусть решает. Она запретила, успокоила, в тысячный раз посоветовав найти себе партнёра для секса, ничего нового.
  
  Нет, новое! Я ожила, я захотела мечтать, я мечтаю,ќ я люблю!
  
  Глава 40. Другая жизнь
  
  - Почему ты так на меня смотришь? - спросила Марина, я удивлённо мотнула головой. Всё это время я разглядывала её, не отдавая себе в этом отчёта.
  - Не знаю, задумалась, - пожала я плечами для убедительности, чувствуя, как мои уши наливаются краской, разгораются. Меня терзал вопрос: почему Марина вошла в мой сон? Я думала об этом уже неделю, прислушиваясь к себе, провоцируя и не находя никакого отклика. Я её не хотела, тем более во сне была точно не она, у Марины другая фигура, совершенно непохожая на ту субтильную девушку из сна. Марина была плотнее, ноги не худые и нетолстые, круглая попа, торчащая, как мячик, грудь больше моей. И всё же девушка из сна была мне очень знакома.
  - Ладно, я поняла. Сейчас принесу, - Марина важно вышла из комнаты отдыха и вскоре вернулась с фотографией в рамке. - Вот, хотела тебе позже отдать, но тогда ты меня точно испепелишь своим взглядом. Как ты тяжело смотришь, у меня аж мурашки по спине бегают! Не делай так больше!
  - Прости, я сама не знаю, как это выходит, - смутилась я, взяв в руки фотографию. Руки у меня задрожали, а глаза затуманились от слёз. Марина деликатно вышла, выгнав кого-то, желавшего скоротать полчаса здесь на диване. Я краем уха слышала, как она повела его к себе, не то наезжая, не то упрашивая, слов я не разобрала, а интонация у Марины менялась по ходу речи, часто сбивая собеседника с толку.
  На фотографии были - я и Серёжа в тот самый момент, когда мы целовались. Марина поймала счастливый блеск в моих глазах, его хитрый прищур. Интересно смотреть на себя со стороны, я раньше думала, что... а что я думала? Не помню, смущалась по каждому поводу, считала себя некрасивой, слишком худой, нескладной. А на этой фотографии я себе нравилась, пусть и в лабораторной робе, совершенно не девушка на свидании, а главное, я счастливая. Вот, значит, как я выгляжу, когда счастлива.
  Внезапное озарение кольнуло меня в сердце, закружилась голова, и я встала, вскочила с дивана, спешно убирая фотографию к себе в рюкзак. Я поняла, кто была эта девушка из моего сна с лицом Марины - Настя. Когда я видела её в последний раз? Две недели назад, прошлые выходные она не пришла лежать в соляной ванне, на телефон не отвечала, а Марина рассказывала, что Настя отстригла свои волосы. В комнату вошла Марина и три микробиолога, они занимались моей проблемой. Ребята были молодые, может даже моложе меня. Они о чём-то спорили друг с другом, бросив мне пару дежурных фраз и вернувшись обратно в свой спор. Марина подошла ко мне и сжала руку.
  ќ- Ты чего такая бледная? Разве плохая фотография?
  - Нет, фотография отличная, спасибо, - улыбнулась я, но вышла какая-то напряжённая гримаса, я это чувствовала, боролась с зажатыми мышцами лица. ќ- Ты не видела Настю?
  - Нет, давно не видела. Ребята, вы Настю не видели?
  ќ- Так она в моечной, -ќ бросил один из парней.
  - Да, у неё крыша поехала, - добавил второй.
  - Пошли! - приказала я Марине, и она подчинилась.
  Мы спешно вышли и побежали к лестнице, ждать лифта не было мочи, быстрее так добежать. Надо было спуститься на три этажа вниз, это заняло долгие полторы минуты, тревога внутри меня росла всё сильнее, а разум спрашивал, чего это я так разнервничалась? Марина ничего не спрашивала, потом, после всего случившегося, она скажет мне, что у меня было такое лицо, что она перестала думать, будто бы я её загипнотизировала, а я сама бежала словно под наваждением, под внешним управлением, как робот-спасатель лезет в рухнувший дом, без страха, присущего человеку, готовый быть раздавленным нависшей плитой, держащейся на последней дрожащей арматуре.
  
  Столько всего произошло за последнее время, а я часто возвращаюсь в последнюю неделю декабря, за окном цветёт май, а я только решилась написать об этом и не знаю, как продолжить, столько всего думано-передумано, разобрано на части, сложено, не получая обратного целого. Как я себя терзала дурным психоанализом, пытаясь найти простое объяснение случившемуся, не желая признавать, что его не может быть. Случай, не слепой, не случайность, другой, открытое окно в другую жизнь.
  Сейчас мне стал понятен мой эротический сон с Мариной или Настей, как посмотреть. Наверное, наш психолог из хосписа права в том, что я в фоновом режиме ловила изменения в состоянии Насти, мысленно просчитывала вероятность события, и нет в этом никакой божественной силы или провидении, как считает Марина. Она подвержена религиозным заблуждениям, когда ей это выгодно, в этом она очень напоминает мне мою бабушку.
  Я переживала за Настю,ќ это правда, и мой эмоциональный всплеск после первого поцелуя с Серёжей, а ведь это бы мой первый настоящий поцелуй, которого я хотела, о котором мечтала и боялась! Эмоции, меня переполнили эмоции, и картина мира перевернулась с ног на голову. Нельзя искать в сновидениях тайного смысла, но следует по своим снам оценивать свое эмоциональное и психическое состояние.
  Заканчиваю с рассуждениями, добавлю лишь то, что одна Оля ничему не удивилась, заявив, что моя миссия на земле или предназначение - спасать. Об этом никогда не думала, а Оля видела это во мне, что ж, пусть она будет права, хотя бы немного. Не загордиться бы, а?
  
  Мы вбежали в моечную. На полу лежала Настя, она была в полусознании, изо рта уже текла липкая слюна, перемешанная с вялой рвотой. Марина застыла от ужаса, и это совершенно нормальная реакция неподготовленного человека, как бы она себя за это не укоряла после. В опасной или стрессовой ситуации мозг замедляет время, или по-другому, ускоряет реакцию. Я сразу выхватила взглядом на столе опрокинутую баночку от лекарств, подняла её, и заработала машина, не человек, а алгоритм. Все действия быстрые, чёткие, уверенные, ни секунды на раздумья.
  Пощечиной я вывела Марину из ступора, отправив в ближайшую лабораторию за марганцовкой, солью и содой. Настю я подняла и перенесла к низкой раковине, в которой обычно мыли баки и емкости, в неё как раз было удобно блевать, как в унитаз. Настя сопротивлялась, как могла, слабо, но по глазам я видела, что она хочет жить. Она узнала меня и больше не мешала, покорно принимая гадостную процедуру.
  Влив через безжалостно введённый в пищевод шланг с воронкой два литра воды в Настю, я вызвала у неё рвоту, жёстко, она вся дрожала, хрипела от боли, а я стимулировала и стимулировала рецепторы пальцами, вся в её рвоте, не чувствуя ни запаха, не видя ничего, чтобы могло меня шокировать. Работала, как машина, нос уловил нужный запах препарата, кисловатый синтетический вкус, химический, как принято называть его в народе. Часть таблеток вышла вместе с рвотой, много, нам очень повезло, что они не успели потерять нестойкую оболочку, всосалось мало, но достаточно, чтобы убить. Настя действовала наверняка, ей хватило бы полчаса, и она скончалась бы от нервного шока и потери крови, не знаю, от чего больше, точнее быстрее. Опасно было то, что препарат мог уже начать внутреннее кровотечение, надо было отнести её в больницу, перейти внутренний палисадник, обойти один корпус, никуда и ехать не надо. Настя, после второй порции воды с марганцовкой, пришла в себя и стала просить не вызывать скорую, не сдавать её в больницу, верно пугаясь того режима, что назначили бы ей, как суициднице. Протокол был жестокий и жёсткий: вывести человека из токсического состояния и отправить в дурку, где в течение трёх недель его будут закалывать препаратами, а потом начнут разговаривать, если что-то от человека ещё останется. И тут моя машина дала слабину, я не вызвала скорую и остановила Марину, ответственность взяла на себя.
  Настя уже не могла пить, не могла изрыгать из себя влитое, но приходилось. Промыв её желудок до основания, подняла Настю и положила на стол.
  В моечную кто-то вошёл, но от моего выкрика: "Закрой дверь!", спешно удалился. Марина стояла рядом, готовая к приказаниям. Мы раздели Настю. Разрезали мокрую одежду, грязными лохмотьями отбрасывая в сторону когда-то белый халат, брюки, футболку. Марина гладила Настю по голове, успокаивала, пока я пальпировала, искала возможные места прорыва, кровотечения. Насте безумно повезло или мы успели? Нет ответа на этот вопрос, состояние у неё было тяжёлое, но стабильное. Настя просила отвезти её домой, только не в больницу, зарыдала, прося что-то бессвязное, я не понимала ничего. Марина поняла первая, объяснив, что Настя просит не везти её к ней домой.
  - Ко мне, у меня как раз мама уехала на каникулы, -ќ решила я.
  - Может лучше в больницу? - волнуясь, спросила Марина.
  - Я возьму отпуск, буду с ней круглые сутки. Всё нормально, справимся, - уверенно заявила я и спросила Настю. - Справимся?
  Настя попыталась улыбнуться, но это вызвало приступ кашля, представляю, как у неё болело горло и пищевод после моих манипуляций.
  Марина принесла нам чистые комплекты, с трудом переодели Настю, она совершенно не стояла на ногах. Кое-как спустились вниз, оделись, Марина нашла надёжного инженера, не задававшего лишних вопросов, готового отвезти нас ко мне домой, и через час мы были дома.
  Пока я готовила Настю, готовила для неё кровать, решив постелить в маминой комнате, подложила под простыню клеёнку, застелила новым бельём, то и дело поправляя Настю в кресле, она норовила опрокинуться на пол, Марина ушла в аптеку с длинным списком, а инженера я отправила в хоспис за стойками для капельниц и пакетами с растворами, которые в аптеке бы никто не продал. Использовала служебное положение, взяла немного из запаса, склада неучтённых препаратов. Никого я не лишила лечения, эти препараты были списаны и мало подходили нашим детям, а Насте вполне бы подошли.
  Марина и инженер, до сих пор не знаю, как его зовут, вернулись одновременно. Мы его отпустили, он и сам был рад уйти, готовый и дальше помогать, но я видела, как ему было тяжело.
  Марина сидела на стуле, как первоклассница, с идеально прямой спиной, во все глаза следя за мной, как я вставляю катетер в безжизненную руку Насти, как устанавливаю капельницу, слежу за её пульсом, дыханием, часто мерею кислород, а я не осознавала, что делаю в каждый момент времени, просто делала что положено.
  Настя вскоре уснула, лицо слегка порозовело, в нём появилась жизнь. Всю её одежду я затолкала в стиральную машину, бельё замочила в тазу. Марина удивлённо смотрела, как я надеваю на Настю взрослые памперсы, обтираю бледное тело салфетками. Памперсы мои, я их для себя покупала, боясь, что в приступах судорог не смогу справиться со своим организмом. Мама сначала одевала их на меня, но ни одного эксцесса не было.
  - Пошли, - скомандовала я Марине, и мы ушли на кухню. - Завари чай, давай поедим что-нибудь.
  Марина занялась ужином, я наконец-то переоделась в чистое, хотелось ещё помыться, но не сейчас, скоро менять капельницу.
  - Я поговорю с Серёжей, всё ему расскажу, -ќ начала Марина и запнулась, увидев мой возмущённый взгляд, - нет, ты не поняла! Расскажу, что Насте плохо, что она заболела, и ты ей помогаешь. Не хочу, чтобы её уволили. Её и так муж бросил, а ещё это!
  Голос у Марины дрогнул, и она заплакала, больше не в силах сдерживать напряжение.
  - Муж бросил? - переспросила я, мы обнялись и долго стояли посреди кухни, чайник уже остыл. - Пойду капельницу поменяю.
  - Да-да, а я заварю, - Марина утёрла лицо и занялась делом, так она успокаивалась, как и я, в этом мы с ней похожи. Мне кажется, все успокаиваются, когда заняты делом.
  Я поменяла капельницу, и мы сели ужинать. Марина соорудила салат, я даже и не знала, что у меня это есть в холодильнике. Ели молча, стараясь не смотреть друг на друга.
  - Есения, если хочешь, расскажи сама Серёже, так, наверное, будет лучше и правильнее.
  - Почему? У тебя больше на него влияния, ты его лучше знаешь, - ответила я. - Мы так, симпатизируем друг другу.
  - Нет, он тебя любит, - Марина строго посмотрела мне в глаза. - Если ты не чувствуешь так же, лучше сразу ему скажи, не мучай.
  - Хорошо, буду иметь ввиду. Но пока мне нечего говорить, я сама не знаю.
  Марина позвонила Серёже, и мы вместе рассказали стройную легенду, что у Насти был нервный срыв, что я взяла отпуск и буду помогать, что мы боимся отдавать её на лечение в психиатрическую больницу, как было положено по регламенту. Удивительно, как мы стройно, не сговариваясь заранее всё рассказали. Сергей слушал внимательно, не перебивал, первый заявив, что Настя будет оформлена в отгулы, у неё их много, и работу она не потеряет, пусть лечится столько, сколько потребуется. По голосу я поняла, что он знает больше, чем мы рассказали, Марина показала жестами, что он всё знает. Пусть так, наша малая ложь не во спасение, а в сохранение лица человека, и Серёжа это прекрасно понимал. Одно волновало меня, я должна была неделю или больше не появляться в хосписе. Меня отпустили без уговоров, думая, что я, наконец, решилась поехать в отпуск, но, когда я запросила стойки, катетеры, иглы, шланги, пакеты с растворами, всё поняли. Директор предложила мне помощь, если понадобится, то пришлёт сиделку, мы же помогаем не только нашим пациентам, нашим детям, но готовы помочь и друг другу в трудную пору. Я поблагодарила, решив, что сама справлюсь, не зная, как их благодарить за помощь, за понимание, понимая, что благодарность никому не нужна, что она будет оскорбительна.
  
  На пятый день случился перелом состояния, выход из ступора. Все дни до того я выполняла ту же работу, что и в хосписе, с одной лишь разницей - Настя молчала, не проронила эти четыре дня ни слова. Я колола ей успокоительное, ставила детоксикационные капельницы, кормила с ложечки жидкой манной кашей, поила с трудом, Настя отказывалась есть, не сопротивлялась, а просто не ела.
  Два раза в день я вытаскивала её в душ, залезала вместе с ней, мыла, тёрла её, заодно и сама мылась. Настя безвольно сидела в ванной, смотрела на меня большими, полными вопросов глазами, потемневшими, глубокими. Я не понимала её вопроса, отгоняла от себя навязчивую мысль, что она спрашивает меня: "Зачем ты это со мной делаешь?" или "Зачем меня спасать?". Дурацкие мысли, подлые вопросы, не хочу об этом думать или пытаться понять.
  После душа я относила Настю на кровать, вытирала, укладывала спать. Какая же она лёгкая, или это я такая сильная стала? День делился на утренний душ, после всех процедур и капельниц, и вечерний. Настя не отпускала меня, мы ложились вместе, она поворачивалась ко мне спиной, прижималась, брала мою руку и прижимала к груди, вздыхала и засыпала. Это было точно так же, как засыпают дети, схватят мою руку, прижмут к себе и отключаются, а ты сиди, не двигайся, пока сон не станет действительно крепким. Я засыпала вместе с Настей, на час, не больше. Просыпалась, высвобождалась из её объятий, она спала очень крепко, как мёртвая, одевала её, накрывала одеялом и уходила заниматься домашними делами, убираться, готовить еду. Когда было свободное время, и Настя не спала, я читала ей книги, наугад, выбирала любую из шкафа и читала. Она слушала, не смотря на меня, уставившись в потолок, не могу вспомнить, что мы тогда читали, стёрлось из памяти.
  Прошло четыре дня, я стояла у плиты и варила кашу. Настя ещё спала, как мне казалось.
  - Доброе утро, Есения, - услышала я слабый голос сзади, обернулась, передо мной стояла Настя в пижаме, она слабо улыбалась, глаза стали светлее, заиграли зелёными огоньками и короткие волосы очень шли к её улыбке. - Спасибо тебе!
  Она обняла меня. Прижалась так крепко, никогда бы не подумала, что у неё остались силы. Каша закипела, я кое-как выключила её, Настя не выпускала из объятий, прижимаясь щекой к моей щеке, и плакала. И я вместе с ней. Вот мы стояли так, как дуры, посреди кухни, и ревели, не то от счастья и радости, не то от горя и обиды, а скорее всего просто так ревели, выпускали из себя грязную жижу накопленного напряжения, мерзкую субстанцию, разъедающую человека изнутри. Надо, обязательно надо её выпускать из себя, и, желательно, не на других, чтобы не испачкать, не заразить. Терпеть не могу людей, которые вываливают на других все свои проблемы и уходят довольные, освободившиеся, а ты обтирайся, отмывайся после них!
  - Есть будешь? - шмыгнула я носом, утирая слёзы.
  - Да! Я такая голодная! - воскликнула Настя. - Я теперь всё сама, я хорошо себя чувствую, не делай мне больше уколов, пожалуйста. Можно?
  - Можно, больше и не собиралась, - соврала я, неумело, Настя это поняла и расцеловала меня.
  Я закончила готовить завтрак, пока она умывалась, возвращала себе человеческий облик, возможность самостоятельно себя обслуживать, ходить в туалет, мыться, заботиться о себе. Этого не понимаешь, пока не становишься беспомощным, не понимаешь, как это важно, как это нужно для человека, как это ужасно и страшно, потерять самостоятельность, потерять человеческий облик, оставаться в сознании, но быть, жить, находиться в вегетативном состоянии. Я прекрасно понимала, что сейчас чувствует Настя, и не мешала ей. Пусть всё сделает сама, даже если не получится, потом получится, главное не мешать, не помогать, начать снова доверять человеку. Я сварила нам какао, довела кашу до ума, раскрасив сухофруктами, добавив сыр, много масла, как я люблю. Обыкновенная овсянка наводит на меня тоску, иногда тошноту, вытаскивая из недр памяти воспоминания о школе или детском саде.
  - О, какао! - Настя аж подпрыгнула, посвежевшая, всё ещё в пижаме, с короткими волосами очень похожая на подростка, лицо разгладилось, ушли подлые морщины. - Как здорово, я об этом мечтала!
  - Садись ешь, - нарочито строго приказала я, улыбаясь в ответ, у меня тоже внутри всё распрямилось.
  - Я должна всё объяснить, - серьёзно сказала Настя, подняла ладонь, останавливая моё возражение. Она выпила полкружки, съела бутерброд с сыром, вздохнула и посмотрела мне в глаза ясным осознанным взглядом. - Я сама во всём виновата, теперь я это понимаю. Я долго думала, всё обдумала и решила, что сама во всём виновата. Не спорь, не надо. Вот, хорошо, что не споришь. Не хочу всего говорить, но не потому, что хочу скрыть от тебя. Нет! ты не должна, я этого не хочу, чтобы ты всё эту грязь выслушивала, понимаешь, что я хочу сказать?
  - Да, понимаю, - машинально поморщилась я и добавила. - Я не люблю подобное слушать.
  - Я знаю, что не любишь. Может, я самоуверенная, но я тебя знаю и понимаю очень хорошо, - Настя покраснела. - Прости, если обидела. Но вот в чём суть, а то начала издалека. Я вышла замуж, по любви, я его и сейчас люблю, как бы не было больно, но ещё больше ненавижу, ненависть перекрывает всё. Я хотела детей, мы все откладывали, а три месяца назад я забеременела... и сделала аборт, поддалась на его уговоры. Нет, я не дурочка, не повёрнутая на церкви, мне пример матери дал отличную прививку от этого, но я сошла с ума, так, наверное, правильнее сказать. А потом я застукала его у нас дома, нет, у него дома, это его квартира. Вот так, банально и мерзко.
  - Понятно, если ему нужна была другая женщина, почему он не развёлся сам?
  - А, нет. Ты не поняла. Не женщина, - Настя неприятно улыбнулась и залпом допила какао. - Пидарас он, а я и не разглядела сразу.
  - Давай есть, - вздохнула я.
  - Давай, - согласилась Настя, налила нам какао, и мы принялись за еду.
  Есть что-то заветное, архаическое и настоящее в ритуале приёма пищи. Еда расставляет всё на свои места, успокаивает, если еда хорошая, вкусная, отрезвляет и воодушевляет. Я как-то читала одного философа, раздувшего эту простую мысль в толстую книжку, но запомнила только это. Разговаривать о проблемах, о прошлой, другой жизни не хотелось ни мне, ни Насте. Мы навалились на печенье, смеялись без повода, а после завтрака пошли гулять, играть в снежки. Всё же Настя была ещё слаба и, придя домой, она села на кровать и тут же уснула. Я не стала её переодевать, она вернулась, проснётся, переоденется сама. Как я рада, что всё закончилось хорошо, и дело даже не в нависшей надо мной ответственности, что я забрала её, суицидницу, лечиться домой. Нет, в глубине себя я боялась, что не смогу, что-то сделаю не так, не доделаю, просмотрю и потеряю её, она не захочет возвращаться. Если с этим не сталкиваешься, то нельзя понять, как важно, чтобы больной сам хотел вернуться к жизни, к нормальной человеческой жизни. Этого хотят дети, всегда, на уровне инстинкта, но не взрослые, не все взрослые, часто желающие паразитировать на своей немощи, на своём недуге, превращаясь в потребителей, в сорняки, поэтому я не хочу работать со взрослыми,ќ я их презираю!
  
  P.S.
  Настя хотела уволиться, отговорили, втроём: я, Марина и Серёжа, мой милый Серёжа. Она переехала к маме и поступила к нам в хоспис медсестрой, теперь мы работаем вместе на двух работах. Серёжа сказал, что я объединяю вокруг себя людей, не понимаю, что он имел ввиду, но мне приятно. Я вижу, как Насте нравится работать в хосписе, она хотела бросить научный центр, взять две ставки в хосписе, и тут уже я отказала, как главный распорядитель, министр-администратор, так называет меня наш директор. Это из какого-то фильма, я его никак не посмотрю, стоит в листе ожидания, как и многие другие.
  Настя очень любит детей, мне говорят, что она похожа на меня, когда я пришла работать первый год, мы действительно чем-то похожи, но не внешне, наверное, отношением к жизни, точно отношением к детям. Настя выдумывает хорошие игры, умеет успокоить, пожалеть, взбодрить, вселить уверенность там, где её и быть не может, и она сильнее меня, гораздо сильнее. Я не могу пережить смерть, не пройти мимо, а принять её, без того, чтобы что-то внутри меня порвалось, погибло, а она может. И это не цинизм, просто она сильнее.
  
  P.P.S.
  Стала замечать, что наш водитель, Рома, привозит и увозит иногда Настю. Она не отвечает на мои вопросы, не смущается, обещая, что всё скажет, если это всерьёз. Она не подкалывает меня, как Марина, из-за моих отношений с Серёжей. Марина считает, что я должна вытащить этого тюленя за усы на льдину, а я ничего не должна, и Настя тоже так считает, она одна. Мама и Оля думают также, как и Марина, они многого не понимают и не знают.
  
  Глава 41. Моя надежда - моя любовь!
  
  После моего вынужденного недельного отпуска я чувствовала себя потерянной или нет, потерявшей катастрофически много времени. Я злилась, ругалась на себя, на моих коллег, что не сообщили, не вызвали, не выдернули, не заставили, а меня успокаивали, объясняли, что ничего и не случилось, что сами справились. Осталось посадить на колени и погладить по головке, чтобы не психовала, не выделывалась здесь со своим комплексом перфекционизма. Директор хосписа, умная и мудрая женщина, я принципиально разделяю понятия ума и мудрости, вот у меня ума навалом, а мудрости ни на грош, она приказала всем не обращать на меня внимания, перебешусь и успокоюсь. Так и случилось, я вошла в привычный ритм, а если и вспоминала про своё отсутствие, то щипала под коленкой, чтобы выбить дурь из головы.
  Работа шла своим чередом, к нам в хоспис и больницу поступали новые пациенты, министерство как отказывало в закупке нужных препаратов, так и отказывает - стабильность во всём. Закопав себя в работе, я отложила личную жизнь на потом, нет, не забыла, а именно отложила. Сергей был в командировках, за январь и февраль нам удалось увидеться три раза и то в присутствии других на совещании по моему проекту. О совещании напишу отдельно, хочется описать наши переглядки, тихие улыбки друг другу, неисполнимость желания сесть рядом и, хотя бы, взяться за руки. Хочется и не можется - не хватает слов, и смешно, и грустно. Мы взрослые люди, а прячемся, стесняемся, наверное, а может и не стесняемся, а наоборот жадничаем, не хотим делиться нашим счастьем с другими? Так мне нравится больше.
  На последней встрече, где согласовали, наконец, план работ, в конце Марина сделала так, что сначала меня вызвали в лабораторию, а потом туда пришёл Сергей. Марина нас заперла снаружи и никого не пускала полчаса, наших полчаса. Как вспомню, так плакать хочется, как это мало и много, не знаю, не определилась. И ведь мы даже ничего не сказали, стояли и обнимались, целовались, я гладила его лицо, он целовал мои руки, глаза, волосы, и я забывала обо всём на свете. От него всегда пахло кофе и лабораторией, немного шоколадом и ветром, самолётом. Не о какой близости и речи не могло идти, я не хочу так, впопыхах, не смогу, не здесь, только на моей территории. Думая о нём, я ревную к Марине, они же когда-то были близки, занимались сексом, точно так и было. Это меня злит, и всё отражается на моём лице, он не догадывается, удивляется, а я, поняв, что дурю, краснею, целую, заглаживаю перед ним свою незаконную ревность. Вот я и начала тайком от него извиняться, и это не так сложно, как кажется, как представляют в фильмах, книгах или сериалах. Если я поняла, что не права, то извинюсь, нет во мне этой высокомерной гордости, желания в споре оставить за собой последнее слово. И мы поссоримся, когда-нибудь, может уже скоро, я себя знаю и вижу это в нём, он такой же упрямый, как и я, или я хочу видеть его таким? А что, разве есть разница между образом любимого человека и его настоящей личностью? Пока ты любишь, по-настоящему любишь, без выгоды, без принуждения или привычки, то нет разницы - тот, кого ты любишь, всегда любимый, и пусть он окажется другим. Станет вдруг отталкивающим, неприятным, подлым, но и ты уже не любишь его, нечего расстраиваться, не о ком жалеть. Вообще жалеть не надо, ни о чём и ни о ком. Удивительно? А как же бедные дети, умирающие от неизлечимой болезни? Я не жалею об их смерти, так как смерть для них избавление, свобода, ужасно звучит. Не правда ли? Это всё религиозные выкрики пустых проповедников, забывающих о том, что вся эта якобы человеком любимая человеколюбивая вера построена на главном желании сдохнуть и воскреснуть, и чтобы другие, те, кто не верили, горели в аду, их кишки наматывали на валы, жгли нутро расплавленным металлом и прочие радости гуманизма.
  Меня опять понесло, хотела написать про свою любовь, а начала отповедь человечеству. Оля считает, что во мне умер политик,ќ вот и хорошо, что умер, больше за решётку я не хочу, хватит, перегорело внутри, пусто и плевать - ПЛЕВАТЬ!
  
  Мой проект движется, но не туда. Это моё мнение, со мной спорят, доказывают, а я что? Подчиняюсь, может, я ошибаюсь, а они правы. Решили проверить так называемые "жизненные резервы или ресурсы", в протоколе записали другую формулировку, в памяти моей отложилась именно эта фраза. Это означает, что будут дальше терзать мои клетки, искать волшебный ген или организм, живой или неживой, который всё исправит. А я знаю, что его там нет.
  Сергей считает, что надо проверить обе гипотезы, но сначала закончим с клетками, раз уж начали. Никто не отрицает паразитическую гипотезу, но я догадываюсь, что некоторые посмеиваются. Это не обидно, я бы была счастлива, если они нашли нужный ген, научились бы его изменять под каждого и сделали бы такую вакцину от рака, так я её назвала, всем понравилось. Теперь понятно, что мы ищем и всем понятно, что никакая это ни вакцина в привычном понимании, а сложный препарат, если он родится, когда-нибудь. Я боюсь, что они тратят время, и это странно, если думать логически. А я не хочу логики, не хочу рациональности, прагматизма или...!!!!! НЕ ХОЧУ! Не было надежды, и вот она появилась, у меня, у Сергея, даже Марина поменяла своё скептическое мнение, став на мою позицию - мы теряем время, каждый день дорог, каждый час.
  Надежда, она способна спасти и уничтожить. Не было её, и хорошо, было понятно, как жить, как работать, планировать, ни о чём не думая. И это неправда, думать приходится постоянно, планировать сложно, почти невозможно, и всё же без надежды проще. А теперь она есть и никуда от неё не денешься. Каждый ребёнок, каждый наш маленький пациент мог бы получить эту вакцину и выжить, жить дальше, не знаю сколько, но вырасти, стать взрослым, узнать, какая она жизнь, почему ради неё надо бороться или наоборот не надо. Да, я слишком идеализирую, слишком накручиваю себя этими надеждами, всё понимаю, но иначе не могу! Кажется, что надо сделать один шаг, один только шаг и всё! И это не мечты, не созерцание себя в лучах славы или упоение божественностью своего дела, стать рукой бога, не это ли истинное предназначение, наслаждение?
  Так может показаться, и это не так. Я продумала всё - как будут проводиться тесты, на каких животных, сколько надо раз перепроверить, по какой схеме зарегистрировать препарат, и даже кто будет первым испытуемым - ќя - лучшего кандидата и не найти. Всё сходится на мне: у меня рак, он в активной фазе и угнетается неизвестным веществом или организмом. Сергей считает, что это как раз мешает, слишком размытым будет результат, а я считаю иначе, вакцина должна показать смещение тренда, изменить расстановку сил, не победить болезнь, об этом речи не идёт, но снизить остроту фазы и, возможно, добиться ремиссии, пускай и кратковременной. В одном мы сходимся, что надо пробовать, и чем быстрее, тем лучше.
  Он уже прописал график тестов, определил животных, сначала крысы, потом приматы, каких достанем. Многим жалко животных, мне не жалко, не больше, чем ту корову, которую я ем на обед. В научном центре есть оголтелые защитники животных, считающие, что компьютерный алгоритм вкупе с искусственным интеллектом гораздо лучше покажет эффективность препарата. Они заблуждаются, в научном центре два лагеря, каждый из которых имеет свою правду. Мы будем пробовать везде, где только возможно, заодно и сравним результаты. Но я не верю искусственному интеллекту, он не сможет рассчитать, разгадать или определить то, что не изучено в живом мире. Эта машина знает то, что знаем мы, она лучше определяет вероятности, предугадывает события, но лишь такие, какие мы уже видели, которые случались раньше. Все суперпрепараты, разработанные квантовыми компьютерами, оказались гораздо сложнее, чем казалось вначале. Результат можно предугадать, рассчитать, но никогда не угадаешь побочное действие, потому что опыт слишком узок, слишком неопытен.
  Ждать осталось недолго, всего-то полгода. Марина объясняет, как школьнице, что в науке так быстро не бывает, что мне очень повезло, и Серёжа выкрутил газ на полную, снял даже с некоторых основную работу, а мне всё мало! Полгода! Как подумаю об этом, так пальцы на ногах и руках немеют, становится холодно, и пока не переключусь на что-нибудь другое, сижу, как в ступоре.
  
