Аннотация: Повесть написана по дневникам, воспоминаниям, зарисовкам, миниатюрам, рассказам.
Глава 6 Тающие тайны
В тот год брат, работающий телеоператором в Комитете по телевидению и радиовещанию, на время моей практики, которая была обязательной на последнем курсе института Культуры, где я училась заочно, устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру Михаилу Самсоновичу Дозорцеву я понравилась, и он предложил мне остаться.
Из записок. 1961.
"Ровно месяц, как я - помощник режиссера. Работа интересная, но иногда часами нечего делать, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами. Есть ли интересные люди? Пожалуй, журналист Николай Недвецкий и телеоператор Женя Сорокин, - умные, много читающие и даже спорящие о философии, но пока в их спорах нет для меня того, что затронуло бы душу".
... Диктор Элла Миклосова красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами... иногда распахивает их и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, - грубо! - расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она - дура. А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, понятна мне без наверное: да, умна, расчетлива, хитра и не добрая она, - не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.
... Вчера Элла и Алла сидели в студии, разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы "Орфей и Эвридика"? Ну, я и подсказала: "Глюк*". А они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все же... Удастся ли преодолеть их высокомерие? И нужно ли это делать?
... Не увлекли меня наши комитетские философы! Особенно неприятным становится Недвецкий, который тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое... словно палкой - по штакетнику, а в результате - пустота. Кажется, что все боли мира ему - до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. А меж тем, хочет ехать в Москву преподавать в Университете. И чему научит своих студентов?
... Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост и сворачивает направо, то почему-то всегда мелькает: "Вот и кончилось всё". И "всё" это - солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра... И прямо сейчас въеду я в другое, - в застойный, спёртый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц и от этого словно сжимаюсь, как пред прыжком в холодную воду".
И до сих пор, проезжая троллейбусом по центральному проспекту через дамбу, частенько отыскиваю глазами на краю оврага Нижний Судок тот самый домик с косо спускающимся огородом, в котором я снимала комнатку. Хозяева относились ко мне приветливо, но мне было настолько неуютно и тоскливо оставаться в ней, что почти каждый день уезжала автобусом домой в Карачев, а летом - на мотороллере с братом Виктором. И мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно. Да, мне, провинциалке, трудно было привыкать к шумному городу и от неуюта чужих комнат спасалась в областной библиотеке с её тихими залами, с обилием книг, журналов, которых в Карачеве не было ("Новый мир"*, "Иностранная литература", ведь они открывали мне совсем другой мир. И было это при "Хрущёвской оттепели"*, как потом назовут те годы относительной свободы.
"Купила, сборник стихов "Обещание" Евгения Евтушенко* и он стал для меня удивительным открытием:
"Пришло без спросу, с толку сбило,
Захолонуло, налегло.
Как не похоже все, что было!
И даже то, что быть могло...
Или: Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах.
Были тайнами Тони, Тани
Даже с цыпками на ногах.
Былии тайнами звезды, звери,
В поле - робкие стайки опят.
И скрипели таинственно двери,
Только в детстве так двери скрипят...
Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой фрак до дыр,
В чье-то детство,
Как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир...
... Дайте тайну! Простую-простую!
Тайну - радость и тишину.
Дайте маленькую, босою,
Дайте тайну, хотя бы одну."
Каждый день автобус отвозил нашу постановочную группу ТВ на телецентр (он был на окраине города), чтобы выдавать в эфир новости, а "офис" Комитета был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но властям понадобилось спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, подняв их над тротуаром почти на метр, обложив кирпичами, попытались засадить розами, но они не прижились и клумбы заросли травой.
"Мои мечты встретить в Комитете интересного человека быстро тают, словно снег под апрельским солнцем, и остаются лишь не тающие с четырнадцати лет вопросы: для чего жизнь, зачем живу?
...У Федора Михайловича Достоевского* нашла: "Беспокойство и тоска - признак великого сердца". Но почему моему, маленькому не живется спокойно?
...У Евтушенко есть строки:
Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой плащ до дыр,
В чьё-то детство, как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир...
