История одного Меня.

Посвящается Анастасии Моториной.

"Стихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявления о ваксе, или какого-нибудь простачка. Никогда не опускайтесь до поэзии, мой мальчик"

Ч. Диккенс

Прах осени прилип к губам настырно,

Истлевшая зола ссыпается по венам,

Клокочет в голове угольчитое имя,

Ужасней и прекрасней нет его в вселенной.

Вторник. Сказка о потерянном времени

"Нет, не могу, нет сил больше... - произнёс он, наконец, - но боже ты мой, отчего она так чертовски хороша?"

Н. Гоголь.

"Вечера на хуторе близь Диканьки"

Это снова была ссора. Мы грызлись словно собаки: широко раскрытые глазницы, бешеные глаза, взъерошенные пятернёй волосы, раскрасневшиеся лица. Вытягивая шеи вперёд, навстречу друг другу, мы выплёвывали в лицо едкие слова, выхватывая подсознанием с языка самые ядовитые, чтоб не сильно ранить противника. И никто не хотел уступить, хотя обоим это надоело на третьей минуте, гордыня не позволяла пойти первым на попятную. Силы всё же не равны. В конце концов, я отступаю, хмуро отвернувшись к окну, нервно вытаскиваю сигарету, ломаю в дрожащих пальцах, швыряю на пол, достаю другую и дымлю, глядя в запотевшее, мутное ночное окно. Ты хлопнулась на кровать, скомкав аккуратное мохнатое покрывало, включила монотонный телевизор. Теперь пришло время мириться. Вернее ещё не совсем, минут через пять я докурю, ты успокоишься. Я, обречённо, из кухни посмотрю в проём комнаты, в зеркале шкафа будет отражаться синевато-таинственный свет экрана телевизора, я вдохну и закурю ещё одну, страшась заходить, откладывая мир ещё на пять минут. Ты не подойдёшь, я знаю, потому что, чтобы подойти первой, ты должна быть очень сильно виновата, а сейчас, всё же, виноват я. А сигарета тлеет слишком быстро, и я боюсь уйти в мысли, потому что пропущу момент, когда начнёт тлеть фильтр, и уголёк обожжёт мне пальцы. "Стреляли!" - сухо произнёс голос из телевизора.

Отстрелялись. Всегда завидовал мужчинам, которые во время скандала ведут себя как бронепоезд под обстрелом. Один мой знакомый, как только накалятся обстановка, ложиться на диван и молчит. Он долго так может молчать. Жена орёт, он молчит, жена начинает книжками кидаться, а он всё равно молчит, обычно на этом и заканчивается, с мебелью разговаривать никому не сподручно. Но самое интересное происходит потом, когда жена замолкает, а после приходит мириться, он всё равно молчит. Я не такой. Я максималист. Я если уж сорюсь, так сорюсь. Чтоб с проклятьями, воспоминаниями прошлых и нынешних грехов, театральными жестами, и стадом разномастных слов.

Вот он - чёрно-белый запах прошлого. Щемящие сердце, до слёз, звуки ламбады, терпкий привкус примы, накрытый кружевной салфеткой телевизор, запах бабушкиных пирожков в пыльном подъезде, постоянно говорливое радио. Вот оно - то, что я не помню разумом, но помню сердцем. Это ностальгия... сладкое, тягучее чувство. Есть и другое: бывает, что воспоминание, даже самое радостное и тёплое царапает душу. Твоё же имя вызывает у меня радостную тоску поперёк груди. Я до сих пор, даже в мыслях, зову тебя с большой буквы, потому что Ты, и никто более Тебя, не имеет такой гордой королевской души. Теперь Ты стала прошлым. Или нет, может это опять обман, и Ты моё же будущее? Я надеюсь на Тебя, надеюсь видеться с Тобой вновь, каждый день, каждый час, каждую секунду. Пустая комната, в ней лишь я. А раньше рядом со мной всегда Ты, твой образ, загадочная улыбка - моя радость. Пустая комната, сигарета, шипя, входит в гору окурков в пепельнице. Считаю окурки. Глухо в ушах. Горько в горле. Глаза слезятся. От дыма, верно. Я надеюсь, я не хочу надеяться, но всё же я надеюсь. Может, вновь я посмею притронуться к Твоему плечу, провести рукой по бархату волос. Не могу, не хочу верить, что я один, что нас теперь не двое. Может всё обойдётся, может это просто ссора, простая ступенька на пути, о которую мы споткнулись. А может не просто споткнулись, а разъединились, навсегда, навеки,... какое это страшное слово - навеки. Его лучше уж и вслух не произносить - сердце остановиться от такого ужаса...

...Боже, я потерял Её,...потерял... слова, все слова лишь никчёмное, жалкое подобие чувств. Слов нет. Чувств больше тоже нет. Горстка пепла на столе, веду пальцем - шершавый звук дерева. Пепел рассыпается в пыль. Пыль падает на пол, распространяя горьковатый запах табака. Нет совершенства, нет,... о чём я? Уже не проблемы, и не решение их теребит мне душу, просто тупая обида наполнила всего меня, надавила на переносицу и глаза, забила нос. Я уже не знаю, почему и что произошло. Я не знаю, где я и зачем. Капает с крана упрямая вода, капли бьют по нервам, по голове, стирают меня в порошок. Рядом тикают усталые часы. Неожиданное жжение в пальцах, боль. Это сигарета поспешно дотлела до моего тела. На пальцах будут волдыри. Кожа ноет. Шарканье ноги по паласу, рука идёт по вспотевшему лбу, заламывает непослушные волосы к затылку. То, что внутри меня сегодня - это пропасть, исчезнувшая жизнь, выжженное поле, атомный взрыв. Конец. Или не конец? Или, или, или,... с отчаянным щелчком суставов, рука, от плеча, кулаком бросается в стену: гулкий удар, ушибленные костяшки несчастно хрустнули, покрываясь горячей пульсирующей болью. Слёзы, ненужные слёзы, брызнули из глаз, совсем чуть-чуть, их тут же остановили, но и этого хватило. Я сморгнул, сквозь солёную воду на глазах, меняя угол зрения на размытый мир. Откинулся на кресле, уходя плечами в подлокотники. Конец и туш. Не поднимая правую, ушибленную руку, опять закурил. Всё сначала,... или всё же конец? Сигарета, потрескивая, плюнула дымом в потолок. Жизнь.

Да. Себе я нужен, иначе давно, вместе со своими идиотскими мыслями висел бы в петле, свесив набок синий язык. В голове от этой мысли сразу помутилось: кажись, я сегодня немного перепил. Моя проблема в том, что у меня нет морали, нет иконы, нет ничего, во что бы я мог поверить. Мне кажется, будь у меня вера, я бы куда-то двинулся, что-то бы делал. Но я не знаю, куда мне идти, мне хотя бы показать, хоть раз, что я должен сделать, чтобы жить. Нет, я говорю не о тех банальностях, о которых все знают, но никто не может выполнить, типа: не прелюбодействуй, или будь самим собой. Я говорю о направлении. Я пытался найти его везде. В книгах, - но Сартр заявил, что Бога нет, Шопенгауэр - пробормотал что-то сверхнаучное, а Достоевский рассказал несколько историй про молодых недоумков. Мне кажется, что еще немного, и я стану таким же недоумком, как его герои, и выдам, всему миру на ужас, что-нибудь эдакое. Хотя вряд ли, со своей осторожностью, консерватизмом, эгоизмом и неуверенностью я способен на это... вот. Фу.

Стоит найти себя. Стоит указать себе, как жить. Нет выходов более абсурдных, чем смерть, и нет выходов более логичных. Пишу:

"Осень. Поэзия грязи.

Сначала был я. Слабое сознание того, что я есть - будто медленно, со скрипом, раздвигаются створки мозга. "Я здесь", - сообщил я миру. Мир прочавкал что-то в ответ. Потом появилась боль. Острая, еле осознаваемая, она вылупилась где-то посередине головы, и, окрепшим клювом, начала пробивать себе путь наружу. Боль росла, створки мозга всё открывались, как мыльный пузырь. И тогда родился мат. Он родился колючий, с шипами в разные стороны, со стальным лязгом упал на язык, но тот не мог шевельнуться, и мат, вместе со слюной, проскочил в горло. Как не странно помогло - боль чуть поутихла. Начало покалывать в носу, и тогда я понял, что у меня есть нос. Затем пришла очередь губ, ушей, шеи. Сознание внимательно посылало сигналы на каждую пядь кожи, ощупывая новое для себя тело. Когда дело дошло до пальцев ног, я уже достаточно осознал свои губы, сделал усилие и открыл щель меж ними. Мой язык тут же онемел, нёбо стало будто чужим, но свежим - в меня вошёл воздух. Я закрыл губы, во рту сразу стало тепло и уютно. Но воздух не унимался, проникая через нос. Обдав холодом ноздри, он наполнил меня, грудь поднялась, как от толчка, но тут же опала, выбросив воздух вон. Воздух не унимался, и всё повторилось вновь. И опять.

- Я дышу,- подумал я, и совсем забыв про новые ощущения, начал думать над этим словом - "дышу".

- Ды! - сказала грудь, выгоняя воздух.

- Шу! - ответил воздух, входя обратно.

- Понятно, - сказал я, хоть было не совсем уж понятно.

За всем этим, боль из головы куда-то ушла. И я подумал об этом, но мысль была уж очень тусклая, вялая, и потому, створки мозга чуть призамкнулись, правда не плотно, оставив приличную щель. И я погрузился в тёплую темноту..."

... Я исправил два слова в последней фразе, потом еще два, потом зачеркнул ею всю, попытался написать что-то сверху, перечитал получившееся, все зачеркнул, вырвал лист, выкинул его в мусорное ведро, схватил сигареты и ринулся на лестничную клетку. После трехминутного топтания там, мне пришло в голову что-то интересное, я тут же выбросил сигарету, добежал до кухни, взял ручку и понял, что ни черта нового и хорошего не придумал. Из головы не выходит Она.

Если ты вдруг не заплачешь

Станет горько

Это только ложь все значит,

Значит только.

Наверное, без тебя мир был бы не таким полным. Даже без тебя чужой. Эти ночи, если бы ты знала, чего они стоят, каких сил. Негаснущая бессонница, метание по смятой постели, простыня, похоже, стала мокрой от пота. Сонное ворчание холодильника, живительное, холодное пиво, полупустая пачка сигарет, уже не лезущий в горло табак. Краснота в глазах, и всё, всё, каждое движение, каждое действие только для того чтобы успокоиться и забыть о тебе. Ты говорила мне, что можно вечером поссориться, а утром уже снова помириться. Нельзя, нельзя... верно у тебя такого не было, тебе не приходилось тоскливо ждать окончание этих страшных ночей. Или ты просто имеешь более сильный характер? Ты говорила, что ты другая, не такая как я, что ты не веришь в любовь, и не веришь мне. Я надеюсь, единственный раз в жизни надеюсь, что ты соврала. Я надеюсь, даже нет, я знаю, хочу знать, что мы с тобой - это одно целое, и я всё же верю, что ты понимаешь меня. Глупо, конечно, но ничего этого, скорее всего, я тебе никогда не скажу. Только потому, что я мужчина, а мужчин женщина, своей верой, превратила в безумно дурацких созданий. Молчать до посинения, когда тебе плохо, скорее умереть, чем пожаловаться, поговорить. Ведь мы мужчины,...глупость какая,... может, когда-нибудь, я вырву тебя из этого мира, в котором ты так долго жила. Из мира эгоистов-мужчин и стерв-женщин. Может, когда-то, ты перестанешь принадлежать этому злому миру, перестанешь верить ему. Ведь, и не раз, и не два я говорил тебе, что главное - это попытаться поверить, и, может, ты поймёшь, что мои утверждения - не просто слова, что действительно бывает добрый и хороший мир, где можно доверять друг другу, главное суметь самим его построить. Эти люди, люди, что окружают тебя, они закидывают тебе в голову свои извращённые идеи, ты же принимаешь их за чистую монету, они завидуют тебе и мне, сделают всё, чтобы разлучить нас. Вокруг тысячи не удавшихся покалеченных судеб, и они стремятся покалечить и нас, с ними не надо воевать, но их надо опасаться. Твоя красота, твоя душевная наивность - то, что коробит им душу, боже мой,... что я несу...

Иногда я думаю про себя: что же ты делаешь со мной, зачем издеваешься, в кого меня превращаешь? Но эти мысли сверкают так далеко на туманном горизонте моего сознания, что я с лёгкостью их отгоняю. Я верю тебе, верю, что ты мучаешься, как и я сейчас, да к тому же, я точно знаю: можно доверять только той любви, которая оплачена болью и слезами, вот я и плачу. Может, от этого, твоя любовь перестанет быть невесомой, а станет крепкой. Ты не виновата, это мир тебя воспитал такой, мир живущий похотью и собственной выгодой.