  Конец апреля в этом году выдался особенно мерзким, бил шквалистый ветер в лицо, за воротник падал жирный мокрый снег, а ещё умудрилась промочить ноги, выйдя из корпуса нашей больницы и пройдя половину пути до КПП. И чёрт меня дёрнул пройтись другим путём, решила срезать, быстрее добежать до трамвая.
  - Привет! - окликнул меня знакомый голос, которого я не ждала услышать сегодня, Сергей должен был вернуться не раньше следующей недели. Он взял меня под локоть, чтобы не сбежала, наверное.
  - Откуда ты здесь? - удивилась я, не дав ему ответить, забыв про мерзкий дождь, про воду в расклеившемся ботинке, обхватила его шею и стала целовать. Мне было всё равно, видит нас кто-то или нет, ему тоже, он так крепко обнял меня, прижал к себе, что в какой-то момент я повисла на нём, задыхаясь от счастья и смеха.
  Как же мало мне надо, я об этом долго и нудно думала, оценивая и анализируя свои реакции и ощущения от поцелуев, благовоспитанных ласк, отчего они становятся более чувствительными, желанными. Простой выброс гормонов, эйфория, немного адреналина в кровь, немного эндогенных наркотиков, и я счастлива. В нашем отделении медсёстры и врачи моего возраста всё время говорят о сексе, кто что придумал, чтобы разукрасить половые будни, а мне и сказать нечего, я счастлива без него, просто вспомню, как мы были вместе, просто сидели и молчали, держась за руки, тайком, чтобы старшие не видели. Как смешно и здорово! Пускай и наркотики, но мне они помогают жить, заставляют любить жизнь, мою жизнь, в которой постоянно, регулярно, часто ќ можно выбрать любой бездушный синоним, и он ничего не добавит - в моей жизни всё время умирают рядом со мной, а я жива.
  - Я прямо из аэропорта, хотел тебя застать. Мне сказали, что ты уже ушла, не знаю, почему пошёл к трамваю, - Сергей хотел ещё что-то сказать, но лишь сильнее обнял меня, мы снова стали целоваться, как подростки, не знающие меры, не способные насытиться.
  Я совершенно промокла, уже основательно накапало на спину, но не было холодно, я вся горела. Недалеко прошли девушки из нашего отделения, крикнув мне: "Есения, пока-пока!", и громко рассмеялись. И мы вслед за ними, стояли и хохотали над собой.
  - Поехали, а то мы так промокнем и замёрзнем, - Серёжа потянул меня на стоянку.
  - А я уже замёрзла, ой, нет! Я промокла! - смеялась я. В машине было тепло и сухо, не воняло отдушками и другой ароматической химической дрянью, так любимой многими автомобилистами, который думают, что так они глушат вонь от курева или немытого тела, а на деле становится только хуже. Я поэтому не могу долго ездить в такси задыхаюсь. Мне нравилась его машина, не понимаю в марках и моделях, для меня это неважно, в ней я чувствовала себя в безопасности, потому что он был рядом.
  - Серёж, я в ресторан не готова идти. Я отработала почти две смены и хочу только одного - есть и спать.
  - Это да, поспать было бы неплохо, - усмехнулся он и выехал за ворота. Я не следила за дорогой, тепло разморило меня, и я начала клевать носом. Такого бы точно не случилось в трамвае и в метро, я бы до последнего шага была в тонусе, готовая не то к драке, не то ... не знаю даже и к чему! - Если ты не против, поедем ко мне. Как думаешь?
  - Я согласна, у меня дома есть нечего, утром всё доела, надо заказывать. У меня этим мама обычно заведует, но она сейчас не в городе. У неё там амурные дела, - по-доброму улыбнулась я. - И нужна тебе такая квашня, как я? Я же усну, ты не думай, ничего не получится.
  - Нужна, очень нужна, - он взял мою ладонь и поцеловал, я открыла глаза и посмотрела на него с такой нежностью, что аж слёзы из глаз брызнули. - Есения, что случилось?
  - Ничего, просто реву, - улыбнулась я. Давай еду закажем?
  - Давай, мясо, я угадал?
  ќ- Ага, много-много мяса и макароны! Только не азиатскую кухню, не выношу её, - поморщилась я, от запахов китайских блюд меня мутило, ещё больше от их вида. Не знаю, откуда во мне этот расизм, наверное, сказывается немецкое происхождение, гены бурлят в крови.
  - И я не особо, но приходится есть. У меня рядом с домом есть небольшой паб, могу им заказ сделать. Они готовят прекрасную говядину, гуляш просто.
  ќ- Я согласна! Гуляш! Я уже вся исхожу желудочным соком! - воскликнула я и, изловчившись, поцеловала. - Путь к сердцу женщины лежит через её желудок.
  - Это точно! - засмеялся он. - А спать очень хочется, голова гудит.
  - Мы с тобой идеальная пара, у нас все желания сходятся - есть и спать! - засмеялась я.
  - Ну да, возраст, ничего не попишешь. На марафоны по ночам я не готов.
  - А что, были такие марафоны? А там Марина участвовала? - ќ заинтересовано спросила я, другая я, ревнивая, настороженная. И откуда это во мне появилось, откуда вылезло? Пока я лихорадочно заталкивала себя такую обратно, он уже ответил.
  - Мои бывшие отношения с Мариной не секрет, я сам тебе об этом рассказал. А вот сексуальных марафонов, оргий, вписок или тому подобного у меня не было. Я в этом плане очень скучный человек.
  Мы ехали по проспекту, покрытому сплошной водяной пеленой. Я вглядывалась в красные огни впереди, никто не тормозил зря, все старались предупредить, скользили по мокрой дороге, ещё немного, и мы врежемся! Так видели глаза, а сердце доверяло, доверялось ему полностью, и я была совершенно спокойна, а Серёжа изредка ругался, не думала, что он умеет материться. Прощаю, он же за рулём, а это другое состояние человека, как в древности было три состояния: живой, мёртвый и в море, а теперь добавилось в небе, под землёй и за рулём. Мы ехали, а я обдумывала, как бы ему сказать о себе, что от меня вообще ждать нечего, девочка же ещё, по сути.
  - А я тогда просто ноль, - решилась я.
  - В смысле? - удивился он.
  - А в том смысле, что ты у меня первый, - вздохнула я. - Тебя шокирует моё признание?
  - Нет, я тебе очень благодарен, что ты так доверяешься мне, - он взял мою ладонь и долго целовал.
  - Я вся антисептиком пропахла, - смутилась я, желая забрать свою руку, но он не отпускал.
  - Я тебя люблю, - тихо произнёс он, быстро взглянув в глаза.
  - И я тебя люблю, - прошептала я в ответ, наверное, вся покраснела, уши так горели, и хотелось и плакать, и смеяться.
  Через час, может больше, я потеряла ход времени, мы были у него. В пабе нас ждал заказ, он позвонил им и просто сказал, что как обычно, но три порции, а ещё мясо на углях полную порцию. Так приятно, это же я всё должна была съесть. Пакет получился увесистый, из него так пахло, что у меня кружилась голова.
  Район ничем не запомнился мне, кроме того, что он живёт здесь. Это новый район, дома как с картинки, очень много, можно запутаться, так они похожи. Квартира немногим больше моей, две комнаты и большая кухня, дизайн не моя стихия, в квартире было чисто и душно, он открыл окна настежь, и скоро стало свежо и приятно.
  Мы сели за стол, большой, деревянный, покрытый лаком, люблю массивную мебель. Я набросилась на еду, гуляш и салат ушёл моментально, а мне всё было мало, хотелось ещё и ещё. Перемазалась, он тоже не особо благородных кровей. Как здорово, что можно не стесняться, быть собой, и мы ели мясо уже руками, терзать рёбра вилкой и ножом удовольствие для мазохистов.
  - У меня одна кровать, я посплю на диване в кабинете.
  - И не вздумай даже! -ќ гневно сказала я, стоя у зеркала в ванной.
  - Кровать небольшая, полуторка, будет тесно, ќ попробовал он объяснить, но я так посмотрела на него, очень грозно, наверное.
  - Только попробуй от меня сбежать! - зашипела я.
  Стоило принять душ, смена белья у меня всегда с собой, но было так лень, с трудом зубы почистила. Я ношу с собой гигиенический набор, иногда приходится ночевать в хосписе, а обновлять запасы в своём шкафчике я забываю, проще носить всегда с собой.
  Пока я расчёсывалась, он успел всё сделать, умыться в туалете, и довольный, ушёл в кровать. Не понимаю, стеснялась я его или нет, но пока он не ушёл, я тянула время, а можно было бы просто закрыть дверь в ванной, но что-то останавливало меня, я хотела всё слышать, всё знать, чувствовать.
  Я разделась, повесила платье на вешалку в коридоре, туда же повесила и колготки, майку на вторую вешалку, не хочу ничего скрывать, вот так я выгляжу, если с меня содрать шкурку. Умылась, почистила зубы, завязала тугую косу, готовая ко сну пошла в комнату. Свет не горел, в окно светили уличные фонари, какие же они яркие здесь, добивают до седьмого этажа или у меня что-то со зрением стало.
  Он лежал на краю кровати, освободив мне большую часть. Я улыбнулась, сняла лифчик, повесила на стул и легла, прижавшись к нему.
  - Я засыпаю, - прошептала я, быстро поцеловала и тут же уснула. Вот такая наша первая ночь, первая близость.
  
  Проснулась рано утром, темно, тепло. Мне снилось, что я дома у Серёжи. А это был не сон, никакого испуга или смущения, мне легко и свободно в его постели, вот только куда он делся? Неужели, я его столкнула, и он ушёл спать на диван? Я подумала, что жестоко поиздевалась над ним, легла полуголая с мужчиной и захрапела на счёт три. Интересно, а я храплю? Он храпит, но мне это не мешает, или это был сон? Сложно понять, что было сном, что наяву, я чувствовала себя немного пьяной от счастья и радости, вечером я не пила, и он не пил.
  За окном шёл дождь, я нежилась в кровати, ленилась встать и идти в душ. Я ощущала медленно распрямляющееся, как ствол молодого дерева под тяжестью снега, желание, старалась не растерять, ухватиться за эту нить, но сначала надо в душ, смыть с себя запах больницы, лекарств, спирта, дезинфекторов и смерти. Этот запах доступен не многим, смерть пахнет, она всегда внутри больниц. Даже если никто не умер, запах остаётся там навсегда, пока здание не взорвут, не сравняют с землёй.
  Щёлкнула дверь ванной, Серёжа бесшумно ушёл в кабинет, пискнул компьютер. Вот трудоголик, решил поработать с самого утра. Я улыбнулась, вспоминая себя, просыпающуюся в четыре утра, чтобы успеть что-нибудь почитать, посмотреть на сайте немецкого института. У нас бурная переписка, я им всё рассказываю, как движется мой проект.
  Встала, лениво потянулась, лохматая и сонная, чучело, одним словом. Прокралась в ванную, ещё тише, чем он. А я ничего, даже с утра, красивая, глаза только слипаются. Залезла в душ, быстро вымылась, окатилась холодной водой, потом горячей, потом опять ледяной. Серёжа заботливо положил мне полотенца на стиральную машинку стопочкой, для лица и тела. Надо бы ему новые купить, эти не годятся, да и занавеску я здесь точно поменяю. Не нравится она мне. Вот я уже и начала хозяйничать, пока мысленно, но это пока.
  В зеркале на меня смотрит красивая женщина, давно я не видела себя такой красивой. Глаза горят от счастья, губы немного покраснели и набухли от поцелуя на улице, но не болят. Вспышка в голове, и я увидела себя в огромном зеркале, в изумрудных украшениях. Моё отражение улыбалось мне, как и тогда, в моём коматозном сне. Всё длилось две секунды, может и меньше. Я очнулась, настороженно огляделась: ванная, не моя, квартира Серёжи, я чувствую это по запаху. Сознание вернулось в норму, лишь сердце билось неприятно часто.
  - Ты чего не спишь? Решил от меня сбежать? - шепотом спросила я, обняв Серёжу сзади. Я была немного мокрая, полотенце не впитало всё, да я особо не старалась, люблю высохнуть так. Оно упало на пол, Серёжа повернулся ко мне, и я предстала перед ним во всей красе своего бесстыдства: мокрая, голая, с ехидной усмешкой на губах.
   Я не сбежал, не хотел тебя будить, - шепотом ответил он.
  Я приложила палец к его губам и села на него, крепко обхватив ногами.
  Как забавно он смотрелся не в костюме или белом халате, а в домашних шортах и футболке, совсем другой человек. Мы долго целовались, я так и не поняла, чего хочу, взлетела, а казалась себе такой тяжёлой, и приземлилась на кровати. Он что-то колебался, я сбросила одеяла на пол, поманив к себе.
  Это в своих снах я раскрепощённая, опытная любовница. Папа был прав, ничего то я ещё не знаю и не умею, а кажется, что весь техпроцесс знаю на зубок, могу даже карту выброса гормонов составить, рассчитать концентрацию эндогенных наркотиков. Ничего не знаю и не умею, а главное очень боюсь. Сложно описывать секс с любимым, я это сексом называть не хочу, слишком грубое слово, несправедливое. Легко писать о снах, про изнасилования, где ты можешь смаковать каждую подробность, усилить мерзость своего положения, мерзость насильника или помечтать, погрезить о снах, где ты ничего не боишься, не стесняешься, настоящая львица.
  В жизни всё иначе, сложнее и страшнее. Ни о каком оральном сексе и речи не идёт, я так испугалась, что стыдно до сих пор. У меня проблемы, серьёзные проблемы с психикой, и, если я это понимаю, шансы есть, что не сойду с ума. Как он всё понял, ничего не спрашивая, не осудив ни взглядом, ни жестом, когда я начала плакать, зажиматься, отталкивать его, что-то кричать, потом извиняться. Серёжа нашёл верное решение, как меня успокоить ќ схватил меня в охапку и держал крепко, пока я не успокоилась. Мы так и сидели час, наверное, уже начало светать, а я всё то ревела, то всхлипывала, дрожа от страха. И это моя дурь, но дурь совершенно понятная и, по крайней мере для меня, оправданная.
  Я увидела снова мою тень из кошмара, увидела эмбрион чужого, почувствовала, как он в меня входит, и запаниковала. Это галлюцинации, страшные, осязаемые, бьющие по всем нервам сразу, вводя сначала в ступор, а потом в истерику, переходящую в судороги.
  Я успокоилась, мы легли, обнявшись, и я всё думала, что такая истеричка, как я, может сделать нормального мужчину импотентом. Хорошо, что не сказала это вслух. Он смотрел мне в глаза, когда я зажмуривалась, целовал их, я пищала от удовольствия, коря себя, что так поторопилась, была слишком самоуверенной, думая, что всё прошло, забылось, а нет, этот животный страх залез в меня глубоко и сидит, ждёт своего часа. Наверное, поэтому у меня и не было отношений ни с кем.
  - Пошли завтракать, - предложил он, а я ещё горела, не смотря на страх, держалась за своё разгоревшееся желание.
  - Нет, закрой глаза, - скомандовала я шепотом, он повиновался. Я села на него, сразу почувствовав уверенность, надо было так и начинать. - Открой глаза.
  Мы смотрели друг на друга, я любовалась им, а он мной. Я, наконец, решилась, привстала и поспешно ввела его в себя. Ему было больно, я поняла это по тому, как он побледнел, но ничего мне не сказал, боюсь, я его сначала просто сломала, так всё сжалось у меня внутри. Серёжа потом пошутил, что я "упорная порода", на что я неумело съязвила, что ему придётся поменять бур. Шутка ему понравилась, а мне кажется очень пошлой, стыдно, Есения!
  Я так и не поняла, что почувствовала. Мне понравилось, особенно то, что это был он. Наверное, это и есть настоящая любовь, когда от секса получаешь больше эмоций, счастья, а не насущного и навязчивого конвульсивного сокращения матки, как с вибратором. Другое, всё другое, и мне это безумно нравится
  
  Так мы стали жить вместе, то я у него, то он у меня, когда мама была у Дамира. Она решила, что ей пора окончательно съезжать и отдать нам большую комнату, где стояла нормальная двуспальная кровать, а мне больше нравилось ютиться на полуторке, не отпускать его ни на сантиметр от себя. Секс у нас быстро дошёл до автоматизма, как приятное упражнение, которое должно выполняться по расписанию: приходили с работы, в душ и в постель, ужинать и спать, второе упражнение утром, перед завтраком после зарядки, оно мне особенно нравилось. Страхи я свои не смогла перебороть и больше не пыталась, Серёжа считает, что в сексе нет ничего красивее женщины сверху, я тоже так думаю. Надеюсь, что не слишком обломала его надежды.
  Пишу и не верю, что живем вместе уже больше месяца, с перерывами на его короткие командировки на пару дней. Полотенца и занавеску сменила, купила новое постельное бельё, заняла его шкаф своими вещами, немного, у меня их в принципе немного. Забавно, что он сам выделил мне место в своём шкафу, если быть точным, весь шкаф, оставив себе уголок и три полки. А как он отказывался привозить свои вещи ко мне, пришлось заставлять, и это была наша первая ссора, не думала, что это так бывает. Мне не нравится сориться, спорить да, но не ссориться. И мы договорились больше не ссориться и не драться, а мы подрались, точнее я, стала бить его, а он терпел, уворачивался от ударов. Бедный, синяки остались, какая же я истеричка, плохо, Есения, очень плохо!
  
  В один из майских вечеров, когда мы сидели за столом и ужинали, успешно выполнив упражнение, мне было жарко и я нагло ходила в майке и трусах, хотя навезла сюда домашних костюмов, думала, чтоб буду строить из себя воспитанную даму. Я буравила его взглядом, и он не выдержал.
  - Ладно, ладно, я всё понимаю - эксперименты ушли в тупик. Я тоже думаю, что они ничего не найдут.
  - Ну и? - угрожающе спросила я.
  - А что и? Они должны быть закончены. Оборудование расписано, пока не закончим, я не могу начать другой цикл, а снимать контракты тоже нельзя,ќ мы же не на тебя работаем.
  ќ А стоило бы на меня! - огрызнулась я и погрустнела от обиды, даже всхлипнула, но не на него обиделась, на обстоятельства, на правила, на жизнь такую, всю правильную, спланированную. - А сколько ещё ждать?
  - Ещё четыре месяца. Если хочешь, можем начать в моей домашней лаборатории, у нас есть час до отбоя. Или мы будем нарушать график сна? - улыбнулся он.
  - Нет не будем. Я усну тогда прямо там. У меня, уже рефлекс. А что мы будем делать? У тебя есть здесь оборудование?
  ќ- Что-то есть, пошли, покажу.
  Мы ушли в кабинет, он включил ноутбук, очистил стол, разложил на нём посуду, стёкла, ватные палочки, пинцеты, салфетки и прочее. Он всё доставал и доставал, а я хихикала, не понимая, куда столько.
  - Вот всё, что есть. Что тебе надо для отбора образца твоего паразита?
  - Ты о моём неубиваемом стафилококке? Ватная палочка, - пожала я плечами.
  ќ- Хорошо, готовь препарат, я подготовлю прибор, - он достал красивую коробку, из которой вынул блестящий металлический футляр.
  ќ- А что это? - с интересом спросила я, примеряясь палочкой к носу, процедура неприятная, но есть гораздо противнее.
  ќ- Это мой личный нанопорный секвенатор, - ответил он, открыл футляр, в котором лежала небольшая флешка и сменные приёмные модули, куда следовала накапать материал для распознавания.
  ќ- Ого, круто! Я хотела себе такой, но у меня таких денег нет, - я сунула палочку в нос, старательно повозила, залившись слезами. Затем быстро подготовила препарат, разбавив водой для инъекций. Я всё делала на автомате, не задумываясь, что могу занести что-то с одежды, что эта комната нестерильна и прочее.
  - Приступим, - он капнул препарат в приёмник. Компьютер заворчал, зашумел вентилятор, а флешка зажглась. -ќ Пошли спать, утром посмотрим.
  - Пошли, - кивнула я, всё ещё вытирая слёзы, в носу свербило, хотелось чихнуть, но я сдерживалась. - А что он найдёт? Ему же потом надо будет мои гены исключить, да?
  - Всё уже заложено в программу, я твой геном включил в тест, - загадочно улыбнулся он.
  - Ах ты гад! - я несильно стукнула его в плечо. - Так ты всё заранее подготовил и мучил меня!
  - Да, каюсь-каюсь, - он покорно поднял руки вверх. - Я хотел проверить, когда ты меня начнёшь строгать.
  - Как я тебя люблю! - развеселилась я, повиснув на его шее. - Ну, пошли спать! Мне не терпится узнать результат!
  - Не спеши, может ничего и не будет, - осторожно заметил он.
  - Это тоже результат, - спокойно ответила я. - Не думай, что я не понимаю. Будем исключать шаг за шагом.
  - Будем. Наверное, надо кровь посмотреть, как думаешь?
  - Не-а, кровь мою твои орлы уже посмотрели и ничего не нашли, - я задумалась, то целуя, то покусывая. - Я думаю, что надо искать в другом месте, где нет столкновения с раковыми клетками. Не знаю, как объяснить.
  - Мы ищем исходный код, - предложил он, я закивала.
  
  Утром, ещё не выполнив упражнение, мы бросились к вычислительной машине. Ничего, как и я предполагала, мне это приснилось. Серёжа расстроился больше меня, а я села на кресло и, взяв новую палочку, решила покопаться глубже. Нос ответил сразу, ещё я палочку не сунула, острой болью, а из глаз хлынул такой поток слёз, что я промочила салфетку насквозь.
  - Стой, дай-ка её мне, - Серёжа надел перчатки и взял мокрую салфетку. Без подготовки, он выдавил мои слёзы в чистый приёмник и вставил флешку. - Попробуем, что может быть чище девичьей слезы?
  ќ- Ну ты скажешь! Рассмеялась я, а голова уже думала, что там может быть, кроме слёзной жидкости? Откуда там взяться биоматериалу? Логика мешала, противилась надежда, перерастая в глупую уверенность. Я не стала её угнетать, пусть будет то, что будет.
  
  Глава 42. Моя плазмида. Моя любовь
  
  Всё больше мои записи приобретают вид остросюжетного романа, а я так и чувствую! Всё ускорилось, жизнь встрепенулась, побежала, и я за ней не успеваю! Мне снова хочется писать, работы на удивление немного, записала свою радость и жду не дождусь вечера, когда мы, я и Серёжа, вместе взглянем в бесстрастный, но неравнодушный, небездушный экран его ноутбука, а там! Я знаю, я уверена, что там что-то будет!
  Целый день просидела как на иголках, нервничала, ругалась на себя, на Сергея, что он так медлил. Если бы он был рядом, то мы бы точно поссорились, как важно, оказывается, не поддаваться стремлению любви быть всё время вместе каждую секунду. Мне бы этого очень хотелось. Я стала иначе воспринимать его частые командировки, мои ночные дежурства, когда мы по нескольку дней не виделись, не касались друг друга, понимая, что так будет лучше, с моим неуживчивым характером. И откуда у меня такой характер? Я виделась себе иначе - уравновешенной, рассудительной, справедливой и умной, а оказалась нетерпеливой, ревнивой и от этого часто нетерпимой к чужому мнению, которое я воспринимаю не иначе как заблуждение.
  Сергей забрал меня с работы, я так скоро привыкну и буду ворчать, когда придётся вновь садиться в метро. Мы ехали молча, переглядывались, как заговорщики, ну дети, просто дети! Ему тоже нравилась эта игра, я чувствовала, что и ему не терпится узнать результат. Глупая мысль, что он был дома и всё знает, а меня испытывает, хочет поизучать, как экспонат, как препарат под окуляром микроскопа, как я себя поведу, что я буду делать, если ничего не нашли? Он нахмурился, напрягся, заметив мои тревожные взгляды, полные беспочвенных обвинений и обиды, и мне стало стыдно. Я стала щипать себя под коленкой, чтобы выбить дурь из головы.
  - Ты чего это там делаешь? - удивился он, быстро взглянув на мои ноги и меня в интересной позе с закусанными губами.
  - Провожу психотерапию, - вздохнув, ответила я. Последний щипок был особенно болезненным, аж слёзы из глаз потекли. - Я так дурь выбиваю.
  - А, понятно. Я обычно начинаю отжиматься или приседать, пока не свалюсь, - кивнул он, весело посмотрев на меня. - Не делай себе больно, можно же иначе как-то.
  - Нельзя, я всё перепробовала, -ќ замотала я головой, как девочка, которая больше не хочет есть кашу, эту склизкую овсяную кашу. - Раньше помогали лыжи, летом коньки, стачивала за сезон три комплекта роликов. Теперь мало, нет столько времени себя убивать на дистанции, вот и нашла способ методом тыка.
  ќ- Методом щипка, - поправил он.
  - Ну да, мне к психиатру надо, я знаю, знаю.
  - Не надо, ни в коем случае, - быстро ответил он. - Эти люди никого не сделали лучше.
  - А разве люди в принципе хотят делать кого-то лучше? - усмехнулась я. - По-моему, в основном они хотят жрать друг друга, разве я не права?
  - Права, -ќ вздохнул он и, поморщившись, улыбнулся.
  - Чему это ты улыбаешься? - насторожилась я.
  - Да так, понял кое-что.
  - И что понял? - начала злиться я, предчувствуя какой-то подвох.
  - Понял. Почему ты такая сильная и красивая.
  - Спасибо, - улыбнулась я. - А разве я красивая?
  - Самая красивая на свете. Ты даже не представляешь, какая ты красивая, - он быстро взглянул в глаза, я увидела всё, что хотела, он не врал, не придумывал, не шутил, не льстил - и откуда у меня в голове эти подлые слова?!
  - Да, не знаю, - согласилась я. - Я себе кажусь чересчур худой, груди нет, одни кости. И мужчинам я не нравлюсь, никто не знакомился, не приставал даже. А нет, в детстве пару раз лапали мужики. Один даже в машину пытался потащить, но я тогда была маленькая, у педофилов свои предпочтения. Я больше нравилась женщинам, вот они домогались, было дело.
  Я покраснела, хотела добавить, что не лесбиянка, а он пожал мне пальцы, потянул к себе. Мы встали на светофоре и поцеловались. Вот так и надо заканчивать глупые разговоры, признания, совершенно ненужные, неловкие.
  Дома я потащила его в душ, как бы меня не терзала неизвестность, ожидание чуда, они отошли на второй план. Я о них не забыла, но смогла перестать постоянно об этом думать. Сегодня всё вышло прекрасно, я смогла лечь и расслабиться, довериться Серёже, главное, чтобы он не выпускал моих рук, держал, крепко и смотрел в глаза. Страх ещё барахтался внутри меня, но теперь я знала, как его усмирить. Мне понравилось, ему было свободнее, никто не ломал, не издевался, а я ничего не делала, лежала и улыбалась, чувствуя, как он сдерживается. Я шепнула, чтобы он не напрягался, потянула к себе, обхватила ногами, отправляя правильные команды кольцевым мышцам, задыхаясь от поцелуев. Он кончил, а я его не отпускала, заставляла продолжать или не заставляла? Может, он сам понял, как надо? Не хочу это анализировать, зачем? Накатила волна оргазма, я невольно вскрикнула, теряя сознание или нет, я не могу понять, что со мной произошло. Я видела, что мы не в его квартире, а в той самой комнате, где я в своём сне любила себя, было много света, границы стен и потолка растворялись в нём, и на меня накатывала тёплая волна, заполняя меня счастьем всю, без остатка.
  ќ- Говори мне почаще, что я красивая, - улыбнулась я, не открывая глаз, губами ловя поцелуи, не желая выпускать из объятий, для надёжности, я сильнее сжала ноги, чтобы он не двигался.
  - Самая красивая! Я настаиваю! - воскликнул он, я засмеялась и стала кусаться, захотелось. Интересно, он не думает, что я над ним издеваюсь?
  Моё поколение, воспитанное на свободном доступе к порнухе и другим атрибутам взрослой жизни, когда с малых лет нет уже секретов о том, что и как, кто и с кем, куда и чем и прочее. Мы асексуалы, уставшие от человеческого тела, лишённые животных чувств, свободные от стеснения и желаний ќ это так я думала раньше, когда училась в школе, когда была наивной недотёпой. Постоянно думаю о том, что мне сказал папа, и пусть это было в моём коматозном бреду, но он мне это сказал - как мало на самом деле знаю, и что надо учиться, и я добавляю работать, в первую очередь над собой. Мало иметь тело, я их навидалась, какие должны быть члены, длинные, а девки все должны быть идеальные, с аккуратными отверстиями и большой грудью, ну или небольшой. Но идеальной формы. И вот такую малолетку ничего и не интересует, я это отлично вижу по моим пациентам в больнице, подросткам, которые не хотят знакомиться, необязательно сближаться, влюбляться, а просто хотя бы дружить, полностью погружаясь в виртуальный мир, в котором нет места живому. Раньше я считала это преувеличением, в этом обвиняли наше поколение, но сейчас я вижу всё иначе, понимаю, какие же они глупые и стеснительные. Я бы на их месте... а что я?
  Мысль уходит не туда, начинаю всерьёз задумываться, а ведь хотела написать совсем другое. Меня переполняет любовь, я вся состою из неё, если выключить свет, то все увидят, как я свечусь! Серёжа спит, я его оставила одного и сижу в его кабинете на диване, пишу, не могу успокоиться, хочу отправить маме и Оле, чтобы они получили частичку счастья от меня!
  Но главное другое - мы что-то нашли! Я не сомневаюсь, что это и есть моя плазмида, Серёжа не так однозначно уверен и не может скрыть радости. Мы прыгали как дети, кое-как привели себя в порядок, у меня мысли скакали в голове - я была пьяная от счастья. Мне было жарко, я отказалась одеваться, натянув лишь чистые трусы, из раскрытого окна дул приятный прохладный ветер, пахло весной и скорым летом, настоящим летом, жарким, не таким, как сейчас.
  Серёжа был уже в кабинете, я вошла, сняла с вешалки белый халат, он висел здесь для антуража, надела и села на диван с важным видом.
  -О, доктор наук пришёл, - усмехнулся Серёжа.
  - А ты как думал, - надменно ответила я, положив ногу на ногу так, чтобы ноги остались голыми. - Ну, не тяни!
  - И не собирался, - Серёжа защёлкал мышкой, долго всматривался в результат и, подмигнув мне, начал с важным видом. - Итак, было обнаружено несколько организмов: ты, немного твоего генома почему-то оказалось в пробе, наверное, перенос откуда-то, затем твой стафилококк. Система проверила его по библиотеке, я подключён к нашей базе, так вот у тебя мутант.
  - Я это и так знаю, фыркнула я, переменив ноги, хотела сделать это эффектно, сексуально, а вышло скорее смешно и неловко, запуталась в полах халата, не умею себя продавать. - А третий?
  ќ- Есть и третий организм. Программа определила его как плазмиду, нормальная такая плазмида, причём она присутствовала как в теле стафилококка, так и отдельно. В базе таких нет, новый вид.
  - Вот, я же говорила! - торжествующе воскликнула я, вскочив и уставившись в экран. Таблицы, комментарии, ќничего особо непонятно. - А можно её посмотреть?
  ќ-Тебе код показать? - переспросил Серёжа. - Да, выдели её код, хочу посмотреть, - сказала я и, затаив дыхание, села на стул.
  ќ- Вот, смотри, - он вывел код на весь экран, много букв, разобрать которые на таком мелком экране было невозможно, а мне и не надо.
  Пока он убирал со стола, укладывая посуду и коробки с салфетками, фильтрами и не знаю с чем ещё в шкаф, я внимательно смотрела на экран, видя все буквы разом. Они трансформировались в одну картину, объект, знакомый и желанный, увидеть который я очень хотела, но отгоняла от себя эти мысли, не желая придумать себе это прозрение. Сначала я увидела хвост, мощный клиновидный хвост, за которым стали проступать лапы, две, четыре, шесть! Тело вырисовывалось медленно, а когда закончилось, я увидела мою плазмиду, моего страшного зверя из кошмара, с длинной мордой, зубами, иглами по всей морде и внимательным взглядом. Я расплакалась и гладила экран, тёплый, будто бы живой. Наверное, у меня крыша поехала, так вроде раньше говорили, а вместе с крышей и я поплыла куда-то.
  Серёжа ничего не спрашивал, встал передо мной на колени, обнял, я вцепилась в него, сквозь плачь то смеялась, то пыталась объяснить, что вот оно! Это точно она, моя плазмида, её мы искали! Ненаучно, глупо, по-детски - мне всё равно, будут эксперименты, будут опыты, будут исследования, будет препарат, настоящее лекарство! Я ни капельки в этом не сомневаюсь, ни на секунду, будто бы у меня мозг отключился, перестал думать.
  Задаю себе вопросы, сомневаюсь и понимаю, что мне это уже не важно, страшно только от того, что придётся ждать, так долго ждать!
  ќ-Ты мне не веришь? - шепотом спросила я, уткнувшись в его голову лицом.
  - Я тебе верю, и мы это проверим и докажем, ќ- ответил Серёжа, поцеловал меня в шею, я склонилась к его лицу, долго высматривая в глазах неправду, боясь увидеть её там, и ничего не нашла, кроме себя, его любви ко мне.
  Я поднялась, он за мной. Меня переполняли чувства, и радость, и любовь, стремительно перераставшие в жгучее желание.
  ќ- Убери ноутбук, - приказала я и принялась расстегивать халат, как меня взбесили эти пуговицы. Справившись, я отбросила его в сторону. Я села на стол, сложила ногу на ногу и строго посмотрела на него, не понимая его медлительности. - Раздевайся.
  Он повиновался, принимая условия игры. Я взяла в руки его член и долго массировала, не решив, что буду дальше делать, Он решил за меня, в одно касание сняв трусы, я не ожидала и чуть не упала назад, успев выровнять равновесие. Мне хотелось подчиняться, и я подчинялась, как кукла раздвинула ноги, открывшись перед ним, со счастливой улыбкой, раскрытыми губами, просящими поцелуя. Мир исчез, остался белый свет, не слепящий глаза, но растворявший в себе всё вокруг, кроме него и меня. Я перестала понимать, что чувствую, себя или его, он вошёл быстро, без обычных бурений, и я это не сразу поняла, запутавшись в белом ласковом свете. Я шептала, чтобы он не отпускал меня, а то я упаду, исчезну, обхватывала его ногами, смеялась, когда он приподнимал меня, возвращал на место, я норовила съехать вниз. Губы болели от долгих поцелуев, и это было приятно, хотелось усилить покалывание, чтобы он укусил, больно, можно и до крови, но кусалась я, задыхалась, не осознавая, что уже кричу или стону, но так громко. Неужели я на такое способна? Мой крик доносился будто бы из тумана, и он мне нравился, я нравилась себе, хотела, чтобы всё закончилось, и желание разорвалось на тысячи, миллионы осколков, и чтобы это никогда не заканчивалось!
  Не помню, как мы очутились в постели. Я ещё дрожу, одеяло на полу, мне жарко, ноги не мои, всё тело не моё, расслабленное, обновлённое. Я хочу есть и хочу ещё, на кухне что-то жарится, сил нет встать и пойти туда, сил нет подняться, одеться, мысль об одежде пугает меня, хочу остаться голой навсегда.
  Задремала, ненадолго, на полчаса. Проснулась, а на кровати стоит поднос, Серёжа будит меня, хочет накормить. Злюсь, что он оделся, он же такой красивый, зачем ему эта ненужная тень?
  Ем котлеты, аккуратно, ничего не уронила на кровать. Котлеты пережаренные и безумно вкусные, съедаю две порции и призывно смотрю на него, хочу ещё, но не котлет. Во мне проснулась нимфоманка, отрабатываю за прошлые годы. Пронзает мысль о нашей находке, о моей плазмиде, и желание усиливается, становится тяжело дышать. Серёжа забирает тарелки, уносит на кухню, а у меня слёзы от обиды, куда же он от меня! Возвращается, гасит свет, раздевается и целует мои ноги, я стесняюсь, закрываю глаза, погружаясь в мгновенный сон. Он гладит мои бёдра, целует, я подаюсь к нему, вскрикивая, когда он целует моё лоно, осторожно, нежно. Тяну его к себе, не хочу так, не сегодня, не всё сразу. Входит медленно, двигаемся медленно, долго задерживаясь в поцелуе, ќ мы оба хотим спать, но не можем остановиться. Я кончаю первая, сжимаю, и он следом. Последний поцелуй, мыться сил нет, как-то вытираемся и засыпаем одновременно, я знаю, что так и было.
  