Вот и мой "факир", обещавший мне здесь интересных и талантливых людей, покинул меня, оставив лишь одну тайну. И она - Стас".
Он пришёл в Комитет примерно через год с начала моей работы. Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, высокий лоб с тёмным чубом... Обычно, приходя на работу, он долго бродил из угла в угол, потом садился за стол, непременно ставил перед собой графин с водой, брал ручку, чтобы что-то писать, но на этом всё и заканчивалось. А еще жило в нём какое-то тихое сопротивление всему, что происходило вокруг, и это мне нравилось.
"Сегодня на собрании разбирали "неблаговидный поступок оператора и комсомольца Александра Федорова", - соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, - и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: "Сама она... я по молодости... я по неопытности". Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:
- Мало ли что не любишь! Ты - комсомолец и обязан жениться!
И когда в очередной раз стал "клеймить" Сашку, то Стас Могилевский вдруг встал и молча направился к двери.
- Куда Вы? - остановил его Луньков.
- Александр сам должен решить, что ему делать, - сказал только что утверждённый журналист и вышел.
Молодец Стас! А Луньков... Он развел руками и на лице кроме удивления я увидела: ну, что ж, тебе это так не пройдет!"
... Бродили со Стасом по тихим, совсем сельским улочкам Лубянки, и он пригласил заглянуть в его сад, - "Ведь яблони цветут, сирень!" И я пошла. Но только взглянув на этот праздник цветов, заспешила домой. Чего испугалась? И Стас провожал, а я была счастлива только тем, что идет рядом. Когда с веткой сирени из его сада пришла домой, долго не могла уснуть".
Стас был моей новой увлечённостью. Но я видела, знала, что он - вольная душа и не хочет, не может никому подчиняться, - не зря же носил усы, бороду, из-за чего в нашем городе на таких указывали пальцами. А еще Стас любил эпатировать и на каком-то торжественном заседании в Доме культуры, когда на сцене в президиуме сидели начальники и один из них делал доклад, Стас вдруг встал, вынул из кармана носовой платок, громко высморкался и вышел. Теперь на такое и внимания не обратили бы, а тогда у коммунистического президиума вытянулись лица.
"Вчера Стас провожал меня до автостанции. Когда в ожидании автобуса сидели в кафе, потом - в скверике, то я вдруг услышала:
- Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!
Взлянула на него, не скрывая радости:
- Да ты еще и поэт?
- Нет, лишь пытаюсь им стать, - усмехнулся: - Вот... позавидовал тебе, что скоро войдёшь в родной дом и...
Когда садилась в автобус, услышала тихое:
- Может, останешься?
Нет, не осталась. И потому, что отчаянно хотелось побыть одной там, в переполненном автобусе, но вместе с ним... таким! А приехав домой, радовалась - каждый раз заново! - моим родным, нашему старенькому дому, земле, солнцу, дождю, пропахшему соснами, травами, но душа рвалась назад, в большой город, потому, что в нём - Он".
Стас писал стихи и вскоре вышел его сборник. Конечно, меня покорило и это, но я чувствовала, знала, что нам не быть вместе, - не смогу ему покориться. Наверное, это же понимал и он, да к тому же решил перебираться в Москву и уже часто ездил туда в поисках работы.
"Встретила в театре Стаса, - на несколько дней приехал к матери из Москвы. И было приятно сидеть с ним рядом... Приятно? Сладостно! И был понятным и родным. Но вида не подала.
- Пригласила б на чай, - улыбнулся.
Нет, не пригласила.
Проводил до троллейбуса. Вошла, села, взглянула через стекло: стоял, смотрел грустно. Но ведь не шагнул... за мной! "Что ж ты?.." - хотелось крикнуть. Но даже не оглянулась.
Волки воют от тоски. Изливают душу? Жаль, что не могу.
Ах, гули, гули, гули
На бронзовой щепе!
Зачем встречались губы?
Зачем щекой - к щеке?
И руки, словно стебли,
Сплетались и текли.
Задумчивые тени
К поляне приросли.
И ты у края неба
Качнулась, поплыла,
А под тобою немо
Качались тополя...
Из его сборника".
А приезжал тогда Стас, чтобы продать опустевший после смерти матери дом и уехать в Москву. Навсегда.