Я понял: писатели - больные люди. Все свои мечты, несбывшиеся надежды, разочарования они воплощают в своём, по-своему идеальном мире, в своих героях - по-своему суперменах. Я прячусь сюда, в эти белые листы, скомкиваю себя в бумагу, пытаясь запихнуть всего. А всего, не получается. Получается, каждый раз, только свою часть. Всё остальное остаётся наружу. Если оно, конечно, есть - это "всё остальное". Потому что, чем дальше, чем больше я есть, тем чаще мне кажется, что я - это только набор букв, мечтаний, надежд и идей. И всё,... больше ничего. И, избави Бог, сказать мне, когда-нибудь, что самый талантливый, самый искромётный писатель ли, художник ли, актёр, стоит хоть чем-то выше, чем обыкновенный работяга в паршивом захолустье. Ибо этот работяга, не смотря на то, что он обыкновенный, тем не менее, может быть необыкновенно счастлив, просто тому, что жена приготовила борщ, просто стопке водки (хотя, этому я тоже периодически радуюсь), просто тому, что он, этот работяга, работает, и ему, уже как месяца три, не задерживают зарплату. И что тогда стоит кто-то из этих "великих", со своим извечным пессимизмом, со своими душевными метаниями. Кому это? Зачем это? Может, просто кто-то не умеет радоваться, а? Господа? Возьми, отними у этого творческого его талант: что он тогда? Не прикрывайте носы, да, да: дерьмо дерьмом. Я бы на месте властей всех бы "творческих", включая себя, выслал бы в резервацию, и пусть там грызут друг друга. Хе-хе. Но мы ж, сволочи, тут же в самых неожиданных местах понаплодимся. Потому как, свято место, оно пустым, не-а, не бывает. Смешно? А я, и правда, думаю иногда: может я, действительно, не достойный. Как отдельная, от всех других, нация, чуждая всем, и не доказавшая, своё неоспоримое право на существование. Что я могу? Марать бумагу в мусор? А ещё что...?

...М-да, сказано может быть много, но, бумага, как и всегда, она всё стерпит, и никак не возразит, в этом и проблема. А моя проблема в том, что я, немного, больше выпил. Противно, все противно, и самосжегание на бумаге тоже противно. Моя цель - быть лучшим. Но я не стремлюсь к этой цели, она у меня как звезда висит где-то там, на небосклоне и никуда она, конечно, не убежит. Когда-нибудь,... ну а пока я просто существую. Что-то уж слишком в голове мутит, не пойти ли облагородить унитаз, господа...?

Говорю понятным для вас языком:

Вы явились в мир переспать, как шалавы,

Совсем не заботясь, что будет потом,

Когда станут гондоны из-под кровати вылавливать.

Золотистыми буквами пишите слово,

Ткёте из звуков пышные фразы,

Вы привыкли жить на слишком готовом,

Не переносите дух унитаза.

Лица красивые, штукатуркою грима,

В надменной улыбке животные скалятся,

Гордость и подлость здесь не разделимы,

Сами себе верующие кланяются.

Памятник собственным душам поставили,

Вы даже не продали их, просто посеяли.

И в девочке маленькой более горя,

Когда ищет она куклу потерянную.

Ошибки ложились на листы мягкой дорожкой рукописного шрифта. Ниточка мыслей тянулась сантиметрик за сантиметриком, опутывая наивно чистую бумагу. Та удивлённо провожала взглядом наряжающую её идею, окручивающую её виток за витком скользким нарядом змеи. Чего вы ждёте от меня? Я могу сравнить курение с музыкой, а любовь с завязыванием шнурков, и всё будет красиво и понятно, будто так и должно быть. И даже талант здесь не причём. Это оплата бессонных ночей, плантаций, употребляемых в эти ночи табака и чая, упорного вызова вдохновения всеми доступными способами.

И сам я не лучше, а может и хуже.

Воду мучу в привычном аквариуме.

Ради чего бьюсь в истерике мужа,

Жена которого сына рожает?

Ради себя же любимого мучаюсь.

Рожки поставлю - судьба повернётся,

Пеной плююсь, по воле случая

При раздаче имущества улыбнулось мне солнце.

Рифмы плету теперь кружевными узорами

Мимо столетия жизнь и дела

Мы потонули в коровьем помете

Я захлебнулся. Я здесь навсегда.

А знаете, почему второе пришествие Христа закончится Апокалипсисом? Потому что все будут заняты собой, и не кто не заметит его прихода. Внимание: Апокалипсис.

Кажется вино с привкусом крови,

Чудится любовь совокуплением,

В доме, на улице и на природе,

Я для мира потерян.

... В комнате сверкнуло как молнией, и настольная лампа треснула и потухла! Только что стояла и освещала измаранные мною листы, и вдруг резко потухла. Лампочка перегорела. Бывает. Час ночи, нет нужды ещё изгаляться над бумагой. Час ночи, если часы не остановились.

На бумаге блеск чернил,-

Так красиво.

Я готов уйти в могилу,

Моя милая.

/Да ни черта я не готов/

* * *

Мне снилась ночь. Беззвёздная ночь. Мне снилось, что я сижу в кресле посреди бессонной предательской ночи. Что передо мною рукопись. Большие, старые, пожелтевшие листы. Они вздрагивают от порывов ветра и свеча, стоящая передо мной, то тревожно трепещет, то умиротворенно, уютно, прямо горит. Я беру перо, и мысли толпятся, кричат и извиваются. И каждая мысль такая важная, такая нужная, такая глубокая. Я нервно кусаю перо, улыбаюсь и начинаю писать. Но мысли исчезают, как только перо касается бумаги - как ветром сдуло. Вот, только что, они были здесь, толпились и кричали, хоть выуживай их по одной. И вот их нет, улетели, исчезли, испарились. И снова, вокруг пустая, ветреная, беззвездная, темная ночь, и свечу почти задуло ветром, и листы трепыхаются и норовят улететь. Я расстроен, я разбит, мне кажется, что мир рухнул, что я больше никому не нужен, мне холодно, мне грустно и мне страшно. Страшно оттого, что я так ничего и не напишу, а мне надо. От этого зависит моя жизнь,... вот ветер затихает. Сначала теплеет, потом затихает. И свеча начинает гореть, и листы больше не вырываются из-под, прижавшей их к столу, моей руки. И снова появляются мысли, они уже не кричат, они поют медленно, красиво, напевно. И я выбираю из всех важных, самую главную. Я боюсь коснуться пером бумаги, но я знаю, что мне придется это сделать. Я касаюсь, и снова ветер выдувает мысли из головы, и листы из-под моей руки, выдувает огонь из фитилька свечи. Я пытаюсь ухватить ту главную, ту самую важную мысль, но она скользкая, гордая вырывается из моих объятий. И я снова остаюсь ни с чем. Снова наедине с безмолвной ночью. Снова...

... Мне снилось, что я нашел выход. Мне снилось, что у меня в руках шприц. Мне снилось, что я знаю, что это не больно и не плохо. И колюсь, во сне - это очень легко. И мне становится хорошо. Я знаю, что мысли больше не будут ускользать. Я знаю, что я самый лучший на свете. Мне хорошо. Мне радостно. Но мне страшно, что я теперь завишу, что я свободен, только когда получу дозу. Мне страшно и мне радостно, страшная смесь...

... Что за чушь!!!

Свобода. Моя. Горькая.

Свобода. Моя. Страшная.

Свобода. Моя. Стойкая.

Свобода. Моя. Барышня.

Свобода, как лозунг, в словах моих.

Свобода, как страх ночей этих злых.

Свобода - мечта. Свобода - судьба.

Свобода, посметь сказать: "Да!"

Свобода, как рай: фальшивый, земной.

Свобода - купаться студёной зимой.

Свобода: живи, или лучше: умри.

Свобода как крах мечты.

Свобода. Моя. Зябкая.

Свобода. Моя. Вязкая.

Свобода. Моя. Сонная.

Свобода. Моя. Полная.

Свобода - от жизни уйти в конец,

Свобода - как хлеб разжевать свинец.

Свобода, как тяжкий огромный трон.

Свобода, которая всегда "потом".

Свобода, как вырванный кем-то зуб,

Свобода, как возбуждения зуд,

Свобода - поднявшись, упасть с небес,

Свобода - смотреть, как хохочет бес.

Свобода. Моя. Только лишь.

Свобода. Моя. Ветер с крыш.

Свободу. Свою. В себе растишь.

Её всей кровью своей напоишь.

Среда. Закрытые глаза.

"Ты Господь и господин, а я

Чернозём и белая бумага"

М. Цветаева

"...Ибо не дано безнаказанно жечь чужую жизнь, ибо чужой жизни нет..."

М. Цветаева

"История одного посвящения".

Начнём с утра. Глаза медленно открываются. Пианино переместилось в горизонтальную плоскость, вместе с полом и всей комнатой. Утренний радостный свет в окно. Глаза закрываются, причем гораздо быстрей, чем открывались. Ещё рано. Часов девять, наверное.... Рано...

...Образы. Какие-то мелькающие, шаткие, короткометражки. Еще не мысли, но уже не сон. Глаза открываются, уже легче. Полка с книгами аккуратно рассыпана на полу. Лампа, потухшая вчера, лежит на столе по-пластунски. Похоже, меня изрядно шатало...

... На этот раз полудрема. Просто тепло и хорошо. Сознание не спит, но еще не собирается просыпаться...

...Чудненько, хороший денек за окном. Я устало приподнялся на локте. В голове не то чтобы гудело, но так, неприятно, немного, позванивало. Я извернулся и посмотрел на часы, висевшие на стене. Помотал головой, моргнул, посмотрел опять. Но они все равно упорно показывали половину первого. "Надо бросать пить!" - подумал я, а ноги уже сами рванули в ванную. Исполняя утренние обязанности, я ломал голову над вопросом, во сколько начинается спектакль в двенадцать или в два часа.

В транспорте я даже не садился, как будто от этого добрался бы быстрее. Уже на подходе к театру мой шикарный разбег к входу был остановлен криком. Я обернулся, на ступеньках к служебному входу курили, потягиваясь, три личности актёрской национальности. От сердца сразу отлегло: значит, спектакль ещё не начался. Один из них приветливо помахал мне рукой, у меня сразу отлегло от сердца. Я повернулся и, уже степенной походкой, направился к собратьям по месту работы. Спектакль ещё далеко, и правда только в два часа, но я обязан, всё же, быть намного раньше. Я промямлил в ответ, что только проснулся, затёртое: "не сработал будильник", впрочем, все были в хорошем настроении, так что я отмазался довольно быстро...

... Я взлетел по старой бетонной лестнице в ожидании, в стремлении, в жажде. Наша гримёрка находилась на самом верху, я простучал нарочито громко по оставшимся ступеням, и, задыхаясь, влетел в комнату, значившуюся сейчас под номером: семьдесят девять. На диванчике восседала Её подруга - "вечно поблизости", вяло курила и пускала дым в потолок. Я радостно поздоровался. Я знал, Она где-то рядом, если эта, Её подруга, здесь, то Она, совершенно точно, где-то рядом. Из комнаты для занятий доносилась музыка. Она там, я знал это точно. Нацепив маску надменности и гордости, я упал рядом с курившими на диван и, в такт со всеми, начал пускать дым в потолок...

... Она вышла. Вернее нет, сначала образ: тьма, омытая летним ливнем, резким, как молния и хлестким, как жгут... Крылья перистые, протяжные, махровые. Широкие, как парус... Воздух. Глоток ледяного, неуловимого воздуха на высоте за тысячу метров...

... Нет, Она не была из тех утонченных, глянцевых девочек, что умеют шумно хлопать длинными ресницами и стрелять огромными синими глазами. Она даже не пыталась казаться такой. Сложно даже сказать, отчего мне хотелось рыдать и смеяться при Её приближении. Она умела играть. Умела быть сильной, свободной, радостной, непосредственной маленькой девочкой, и Она всегда оставалась закрыта для меня, с той загадкой, которую я не мог рассмотреть в ней, даже когда, казалось, видел Её насквозь. Черт!!! Я никогда не испытывал недостатка в девушках, напротив, благодаря маме, родившей меня на свет довольно симпатичным, и отдельным людям, воспитавшим меня в лучших традициях самурая-рыцарско-коммунистических обычаев, а также благодаря некоторым талантам (читайте: пишет стихи, бренчит на гитаре, а теперь еще и играет в театре - вот это да, мечта, а не парень), я очень часто перебирал женским полом, и никто, никогда, не смел назвать меня "подкаблучником". Я, черт возьми, считал себя всегда неплохим вариантом для любой девушки. Единственной заминкой у меня являются деньги, но у какого актёра, они есть? Но Она. Мне казалось, что такие как я, ложатся штабелями перед Ней, величаво ступающей по улице (хотя я прекрасно знал, что это не так). И обращалась Она со мной примерно, как китайская императрица со своим любимым пекинесом, легко играясь моими слабостями, и нажимая на больные места. И хотя я всегда знал, что Ей самой, порой, бывает очень тяжело и горько, я не стал Её переубеждать в этой банальной маске стервы (бросьте, конечно, стерва - существо мифическое). Я принял игру и начал воевать, потому что иначе не удержал бы Её около себя. Я, вознеся свою гордость и эго, начал воспитывать Её, как и она меня. Так что период пристраивания друг к другу затянулся у нас надолго. Каждый раз, когда мы ссорились, я считал, что это навсегда. А сейчас мы были в ссоре. И Она, не игнорируя меня, делала из меня пустое место, я пытался Ей ответить тем же, в меру моих сил. Я не знал другого пути, и мне кажется, если бы Она сломалась сразу, я, конечно же, давно бы потерял к ней интерес, но сейчас я любил бы Её, может не вечно, но долго, несмотря ни на что, даже если бы она кинулась на меня, как только я вошел. Да, я не люблю женскую слабость в таких вещах (хотя в других случаях она меня умиляет), но Ей я готов был простить,...да нет же, я даже желал Её слабости, слома, но тогда, конечно, это была бы не Она. Она не умела ломаться, и я это знал. Об этом всём я думал много раз. Сейчас же я сидел и изучал стены вокруг Неё, не касаясь Её саму взглядом. Она делала то же самое, но как-то трогательно, незаметно и очень живо.