  P.S.
  Решила Серёже дать почитать мой дневник. Надеюсь, он не будет злиться, что я тут написала. Я уже немного замёрзла, не знаю, где моя одежда, куда делись трусы, халат надевать не хочу, он кажется мне холодным. Желание утихло, осталась любовь во мне, моя любовь в нём, о которой мне хочется кричать, петь, писать, говорить, рассказывать, поделиться со всеми и ни с кем, чтобы не забрали, не вспугнули, не затоптали.
  Мне жаль одного - все наши упражнении зря, удовлетворение нашего желания, высшая точка телесной любви, когда ты соединяешься с собой, ведь любимый и ты одно целое, любя его, ты любишь себя... детей не будет... я много думала об этом, ещё до Серёжи, переживала, и сейчас переживаю, но эта боль тихая и тупая, она сидит глубоко в сердце и спасибо ей, она не даёт мне забыть, никогда, когда плохо и жить не хочется, и она не даёт забыть, что я жива.
  
  Глава 43. Репликация
  
  Я счастлива! Это первое, что я хочу написать, о чём хочется кричать всему миру, и пусть им будет тошно! Пустоголовая счастливая дурочка, вернувшаяся обратно в потерянные пятнадцать лет, всё ещё переживающая первый поцелуй так остро, что от переполняющей любви начинает подташнивать, хочется сладкого или солёного, без разницы, можно и острого, и кислого, но, чтобы вкус был сильный, аж до ломоты в зубах. Мне кажется, что я помню все наши поцелуи, могу закрыть глаза и заново пережить, замечтаться, но первый самый невинный, самый неловкий и неумелый, и самый сильный.
  Я несчастлива! И об этом я хочу кричать, хочу драться, биться головой об стену, бежать, что-то делать, суетиться, умолять, просить... и всё без толку. Вокруг меня не равнодушные люди, небездушные манекены чиновников министерства или все видящее око искусственного интеллекта, которому доверили слишком многое, так легко доверили - наши жизни, нашу жизнь. Время, как палач, сматывающий верёвку, натирающий её салом, точащий огромный топор, а ты смотришь, не можешь отвернуться, закрыть глаза, следишь за этими приготовлениями, а оно не спешит, безмятежное, спокойно готовится к казне. Мне стали сниться кошмары про то, что всё зря, что не получится, что всё впустую. Я стала терять аппетит, мучаюсь бессонницей. Как же долго, как же долго длятся эти исследования, проверки, слепые тесты, синтез, репликации, новый синтез, проверки и тесты, опять, по новой!
  Наверное, я совсем сникла, понимая, что никто не виноват, никто не тормозит, не плюёт на работу. Всё реже я подаю голос на совещаниях, хожу среди стендов, где зреет моя плазмида, где её синтезируют, очищают, читаю отчёты, ставлю вопросы, им кажется, что правильные, а я корю себя за свою медлительность, почему с первого раза не могу понять, что что-то пошло не так, что надо было сделать по-другому, что эта очистка лишняя, бесполезная.
  
  Поняла и хватит. Серёжа меня встряхнул, заставил опомниться. Я устроила истерику и получила заслуженную пощёчину. Поделом! Я ни капельки не виню его и не благодарю, как и не разрешаю извиняться. Как сложно бывает, и почему всё так сложно, когда сделаешь правильно, совершишь верный поступок, и жалеешь, чувствуешь себя виноватым и ошибаешься. Я видела это в Серёже, как он изводит себя из-за этой пощёчины, пока не дала ему ответную, за эту дурь. Квиты.
  Я, как всегда, всё драматизирую. Плазмиду мою изучили вдоль и поперёк. Самая чистая была в моих слезах, забавно, как назвал их один микробиолог, изначально не веривший в мою гипотезу. Он назвал их "живой водой", как в сказке, теперь меня все называют колдуньей, спасибо, что не бабой-ягой.
  Плазмида работает, везде, всегда. Проверили, перепроверили на моих клетках, на крови наших пациентов, моя работа неисчерпаемый источник нужного биоматериала. Проверили и на мышах, и на кроликах, на очереди приматы, их готовят, специально заражают раком. Мне не жалко животных, когда рассказываю маме и Оле, они хватаются за сердце, фигурально выражаясь не понимая, как я могу быть такой жестокой. А я могу и буду, если понадобится, то и людей не пожалею. Если знаешь цель, понимаешь её, принимаешь её в себе, как истину, то жалость умирает, всё умирает, остаётся только воля, жестокая и бесстрастная.
  Доказательная база собрана, есть публикация в журналах, пока на проверке, но это безусловный успех, а прошло всего полгода. Но я вижу это иначе,ќ полгода доказываем то, в чём я уверена и так. Если бы решала я, то мы бы уже начали синтез препарата и клинические испытания. Серёжа правильно мне объясняет, что какая бы ни была идея, как бы она не выглядела, как бы всем не хотелось быстрее внедрить и опробовать, спасти, надо проверить, надо перепроверить и отдать это сделать другим. Он прав, тысячу раз прав, но чем ближе мы к цели, тем сложнее терпеть дальше, тем больнее видеть, как умирают мои дети, как мы облегчаем им смерть, а по протоколу проводим лечение, терапию. Мы убиваем, гуманно, чтобы не сильно мучились, и всё равно мучаются, кричат от боли, потому что препараты не те, не работают, и не дают других! Каждую бы эту сволочь, что постоянно отказывает мне в разрешении на закупку без тендеров, напрямую, вот эту бы сволочь к нам, на день, достаточно одного дня, чтобы мозги в разъём встали, чтобы проснулось в человеке хоть капля человеческого. Программа, система, решения принимают не люди, а алгоритм, нейросети. Нас заверяют, что система учится, учитывает ошибки и становится лучше, ќ верю, вижу! 37 секунд на рассмотрение любой заявки, любого объёма - успех, достижение, человечность!
  Всё бесит, зубы сводит от злости, болит позвоночник, если бы не Серёжа, сломалась бы, сдохла. Вот такие мысли и ощущения.
  А ещё мне в голову пришла другая мысль, странно, что я не думала об этом раньше. Почему не работают препараты? Пускай они и дженерики, патент на которые истёк уже двадцать лет назад, но раньше же они работали? Может, вместе с развитием науки и болезнь развивается, как суперинфекция становится резистентной ко всем видам болеутоляющих? Как много появилось в последние год, как много новых препаратов можно было бы дать нашим мученикам, и это замкнутый круг. Я стала думать, что в министерстве не все такие нелюди, должны же быть и добрые, хотя бы нормальные люди. Никто же не виноват, что наша фарма отстаёт от мутации болезни, вступившей в неравную игру, где всегда проигрывает ребёнок.
  
  Продышалась неделю, ну и пургу я написала. Зима, красота, снег такой пушистый и мороз как раз что надо, -15 и без дикого ветра. Солнце, мороз, снег и лыжи! Учу Серёжу правильно ходить на лыжах. Мы живём у меня, мама переехала окончательно к Дамиру, дома остались две её полки в шкафу и всё. Она силой заставила меня, не думала, что она так может убеждать! А сама-то замуж не собирается, они считают, что поздно и не нужно. Я тоже замуж не хочу, не хочу свадьбы, всех этих церемоний и прочего. Надеюсь, Серёжа мне не врёт, когда соглашается, что тоже не хочет, что готов быть со мной, без детей, у меня их никогда не будет. Он не может мне врать, если он врёт, то это хуже, чем умереть.
  Хозяйка из меня так себе, работы столько, что времени нет. Иногда дурь находит, отдраиваю квартиру до блеска, уматываюсь, превращаясь в злобную бабу, поэтому стараюсь это делать в его отсутствие, когда он в командировках или на конференциях. Повариха из меня никудышная, максимум - это пельмени и котлеты в морозилке. Мы вместе их готовим, сразу на несколько недель, тратим единственный выходной в месяце, и это гораздо лучше любого другого отдыха, голова проясняется, дышать легче, жить легче. Мы неинтересные люди: не ходим в театры, кино смотрим украдкой в планшете, шопинг вызывает тошноту, светские рауты, куда ему приходится ходить, головную боль. Я была два раза на таком сборище, меня презентовали, как учёного-самоучку, выдвинувшего такую замечательную гипотезу. Я сбежала, оба раза, не выдержала, взяла и ушла. Вызвала такси и уехала, Серёжа знал, что так будет, и стойко держал оборону самостоятельно. Марина потом обсуждала со всеми фотографии с отчётных презентаций, где мы с Серёжей стоим рядом, вот мы или я одна с каким-то важным учёным, академиком, как я хорошо смотрюсь, что я самая стройная и красивая, и мне единственной идёт вечернее платье. Марина отбирает самые удачные снимки и распечатывает на большом формате, размещая в коридоре, где образовалась уже хаотичная галерея. Хорошо ещё, что там не только я, меня там совсем чуть-чуть, но мне кажется, что всем нравится обсуждать, как на мне сидит платье, как я изящно и опасно выставляю ногу, проверяю реакцию постаревших бабуинов с орденами на лацканах фрака. А я не думаю об этом, фотограф будто бы следит за мной, ловит нужный момент, когда какой-нибудь академик открыто пялится на мои ноги, показавшиеся из разреза платья. Маме очень нравятся эти фотографии, а Оля рассказывает, что за такие взгляды на меня у них бы уже давно адвокаты подавились слюной.
  
  Пришли отчёты из других институтов, один из моего любимого, немецкого, в котором я так и не побывала. Они приглашают, а я не могу бросить работу, поэтому к нам приехал десант от них. Все постарели, я и забыла, сколько времени уже прошло. Забавно смотреть на них, когда я рассказываю про то, что до сих пор каждый месяц отправляю отчёт в Минюст или куда-то туда, я всё время путаю ќ я же иноагент, этот ярлык с меня никто не снимал. Отчёты пустые, их контролирует Дамир, чтобы опять не забыла какую-нибудь бумажку, хорошо ещё, что электронную, и мне не надо собирать живые документы с печатями и прочей дрянью.
  Нашу плазмиду проверили - она работает, живёт! Готовятся статьи, все данные открыты, каждый может найти, проверить, пересчитать, перепроверить и поверить! Моя плазмида считывает у здоровой клетки нужный ген, как она это делает, никто не знает и не понимает, находит раковую клетку, внедряется в неё, режет ДНК, с кусками отрывая "раковый ген", ќ этот термин прижился, пускай он и неверный, достоверной информации нет, только догадки, очень много теорий - в образовавшуюся пустоту плазмида внедряет правильный ген. Конечно, в этом процессе участвуют разные ферменты, молекулы, от названий которых у меня голова идёт кругом. Есть факт, подтверждённый на разных материках - замена гена останавливает болезнь, лечит это действительно лекарство, и неважно, как это происходит! Кто-то называет это божьей волей, чудом, ќпускай, лишь бы работало, помогало, лечило, спасало. Если надо для дела, я признаю, что это чудо, ВЕЛИКАЯ БОЖЬЯ МИЛОСТЬ ВСЕМУ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ! Пусть только это человечество не мешает внедрить это чудо, не мешает пройти регистрацию, начать клинические испытания, уберёт всех бездушных чиновников подальше, даст дорогу божьей воле.
  
  Всё чудесно! Прошли последнюю стадию, почти закончили с приматами. Марина приносит мне новые журналы, где пишут о нашем открытии, она собирает их для истории. Я читаю, и это приятно, такая гордость овладевает мной, Серёжа считает, что это нормально, чтобы я не стеснялась. А я стесняюсь, особенно после того, как мою плазмиду назвали "плазмида Гаус". По сути верно, она моя, но я стесняюсь и спорю. В итоге назвали "плазмида Павлова-Гаус", особенные шутники хотели назвать "плазмида Сергея Есенина", ни для кого не были секретом наши отношения. Самое смешное, что из нашей шутки, шутки, сбежавшей с плаката, распечатанного Мариной, где была моя плазмида в виде 3D-модели и гордо значилась надпись сверху "Плазмида Павлова-Гаус", перекочевала в научные статьи, где итак уже бродил мой термин "ракового гена", а теперь и "плазмида Павлова-Гаус".
  В конце марта Марина бегала по научному центру с радостным криком, показывая всем публикацию в The Lancet о том, что нашу плазмиду официально признали как "Плазмида Павлова-Гаус" и внесли в реестр.
  У меня дома, у нас дома, в большой комнате взамен телевизора висит этот плакат, Марина сделала для меня компактную версию, прилепив мою фотографию. Я в своей обычной рабочей одежде - в белом халате, белых брюках и белой рубашке, никаких украшений или аксессуаров, которые так любят мои коллеги, желая подчеркнуть женственность или настроение, в верхнем кармане халата у меня фонендоскоп, он обвивает мою шею, а в правом кармане деревянные цилиндры. Если не знать, то может показаться, что я играю с детьми в доктора, ношу игрушки в карманах. Мои коллеги давно не пользуются старыми приборами, предпочитая умную машинку фонендоскопам, тонометрам, пульсометрам и так далее. За свою уже долгую практику, я поняла, что электроника врёт, уши слышат лучше, пальцы чувствуют острее, а что до странных деревянных цилиндров, так это не игрушки, они нужны, чтобы во время судорог ребёнок не сломал себе все зубы. Пока будешь бежать к шкафу, искать комплект, готовить шприц, зубы будут раскрошены. Если вы никогда не видели, как выглядит рот ребёнка, полный крови и зубной крошки, не слышали, как он хрипит, задыхается от слюны, крови, рвоты, то да, можно подумать, что я играю в доктора. И эта игра стоит кому-то жизни.
  Но плакат не об этом, я стою возле моей плазмиды, склонившись к ней, взгляд у меня внимательный и строгий, а Серёжа считает, что добрый. Не знаю, откуда Марина взяла эту фотографию и вырезала меня, она много снимает, наш папарацци, и от неё достаётся всем. К нам она добра, все фотографии хорошие, ни одной скабрезной или издевательской.
  
  Ура! Мы начали производство препарата для первых испытаний на людях! Сколько прошло времени? Всего год, и опять лето! Научный центр гудит, спорит, решает, в какой форме готовить препарат, как вводить его в организм испытуемого. Одни считают, что надо в кровь, другие перорально, плазмида живуча и не умирает в желудочном соке, не вся, проверили на приматах. Большинство думает, что самое верное решение вводить внутримышечно. А я не согласна ни с кем, они забыли ещё про подкожное введение и точечное введение прямо во внутренние органы, иглой для биопсии, больно, но зато прямо в цель. Я считаю, что все способы верные, надо испытать. До заблуждений XIX века я не дошла, что подобное лечится подобным, но долго думая, пришла к мысли, что препарат надо вводить непосредственно в поражённую ткань. Это не так просто, как выглядит на первый взгляд. Сначала надо отобрать клетки из поражённого органа или кровь, найти живые, здоровые клетки, вырастить препарат, именно вырастить, довести до нужной концентрации, реплицировать онкокиллера, ещё один термин наших острословов. Процесс простой, технически примитивный, основная сложность в последующих проверках, надо делать быстро, а то ускользнёт плазмида, растворится, посчитав, что работа сделана, всё чисто.
  Я жду августа, должны дать разрешение на первый эксперимент на человеке. Уже есть нулевой пациент -ќ это я.
  
  Глава 44. Нулевой пациент
  
  Я снова взаперти, одна и никого рядом, хоть волком вой. Это так кажется, что всё не так плохо, за стенкой идёт жизнь, за окнами светит солнце, лето заканчивается, уже закончилось, и свой день рождения я отпраздную здесь. Шумно в коридоре, встаю, подхожу к двери, подслушиваю, так смешно и интересно, такая детская игра от скуки.
  Но есть огромная разница, моё заточение - ќмой выбор, осознанный рассчитанный до мелочей. Тяжело без работы, тяжело без дома, без Серёжи, без моих детей, на которых я стала смотреть иначе, наверное, мой взгляд пугает их родителей, я бы тоже испугалась. Когда я смотрю на моих детей в хосписе, то прикидываю в уме, доживут ли они до регистрации препарата, успеем ли мы ввести им дозу, кому-то не одну, разрешат ли? Мысли эти нельзя запретить, их нельзя изгнать из себя, заставить надеяться, радоваться, как Марина или другие в научном центре, как радуется директор хосписа, мои коллеги, они видят мир иначе, видят перспективу, а, значит Надежду, а я тактик, я вижу скорую смерть из-за нерасторопности системы, из-за тяжких правил испытаний, тестов, подтверждений, выстраданных чужой кровью, людей, которые давно умерли, и завершённых бюрократической неповоротливостью, надевавшей любому делу каменные башмаки, чтобы далеко не убежало. И я понимаю Серёжу, его объяснения, что так и должно быть, что надо всё проверить, что это такая, по сути, защита - всё понимаю, разумом, головой, мозгом, бог его знает, чем ещё, но не принимаю сердцем.
  Я одна в палате, изолирована от всех, окна открыть нельзя, ко мне никто не может войти, еду передают через стерильные боксы, собственно, она уже есть, заранее заготовлена, дезинфицирована, лежит в холодильнике. Робот выдаёт по подносу на завтрак, обед и ужин, не разрешает схватить всё сразу, а я бы взяла, ужасно хочу есть, и кто придумал такие маленькие порции? Но это тоже детали эксперимента, исследования, я сама и придумала, сама прописала, не желая, чтобы организм получал лишнюю энергию, надо немного истощить себя, ослабить, чтобы результат был наиболее точным.
  Чего мне ещё нельзя? Нельзя заниматься спортом, отжиматься, приседать, разрешается зарядка и растяжка. Нельзя работать за компьютером, планшет не более часа в день, за который я успеваю просмотреть почту, пробежаться по результатам анализов наших обезьянок, о них позже, отписаться всем. И так мне жить две недели, тоскливее всего без работы, с Серёжей мы договорились, что я будто бы в командировке, не ему же одному уезжать надолго. Я сыграла для него и себя сцену ревнивой супруги, обещавшей, что застану его в постели с какой-нибудь бабой, получилось весело, мы хохотали весь вечер. Со мной прощались так, будто бы я ухожу на войну. Я видела, как они переживают, только мама была спокойная, самая спокойная из всех, на прощание она шепнула мне, что верит мне, потому что я знаю, что делаю. И это правда, а Серёжа очень переживает, и это так трогательно, как вспомню его лицо, так слёзы набегают. Какая стала с ним сентиментальная, смешная, но что-то мне подсказывает, что я такая и была.
  Я чувствую, что во мне что-то лопнуло, распрямилось, порвалось то, что сдерживало меня, сгибало, мешало жить. Я больше не вспоминаю про мои кошмары, про Изумрудный город, про мою тень, иногда приходившую во снах, пугавшую меня, чего только стоит моя истерика в момент нашей первой близости с Серёжей. Это прошло, страха нет, видения исчезли, кроме комнаты из света, она появляется редко, в особо удачные тренировки в постели. Хотелось бы чаще, честно признаюсь и тут же укорю себя, сама плохо работаю, не дорабатываю, если можно так сказать. Усталость и лень, когда кажется, что и так хорошо, не хочется ничего, а ночью понимаешь, что не доработала, Серёжа старается, а я никогда не могу точно понять, как надо сейчас. Вот было бы всё просто, как в лыжах, как в спорте, сделал правильно упражнение, получил нужный результат. А тут полная неразбериха, путаница, ещё я со своим переменчивым настроением, не могу расслабиться, не могу сосредоточиться, перестать думать, а иногда это наоборот помогает процессу. Оля считает, что я слишком цинично смотрю на секс, как на техпроцесс, советует сходить к сексологу, ей очень помогло. А я себя знаю, через пять минут скажу этому психологу что-нибудь такое, отчего у него эрекция пропадёт, почему-то я не представляю себе сексолога женщину, к женщине бы точно не пошла.
  Вот, что значит безделье - сижу и думаю о сексе. Фу, Есения, фу! Постыдилась бы! Я подумала, как бы бабушка меня выпорола за это, не посмотрела бы на возраст и статус, а у меня есть статус - самой смешно читать о себе публикации, и откуда они достают мои фотографии? Я на них всегда выгляжу старше и не нравлюсь себе, какая-то я кривая, бледная и костлявая. Марина, как мой главный фотограф, и единственный, уже и отправляла в эти издания другие фотографии, которые она делала в больнице, хосписе в тайне от меня, так не берут, достают свои уродские. Не понимаю этого, зачем так делать?
  
  Мне можно здесь читать, я себе сама разрешила. В электронной книге огромная библиотека, есть и новые книги, и совсем старые, я их чередую, то почитаю американский детектив про 40-е годы прошлого века, то переключусь на советскую прозу о жизни во время войны. Прочитаю и сдвигаюсь на десятилетие вперёд или назад, прыгая по континентам, сравнивая жизнь людей в одно и то же историческое время. Закопавшись в делах, я и забыла, как люблю читать, как мне этого не хватает, проглатываю книги целиком, часто не глазами, а включая робота на большой скорости, быстрее, ещё быстрее, хочу успеть прочесть всё!
  
  Препарат я ввела себе сама, как только разместилась в этом боксе, прошла обсервацию два дня, оценила своё состояние и приняла решение ввести препарат. Сделать укол в вену я могу и сама, с закрытыми глазами, в любую руку, в любую вену, даже грудничку. Вспоминаю, как училась, как не понимала, почему мои сокурсницы и сокурсники боятся детей, особенно маленьких, как у некоторых дрожали руки, а ведь это главная проблема будущего врача, если ты боишься, то стоит поменять призвание. Я скажу громкие слова, но считаю, что врач - это призвание, а профессия - это консультант по вопросам здоровья, не хочу никого обижать, но многие работают плохо и зря, лучше бы посадить робота, он бы точно не боялся. Я здесь много думаю, иногда просыпаюсь среди ночи и думаю, например, о том, когда нас заменят роботы. И это не так страшно, как кажется с первого взгляда. Я не могу слушать рассуждения психологов и прочих подобных им о том, что так теряется контакт между врачом и пациентом, что должен образовываться доверительный контакт, и тогда пациенту будет легче открыться, а врачу понять страдания больного. Лучше пусть будут роботы, чем вся эта армия недоучек, неспособных по анализам понять, что первичная схема лечения недопустима и ведёт к ухудшению состояния, пароксизму. Я такое вижу постоянно, а как меня сделали заместителем заведующей отделения гематологии в больнице, до сих пор не понимаю, почему оно так называется, ведь у нас лежат разные больные, дети с раком различной формы и генеза, и всех к нам, ко мне, я не жалуюсь.
  Так о чём это я? А о том, что как я стала заместителем и нагнала на всех страху, так мне объяснила моя начальница, её стол трещит от жалоб на меня. Пусть жалуются, лишь бы детей не калечили. И ошибки одни и те же, каждый раз! А они ещё оправдываются, вот есть же процедура, определённая министерством методика! Бестолочи! Не могут верно интерпретировать анализы, не хотят видеть динамику после проведения терапии, не желают понимать, всё тыкают в методики! И зачем они нужны? С подобной задачей лучше справился бы робот, а дети с ним бы поиграли, робот же не откажет, в отличие от взрослого, всегда занятого, всегда важного!
  Отвлеклась, вылила на бумагу всё, что накопилось. Не всё, конечно же, много чего ещё булькает внутри, пусть булькает, до поры до времени. Я пишу в тетради, ручкой, полный анахронизм. С непривычки болит запястье, и это сдерживающий фактор, даёт время обдумать мысль или отбросить её в сторону.
  
  В процессе подготовки препарата мы столкнулись с рядом проблем, о которых сразу не подозревали. Во-первых, моя плазмида долго не жила, распадалась, ионы натрия почему-то отщеплялись, и молекула распадалась. Если заморозить до минус 80 градусов по Цельсию, то держится, изменений не происходит. Этим занималась отдельная лаборатория, тестировала различные режимы хранения, больше года длилась эта работа, а непосвящённому человеку всё кажется таким простым,ќ сунул в холодильник, чтобы не испортилось, чего думать-то? А вот надо подумать, надо проверить, перепроверить, и найти. Если переморозить, хотя бы на 2 градуса, то моя плазмида умирала, кристаллизировалась, так назвал это наш биофизик Данила, смешное имя для такого тщедушного на вид человека, родители назовут, а человеку потом жить с этим. Ему регулярно советовали пойти то в кузницу, то монголов изгнать из столовой. Я рада, что попался настолько дотошный человек, тративший своё личное время на опыты, изучая, когда и как распадается плазмида, как ведёт себя молекула, какие ветви открываются первыми, какие отрываются из-за скачков температуры и прочее, я всего и не знаю. Результат точный и безоговорочный, технология просчитана и исследована: нельзя быстро замораживать, нельзя допускать скачков температуры при заморозке и разморозке, скорость не более 1 градуса в минуту, но и медлить нельзя, поэтому его лаборатория сконструировала специальную тепловую машину, точно выполнявшую процесс заморозки и разморозки. Мне и в голову не приходило, что простой синтез организма, потянет за собой разработку новых технологий, нового оборудования и т.д. Какая же я наивная, мне всё казалось гораздо проще и быстрее.
  Вторая проблема встала не сразу, хотя я заявляла всегда, что для моей плазмиды нужен материнский организм, иначе говоря, паразит, который будет жить в теле больного и плодить этот защитный механизм. Тут в дело вступили противоречия старой и новой школы, затряслась незыблемость медицинской науки, в последние столетия занимавшейся тем, что старалась искоренить паразитов и другие чуждые организмы из тела человека. Я доказывала, объясняла, что мой мутант стафилококка не приносит вреда, что это, по сути, малый биореактор для нашего лекарства, которое должно навсегда остаться внутри больного, чтобы гарантировать стабильную долговременную ремиссию или, я об этом боюсь думать и в тайне мечтаю, излечение, полное и безоговорочное.
  Убедить всех помогли мыши, у них всё протекает очень быстро, и эксперименты можно ставить друг за другом. Изначально все настаивали на внутривенном введение препарата, именно такая инъекция виделась большинству самой эффективной. В этом подходе есть своя логика, верная, но неполная. Кровь подхватит препарат и донесёт его в нужную область, какую-то его часть, а дальше дело самого препарата. Этот подход самый удобный, всем уже виделась унификация, единый препарат для всех, одна технология подготовки, не требуются другие носители или организмы. Да, так и есть, при внутривенной инъекции внедрение другого организма не требовалось, препарат должен был сам находить врага, он был уже готовый к битве, наученный в лаборатории на раковых клетках больного. Я настаивала, что это будет иметь не долгосрочный эффект, так как мы не формируем пограничные отряды, так назвал мои рассуждения Серёжа. Интересно, я давно, даже в голове, не называла его Сергей Николаевич, а ведь это Сергей Николаевич призвал всех задуматься над моими мыслями.
  Мышей, заражённых разными видами рака, прокололи препаратом. Лучше всего это делала Настя, у неё настоящий талант к такой работе, животные её не боятся, слушаются, безропотно принимая свою участь. Кто-то говорил, что у Насти каменное сердце, а я знаю, что это не так. Она очень любит животных, но она видит цель, понимает, зачем нужны эти изуверские опыты. И сердце покрывается непроницаемой коркой, переживать будем потом, точно будем.
  Мыши шли на поправку, у некоторых намечалась ремиссия, которая быстро сходила на нет, случался пароксизм, обострение, и процесс резко перескакивал стадии, животное умирало. Так случалось раз за разом, пока мою гипотезу о пограничных отрядах не стали воспринимать всерьёз.
  Стали делать две инъекции, для мышек подобрали другую бактерию, попроще, безвредную, моя плазмида легко ужилась с ней. Сначала гибло больше половины, как и раньше. Постепенно усиливали дозу "заражения" безвредным паразитом, пока не вышли на устойчивое соотношение, подкожной инъекции с паразитом требовалось в несколько раз больше. Для других животных это соотношение менялось, до закономерности было далеко, поэтому использовали полученные эмпирические данные.
  Мышки стали выживать, переставали болеть, входя в стойкую ремиссию. Излечения не наступало, но и болезнь отступала, не мешала доживать короткую жизнь. Как и с перемораживанием плазмиды, увеличение концентрации или объёма введённого под кожу препарата не улучшило процесс выздоровления. У приматов, например, это часто вызывало некроз кожной и мышечной ткани, приходилось отрезать целые сегменты, если успевали, некроз развивался с геометрической прогрессией, и животное чаще всего погибало. Как и во многих подобных исследованиях, большую часть информации мы получали на вскрытии, моя стихия, ещё в университете любила, если можно так сказать, занятия по патанатомии.
  С некрозом мы столкнулись и при введении препарата в мышцы, заражённые раком. В этом случае была полная ясная корреляция: если животное слабое, то некроз неизбежен, но и у сильных животных случался некроз, если мышечная ткань не имела достаточного количества здоровых клеток, партизанских отрядов. Это война, и мы легко используем эти термины. Нижний порог проявился самостоятельно, его подтверждали при каждом неудачном опыте, когда животное погибало - не менее 20% тканей должны быть здоровыми. Это неплохой процент даёт шанс на выздоровление очень многим, причём здоровая ткань может быть рассеяна по всей мышце, прятаться между фибробластами, так даже процесс выздоровления ускоряется, но ненамного, чтобы это можно было считать преимуществом. Когда здоровой ткани слишком мало, война кончается гибелью всех: раковые клетки поражены плазмидой, здоровые распадаются, не в силах сопротивляться, ткань гибнет, начинается стремительный некроз посреди безвредных фибробластов.
  Хочется написать подробнее, вставить данные из отчётов, но я же не курсовую работу пишу. Серёжа заставляет меня начинать собирать материал для диссертации, пинает меня, как ленивого студента. Делаю из-под палки, чтобы отстал, а сейчас, сидя здесь взаперти захотелось самой. Вот выйду, доведём дело до клинических испытаний и подам заявку на очно-заочное рассмотрение. Систему поменяли, Серёжа рассказывал, я не особо вслушивалась, очень скучно. Суть в том, что придётся сначала пройти проверку по базам данных, потом нейросеть оценит, насколько моя работа важна и нова, ну а потом будет доступ к первой защите, ко второй и дальше дадут степень или нет. Если дадут, повешу диплом на стенку, рядом с плакатом, буду просыпаться и гордиться собой!
  Мечты-мечты, а где ещё мечтать, как не взаперти?
  