Глава 7 Подружка Раиса
Примерно через два года моей работы на телевидении, к нам прислали журналистку, только что окончившую Университет и мне стало не так одиноко. Вскоре она начала ходить в школу преподавать французский язык и делала это для того, чтобы потом, когда отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными "органами"*, чтобы те разрешили ей ездить в другие страны преподавателем русского языка.
"Показывала Раисе город, потом сидели с ней в кафе. Конечно, она знает намного больше меня и разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?
... Сняли с ней комнату на шумной улице в деревянном домике у старых добрых евреев. Наше единственное оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца.
... Да, Раиса образованней меня, уверенней и... громче что ли? Смеётся раскатисто, запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые кажутся ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока Раиса, статна и даже сухопара, - ей бы моделью быть! - но она не следит за собой, неопрятна, до самых жарких дней ходит в одной и той же зеленой кофте и, похоже, не собиралась её снимать. А еще любит по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате!.. Я отношусь к этому её пристрастию терпеливо, но каково коллегам по работе?
... Приходил к нам Лёва Федоров - лучший журналист на радио, хотя ему часто достается от начальства, - темы, мол, берёт не те, да и слишком их заостряет. Симпатичный, высокий, блондинистый, с быстрым и неожиданным взглядом, который часто бросает на Раису, но она не отвечает ему, хотя, - знаю! - он ей нравится. Едва ли у них что-то получится, ведь Лёвка - обаятельный шалопай, еще не совсем закрепощенный идеологией, так что...
... Ездили с Раисой в Аниково, молодежный дом отдыха под Москвой, - это она от Обкома комсомола достала две путевки. На другой же день она укатила в Москву, а я подолгу бродила в роще, сидела на берегу речушки и смотрела на тихую воду. Вечерами в холле гремела дискотека, почти все танцевали, а симпатичный, белозубый негр с чуть приплюснутым носом и почти чёрными глазами, сидел в сторонке с загипсованной ногой и грустно смотрел на веселящихся. Стало его жалко. Подсела, улыбнулась, попыталась заговорить, и мы как-то поняли друг друга. А когда через пару дней гипс с его ноги сняли, то жалость моя к Комбо растворилась, но острее вспыхнуло любопытство: а как живут негры там, в Кении? И он рассказывал, - больше жестами, мимикой, - но я понимала и учила его русскому:
- Комбо, вот это - ля-гуш-ка, - показывала наше земноводное, когда стояли на берегу речушки.
И он смешно повторял:
- Лья гушь-кья.
Добрый, ласковый Комбо... Рассказывал, что у него есть брат-фермер, и что на его кукурузные поля часто нападают обезьяны, которых приходится отлавливать, набрасывая сети. Ну, я и сказала... опять же больше мимикой, интонацией: жалко, мол, бедных обезьянок, они же есть хотят, на что он замахал руками: их же очень много!
... По приезду из Аникова в первый же день приходил к нам Лёвка. Оказывается, он стал выпивать. То-то жаловался мне: "Понимаешь, у меня душа распадается. Надоело врать! А выпьешь, вроде бы сразу и свободным станешь". Что я могла ответить? Ты, мол, такой не один?
... Ездили с Раисой в Карачев. Мороз был!.. А у меня теплой обуви нет, - только туфельки, - так что сидела у железной печки, отогревала замерзшие ноги и ревела от боли. Потом распили с Раей и Виктором бутылку вина и так-то хорошо стало!
На другой день, когда Раиса уехала, я спросила маму:
- Ну, как тебе моя подруга?
И она ответила:
- Да какая-то она двурушная... всеодно, как бутылка из зелёного стекла. Никак не рассмотришь, что в неё налили?
И мама права. Живу с ней почти год, а понять не могу.
... Получила письмо от Комбо:
"Моя душа Галичика! Я не думал, что молчание будет и если ты будешь забывать меня так быстро... Я не знаю, что могу делать, потому что не могу забыть тебя. Сейчас будет месяца когда я послал письмо, но ты не хочешь ответить. Пачиму?"