Был я слабым, был я зыбким

Стану сильным.

Был привязан, был не милым,

Стану милым.

Средство я вчера узнал

От злой кручины:

Что не место в сердце слабости,

И, ныне,

Я твержу, как заклинаю

Снова, снова:

Я прекрасен, я все знаю -

Слово в слово.

Она прошла. Немного быстрой и обиженной походкой, даже не посмотрев на меня. Я знал, что по-другому и не может быть, но к горлу из сердца подкатил тоскливый, горестный ком, хотелось завыть волком. Я ждал момента встречи с Ней всё утро, и я знал, что он принесет ощущение горя. Странный я всё-таки человек.

Я резко замял, перекрикнул внутреннюю горесть, изобразив радостную, живую и, одновременно, слепую улыбку, начал кому-то что-то самозабвенно рассказывать, в ответ мне энергично кивали и явно чего-то хотели. Через минуты две я понял, что должен встать и пойти репетировать. Что ж, давайте займём себя работой, давайте хоть чем-то себя займём. Надо же наполнять пустоту, противно съёжившеюся посреди души. В общем: вперёд и с песней! После пятнадцатиминутного топтания на "площадке" мы, не напрягаясь, и даже, не пытаясь особо играть, ничего так и не выдумали. Бывает так, что не идёт. И в этот раз не шло. Ни черта у нас, в общем, не получалось. В конце концов, я двинулся в гримёрку.

Я успел увидеть черноту кулис перед собой, а потом шарахнуло. Что-то очень липкое и твёрдое прокатилось по моему телу, но не сверху, а, как будто, внутри. Лицо онемело, глаза вышли из орбит, тело стало чужим, абсолютно не нужным, и, потому, теперь, не моим. Что-то мелькнуло на краю сознания, и я вдруг на миг, на один чёткий миг, понял всё. Я понял вообще всё. Предметы и люди, стоящие вокруг, были раскрыты для меня, были безусловным явлением, каждая их мысль - была мной прочитана, и мною же придумана. Каждое их слово, от самого начала - чувства, до самого конца - звука, я контролировал. И я видел, видел во множестве и в полном совершенстве, каждую частичку, каждую пылинку мира. Я полностью освободился от чугунных мыслей, только лишь ощущая себя. И Вы свободны. И Вы неизменны. И Вы вечны. И шумно, разрывая людей на тысячи ненужностей, жужжат где-то их мысли. Несут в себе, миллиарды надежд, никогда не смогущих осуществиться, миллиарды целей, таких же бесцельных, как сама пустота. И множество, множество всяческого хлама несут они в себе. Но ни капли Свободы, ни даже намёка на оную. Но Вы, здесь, лишь сторонний наблюдатель. И так, именно так только можно, чтобы самому не провиснуть под мелкими жизнями. Ибо где Вечность, там нет жизни. Ибо жизнь - это не вечность. Тьма бросилась в уши, глаза, заляпала меня своей безудержной, вездесущей темнотой. Тьма превратила мои руки, тело, ноги, в лёгкую тень. Безжизненную и оттого свободную. И больше нет разума. Потому что нет мыслей. Я стал полым. Я стал не существующим. Я словно поднялся в воздух, присутствуя везде, но не находясь нигде конкретно. Кто я? Что я? Мысль. Гадкая, неуловимая, шмыгнув на задворках сознания, рухнула на меня всем своим непоправимым грузом. И всё. Кончено. Одна за одной мысли падали на меня, окончательно вбивая в землю, и, вбивая обратно в жизнь. Что-то рванули из груди. Что-то уже приросшее. Я выдохнул. Посмотрел на пол, в полном ожидании увидеть там ещё трепещущееся сердце. Пол был чист. Не капли крови. А во мне, в каждой части тела, расползлась бездонная усталость. Я весь поник. Я понял, что сейчас упаду. Поддержат. Мой взгляд метнулся вокруг. Но люди, словно ничего не замечая, продолжали сновать по сцене. Упаду. Дыхание медленно начало восстанавливаться, глаза моргнули, они опять стали моими. Да,... пить что ли бросить, назло себе же? Меня передёрнуло, по телу рванула жуткая дрожь. Я обернулся. Там. В проёме кулис. Маска. На меня смотрело бледно-сероватое лицо, обрамлённое чёрными волосами. Я застыл, как вкопанный, не в силах издать ни звука, не могущий, как во сне, даже побежать. Будто воздух густой, тяжёлый и рыхлый. Смог только зажмурить глаза. Опасаясь, снова открыл. Кулисы. Тёмные. Безжизненные, какие и должны быть. Только, чуть дальше сгорбленная фигура осветителя, корячегощася над каким-то, ему нужным, прибором. Стало легче, но усталость всё равно не исчезла. В гримёрку. И бросать пить. Ну, не бросать, допустим, но, хотя бы, уменьшить дозу...

Я зашёл в гримерку, уселся в кресло и посмотрел в зеркало. Мой двойник - русоволосый молодой парень с синяками под глазами (естественная реакция на "больную" душу, голову и постоянные пьянки), придирчиво глядел на меня из зеркала. Я встал, взял сигарету, почиркал неработающими зажигалками, лежащими на столе, и, перебрав их все до одной, так и не найдя рабочую, засунул сигарету за ухо и направился в буфет. Там, как и ожидалось, была очередь, я пристроился сзади к последнему, верней крайней - звукооператору и обаятельной девушке по совместительству. Голос помощника режиссёра строго объявил по трансляции "господам актерам" что до начала спектакля осталось двадцать минут, и был дан второй звонок в зрительный зал, так что я был уверен - время ещё есть...

Я почувствовал, нет - просто понял: Тьма, умытая летним ливнем... Глубина, толща, темной пенистой воды...

...Чёрт, когда-нибудь, вместе со своим воображением, резко скачу с катушек. А Она, тоже хороша, поди, радуется сзади как пантера. Я был зол на себя, и больше всего на Неё. А Она стояла, и так, с интересом, объяснялась со своей подружкой. Я быстро отвернулся, мысленно оправился и, взяв стакан с чаем, гордо удалился. Чай обжигал руки и норовил вылиться на пол. Около выхода из буфета я остановился и понял,... понял как сильно, как безумно я люблю Её. Как невозможно мне хочется подойти к ней сейчас, уткнуться в плечо, и зарыдать. Или нет, лучше просто обнять. И почувствовать в ответ, одно только ласковое прикосновение, один только смягчённый нежностью взгляд. Нет! Чёрт, нет! Суть не в этом, надо подойти и сказать ей в лицо всё, что я думаю. Хотя нет, было уже, пытался, ни к чему хорошему не привело. Нет, надо держать марку и продолжать игру. Да, я влюблён, но у меня, в конце концов, очень развитое чувство гордости. Надо забыть на время. Или вообще порвать все это дело. Было уже, и не с такими рвали. У меня, в этом, сердце крепкое, выдержит.

Дали третий звонок в зрительный зал и курилка начала набиваться актёрами, реквизиторами и костюмерами. Все шныряли туда-сюда, гоготали, шутили и что-то рассказывали друг другу с ну очень умными лицами. Я ненавижу большие скопления народа и тесноту, и потому заспешил на сцену.

Сцена встретила меня тёплой темнотой. Здесь тоже была куча людей, исполняющих свою ежедневную работу. Силуэты, еще более темные, чем сама темнота, то и дело мелькали перед глазами, спотыкаясь о всяческие грузы для кулис, ящики из реквизита, и при этом матерились и переговаривались громким шепотом. По сути это была не сама сцена, а "закулисье".

Я помню, как первый раз зашёл сюда. Да я же здесь ходить боялся. Темная и обыденная сейчас, тогда, она казалась мне сверхъестественной, загадочной, от неё веяло сказкой. А перед своим первым выходом, я, наверное, напоминал бурлящий вулкан. Состояние, очень похожее на любовь: хочется смеяться и взлетать все выше, и одновременно плакать, и спрятаться за ближайшую кулису. В жилах тогда, казалось, течет не кровь, а раскаленная лава. Как то состояние, контрастирует с сегодняшним. Эти смешки за сценой, шутки, приколы. Какое там волнение, мы даже на сцену выходим как бы, между прочим (мы - это и я тоже). И даже на сцене не прекращаем смеяться и халтурить. А ведь прошло то, по сути, не так уж много времени. Быстро же мы учимся рабскому отношению к жизни. И как ведь не просто вернуть то ощущение полета. А играть без него невозможно - это как самолет без топлива. Противно...

Этот вопль: "Не надо!", "Не так!"

Закрутился в расплывчатой мгле,

Поперхнулся водой, и опять -

Танец солнца на тонкой игле.

На глаза нацепили очки

Вижу ближе, но искаженно

Всё, что видеть хотел до пор сих

Стало громко, до боли смешно.

Подключите же дождь к небесам

Чтобы смыло всю глупость мою,

И остался лишь стих, на обман

Непохожий,... скорей на игру...

...Спектакль пролетел как-то на автомате и остался какой-то мерзкий осадок собственной ненужности. Вечер окрасил стёкла окон гримёрки темно-синим, ярко светил фонарь на улице, влюблённые пары болтались по площади, гуляя в поисках счастья.

Я сидел, уютно устроившись на диванчике между двумя молодыми актрисами, и курил. Помнится, я говорил, что не люблю тесноту, но скорее я не люблю суету. А сейчас в тесноте людской актёрской братии мне было легко и хорошо. Я очень люблю эти вечера, когда уже можно идти домой, но всем как-то лень вставать. Всегда очень любил эти вечера..., если бы не Она...

Ноги - одна на другую, пальцы очень нежно держат сигарету, вся какая-то прямая, но в то же время расслабленная, губы... ах, губы...и глаза, карие и, как всегда, играют, конечно же, она сидела и играла, как обычно, в кошки-мышки с моим взглядом.

Я сидел на диванчике, держа сигарету по старой дворовой привычке, большим и указательным пальцами в ладонь. И я знал, что выгляжу, наверное, немного глупо. Я знал, что проигрываю. Но я также знал, что мне нужно делать.

Кто-то мелькнул мимо меня и направился к выходу. Я окликнул его, сказал, чтобы он подождал, и резко, немножко нервно, потушив сигарету, забежал в комнату для занятий. Я взял куртку, накинул на плечи, нацепил на голову бейсболку и подошел к зеркалу.

Да, я нашел выход. Я решил бежать. И кто меня может винить в этом? Лучше уйти от боя, чем проиграть его. Я поправил кепку. И проскользнул к выходу. Меня уже кто-то там ждал на вахте. Я увидел искоса Её, Она не смотрела на меня. Я зыркнул на гомонящую толпу актёров и, бросив в толпу: "Всем удачи!", сделал шаг на лестницу...

Образ: тёмно-синее стекло на цветной мозаике окна величавой церкви...

Мне показалось, или нет, но я чувствовал: Она смотрела мне в след, на меня. Стоило обернуться. Я затопал вниз на лестнице. Таковы правила этой долбаной игры...

На пол стеклянные снега -

Я бью бокалы.

Ну вот, закончилась весна

Как всё же мало.

Мне не хватило шумных ласк

Листвы по небу,

Над головой овечьих ряс

И солнца хлеба.

Я гол, и воздух как нуга.

Я пью с бокалов.

Все фразы начинаю с "я" -

Что мне осталось?

***

Мне снилось... Боль резкая, тяжелая и одновременно радостная, напоминающая боль растущего зуба, только по всему телу. Мне было хорошо от этой боли, привольно...

... Я летал. Я летел над миром, пронзая белые, бархатистые кучерявые облака. Внизу ходили люди, читали книги, пели, курили, сидели на лавках, радовались и жили. А я летал, раскинув руки, и я мог подниматься к солнцу, ловя лицом его теплые лучи. Я мог планировать вниз и люди внизу становились больше, и я видел их, а они не обращали на меня внимания, будто я невидимка. Я спустился в переулок, темный и уютный, - здесь тоже были люди, двое или трое, они куда-то спешили, ходили и жили как-то с интересом, я это точно знал. Я летел над самой землей. И мне казалось, что серая, добрая, глиняная, рыхлая земля питает меня не хуже солнца, но другой энергией тоже доброй, но другой. Я прыгнул на землю, тормозя всем телом, пробежался и встал, раскинув руки, подняв голову вверх к небу, к солнцу. Я увидел точку на небе. Птица, наверное, птица. Она скользила ко мне по воздуху, и я был рад за нее, мне хотелось любить, кричать, петь, взорваться тысячью осколков, фейерверком, чтоб все люди увидели этот фейерверк, радостный, разноцветный, привольный. Я смотрел на точку в небе, она приближалась, и я знал, что это человек, который также как и я умеет летать. Я уже видел голые ноги, раскинутые в крест руки и белокурые, длинные, густые, серебряные волосы - это была девушка. Я любил её, я любил весь мир и заодно её, за то, что она умеет летать, за то, что она ловит теплоту солнечных лучей, за то, что она такая, какая есть, за то, что она просто есть. Она была все ближе, ветер ласково шевелил пряди её волос, синие глаза глядели озерами (хоть рыбу лови). Я засмеялся. Не над ней, а просто так, чтоб было ещё лучше, ещё легче, ещё веселее. Она была прямо надо мной, она улыбалась...

... Чёрные, стальные, острые когти, вот-вот вопьются, и брызнет кровь...