  Я каждый день веду дневник испытуемого объекта, так бесчеловечно определена я в системе, так меня зарегистрировали. Я нулевой пациент, нулевой испытуемый, доброволец и, как, наверное, кажется этим в министерстве, смертник. Я записываю всё, что чувствую в себе нового, что ощущаю, как работает мой организм и так далее. На самом деле ничего нового не происходит, постоянно хочется есть, чувствую, что тощаю, в остальном же без изменений, и это главное, нет ни изменений в худшую сторону, ни в лучшую.
  Сдаю кровь три раза в день, сама отбираю, укладываю в контейнеры и оставляю в шлюзе, это небольшое окно с обеззараживающей камерой, через которую мне могут что-нибудь передать, или я могу им передать анализы или себя по частям. Мне ничего не нужно, поэтому в шлюз закладываю контейнеры только я, их у меня целый шкаф, с запасом, как и шприцов, ваты, антисептиков, бинтов и всего-всего, о чём мечтал бы каждый заведующий отделением, вынужденный раз в квартал выпрашивать расходку у жадного цифрового куратора из министерства. Ой, это так смешно, нам недавно прислали нормативы, сколько ваты и бинтов, антисептиков и прочего мы должны использовать. Они написали методичку, рассчитали, сколько грамм, миллилитров должно уходить на каждую операцию и т.п. Прислали и прислали, посмеялись и забыли, не будем же мы взвешивать вату, отмерять дозатором 3,5 мл антисептика и прочую чушь! Вот именно, ЧУШЬ! Любимое слово нашего бессмертного лидера, ведущего нас в светлое будущее, до которого никто не доживёт, никогда и никто.
  Стараюсь изжить из себя политизированность, сосредоточиться на научной работе (мне до сих пор не верится, что я занимаюсь наукой, всё кажется, что мало делаю или делаю вид, что что-то делаю, боюсь, что выгонят в шею, как самозванку! Пока не выгоняют )) Как бы я ни старалась, а политика и наука неотделимы друг от друга, также, как лжива и лицемерна фраза, что спорт не связан с политикой или культура сама по себе, ха-ха.
  Сглупила, получила по полной - решила вечером посмотреть телевизор, окунуться в официозную повестку. Постаревшие, некоторые уже откровенно старые пропагандисты, многих я помню ещё с детства, как они кричали и гневно трясли кулаками, что не допустят, не отдадут, отомстят и так далее. И почему мой мозг позволяет мне открыть часть детства, когда мне плохо? Нет, чтобы дать мне шанс вспомнить себя, когда мне хорошо, а вот нет же.
  Смотрю на эти старых упырей, застрявших в колее, как дряхлый мерин, способный тянуть телегу от конюшни до сарая и обратно, помирая по пути несколько раз. Это я вычитала в одной книге, понимая, что в жизни не видела лошадь, запряжённую в телегу, только в кино. Интересно, а есть ли такое сейчас? Должно быть, мы же возвращаемся к истокам, чтим традиции. Мы в осаде! Нас хотят уничтожить! Наших женщин хотят обесчестить, а детей сделать пидорами! Пакет "Идиотический", старый тариф, они с него не слезают, хоть бы что-то новое придумали.
  Папа называл их мудаками, я вспомнила, как он плевался, когда случайно натыкался на них, а я хотела послушать, понять, почему это серьёзные дяди так яростно орут, не то друг на друга, не то неизвестно на кого. Тогда они были бодрее, сейчас это больше походило на бурчание и ворчание маразматического деда или бабки, женщины, уже потолстевшие с годами, с толстыми тупыми мордами, не уступали, порой превосходили в слепой ярости. И ведь это же смотрят! Раньше по телевизору, а теперь и на стриме, зачем это людям, моему поколению? Не думаю, что рейтинги сильно врут, сейчас подсчитать гораздо проще, у каждого есть подписка, каждого посчитали, оценили, взвесили, записали в соответствующее поле "идиот", "послушный идиот" или "инициативный идиот". Мне кажется, там так всё устроено, я бы так сделала, а себя бы вписала в поле "человеческий мусор".
  Заметила различие, такого раньше не было, или я плохо помню, но почему-то внутри уверенность, что не было - больше прямых обвинений, кричат и ругаются, но непонятно на кого, на какого-то коллективного, собирательного врага, мифического, всемогущего, имя которого называть нельзя: "Мы же все знаем, о ком идёт речь"... и так далее. Напоминает плохой, сильно затянувшийся сериал, каждая серия которого даёт повод для закрепощения населения в нашей цифровой колонии поселения, куда уж больше? А главное зачем? Машина запущена, много лет назад, десятилетия назад, и никак не может остановиться, а мы её ещё подталкиваем своим соглашательством.
  Нельзя смотреть телевизор, захотелось выбросить его в окно, если бы смогла открыть, точно бы выбросила. Сняла со стены, хотела разломать, но подумала, что техника не виновата, какой кал в неё пихают, может ей так же противно это показывать. А может ли техника страдать, испытывать муки совести или отвращение?
  
  Серёжа прислал первый отчет о введении препарата непосредственно в поражённый орган. Начали сразу с приматов, устроили им рак печени и почек, чтобы наверняка убить животинку. Читала как захватывающий роман, нарушила свои правила доступа к компьютеру, ради такого можно. Получилось, я вижу, что получилось, пускай все и сдохли, неважно. Это совсем неважно, главное то, во что превратился поражённый орган! Удивительная скорость процесса, животные гибли уже на третьи сутки после инъекции, конечно же, им вводили под кожу и "пограничные отряды" паразитов. У всех двадцати обезьянок органы были чистыми от раковых клеток, мёртвыми, но чистыми, как будто кто-то в чашу с микробами налил антисептика или просветил их ультрафиолетом - все мертвы.
  Вскрытие показало, что обезьянки сдохли от токсического отравления, в целом, ожидаемый итог, учитывая то, что органы итак работали на пределе или не работали вовсе из-за рака. Труднее всего заранее узнать, сколько живого осталось в этом органе, с мышцами проще, а здесь большая погрешность. И всё-таки оно работает, как я и предполагала! Болезнь уничтожена, но и организм тоже. Надо продумать правильную методику диагностики, чтобы не упустить момент или, я вот подумала, через два дня или раньше удалять мёртвый орган, менять его на другой? Чем это лучше трансплантации? Всё просто, при трансплантации у вас нет гарантии, что новый орган не подхватит рак. Подхватит, болезнь же никуда не делась, она затаилась, спряталась, как партизаны в лесах. Стоит внимательнее изучать так называемый "раковый ген", который вырывает с корнем из молекулы ДНК моя плазмида, свирепое и бесстрашное нечто.
  Я написала огромное сочинение Серёже, не сразу поняв, что уже ночь, и я сбилась с графика, грубо нарушила режим. Моё педантичное Я отошло в сторону, всё потом запишу в дневнике, а если начнётся ухудшение, так это даже лучше, будет что проанализировать потом. Пока нечего, у меня всё ровно, небольшое увеличение нормальных клеток в крови, мой нейролейкоз чуть более придушен, точнее будет понятно, когда закончатся эти две недели, и меня потыкают иглами, сделают биопсию всех моих горячих точек. Особенно мне интересно, что нового обнаружат в яичниках, нет, я не ожидаю, что они оживут, просто интересно, как поменяется баланс сил, кто кого?
  
  Прошли две недели, какие же они были долгие! Ещё три дня в стационаре, пока меня будут кромсать, отщипывать по кусочку, и свобода! Так не терпится скорее выйти отсюда, хочу домой, хочу на работу, к моим детям. Они писали мне, все, и из больницы, и из хосписа. Так трогательно, много раз перечитывала, плакала, особенно от их детской уверенности, что я не заболела, я не могу заболеть, только не я, только не Есения Викторовна! Никак не могу отучить их называть меня Есенией Викторовной, но они сопротивляются, а директор хосписа смеётся надо мной, говорит, что так они подчёркивают своё уважение ко мне, свою любовь. Да всё я понимаю, всё! Но не нравится, ничего не могу с собой поделать.
  
  Глава 45. Смертники
  
  Сколько стоит человеческая жизнь? Вряд ли есть однозначный, понятный каждому ответ, кто и как проводил оценку, кто определял значимость самой жизни, и что самое главное, кто получит эту сумму? Жизнь, пока она существует, теплится в живом теле, замирающая к старости, если посчастливится до неё дожить, не оценивается, не взвешивается, не замечается. Чтобы понять цену жизни, нужна смерть, желательно чужая. Когда человек жив, когда может самостоятельно решать, работать, наивно полагая, что живёт самостоятельно, что его решения, стремления и мечты, желания, страсти, голод кому-то интересны. Пока человек жив, он должен платить за свою жизнь, и это и есть его цена жизни, если повезёт, то за него будет платить кто-то другой, как родители платят за детей, даже когда они уже выросли.
  Но вот человек умирает, а ещё лучше, если умирает сразу много, сотни, тысячи. Это может быть автокатастрофа, глупейшая авария, столкнувшая десятки машин друг с другом из-за не вовремя выпячившейся доминантности какого-нибудь обезьяна, гендерных различий нет, уже нет, а может быть землетрясение, взрыв газа, авария на предприятии, теракт, вспышка заболевания, наводнение, которого никто никогда не ждёт, селевой поток и другие радости природы. Вот тогда жизнь человека подсчитают, определят, разделят и выдадут пострадавшим в виде компенсации, возмещения, выплаты и - да называйте это как хотите, выдадут некую сумму, которой покажется мало, будут возмущённые, оскорблённые. А многие ли из них при жизни этого человека, ставшего теперь товаром, ценили его, прикидывали, сколько он стоит? Нет, скорее всего и не ценили вовсе, а подняли хай, почуяв, что деньги утекают в чужой карман.
  И кто и как определяет пострадавших от смерти? Пострадавший один, и он умер, остальные бенефициары его смерти или должники, если мертвец оставил всех с носом. Молчат лишь те, кто и при жизни ценил мертвеца, им вручают, суют деньги, они берут их, н понимая, не осознавая, что держат в руках, что пришло на счёт. И они не торгуются, не судятся, не взывают к справедливости и человечности, и с ними проще всего договориться о том, как отправить на тот свет дорогого им человека.
  Я думала об этом каждый день, просматривая дела потенциальных больных, готовых лечь в стационар, проверить на себе наш препарат. Большинство из них были смертники, редко кому оставалось жить больше года, и тем интереснее был эксперимент. Но, как и во многих хороших делах, вмешались родные или лица, считавшие себя таковыми. Почуяли наживу, почуяли, кровь, парное мясо, которым можно поживиться. Больной уже ничего не решал, заколотый дженериками, которые работали, они действительно работают, но на взрослых, на пожилых. Такие люди уже не имели своего мнения, голоса, находясь в наркотическом сне, изредка открывая глаза, чтобы увидеть тусклый свет остатков жизни, испугаться, получить свежую дозу наркотиков и забыться.
  Я отсеивала продавцов жизни, торгашей смерти, комиссия настойчиво продвигала некоторых. Мне стало казаться, что некоторые члены комиссии в доле, уж больно участливы эти чиновники из министерства с простолюдинами, которых они до этого в упор не видели. Приходится слушать их мнения, вежливо оспаривать, приводя медицинские доводы, как же хорошо, что они мало понимают в этом.
  Вначале я думала, наивная, что мы быстро наберём группу для первой стадии испытаний, но вмешалось министерство, взявшее наш проект под личный контроль. Для обывателя это звучит весомо, на деле это тормозит весь процесс. Если я раньше считала, что наш научный центр движется слишком медленно, буксует, то сейчас я поняла, что мы просто встали на месте, как машина, у которой заклинили тормоза, а сзади схватили за фаркоп - вырываешься на полметра вперёд, и тут же трос тянет назад на метр, а колёса бешено вращаются в бессильной ярости. Вот так я это вижу, Серёжа успокаивает, Марина успокаивает, ќ все успокаивают, объясняя, что так бывает всегда, когда государство разглядит выгоду для себя, захочет заграбастать достижения. Без этого никак, в одиночку, против министерства, государства с его силовой машиной ничего не сделаешь, погибнешь сам, погибнет и дело. Я не дурочка, иллюзий не питаю, со мной и не разговаривают, как с дурой, волнуются, не знают, как успокоить. Сама не знаю, пытаюсь, заставляю себя, и ничего не получается, трясёт от бессилия, от ярости.
  Снова начались судороги, каскадами, большей частью на работе, в обед. Меня это забавляет, как организм терпит до последнего и сдаётся в этот час, когда я должна отдыхать, а это и есть отдых, отдых от напряжения, сдерживания эмоций. В нашем хосписе умерли три девочки: Лиза Машкова, Алиса Нигматулина и Зоя Самсонова, хорошие девочки, поступили одновременно, Зоя старшая, Алиса младше на год, а Лиза малышка, ей было пять лет. Они были как сёстры, совершенно непохожие, разных национальностей, а разве это имеет значение, кто какой крови? Почему это до сих пор имеет значение? Почему я сталкиваюсь с этим в больнице, в хосписе все равны, в хосписе нет места национализму, шовинизму, этнофобии, а там, где не всё так плохо, находятся родители, бабушки и дедушки, требующие отдельных палат от черножопых, от неверных и так далее, одна бесконечная грязь, средневековая, неистребимая, мерзкое свирепое быдло!
  Девочки умерли, а я, просидев всю ночь с ними, как-то добралась до дома. Настя потом рассказала, что меня довёз один водитель, просто человек, проезжавший мимо, которого она остановила и попросила, по-человечески, отвезти меня домой. А я ничего не помню, ничего! Серёжа ещё спал, наверное, я его разбудила, когда рухнула под стол, сжалась там в комок, как раньше. Давно я не лезла под стол, мне кажется, целую вечность, но я подсчитала, получилось ровно то время, как я живу с Серёжей, как поняла, что люблю. Одной моей любви мало, теперь мало. Я знаю, как он перепугался, обнаружив меня под столом, рядом шприц, выдавленный не до конца, из бедра течёт немного крови, руки дрожали, не могла нормально сделать укол. Он ничего не рассказывал, мама рассказала, как он позвонил ей, сказал одно слово, набираясь сил, чтобы описать, а она уже всё поняла, объяснила, что надо делать и приехала, как смогла.
  Они перенесли меня в кровать, раздели, мама сделала второй укол, а я схватила его руку и не отпускала, находясь в полубредовом сне, полуяви. Он сидел со мной утро и полдня, пока я не пришла в себя, а потом я просто плакала, негромко, задыхаясь от слёз и молчала. Он тоже молчал, крепко сжимал мои пальцы, грел ладони в своих, а я мысленно просила, чтобы он не отпускал меня, просила глазами, бессвязными всхлипами, которые не могут быть похожи на человеческую речь - я не хочу, не хочу быть человеком! Не хочу быть человеком, не хочу, не хочу!
  Это я твердила, доказывала, а кому? Ему или себе? Не знаю так и не поняла. Он молчал, не спорил, слушал, дав выговориться. Вытащил меня на кухню, насильно накормил, как ребёнка, и я пришла в себя... Он должен был сегодня улетать в Мюнхен, самолёт, конференция... Полетел его заместитель, а мне было стыдно, за себя, за свою слабость. Я стала извиняться, и тогда он впервые разозлился на меня, наорал, никогда не думала, что он умеет так. И это не было обидно, скорее, как свежий ветер, ворвавшийся через распахнувшееся окно, разметавший в клочья нависший в комнате ночной смрад, тягучую липкую духоту.
  Я слишком самонадеянная, не рассказала ему заранее, что у меня бывают такие приступы. Решила, что пережила их, пересилила, глупая и наивная дурра. Вечером приехала мама, привезла много кусков тортов. Это моя терапия, сладкие наркотики, позволяющие заново полюбить жизнь, а я и так люблю мою жизнь. Со мной, рядом, прямо сейчас два самых близких мне человека, и я знаю, что они любят меня.
  
  Пришлось смириться. Понимание этого далось тяжело, что-то дёрнулось, порвалось внутри и стало пусто, наверное - это и есть смирение, когда пусто внутри? Мы продолжили работу по отбору смертников, я отсеивала торгашей, и группа набралась, через неделю начнём, место в стационаре выделили, карту испытаний согласовали, нарабатываем препарат для каждого.
  Я задумалась, глядя на матерей в нашем отделении, измученных, изломанных ожиданием худшего, понимающие, но нежелающие принимать диагноз, болезнь своего ребёнка, бросавшиеся на каждое новое исследование, как на последнюю надежду, которое всё опровергнет. Уставшие, сжатые и потому озлобленные, тихие, взрывающиеся несправедливой яростью на ребёнка, которому не легче, но который ещё может радоваться жизни, немного похулиганить, вырваться из этого мрака. Я смотрела на них, слыша всегда один и тот же голос уставшей ярости, требовавший беспрекословного подчинения маленького больного. Они становились даже внешне похожи, ослабленные, подавленные разогретым, возбуждённым миндалевидным телом, наследием животного происхождения, запрятанного глубоко в нашем мозгу, но часто управляющего нашими поступками, нашей жизнью до сих пор. Его стоит выжигать, как белым медведям в канадском цирке, я читала об этом ещё в школе, чтобы зверь не бросался на зрителей, не жрал дрессировщика. Также и людям, в подростковом возрасте надо выжечь его, ввести иглу и впрыснуть раствор, расплавить, выпарить лазером, сжечь электродом, ќда чем угодно! И тогда все будут шёлковые, ласковые, дружелюбные и мёртвые. Удивительно, что государства ещё не дошли до этой простой процедуры, не включили её в календарь обязательных прививок - корь, краснуха, пневмококк, полиомиелит, ковид и выжечь миндалевидное тело!
  Мне иногда жутко от своих мыслей, мерещится Изумрудный город и хочется сбежать, на Марс, там нет людей, там хорошо.
  Когда я вижу уставшую мать, непонимающую, что она превратилась в животное, крича на ребёнка, ругая его, когда также ведут себя отцы, принимающие эстафету, то подхожу к ним, ничего не говорю, слова пусты и только сильнее ранят. Обнимаю, крепко, не давая шанса вырваться. Ребёнок прижимается к нам, матери, отцы теряют эту злую силу, она уходит через меня в никуда, я понимаю их боль, я сама испытываю её каждый день, каждый час, и её не становится меньше. Матери плачут, а ребёнок, чистый и ещё глупый в своей правоте, не понимает, почему мама плачет, почему папа плачет, успокаивает их, принимая на себя роль взрослого, всё знающего, сильного, уверенного, но не способного справиться с этим,ќ никто не способен с этим справиться, только дети, потому, что они не знают этой подлой жизни, потому что они сильнее взрослых.
  
  На первую фазу испытаний на людях выделили отдельный медперсонал. Я входила в наблюдательную группу, так как не могла бросить основную работу. Мне удалось прикомандировать туда Настю, она делала все инъекции, отбирала кровь на анализы, шутила с больными, рассказывала про детей из хосписа, какие они живые, как им хочется вырасти и что-нибудь сделать, стать врачом или инженером, некоторые хотели стать писателями, музыкантами. Не знаю, правильно ли мы поступаем, разрешая детям мечтать, есть те, кто ругают нас за это. За то, что вселяем в больных детей, участь которых умереть на больничной койке или дома под капельницей, ночью, с жуткими болями или в наркотическом сне, а мы вселяем в них бесплотные надежды, режем гадкую реальность на рванее куски, открывая перед ними другой сказочный мир, где все выздоровели, где все счастливы. Мерзко и гадко от таких людей, к сожалению, их становится всё больше, они приезжают к нам с проверками, суют в лицо подлые методики обработки смертельно больных, цель которых разъяснить ребёнку его участь, подготовить к смерти. Эти методики густо перемешаны с религиозными учениями, причём это такая каша, что тошнит уже от самого прочтения. Конечно же, мы ни разу не применяли их, я расписывалась, слушала краткий курс обучения, отмечалась в журнале, как старшая, потом я должна всем доложить, всех научить и контролировать, чтобы всё соблюдалось согласно регламенту. Сначала я боялась встречных проверок, но эти методисты всегда удовлетворялись отметкой в электронном журнале, кейс закрыт, KPI выполнен.
  Больные, взрослые, наши смертники, слушали Настю с интересом, задавали вопросы о детях, и их живой интерес к тем, кому, если очень повезёт, поможет их жизнь, воодушевлял всех нас. Может это и звучит патетично, слишком книжно, но я, Настя, медсёстры, дежурившие по ночам, дневные смены, дежурный врач, молодой ординатор, высокий слишком серьёзный парень с глупой чёлкой - мы все были воодушевлены. Я светилась от радости, я была вновь счастлива, и это совершенно другое счастье, не за себя, за других. Почему-то я верила, что наши дети успеют получить препарат, я вбила себе это в голову, ругалась на себя, злилась, но не могла отделаться от этой необоснованной уверенности.
  Настя подготовила вместе с Мариной фотоальбом с нашими детьми, личное дело на каждого ребёнка, где не было описания болезни, состояния, прогноза дожития - этого там и не могло быть! А были фотографии, где дети улыбались, махали в камеру, кто как мог, слабые, весёлые и немного счастливые. Каждый ребёнок рассказывал о себе, о своих мечтах, о маме, о папе, если он был, о своих друзьях, которых повстречал здесь же, настоящих, верных друзьях. Когда я показала наш электронный альбом Серёже, я впервые увидела, как он заплакал. И это случилось без его воли, он сидел за столом, читал, смотрел, не замечая, как слёзы потекли из глаз, а я смотрела на него сквозь свои слёзы, мне было душно, трудно дышать от избытка моей любви, как же сильно я его люблю, больше жизни. Я расцеловала его, и нас, как водится, и должно было быть, застукали, вошли без стука в лабораторию. А мне всё равно, пусть смотрят, завидуют!
  
  Исход был ясен с самого начала, но к этому нельзя быть готовым. Человек, если он не выгорел изнутри, не превратился в каменную статую, будет надеяться, строить планы, придумывать будущее, выискивая самые крохотные подтверждения своему безосновательному бессознательному оптимизму. Как и осторожность, умение запоминать врагов, умение врать, обманывать не только диких зверей, но и себе подобных, чтобы не сожрали, глупый оптимизм и надежда помогли человеку вылезти из ямы эволюции и на полшага приблизиться к разумному существу. Мы так далеко от идеального человека, понимающего и рассудительного, любящего и сострадающего, честного и справедливого, терпимого и благожелательного, что этого полушага может показаться мало, и ничего не стоит пошатнуться и упасть обратно в яму, превратиться обратно в животное, свирепое, мстительное и трусливое, человечество так и качает на краю этой ямы, тянет обратно. Но вытягивает надежда, вера в лучшее, совершенно глупая и слабая, тронешь, и рассыплется на мелкие осколки, которые тут же смешаются с грязью под ногами, и всё же эта грязь будет светиться ночью, и казаться волшебной дорогой, ведущей к городу мечты. А пока мы живём в изумрудном городе, пародии на человечность.
  Я тщательно ощупывала своё сознание, выискивая зачатки этого оптимизма, этой надежды, находя отголоски в детстве, когда ещё веришь в добро. Это позволило мне немного вспомнить о себе, вспомнить себя, моих родных, друзей, которых у меня больше нет. Воспоминания накатывались как волна, накрывая с головой, откатываясь назад, оставляя после себя сладковатую горечь ушедшего.
  Изменения начались после шести дней, первый день отсчитывался от даты введения препарата. Препарат вводили всем в разные дни, чтобы посмотреть динамику, будут ли поздние догонять первых. Это и произошло, пока нам непонятно, с чем это связано, но на шестой день у всех начались серьёзные изменения.
  Во-первых, мы стали снижать дозу обезболивающих, в них пропадала потребность. Во-вторых, наши больные оживились, некоторые пытались больше ходить, кто-то стал шутить, смеяться. В отдельной палате у нас лежали неходячие, которые были в медикаментозной коме, и монитор стал всё настойчивее отмечать растущую с каждым днём мозговую активность. На десятый день мы приняли решение отключить всех от ИВЛ и выводить из комы
  Это два основных, видимых изменения, которые не требовали анализов, не требовали доказательной базы. Как будто в этом хмуром отделении взошло солнце, тогда к нам и стали лезть эти настойчивые мысли об успешном лечении.
  Один из испытуемых, бывший военный, он представился мне капитаном 1-го ранга, отслужившим всю жизнь на подводной лодке, притушил наш оптимизм. Он до введения препарата практически не поднимался, лежал под лошадиной дозой обезболивающих. На седьмой день он встал и наотрез отказался от уколов обезболивающего, даже сам поел, немного, как человек, так он обозначил это. И он прав, я отлично понимаю, как важно для человека, не для тела, живущего в вегетативном состоянии, уметь делать самые простые вещи, помогающие сохранить достоинство. Помню, нам рассказывали на лекциях по биологии в университете, что у животных тоже есть понятие достоинства, все так смеялись над этим, а я нет, никто из моих бывших сокурсников и понятия не имеет, что значит потерять своё достоинство, потерять себя.
  Капитан спустил нас на землю, объявив, чтобы мы не очень радовались, и все умрут, такова жизнь, таков его прогноз. Я разозлилась на его уверенность, не спала ночь, утром поняв, насколько он прав, а мы ещё наивны и глупы.
  Смерти начались на четвёртой неделе, ожидаемые, плановые, если можно так сказать. Больные относились к этому спокойно, никто не впадал в депрессию или истерику, такое странное безмятежное спокойствие в ожидании смерти. Все уже были выведены из комы, пришли в сознание, отказавшись от обезболивающих, мы перестали делать уколы всем, я видела, что некоторым было больно, но они терпели, объясняя, что боль не такая сильная, и им хочется почувствовать себя живыми, хотя бы эти последние недели. Они не врали, по шкале боли они не переходили предела, жаль, что нельзя залезть каждому в голову, снять все данные с нервной системы, но той информации, которую они предоставили о себе, настолько много, что я не знаю пока, с чего начать сначала.
  Нас ждали результаты анализов крови, целый массив данных, меняющихся, неожиданных, которых необходимо интерпретировать, понять, уловить нужную закономерность. Нас ждали биопсии, цитологические анализы образцов тканей, каждого бывшего больного, его труп, изрезали, искромсали вдоль и поперёк, предварительно сняв модель каждого на томографе перед смертью. Лаборатория зашивалась, а я боялась больше всего того, что перепутают, ошибутся. Но и это предусмотрели, анализы всех тканей, крови, жидкостей, костной ткани и всего-всего-всего будут делать три раза в разных лабораториях, одна из которых в моём любимом немецком институте, с которым мы совместно ведём этот проект. Никто не забыл про мой статус иноагента, из министерства мне регулярно тычут им в лицо. Пускай тычут, лишь бы работать не мешали.
  Все умерли и умерли не зря. Они знали это, немного гордясь собой, улыбаясь на прощание доброй и гордой улыбкой. Они умерли тихо, без судорог и боли, просто уснули. По предварительным отчётам получалось, что рак мы победили, уничтожили, но, как метко назвал это наш биофизик: "Пожар в доме потушили, но перекрытия не выдержали, и дом рухнул". И дом рухнул... есть о чём подумать, есть что поменять, чтобы вместе с огнём не ломать и старые перекрытия, действовать точнее аккуратнее. С детьми такого быть не должно, они сильнее, перекрытия выдержат.
  
  Глава 46. Пнули в зенит славы
  
  Мне 32 года, скоро исполнится 33. Написала, чтобы не забыть, понять свой возраст, я не понимаю - это много или мало? Цифра не страшит, в отличие от многих моих коллег, которые трепещут перед роковым числом 35, будто бы за этой границей жизнь заканчивается. А моя жизнь недавно началась, все эти годы я готовилась к ней, росла, взрослела, созревала, как зимние фрукты.
  Листаю в памяти календарь, месяц за месяцем, зима, весна, лето, осень, снова зима и обратно по спирали в начало, вижу людей, которые мне дороги, моих маленьких пациентов, кто выписался домой, кто-то умер, и я помню каждого. Как и раньше, я не пытаюсь следить за судьбой наших детей, которым повезло - не попались к нам снова и прекрасно, о большем и мечтать не хочется. Интересно, как я видела себя в этом возрасте, о чём думала, мечтала, что планировала, когда была той наивной девчонкой, ещё не попавшей в когтистые лапы болезни? Не помню, боюсь вспомнить и очень этого хочу, но боюсь, что разочарую себя ту, наивную, мечтавшую о первом поцелуе, мечтавшей влюбиться по-настоящему. Интересно было бы с ней встретиться, с этой девчонкой, проехать 15 километров по лесопарку, наперегонки, она точно обойдёт меня. Она легче и моложе. А разве я старая? Иногда кажется, что да, даже седая прядь появилась, красивая, я её не буду закрашивать, она мне идёт. Её первой заметила мама, у неё у самой такие пряди по всей голове, она не красится, и некоторые думают, что это она специально отбеливает, дураки.
  Я смотрю на свои фотографии, на себя юную, наивную и тонкую, как деревце, только-только расправившее ветви, полное свежего сока в молодом гибком стволе. Смотрю и сравниваю с собой, уже девушкой, вырвавшейся из больничного плена, бледной, страшной и всё равно красивой, пускай и с пушком на голове вместо волос, но с живыми, искрящимися от внутреннего света глазами. Неужели это я? Может, это вспышка так отразилась в моих глазах, но девушка смотрит на меня весело, жизнерадостно, с небольшой хитринкой, и она хочет жить, я чувствую это. Какие мы разные, я и она, как многого она ещё не знает, и не знает главного -ќ любви, блуждая в впотьмах заблуждений и тайных желаний, страхов и пошлых снов, в которых она, нет я, готова подчиняться, готова быть раскрепощённой, умелой жрицей любви, подражая тем безмозглым дурочкам в роликах с пустыми глазами, всегда готовыми к соитию неважно с кем. Как многого она не знает, воспитанная на порно и рассказах школьных подруг, которые исчезли без следа, как много она не понимает из того, что знаю я сегодняшняя. Как многого я не знаю до сих пор и не хочу знать. Листаю фотографии, вот я на школьном плацу, не помню кто меня снимал, лицо у меня бледное, губы дрожат, а на следующем кадре маршируют девочки, высоко взмахивая длинными ногами в колготках телесного цвета, задирая юбку почти до попы, как на них смотрят зрители, сколько интереса и желания в их лицах, сколько самодовольства и веселья в лицах девушек. И снова я, бледная, глаза закатываются в полуобмороке. В папке ещё много фотографий, в основном марширующих девушек, некоторых я узнаю, они ездили на дачу к этому коучу, которому я проткнула член ручкой. Какая же я была смелая, сейчас бы так не поступила, слишком много завязано на меня, слишком многого ждут от меня - я не имею права на геройство или оправданную ярость, не имею права бросить всех.
  Думала ли я, что заточу себя в эту добровольную тюрьму? Мечтала ли об этом? А разве об этом можно мечтать? Я смотрю на себя на фотографии, мама меня сняла после того, как я получила документы в школе, распрощалась с ней навсегда, со всеми этими учителями, завучами, коучами, психологами ќ со всеми теми, кого я ненавидела все эти годы! Девушка смотрит на меня серьёзно, слишком серьёзно, и мы безумно похожи, даже страшно. Она моложе, кожа белее, тоньше, не такая грубая, но у нас один взгляд. Она знала, что так будет, не осознавая до конца всего, но я вижу, что я тогда была готова. Я показала эту фотографию Серёже, и он сказал, что мы смотрим одинаково, что я часто так смотрю на людей, и это неприятно. Он и другие, а они, оказывается, это обсуждали между собой, так вот они чувствуют, что что-то недоделали, недоработали, им неосознанно становится стыдно. Какая у меня власть, оказывается!
  
  Первая фаза испытаний окончена. Что это значит? Всех похоронили, родным выдали тела, большинство решило кремировать, анализы проведены, перепроверены, опубликованы. Если вкратце, то опыты на животных подтвердились и на человеке, что не особо удивительно. Если смотреть на результаты в общем, поверхностно, то это лечение мало чем отличается от облучения больного до состояния, когда все раковые клетки погибают, ну, а вместе с ними и все остальные клетки. Это если смотреть неопытным взглядом, или предвзято, в любой работе можно найти ошибки, неточности, оспорить выводы, раздувая положительный результат до уровня преступления, бесчеловечного опыта, но об этом позже. Главное, что должно было быть понятно всем, было в том, что раковые клетки действительно погибали, а все остальные органы были целы. К сожалению, это мало кто хотел понимать из тех, кто ринулся критиковать нашу работу.
  Прошло уже больше шести месяцев после смерти нашего последнего подопытного пациента, природа радовалась лету, а я бегала от одного бетонного здания к другому, к третьему и так по кругу, не замечая ни холодной весны, с мерзкими дождями и со снегом в апреле, ни этого сказочно-яркого лета, лишь изредка, выходя из метро, ненадолго застывала на месте, смотрела, щурясь на солнце до одурения, впитывала силы, чтобы бежать дальше. Мы все так бегали, весь научный центр, а наши программисты, строившие математические модели работы препарата и вовсе жили на работе, кстати, им это было по кайфу, некоторые притащили с собой своих девушек и парней, таких же двинутых, и все работали вместе, круглые сутки, с перерывами на сон, еду и секс, для этого они выделили отдельную комнату, поставив большой диван, и повесили расписание, а так все спали в общем зале на раскладушках и матрасах. Модель выходила туго, приходили новые данные, заставлявшие перестраивать всё, часто начинать заново, и наши кодеры выходили играть в баскетбол на улицу, в любую погоду. Даже в ливень, так прочищались мозги, как они заявляли на указания, что они нарушают рабочий режим и вообще не выполняют регламент.
  За всё в ответе Сергей Николаевич, все это понимают и стараются не высовываться, не возражать, если Серёжа вдруг проявлял твёрдость, выгонял кого-нибудь с работы домой, на выходные, а они возвращались тайно, ближе к вечеру, как шпионы. Работа заразила нас, а биофизики и программисты считают, что это я всех покусала, и все теперь инфицированы вирусом Esenius trudogolicus и прививкой от этого вируса могут быть только Мальдивы или Гоа на полгода за счёт работодателя.
  