Дала прочитать Раисе, а она расхохоталась:
- Ну, и что ты ответишь этому "пачиму"?
- Ну, что-нибудь отвечу...
Странная, конечно, Раиса. Похоже, глядит на всё со своей надуманной высоты, и никто ей не нужен.
... Снимали с ней сюжет для "Новостей" в Обкоме комсомола, и она пошутила:
- Влюби-ка в себя Хрыськова! - И как всегда громко рассмеялась: - Он же тает от тебя, вот и попробуй.
А Хрыськов - второй секретарь Обкома, "растущий товарищ", о котором говорят, что возьмут в Москву.
- Так он же карьерист! - чуть не вскрикнула, но, заметив её удивленный взгляд, смягчила своё отторжение: - Да и некрасивый. Толстенький, рыжеватый, с маленькими глазками... Кстати, ему очень подходит фамилия Хрыськов.
- А что тебе от его глазок? Зато всеми благами будешь пользоваться.
Нет, не сошлись мы с ней во взглядах ни на Хрыськова, ни на "блага". И, думаю, не сойдемся.
... И всё же пользуюсь "благами", - Раисе дали комнату, и она взяла меня к себе. Правда, комната эта с общей кухней, на которой хлопочут еще две хозяйки, но мы обеды не готовим и поэтому соседки нам почти не мешают. А если бы ещё каждый день с шести утра какой-то мужик, собираясь на работу, не гремел над нами сапогами, то было бы вообще здорово.
... Ездили с Раисой на две недели в Сочи. Загорали на пляже, купались в море, бродили по городу с Сашкой, Володей и Николя, - познакомились с ними в первый же день. Из всех троих Николя, конечно, лучший, - блондин с голубыми глазами, с правильными чертами лица, - но вот ростом не вышел. А мне нравятся высокие, а мне нравятся стройные!.. Но всё ж подолгу гуляла с ним по набережной. И пахло виноградом, персиками. И шуршало галькой море, которое было в двух шагах... Но самой удивительной была поездка на озеро Рица. Да нет, озеро оказалось, как и озеро, а вот дорога туда!.. Скалы нависали над автобусом, а под нами то слева, то справа вдруг открывались ущелья, затянутые голубоватой дымкой! И захватывало дух. И кружилась голова.
... Раиса стала членом КПСС*. А ведь как-то рассказала анекдот: приходит мужик домой и жалуется жене: "Не везёт мне два дня подряд! Вчера в коровью лепешку вступил, сегодня - в Партию".
- И зачем тебе это? - спросила.
- А для того, чтобы пускали за границу.
И как всегда, громко рассмеялась.
- Смотри, Раиса, а то станешь "верным ленинцем" и...
- Да нет, - перебила уже без смеха: - Такого со мной не случится.
Посмотрим.
... И всё же Лёвка предложил Раисе руку и сердце. Просила совета, что, мол, делать? А я сказала:
- Конечно, Лёвка умный, обаятельный парень, но такие, как он, больше ищут поддержки в любимых, чем - сами...
Нет, она сама ищет опору, ведь впереди у неё - Москва, а столица требует "крепких рук и надежных сердец", как сказал какой-то из её любимых журналистов, так что сбудутся, наверное, мои предположения: ничего у них не получится.
... Она пришла, присела на свою кровать:
- Обсуждали сегодня Лёвку на Комитете.
- За что? - встрепенулась.
- А-а, - махнула рукой - зачем-то в своём репортаже сказал, что не дают квартир молодым архитекторам, которые приехали к нам работать.
- Но ведь так и есть...
- Ну да, так и есть... - хохотнула. - Но зачем об этом объявлять на всю область?
Я только руками развела:
- И ты об этом сказала на Комитете?
Нет, на Комитете она не сказала, а вот Лёвке - да.
- И что ж он?
- А, ничего, - махнула рукой. - Только взглянул на меня и ухмыльнулся.
Вот и думаю: ну, разве смогут эти, такие разные "миры", стать одним?
... Лёвка попал в психлечебницу, - "белая горячка". Когда за ним приехала "скорая", то всё кричал, чтобы отогнали меня. Почему меня?
P. S.
Вскоре Раиса уехала в Москву. И увиделись мы с ней только через пять лет.