... Я мотнул головой, девушка была там же, но что-то неуловимо изменилось в ней, и в окружающем нас мире. Мир потускнел. Небо не глубокое, не синее, а светло-серое. И белый диск солнца торчит посредине, как ненужная деталь.

Переулок вокруг. Дома черные, злые, старые, страшные. Окна тоскливыми дырами и земля. От нее веяло холодом. Холодом и страхом. Девушка. Она была все такая же, и глаза синие, но холодные с оттенком льда, и волосы больше не серебряные, а седые. Истерически седые, до пошлости. И летит. Летит и машет перепончатыми, чёрными, чешуйчатыми крыльями. Лицо. Лицо вытянулось, нижняя челюсть удлинилась вниз, как в плохом фильме ужасов, но нет клыков. В пасти тьма, бездна, куда можно провалиться. Куда нельзя смотреть. Никогда. И она летит. Летит на меня, прямиком на свою жертву...

...Я проснулся. Одеяло лежало на полу. Окно открыто и ветер, поднимая занавеску, скользит по мне, в холодном поту сидящему на диване. Свежий ночной ветер. Оказывается, мне тоже иногда снятся кошмары. Я встал, подошел к окну. Не хватало еще заболеть, и кто это догадался открыть его? Город все также жил, редкие машины скользили по проезжей части, омывая ночную тишину шипящим звуком потертых шин. Оглушали спящих ревущие грузовики и старые автобусы. В доме напротив горело два окна. Над домом в вышине, царствовала звездная, тёмно-синяя ночь. Загадочная полная луна то закрывалась редкими облаками, то просто мягко освещала крыши. Я потянулся рукой к окну, чтоб закрыть... и понял... что-то не то. Там за карнизом, за окном что-то прячется, я был уверен в этом. Колебания длились не больше мгновения, я протянул руки к подоконнику, чтобы подтянуться и посмотреть за окно вниз и ... мои руки. Скорченные, птичьи, четырехпалые с острыми, стального цвета, крупными когтями, они оставляют следы на подоконнике. Длинные глубокие царапины. И, стуча по стеклу, оставляли зуд от стука, по всему телу. Мои руки. За окном что-то скрипнуло. Страх. Огненные, горящие глаза. Пасть с клыками, бледное лицо, седые длинные волосы ринулись на меня из-за окна, резко, со знанием охотника...

Четверг. Синяки под глазами.

"Светлее всего перед темнотой"

Дин Кунц.

Миру - мир. Или нет: кесарю - кесарево, Богу - богово. К чему это я? Я смотрел на неземное золото купола церкви и курил. Дым забивался в лёгкие, пытаясь вызвать кашель. Я послушно поперхнулся никотином, и щелчком отправил окурок в землю. Сразу пожалел - надо было хоть урну найти. Снова посмотрел на купол. Купол отражал небо. Но отражал не его, неба, синеву, напротив, небо в куполе дрожало, по нему мелькали искривлённые золотистые облака, и всё казалось в этом отражении сказочным и не реальным. Никогда не относился к церкви с благоговением. Входя в её двери, всегда мог почувствовать величавость этих стен, их тяжёлую красоту, но, вот, высших сил я в ней не ощущал. Ничего мистического, и потустороннего, даже когда так красиво поют, или колокол выбивает томный свой ритм, даже глядя на ирреальные стаи свечей. Никогда ничего не ощущал. Но вот, сейчас,... будто бы что-то очень большое и страшное смотрело на меня. Что-то очень великое, и прямо на меня. Как огромный маленький мальчик-натуралист, вперивает взгляд в ничего не подозревающего муравья. Жуткий страх от такого внимания. Немного подкатывала тошнота. Странное чувство несуществующего похмелья. В театр идти не хотелось. Потом что театр - Она. Но надо. Я отвёл глаза от купола, читающего мои мысли, и двинулся вдоль по улице. Сегодня, было немного прохладно, тягучие тучи закрывали не всё пространство неба, но именно там, откуда пыталось греть солнце, именно в том месте, тучи и сгрудились. И, несмотря ни на что: ни на обещания синоптиков, ни на обиженно смотрящую на это непотребство весну, ни на дёргающий их резкими порывами ветер, несмотря на всё это, тучи упорно сгрудились вокруг солнца, не собираясь отступать не на пядь. И опять о Ней. Не то чтобы я не хочу Её видеть, напротив, я с упорным удовлетворением мазохиста ощущаю тягучую воронку у себя в груди, каждый раз, когда Она, хотя бы, где-то поблизости. Просто сегодня такой день. Странный день. День, когда я будто бы существую не здесь, а где-то там. Гораздо ближе к тучам, застывшим на солнце, чем к земле, остальным людям, и, даже, к себе. Не хотелось испытывать ничего, ни одного чувства. Даже той странной пустоты в себе, к которой я так привык, чувствовать не хотелось. Хотелось просто наблюдать за всем, немного со стороны. Даже не просто "хотелось", кажется, только на это я сейчас и способен. Только на это. Я шагал по тротуару, вдоль широкой дороги, мимо мелькающих в серой прохладе машин, которых так мало, потому что уже очень позднее утро. Вдоль забора и вони, окружающих зловещую огромную скотобойню. Всегда боялся этой вони. И всегда улыбался, когда проходил мимо этой надписи, вычерченной красной краской у скотобойни на заборе: "Свободу коровам". Всегда, но не сегодня. Как-то ирония меня нынче не трогает. Я нырнул в оживлённый перекрёсток, в поток людей, прикрываясь от чьего-то внимания десятками тел прохожих, машин и всеобщим невниманием. Меня окружали сигналы автомобилей, их выхлопные газы, люди, с матом наперевес, несущиеся через переход на красный свет. И одинокая бабушка, задрипанного вида, выпинывающая бампер задрипанной же "шестёрки", которая заехала чуть дальше положенного. Дальше. Люди, люди, люди. Точнее: лица, лица, лица. Ничего не выражающие, никуда не идущие, или даже идущие в никуда... да. Отличное у меня сегодня настроение. А сейчас, заметим, будет "кровавая" репетиция, и стоит напрячься до пота, но я, похоже, не смогу. Режиссёр злой, скотина. Пройдя по парку, я активно пытался оживить себя мамами, выгуливающими детей. Но все мамы на детей почему-то кричали, а ещё по парку, нежно воркуя, гуляли влюблённые. О, как сильно поднялось теперь моё настроение. Миллиметров пять над уровнем моря. Весна. Люди влюбляются. Люди кому-то нужны. Хрен вам, не скажу: "а я...". Пошли они все к чёрту.

Могучий вид облупленных стен театра, меня всё же несколько отрезвил. Я подбежал к служебному входу. Вахтёрша очень неодобрительно покосилась, на моё: "здрасте". Ну и шут с ней. Коридор. Буфет. Гримёрка,... нет, сначала буфет. Ну, и конечно, конечно же, в буфете жуткая очередь. Будто бы все только и ждали того момента, когда я войду, и, дождавшись, наконец, дружно ринулись всем театром покупать себе еду. Обойдутся. Я нагло, словно бы не замечая возмущённые возгласы и лица, ввинтился в толпу, и, подняв руку над головой, громогласно перекрыл всех: "я только чай, репетиция у меня, мне срочно, я спешу". Чай мне налили, и я, разведя руками перед особо возмущающимися, мол: c`est la vie, осторожно понёс, выжигающий пальцы стакан с чаем, в гримёрку. В гримёрке дико накурено, скучно и очень одиноко. Так хочется пойти, на женскую сторону, найти Её. Безумно одиноко. Я посмотрел в зеркало. Синяки под глазами. Мне кажется, мня больше нет. Никуда нельзя идти. Тупо смотреть в зеркало. Или лучше в потолок. Куда-нибудь, в обвисшую паутину. Странно, эта паутина висит здесь уже давно, а я ни разу не видел паука. Должен же был её кто-то сплести. Какая-то она бездомная, неухоженная, ненужная. Я упрямо прижёг в себе жалость к самому себе. Написать что ли чего-нибудь? Просто, чтобы убить время. Потом можно будет удовлетворённо всё зачеркнуть, или вообще вырвать листы. Так хочется что-то уничтожить. Там. В сумке. Потёртый, везде меня преследующий, блокнот. Ручка. Где же ручка? Хлопаю себя по карман, разочарованно смотрю по столам. Нету. Уже практически обречённо подхожу к куртке, обшариваю карманы. Ну да, конечно, спряталась от меня. Не пиши, мол, сейчас не надо писать. А вот буду. Назло себе, буду писать. Просто так. Чтоб было. Уютно устроился на кресле. Вставил в рот тлеющую сигарету, щуря от дыма глаза. Беру блокнот, ручку, пишу: 2.05. Моя бывшая любовь нагло легла на кровать. Так нагло, как совершают любую подлость - с чувством непоправимой правоты на лице. И, действительно, кто откажет ей в праве вырвать меня, из мною же выстроенного уютного мира? И бросить в неизвестность. Как ребёнок выбрасывает боле ненужную поломанную игрушку. Я уже не в отчаянии, Я уже не в депрессии. Я просто очень надеюсь, что умру скоро. И, если Бог мне не даст смерть сам, придётся делать это самому. Очень страшно. И даже не могу закричать: спасите меня, помогите! Потому что людей нет. Они спят. 2.05. всё-таки. Впрочем, людей нет и днём. Люди остались только в книгах. Лишь теперь ощущаю, как я беспомощен. И как от этого дико страшно. Я совершенно не знаю куда деться. С крыши? Нет, я не прыгну, у меня начнётся тошнота, ещё в тот самый момент, когда я только дойду до верхнего этажа. К тому же вход на крышу закрыт. А через закрытую решётку я не пролезу: проверял. Да, ладно, я, действительно, просто боюсь. Таблетки? Под поезд? Вены? Господи, какая же нужна сила воли, чтобы чувствовать, как из тебя вытекает жизнь. И ничего не сделать? Или нужно просто всё потерять? Ну, вот, вроде и нет у меня ничего, чем я дорожу,... а вот жить всё равно хочется. Вернее, не хочется умирать. Всех уверяю: всё нормально. По привычке. Нельзя жаловаться. И тут же понимаю: они всё видят, скоты, но им насрать. Беги, мол, решай свои проблемы сам, у нас тут своих невпроворот. И, единственный, точнее, единственная, к которой, как казалось, мог кинуться всегда - Она. Но она играет в числа. Раз, два. Мы с вами расстались, гражданин, более месяца назад. Раз, два. Дайте волю моей личной жизни. Раз, два. Вы, господин - эгоист, искренне считаете, что я чем-то обязана? О, нет, что вы, я не считаю. Я не умею считать. Я не живу в вашем мире чисел. Мне просто казалось, что мы в ответе за тех, кого приручаем. Оказывается, нет. Оказывается мы в ответе только за собственный комфорт, и, такое нужное нам, удовольствие. А помнишь, я спросил Тебя тихо: "ты не бросишь меня?", а Ты нежно ответила: "Нет, конечно". И зачем только отвечала? Лучше б молчала. Она вымела меня из своей жизни, так, что я даже не заметил. Сжевала и наступила ногой: а почему не имею права? Суки, какие же все, суки. Никогда, слышите, никогда не смейте делать глубокомысленные лица и говорить сверхмудрые слова, когда человек пришёл к вам за помощью. Вся ваша "великая" философия, для него сейчас не в грош. Напейтесь с ним. Просто до одури напейтесь. Не добивайте его, просто помогите. Не "чем можете", а всем. Всем, чем не можете, и ещё сверх того. Он будет ваш должник, вовеки. И век же будет боготворить вас. Если он, конечно, человек.

Безумное желание пойти сейчас туда, к ней. Что-то сделать. Что-то. Чтобы она, хотя бы, обняла. Не верю, не хочу верить, что всё, когда-то принадлежащее мне, теперь отсутствует. И ни один шаг, ни одно слово, больше не заставят её стать мне ближе. И не хочу начинать с начала. Для чего? Смысл? Где он?

Гулко хлопнул об стол закрытый блокнот. Похоже, я уже ненавижу бумагу. И, похоже, я никогда не освобожусь от этих декораций, преследующих меня везде. Я навечно так и останусь никчёмным актёришкой, пишущим в стол. Я не умею менять. Смена для меня - смерть.

За кулисами было оживлённо и сумрачно. Оживление радовало, кажется, оно, всё же, как-то настраивало меня на рабочий лад. Все бегали, в панике, чего-то упорно готовя. Я привалился на табурет, возле пульта помощника режиссёра, облокотился на какую-то деккарацию. Кажется, сегодня меня ждёт разнос. Все слишком истерично бегают. Готовятся. К чему бы ещё это? А я вот ни к чему не готовлюсь. Не хочу. Я, всё же, искренне попытался придумать, чтобы такого сделать, типа я готовлюсь к репетиции. Не-а. Ничего не приходит на ум. И реквизита у меня особого нет, и вообще. Хотя, нет, кое-что сделать нужно - увидеть Её. Я оглянулся по сторонам. В темноте мелькало множество неузнаваемых фигур, но, как назло, Её рядом не было. Я это точно знал. В дальнем конце кулис, люди засуетились, и я понял: всё, началось. Со злым пыхтением паровоза, через сцену, в зрительный зал, направлялся господин режиссёр. Рядом бежала свита: несколько личностей, пытающихся задобрить перед прогоном. Заискивающе шутят, спрашивают чего-то, с видом: "самое главное в моей жизни, это сегодняшняя репетиция, смотрите, как я переживаю". Его величество шло молча. Величество было явно не в духе. Возле меня оно совершило остановку, хмуро бросило взгляд в сторону моей призрачной фигуры, и, явно не узнав, двинулось дальше. Режиссёры, особенно старые, маститые, вообще обладают странной привычкой, делать такие вещи, которые актёрам непонятны. Зачем останавливался? Чего хотел? Да, шут с ним. Чёрт, где же Она? Я встал, прошёлся вдоль кулис. Может, пойти покурить? Может Она в курилке? Нет, не успею.