  Вышло много статей, мы публикуемся сразу, как получили результаты, даже промежуточные, выкладывая массивы данных для всех, чтобы другие проверили и нашли наши ошибки. И ищут, копаются в отчётах, массивах данных, иногда находят несоответствия, просчёты или торопливые выводы. Кого-то это раздражает, приходится переделывать, проверять, но для большинства это нечто иное, непонятное мне чувство, которое объединяет всех, весь неравнодушный мир. Приходя в научный центр, я больше не воспринимаю его, как бетонное здание внутри Москвы - это сообщество разных людей, стран и континентов. Да, много времени уходит на переписку, общение, виртуальные конференции, на которые меня постоянно приглашают, тянут на аркане, как ретивого жеребца или кобылу в конюшню. Я многого не понимаю, плыву, как говаривал один мой преподаватель по биохимии, теряю нить, путаясь в английских и латинских терминах, чувствую себя бесполезной, стесняюсь, и это, наверное, видно. Но медленно и верно я въезжаю, мне становятся понятнее отчёты, выводы наших генетиков, суть споров. Мне кажется, что я снова учусь, а это мой университет. Недавно я поняла, что хочу отразить в своей кандидатской работе, сложились элементы в единую картину, и мне так захотелось скорее её написать, но торопиться нельзя, слишком мало верных данных. Слишком высока цена ошибки.
  Я статьи не пишу, хотя Серёжа просит быть соавтором, а я отказываюсь. Мне дают статьи перед публикацией, и я провожу редактуру, как медик, не особо поначалу вдаваясь в суть. Но чаще и чаще моя редактура стала касаться научных вопросов, я делаю замечания, со мной спорят, иногда я права, иногда нет, по-разному, но моя фамилия без моего одобрения стала появляться в авторах статей, моё стабильное место второго соавтора, почётное место. Серёжа думает наперёд, за меня, понимая, как помогут мне эти публикации на защите, добавят веса.
  
  Мы синтезировали мою плазмиду! Я не сразу поверила и поняла всю значимость этого события, от меня скрывали, что уже больше года подбирали технологию, и вот она, чистая, без моих генов, без моих не знаю уж и чего - новый искусственный организм. И тут опыты над животными приобрели новый окрас, а как поведёт себя препарат? Даже в теории никто не предполагал, что искусственный организм будет иметь точно такие же свойства, в точности выполнять возложенные на него функции. Так никогда не было и не будет, опыт предыдущих синтезов, попыток создать искусственные копии простейших доказывали это, всегда была потеря функций, а в большинстве случаев организм был нежизнеспособен или бесполезен.
  Начали по правильному, с лабораторных тестов в чашах Петри или мини-реакторах. Искусственная плазмида работала, внедрялась в здоровую клетку, собирала информацию и, сталкиваясь с поражённой клеткой, убивала её, так нам показалось в начале, но мы ошиблись. Искусственная плазмида, киборг Гауса, как прозвали её биофизики, они такие шутники. Я иногда ржу весь день, до слёз, ничего не успеваю сделать, и это лучше любого отдыха. Спасибо им, на следующий день моя голова работает гораздо лучше, и вообще мы много и часто смеёмся, такая радость внутри нас, я могу смело говорить за всех, вижу по глазам, чувствую это. И в этом не может быть никакой ошибки! Не может и всё!
  Так вот, киборг Гауса не убивает клетку, как моя эндогенная плазмида, а деактивирует. Клетка словно замирает, перестаёт лихорадочно делиться, воспроизводить уродов, а через некоторое время её ядро распадается, ДНК разрывается на части, как рибосома, ферменты распадаются на аминокислоты, и здоровая клетка пожирает её. Дружественный каннибализм. Никто не обратил на это особого внимания, а я настояла на эксперименте, который, похвастаюсь, вышел точно так, как я предсказывала! Серёжа заставил меня написать отдельную статью, мою первую личную статью об этом, я пару раз заставала его за тем, как он читает выпуск журнала, где была моя статья, и улыбается. Такой смешной, или это я смешная и до сих пор стеснительная? В 33 года, пора бы перестать стесняться.
  Итак, эксперимент. Мыши не подходят - слишком малы, слишком быстро, обезьянки, такие симпатичные, больные, мы их и заразили, и весёлые. У пяти был рак желудка, у шести рак кишечника, у трёх рак печени, четыре с раком почек и десять с моим любимым лейкозом. Очень важно сравнить действие при разных раках, а то в первой фазе мы лечили, если так можно сказать, только больных неизлечимыми лейкозами разного генеза.
  Мы приготовили препараты для каждой обезьянки, причём для половины сделали пограничные отряды с моей плазмидой, а остальным ввели киборга Гауса со стафилококком. Самая суть была в том, что основной препарат мы вводили напрямую в поражённые органы, и препарат был на 90% из киборга Гауса, а оставшиеся 10% - моя плазмида. Это всё условно, моя не моя, плазмиды, что живая, что искусственный организм, были уже обезьяньи, с их кодом, перерождённые.
  Результат оказался поразительным - 70% остались в живых. Выжили бы все, но не сработали пограничные отряды на основе киборга Гауса, они были отторгнуты иммунной системой или просто были съедены организмом. У всех подопытных раковые клетки были уничтожены, органы оказались чистыми, без стремительного некроза, поэтому приняли решение ничего не трогать и посмотреть, как организм справиться сам. Когда заметили, что у тех, кому ввели пограничные отряды на основе искусственного организма начался регресс, вкололи проверенный препарат, и это спасло животных.
  И всё это я спрогнозировала, рассчитала. Не шучу и не хвастаюсь,ќ это был действительно расчёт, где я использовала общую математическую модель поражения органа, высчитывала эффективность препарата нового и старого на основании лабораторных исследований, а вычислительная машина рассчитывала вероятность сохранения органа живым. Получалась довольно высокая вероятность, более 67%. Всё это и легло в основу моей статьи, где каждый по коду мог найти массивы, скачать себе нашу математическую модель с открытым исходным кодом для тех, кто хочет проверить работу программы. Обезьянки живы до сих пор, прошло два месяца, наступила осень, а они ещё живы. Мы их отправим к нашим друзьям, все захотели себе по обезьянке. Распределили всех, часть уедет в Европу, другая в США, в Австралию, одна даже в Южную Африку. Никто не будет их там резать на части, кромсать исследуя ткани, максимум - снимут модели на МРТ и КТ, возьмут биопсию, кровь и всё, обезьянки заслужили достойный пенсион за свою работу.
  
  После удачного эксперимента на обезьянах, мы поменяли план на вторую фазу испытаний, решив сразу перевести всех на киборга Гауса. Схема определилась такая: больным будут сделаны три основные инъекции препаратов, два на основе плазмиды Павлова-Гаус, живого организма, в вену и под кожу, а в поражённые органы будем вводить препарат на основе киборга Гауса. Мы набрали на вторую фазу добровольцев, более 100 человек, все неизлечимые, готовые вот-вот отдать душу кому-то там, в кого верят или не верят. Как бы это цинично не звучало, но для меня они подопытные, не хочу и не смогу познакомиться с каждым, наладить контакт -ќ это не нужно и опасно. Инъекции в поражённые органы буду делать сама, и это не недоверие к другим, мне надо тренироваться, чтобы потом рука не дрогнула, чтобы не испугалась ввести это нашим детям. Я не от кого не скрывала, что всё это для них, для наших маленьких пациентов, которые ждут, умирают, приходят новые и тоже ждут, умирают, а мы отрабатываем технологию, ищем решение, цена которому их жизнь, тех, кто умер, и тех, кто выживет после нашего лечения. Я верю, что выживут все, иначе и быть не может! Это слепая, бездоказательная вера, если вдуматься, то догма.
  
  Проблемы нарисовались оттуда же, откуда и обычно. Министерство затормозило согласование, не выдавало разрешение на проведение второй фазы, а наши добровольцы еле держались в этой жизни, не понимали, что мы медлим - нельзя, не разрешают! Серёжа часто стал ездить в министерство, возвращался хмурый, злой, коротко бросая, что они там охренели, сволочи, уроды. Как-то он разговорился, я его накормила, сама приготовила мясо, и рассказал, что идёт борьба за влияние. Когда наш препарат косил всех, без анализа результата, всё было нормально, разрешение выдали без проблем. А сейчас, когда забрезжила вероятность выживания пациентов, вклинилось лобби какой-то фармкомпании, он не стал называть её, усмехнулся, что я её знаю, все знают чья это корова. Эта компания вот уже десять лет сидит на грантах и бюджете, изобретая лекарство от рака, и тут мы со своими прорывными идеями.
  Я загрустила, ходила неделю не своя. Серёжа, мой хрустальный мост через пропасть, по которому я хотела перевести всех моих детей в жизнь, трещал и рушился, царапая мне лицо осколками, но ещё стоял, пусть и не такой прозрачный и светящийся, но стоял, как мне казалось, крепко. Серёжа убеждал, что пробьёт разрешение, уже подключили все связи, какие только нашли. Если надо было бы, я бы сама пошла к САМОМУ, упала бы в колени, целовала бы его подошвы, лишь бы разрешил, разрешил! Одно слово, и всё будет, всё... как много зависит у нас от одного слова одного человека, как много у нас от этого застывает, разрушается, исчезает безвозвратно! Сил нет это терпеть, сил нет это видеть и ломать от злости и бессилия руки! Скажите, что надо сделать, что надо от нас, от меня всё сделаю, хоть убейте, съешьте, мне всё равно, лишь бы дело завершить!
  Я была в панике, опять начались судороги, не могла спать, есть, работать. Загремела в итоге сама в больницу с нервным истощением, в свою же. Лежала и умирала, не могла ни встать, ни сесть, ни есть, заставляла себя ползти до туалета и всё, на этом я кончалась. Ни уговоры, ни просьбы, ни пощёчины, крики ќ ничего не действовало, мне казалось, что я умираю, и я хотела умереть. Я сдалась.
  Злость вернула меня к жизни, жалко, что не любовь, а именно злость. Марина решила разозлить меня, чтобы я хотя бы послала её к чёрту, а заодно и всех остальных. Она притащила на планшете статьи про меня, включила мне в палате ток-шоу, где меня называли "доктором Смерть", убийцей в белом халате и так далее. От меня это всё скрывали, а пропаганда против меня велась уже целый месяц. Не понимаю, почему выбрали именно меня, наверное, потому, что я врач, сосуд, наполненный благочестием и самопожертвованием ради больного, а я оказалась амфорой полной яда, и это не моя метафора, престарелый пропагондон так меня назвал.
  Я резко села, а потом вскочила с койки, в бешенстве, в диком бешенстве. Эти гады откуда-то достали кадры, где я в морге, провожу вскрытие наших подопытных первой фазы. И что они хотели увидеть? Сострадание на лице патанатома? Мне это ставили в вину, вот, видите, какое злое бесстрастное лицо, она лишена человеческих чувств и так далее! Гады, сволочи! А с другой стороны, если бы не они, я бы не встала с койки, померла бы здесь от тоски и безысходности.
  Марина не ожидала от меня такой реакции, она надеялась, что я хотя бы проснусь. А я? А что я, я достала одежду, плюнула на всё своё лечение. И заставила Марину отвезти меня в Министерство. Она потом всем рассказывала, как взбудоражились мои соседки по палате, и как нас пропустили по одному моему взгляду, охранник сам проводил к замминистра. Вид у меня был ужасный, я и правда была похожа на смерть.
  И как у меня хватило наглости ворваться к нему, я отпихнула секретаршу и ввалилась в кабинет. Там шло совещание, и тут мы.
  Никогда не думала, что у них там так всё роскошно, золотое и в бархате, стулья в парче с золотым тиснением, а все такие гладенькие, чуть ли не напомаженные. Прямо, как в восемнадцатом веке, не хватало ещё париков на мужиках и вываливающихся грудей у женщин. Меня узнали, и первая реакция вызвать охрану поутихла, ворчали некоторые, требовали, чтобы мы ушли. Марина потом сказала, что у неё душа ушла в пятки, она стояла как столб, молчала и смотрела на всех во все глаза, а я ругалась, требовала объяснений, почему задерживают нашу работу! Мне оппонировал какой-то замзамыч, дойдя до того, что стал изрыгать из себя пропагандистские обвинения в мой адрес, как эти уроды с экрана. Я быстро сориентировалась и обвинила его в лоббировании квазигосударственной фармкомпании, принадлежащей внучке старого друга САМОГО, небожителя из бессменной колоды вечной элиты, обвинила его в разжигании против меня ненависти, я и сейчас вижу этих людей "из народа", требовавших привлечь меня к ответу, вижу псевдо родственников наших пациентов, добровольцев, требовавших материальной компенсации, обвинявших меня в том, что я присвоила их деньги!
  Мы бы орали друг на друга весь день, если бы кто-то не включил на огромной панели видеообращение родителей наших маленьких пациентов. Я застыла от неожиданности. Выхватывая знакомые лица в кадре, а людей было очень много, камера ездила по рядам, а люди не кончались, потом камера взмыла вверх, и на площади перед Академией наук, на смотровой площадке, стояли сотни человек. Во главе была мама Кости Сорокина, он умер три года назад. Я отлично помню эту женщину, не по возрасту постаревшую, она вернулась после смерти сына через полгода, ничего не сказала, а я ждала обвинений или чего-то подобного, тяжело было на душе. Она обняла меня, и мы долго стояли так, молча. Потом она сказала: "Спасибо", и ушла. Теперь она говорила, много, жёстко, требовательно, я никогда не видела её такой. Она, все они требовали, чтобы власти прекратили эту проплаченную войну против меня.
  Меня и Марину вывели, я была в каком-то оцепенении, голова не хотела думать, а организм приходил в себя, захотелось есть, до боли в позвоночнике. Секретарша, не обидевшаяся на меня за грубость, шепнувшая, что знает меня и не верит в это враньё, отвела нас в столовую, где я набрала бесплатно целый поднос еды и ела, ела, ела, пока нас не забрал Серёжа. Он не ругался, но был взволнован и сильно нервничал, у него начинает дёргаться правый глаз.
  Дома я спросила его то, что мучило меня всю дорогу, не испортила ли я всё дело своей выходкой. Он успокоил, не врал, я бы почувствовала, что дело не испортила, но больше так делать не надо. Через неделю нам выдали разрешение, и это была победа лишь на половину. Мы теперь должны работать вместе с фармгигантом, мы уже с ним работаем, как оказывается. Это обидно и несправедливо, но я засуну свои обиды подальше в себя, оставлю на старость, чтобы было о чём поворчать, кого проклянуть. Я их уже и так прокляла, если они в это верят, то пусть боятся, ведь нет ничего действительнее того, что ты воспринимаешь за действительность и реальность, а, следовательно, и все последствия этого становятся действительными и реальными. Эту формулу я на всю жизнь запомнила, когда мы изучали врачебные практики древних цивилизаций и народную медицину. Вся моя жизнь подчинена этой формуле.
  Теперь я знаменитость, приходится ездить в метро в маске, как в ковидные периоды, строить из себя параноика. Узнают, кто-то улыбается, а кто-то хочет прямо плюнуть в лицо. Вот такая она, народная любовь, без меня меня пнули прямо в зенит славы, будь он проклят и все они вместе с ним! Мне тяжело, я не привыкла к такому вниманию и стала прятаться от людей, чаще ездить на такси, хорошо ещё, что ребята за рулём нормальные, молчаливые. Пришлось переехать к Серёже, не знаю, надолго ли. Дома я чувствую себя лучше, да и всю нашу жизнь мы построили у меня дома, а теперь не могу там жить, боюсь возвращаться домой, видеть эти надписи на двери, срывать наклейки, где меня называют убийцей, сатаной, врагом народа, а почтовый ящик забит угрозами. Полиция разбирается, ищет, и ночь не спит, и день не спит, ищет и ищет.
  
  Глава 47. Не удалось 
  
  Вмешались, ворвались, заполнили пространство собой, дышать невозможно, не хватает воздуха, не хватает терпения. Это моя реакция на навязанное сотрудничество с фармгигантом, если бы я должна была вести переговоры, сидеть на всех совещаниях и брейн-штормах, больше напоминавших брейнфакинги, то разругалась бы насмерть. Очень хорошо, что я этого не должна делать, просто прекрасно. Мне неприятно, что весь удар берёт на себя Серёжа, выдержит, он сильный, жаль, что я ему в этом не помогу, скорее наоборот, ещё сильнее разозлю.
  А он злой. Постоянно, я таким его ещё не видела. По-бабьи подумала сначала, что на меня, даже обиду внутри себя взрастила, вот-вот бы выплеснула ему в лицо. А он опередил меня. Отвёл в сторону, после одного из совещаний с представителями фармгиганта, где я уже не выдержала, ругалась на них, на их требования рассчитать стоимость препарата, какую максимальную стоимость мы сможем обосновать. Уроды, торгаши, им бы наживаться на детях, на больных. Признаюсь, я совершенно не думала о том, сколько будет стоит наш препарат. Эти мысли мне и в голову не приходили, а как поняла, то взбесилась. Наверное, я в душе настоящая коммунистка, не те неофиты и некрофилы, которые салютуют под знамёнами со Сталиным, а идейная коммунистка. Если хотите, то я за коммунизм во всей Вселенной, но только в области медицины. Понимаю, что глупо, что это нереализуемо, что слишком много заинтересованных лиц, мы иногда рассуждаем с Серёжей перед сном об этом, он, и это меня сильно удивляет, не считает идею бесплатной медицины для всех на Земле утопической, его теория кажется мне реальной, что так и будет, как и безусловный доход, но взамен люди отдадут свою волю властям. Речь не идёт о государстве в нашем понимании, оно слишком мало и несовершенно. Мы как-то разговорились до того, что люди и есть основной ресурс будущего. Как сейчас захват территории не имеет главенствующего значения,ќ важно захватить умы и волю населения, а территория идёт в комплекте.
  Опять заболталась, тянет меня в политику, точнее тянут меня в политику.
  Серёжа вывел меня в коридор, мы прошлись до окна, я открыла его, впуская прохладу середины осени. Когда солнце приглядывает за землей в полглаза, немного устало, но пока ещё с интересом, пройдёт неделя, две, и солнце спрячется, забудет про нас на долгие месяцы. Я дышала этим последним воздухом ушедшего тепла, вспоминала пролетевшее мимо лето, вспоминала себя в детстве, так захотелось на дачу к бабушке, погулять в лесу, ничего не собирая, впустую, как говорили соседи, побегать за бабочками, покувыркаться на поляне, поймать большого жука и отпустить его на свободу. Жук жужжит, щекочет ладони, волнуется, боится, воспоминания, как вспышка электрической дуги, которую я видела недавно в лаборатории биофизиков. У них сгорел какой-то аппарат, очень яркая вспышка, а потом чёрный дым! Сердце заколотилось, как тогда, в детстве, я протянула руки к окну, будто бы у меня был в ладонях этот жук, расцепила пальцы, раскрыла ладони, и он вылетел, радостно жужжа, облетая на прощание, чуть касаясь моих волос, а внутри меня взрывается радость за него, и неважно, что это я его поймала, схватила, заточила. Я засмеялась, заново переживая эту детскую радость, и пускай за окном была промозглая осень, начинался мелкий дождь, а небо затянулось невидящими тучами - сейчас это было неважно! Я посмотрела на Серёжу, он улыбнулся мне в ответ, ловя моё настроение, как и я, вырываясь на несколько минут из нашей подлой реальности. Я хотела ему рассказать о жуке, о моём воспоминании из детства, он любит это слушать, задаёт много вопросов, и я вспоминаю чётче, объемнее, глубже. У воспоминаний есть объем, есть и четвёртое измерение - это ваши чувства, переживания, вы сами!
  Нас позвали обратно в переговорную. Я нахмурилась, и он прижал меня к себе, уткнулся лицом мне в голову, как же хорошо, что я успела утром помыть голову, а то часто хожу как замарашка.
  "Знаешь, как они меня достали?" - прошептал он с такой болью в голосе, что я чуть не расплакалась: "Как же я их всех ненавижу, а придётся работать, придётся уступать и договариваться. Не смотри на меня, я буду терять человеческий облик, превращаться в машину, в менеджера. Будет непросто".
  Я царапнула его ладони, он засмеялся, и мы пошли обратно в переговорную, где стоял душный смрад, хотелось проветрить, выветрить всех отсюда.
  
  Вторая фаза началась, и слава всем богам, что ещё остались на нашей планете. Если бы имело смысл зарезать барашка или в полнолуние пустить кровь чёрному петуху на кладбище, я бы сделала это, не моргнув и глазом. Я поняла в себе то, что готова идти на любые уступки, унижения, готова побороть свою волю, побороть себя, небездумно, не ради денег, не ради мифического чувства гордости за прах Империи, животворные кости, которые достали из склепа и носят по стране, заставляя кланяться, целовать, верить, что она ещё жива. Надо будет, и сама встану в шеренгу, поведу за собой "просветлённых". Мы много спорим об этом с Олей, она тверда в своей позиции, что нельзя кланяться этим, нельзя им уступать, нельзя на них работать и так далее. А у меня нет понятий можно или нельзя, у меня есть цель, и её достижение зависит от них, значит, если понадобится, то я поклонюсь, могу в ноги упасть, лишь бы не мешали, можно и не помогать, но хотя бы не мешайте!
  Это бахвальство, самоуничтожение, и правда. Всё правда и всё ложь, одновременно, сталкиваются, выдавая в итоге ничто, пустоту. Вот она у меня и образовалась, заполнила всю. Опустошила, выкинув наружу все мои заблуждения, мои принципы, мой идеализм, который кажется сейчас кретинизмом в зачаточной стадии. Нас пригласили на встречу с президентом, на комиссию по инновационным проектам в области медицины. Никак они не могут избавиться от этого старого и затёртого до бессмыслицы термина - инновации. Я хотела отказаться, но из администрации президента настойчиво приглашали, а потом предупредили, что моё решение должно быть положительным, иначе могут быть проблемы. А проблемы итак есть, куча, большая вонючая куча! Кто-то привёз её к нам ночью и вывалил перед входом.
  Пришлось согласиться. И, как по мановению волшебной палочки, нашу больницу перестали атаковать религиозные активисты, требовавшие привлечь меня к церковному суду, как дочь Антихриста, не больше и не меньше. Серёжа считает, что это успех, признание, Марина говорит, что пиар хорош любой, а раз за нас уже взялись эти фанатики, значит, дело стоящее. Я сначала не понимала их логику, но недавно въехала: вся эта шумиха отвлекает, уводит фокус внимания в сторону, министерство вынуждено отвечать, тратить время и трудодни, а мы можем спокойно завершить вторую фазу, без дополнительных внезапных проверок, которые в основном перечитывают электронные журналы учёта расхода наркотических средств, сверяя данные с рукописным журналом, с живыми подписями. Это мешает работать. Приходится уделять им время, а могли бы заняться обработкой данных.
  На самом деле повод для истерики религиозных фанатиков есть, повод весомый, для обыкновенного человека, не понимающего сути исследования, роли подопытных, по сути смертников, результаты ужасающие. Больше половины наших добровольцев умерли, с этим никто и не спорит, а вот дальше начинаются детали. Если открыть заголовки, то умерли после введения нашего препарата, а если открыть отчёты, протоколы, решения, то нет, от других причин.
  Это началось через неделю, после инъекции препарата в поражённый орган. Мне ещё на опыте с обезьянами думалось, что процесс идёт слишком быстро, и его стоит затормозить, дать возможность организму отдышаться, время на восстановление. Обезьянки были молодые, по-нашему подростки, и они выжили. Наши добровольцы в основном люди старше 63 лет, слабые и больные, измученные болезнью и лечением, уж не знаю, чем больше. Иногда лечение убивает человека гораздо быстрее страшного заболевания. Как показало вскрытие, рак мы победили, как и у обезьянок, но у кого-то не выдерживало сердце, случались инфаркты, аневризмы, тромбы и инсульты ќ это если вкратце. Организм, получивший свободу от болезни, впадал в истерику, пытаясь наверстать упущенное время, росло кровяное давление, иммунная система сходила с ума, как и эндокринная, больных лихорадило, а мы не знали от чего, и ничего не помогало, ни один из препаратов. Если подскакивало давление, то его невозможно было сбить, одному больному пришлось по старинке пустить кровь, чтобы сосуды не взорвались внутри, конечно же, это невозможно, так, для острастки нагнетаю. Это была безумная и страшная неделя -ќ вторая неделя второй фазы испытаний. Мы не спали, забывали о еде, помыться, приходили писать отчёты и засыпали на стуле за столом, раз и отключилась.
  К концу второй недели я настояла на том, чтобы всех подопытных ввести в медикаментозную кому. И так мы спасли меньше половины, пока спасли. Это люди, для кого-то близкие, дорогие, а для меня это подопытные, добровольцы, смертники. Они уже дали нужный нам результат, те, кто умерли первыми,ќ препарат работает, некроза нет! НЕТ! Надо теперь понять, как унять растревоженный организм, как успокоить его, чтобы он не убил сам себя, как лошадь, запряжённая в телегу в ночном лесу. Её обступили волки, кусают за ноги, прыгают на спину, хватают за шею, пытаются вгрызться в брюхо, а она мечется, не может выпрячься, освободиться, рвётся, а телега не пускает. И вот возница или неизвестно кто, срезает ремни, лошадь скидывает оглобли и несётся вон отсюда, безумная от страха, не видя дороги, не понимая, что бежит прямо в овраг, что упадёт, сломает ноги, и тогда её точно сожрут! Я перечитала старых книг, ищу ответы и нахожу их в глупых метафорах, но так проще понять самой, что происходит. Это так кажется, что мы все умные, опытные, у нас туча всяких приборов, делаем сложные анализы, строим умные лица, а в действительности слепы, бредём на ощупь, хватаем что-то и пытаемся понять, почувствовать пальцами, понюхать, укусить, понять вкус и сделать вывод, часто неверный. А из цепи неверных выводов может родиться логика, методика, которую потом не перешибёшь.
  Каждый день думаю о том, верный ли мы выбрали путь, не идём ли по ложному следу. Пока всё складывается так, как я прогнозировала, или факты ложатся внахлёст, перекрывая незаметные детали, чтобы нам было сподручнее и удобнее подтвердить свою гипотезу, вывести подходящую закономерность и упаковать её в приличный отчёт. Я стала сомневаться, возможно, на меня действуют обвинения в убийствах, что я, почему-то всегда одна я, использую больных людей в качестве подопытных кроликов, как материал для испытаний. В этом есть своя правда, и я об этом стараюсь не думать, не запоминать наших добровольцев, но они всё чаще задерживают меня разговорами, расспрашивают, интересуются всем подряд,ќ ещё бы! Мы их постепенно выводим из медикаментозной комы, а для них это как новое рождение. Новый мир, в котором больше нет боли, голова настолько чиста, что слышно, как скрипят старые мозги, обрадованные забытой свободой мысли, свободой воли и желания жить. Я чувствую, что начинаю таять, терять защитную корку льда, и мне очень грустно, я ведь я знаю, что они все умрут, причём, довольно скоро, вопрос полугода, не больше. Я вижу, как смерть ходит среди них, как они тоже видят её и не боятся, как наши дети. Мне кажется, что они знают, что я вижу их смерть. Один больной мне вчера сказал, чтобы я не переживала, он никогда ещё не был готов к смерти. Именно готов, а не как раньше, желал смерти, не в силах выдерживать ежедневные боли, они сломают любого, даже самого сильного человека. Многие больные не верят врачам, особенно тем, кто заявляет, что понимает проблемы больного. И правильно не верят, нельзя понять болезнь, если сам ею не переболел или не болеешь до конца жизни. Правда лечения в том, что уметь услышать больного, отсеять в ворохе страхов и заблуждений крупицы, собрать их вместе и понять, что действительно происходит с человеком. Мы сами вынудили больных заняться своим образованием, выучиться на диагностов в интернете, так поступает наша медицина, усиливая недоверие к врачам, недоверие к системе, к методикам, схемам лечения, и диагностики. Нет веры во врачей, нет веры ни в кого - это выгодно государству, так можно снять с себя ответственность, переложить на больных, экспериментировать, опробовать новое или сокращать расходы, корректируя таким образом численность населения.
  Получается какое-то людоедство. По мне, вполне обычное людоедство, примитивное и убогое. ЯЯ читала в старых книгах о врачах, об отношении к ним, в те времена, когда их уважали, когда врач был чуть ли не единственным образованным человеком в сотнях вёрст, уважаемым человеком, как и учитель. Мне видится это таким наивным и глупым, уровень доверия как священнику, из-за необразованности, дремучести и мракобесного страха перед неизвестным. Этот страх никуда не делся, он живёт внутри нас, я вижу это по здоровым людям и больным, вижу его в их лицах, в суетливом взгляде, нервных жестах, когда они встречаются с нами, с врачами. Вижу этот страх и во врачах, которые те же люди, зачастую роботы, выполняющие сложный алгоритм, который с каждым десятилетием становится всё проще. Страх перед неизвестным, древний, мракобесный ужас перед грозой, молнией или вздохами земли жив внутри нас, просто он переродился, стал иным. Теперь никто не падет в ниц перед ударом молнии в дерево, никто не бьёт лбом об пол заслышав раскаты грома, все стали образованные и ещё более трусливыми. Выкидывая перед собой все знания, которые успели нахватать, запомнить, переврать, перемешать в плотный субстрат из общественного мнения, опыта предков из высших достижений медицины, они защищаются им, наивно полагая, что сидящий напротив человек с бейджем и в белом халате знает больше. Уровень доступа к информации определяет, решает. Заблуждение, воспитанное и укоренённое, забетонированное в мозгах обывателей, что в сети есть вся информация, что можно самостоятельно до всего дойти. Уровень диагностики достиг таких высот, что, просто сдав свои жидкости на анализ, можно узнать о себе всё, обширная практика неинвазивных или малоинвазивных вмешательств, новые технологии, новые продукты, рост продаж. Всё подготовлено, встроено, опробовано годами, десятилетиями и работает или не работает, как повезёт. Это так кажется, что медицина шагнула далеко вперёд, что светлое будущее не за горами и скоро по капельке крови в бытовом нанопорном секвенаторе можно будет строить свой план лечения, план жизни без болезней, без старости. Но любой, даже самый тщедушный вирус ломает эту радужную картину мира, как это было давным-давно и продолжается до сих пор, когда это выгодно власти
  Я много раз объясняла Оле, маме, что это иллюзия, что вы можете узнать только то, что вам разрешено знать. Так устроены все открытые ресурсы, где выкладываются статьи, видеоматериалы и прочий контент, пододвигающий вас к вере в новые технологии, дающий нужную картинку, чтобы вы поверили, чтобы вы почувствовали себя специалистом, ну или хотя бы знатоком. Меня понял Дамир, рассказав, что то же самое происходит и в его сфере. Открытость информационного пространства эволюционирует в обратную сторону, но это не деградация, а тоже развитие, просто вектор поменяли. Я это поняла после того, как получила доступ к материалам немецкого института, стала сравнивать, искать подобное и не находила. Даже в нашем научном центре, где, казалось бы, собрались учёные, опытные, образованные, даже здесь я слышу наивные мечты, рассуждения о прорыве в медицине, и всё чаще в пример ставят наш проект, мой проект, не понимая, что это такое же гадание, случайность, как и у древних, подмечавших, не сразу, что убило пациента, а что нет. Всё новое -ќ это гадание, получится или нет, а супертехнологии, синтез молекул и прочее -ќќ это отработка навыка, того, что и так уже знаешь и умеешь, как ремесленник набирается опыта в процессе работы.
  
  
  Мне плохо, очень плохо. Я боюсь... себя... ведь точно сделаю что-то не то, скажу не так, испорчу! Зачем они потащили меня на эту конференцию к небожителям? У меня слишком много вопросов к ним, слишком много!
  Послезавтра едем, накрашенные и напомаженные, как на смотрины в древности. Будем себя продавать. Перечитала всю муть, что написала в этом драфте, стало ещё хуже. Хочу сбежать, спрятаться, от всех, навсегда. От себя подальше. Снова хочу простой и понятной жизни.
  