К тому времени она успела поработать в Мали, в Бельгии и на заработанные деньги купила квартиру, в которой и жила с матерь. Помню, спросила её:
- А твоя тётя где? Ну та, о которой ты говорила, что растила тебя?
На что ответила:
- Да мы её оставили там, в поселке, - взглянула непонятно: - Когда она узнала, что мы уезжаем с мамой в Москву, даже отравиться уксусом хотела, но её спасли.
- И как же она теперь там одна... без помощи?
- Да ничего, - и опять взгляд с холодной искоркой: - ей там соседи помогают.
Я молча глядела на неё, а она, словно оправдываясь, добавила:
- Ну, не могла же я взять её сюда? У нас не трехкомнатная квартира.
Потом водила меня Раиса в гараж показывать свою "Волгу", хотя даже и не училась вождению.
- Так зачем она тебе? - полюбопытствовала.
- А так... Была возможность купить, так чего ж отказываться?
И, как и всегда, громко рассмеялась.
А в последнюю нашу встречу, когда я ездила в Москву на курсы повышения квалификации, она пригласила меня во МХАТ* на спектакль, который был тогда в Москве моден, а он мне не понравился. Долго с ней спорили, горячились, а потом она спросила о Лёвке, и я рассказала, что он спился. И спился, на мой взгляд, из-за того, что не смог больше врать, что его уволили, хотя несколько раз и прощали запои, что живет теперь с матерью в районном городке, в ветхой избушке, ходит с ней по улицам и собирает бутылки. И что ж Раиса?
- А зачем ему было врать? - взглянула удивленно: - Пусть бы писал правду.
- Раиса, ты что? - обалдела: - Разве в нашей стране дозволено писать правду... да и говорить?
- Дозволено, - ответила с вызовом: - Я же говорю студентам правду!
И опять мы заспорили, - она защищала нашу "руководящую и направляющую", а я...
Да, значит, надо было и ей поверить тем, кто её купил.
А Лёвка... Как-то рассказали, что снова объявился в Брянске, - на кладбище рыл могилы, - и больше я ничего о нём не слышала".
Глава 8 Мне это нравилось
Прошли годы. Я стала главным режиссером. Командировки, съемки, монтаж сюжетов, фильмов, работа с самодеятельными коллективами, показ театральных спектаклей - всё это было сложно и зачастую крайне утомительно, но мне это нравилось, вот только... Если бы могла не замечать лжи, которой были пронизаны передачи, не ощущала удушающего идеологического давления "руководящей и направляющей".
1962
"Приехал из села редактор новостей и рассказал: на майские праздники вся деревня пила-гуляла, а на ферме коровы от голода так ревели, что даже баяны заглушали. Ну, я и сказала: вот и напишите об этом. Но он рукой махнул: "А, все равно главный не пропустит.
... Наш начальник Туляков возвратился из Москвы и на летучке рассказывает о театре на Таганке:
- В холле висят портреты актеров в негативе, - и его большая губа пренебрежительно отвисает. - И даже под лестницей фотографии развешены, - держит паузу, обводя нас бесцветными глазами. - Потолок чёрный, актеры во время спектакля всё стоят на сцене за какой-то перегородкой, высовывая только головы. - И губа его отвисает ещё ниже: - Правда, в конце всё же пробегают по сцене, - снова медлит, ожидая реакции: - А фильмы американские... сплошной половой акт!
Обводит нас тяжелым взглядом, горестно вздыхает, а я сижу и думаю: ну разве такой руководитель может потребовать от журналистов чего-то умного, интересного?
... Меня, как главного режиссера, прикрепили к обкомовской поликлинике.
Ходила туда. Коридоры пусты (а в наших-то, народных - очереди!); вдоль стен - диваны, как подушки (нам бы в квартиру хотя бы один!); врачи принимают каждого чуть не по часу (а нас, плебеев, выпроваживают минут через десять!); в холл вносят импортные кресла (таких и не видела!), а напротив сидят два холеных представителя "великой и созидающей" и громко, с удовольствием рассказывают о своих болезнях. Противно. Больше не пойду.