- Начинаем прогон, - раздался из зала голос, усиленный микрофоном, и помощник режиссёра испуганно рванула к трансляции, защебетала что-то. Ну, всё. Понеслась, родная. А Её нигде нет. Сцена уже вовсю ожила. Всё, хватит. Пора думать о работе. И к горлу подкатил горестный ком, захотелось куда-нибудь убежать. Это плохо. Вот если это перебороть, будет хорошо. Организм запросил водки. Сегодня выпью. Сегодня можно. Если не опозорюсь, тогда выпью. "Что это ещё за, если?", - запротестовал организм. "А вот такое тебе, и если", - показал я ему язык и посмотрел на сцену. Что мы там делаем, сегодня? Услышал реплику. Всё. Конец. Я вышел...

- ...Ну, и как это называется? - вопрошал режиссёр. Мы молча сгрудились на сцене, опустив носы, всем своим видом показывая свою неимоверную вину.

- Нет, вы мне объясните, может, я что-то не понимаю?! Прогон был объявлен давно! Вы что, перетруждаетесь?! Неужели, нормально нельзя подготовиться?! Дал вам время, думаю: пусть, бедненькие, настроятся, такая тяжёлая репетиция предстоит! Отлично вы настроились! Кому я это показывать буду?! Вот, вы!

Палец Разрушителя уничтожающе направился в сторону артистки. Обращение "Вы", в данном случае, как высшая степень призрения.

- Вы! Как вы готовились к прогону?! Думали о спектакле по ночам?! Не могли заснуть?! Или вы думаете, это всё хиханьки-хаханьки?! Почему вы такую серьёзную пьесу считаете детской сказкой?!

- Сюбусю, сюзюзю, - пролепетала дрожащая актриса в пол.

- Чего?! - заревел режиссёр. Актриса собрала всю свою волю в кулак и гордо посмотрела на своего мучителя, голос её правда остался неуверенным:

- Не пойму... почему...

- И я не пойму, - всплеснул руками режиссёр: - Совершенно не могу понять, почему вы пришли на репетицию, и не отдаётесь ей полностью! Совсем не думаете о спектакле!

- Я думаю, - вякнула актриса, но на неё тут же зашикали десятки ртов: "не возражай, мол, пусть перебесится". А режиссёр никак перебешиваться не собирался.

- Вот! - и я с ужасом понял, что истребляющий палец врезался в мою сторону. Хороните меня.

- Вот, - продолжал режиссёр, - Он думал, сразу видно. Один небольшой эпизод во всём спектакле, но как сделан?! Единственное, что запомнилось во всей этой бурде, которую вы мне тут показывали!

Меня как громом ударило. Я с ужасом заметил на себе ненавидящий взгляд актрисы, что сейчас получала выволочку, но её тут же перебил многоголосый шёпот: да, да, я сразу заметила, талантливый мальчик, молодец мой друг, хоть кто-то режиссёра порадовал. Я залился горячей краской от похвал. Кажется, Аккела не промахнулся. Фу, теперь можно и выпить. И кто-то внутри меня начал танцевать джигу.

Всё же настроение улучшилось. Безвозвратно улучшилось. Только найти б, с кем выпить, а то не люблю один.

И, сразу, всё не так уж плохо. В курилке я остался уже один. Все разбрелись по гримёркам, стоило только выбрать с кем, а бухать сегодня будут многие. В какую гримёрку постучаться. Я представил, как занавешенный табачным дымом, буду выслушивать пьяную речь о том, какой я сегодня молодец и как потрясающе отыграл свой эпизод, и мне стало немного не по себе. Нет, не хочу. С кем же тогда выпить? Не то чтобы у меня нет друзей в театре. Просто, все эти, так называемые, друзья, особенно в театре, они не тебя видят, и не ты им дорог. Ты для них - участник спектакля, актёр, прежде всего, с которым работать. И отношение их, как бы кто не клялся в вечной дружбе, и в "умру за твою честь", - это всё только склонность говорить пафосными фразами, а отношения ваши были и будут деловыми. Чёрт, с кем же выпить, чтоб просто, без театра?

Уютная зелёная поляна, окружённая летним лесом. Согласная на пожизненную красоту роза, млеющая в оранжерее. Щебетание весенней птицы утром, под окном.

Она остановилась возле лестницы. Сегодня какая-то домашняя, какая-то светлая, какая-то моя. Она глянула прямо на меня. Она, кажется, улыбнулась. Каблуки простучали по ступеням. В театре, словно в благоговении, всё замерло, ни звука. И чётко отбивается Её шаг. Она шла ко мне. Я нервно выпустил дым, воткнул окурок в пепельницу. Она прошла и села лавочку, не сводя с меня глаз. Закурила.

- Чего? - не выдержал я. Она улыбнулась. Очень ласково:

- У меня предложение подкупающее своей новизной.

- Что? - глупо спросил я.

- Как, что? Пора выпить, конечно.

- Пора, - радостно расхохотался я.

И снова: дымная гримёрка, но дым здесь какой-то радостный, он даже глаза щиплет, наслаждая. Вокруг пьяно. Вокруг люди. Напротив - она. Огромные карие глаза. Смотрят. В меня. Моя. Моя. Моя. Кто-то очень весёлый рассказывает театральную байку. Она смотрит в сторону рассказчика, как бы приглашая и меня - я послушен.

- Ну, вот, - рассказчик - само веселье, сам уже хохочет, от ещё не рассказанного, - так, значит. Какой-то мастодонт. В смысле актёр, ну, очень маститый.

Откуда-то, слева:

- Мы поняли.

- Вот, - рассказчик от чужих реплик не прерывается, в театре нельзя прерываться, - Сидит значит в курилке. Общается с молодёжью, анекдоты травит, рассказывает жизнь свою былую. А это, как бы, давно было. Тогда в театре только трансляцию повесили. И, вот, сидит значит этот супер народный актёр в курилке, а на сцене вовсю спектакль идёт. Он в этом спектакле занят только, так, в малюсеньком эпизодике. Выйти, две фразы сказать и уйти. Ну, значит, он сидит, рассказывает чего-то, а трансляция то работает. Актёр этот вдруг так замирает, и так, напряжённо: "Стоп. Мой выход. Моя реплика... обошлись", и дальше анекдоты рассказывает.

Гримёрка дружно брызнула смехом. Она широко, радостно, улыбнулась. Я тоже засмеялся, хотя, не сводил с Неё глаз. И не хотел сводить. Всё, что мне надо было, чтоб этот вечер продлился вечно.

- А у меня всё хорошо. Я, кажется, только, спиваюсь.

Широко улыбаюсь:

- Это не кажется.

- Надо бросать.

- Флаг тебе в руки квадратного цвета.

- А что, не веришь, что могу бросить?

Я серьёзно:

- Ты можешь.

Она шла по коридору, непрерывно смеясь. Она радовалась каждому мгновению, и я радовался Ей. Только вот вечер заканчивался. Нет, где-то ещё слышалось чьё-то пьяное бурчание. Кто-то, в курилке, выводил страшным голосом арию мистера икса. Но Она сказала: мне пора, и вечер кончился. Мы шли на улицу. На улицу, чтобы понимающе посмотреть друг другу в глаза и направится в разные стороны. Очень хочется сказать: поехали домой, или лучше: вернись ко мне, нет, всё-таки "поехали домой", лучше. Так и скажу. Сейчас выйдем. Коридор закончился. Она кинула ключи от гримёрки на стойку заспанному вахтёру. И, пьяные, мы выбросились на улицу. Давай покурим? Давай. Отсрочиваем заканчивающееся время. Я больше не смеюсь. Я задумчив. Она всё та же. Всё та же весёлая. Только за весёлостью Её, проглядывает какой-то наглый бесёнок тревоги.

- Я так устала...

Я молча выкидываю докуренную сигарету. Надо сказать. Надо. Я смотрю Ей прямо в глаза. Она взгляд не отводит. Чёрт. Чуть наклоняюсь. Её глаза начинают бегать, так, как только, перед поцелуем. Взгляд на губы, в глаза, на губы, в глаза. В глаза. В Её бездонные, живые чистые глаза. Она ближе. Резко отвернулась.

- Не надо,... нельзя.

Стою молча. Застыл. Почему, нельзя? Можно. Можно, можно, можно. Кто сказал, что нельзя?! Кто?! Покажи мне его! Стою молча. Застыл. Выцеживаю из себя:

- Пока?

Она, согласно, немного расстроено:

- Пока.

И всё. Ушёл. Ушла.

Дома темно. Дома неуютно. Дома война. С самим собой больше, чем с другими. И мне очень больно от этой войны.

Что это было? Вот это, сегодня, это что было? Я победил? Я проиграл? Не хочу, не хочу больше ни побеждать, ни проигрывать. Я немногого хочу. Пусть, просто Она будет рядом. Господи, пусть. Хочешь, уничтожь всё вокруг на земле, хочешь, отправь нас обоих в заключение, только чтоб рядом - Она ...

... В моей голове всё мелькало очень быстро. Алкоголь, бессонные ночи, кажется, заполонили мою жизнь. Она тоже гуляет не первый день. Кажется, что мы решили устроить соревнования кому из нас будет веселее в разлуке. Не знаю как ей, а для меня веселье проносилось горько и мельком, как водка. Но сегодня она сломалась, нет никаких сверхъестественных попыток и признаний, Она не совершала. Для Неё это невозможно. Поменялось другое: походка, выражение лица, улыбка, голос - всё, и так, что, похоже, это замечаю только я. Изменились поступки, в конце концов. И я не удивлён. Я видел правду в Её глазах. Она хотела быть рядом. Она желала, но не могла. Что это значит: "нельзя"? Отчего нельзя? Почему нельзя? Какие-нибудь дурацкие женские заморочки? Надо было спросить. Да, наверное, надо было. Удивительно другое. Я всегда не любил девушек, которые давали слабину, и сегодня я понял, что до Неё были и другие, похуже характером, но сегодня же я понял, что все равно люблю Её. Несмотря на Её слабость, на то, что, кажется, будто вижу Её насквозь, несмотря на ту боль, которую Она заставила меня испытать, я все равно люблю Её. Я знаю себя довольно неплохо и для меня это действительно очень странно.

- Отец

- Да, сын?!

- Что такое любовь?

- Это когда... надоедает драться, сын.

А ещё я написал:

Пусть так.

Вырежь меня в ремни,

Выкради дух мой из времени.

Выжги клеймо на мне, но

Чтобы твоё клеймо.

Не рад.

Сам не рад, но не могу. На прогулке

Вытрясу звёзды с неба в шкатулку.

Путь проложу тебе собственным лбом.

Только не смей звать меня рабом.

Может и правда раб.

Выжми мой жизненный сок,

Чтобы я больше дышать не смог,

Выстрели в грудь тяжесть свинца,

Только чтоб до конца.

Итак,

Всё, что тебе осталось со мной:

Вырвать из жизни мой голос земной,

Вылизать кровь с земли, и - к праотцам.

Не вспоминайте певца!

Пустяк.

Что мне сухое признанье толпы?!

Что мне все песни, если не ты?!

Только один, такой нужный, взгляд,

Он для меня свят.

Пусть так.

У каждого в жизни случаются моменты страшной усталости. Даже нет, дело не в усталости, просто приходит абсолютно точное и ясное восприятие, будто всё ненужно, вообще всё. Это ощущение может закончиться через час, через сутки, через неделю, а может, не закончится вообще. И чувство такое вовсе не похоже на что-то типа: "Пошло всё к чертям, всё достало!", скорее ты просто начинаешь понимать, например, что души людей, состоят из вакуума, чем-то сильно сжатого, и действия этих самых людей, только попытки пустоты вырваться из сжимающих её тисков.

В общем вариации могут быть разными, но вывод обычно один: всё одинаково ненужно. И если ты будешь стремиться к какой-то цели, или уйдёшь из жизни сейчас, не изменится ни черта. Сейчас, допустим, выпьешь лишнюю таблетку и просто уснёшь и не проснёшься. И что?

И нечего,... есть даже некоторое любопытство, заключающееся в этом "И что?". Люди, которые утверждают, что человек может покончить с собой из-за чего-то конкретного, не правы. Ты живёшь по каким-то законам, которые тебе привили в детстве: "Что такое хорошо, а что хорошо, да не очень". В жизни, следуя этим законам, ты натыкаешься на стены, преодолеваешь их, и снова стена, и опять, и опять. И вдруг приходит понимание, что просто вся патетика, к которой ты стремился всю свою сознательную жизнь - пустые слова. А вот то, как раз, что ты всегда призирал, и есть истинные законы жизни, по которым живёт весь мир. И судьба будет стукать по твоей многострадальной головушке, пока ты не будешь жить также как все. А жить, как все, не хочется, противно, и вообще...