  Мы ехали долго, я уснула по дороге, и снилась мне такая чушь, что и описывать не хочется. Зато, что удивительно, я проснулась бодрая и чуть раздражённая, такая весёлая раздражительность, которая никогда не заканчивается хорошо. Очень хотелось сделать какую-нибудь гадость. Серёжа неверно понял моё оживление, обрадовался, а зря! Я знала, что хотела сказать, и, почему-то была уверена, что смогу всё высказать им в лицо. Не зря же я готовила папки с документами, с нашими отклонёнными запросами из хосписа на рабочие препараты? Не зря! Всё закончилось много часов назад, мы уже дома, а меня до сих пор трясёт от бешеной лихорадки, спать не могу, хочу скорее всё записать, завтра не захочу, испугаюсь!
  Не так долго мы ехали, как потом ждали начала. Проверки, вопросы, сканирование, потом опять вопросы, хорошо ещё, что не заставили раздеваться, не устроили полный досмотр. В этом и есть лучшее применение прогресса и развитие высоких технологий - можно больше не унижать человека публично, просканировал рентгеном, увидел всё, что хотел и даже больше. Это всё не важно, меня больше поразил сам комплекс Сити, уже не новый, безумные башни, в которых трудились тысячи муравьёв.
  После того, как нас проверили, удостоверились, что в моей папке нет никакого оружия, взрывчатки или вредоносного порошка, одни бумаги, нас посадили в автобус с зеркальными стёклами и повезли "в неизвестном направлении". Конечно же, я знала, где будет основное мероприятие, и тем сильнее было моё удивление, когда мы приехали в Сити. В автобусе охраны было в два раза больше, чем пассажиров, нас везли, как ВИП-заключённых или шпионов на обмен. Так думали и охранники, давно не встречала таких морд, очень тупых и свирепых, такие ребята, не задумываясь, отрежут голову любому, дай только приказ.
  Чем ближе мы подъезжали к главному "инновационному центру", тем острее я чувствовала приступы тошноты. Очень хотелось пить, всю воду и конфеты, что я взяла с собой, отобрали, обещав отдать в конце мероприятия. Меня мутило, наверное, укачало, я сильно нервничала. Как закрою глаза, так вижу Изумрудный город и начинает тошнить, галлюцинации стали настолько сильными, что я расслышала вдали утробное "ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!" Я сильно побледнела, стало стягивать кожу на лице, а по голове бегали мерзкие мурашки. Все с тревогой смотрели на меня, кроме охранников, они ничего и не заметили, а я глупо отшучивалась, что я за врача, сама справлюсь.
  От нашего научного центра откомандировали восемь человек, всех руководителей лабораторий и меня. Выступать в основном должны были директора фармгиганта, а мы так, на подтанцовке. План нам прислали за неделю, с приказом выучить роли и не ломать регламента, так как будет прямая трансляция. Вождь нации полюбил снова эти виды общения с народом, уходя в сотый раз по одному и тому же кругу публичного бичевания высоких чинов на потеху глубинному народу. Я возмущалась, для кого это всё, а Серёжа меня убеждал, что это работает, древний и желанный аттракцион.
  На месте нас опять проверили, меня отвели в отдельную комнату, где женщина с мраморным лицом, всё же ощупала мои ноги, сунула руку в перчатках в промежность, как я угадала надеть брючный костюм, а то бы не подумав, врезала бы ей между глаз. Пока она лапала меня, я примерялась, как свалить её с ног, если будет невмоготу. Всё было у меня на лице, и она, кивнув напарнице, показала силу, резко вывернув руку назад, желая якобы проверить спину. Я ждала этого, ничему новому они не учатся, и не далась, резко дёрнув рукой к себе. Жаль, что она не упала. Её напарница вскочила, мы уставились друг на друга, и не знаю, чем бы всё закончилось, но, судя по всему, по камерам увидели, что назревает, и в комнату вошёл подполковник и вывел меня к остальным.
  Я не успела и словом обмолвиться с Серёжей, как нас потолкали по коридорам куда-то наверх, как отару послушных овец. Меня опять стало качать, хотелось пить до боли в горле, как будто кровь стекала по пищеводу в желудок и разъедала его. Серёжа взял меня под руку, стало легче, но мутило ужасно.
  Не помню, как из этих безликих коридоров мы очнулись в залитом ярким светом зале. Я невольно вскрикнула от ужаса, мой коматозный кошмар вернулся и стал реальностью - это был тот самый зал или его двойник, что я видела тогда из зеркал, следя за своим отражением. Много золота, до тошноты роскошно и безвкусно, и как ЭТО могло оказаться в ЦЕНТРЕ ПЕРЕДОВОЙ НАУКИ? Софиты и прожекторы слепили, от золота и мрамора тошнило. Как-то села, Серёжа нашёл для меня воды, и я пила стакан за стаканом, готовая сбежать отсюда, только предложите, выпустите меня отсюда!
  Я плохо стала видеть, что-то случилось со зрением, наверное, от яркого света и волнения. Столы были собраны в большой круг, главные места оказались напротив нас. Я и Серёжа сидели в первом ряду, остальные наши сзади. Смешно было то, что наши как бы партнёры сидели ближе к небожителям, далеко от нас. Странная получается совместная работа, а Серёжа сказал, что так даже лучше, всем будет понятно, кто и что делает. Не согласна. Не всем, а очень малому числу людей, которые хотят знать или думать. Да и кто сказал, что режиссёр трансляции покажет всю панораму, а не станет секторами монтировать дискуссию, сливая всех в единый коллектив? Мы же все должны быть едины, МЫ - "Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!". Решила больше не думать, а то точно вырвет прямо здесь. Я стала разглядывать стакан, краем глаза выхватывая знакомые по беспощадной телевизионной картинке лица министров, приближённых, депутатов и прочих ЛЮДЕЙ. И как мы, жалкие рабы, затесались в эту величественную компанию? Не иначе ради смеха или нас потом ритуально сожрут, что более вероятно.
  И начался театр, не то пародия, не то абсурд. Ввели главного и его свиту, усадили. Зал грянул в овациях, не хватало криков "УРА!" и колокольного звона. В этой вакханалии я следила за лицом лидера нации, как он нехотя принимает это поклонение, и как оно начинает досаждать ему. Зрение вернулось, но странно, будто бы кто-то дал мне театральный бинокль. Я отлично видела его лицо, изрезанное и обколотое сотнями косметологов, потерявшее даже видимость живого прежнего человека, а кто помнил, как он выглядел раньше? Остались одни глаза, рот открывался, как у куклы-робота, по команде принимая нужную форму усмешки или плотно сжатых губ, какая поступит команда. А глаза живые, настоящие. Их невозможно подделать. Глаза зверя, жадного, властного и злого, довольного своей властью и уставшего. Возможно, будь я другим человеком, то смогла бы пожалеть его, но он бы точно не простил бы никому этой добросердечной жалости.
  Что было дальше, я помню очень плохо, от заставки, голосов ведущего конференции и его помощниц, выступлений больших людей в голове шумело так, что я готова была отключиться в любой момент. Так и произошло, не сразу, точно помню, что в обморок я упала не сразу, успела пробить свои вопросы, выбить решение. Серёжа рассказывал, что я даже кричала на них, не давала себя перебить, и меня слушались. Забавно, почему я этого не помню? Можно посмотреть запись, вся конференция есть на видеохостингах, но я не хочу, и не потому, что боюсь,ќ неинтересно!
  Главное, что им не удалось ќ НЕ УДАЛОСЬ сыграть в свою игру, Серёжа всё намекал, что она ведётся, что наш проект хотят засекретить и тому подобное. У меня что-то крутится в голове, обрывки, вспышки перед глазами, и это, наверное, мой неудавшийся сон, надо спать. Всё завтра - завтра уже сейчас!
  Тихо напеваю: "Не удалось, не удалось!", а что не удалось, и сама не понимаю до конца, просто радостно так, что хочется петь и спать, или нет, бежать, лететь! Какая-то глупая радость, очень глупая и наивная, и ведь знаю, что завтра наступит похмелье, разберу всё по фрагментам, обмою все косточки... не буду этого делать, не буду, заставлю себя, переломлю! Хочу задержать в себе эту радость, запомнить её, сберечь. Они доживут до третьей фазы, все доживут - мы доживем!
  
  
  Примечание редактора
  
  Прошло уже много лет с того памятного для всех нас события. Есения не считает его таким уж важным, она склонна принижать свою роль в создании уникального лекарства, и это не показная скромность, просто она такой человек, совершивший поступок, не побоюсь назвать его подвигом, вряд ли кто-то из нас способен на такое.
  Мы долго спорили в редакции, имеем ли мы право вклиниваться в повествование, дополнять его необходимыми для понимания сути произошедшего материалами. Ответственность я беру на себя, ќэта книга -ќ мой проект, поэтому все шишки сыплете на меня. Я знаю, Есения будет злиться, ей не понравится, она вообще не любит признавать своих заслуг, так сделаем это мы за неё!
  Ниже часть расшифровки конференции, когда выступала Есения. Текст укорочен, мы взяли на себя смелость и провели небольшую цензуру, убрав из текста ненужные рассуждения и пустые речи, а их было больше всего, как обычно. Также мы дополнили комментариями, чтобы вы, уважаемый читатель, смогли увидеть картину целиком. К сожалению, запись этой конференции найти всё сложнее, она стремительно исчезла из выдачи видеохостингов, но она сохранилась на наших файлохранилищах, для нас, для истории. Вы найдёте в интернете всё... всё, что вам разрешено искать.
  
  Расшифровка, Есения Гаус обозначена как ЕГ, должностные лица обозначены без фамилий, только по их первичным знакам отличия, то есть должностям.
  
  1-й заместитель министра здравоохранения (далее 1ЗМЗ): Предлагаю выслушать доклад доктора Гаус, главного идеолога и разработчика теории о лечебных паразитах.
  Президент РФ (далее ПРФ): Да, расскажите нам о вашей работе. Очень интересно послушать, как вы заражаете больных паразитами и называете это лечением.
  (ПРФ улыбается своей шутке, по залу проносится одобрительный смешок, камера выхватывает некоторых чиновников, готовых разразиться в оглушительном хохоте или овациях, как прикажет распорядитель).
  
  ЕГ: Это не теория о лечебных паразитах. Я считаю, что шутки здесь совершенно неуместны. Я прошу серьёзнее отнестись к нашей работе.
  (Есения очень бледна, видно, как она с трудом сдерживает гнев. До этого ей пришлось выслушать в свой адрес порцию обвинений, закамуфлированных под отчёты ведущих академиков).
  
  ПРФ: А мы здесь не шутим доктор Гаус.
  (Лицо президента немного дёргается, глаза смотрят в упор на Есению, но она не отводит взгляда, выдерживает, и это явно злит президента).
  
  ЕГ: Во-первых, и это важно заявить в начале нашего доклада, мы никого не убивали и не убиваем. Все эти лживые обвинения в наш адрес, особенно от религиозных деятелей, построены на глубоком мракобесии и дремучести. Не должны люди, а тем более церковники, вмешиваться в те вопросы, в которых им нет места, в которых они не имеют право решать.
  1ЗМЗ: Прошу прощения, что перебиваю, но представители церкви высказали свои опасения на счёт этичности проводимых вашей группой исследований на людях. Мне кажется, что не стоит рассматривать их в качестве обвинений или упрёков.
  (Ему не дают договорить, встаёт с места представитель религиозного движения "За веру" и перебивает его. 1-й заместитель министра здравоохранения умолкает, он переглядывается с Есенией, режиссёр показывает это крупным планом. Видно, как 1ЗМЗ разводит руками и вздыхает, Есения грустно улыбается в ответ).
  
  "За веру": Мы заявляем твёрдо, без колебаний, что работа доктора Гаус и её сообщников есть рождение Антихриста! Доктор Гаус вернулась с того света, из Преисподней, и теперь, заражённая семенем Дьявола, исполняет его волю -ќ готовит пришествие Антихриста на нашу святую землю!
  ПРФ: Ну, прекратите (морщится от отвращения). Перед нами прекрасная женщина, врач, между прочим, красивая женщина, а вы такое говорите. Я наводил справки, и могу уверенно сказать, что доктор Гаус своей работой доказала приверженность к добру. Я должен согласиться с доктором Гаус, что ваши обвинения выглядят довольно странно. Доктор Гаус, прошу вас, продолжайте.
  
  ЕГ: Во-вторых, стоит отметить, что все наши исследования, все наши добровольцы согласились пройти процедуру внедрения экспериментального препарата от рака добровольно. Это важное слово - добровольно! Никто никого не принуждал, каждый из наших добровольцев, понимает, на какой риск идёт, понимает и принимает ответственность.
  "За веру": Получается, что вы как бы и ни при чём. А сколько вы уже убили своим препаратом больных? Сколько людей умерло от вашего препарата в жутких мучениях? Скольких людей вы убили лично?! Я требую следственный комитет разобраться в этом деле!
  (Есения покачнулась, Сергей Николаевич удержал её и дал стакан воды. Она медленно пьёт, не сводя глаз с президента).
  ЕГ: После первой фазы умерли 20 человек, все добровольцы. Если вкратце, то препарат отработал эффективно, болезнь была уничтожена. Люди не умирали в жутких мучениях, как вы заявляете - это ложь! Всем нашим добровольцам после введения препарата через некоторое время отменили обезболивающие, так как в них уже не было нужды. Вторая фаза ещё не завершена, и из ста добровольцев живы 17 человек. Всем отменили обезболивающие, у всех, живых и умерших, препарат победил болезнь. И это непростые слова, болезнь именно побеждена, но, и тут надо отбросить в сторону лживые понятия гуманизма или религиозного понимания ценности жизни, которое также лживо!
  "За веру": Да как она смеет такое говорить! Это оскорбление чувств всех верующих нашей страны!
  ЕГ: Молчать! (Есения ударяет стаканом о стол, раздается глухой звук. Она в бешенстве и больше не скрывает этого, её трясёт, Сергей Николаевич просит её сесть, уйти, но она отмахивается и продолжает, в зале глубокая тишина, а заверовца усадили на место, что-то шепнув на ухо, и он замолчал). Мы гораздо лучше вас понимаем, сколько стоит человеческая жизнь. И наши добровольцы это понимают и знают, ради чего они пришли к нам. Никто не лечит, никто! Есть методики поддержания неизлечимо больных, обезболивание, латание дыр! Вы должны осознать главное - это неизлечимо больные и их смерть лишь вопрос времени! Да, звучит ужасно, если не открыть статистику. Если не посмотреть на это трезвым взглядом. Каждая смерть нашего добровольца - это малый шаг к решению, к лекарству. Невозможно слушать речи наших как бы партнёров, коммерческих фармацевтов, которые вам тут целый час доказывали, что все исследования можно доверить искусственному интеллекту, можно заранее рассчитать результат исход, дозировку, методику и так далее. А вот нельзя, ничего не выйдет! Ваш робот знает лишь то, что знаем и мы сейчас, а перебирание известных вариантов даёт новые комбинации, а неновое решение. Мы все идём на ощупь, как слепые, как и раньше - нет универсального мозга или алгоритма, способного создать что-то новое!
  (Есения закашлялась, пьёт воду, жестом руки останавливая представителя фармгиганта, и он умолкает, не успевая сказать и двух слогов).
  
  ПРФ: Да, давайте не будем мешать доктору Гаус. Я вижу, что ей есть, что нам сказать.
  ЕГ: Есть и очень много, вам это не понравится. Так вот, я хочу закончить с этической стороной наших испытаний - мы не должны рассматривать нашу работу с этой точки зрения. Любое новое лекарство, любая операция, навык, знание о природе болезни всегда тянет за собой сотни и тысячи смертей. Наука не может и не должна знать жалости, если поступать иначе, то мы вернёмся к заговорам болезни или молитвам. В этом нет пользы для больных. Говоря об этической составляющей применения экспериментального препарата на неизлечимо больных людях, вы забываете о том, что не обеспечили неизлечимо больным детям права на достойную смерть. Наши больные в хосписе не получают нужных препаратов, мы не можем их просто обезболить в достаточной степени, и вот они как раз и умирают в жутких мучениях! Вам, всем вам бы хотя бы на одни сутки поработать там, увидеть, как мучаются наши маленькие герои, как они борются с болью, борьба с болезнью давно проиграна, мы не должны заблуждаться! И каждая смерть нашего добровольца, каждое вскрытие, каждый анализ, каждый из них -ќ ќ это дорога к возможности помочь детям. Я не вижу, пока, возможности применения нашего препарата на взрослых, как показывает практика, организм взрослого, пораженный неизлечимой стадией рака, не способен выжить, не хватает сил. Главная наша цель - лечить детей. Не обезболивать, не поддерживать в вегетативном состоянии, пока мозг сам не примет решение убить организм, а лечить, вылечить!
  (Есения умолкает. Набирается сил, она очень бледна и еле стоит на ногах, но сесть категорически отказывается. Слово берёт министр здравоохранения, он смотрит на неё бешеным взглядом, совершенно не думая, что режиссёр уже вывел его лицо на главный план).
  Министр: Мы, всё наше министерство, работаем для того, чтобы наши дети были здоровы. Национальная программа по сокращению детской смертности показала свою эффективность, и этот факт никто не имеет права оспаривать! Вашему реабилитационному центру в рамках исполнения обязательств по обеспечению медикаментозными средствами были предоставлены все необходимые препараты в нужном объеме! Я лично курирую вашу организацию и знаю всё, поэтому требую не обвинять бездоказательно...
  (Есения в гневе бросает стакан на мраморный пол, микрофоны подхватывают дребезг, и зал наполняется свистом).
  
  ЕГ: Я говорю правду и готова отвечать за свои слова! Вот, всё в этой папке, все наши запросы, все! На каждый наш запрос о замене препарата на импортный был дан отказ, на каждый! Те дженерики, что вы предоставляете нам, не работают! Они для взрослых, там они более-менее эффективны, а у наших детей часто вызывают обратную реакцию: усиление боли, судороги, рвоту и так далее, перечислять можно до бесконечности!
  Министр: Значит, вы не предоставили необходимый пакет документов!
  ЕГ: Предоставили, и система подтвердила, что документы предоставлены, проверены и достаточны! Никто, никто даже не открывал их, понимаете - сразу выдаётся отказ!
  ПРФ: Подождите-подождите, доктор Гаус. Я вижу, как вы волнуетесь, как вам важен этот вопрос. Но я хочу понять, почему вы считаете, что ваши запросы никто даже не рассматривал? Может, есть другая причина, почему вам были даны отказы на закупку? Мне кажется, что в Мминздраве стоит создать рабочую группу, чтобы отработать каждый такой случай. Я верю, что доктор Гаус руководствуется искренними и добрыми побуждениями, поэтому даю поручение разобраться, без проволочек или излишней бюрократии. Доктор Гаусс, а как вы выходите из положения?
  ЕГ: Иногда никак, дети умирают от судорог, а мы ничего не можем сделать. Никто из вас даже себе представить не может, что такое, когда на твоих руках умирает ребёнок, а ты, врач, обученный, квалифицированный, ничего не можешь сделать - ничего! (Есения плачет, но продолжает, повышая голос всё сильнее, чтобы сбить плач. Она борется с собой, заставляет успокоиться, но слёзы текут по щекам, на стол, она их не замечает). Здесь не в чем разбираться - надо менять систему, исключить подлый алгоритм! Мы закупаем нужные препараты, но, получая пожертвования от неравнодушных людей, возвращая невостребованные препараты обратно, получая менее трети стоимости на закупку другого препарата, вынуждены отчитываться перед всеми силовыми органами, будто бы мы торгуем наркотой! У нас постоянные проверки, сверки журналов, хотя они все уже в электронном виде и каждая маркировка препарата учтена в системе - всё учтено, всё отмечено, а к нам врываются, обыскивают и унижают как преступников! Да чёрт с нами - это мешает нашим детям, они боятся этих сволочей с автоматами, которые зачем-то врываются в отделение, пугают детей и медсестёр!
  ПРФ: Я прошу вас успокоиться. Вы подняли очень много вопросов и по каждому, я сказал, по каждому этому вопросу соответствующие министры мне должны доложить завтра. Вы все поняли меня?
  ЕГ: Всё без толку, вы можете устраивать какой угодно публичный нагоняй министру или ещё кому, неважно, а отвечать нам. К нам потом ворвутся и отомстят! Но я не закончила про отказы - система выдаёт на отказ после подачи запроса на закупку через 37 секунд! Каждый раз за 37 секунд! За это время невозможно просто открыть все наши документы, не то, что прочесть, проверить! Вот, здесь все отказы, все паспорта запросов ќ все документы предоставлены, вот есть код, проверка пройдена, а вот время подачи запроса, например 10:30:32, отказ получен в 10:31:09. И так каждый раз!
  ПРФ: Передайте мне эту папку, Антон Евгеньевич, возьмите папку у доктора Гаус и подойдите ко мне.
  (Министр здравоохранения нехотя встаёт и подходит к Есении. Он вырывает из её рук папку и идёт к президенту, на лице рабская покорность).
  
  ПРФ: Как-то наша конференции о новых технологиях лечения рака ушла в обсуждение процесса предоставления медпомощи больным. Антон Евгеньевич, что вы можете сказать по этому поводу?
  Министр: Надо разбираться, почему алгоритм выдал отказ.
  ПРФ: Прекрасно, вот и разберитесь. Вы же держите реабилитационный центр доктора Гаус под личным контролем? Думаю до завтра, вам времени хватит. Да?
  Министр: Сделаем, всё сделаем.
  ПРФ: Прекрасно. Доктор Гаусс, скажите нам, что вам нужно для вашей работы?
  ЕГ: Мне нужно, нам нужно, чтобы подтвердили проведение третьей фазы испытаний.
  ПРФ: А почему вы до сих пор не получили это разрешение?
  ЕГ: Это испытание препарата на детях. Я подчёркиваю, на неизлечимобольных детях. У нас готовы все документы, все родители готовы и заключили с нами договоры.
  "За веру", вскакивая: Они продают детей! Они торгуют детьми! Вот, вот доказательство, они заключили договора на покупку детей для своих истязаний бедных детей!
  ПРФ: Уймитесь уже! (раздражённо хлопает рукой по столу) Я прошу никого не перебивать! Доктор Гаус, значит, родители согласны и понимают все риски?
  ЕГ: Да, понимаю и знают, что нет никакой гарантии. Мы не можем заявлять, что это поможет всем. К сожалению, выживут не все.
  ПРФ: Вы готовы отвечать за них?
  ЕГ: Да, я готова отвечать.
  ПРФ: Вы понимаете, что каждый ваш шаг теперь под усиленным контролем?
  ЕГ: Да понимаю и не боюсь этого.
  ПРФ: Антон Евгеньевич, я уверен, что команда доктора Гаус предоставила вам полный пакет необходимых документов. Стоит не затягивать с выдачей разрешения, насколько я смог понять, это процесс небыстрый, вы должны ещё наработать препараты под каждого больного, подготовиться. На это уходит много времени, и, если метод доктора Гаус работает и спасёт жизнь хотя бы одному ребёнку - это надо делать. Я согласен с доктором Гаус, медлить нельзя, и нам придётся стать немного жестокими и жесткосердечными, но зато это потом спасёт сотни и тысячи жизней.
  Министр: всё сделаем, на следующей неделе разрешение будет выдано (он с ненавистью смотрит на Есению, но она его не видит, у неё закатываются глаза, она дёргается, пробуждаясь от секундного сна).
  ПРФ: Доктор Гаус, а вы готовы послужить государству? Да вы сядьте, не переживайте больше, ваш вопрос решён, и я вам благодарен, что вы нашли в себе силы и сказали всё прямо, как есть, не то, что эти мужички.
  (Зал одобрительно смеётся).
  ЕГ: Я готова, что надо сделать?
  ПРФ: Я считаю, что такие люди, как вы, честные, открытые, прямые должны влиться в ряды нашей партии, растрясти это болото. Это должно быть ваше решение, но я считаю, что вам стоит это сделать.
  ЕГ: Да, я готова вступить в партию.
  (последние слова она произносит медленно, повторяет несколько раз, всё тише и тише, боится, что её не услышали, и падает в обморок. Сергей Николаевич успевает подхватить её, берёт на руки и уносит из зала, за ним уходят все приглашённые сотрудники научного центра. Видно, что у них у всех дрожат руки).
  ПРФ: Ну вот, довели хорошего человека. Антон Евгеньевич, если у доктора Гаус из-за вашей волокиты будут проблемы со здоровьем, вы ответите лично. Вы поняли меня?
  Министр: Да, я всё понял. Всё сделаем.
  (в зал возвращается первый заместитель министра здравоохранения и докладывает)
  1ЗМЗ: У Есениии Викторовны обморок. Её привели в чувство, она сильно перенервничала. Угрозы её здоровью нет.
  ПРФ: Я очень рад. Побольше бы нам таких упрямых, в хорошем смысле слова, людей, как доктор Гаус. На этом закончим, или у кого-то ещё есть что добавить? Только прошу по существу, мне не нужны пустые отчёты. Так есть что? Вижу, что нет. А всем министрам, особенно вам, Антон Евгеньевич, завтра ко мне на беседу, будем разбирать дело доктора Гаус.
  
  На этом трансляцию прервали. Подлость интернета выразилась в полной мере, когда кадры с Есенией растиражировали, перемонтировали, насадив дикое количество мерзкого контента. Это мерзость и сейчас можно найти, почему-то никто её не убирает, не удаляет. Никогда ещё на моей бывшей родине столь пристальное внимание к личности одного человека со стороны государства не заканчивалось хорошо.
  На этом мы умолкаем, пусть дальше говорит Есения.
  
  P.S.
  В десятый раз пересматривая эту конференцию, я не могла отделаться от мысли, насколько это действо нереально и сюрреалистично в той же степени, как и ужасно. Страшный и уродливый Изумрудный город, рожденный болезненным воображением Есении существует, и мы существуем в нём. Скорее всего, я слишком остро воспринимаю заметки моей подруги, и, принимая действительным Изумрудный город, я воспринимаю всё, связанное с ним и Есенией, как действительное. Эта формула работает в любом направлении, как не пересчитывай, не перекладывай её.
  Но страшнее мне от того понимания, точнее непонимания, за что всё это выпало в жизни Есении? Если есть где-то властный и ревнивый БОГ, то что она могла такого сделать, чем смогла так прогневить это жалкое божество? Выжила? Наверное, этим, другого объяснения я не нахожу.
  Но вы спросите меня, а где живёт этот мерзкий божок? Кто он? Ответ прост - это мы, он внутри нас, по крупицам, по осколкам, но, когда мы вместе, сплачиваемся безумной массой, он оживает и правит нами. (Ольга Маникеева).
  
  Глава 48. Наши маленькие коллеги
  
  Прошло два месяца с того памятного дня. Разрешение на третью фазу испытаний мы так и не получили, но, что ещё важнее, не получили и отказа. Я не сомневалась, что это вопрос времени, и продолжала работать, как и остальные. О своём обещании я не помнила, не могла помнить, как и многое другое, что было тогда на этой конференции с президентом. Пришлось просмотреть запись, заставила себя.
  Не могу сказать, понравилась я себе там или нет, трудно оценивать себя со стороны, мне всегда кажется, что это другой человек, я себя не узнаю. Выступила бы ли я лучше сейчас? Не думаю. Сдержала бы эмоции, не грохнулась в обморок? Сомневаюсь, было бы ещё хуже, нервное напряжение внутри меня достигло высшей точки, вот-вот взорвусь. Я стала нервная и молчаливая, как меня Серёжа терпит, не понимаю. Шоком для меня в видеозаписи было то, что зал не был весь в золоте, как видела я его: обыкновенный зал, пол действительно из мраморных плит, но всё в целом довольно аскетично и современно. Не было ни огромных золотых люстр, зеркал в золотой оправе, ничего подобного... я схожу с ума, возможно, уже сошла.
  Итак, я обещала войти в партию "Великая Русь!", других вариантов и не было. От неё несло за версту, как говорили наши предки, молодая, если оценивать официально, формально, но старая с рождения партия, вобравшая в себя всё от предыдущего воплощения государственной власти, центральной партии. Нет смысла описывать, что это был за субстрат из маразматичных стариков, хозяев жизни и палачей, перемешанный затёртыми истрёпанными лицами деятелей культуры и спорта. И вот я должна была влиться в этот поток, а меня мутило, тошнило от них. Это сначала ты готова сделать всё, пойти на любое унижение, сломать себя ради главной цели. Ты готовишься, учишь роль, начинаешь потихоньку верить в это, а как доходит до дела, так трудно сделать даже самый малый шаг вперёд. И я заставляла себя, не могла, откладывала на потом, ссылалась на занятость, отписывалась, что помню, не забыла, но мне надо выкроить время.
  Со временем и правда было туго, вторая фаза была завершена, как я и предсказывала, умерли все. После публикации промежуточных результатов, СМИ запестрили снова статьями и сюжетами про "доктора Смерть", моё имя не называлось, но всем было понятно, о ком идёт речь. За этим следила Марина, по моей просьбе, раз в неделю погружая меня в этот смрад лживых обвинений и клеветы, я так и не поняла, в чём разница между обвинением и клеветой, а Дамир видел большую разницу, собирая материалы для суда. Он от моего имени подавал жалобы, заявления, которые умирали в колодце судебной канцелярии. Их регистрировали, присваивали номера, как положено, и на этом всё, ни отказа, ни движения.
  
  Сегодня приходил ко мне сотрудник администрации, какой не назвал, но по понтам было видно, что с самого верха. Он вежливо поговорил со мной, выслушал мои объяснения о занятости, кивал, соглашался, вздыхал, но в конце разговора неприятно улыбнулся и сказал, что у меня осталась одна неделя или проект закроют. Не понимаю, зачем я им нужна?
  Намёк был понят, вечером мы собрались на семейный совет: я, мама, Серёжа и Дамир. Я вместе с Дамиром заполнила заявления, подгрузила их на Госуслугах, подать заявку на вступление в партию нужно было именно оттуда. Оставалось лишь нажать кнопку подписать и всё, заявление было бы успешно зарегистрировано и отправлено, но я медлила, не решалась.
  Мама и Серёжа не настаивали, они считали, что я должна сама принять решение, и проект здесь не причём. А я спорила, доказывала, что от моего решения зависят жизни наших пациентов, может и будущее наших детей. Спорила, доказывала, кричала, ругалась на них, и ждала, когда они поддержат меня, скажут, что я должна это сделать. Сейчас я понимаю, что требовала от них разделить со мной ответственность, а они не должны были этого делать. На самом деле я спорила сама с собой, металась из стороны в сторону, не зная, что делать. От моей былой решимости не осталось ни следа.
  Молчал только Дамир, он всё это время что-то читал, листал папку с моим личным делом, там были все мои суды, решения, апелляции и другие документы,ќ всего и не знаю, он вёл эту папку для себя, чтобы не забыть, а я уже всё и забыла. Наконец, он глухо рассмеялся и, подмигнув мне, уверенно сказал, чтобы я подписывала и ни о чём не думала. Я так и сделала. Вот, что мне сейчас было надо, чтобы мне точно сказали, а лучше приказали! Я подписала, и стало гораздо легче. Будь, что будет. На экране красовалась поздравление, пожелания удачи на новом общественно-значимом поприще и тому подобное. Я не сразу заметила, что статус заявления был "проверка", не придала этому значения, пока Дамир не ткнул пальцем в экран ноутбука, продолжая гаденько хихикать. Он так ничего и не сказал, ушёл с мамой довольный, оставив нас в некотором недоумении.
  Я проснулась слишком рано и села поработать, разобрать почту хосписа. Просидев так до будильника, я вспомнила про заявление, открыла личный кабинет и стала кричать от радости. Ко мне прибежал взволнованный Серёжа, я так кричала, что ему показалось, что мне плохо, а я просто так радовалась. Вскочила, взяла его за руки и пустилась в пляс, как малыши на детской площадке, неумело переставляя ноги, хохоча, сталкиваясь. Никогда, никогда ещё в своей жизни я так не радовалась статусу "Отказано". Отказано! Отказано!
  Серёжа вырвался из моих рук, несколько раз обновил страницу, полез в справочник, уточнить, что значит этот статус, а мне было всё и так понятно - отказано! Бросилась будить Дамира, долго звонила ему, он не хотел брать трубку, взяла мама, я стала кричать, что он знал, он знал ещё вчера и молчал, как партизан! Я включила громкую связь, и в комнате заскрежетал сонный голос Дамира, ничуть не скрывавшего этого, да, он всё знал заранее. Несмотря на ранний час, он, что меня очень удивило, без запинки называл положения законов, которые препятствовали моей политической карьере. У меня было слишком много судимостей, причём две уголовные, которые можно было бы рассмотреть "как покушение на экстремизм", интересный термин, я такого не знала. Дамир объяснил, что система считает по совокупности отрицательных баллов социального рейтинга и, если бы не одно обстоятельство, их можно было списать за давностью лет по решению куратора, но я была до сих пор иностранным агентом. Вот где мне пригодилась эта позорная метка! Но как они могли мне это предлагать, настаивать на этом? Неужели они всё забыли?
  Наша квартира загудела, мы громко и рьяно гадали, как такое могло случиться, ни Дамир, ни я, ни Серёжа не понимали этого. И тут в спор вступила мама, вспомнив свою прошлую работу. Вся наша жизнь описана базами данных, каждый наш шаг, проступок, выигрыш, доход фиксируется, и это и есть главное заблуждение, что вся эта информация верно сохранятся, верно интерпретируется, верно считывается. На прошлой работе, до того, как стать кондитером, мама работала с началом этих баз, размещала информацию о маркировках, продажах, возвратах, заменах и так далее, сверяла реестры, и постоянно вносила изменения, так как данные то сохранялись не туда, то пропадали, а через месяц всплывали и дублировались. Торжество гения искусственного интеллекта трещало под натиском безмозглости операторов.
  