... По коридору пронесся слух: "Привезли джинсы и кроличьи шапки"! Иду... Растрёпанная от возбуждения поэтесса и журналистка Марина Юницкая лезет без очереди; корреспондент Лушкина с кем-то сцепилась и кричит громко, злобно; киномеханик Леша протискивается к прилавку, не обращая внимания на ругань коллег, хватает аж трое брюк, две шапки и радостный устремляется по коридору... Боже, за что нас так унизили?!
Выхожу на улицу. Морозец, снежок только что выпавший, не истоптанный... Раствориться бы во всем этом! Моя улыбка - солнцу, снегу, бодрящему ветерку!.. Но надо идти на репетицию. Гашу улыбку. Пробуждаясь от снежного сна.
... Областной партийный орган "Рабочий" вышел с фотографией моего коллеги режиссера Юры Павловского и статейкой о нём: лучший режиссер! То-то накануне заглядывал в наш кабинет секретарь парторганизации Полозков:
- Юра, фотографироваться!
А я возьми да спроси, шутя:
- А меня? Почему меня не приглашаете?
- Мы так решили, - бросил... словно отрезал.
И сообразила: так ведь Юрка хоть и работает у нас "без году неделя", но зато партийный.
... Запись передачи "Встречи". Клоун Май. Ма-аленький, с собачкой, - словно мягкой игрушкой! - жонглирующий кольцами, бумерангами. Местный поэт Фатеев:
То, чего не забуду,
То, чего еще жду, -
Это только акация
В белом-белом цвету...
Но перед самым эфиром позвонили из цензуры: "Убрать строчку в стихотворении "там, где косточки хрустят". Ох, и до косточек им дело!"
До самой Перестройки* (девяносто первого года) часа за два до эфира автобус увозил сценарии наших передач в отдел цензуры, там их читали "ответственные товарищи", вычеркивая недозволенное, и только после этого... Так что экспромты в эфире были недопустимы, и журналисты с выступающими просто читали заранее написанные тексты, поглядывая на телекамеру. Каково зрителям было смотреть подобное? И разве при такой системе нужна была режиссура?
"Планерка, а планировать нечего. Мой начальник Анатолий Васильевич выговаривает журналистке Носовой:
- Вы должны были сделать праздничную передачу...
- Вот она, - встряхивает та листками, - только не отпечатана.
Потом выясняется, что печатать и нечего.
- Тогда надо запланировать передачу Юницкой, - предлагает.
Перепалка между ним и зав. отделом Ананьевым. Он - маленький, лысый, вечно с какой-то засушенной, приклеенной улыбкой, которая и сейчас на его губах, - разводит руками:
- Но нет сценария, - поглядывает на меня, - а главный режиссер без сценария не планирует.
Анатолий Васильевич смотрит на меня с укором:
- Отстаем по вещанию на три часа.
Но я не сдаюсь: нет, мол, сценария".
Зачем это делала! Зачем портила нервы и себе, и Анатолию Васильевичу, который был симпатичен мне?
А стал он заместителем Тулякова уже при мне, и дело было так: мой брат редактировал в то время рассказы секретаря Обкома партии по идеологии Владимира Владимировича Соколовского, и когда зашла как-то речь о замене заместителя Тулякова на местного писателя Савкина, (который кстати и не кстати любил цитировать строки Тютчева*: "Природа - не слепок, не бездушный лик...", делая при этом ударение в слове "слепок" на "о"), то брат и порекомендовал Анатолия Васильевича, который был тогда первым секретарем комсомола в Карачеве.