И вот, вроде было всё хорошо, и тут: БАХ, и нет человека. Завтра кто-нибудь найдёт мёртвое тело, и скомканную бумагу в безжизненно сжатом кулаке. На бумаге будут написаны заверения, что никто не в чём не виноват, просто дальше жить не имеет смысла. Чернила на смятой бумаге будут выглядеть пафосно, и это, верно, и будет итогом всей жизни. И одновременно достойным окончанием такого смысла жизни как стремление к патетике. Не стоит бояться этого, такое случается постоянно, выстреливает в череде обыденных убийств яркими вспышками. Да, именно "обыденных убийств", пусть это звучит как полная чушь, но ведь мы предпочитаем как можно реже задумываться о том, как легко можно уйти из жизни. Проще чем многое, что мы делаем, в течение своего существования, и при этом, наверное, суицид, самая правильная и логичная вещь из всех остальных дел и поступков. Хотя бы так. Ведь всё, что угодно, доведённое до логического конца становится абсурдом. В этом суть неоконченности нашего мира. Он как не дорисованная картина, вечно чего-то не хватает, хотя вроде всё в порядке. Но то, чего не хватает, верней стремление восполнить недостающее, и движет нами. Все идеалы, громкие поступки, великие дела и отчаянные бунты провоцируются стремленьем довести до логического конца законы, действующие в нашем мире. И самым простым и самым правильным решеньем отсюда является смерть, так как только её можно довести до логического конца. Дядюшка Фрейд, давно и внятно объяснил всем, что мы живём только ради полового инстинкта, и агрессии. Вернее, движимы только этим. И, наверное, это правда, но вот твой труп это будет волновать мало.

И через день, когда увянут розы,

И уголёк истлевшей сигареты

Вдруг пальцы обожжёт, напишешь прозу,

Стихи оставив пламенным поэтам.

И в прозе будет только одна строчка

Навеянная страхом близкой смерти,

Писал бы ты про то, что жизнь порочна,

Но написал: " Я не хочу ни чьей вины, поверьте!"

И будут литься мысли на бумагу

Из чьей-то головы, чьей-то рукой

И там пустыми и никчёмными вдруг станут

А ты пиши своё, ты молча пой.

Ты мог бы написать про ужас мира,

Про хаос предстоящей атомной войны.

Ты мог бы всё, но просто нету силы,

И перед смертью лучше вовсе не пиши...

...Зима растает, снова грянет лето,

И солнце будет в синеве сиять,

И снова люди будут жадны до ответа,

Его добившись, вновь не будут принимать.

А ты исчезнешь, словно дым табачный

Рассеешься, и выбросишь ключи.

И кто-то даже, может быть, заплачет,

Но это не твоя вина, ты промолчи.

***

Не спится. Перед глазами тусклый потолок. За окном едет кто-то очень большой, дребезжит. И стёкла моего окна тоже дребезжат. Твою мать, итак не спится, тут ещё эти грузовики. Дайте поспать. Грузовик поехал. Всё равно не спится. Вроде и пьяный, вроде устал. Не могу уснуть. Встать, покурить что ли? Нет, нельзя, так вообще не усну. Закрываем глаза. Расслабляются пальца ног. Расслабляются колени. Расслабляются бёдра. Расслабляются: я сказал! Тихо, медленно пытаемся провалиться в сон. Морфею в царство. Шорох. Я резко открыл глаза. Снова шорох. Явственный и чёткий. Страх ошпарил меня безумной волной. Прокатился до ног, напрягая всё тело. Я слушаю. Медленно встаю. Тишина. Я вышел из комнаты, осмотрелся. Никого. Жутко. Щёлкнул выключателем. Свет ослепил привыкнувшие к темноте глаза. Я громко выругался, на всякий случай. Сразу стало уютно, в голову закралась мысль: показалось, приснилось. По смелой инерции я подошёл к двери, посмотрел в глазок - никого. Дотронулся рукой до твёрдого ключа, торчащего из двери, шумно выдохнул, снова посмотрел в глазок, и, решившись, открыл. Никого. Подъезд пуст. Прислушался: тишина. Да, похоже, надо лечить нервишки. Я закрыл дверь, вернулся в комнату, походя, зло щёлкнув выключателем на кухне, шумно лёг в постель. Снова воткнул глаза в потолок. Сердце, всё ещё, шумно стучало. Ну, и как я теперь усну? Я выкрутился в кровати, пытаясь принять удобную позу, но таковой, похоже, не существовало в природе. Снова шорох. Я застыл. Да что ж это такое, в конце концов. Рука моя сама дёрнулась к сигаретам, заставляя меня встать. Я нервно закурил прямо в комнате, хотя никогда себе такого не позволял. Что ж это такое? Что ж это за сука, которая где-то здесь шебуршится? Мыши что ли? Я повернулся в сторону кухни, нагло смотря в беззвучную, теперь, темноту. И что? Всё? Напакостили и молчим? Что это за хрень? Что-то типа: здравствуй, Фредди? Ау! Ну, давай, пошебурши ещё. Я хоть пойму где ты. Резкий стук воткнулся прямо в сердечную мышцу. Я как ошпаренный отлетел к стене, и в ужасе посмотрел на окно. Приснилась, да? Какого чёрта происходит?! Я на третьем этаже, балконов рядом нет, мне стучат в окно. Вот именно: какого чёрта?! Я машинально затянулся сигаретой, мой мозг отчаянно пытался найти оправдание случившемуся. Так, спокойно, сосед забыл ключи, возвращаясь в три часа ночи домой. Полез в окно. И что? Причём здесь моя квартира и его забытые ключи? Может он висеть уже не может, может просто падает уже, висит на одной руке, а я тут как заяц дрожу, вместо того чтоб человека спасать. Чушь какая-то. Я двинулся к окну, ощущая страшное желание убежать отсюда куда подальше. Рука моя протянулось к оконной раме. В памяти мелькнул давешний жуткий сон, как я так же подхожу к окну,... но теперь то не сон. К чертям! Я резко открыл окно. Пусто. Высунулся, уже, практически, ожидая увидеть соседа, висящего на карнизе. Нет, соседей по близости не висит. Быстрое хлопанье крыльев заставило меня резко обернуться. Нет, пусто. Голубь, наверное. Или ещё какая птица. На улице стояла какая-то пьяная компания, активно выясняя, кто из них "пацан". По дороге проносились поздние машины. И никого. Пора лечить нервы.

Пятница. А дождь все сильнее.

"Да, после смерти автора у нас зачастую

публикуют довольно странные его

произведения, словно смерть очищает

их от зыбких, двусмысленностей,

ненужных аллюзий и коварных подтекстов"

" Хромая судьба" Стругацкие

... Вот такие дела, взяла и родила. Была пара, радостная влюбленность, в глазах томность, короче говоря, оба скромные отдались любви на день и получили штамп на память. А дальше, день в день. Солнечным лучам светит безрассудство, были верными друг другу, вспоминая папино напутствие, любили вслух, страдали, время мерили часами, в итоге в быту любовь потеряли. А потом круче, над головой сомкнулись тучи, она решила, что не очень, он решил что проглючило. Водка, стаи девиц, новые знакомые, долгое желание получать искомое. Деньги в прорву, жена-стерва, забыто, потеряно, у каждого свое мнение. Капать на мозги не надо долго учиться, она научилась, он не смог влиться, Бог отвернулся, когда под водкой он с ножом бросился на неё по гнилой наводке, скандалы, крики, визги, соседи говорят: "Что-то они забылись!" Дальше она у мамы с ребенком на руках, он глотает спирт с друзьями за столом вот так...!

... Кадр второй, мальчик - ангелочек...

Нет. Нет. Нет. Не хочу сейчас писать. Совсем не хочу.

Дождь все лил, не переставая, капли с резким звуком, похожим на приглушенный колокольчик, врезались в окно и ручейками скатывались вниз. Вскоре их стало так много, что ручейки превратились в одну сплошную широкую реку, или, скорее, водопад, который резво стекал на подоконник, иногда просачиваясь при этом в комнату, оставляя лужу на полу, а снаружи он падал и разбивался вдребезги об асфальт. Ручка шумно покачивалась на столе. Я бросил ее слишком нервно, слишком раскаянно в своей неполноценности. Неужели я действительно обманываю себя, и никакого таланта во мне просто не существует. Да теперь я вижу - ничего нового во всей этой писанине нет. Все это придумано до меня десять раз, сказано столько же, а я, получается, только повторяю великих. Говорят, у меня появились седые волосы. Я не знаю, не смотрел, появились и хрен с ними. Ничего уже не хочу.

На лестничной клетке пахло горьким, холодным дымом сигарет, жареной рыбой и мочой. Стены были исписаны фломастерами, а лестницы с внутренней стороны - огнем зажигалки. Я закурил сухую, невкусную и абсолютно ненужную сигарету. Дым проник в легкие сквозь сломанный, дерущий горло кашель. За окном было темно! Лишь кошка, вся мокрая и продрогшая, влезла в подъезд с улицы, и начала жалобно мяукать мне в лицо. Я отошёл, чтобы пропустить ее, видно она боялась пройти мимо меня. Кошка спрыгнула на бетонный серый пол и, не переставая истерически мяукать, прошествовала мимо, не спуская с меня глаз. Я молча курил. Кошка мяукала уже где-то на втором этаже. Словно подавая всем сигнал тревоги.

Дождь шел. В последнее время все сильнее я чувствую в себе космическую пыль. Пустоту, которую не знаю чем заполнить. Я рожден задавать вопросы, не получая ответы на них.

И чудится, что я без сил,

И чудится, что мир из пикселей,

И чудится, что крылья за спиной

Обрезали, сломали, вырвали.

Чёрный провод струился по грязной беленой стене подъезда и вытекал в окно, на улицу, туда, где шумно струился в ночь дождь. Я спустился на этаж ниже и постоял перед открытой дверью в подъезд. Дождь бился на улице стеной, казалось он весь в мечте стереть с лица земли людское племя, высокие худые тополя, пускающие пух по раскаленным асфальтовым улицам, ржавые перекошенные мусорные баки с одичавшими собаками, кошками и людьми. Облупленные, разломанные, разноцветные детские площадки, разбитый тротуар, размесить все в грязь. В слякоть, чтобы эта грязь росла как тесто на дрожжах, вспенилась, взрыхлялась и поглотила уставший мир и уставшего меня. Я докурил, выкинул окурок в мокрую темноту улицы и вышел следом. Прошлепав по луже несколько шагов пока глаза привыкли к кромешному пустому мраку, царившему вокруг, я остановился, поднял голову и закрыл глаза, подставляя лицо под тяжелые, холодные, частые капли. Дождь не валерьянка. Он не успокаивает, не решает проблем и не дает счастья, не смывает всю черноту с души. Просто он отвлекает. С внешней стороны мира пробивается во внутреннюю. Окатывает распаленное, жаркое, душное, уставшее тело бездонным ушатом свежей, разбитой на капли природной воды. Это вам не консервированный поток из душа, где ржавчина смешивается со вкусом завода и тухлятины, и льется на вас. Капли пытались пролезть в глаза, застревая на ресницах, пробивались сквозь сомкнутые губы, гладили волосы, текли за шиворот, отчего по коже шли мурашки, и позвоночник выгибался.

... - Вы плачете, мой друг?

- Что вы, это небо оплакивает меня.

Вода была пресная, но чуть сладкая на вкус и, казалось, чистое, чистое и глубокое ничто проходит через горло, захватывает сердце и легкие, сквозь живот и упирается в поясницу. Я расстегнул кофту. Капли с искренней радостью покатились с разгону по голому телу, оставляя за собой холодные дрожащие ручейки счастья. Кроссовки промокли и, наверное, к завтрашнему утру отсыреют и вовсе раскиснут.

С какого-то окна непрерывными трелями верещал телефон, где-то рыдал, разрываясь, ребенок. Или это только так казалось. Или это был только телефон. Я помню, мы как-то были дома. На кухне гудел холодильник, мы лежали на кровати. Я упирался ногами в батарею, которая была холодная, а Она теплая, шелковистая и нежная. А на улице шумел дождь. Вот такой же холодный, мокрый и сильный. Он барабанил по стеклу. Мы всматривались в мерцающую пелену капель, в серое низкое небо. Листья на деревьях истерически темно-зеленые трепыхались под ударами тяжелых, густых капель. А внизу лужи превращали двор в грязную Венецию, и по лужам, словно потерявшиеся корабли, крутились, вертелись спички, сырые щепки и упавшие с деревьев листья.

Она сказала: "Я хочу на улицу"

Я ответил: "Пойдем"

В порыве беззаботного счастья и, задыхаясь от непонятной радости, мы сбежали вниз, прочь из душной, сухой квартиры, из сырого неприветливого подъезда, вниз, на выход, под дождь. Ручей возле бордюра, все больше напоминал горную реку, которая текла сквозь отсыревшую, корявую ветку дерева, ударяя в рассыпную сотнями брызг, спотыкаясь и переваливая через камни и кирпичи. А сверху, снова и снова пребывали капли-помощники, как десант, падая и вливаясь в водную армию, чтобы разбить, размочить и наполнить засушенный, ветхий мир.

Мы стояли вдвоем, держались за руки, и дождь бил в глаза, заставляя закрывать их. Волосы, казалось, превратились в струи воды. Штаны промокли насквозь. Мы стояли и молчали. Мы были счастливы. А дождь и не думал заканчиваться, он лил все сильнее, словно пытаясь победить нас, прогнать, не ведая, что мы лишь всё больше радуемся этим холодным, водным порывам.

- Пойдем, заболеешь, - сказала Она.

- Я люблю тебя, - сказал я серым тучам.

- Меня...? - Она улыбнулась.

- Небо, дождь, этот мир, себя...и тебя, - ответил я.