  Разрешение выдали, а вместе с ним прислали и повестку в суд, из которой мы узнали, что было заведено два уголовных дела по факту смерти добровольцев первой и второй фазы. Я проходила по делу свидетелем, что де-факто равнялось обвиняемому. В подтверждении этого на следующий день, в пять часов утра, в нашу дверь забарабанили. Открыл Серёжа, его прижали к стене автоматчики в балаклавах, странно, что ещё со щитами не пришли, им же должны были оказать сопротивление.
  Мне не дали одеться, я закуталась в простынь, как древнегреческая богиня. Я привыкла спать голой, Серёжа предусмотрительно закрыл дверь в комнату, и я успела обмотаться, по первым звукам поняв всё. Когда они ворвались в комнату, я уже стояла и поправляла волосы у зеркала. Какие же у них были обиженные лица. Серёжу так и держали прижатым к стене, а я снимала их на видео, разговаривала с Дамиром по громкой связи. Следователи пытались вырвать у меня телефон, я истошно кричала, а Дамир, уже из машины, требовал соблюдения моих прав, затыкая им рот цитатами, номерами статей и прочим юридическим мусором, который, как ни странно, ненадолго останавливал правоохренительную машину.
  Квартиру перевернули вверх дном, особенно долго копались в моём белье, демонстративно выкладывая трусы и лифчики на кровать, а я с горечью думала о том, что ведь только что всё постирала и опять всё стирать! Изъяли мой старый ноутбук, телефон не посмели, успел явиться Дамир, зачем-то забрали телевизор, который был в кладовке, ноутбук Серёжи не тронули. Это было унизительно, Серёжа возмущался, пытал Дамира после того, как ушли погромщики, что мы можем им предъявить. Дамир пожимал плечами, коротко сказав, что если опираться на текущую судебную практику, то ничего сделать не сможем.
  Вру, сама себе нагло вру - не ожидала я этого, и в мыслях не было. Тем более не стоит строить из себя стойкую, как скала, женщину, которая всё перенесёт, вытерпит, выстоит. Дома я шарахалась как привидение, хотела спрятаться, руки тряслись, запихивая одежду и бельё в мешки, чтобы всё разом отдать в стирку в прачечную в соседнем доме. Это предложил Серёжа, как-то поняв, что я не надену это, пока не выстираю, не ошпарю паром, а я ему об этом не говорила. Странно, что они не выпотрошили мою сумку, рабочую сумку, как называла её Марина за размер, по крайней мере у меня был комплект чистого белья и ещё два комплекта в хосписе, переживу, как-нибудь. Он помогал мне, складывал вещи, в какой-то момент я поймала себя на мысли, что просто сижу на полу в простыне и смотрю на свои руки. Хорошо, что Дамир ушёл, не стал напрашиваться на помощь, тоже всё понял. Я бы точно не выдержала, если бы он стал помогать уборке, сбежала бы из дома в этой простыне, а на улице - начало мая, забрали бы в психушку. Может там моё место, и всё, что происходит со мной лишь плоды моего бреда? Может я так и не вырвалась из коматозного сна и брожу по Изумрудному городу?
  Прорвало меня на работе, под вечер, когда надо было заполнять карты наших детей, смотреть вчерашние анализы, которые запоздали... всё было не так, валилось из рук, а ещё я сижу и реву за столом, ничего не могу делать. Меня никто не трогал, несколько раз пытались успокаивать, те, кто ещё не знал, что было утром, а потом уходили или их уводили. Прошла уже неделя после обыска, а я никак не могу придти в себя, боюсь, я очень сильно боюсь. Они достигли своего результата, но не победили, пока не победили.
  
  Был суд, ничем особо не примечательный, кроме длительности ќ-10 минут. Нам не дали слова, не дали даже пикнуть, судья сразу зачитал приговор, точнее постановление об ограничении некоторых моих действий. По сути меня практически заперли под домашний арест, с той лишь разницей, что я могла ходить на работу в хоспис, больницу и научный центр, и никуда больше. А, забыла, ещё можно было в продовольственный магазин, но не более 200 метров от дома, я в него всегда и ходила, как он переехал с другой улицы, меня там все знали, когда Серёжа был в командировках, помогали дотащить пакеты до подъезда. Это удивительно, но они знали, чем я занимаюсь! Никто не кидал мне в спину, что я убийца или "доктор Смерть", такие люди встречались в метро, на котором я больше не ездила, старалась передвигаться на такси, в отдельном загоне, с браслетом на ноге, как заключённая. Этот мерзкий браслет натёр мне ногу, а снять его я не имела права, да и не могла, разве что перекусить ножницами по металлу, у папы в инструментах были такие. У меня были такие мысли, я даже примерялась, как это ловчее сделать, но Дамир убедил меня, что будет гораздо хуже, меня посадят в СИЗО, как склонную к побегу.
  К побегу? А я даже не обвиняемая! Мне нельзя выходить в интернет, можно пользоваться только рабочей почтой, нельзя писать в мессенджеры, только звонить, чтобы они могли без проблем это слушать. А ещё мне нельзя уезжать из города, нельзя уезжать даже в другие районы города, кроме тех, где находятся хоспис, и больница. Нельзя участвовать в публичных мероприятиях, нельзя давать интервью, писать статьи, обращаться в СМИ, а следователь угрожает, что скоро отстранит меня от работы и запрёт навсегда дома. А за что? Обоснование элементарное и лживое от начала до конца - я могу повлиять на свидетелей и ход следствия. Из источников информации мне разрешено смотреть телевизор с его видеохостингами в стандартном пакете, а телевизор-то забрали. Это похоже на интернирование, как в последние годы СССР, в Польше, когда всех противников власти заперли по домам, заточили в их же домах. Но почему я вдруг стала противником власти, противником этого режима? Как моя работа мешает им?! Дамир считает, что мне кто-то мстит и, и это только начало. Мне очень страшно, не за себя, за других, за моих детей, за то, что не успею, и меня законопатят раньше. Это самоуверенно, думать, что без меня Серёжа и его команда не доведут дело до конца, но он сам так считает, все так считают. Марина от всего этого слегла в больницу с нервным срывом, в нашем научном центре больше никто не смеётся, даже биофизики и программисты, не улыбается, кроме частых гостей из фармгиганта,ќ они теперь хозяева и ждут, не дождутся, когда мы передадим им нашу модель действия препарата, нашу программу, которую пишут и переписывают каждый день, усложняя алгоритм, вводя новые данные, стирая прошлые заблуждения, недочёты. Серёжа отбивается, но это неизбежно, как закончим третью фазу... не хочу об этом думать, страшно и тошно.
  
  
  Начали третью фазу. Уже лето, 20 июня. Как быстро летит время, когда занята работой, нет времени думать о плохом, про уродов, пусть они сами подумают. Снова пишу на бумаге, карандашом, есть в этом особое удовольствие, как древние моряки, жившие в прошлом веке, о-о-очень древние! Ха-ха, пока никто не видит, не следит, надо успеть записать. Это весело, как в детстве, игра в тайну, да это и есть моя маленькая тайна, о ней знает Серёжа, мама, Дамир и Оля. Я передала Серёже свои записи, весь дневник, так долго не решалась это сделать, всё откладывала, чего-то боялась. Наверное, так и должно было в итоге случиться, кто-то должен был меня принудить это сделать. И нет, я не боялась, что мой бред, заключённый в куче файлов, испугает его, или он меня бросит, но что-то всё время останавливало, а потом я стала думать, что и не до этого, так много всего случилось за последние годы, нет времени на мои глупости. Серёжа меня удивил, он за два дня и две ночи всё прочитал, не спал, сидел и читал на кухне, не подпуская меня к себе. Странно, что я совершенно не нервничала, спокойно шла спать, а утром он долго смотрел мне в глаза, целовал и молчал, и очень хорошо, что молчал - я всё увидела в его глазах, всё, что ждала и хотела увидеть! А потом он сказал, что ему надо всё ещё раз внимательно прочитать, без эмоций.
  Он отправил мой дневник Оле по защищённому каналу, не знаю, как, но он обещал, что этим гадам не отследить.
  Я волнуюсь, что он скажет, после второго прочтения, а он всё молчит, не осуждает и не хвалит, а мне хочется хоть чего-нибудь, хотя бы одного слова. Не настаиваю, сверлю глазами и молча жду, он кивает, говорит, что ещё не всё перечитал, что ему надо хорошо всё обдумать. Иногда мне кажется, что он врёт и не хочет меня расстраивать, борюсь с собой, если ему не верить, то кому тогда верить? Нет, я же помню, как он тогда смотрел мне в глаза, сколько любви и боли за меня в них было, как я целовала его за один такой взгляд. Я знаю, ему трудно подобрать слова, он и сам это не раз признавал, что гораздо проще написать научную статью, чем сказать любимому человеку то, что думаешь.
  Мы тут решили пожениться - очень важное решение. Раньше я думала, что это неважно, но после доводов Дамира, а он смотрит в будущее как юрист, объясняет, что если делу дадут дальнейший ход или заведут какое-нибудь дело на Серёжу, то наш брак даёт право на свидания, на поиск супруга и другие возможности, хоть немного, но влиять на систему. Дамир прав, и как тошно от его правоты! Мы подадим заявление после окончания третьей фазы, не раньше, нельзя раньше.
  Серёжа, наконец-то, как он меня измучил, дал свою оценку моему дневнику. Он сказал, чтобы я не бросала и писала дальше, что это очень важно для всех, но в первую очередь для меня. Я так и не поняла, понравилось ему или нет, на что он ответил, что это не роман, чтобы нравиться, такое нельзя читать для удовольствия, чтобы скоротать время - это тяжёлое и вдумчивое чтение, особенно для него, для меня, мамы, Дамира и Оли,ќ для всех, кому я близка. Признаюсь, я ожидала от него что-то подобное, разбор, раскладывание по порядку, и хорошо, что он всё сказал коротко, добавив, что Оля думает издать это, если я не против, а я не знаю, против ли я.
  
  Вторую фазу мы завершили в авральном режиме, возможно, немного поспешно, но времени нет. У всех ощущение, что скоро нас прихлопнут и отберут проект, отберут всю нашу работу. Да и пускай, лишь бы успеть отработать, довести до конца и поделиться этим с миром -ќ берите все! Бесплатно, навсегда, лечите! Мы не так давно передали наработанную у нас плазмиду Павлова-Гаус, то есть живую, мою личную, в международный биобанк на хранение. Это было громкое событие, приезжал даже министр здравоохранения, какие-то вице-премьеры, много, очень много важных персон. Меня там не было, запрещено решением суда ќ это же общественное мероприятие. Этому были очень удивлены наши коллеги из американского научного центра, они и принимали ценный груз, два трёхтонных криогенератора с вакуумным контейнером, в котором и ждала своей участи моя плазмида, замороженная по всем правилам, по методике, разработанной нашими биофизиками. Вместе с живой плазмидой передали технологию синтеза киборга Гауса. Это была на деле формальность, так как технологию давно уже выложили в общий доступ и её опробовали многие институты в Америке, Германии, Франции и Великобритании. Недавно пришло сообщение, что студенты из Сиднейского университета синтезировали нашего киборга и успешно испытывают его на мышах. Об этом мне рассказывает Серёжа, по вечерам, у меня же нет доступа ни к чему, просто вакуум какой-то. Если бы не мои коллеги, мои друзья, я бы сильнее чувствовала это заточение, но оно всё равно чувствуется, колет, царапает жгучей обидой, ничего не могу с этим поделать. Стала чаще плакать, спрячусь где-нибудь и плачу. Все знают, у меня красные глаза, опухшие веки, лицо перекошенное, ничего не скроешь.
  
  Наша модель работает, помогает сэкономить время, подсказывает схему ввода препарата больному. Мы можем доверять этим данным, и перепроверяем, без этого тоже нельзя. Программа работает так: загружается профиль больного, в котором есть практически всё, особенно важно точно подсчитать степень поражения раком клеток, органов, и определить скорость или способность организма к регенерации, к восстановлению. Всю эту работу мы проделали с нашими детьми из хосписа. Все дождались, никто не умер! Это настоящее чудо, больше нас рады родители детей, они уверены в успехе, и я не смею их винить или осуждать остужать радость, срезать надежду, выравнивать её, как равняет куст садовник, доводя каждое растение до общего уровня. Впервые за годы борьбы, мучений, страданий они получили надежду, настоящую, которая может сбыться. Поразительно, как родители, эти измученные мамы и папы, полных семей немного, не больше трети, есть и отцы-одиночки, но в основном матери-одиночки, как и было всегда, так вот они стали одной большой семьёй, сдружились, сроднились. Это радостно видеть, разговаривать с ними, видя в их глазах полное понимание происходящего. Мне шепнули, что они организовывают целое движение в мою защиту, а один из отцов, папа Маши Каменской, прямо сказал, чтобы мы не считали их такими наивными, и они понимают, что лечение может и не дать результата, все и всё понимают. Но это их право надеяться. И я согласна - ќэто их право на надежду, их надежда и немного наша.
  
  В третьей фазе 23 ребёнка. На каждого мы создали профиль, для каждого разработали схему введения препарата, дозировку, очерёдность, не буду описывать технологию, она подбирается для каждого пациента индивидуально. Общее для всех в том, что все будут введены в медикаментозную кому, так мы выиграем время, затормозим организм, чтобы тот на радостях не исчерпал все ресурсы разом. Завтра начнём, я введу препарат первой десятке, через два дня - вторая десятка, через пять дней - последние три ребёнка. Сначала самых тяжёлых, как ни цинично, но они первопроходцы, примут огонь на себя. И дети знают это и гордятся собой, своими друзьями, а я горжусь ими, их смелостью и выдержкой. Мы много и часто обсуждали всё, что с ними будет, даже самые маленькие слушали с интересом и, иногда, задавали на первый взгляд глупые вопросы, от которых мы смеялись, но я не могла сразу на них ответить. Мы все называем их не добровольцы, не пациенты и уж тем более не смертники - они наши коллеги, и сейчас они самые важные из нас. Если бы я знала, кому надо молиться, то сделала бы это, сделала бы что угодно, чтобы всё сложилось так, как мы хотим. Нет, неверно пишу! Причём здесь наше желание? Я бы стёрла эту глупость, но это же не страница в ворде, не заметка, ничего не сотрёшь. Можно зачеркнуть. Не хочу ничего зачёркивать, не хочу ничего забывать, даже свои глупости.
  Всё должно быть так, как... а как? Рука дрогнула, начну писать, что как суждено, а это опять религиозное мракобесие. Так как должно быть? Может действительно, как мы хотим? Как они хотят? Кто решает то, как должно быть и решает ли это кто-то? У наших маленьких и очень важных коллег другое мнение, они сказали мне его сегодня на прощание: "Есения Викторовна, всё будет замечательно! Мы с вами все вместе пойдём в зоопарк, а потом на аттракционы!".
  Пусть так и будет, молю тебя, если ты есть, но кто ты? Вся моя жизнь служение, но не тебе, а людям. Так не ревнуй, не гневайся, а соверши чудо, верни жизнь тем, кто её заслуживает, а наши дети её заслужили, сотню раз уже заслужили!
  
  P.S.
  Надеюсь, когда все выздоровеют, они перестанут называть меня Есенией Викторовной. Не люблю этого, злюсь на них, ругаюсь про себя, и бесконечно люблю каждого.
  
  Серёжа зовет на ужин, он что-то приготовил, запахи сумасшедшие, чувствую мясо, много мяса! Смотрю на себя в отражении окна, на улице уже темно, ночь, мы разрушили наш график сна, вся жизнь наша разрушена. Если такое бывает, а может и бывает, то я вижу свою судьбу. Мы расстанемся, надолго, надеюсь, что не навсегда. Но почему-то на сердце тепло и радостноќ, не зря, не зря всё. Вся наша жизнь, всё не зря! Я вижу это в тёмном небе, светлеющем от разгорающихся звёзд, показалась луна из-за туч, и стало совсем светло, как и у меня на душе.
  Я схожу с ума, смеюсь, как наивная дурочка, и ругаю себя за эту жестокость, за эту жёсткость к себе. Если бы не моя наивность, глупая вера в успех, то ничего бы этого не было, погибло, сгинуло в глубокой яме моих сомнений, пристрастных допросов себя, страхов, стыда и непомерной учёности, которая часто останавливала меня, тыкая в лицо "доказанной невозможностью"... всё лживо, всё неправда, всё пустое, если нет внутри, в самой глубине веры и любви, в себя, надо любить себя, тогда рождённая любовью глупость сломает стену или погибнет, но погибнешь и ты, я погибну, счастливая, ведь я попыталась, не загубила себя, не загнобила, не засмеяла до смерти!
  Всё, надо идти есть, а то уже такой бред вырывается, а рука хоть и болит, но хочет писать, дальше, дальше, больше, больше! Хватит, Есения, уймись!
  
  Глава 49. 22+ и 1-
  
  И радостно, и горько, и страшно... не знаю, чего больше внутри меня, какое чувство победит. Столько всего случилось за это лето, наверное, лучшее лето в моей жизни, большая часть сентября же прожита, я забыла про свой день рождения, неужели мне стукнуло уже 34 года? Можно и радоваться, и грустить, но не хочется ни того, ни другого, ничего не хочется кроме одного - завершить работу, а дальше будь что будет. Больше всего я боюсь отстранения от работы, это подобно выстрелу в затылок, но выстрел будет гораздо честнее.
  Руки дрожат, смотрю на слова, кривые строки, как изменился мой почерк, стал мелким, отрывистым и кривым, как и я. Стали выпадать волосы, если так пойдёт дальше, то я облысею. Ничего не помогает, от транквилизаторов только хуже, начинаю спокойно думать о самоубийстве, как это сделать так, чтобы и мне не было больно, и другим меньше хлопот. Страшно становится от самой себя, поэтому я бросила их пить, всё бросила, так хоть ясность ума сохраняется.
  Я живу одна, в своей двухкомнатной камере. Суд запретил Серёже жить со мной, я даже не имею права ему просто позвонить, а он мне - телефонные звонки мне тоже запретили. Мама не имеет права приезжать ко мне, никто не имеет права, так как у меня нет родных или родственников. Как был прав Дамир в своих рассуждениях о необходимости скорейшего брака, а мы отложили на потом. Сейчас же я полностью умерщвлена в правах, юридически болтаюсь между заключённым и трупом в морге. У заключённого больше прав, чем у меня, а я не имею ничего, даже возможности подать заявление, расписаться с дорогим и любимым человеком, чтобы его пустили ко мне, разрешили жить со мной. Не имею права, не имею прав, как подло звучит формальная фраза об отказе в совершении любых регистрационных действий с имуществом и гражданским состоянием обвиняемого.
  Я обвиняемая! На меня завели это уголовное дело, я прохожу по нему как основной обвиняемый, но, учитывая важность моей работы, мне разрешено, пока ещё разрешено, довести третью фазу до конца. На этом настояло Министерство, удивительно, что там хоть что-то понимают. Я рада и этому, точнее не так - о большем я и мечтать не смела, так я сама себя успокаиваю, погружаюсь в работу, не разрешаю себе ни минуты оставаться на едине с собой, а по ночам вою. Я правда вою, не могу заснуть, начинаю реветь от обиды, от тоски, несправедливости, от любви ко всем, она особенно жестока, эта любовь, терзает грудь, будто бы кто-то тащит колючую проволоку по сердцу, лёгким, рвёт диафрагму, царапает кости. Да, я понимаю, что это моя психическая болезнь, но боли эти я ощущаю здесь и сейчас - они реальны!
  Не могу больше писать, тошнит и голова кружится, только бы не упасть в обморок, а то снова расшибу голову о кровать.
  
  4:29. Я очнулась на полу, не дошла до кровати или упала с неё? Не знаю, меня вырвало кровью, видимо, моя болезнь хочет взять реванш. Я уже всё убрала, вымылась и, как умалишённая, пишу, пишу, хочу всё записать, что сейчас в голове. Так гораздо легче, малая часть меня остаётся в корявых строках, голова проясняется, дышу свободнее, могу думать, вспоминать, что не сделала вчера, позавчера, неделю назад. Я стала забывать, и это от переживаний, от нарастающего психоза. Мозг работает на пределе, если это возможно, перегревается, а есть совершенно не хочется. Я очень сильно похудела, опять кожа да кости, и ослабела, не могу сделать даже элементарную зарядку. Заставляю себя есть, очень сильно тошнит, но надо запихивать в себя еду, через боль, сдерживать рвоту, сдерживать себя, а то умру. Убьют они меня так, но зачем им это? Кто мне так мстит? За что?
  
  Острая фаза миновала, пережила. Вывели последних детей из комы. Все живы, слабые, но я вижу, что жить будут. Ни к кому больше не приходит смерть, я не вижу, её, не чувствую. Препарат работает, но это не волшебная палочка, предстоит долгая и мучительная для родителей и детей реабилитация, контроль, наблюдение. Многие уже сейчас готовы поехать домой, никогда ещё мы не видели наших детей такими энергичными и весёлыми. Им хочется всего и сразу, но сил мало, поэтому наиграются, нахохочутся и отрубаются, спят очень долго. Пусть спят, организм должен сам всё сделать, наша задача не мешать.
  22 ребёнка живы, у всех положительная динамика, болезнь не побеждена окончательно, но главное сражение выиграно. Как быстро они пытаются наверстать упущенное время, как остро меняется их взгляд, как быстро они повзрослели, даже малыши смотрят на нас серьёзно, очень умно, что теряешься, ждёшь, что вот сейчас зададут вопрос, а ты растеряешься, не сможешь ответить. Я очень жду этих вопросов и боюсь одного из них: "Почему мы не можем поехать домой? Я же чувствую себя хорошо?". На этот вопрос очень сложно ответить коротко, придётся долго и мутно объяснять. Наверное, они понимают это и не задают таких вопросов, как и родители.
  
  
  Сегодня встречались с коллегами из научного центра. Это было очень забавно, мне же запрещено появляться в другом месте, кроме корпуса больницы. Хорошо, что не лишили меня права немного прогуляться по территории больницы, но только внутри, чтобы не сбежала. У меня же стоит отметка, что я склонна к побегу, с чего это они взяли, до сих пор понять не могу.
  Мы встретились в беседке. Серёжа оборудовал её под штаб, поставили тепловые пушки, завесили плотной плёнкой, принесли столы, проекторы, мониторы и прочее оборудование. Все называют это полевым штабом или партизанским отрядом. Тот полицейский, который вынужден возить меня из дома на работу и обратно, демонстративно делал вид, что ничего не знает и не видит. Хороший парень, на второй неделе моего конвоя он тихо сказал, когда мы ещё были далеко от входа в мой корпус, в машине разговаривать было запрещено, что никто из них не верит в мою виновность. У него был сменщик, тоже нормальный мужчина, хмурый, молчаливый, но, когда одним утром возле больницы на меня бросились активисты-акционисты религиозного движения с криками, желая двинуть мне по голове плакатами или вылить в лицо мочу или кислоту, не знаю, что у них было в банке, он достал пистолет и тремя выстрелами в воздух остановил их. Позже мне медсёстры рассказали, что приехал наряд и забрал всех за нарушение эпидемиологических норм, у нас же опять бушует ковид, забыла уже какой по счёту.
  В нашем штабе, в беседке, мы обсуждали теперь каждый день результаты работы, как много информации скрывали от меня эти запреты, то, что я видела сама, подтверждалось анализами, исследованиями поражённой ткани. Искололи детей, отщипали килограммы живой ткани, но детям не привыкать, они стойко переносили все процедуры. Нет таких приборов, в которые мы могли бы положить человека и сразу всё увидеть. Нам доступны малые возможности, немного, в основном измерение физических величин, а для всего остального надо брать образцы, очень часто отбирать, чтобы поймать тенденцию, понять скорость изменений.
  В конце заседания штаба все резко собирались, и мы оставались с Серёжей одни, на полчаса, большего не разрешал регламент моего заключения. Я сама следила за этим, не желая подставлять моих конвоиров. Мы молчали, крепко обнявшись. Я слушала, как он стеснено дышит, сдерживается, чтобы не заплакать, как я сдерживаюсь. Почему мы стесняемся проявить чувства друг перед другом? Я много думала об этом и не нашла ответа, нет ответа, такой у нас характер, глупость, конечно же. Какая же это глупость, бояться своими слезами расстроить любимого! Завтра, завтра же разорву эту бессмысленную цепь лицемерной воспитанности!
  
  Арестовали нашего биофизика Данилу. Ворвались ночью в квартиру, вышибли дверь, перерыли всё, даже обои сорвали, будто бы кто-то мог там что-то спрятать. Я узнала об этом вечером, забежав на час перед конвоем в штаб. Все молчали, мониторы были погашены, никто ничего не делал, не обсуждал, не показывал, как раньше. Серёжа всё мне рассказал, а я чуть не упала на пол, густой обморочный смех липкого страха заполнил меня всю, стало трудно дышать от вскипающей ненависти. Я слышала всё будто в тумане, только дома, сейчас осознав реальность происходящего.
  Его обвиняют в предательстве Родины, в разглашении военной тайны! Мы не знали, никто не знал и не мог знать, что они, эти уроды, засекретили технологию заморозки плазмиды Павлова-Гаус, засекретили конструкцию криогенного реактора, который мог бы собрать любой способный студент пятого курса, как шутил наш биофизик, руководитель отдела. А теперь он в СИЗО, дело засекречено, всё засекречено, а почему? У нас есть только догадки и документ, который удалось найти адвокату в реестре, открытом реестре - технология признавалась стратегически важной и ей присваивался гриф "совершенно секретно" высшей степени, и было это сделано уже после того, как торжественно были переданы биоматериалы во всемирный биобанк!
  Я имею право разговаривать со своим адвокатом, их у меня уже шесть человек. Дамир собрал бригаду, все работают бесплатно, так бы у меня точно не хватило бы денег. Они мне объяснили, что прокурор имел право, закон, принятый на рубеже десятилетий, разрешал обратную силу. Забавно, но я прохожу по этому делу свидетелем. Интересно, что же я могу знать, если не участвовала в торжественной передаче, уже находясь под домашним недоарестом? Мне смешно, и это плохой смех, больше напоминающий истерику, а у меня уже истерика!
  Что нам делать? Что нам делать теперь? Мне передали в больницу записку, тайно, принесла медсестра, дала прочитать и забрала, чтобы сжечь,ќ вот до чего мы дошли. Серёжа писал, что некоторые его сотрудники получают угрозы от следствия, два человека уже уехали в Европу, один во Францию, его давно туда звали, второй в Германию. Они не вернутся, он подписал их заявления на увольнение. Ему тоже угрожают, рекомендуют сдать меня. Если бы я могла ему ответить, то приказала бы это сделать, если этого требует наше дело. Я готова за него написать донос на себя, пусть скажут, что писать!
  Дура! ДУра! Дура! Хочется себя ударить, побить за такие мысли! Дневник я спрятала в туалете больницы, знает одна медсестра, она не сдаст. Дома нельзя, я знаю, сегодня придут шмонать, мне это шепнул конвоир, а я сама догадалась забрать дневник, почуяла запах охотников, услышала рожки, начинается травля, до этого были цветочки, так, загоняли в окружение. Буду метаться между флажками, как волк, пока не найду лазейку. Мои флажки -ќ это моя работа, не могу выйти, не могу бросить. Повторяю, повторяю это про себя, чтобы не сдаться!
  
  Вчера был очередной суд. Меня стали чаще вытаскивать на заседания, так как работа заканчивается. Зима, тоскливая и тёплая, мерзкая. Из хорошего могу написать одно - 12 детей, наших ребят отпустили домой! Это стоит всех моих бед, всех наших бед, но могу ли я решать за других? Нет, не имею право ќ это для меня много, сказочно много!
  Ребята пошли на поправку, набрали вес. Как же они изменились, как они все изменились! Я мечтаю о том, что наш хоспис будет закрыт и станет по-настоящему реабилитационным центром. Мы все об этом мечтаем! Сейчас там никого нет, пусто, впервые за много десятков лет пусто!
  С радостью всё, больше нет, кроме ожидания выписки остальных ребят, но это ближе к лету, так мы наметили. Я решила отдать эти записи Серёже, чтобы он передал их Оле, пусть решает, что с ними делать. Она мне часто намекала, что хочет издать их отдельной книгой, пусть так и сделает, мне всё равно. Как-то пусто внутри, догорает моё счастье, и я догораю вместе с ним...
  
  Опять заперлась в туалете. Меня не трогают, дают возможность побыть наедине, свободной. Конвоиров стало больше, теперь два человека находятся в отделении, ходят в белых халатах, дают детям поиграть с дубинками, электрошокерами, и хорошо, пусть играют, лишь бы не знали, почему они здесь! Никто не говорит, сами конвоиры объясняют, что они стерегут рак, чтобы он не пролез обратно к детям, шутники. Не знаю, верят ли дети, но я не вижу в них тревоги.
  Тревожился только Рома Новиков, он сразу всё понял, раскопал в интернете про мои уголовные дела, про мою травлю. Тогда ещё не было уголовного дела, где я была обвиняемой, а он всё понял и никому не сказал.
  Он умер, в этом нет, и не может быть секрета. Он один из всех наших маленьких коллег умер. Самый старший, умный мальчик, ему так и не исполнилось 14 лет, не дожил двух месяцев. В его смерти меня и обвиняют.
  Безмозглая и свирепая государственная машина набросилась на нашу базу данных, арестовала её под предлогом, что мы можем подтасовать данные, подбросить анализы или ещё что-то такое невозможное! В этот раз суд был вменяем и снял запрет, идиотский арест, застопоривший нашу работу на целую неделю. Меня в этот день, как опасного преступника, вывели из больницы в наручниках, заломив руки так, что у меня потемнело в глазах от боли. Чёрт с ними, неважно это!
  Вся наша работа велась и ведётся с открытым патентом, в коллаборации с ведущими мировыми исследовательскими центрами, чтобы они следовали за нами, проверяли и перепроверяли данные, искали ошибки, находили ложные пути! В этом и весь смысл работы -ќ открытость и защищённость данных, как у криптомонет, когда никто не может в одиночку изменить даже одну цифру, дату, не тем более внести в базу документы задним числом или что-то удалить! Никто не может, никто и не пытается - все данные сохраняются, ничего не удаляется, даже если результаты были признаны ложными, анализы были сделаны с огрехами и так далее ќ всё сохраняется для истории -ќ это и есть открытый мир, наука не может развиваться по-другому!
  