Человек он был мягкий, эмоциональный, помню, не раз даже слезы поблескивали у него на ресницах после моих удачных передач. Нет, не вписывался он в "когорту верных" партийцев, где не полагалось иметь своего отношение к чему-то, да и знал, наверное, цену тому, чем руководил и поэтому не срабатывался с председателем Комитета Туляковым, главным редактором Полозковым, в которых "своего" почти не оставалось или уж слишком глубоко было упрятано. Через год их разность дойдет до "красной" черты, и тогда я пойду в Обком к заместителю первого секретаря по идеологии Валентину Андреевичу Корневу, чтобы защитить Анатолия Васильевича от нападок Тулякова, но моя попытка окажется напрасной. Помню расширенное заседание Комитета, на котором его клеймили, а, вернее, не только его, ибо все бичующие речи были обращены ко мне, - ведь была "правой рукой" Анатолия Васильевича, - а он не пришел на эту экзекуцию. Вскоре перевели его заведовать областным Архивом, через несколько месяцев и Тулякова проводили на пенсию, а того самого Корнева, к которому я ходила, назначили председателем нашего Комитета. С тех пор своего начальника больше не видела и теперь... Каюсь, каюсь перед вами, Анатолий Васильевич, что не попыталась встретиться, поговорить и стыжусь, что сражалась с Вами за сценарии, зная, что в них - враньё. И только тем в какой-то мере оправдываю себя, что не хотелось становиться халтурщицей, как мой коллега, который монтировал кинопленку "на локоть", - наматывал на руку и бросал монтажнице, а я... С какой же тщательностью монтировала летописи пятилеток! Как изматывала дотошностью и себя, и Вас, пытаясь из этого "исторического материала партии" сделать что-то интересное.
Глава 9 "Лодка любви" или семейная жизнь
Моя семейная жизнь. Как оценить её, какой "балл" поставить? И стоит ли? Значит, надо просто писать о ней то, что было, а не то, что могло быть.
А было разное, - и тепло общих для нас с мужем понятий, и разлады, радости... Всё было.
Встретились мы с Борисом, когда его взяли в Комитет редактором отдела и мне, как режиссеру, предстояло с ним работать. Приехал он в наш город из Чернигова и уже успел там поработать автоматчиком музыкально-мебельной фабрики (после окончания техникума), в редакции комсомольской газеты "Заря коммунизма", обзавестись семьёй и двумя детьми, на год съездить в Казахстан в поисках лучших заработков, потом переехать с семьёй в наш город, чтобы работать журналистом в газете "Комсомолец", в многотиражке Автозавода и, наконец, устроиться к нам в Комитет. Его восприятие жизни было мне близко и, хотя я знала, что он уже несколько месяцев не живёт с женой, не думалось, что наши симпатии друг к другу могут перейти в нечто иное, но...
Тогда начинался апрель, уже зеленели березы, и трава была - хоть коси. Делая одну из передач, я, оператор и он приехали в лес на стоянку геологов, где те искали минеральный источник, мы с ним поднялись на невысокую буровую вышку и там, над верхушками елей, он впервые сжал мою руку.
Летом бродили мы в лугах, что рядом с телецентром, целовались под стогами сена, а жаркой июльской порой уехали к озеру, жили там несколько дней в рыбацкой гостинице, плавали на лодке, купались, провожали алые закаты, встречали розовые рассветы, а когда в оранжевом сентябре я поняла, что беременна, то у меня вместе с токсикозом началась депрессия, - то ли было это физиологическое явление, то ли не знала, что делать дальше? А Борис развёлся с женой, приехал со своим другом Николаем Иванцовым в черной "Волге", отвёз меня в небольшой районный городок, нас зарегистрировали, а когда возвратились домой (тогда я жила в новой квартире брата), открыл он бутылку "Шампанского" и... И пробка щёлкнула меня по голове. Подумалось: "Что за предвестие?"
Любила ли я Бориса? Конечно. Правда совсем не той романтической любовью, которая была к Юрке, Стасу и с годами любовь моя... В молодые-то годы как мечтается? Стоит только её, долгожданную, найти, и поселится в душе навсегда. Но, увы. Оказалась, что прав Владимир Маяковский*: "Лодка любви разбилась о быт". Вот и наша разбивалась, - и не однажды! - давая течь, и надо было заново её латать и латать. Впрочем, любовь всегда была для меня каким-то душевным надрывом.
А, может, другой не бывает?
Из записок. 1982.
"Вернули Борису из Москвы его роман "Ожидание настоящего".
- Все понял, паразит! - сказал огорчённо о редакторе.