Это было так. Или... или не так? Или, может, мне показалось. Может, вообще, ничего этого не было...

Нет. Пессимиста из меня не выйдет. Я слишком люблю себя, чтобы ненавидеть этот мир. Кстати, о дождях, они имеют свойство проходить. Прошел и этот, оставляя миру взамен шустрые и шумные армии падающих капель, вялые, плавные площади луж, крутящих на себе уличный мусор, и быстрые, до поры до времени, уличные ручейки, несущие этот мусор прочь по городу, вниз по улице. Мир блестел и переливался на солнце, жарким, жёлтым цветом. А за толщею зелёных деревьев, за стуком колёс, идущей по рельсам электрички, там, где ещё шумел дождь, появилась разноцветная радуга,... а мы стояли вдвоём и молчали,... я помню: все было так. Я верю, что было так.

В квартире было сухо и как никогда уютно. В ночной тишине, за окном темно-синяя ночь устало и тихо стояла подальше от света, шепча асфальту что-то, остатками воды, срывающимися с крыш. В голове уже прояснилось. Я уже сам не узнаю себя. Когда это я еще бы выбежал под дождь. Теперь я чувствовал только усталость, сырость штанов, мокрые, липкие волосы и дрожь в теле.

* * *

Мне снилось... или нет. Уже не знаю. Я встал, мягким кошачьим движением прошёл по комнате к окну. Оно было раскрыто и казалось, ждало лишь меня. В теле была, какая-то... нет, не лёгкость - свобода. Свобода проникала сквозь кости, оставляя их полыми внутри, насыщала каждый мускул немыслимой, щекочущей волокна силой, освобождала мозг от вопросов, несчастий и проблем, свобода жила в моём сердце. Я не залез, а скорее взлетел на подоконник и посмотрел в глаза ночи. Ночь смотрела на меня - темно-синяя, звездная, мокрая. Я шагнул чуть вперёд, к железному карнизу, к стоякам капель на нем, замер в тягучем, остром стремлении, и ринулся дальше, к звездам, к ночи. Ночь удержала меня, без натуги, с легкостью, с величавой загадкой. Молча и просто удержала и понесла меня. Внизу горели тусклые ночные фонари. Скользили по лужам одинокие автомобили, отталкивая ночь светом из фар. Я летел. Перистые крылья за спиной ловили потоки тёмного воздуха. На руках и ногах огромные черные когти рассекали ночь. Воздух мчался сквозь лёгкие и обратно. Воздух пах свободой. Теперь я знал ответы, и больше не было вопросов. Был я. Был мир. Был я в этом мире. И я в этом мире - была совершенная гармония. Я нужен миру, также как и он мне. Мои крылья попирали ночь, и ночь шипела, словно бы, начиная дышать. Я видел внизу людей, они стояли, курили, пьяные и уставшие, но все подверженные этому молчаливому спокойствию ночи. Я видел их мысли. Их головы, словно просвечивались сквозь неоновые вывески ночных магазинов, бетонные стены обшарпанных домов и разноцветно-тёмные крыши машин. А я ощущал себя вором, которому дозволено все. Я мог своровать любое чувство у каждого или отдать, или поменять чувства разных людей местами. Все эти люди стояли подо мной беспомощные и открытые, а над ними я и ночь за моей спиной, словно продолжение моих крыльев.

Внизу я увидел человека. Он стоял и курил в густую, полную темноту, опёршись на фонарный столб, на автобусной остановке. Рядом стоял одинокий, уставший ночной ларек. Человек курил нервно и жадно, с шипением затягиваясь. Он явно не видел меня. Наверное, меня не видит никто. Наверное, я стал частицей Бога. Человек думал о своем сыне. Он думал о том, что тот был когда-то маленьким, умным и трогательным мальчиком. Человек вспоминал смешные моменты из детства своего сына и улыбался сам себе. Человек думал, что сейчас его сын стал взрослым и глупым, что теперь он всё время спорит с отцом и устраивает постоянные драки дома, теперь у него не дом, а поле военных действий. Человек думал о том, что его сын испортился, наверное, потому, что его баловали. Потому, что он единственный сын в семье. И теперь мать плачет ночами, а человек не хочет ехать домой, потому что он лишний там, потому что теперь он, наверное, и не нужен никому больше. Я подлетел ближе к этим мыслям. Я посмотрел человеку в глаза. Человек плакал. Сказать, что мне было жаль его, было бы не правдой. Жалеть людей нельзя, они сами делают свою судьбу. Но мне было хорошо. Мне было хорошо, а значит хорошо должно быть всем вокруг меня. Я проник в мысли человека, меняя их местами, играясь ими с наивной простотой вседозволенности. Я делал это первый раз и немного боялся, что ничего не выйдет. Но человек вскоре перестал плакать. Он подумал, что все не так плохо, что сын все-таки вырос и работает. Он подумал, что выход, конечно, есть, и он обязательно его найдет. Я удовлетворенно взлетел, ночь с удивлением подняла меня. Я удивился в ответ. Ведь если ты Бог, и носишь ночь на плечах, так зачем же тебе свобода и власть, если ты не можешь помочь человеку, одиноко и с грустью курящему на остановке? Ночь промолчала. Ночь понесла меня дальше. Но удивление осталось. Я отвернулся от него, пытаясь не замечать, откинул и ринулся дальше, над темнотой весенних крыш. Деревья шумели мокрыми листьями и кивали приветственно мне ветками. Машины стояли на обочине, мёртвые, с потухшими фарами, вовсе безжизненные. Я подлетел к площади. Площадь встретила меня гудками запоздалых машин и светом ночной рекламы. Люди переговаривались, ждали автобусы, ловили такси. Я выделил маленького мальчика из скудной ночной толпы. Он шел, понурив голову, закинув портфель за плечо, через подсыхающие лужи, мимо остановки, во дворы. Я последовал за ним легко и непринужденно. Мальчик думал о том, что он устал, что он хочет есть. Он думал о том, что мама его уехала в другой город на целый долгий месяц. От этого ему хотелось плакать. Он думал о том, что папа, наверное, пришел с работы и давно уже спит. И, наверное, опять придется, есть холодный суп. А потом ложиться спать и плакать в подушку. Он так скучал по маме. Он вошел во дворы, я подлетел к нему ближе, я уже знал, как изменить его мысли. Как изменить чувства и исправить слёзы на улыбку. И уже начал это делать..., но что-то,... что-то... ОПАСНОСТЬ!!!

Серая и стремительная опасность откуда-то сверху. Я ринулся вниз, резко обогнул дерево и сквозь мокрые листья, по вертикали полетел вверх. Листья били по лицу и ветки цеплялись за крылья. Но чувство опасности было такое, что я задыхался, и сердце стучало в рвущейся истерике. Я резко вывернул к мокрой шапке деревьев и на миг увидел...

... Бледное, резкое, словно точёное из камня, лицо. Высокие скулы, орлиный нос, холодные, синие, светящиеся глаза. Белые, серебряные волосы. Руки, тонковатые, с когтями, чёрными, из стали. Всё туловище какое-то неестественно лёгкое, точно разные колени, бёдра. На ногах такие же чёрные, стальные когти. За спиной крылья, ни как у меня, а перепончатые, огромные, уверенно ловящие потоки воздуха. А за крыльями, словно продолжение их - ночь. Густая, опасная, тёмная ночь. Он смотрел на меня, словно готовился к прыжку. И в глазах была написана жажда убийства. Сначала я испугался за мальчика, но этому демону не было никакого дела до него. Ему нужен был я. Он резанул, хлопнул по воздуху крыльями и, издав какой-то гортанный, свистящий крик, ринулся ко мне, но я, в панике, уже ловил своими крыльями воздух, мелькая от него меж деревьев. Сражаться с этим чудиком не было никакого желания. Откуда-то я знал, что он гораздо сильнее. Я мчал сквозь ветки, мой преследователь был явно быстрее меня на открытом пространстве, но здесь ему приходилось маневрировать, а с его большими крыльями это было неудобно и он начал отставать. Моё сердце билось с неимоверной быстротой, каждым ударом сотрясая все тело, а воздух крутил и извивался внутри меня. Несколько раз я оглядывался. Демон был всё дальше, но неуклонно преследовал, и терять из виду не собирался. Я поднажал, крылья заработали быстрее, в лопатках начался зуд. Минуты через две я мелькал через дворы, оставляя за собой след из упавших сломанных веток и мокрых листьев. В глазах вовсе потемнело, крылья стали тяжёлыми, я задыхался, а сердце так тяжко выбивало дробь, что руки и ноги начали дрожать. Я обернулся. Преследователь мелькал уже где-то далеко. Но он явно был выносливее меня и двигался с прежней скоростью. На секунду мне стало страшно, демон явно всё рассчитал, он знал, что от испуга я истрачу быстро все свои силы и, в конце концов, упаду. Тогда меня можно и легко брать, я уже не смогу сильно сопротивляться. Ну, уж нет, - подумал я, силы еще есть, а значит можно спрятаться пока он далеко, главное не привести его к своему дому. Если он узнает, где я нахожусь в человеческом облике - тогда сразу смерть. Я взмахнул крыльями и начал плавно планировать вниз по спирали. Вдруг, что-то резкое, серое мелькнуло сбоку, я сделал резкий поворот, но не успел. Сзади меня схватили за оба крыла и рванули. Я вскрикнул от боли. Крик был такой же гортанный и свистящий, как у моего преследователя. Перед лицом пронеслась земля два раза. В голове закружился весь мир. И, не успев понять что происходит, я всем телом рухнул на землю...

* * *

Проснулся я от звонкой трели будильника. Когда быстро, опаздывая, натягивал на себя одежду, мельком увидел в окне скопление людей, машин, и стоящий посреди всего этого, как-то неестественно перекошено стоящий прямо на нашей остановке, грузовик. Я отвернулся. Мне некогда было думать об этом,... хотя, я решил, что когда приду из театра, разузнаю все в подробностях.

На улице было тихо, по раннему тихо. Лужи уже почти высохли, но не все. Я закурил и потопал к остановке сырыми кроссовками, выискивая сухие места на дороге. Меня волновал сон. Слишком реалистичный и непонятный. И боль во всем теле была такая, будто точно я устраивал ночью гонки на крыльях и падал на землю. Серые демоны. Да, если я ещё жив, значит всё в порядке, значит, это был всего лишь сверхреальный сон. Или нет. Или теперь они знают кто я, и при первой же ночи устроят мне засаду. Я подумал, что и сейчас какой-нибудь демон, сложив крылья, может сидеть на карнизе и наблюдать за мной. Я даже хотел осмотреться по сторонам, но вспомнил, что люди вчера не видели меня. Хотя если они такие же, как я, они тоже днём обычные люди. А может, и нет. Настроение от этих мыслей и загадок испортилось окончательно, и, подойдя к остановке, я удивился, увидев скопление зевак. Потом я вспомнил, что видел это всё утром в окно, и вклинился в толпу. Люди вокруг вяло переговаривались и не спешили уходить на работу, найдя предлог. Присмотрев молодого паренька, я подошел к нему и спросил:

- Что, авария?!

- Человека сбили. Говорят, сам кинулся под КАМАЗ. Странно, что от него еще что-то осталось.

- Ночью, говорят?

- Да нет, уже утром почти, вон тело, не увезли еще.

Я посмотрел туда, куда он показывал и увидел. Два санитара несли тело. Лицо почему-то было открыто. Он бледно-сероватый. Вместо головы кровавая, запекшаяся корка. Но само лицо было видно, и я узнал его. Я узнал его, даже если бы его накрыли с головой. Потому что ночью, я проникал в суть этого человека, и в его проблемы. Это был тот одиночка, который курил на остановке и думал о своем сыне...

Суббота. Серая радуга.

"... Я не звал Вас. Я никогда никому

не молился. Вы пришли ко мне сами.

Или вы просто решили позабавиться?

Трудно быть Богом..."

"Трудно быть богом" Стругацкие

Троллейбус плавно катился вперёд, подвывая себе под нос электродвигателями. Колеса врезались в лужи, высекая из них потоки брызг, которые с шумом падали на асфальт. Солнце ярко светило сквозь деревья, и от этого земля была разукрашена теплыми, светлыми узорами по серой тени. И трава была зеленая, зеленая, и земля... и вообще, было хорошее утро, которое обещало прекраснейший денёк. Я, наверное, долго могу скользить, по словам, но не хочу этого делать.

Черт возьми, я не люблю загадки, можно сказать, просто ненавижу. Тем более мистику. Тем более страшную мистику. В конце-то концов, не так уж я уверен, что во сне и сегодня с утра, я видел одного и того же человека. Лицо было видно плохо, он сам выглядел, как восковая кукла, смерть очень меняет человека. Может быть просто похож, а мой сумасшедший разум и бушующая фантазия подхватили эту мысль о страшном совпадении и разбили её. Вполне возможно и такое. Даже, скорее всего, так и есть. И в принципе, проблема в том, что я считаю себя пупом земли, и что весь мир и все события в мире крутятся вокруг меня. И еще я всё время ищу себе приключений,... ещё пять минут самоубеждений, и я действительно поверю, что ничего такого не произошло.