  Итак, вчера был очередной суд, следующее заседание будет послезавтра. Так быстро, торопятся, готовятся заточить меня в тюрьму. Я не спорю, даже успокоилась, работа почти завершена, её закончат и без меня. Детям соврут, что я заболела, мы уже всё продумали. Они и так видят, что я стала выглядеть хуже, волнуются за меня, такие милые, любимые, не могу смотреть им в глаза, не могу врать, не замечаю, как начинаю плакать, ухожу, а они хватают за руку, усаживают, успокаивают.
  Но я мысленно возвращаюсь ко вчерашнему судебному заседанию. Это был просто цирк! Как орал прокурор, как он поливал меня грязью, называю не то доктором Менгеле, не то фашисткой сволочью. И откуда они опять вытащили эту гнилую терминологию? Почему никак не выродятся такие люди или их специально готовят. Выращивают в спецреакторах, в подвалах Лубянки? Сидя в клетке, как убийца, маньяк, не хватало ещё цепей и кляпа во рту, я представляла себе этот цех, где выращивают таких уродцев. И думала, зачем я себя извожу, зачем я мысленно возвращаюсь в Изумрудный город, терзаю себя этим кошмаром? А перед глазами уже кипели реакторы, сновали грязные рабочие с потухшими глазами, не люди и не роботы, нечто неживое в живом теле, лишённое сознание и малой капельки воли, которая есть даже у последней букашки.
  От паров из ректоров меня тошнило, я понимала, что это галлюцинация, но ничего не могла с собой поделать и не хотела. Бурая вонючая масса выдавливалась из трубы кряхтящим насосом внезапно, с жутким свистом и взрывом пара. Рабочие никогда не успевали к трубе, они особо и не старались этого сделать, дожидаясь, когда жгучая струя пара утихнет. Они подставляли что-то похожее на мешок или сдувшуюся резиновую куклу к патрубку, кое-как закрепляли, и мешок наполнялся бурой массой, которая уже ползала по полу, лихорадочно соединяясь, пожирая себя и таких же как она сама, становясь больше, взрываясь, разлетаясь на вонючие ошмётки, чтобы начать соединения сначала. Когда мешок был полон, рабочие клали мешок на грязную паллету и увозили куда-то. Бурая масса ещё выдавливалась из трубы, падая на бетонный пол. Её собирали лопатой в бочку, чтобы потом вывалить это в гнилой приямок, куда стекалась вся мерзкая жижа, вытекавшая из реакторов.
  Прокурор заходился от обвинений, весь покраснел, а я видела, как на одной из паллет надувается мешок-человек, раздувается и внезапно лопается. Бурая масса липнет на рабочих, они падают, пытаются сбить её, но она пожирает их живьём. Я не слышу их криков, ничего не слышу, кроме шипения пара, взрывов внутри реакторов. Наверное, у этих рабочих не было языка, его вырвали, как и всё остальное, что могло бы напомнить им о себе, оставив только боль, чтобы чувствовали, не забывали.
  Прокурор не успел закончить, как в зал ворвались люди. Мне было плохо видно, кто это, из клетки обзор плохой, немного видно адвокатов, сигнализировавших мне, чтобы я молчала, а я и не хотела ничего говорить, хорошо видно судью и прокурора, а зал не видно совсем.
  Началась какая-то потасовка. Сначала мне казалось, что это религиозные акционисты решили поддержать обвинения, но в жутком гомоне, вырвавшись из своей галлюцинации, я стала разбирать много знакомых голосов. Я вскочила, схватилась за решётку, желая увидеть, хотя бы чуть-чуть. Судья не успела крикнуть на меня, приказать приставам посадить на место, как она это делала постоянно, когда я от возмущения вставала у решётки и буравила их гневным взглядом. Им не нравился мой взгляд, прокурор как-то договорился до того, что они провели исследование моего поведения на суде и сделали вывод, что так смотрит виновный человек. Какой идиотизм!
  В зал суда ворвались родители наших детей - все! И тех, кто был сейчас в больнице, участвовал в третьей фазе, и те, у кого дети не дождались, родители детей, которых я пыталась лечить, никак не могу избавиться от этого лживого термина - которых я пыталась довести до конца по-человечески, помогала достойно умереть, прожить это бесконечно короткое время чуть лучше. Эти люди атаковали суд, они обступили судью, стали затыкать рот прокурору, кричавшему, что их всех посадят. Судья испугалась, я видела, как она вжалась в кресло, ещё недавно такая важная, великая в своём подлом деле, а теперь жалкая, мелкая бабёнка!
  Я кричала, умоляла их остановиться, не делать хуже себе и детям. Уйти, уйти скорее из этого ада! И ничего нового или удивительного, я сдалась, сломалась, начались судороги, но я была в полном сознании.
  Упала на пол, чудом не ударилась о скамейку. В клетку вбежал начальник конвоя, все вдруг замолчали, стало до боли в ушах тихо. Он, видимо, что-то знал, как надо действовать, их должны учить, снял куртку, свернул её и подложил под голову. Одной рукой он держал меня, вдавливал в пол, чтобы я не так сильно билась, не разбила голову, а правую ладонь сунул мне в рот, не найдя ничего лучше. Ему было больно, я это почувствовала сразу, как щёлкнула зубами и впилась в его ладонь. Прокусила, до крови, много раз, а он терпел, лишь вздрагивая от каждого укуса. Не знаю и не понимаю как, но в клетку впустили Настю, она была на каждом судебном слушании, Дамир оформил её своей помощницей. Настя подавала бумаги, но главное было в её сумке - ќшприцы с препаратом. Она вколола мне сразу два укола, быстро, без лишних действий. В голове посветлело, я поняла, что скоро отключусь, хватаясь за чей-то крик, громкий, властный, требовавший вызвать скорую. В суде телефоны были запрещены, вся власть только у судьи, пытавшейся перечить этой женщине, требовавшей скорую, называя меня симулянткой. Но женщина перекричала её, заставила, и это была Настя, моя милая тихая Настя, не способная голоса повысить. Сколько ярости и ненависти было в ней, её голос и сейчас звучит в моей голове. Только бы ей ничего за это не было, пожалуйста, она ни при чём, никто ни при чём, берите меня, делайте что хотите, но не трогайте других!
  
  Вытащили из туалета, приехал какой-то проверяющий. Спрятала дневник, выслушала лекцию, что я должна каждый свой шаг записывать в журнал, а то они меня посадят в СИЗО. Плевать, пусть сажают, я уже готова.
  Наверное, это будет завтра или послезавтра, день не имеет значения. Это моя последняя запись, не думаю, что успею ещё. Я хочу написать о Роме, немного, чтобы не забыть его, чтобы никто не забыл. Почему-то мне кажется, что если я напишу о нём, то ... сбилась с мысли, голова дико болит.
  
  Рома был самый старший и один из самых тяжёлых. Конечно, все 23 ребёнка были тяжёлые, неизлечимые, иначе бы к нам не попали. Его мы ввели в кому первым, первым дали препарат, но выводили чуть позже первых пяти ребят, у них всё хорошо.
  Сначала и у Ромы было всё хорошо, анализы замечательные, биопсия очень удивила нас, ткань кишечника была не сильно повреждена и чистая, без рака. Все радовались, кроме меня. Я видела, что к нему чаще с каждым днём стала приходить смерть, он тоже её видел, сам сказал мне об этом. У него сдавало сердце, я сразу заметила это, запросила консультацию кардиологов, они и подтвердили. Слабое, изношенное, если бы найти донора, поменять на новое... если бы, невозможно, регламент не позволяет, да и где найти так быстро сердце для ребёнка?
  Он угасал, и мы перевели его в отдельную палату, я дежурила по две смены, пока меня не выгоняли домой. Я не стала врать его маме, она и бабушка растили его, потом болели вместе с ним. На удивление они восприняли это спокойно, даже чересчур спокойно. Никогда не забуду слов его мамы, что Ромочка сейчас счастлив, пусть ненадолго, но счастлив, и они счастливы. После его смерти они отказались выступать как пострадавшая сторона, но это формальность, прокуратуре пострадавшие и не требовались для возбуждения дела.
  Рома умер в мою смену, я была рядом с ним. Мы оба почувствовали, что скоро конец, я хотела вызвать его маму и бабушку, им бы дали пропуск, главврач обещал, но Рома отказался, не хотел, чтобы мама видела его смерть, тем более бабушка, боялся за них.
  Вот его последние слова, он умер тихо, улыбаясь:
  "Простите меня, Есения Викторовна. Я не справился, поддался. Она любит меня, а я люблю её. Я устал и ничего не хочу. Но вы не должны быть такой же, как я. Вам нельзя сдаваться - вы не имеете права! Передайте, пожалуйста, маме, что я её очень люблю, и бабушку очень люблю. И вас люблю, всех люблю, особенно Настю. Это глупые мечты, но я мечтал, что у меня будет такая же красивая девушка".
  Последние слова он прошептал так тихо, что сначала я их не поняла. Это был его последний выдох. Сколько я видела смертей, но так и не привыкла к ним. Руки делали всё сами, голова не думала, истошно пищал монитор. Прибежала реанимационная команда, я уже делала дефибрилляцию, всё по инструкции, всё бес толку.
  
  Я не вижу в своём будущем ничего хорошего. Это не значит, что я сдалась, я вижу в своём будущем недогоревшее прошлое, про которое я успела забыть. Меня продолжают давить, вдавливать в камень, как бур вбивают в упорную породу, но я не ломаюсь, сжимаюсь, трещат кости, меня сжимает ещё сильнее, и всё равно вгрызаюсь в эту породу, отвоёвываю для себя немного пространства, немного жизни.
  Можете убить, но не сломаете - вы жалкие и мстительные! Будьте вы прокляты, вы же верите в это! Будь проклят Изумрудный город!
  
  Прощайте, надеюсь, не навсегда. Не могу поверить, что всё так и закончится, и они сожрут меня. Не верю, но прощайте, надолго, очень надолго!
  Мама, Серёжа, Дамир, Оля, Марина, Настя - мои самые близкие люди - прощайте и живите без меня, чтобы я вернулась, а вы все были живы, все! Прощайте мои друзья, коллеги и прекрасные люди! Прощай моя работа, мой любимый хоспис, больница, мои дети - у вас всё будет хорошо. Я знаю, я вижу это!
  
  Ваша Есения, живая.
  13 апреля 2042 г.
  
  
  Колонка редактора
  
  Это мой первый личный проект, в котором я главная. Сначала мне казалось, что работа будет лёгкой, ведь материал готов, немного подредактировать, поправит стилистику и всё. Но чем глубже я погружалась в дневник Есении Гаус, тем острее и больнее вносились правки. В итоге я всё стёрла и заново стала читать исходный текст.
  Мы сознательно сохранили стилистику, не трогали сюжет и не разделяли главы на более короткие, что порой очень хотелось. В итоге оставили всё как есть, как написала сама Есения Гаус, были исправлены лишь опечатки и орфографические ошибки, которые явно требовали корректировки. Вы, уважаемый читатель, заметили, что в тексте есть странные пассажи или повторения букв, слогов, нарочито бессмысленное, но это не так. Попробуйте вставить этот текст в любого робота модуля TTS, и вы поймёте, почувствуете ритм, услышите это. Мы не сразу нашли этот ход, а когда попробовали, то становилось совсем жутко, когда картина ужаса накатывала волной, а вместе с ней мы слышали истошное рычание червя, некоторые из нас начинали чувствовать запахи, слышать чавканье, хлюпанье, треск раздираемой плоти, хруст костей. И самое ужасное, что мы стали слышать это постоянно, когда шли на работу, читали новости, что и есть наша основная работа, когда мы делали новости, мы постоянно слышали гул Изумрудного города.
  Признаюсь, мне. Мне самой пришлось пройти курс терапии после работы над этой книгой, и не мне одной. Да, я встречала людей, кого этот текст оставил равнодушным, но они были сами словно жители Изумрудного города - живые неживые мёртвые движущиеся тела. И тем ужаснее нам становилось, чем глубже мы понимали тот смысл, что хотела передать Есения Гаус. Возможно, мы стали придумывать его сами, наделять её текст чем-то новым, более близким нам самим, понятным... а разве это неправильно? Так поступаете и вы, уважаемый читатель, что-то принимая, понимая, но что-то и отрицая, смеясь или с отвращением отбрасывая от себя. Эта книга не должна оставлять равнодушным, вы можете любить её или не любить, и это неважно, главное, чтобы вы не оставались равнодушным после её прочтения. Мы ищем новые беды, выдумываем новые кары небесные, а ведь главной чумой нашего века было и остаётся равнодушие.
  
  Эту книгу мы издали сначала в электронном виде с небольшим тиражом в мягком переплёте. Нас забросали заявками, требовали, угрожали даже, что приедут и заставят печатать. Мы всё поняли и издали большой тираж в твёрдом переплёте, немного изменили обложку, на ней появился памятник, о нём позже. Изначально книга вышла на английском языке, теперь мы понимаем, какую ошибку совершили. Нам не удалось зарегистрировать книгу Есени Гаус в России, подавали много раз, и каждый раз отказ без объяснения причин. Иногда нам кажется, что имя Есении запрещено в России.
  Книга была издана на двух языках: первый - русский, второй - английский, перевёрнутый вверх ногами, чтобы прочитать книгу на другом языке её придётся перевернуть. Покрутить глобус, как шутят в нашей редакции, и это верно - мы живём на одной планете, но наши представления о жизни порой перевёрнуты, и не факт, что мы видим всё правильно. Вам решать, читатель!
  
  Немного хочется сказать о судьбе Есении Гаус. На самом деле сказать хочется очень много, и мы уже говорили, писали и продолжаем писать. Более подробно обо всём, что случилось с Есенией Гаус, что с ней происходит сейчас, как она, как идёт её дело, какие решения были приняты судом, апелляции, кассации и другие бессмысленные слова в стране, где нет честного суда, вы найдёте на нашем сайте. Это легко, Есении Гаус посвящён отдельный баннер, вы узнаете этот памятник, его знает весь мир.
  Итак, Есения Гаус получила 15 лет колонии строгого режима за убийство пациента (для нас до сих пор загадка, признано оно умышленным или непредумышленным), преступную халатность и соучастие в передаче секретных данных вражеской разведке. Здесь не хочется ничего комментировать, кроме одного - всё, от первого до последнего слова, ЛОЖЬ!
  Её посадили незадолго до того, как применение препарата на основе плазмиды Павлова-Гаус было признано успешным. Есения узнала об этом уже в колонии. Сам суд был настолько быстр и уродлив, что нет слов, как выразить это. Я присутствовала на последних заседаниях, как журналист нашего издания. После моего участия в пикетах, меня депортировали обратно в США и отменили моё российское гражданство.
  Для Есении главной в жизни всегда была работа. Она жила ею, и бесконечно горько сознавать, что её самоотверженность и честность стали причиной её ареста. Есть много версий, кто ей мстил, но важным мы считаем то, что она не выйдет на свободу до того момента, как в России не сменится власть. Человек смертен, даже такой человек, и цари умирают.
  
  С колонией Есении повезло, если это допустимо так говорить. Её никто не трогал, не посмели. По нашей информации был дан прямой наказ начальника колонии. Это подтверждается тем, что уже через месяц после этапирования из СИЗО Есения приняла должность заведующей терапевтического и реабилитационного отделения клинической больницы, в которой работали заключённые. Есения Гаус живёт на работе, как и раньше, на свободе. Она не жалуется, мне передают её письма ко мне, писать напрямую мне она не имеет права. Я поражаюсь и горжусь её самообладанию, стойкости и силе. Она по праву лучший пример, настоящий герой!
  Время течёт непозволительно медленно, кажется, что прошла уже целая вечность, а Есении сидеть ещё 13 лет. Она выйдет на свободу, когда ей будет 50 лет. Её статьи не допускают помилования или УДО. Я боюсь, что могут ещё и добавить, чтобы там и осталась на всю жизнь.
  Есть и счастливые моменты даже в колонии. Есения Гаус и Сергей Павлов поженились. Свадебное торжество устроили за стенами колонии, а за забором неравнодушные устроили салют. Каждый год в день рождения Есении 27 сентября около колонии запускают салют, а на третий год стали возводить небольшую сцену, петь песни. Никто не разгоняет, не запрещает. Мы знаем из проверенных источников, что начальник колонии всячески помогает активистам. Надеюсь, скоро это дорастёт до настоящего фестиваля. От команды адвокатов, которые до сих пор бьются, требуют снятия обвинений, мы знаем, что на местах все за Есению. Её уважают в колонии, особенно после того, как она выстроила работу с больными, начала лечить туберкулёз, про который все почему-то забыли. Есения остаётся верна себе, она не может быть равнодушной.
  Сергей Павлов, теперь официально её муж, лишился должности, но де-факто остался управляющим в научном центре. Он часто ездит в колонию, раз в месяц получает свидание с женой. Все знают его в городе, местная гостиница предоставляет номер бесплатно, бронирует его на него в эти дни.
  И как бы ни было приятно понимать, узнавать о том, что остались люди неравнодушные, с открытым и живым сердцем, их много, очень много! Но как они могут терпеть эту власть?! Как можно терпеть этого червя, пожирающего твоих близких, тебя самого?!
  
  Лекарство работает и успешно. Вы и сами об этом знаете. Его применяют по всему миру, создаются малые производственные лаборатории, в которых уточняют, улучшают методику. Всё, как предсказывала Есения. Она писала мне, что надо подтолкнуть, дать первый импульс, а дальше другие, которые и умнее, и внимательнее, найдут ошибки, найдут лучшее решение, короткий путь. Так и есть, и дальше будет ещё лучше. Не стоит загадывать, а может и стоит! Мы на пороге новой эры, и если человечество не споткнётся, не даст загубить это прекрасное дело, то мы будем жить в новом и прекрасном мире, где больше никогда не будут болеть наши дети. Я верю в это,ќ мы все в это верим. И эту надежду нам дала Есения Гаус и её команда. Да-да, её команда, как бы она не принижала свою роль. Сергей Павлов и его коллеги только так себя и называют.
  
  Год назад общими силами мы поставили памятник. Сначала хотели Есении Гаус, но потом решили, что это ей не понравится. Но без неё тоже нельзя! Долго думали, как сделать, где поставить. В Москве нам сначала разрешили, но потом отозвали разрешение, как и в других городах России. Это сильно ударило по нам, мы даже решили не делать памятника.
  Нас расшевелили Олег Верхов и Марина Кольцова. Это два прекрасных молодых человека, которые вместе с другими детьми были в числе первых добровольцев или, как назвала их Есения, коллег, прошедших третью фазу испытаний. Они прислали очень много эскизов, рисунков, идей по поводу памятника. Они читали наш блог и отлично подготовились. Мы обрадовались и ужаснулись, увидев на рисунках то существо, что сопровождало Есению в её кошмаре. Мы стали их пытать, читали ли они книгу. Олег и Марина всё отрицали. Они рассказали нам свои истории, как они, находясь в медикаментозной коме, путешествовали по Изумрудному городу. Это подтвердили и другие дети, они тоже видели это существо. Не все из нас верят, что такое возможно, очень похоже на общее искусственное воспоминание. Но это не важно, идея памятника изменилась, она стала полнее и сложнее.
  Мы отдали эскизы нашему знакомому скульптору, имя которого мы по его просьбе не называем, и скоро нас пригласили на первый показ, пробный макет. Его и оставили, ничего дополнять или менять не стали.
  Памятник установили недалеко от Лос-Анджелеса, на берегу Тихого океана. Он стоит на скале и смотрит в море, в океан, или нет, океан смотрит на него. Когда стоишь там, то кажется, что до России рукой подать... если бы всё было так просто.
  Памятник отлит из стали, он немного страшен на первый взгляд, если не открыть сердце. Так охарактеризовал его один поэт, специально ждавший ясного неба, желая увидеть настоящее лицо памятника. Если вы доберётесь туда, а это очень легко, любой житель Лос-Анджелеса подскажет, где это или довезёт бесплатно, то вы увидите Есению Гаус. Она в белом халате врача, белых брюках, из кармана у сердца торчит фонендоскоп, а волосы заплетены в тугую косу. Она серьёзна, строго смотрит, чуть склонившись и протянув руки к.. не к пациенту. Перед ней смиренно склонилась жуткая тварь, как описывала её Есения, с шестью мощными лапами, страшным хвостом, зубьями на спине и мордой с длинными страшными челюстями и утыканной острыми иглами. Есения будто бы гладит её или командует, всё зависит от того, светит солнце или нет. Если солнце светит ярко, то вы увидите, как Есения улыбается, увидите, насколько она молода и красива! Но, как потухнет солнце, вы увидите её другой, строгой, с кажущейся жестокостью в лице, сильной, бесстрашной. Не смотрите на неё так, не думайте, что это она, а взгляните в глаза - они светятся любовью, всегда, даже в самую тёмную ночь.
  Скульптор не открыл нам секрета, так и правильнее. В этом месте всегда светит солнце - это Есения, здесь всегда тепло, даже если дует холодный ветер, просто обнимите её, прижмитесь к покорному зверю, поверьте своим чувствам, он добрый, хороший. За памятником, не мешая ему, стоит огромное табло с большими и яркими цифрами, не меркнущими даже при самом ярком солнце. На табло 2932, и это непросто большое число - это количество детей, которых удалось спасти, вылечить, излечить навсегда лекарством Есении Гаус. Его называют в шутку, но всё чаще и чаще, и скоро это войдёт в лексикон, "вакциной от рака Гаус". Когда вы дочитаете эту книгу до конца, число на табло вырастет не на одну тысячу жизней!
  
  Ольга Маникеева и команда издательства "First union civil key".
  Нью-Йорк, 11 ноября 2045 года.
  
  Дополнение от редакции к четвёртому изданию
  
  Мы были просто обязаны написать эти несколько строк - после 8 лет заключения Есению Гаус выпустили на свободу! Как и предсказывали многие, это произошло после смены власти в России. Не будем рассуждать, кто в действительности мстил Есении - она на свободе и её дело возвращено в суд! Мы надеемся, что с неё снимут все эти лживые и позорные обвинения! Мы верим в это, а пока от всего сердца поздравляем всех нас и Есению Гаус!
  Есения, весь мир желает тебе счастья!
  
  
  Команда издательства "First union civil key".
  Нью-Йорк, 11 марта 2050 года!
  
  P.S.
  На табло уже 47899 жизней!
  
  
  Музыкальная сценография или как правильно слушать саундтрек
  
  Не забывайте и про мою музыку
  https://vk.com/audio490644596_456239086
  https://disk.yandex.ru/d/YTSrS0vg5x1i3A
  Там, где не хватает слов, звучит музыка.
  
  Когда я писал эту книгу, то видел фильм. На мой взгляд этот текст прекрасно подходит для экранизации, кино будет сильное и страшное, но книга страшнее, не всё можно передать на экране.
  Возможно, вас удивит мой выбор, но я вижу это как мюзикл или, что более точно, музыкальный фильм с анимацией. Да, часть сюжета лучше сделать в виде анимационного фильма, снимать такое в реальности чересчур даже для меня. Музыка играет в этом тексте важную роль, и во время написания я слышал внутри себя эти песни, что легли в конечный плейлист: https://music.yandex.ru/users/mister.loafer83/playlists/1010 . Каждый из этих треков должен звучать в фильме, музыка лучше диалогов сможет передать главное.
  
  Начало фильма я вижу так:
  
  "Слепящее солнце, настолько сильное, что невозможно понять, какое время года и что происходит. Слышится лязг засовов, замков и скрип раскрываемых дверей. Зритель видит, как через ворота колонии выходит высокая женщина, и это Есения, ей 41 год, и она выходит на свободу. Крупным планом её измученное бледное лицо, она улыбается солнцу и экран гаснет.
  Чёрный экран 10 секунд с подавлением шума / обратным звуком, чтобы у зрителей стало не по себе в кишечнике, и начинается фильм. Название "Держи меня за руку" или просто ДМЗР белыми буквами на чёрном фоне, который постепенно вытесняет, разрывает солнечный свет, и зритель видит яркий солнечный день, снег и бегущих лыжников.
  Все сны и видения Есении должны быть сняты как анимационный фильм.
  
  Трек 1 "Heat Death Infinity Splitter"/65daysofstatic
  Относится к Главе 1. Снег. Музыка универсальна и может быть растянута/разорвана на весь сюжет этой главы, но по тайм коду 4:45, зритель должен видеть сцену в торговом центре, когда Есения падает с эскалатора.
  
  Трек 2 "Chandelier Single Version"/ Jasmine Thompson
  Этот трек должен звучать для глав 2 и 3. В идеале помимо показа жизни Есении в больницах стоит снять краткий сюжет о детях в наших больницах, может и покадрово? С задержкой показывать это, зритель всё поймёт.
  А если мечтать дальше, то пригласить Жасмин, чтобы она под синтезатор спела для больных детей свои песни, и это включить в фильм. Пускай и поёт на английском, музыка понятна всем и на любом языке.
  Трек 3 "Ноктюрн No7"/Шопен
  Эта музыка подойдёт для глав 4 и 5. Особенно живописно музыка звучит во время сна Есении, когда она впервые встречается со своими клонами и тенью.
  Трек 4 "Катастрофически"/ Ночные Снайперы
  Под эту песню в фильм должно войти то, чего нет в книге, а именно переживания её отца, как он мотается из больницы в командировку, из аэропорта в больницу. Как он и Людмила переживают болезнь Есении, как спорят, ругаются из-за решимости отца стать донором. Как потом мирятся... на усмотрение сценариста и режиссёра, но жизнь семьи Есении надо показать, то, что она не видела и не могла увидеть, то, что ей не рассказали.
  
  Трек 5 "Фаза быстрого сна"/ Animal ДжаZ
  Подходит для главы 6. Кошмар Есении должен быть анимированным, цветовая схема серо-голубая и коричнево-чёрная. Трудно передать словами, но, если вы читали главу, то видите, что пространство отъезжает в серо-голубом тумане, а все действующие тела бурые, пронизанные мертвенной бледностью и всё это на коричнево-красном фоне. Финальный аккорд песни, отбивка, подходит для побега Есении из кошмара и встречи со своими копиями.
  
  Трек 6 "Покажите солнце"/ Lumen
  Это глава 8 "Капсула". Под звуки этой песни я вижу Есению в капсуле, пытающуюся сквозь стены капсулы, сквозь стены здания разглядеть мир снаружи, и он открывается перед ней, полупрозрачный, далёкий и немного потусторонний. Зритель видит короткие зарисовки её школьной жизни, Диму, когда он был здоров, и всё это перемешивается с документальными кадрами наших российских школ, снятых во всех регионах, их состояние, возможно расцвет, возможно упадок, а главное лица школьников, наших российских школьников, у которых кроме этого "вечного леса" ничего и не остаётся.
  
  Трек 7 "Innerspirit"/ Soulfly
  Главы 9 и 10. Начало трека отлично подходит для первой встречи Есении с червём. Анимированное изображение с преобладанием красно-коричневой и чёрной гаммы цветов. На мой взгляд картинка должна быть не естественно реалистичной и в достаточной степени яркой, как ярки бывают кошмары.
  
  Трек 8 "В серебре"/ Animal ДжаZ
  Главы 11-17. Таймкод 2:35 сцена на балу, взрыв зеркал и далее по тексту. Аллея правды. Здесь и описывать нечего, картинка анимационная, желательно сниженного качества, чтобы была видна пикселизация. Кто читал главу, поймёт, зачем.
  
  Трек 9 "Весна"/ Дельфин
  Глава 18 "В последний раз". Таймкод 2:38 войско Есении и тени сталкиваются друг с другом. Сначала слышна только музыка, но всё чаще сквозь неё прорывается шум боя. Камера отъезжает вверх, картинка становится меньше, проще, примитивнее, видна пикселизация, пока всё происходящее не становится похожим на 8-битную графику времён Денди и первой Сеги. Зритель видит кусок пространства, карты из стратегии, висящий в бесконечном космосе, в котором нет ничего, даже далёких звёзд или случайных вспышек света.
  Чёрный экран, шум боя переходит в белый шум, а потом в звук шумоподавления, сквозь который просачивается писк медицинских мониторов и оханье ИВЛ.
  Занавес.
  
  Трек 10 "Beats Like a Helix"/ 65daysofstatic
  Глава 19. Таймкод 0:25 разговоры Есении с психиатрами, когда её склоняют признаться, что она спала с отцом. Музыка точно описывает тот шум в голове вместо сознания, что рождает эта клевета.
  
  Трек 11. Pure Sunlight/ Laura Brehm
  Глава 20 "УДО". Первая часть песни иллюстрирует начало новой жизни Есении, как она заново учиться, по сути, ходить, двигаться, мыться самой, делает зарядку и т.д, чувствуя радость жизни. В ритмический проигрыш таймкод 1:36 она смотрит в окно, и город раскрывается перед ней, двигаясь в ритме музыки. Важно показать счастье в её глазах, счастье видеть, слышать, чувствовать и быть живой.
  Вторя часть песни тайм код 2:33 до проигрыша звучит при подготовке Есении к выходу из больницы, как она за долгое время видит себя в зеркале в гражданской одежде, одежде живых, как ей тяжело идти и хочется скорее выйти.
  Таймкод 3:11 ритм звучит при появлении Есении внизу, встрече с Людмилой. Картинка должна быть по кадровая, двигаться в ритме музыки. Она едет в такси домой, город, дорога, машины вокруг неё - всё движется яркими кадрами в дёрганном ритме музыки, важно показать глаза счастливого человека - Есении, вырвавшейся на свободу, вернувшейся в мир живых.
  В конце мелодии, когда ритм идёт на спад, затухает, Есения сидит на своей кровати, держит в руках мягкую игрушку, радостно рассматривает свою комнату и не узнаёт её, а на кухне слышна работа, скоро её позовёт Людмила есть, должно быть понятно, что она очень ждет этого.
  
  Трек 12 "Familiar"/ Agnes Obel
  Главы 21 и 22.
  
  Трек 13 "Пора орать"/ Lumen
  Глава 24 "25 суток". Митинг. Задержания и т.д.
  
  Трек 14 "Лето"/ Дельфин
  Песня подходит под переживания и школьные мытарства Есении, описанные в главах 25 и 26.
  
  Трек 15 "Mad World"/ Jasmine Thompson
  Главы 28, 29 и 30, особенно важно показать сцены доклада Есении в университете, суд и судилище после "удачного" выезда в дом отдыха на озере.
  
  Трек 16 "520"/Дельфин
  Песню стоит записать с симфоническим оркестром и детским хором с живыми барабанами. Дельфин и гитарист, конечно же, остаются. Раскладка темы для оркестра не сложная, справится любой композитор или студент консерватории, я слышу эту музыку с "рваными" скрипичными партиями глушащим "рёвом" духовых, упор в минимализм, туба держит одну ноту, уходя на полутона в сторону.
  Трек 17 "Выпусти меня отсюда"/ Сплин
  Глава 32: сцены задержания, этапа до распред пункта, автозак, двор, унижения, досмотр и издевательства конвойных...
  
  Трек 18 "Сейчас и здесь"/ Найк Борзов
  Глава 35 "Зачем?", без комментариев, глава говорит сама за себя.
  
  Трек 19 "What Love Can Be"/ Kingdom come
  Главы 38 и 39: Есения влюбляется в Сергея Николаевича, музыка начинает звучать ещё при первой встрече в его кабинете. Это их песня, их честной и робкой, как у всех строгих к себе людей, любви. Когда звучит соло, они вместе, обсуждают планы, их первый поцелуй. На выходе из соло камера даёт крупным планом их лица, первый поцелуй, счастливые и любящие глаза Есении, его слегка смущённые, а всё вокруг начинает крутиться, должно создаться впечатление, что мир больше не существует для них, нелепые и смешные декорации. И в конце входит Марина с фотоаппаратом, Есения краснеет и прячется. Когда вы вспомните эти главы и включите песню, то всё увидите сами.
  
  Трек 20 "Звук и тишина"/ Animal ДжаZ
  Главы 41 и 42, комментарии излишни.
  
  Трек 21 "Гореть"/ Lumen
  Главы 45, 46, 47: борьба Есении с системой, с собой. Действие зритель видит в рваном ритме, обрывки тяжёлой жизни с яркими вспышками радости от успехов. Если расписывать подробно, то из этого можно сделать отдельный фильм.
  
  Трек 22 "Зверь 2"/ Смысловые галлюцинации
  Главы 48 и 49: важно показать зрителю, как можно удалить человека из жизни, диалоги здесь играют второстепенную роль, и, в идеале, режиссёру следует их исключить, звук и картина жизни должны сказать больше любых слов. Я это вижу, но я не режиссёр.
  
  Трек 23 "Unmake The Wild Light"/ 65daysofstatic
  Глава 49: уголовное дело против Есении, давление со стороны "озабоченного общества".
  Сцена суда начинается на тайм коде 2:25, на выходе мелодии в высшую точку картинка темнеет, слышен крик Насти, её требование вызвать скорую. Картинка темнеет до глубокой черноты и на отсечке, вы сразу поймёте, если прослушаете музыку, экран озаряется ярким слепящим солнцем, проявляется бесконечная гладь океана, медленно приближается берег.
  
  Трек 24 "I See Fire"/ Jasmine Thompson
  Камера кружит над океаном, приближаясь к утёсу, на котором стоит одинокий памятник. Это памятник Есении, точно такой, как в книге. Экран должен поделиться на части, чтобы зритель смог читать текст о том, что произошло потом, как всё в итоге закончилось. На счётчике меняются цифры, меняются жизни.
  Музыка заканчивается, солнце беспощадно слепит зрителя, и мы снова видим Есению, она выходит из колонии. Мы видим, как её провожают конвоиры, начальник тюрьмы и другие, а перед воротами колонии стоят люди, много, сотни, может тысячи, если влезут в кадр. Впереди стоят Людмила, Дамир, Сергей и дети из третьей фазы, уже выросшие.
  И над всеми висит огромный уже немного выцветший баннер на растяжках "Есения, живи!"
  Крупным планом лицо Есении, она плачет. Занавес.
  
  Трек 25 "Не твоя смерть"/ Animal ДжаZ
  Экран делится на две части. Слева сцена в поле, группа начинает играть песню, вместе с солистом поёт актриса, игравшая Есению, а вокруг все, кто принимал участие в сьёмке. На второй части экрана неудавшиеся кадры, смешные моменты и т.п. В конце песни предлагается зрителям пропеть припев, что-то вроде караоке вместе со съёмочной группой на одних барабанах и басе, вступают остальные и выключение.
  
  Трек 26 "387"/Дельфин
  Титры, песню поют детский хор и Дельфин.
  
  На этом всё, крутой вышел бы фильм.
  
  Все в кино! (роялти мне)
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"