Читаю заключение: "Какие бы благие цели ни преследовал автор, но он возвел хулу на нашего современного рабочего, показал его духовное убожество (сам такой!), неспособность жить высокими духовными идеалами (будто бы знает, что это такое!). Когда мы оцениваем произведение о современном рабочем классе, то руководствуемся партийными принципами (вот-вот!), учитывая достижения и разоблачая недостатки (на своих дебильных партийных собраниях). Автор же показывает жизнь завода с позиций, далеких от партийных принципов. Печатать нельзя!"
Да, Борис был далёк от "партийных принципов", о которых писал рецензент, поэтому не срабатывался в газетах и часто оставался "свободным художником", подрабатывая в случайных местах, - даже в конторе по прокату фильмов, - и конечно, частая его неустроенность сильно отражалось не только на материальном положении семьи, но и на его душевное состояние, наши отношения.
"Поблагодарили" Бориса из Москвы, - из газеты "Советская Россия" и журнала "Журналист", - отсылал туда статью о кооператорах.
- Старик, как же я устала от этих благодарностей! - не сдержалась.
- А я?.. - жалко улыбнулся и ушёл к себе.
Приготовила обед и решаюсь всё же всколыхнуть отвергнутого писателя. Вхожу в его комнату, сажусь рядом:
- Что это Вы, Борис Платоныч, всё читаете, читаете... а не пишете?
Знаю: вызываю огонь на себя!
- Думаешь, писать... это всё равно что вязать? - А у меня, между прочим, сегодня отгул. А я, между прочим, пригласила его сходить в лес за грибами и вроде бы соглашался... хотя была бы рада, если б сел писать, и вот: - Лучше бы пуговицы к рубашке пришила, чем лезть в то, чего не понимаешь!
Сжимаюсь: ну что, получила? Да-а, но такого массированного огня не ожидала и поэтому сразу - слезы. Шмыгнула в ванную, закрылась. Нет, не рассчитала сил!
Но подошел к двери:
- Открой. Поговорим.
Не хочу открывать! Не хочу говорить! И даже видеть его не хочу!.. Но через дверь гундосю:
- Не благороден. Больно ранишь.
А он:
- Может, потому заставляешь писать, чтоб денег больше приносил?
Опять оскорбляет!
- Как же ты со мной живешь, если так думаешь? - уже рыдаю.
Но слышу: собирается уходить.
Нет, не выйду, не пожелаю ему счастливого пути!.. отсижусь на краю ванной.
У-ушел. Ну и, слава Богу. Иду в зал, ложусь на диван: а, может, он, отвергнутый обществом, так защищает себя? А, может, отвергнутый, так себя утверждает?
Ладно. На том и порешим.
И утром просыпаюсь с настроением: "Всё хорошо, прекрасная маркиза, всё хорошо!"* И ты сегодня весь день будешь счастлива, ведь дети живы, здоровы, мама, Виктор - тоже, денег с натяжкой, но хватает... Ну, что еще тебе нужно? "Так не надо печалиться..." как поётся в другой популярной песенке".
Но с середины восьмидесятых годов в стране стали происходить перемены, которые затронули и положение мужа.
1987-93.
"Теперь Борис член СОИ - совета общественных инициатив города. Собираются они в выставочном зале и разговоры ведут об экологии, - о другом не позволяют соглядатаи нашей "руководящей и направляющей", - но под праздник революции семнадцатого года обсуждали: с какими лозунгами идти на демонстрацию? И решили: "За чистый воздух и чистую совесть!", "Нет строительству фосфористого завода", "Отстоим здоровье наших детей!".
...Седьмого было холодно, по тротуару вьюжил снежок, и я с детьми на площадь не пошли, а Борис ходил и рассказывал:
- Вначале нас было немного, но по дороге присоединялись люди, - и светился от радости: - Ведь наши лозунги на фоне привычных выполним!.. перевыполним!.. достойно встретим!.. сразу бросались в глаза. Да еще впереди шла девочка с куклой в противогазе, так что смотрели на нас, разинув рты, и когда подходили к трибунам, в колонне было уже человек семьсот, - радостно улыбается: - Потом, когда прошли по площади и вышли к дамбе, то подошел какой-то мужик и сказал: "Молодцы! Молодцы, что не побоялись"! Теперь в городе разговоров о колонне "зелёных"!