А если это все-таки было взаправду, тот потерпевший с аварии и тот, что во сне - это один и тот же человек? Тогда - либо мне начали сниться вещие сны, либо это был не сон, я явь, как не сумасшедше это звучит. В конце концов, сама ситуация не стандартна, и значит требует оригинального решения. Решение более чем оригинальное. Итак: я - лунатик, мутированный, который летает вместо того, чтобы ходить по крышам. Мало того, что я летаю ночью, так я ещё и вмешиваюсь в разум людей. А еще за мной гоняется банда посеревших от времени демонов, которые видно решили, что я злостный нарушитель правил небесного движения, и надо бы меня нашинковать соломкой и пустить на корм нильским крокодилам. Вот как-то оно вот так вот. Полный бред. А самое любопытное во всей этой искрометной истории то, что люди, которым я пытаюсь помочь, бросаются, видишь ли, от радости, под колеса автомобилей. Лучше попытаться об этом сейчас не думать. На чуть-чуть сделать вид, что ничего не было, ничего не произошло. А как это сделать? Правильно: написать. Написать чего-нибудь эдакое. Я влез в сумку, открыл блокнот, и, не обращая внимания на бабушку, любопытно заглядывающую с заднего сиденья мне через плечо, начал писать:

Я люблю котов. Нет, конечно, я обожаю вообще всех животных, по крайней мере, испытываю к ним гораздо большее уважение, чем, допустим, к людям. Но котов я обожаю больше всего. А ещё лучше - кошек. Все обычно, особенно мужчины, больше любят собак. Они, мол, преданнее, умнее, они, мол, руки лижут. А я вот люблю котов. Именно за то, что не преданные. И, не правда, коты очень умны, просто они мыслят по другому, другими формами, нежели чем люди. Я знаю, что обычно нравится в собаках. Раболепие. Именно это. Именно то, что руку хозяина, ударившую только что, она готова лизнуть. Что, господа, нравится быть хозяином? Нравится, когда у тебя есть не предающий раб? А коты, они горды, они сами по себе, они свободны. Я люблю их за то, что они самостоятельны. Они сами, извините за подробность, на горшок ходят, или, если вы живёте на первом этаже, смело выпрыгивают в окно, гуляя где хотят, не привязаны ни к какому поводку. Абсолютно независимые. И не кичитесь едой, которую вы им даёте. Они принимают её, как боги принимают подношения своего прихода, с неопровержимым достоинством, будто они, коты, а вовсе не вы хозяева. Но когда вам плохо, ни одна собака не придёт к вам, почувствовав это. Собака и пошла бы, но она просто не ощущает вашего дурного настроения. Кошка же, она запрыгнет к вам на грудь, оботрётся об лицо, словно целуя, попытается заглянуть в ваши беспокойные глаза. Вот. А ещё, у меня была кошка, которая делилась со мной добычей. Она приносила мышь ли, украденное ли мясо, один раз принесла вырезку. Оставляла на кухне, и гордо ждала, когда я приду, чтобы высокомерно посмотреть мне в глаза: на, кланяйся в ножки добытчице. Альтруистка. И именно будучи полностью свободным, как кошки, можно от чистого сердца подарить что-то другому. Нет, не из благодарности, не из рабских побуждений, не из-за того, что должен, а потому что так хочу. Мог бы и не делать, но я свободен: захотел - сделал. Люди чужды этого. Люди боятся свободы, как животные у Киплинга "красного цветка". Выплывите когда-нибудь в море, так, чтоб берег слился с линией горизонта, чтоб вокруг только солёная вода, волны, и где-то уже начинается шторм, может прямо здесь, а вы один. Страшно? Это и есть свобода. Или просто прыгните с парашютом. Когда у вас осознанные процентов десять возможной скорой смерти, они гораздо страшней становятся, если ты один, а вокруг воздух, а внизу земля, и не преодолимая сила притяжения. Да, собственно, уйдя в крайность, освободитесь на миг от остальных людей. Перестаньте жаться к ним как к родным. Они же всё равно останутся для вас чужими. Уйдите в отшельники. Уйдите в природу. Вы почувствуете свободу. Ибо одиночество - есть свобода. Ибо, потерять всё, или хотя бы возможность такого - есть свобода. Станьте свободней. Любите котов. Улыбаюсь.

Кажется моя остановка. Я еле успел выпрыгнуть в закрывающуюся дверь, чуть не потеряв по пути блокнот. Улыбаясь, вышел на площадь. Что-то очень хорошее рождало во мне ощущения радости. Неимоверной радости. Преддверие чего-то. Солнце светило. Я был весел. И, кажется, немного свободен. Улыбаясь, я зашёл в театр. Улыбаясь, прошёл по коридору. Улыбаясь, поднялся по лестнице, в гримёрку. Интересно все же. Каждый раз приходишь сюда, в это помещение, и поражаешься его неизменному беспорядку. Это есть в атмосфере, и я не говорю о каких-то вещах лежащих на полу, вековой пыли на подоконниках и тому подобном. Странная черта этой комнаты в другом: в энергии, какой-то взбудораженной, спросонья, похожей на вулкан, который не знает, куда деть раскаленную лаву бушующую внутри него. Иногда здесь царит такая мощь, что из воображения взлетает запах озона перед грозой, и волосы, кажется, встают дыбом, потрескивая, и перекликаясь друг с другом разрядами молний. А иногда мощь другая, давящая, сонная, будто пьяный слон (интересное сравнение, надо запомнить). Ощущая эту силу, падаешь на диван, зарываешься в самый дальний угол, и потухше, опущено, тянешь горький дым сухих сигарет. Перед тобой дверь туалета, которая упорно не хочет открываться изнутри, и кто-то стучит ногой по ней, пытаясь пробиться наружу. Вон там, справа, ссорятся, орут друг на друга вечно влюблённая пара театра (такие обычно есть везде), ежеминутно порываясь то один, то другой, убежать, или гордо уйти, обидевшись. Слева, вон там, кто-то, очень деятельный, мастерит очередной кривой столик, или вешалку о семи гвоздях. В тёмном театральном коридоре, если в него выйти, над тобой давно уже нет ни одной лампочки, а диван пыльный, и с лестницы доносятся крики костюмеров. Примерно так все и было. Я лежал, завернувшись в балахон, надвинув капюшон, по самое не хочу, вжавшись в холодную стену, единственное спасение от предлетней жары, лежал и тянул сквозь зубы сигаретный дым, создавая вокруг себя, так сказать, завесу тайны, фокусов, слезящихся глаз и кашля. Нельзя сказать, что мне было хорошо, но было так, ничего, спокойно и довольно непринужденно, и еще бесстрастно. Такие минуты, если не часы, мне иногда необходимы. Вот так, и чтобы дым в глаза, и чтобы сигарета за сигаретой, и чтобы все вроде рядом, но на самом то деле, все очень далеко. И мир становится такой темновато-серый, с теплым коричнево-жёлтым оттенком уставшей лампочки в 60 ватт, освещающей старую как сам театр софу. Чёрные стулья с ободранными сиденьями, пианино, на котором разбитые и перемешанные диски, магнитофон, стаканы с окурками и много еще чего, затем закрашенный пожарный щит с трещиной на стекле, грязные кубы, выставленные один на другой, и снова софу...

И в такие моменты каждый ответ на вопрос односложен и не ясен мне самому, потому что абсолютно не нужен. Нет, я могу и говорить, и даже вести беседу, но сам я тот, который вовсе не я, а глубоко спрятанный романтик, или может просто отдел мозга, отвечающий за получение удовольствия от просто жизни, или возможно мое сердце, как хотите, в общем, это моё я, оно здесь, со мной, но не во мне, не в разговоре, оно поглощено окружающим миром. Оно в восхищении от обыденности.

Я весел.

А печаль в моих глазах

От песен.

И привкус крови на губах

Весенний.

Ведь хорошо - хоть горе не проходит стороною.

Веселье.

Как сладко было, как же тяжело

Похмелье.

Пусть будет целый мир моим плечам

И тесен,

Но грусти нет. Молчу, крича:

Я весел!

И вот так вот, тяга за тягой тянутся минуты молчания. Сердце тихо, словно шепча, отбивает мгновения, а взгляд упирается в тускло покрашенную стену. Если заканчивается сигарета, подкуриваешь другую, а когда уже тошнит от табака, просто сидишь, спрятав руки в карманы, и убрав ноги под себя, или нескромно положив их на стул перед собой. Мне просто и от этого я не хочу больше ничего.

И вот Она. Я вилась. Прогремела каблуками по гулким ступеням, мелькнула белой рубашкой в проеме двери. И ... ну конечно, образ: Фонтанчик, какие ставят в жарком парке летом, чтобы люди пили, резкие, веселые, прозрачные брызги бассейна в аквапарке, причудливые солнечные лучи, вырисовывающие на тени от деревьев, радостные всполохи...

... Она несла с собой радость, и радость окружала её. И я сразу вылетел из состояния каверзной пустоты. Тот самый я, который был не со мной, вернулся обратно так резко, что у меня перехватило дыхание, а сердце глухо бухнув, кинуло поток крови к вискам и к лицу.

Волосы, что говорят мягкие на вид, нет, живые, как морская волна на плечах, тело, это её странное умение быть столь же резкой и стремительной, какой она бывает плавной и незыблемой, белая рубашка, до боли знакомая, брюки, каблуки, и глаза...

... Она, черт возьми, смотрела на меня. Карие глаза: внимательные, строгие, вопрошающие что-то, ищущие в ответ, и что-то еще во взгляде не обычное каменное безразличие, а интерес, что ли? Но какой-то особенный, не смотрит так девушка на парня, и на меня смотрели так впервые.

Все это длилось всего миг, а потом Она исчезла, мелькнув на прощанье широтой густых волос, за скрипом закрывающейся двери. И мне почему-то вспомнился мой давнишний сон. Крылья, гортанные крики, прерывистое дыхание погони и серые тела в жажде убийства, моего убийства...

... И вдруг, резко, из ниоткуда, или скорее посланное кем-то, чувство вины, и чернота, мерзкая и солёная, и абсолютно глухая. Уши сдавило от невидимой толщи воды, глаза видели только густой черный кисель вокруг, и воздух исчез из окружающего мира, пропал, впитался в каждый дюйм страшной черноты. Кто-то что-то спросил - я не ответил, глаза готовы лопнуть, а я сам не могу двинуться... и всё...

...- Паша!!!

- Что?! - мой голос казался мне самому незнакомым и каким-то, слишком полным.

- В буфет ты идешь?

Я помотал головой, отчаянно хватая появившийся воздух.

- Ну, как хочешь. С тобой все в порядке?

- Да, - на этот раз я ответил уже своим, привычным голосом.

- Ну, тогда я одна пойду.

- Подожди, я иду.

Если говорить о вещах более низких, чем театр, звезды и философия, а именно: сотовые телефоны, машины, футбол, деньги и количество экзаменов, то о них лучше не говорить вовсе. Так как мое внимание (а тем более, ваше) они занимают менее всего, и уж если марать бумагу, то о более глобальных вещах, а если говорить о них, то уж лучше молчать. К сожалению, не все разделяют моё мнение, и частенько обкладывались своими средствами связи, они перекачивают туда сюда картинки, мелодии и т. д. Разговор при этом идет примерно такой:

- О, а это че, скинь мне?

- Ща, подожди он у меня что-то глючит.

- А это видел?

- Прикольно, где взял?

- Э, ... куда это картинка пропала, ты у меня картинку украла!

- Да я подзарядку дома забыл.

- Эй, слышь, не играй, он и так разражен.

- Деньги только положил, уже ничего нет!

- А ну, позвони мне, послушаем.

Я сразу в такие моменты медленно стихаю (внутренне) и чувствую себя опущенным и неполноценным человеком, потому что разбираюсь в этой технике так же, как шимпанзе в конструкторе LEGO, а конкретнее - никак. Как-то раз мы попытались спьяну поговорить с Женей об отечественном автомобилестроении. В итоге мы закончили разговор на Шпенглере и теории миссии государства Российского в судьбе мира. Так что в такие моменты я предпочитаю отмалчиваться, так как сказать ничего не могу.

Все это страшное действо я увидел, выйдя покурить. Сначала я подумал, что могу не обращать на это внимание. Но, услышав слова: "а если на мой скинуть, у меня динамик громче", резко встал и как ошпаренный выбежал на лестницу. Настроение было утеряно. Со мной такое бывает, сейчас веселый, потом сонный, вдруг резко грустный. Я спустился на улицу, уловил заходящее яркое солнце, множество пар на площади, забитые до отказа вечерние скамейки, голос вечно фальшивящего певца с соседнего кафе и немного успокоился. Сигарета успокоила вовсе, я подумал, что стоило бы еще и чаю купить, было бы вообще хорошо. Парапет уличной сцены, на которой я стоял, твердо упирался в локти и под ногами шершаво шевелились трухлявые доски. Дым вяло уходил чуть вверх, навстречу солнцу, прозрачной, еле видной, сизой пеленой, состоящей из волнистых линий. По площади и на помосте носились и кричали дети, парочка, в обнимку с пивом и друг с другом, вяло переговаривалась. Зоркий охранник расхаживал вокруг фонтана с видом Шерлока Холмса, бабушки рассказывали друг другу легенды о "звездах", правительстве и надбавке к пенсии. Душа улетала очень остро и невозвратимо. И никому не было до меня никакого дела, и от этого вдруг стало хорошо. Мне кажется, я понял серых демонов из моего странного сна. Вернее я понял еще тогда, когда увидел труп одинокого курильщика, сбитого КАМАЗом. Сейчас я только домыслил и посмел дать волю размышлениям. Ведь получая власть над свободой, человеку то в принципе ничего не нужно. Менее всего ему нужно красть чужие мысли и жизни. И исправлять чужие ошибки глупо, ненадежно и нелепо. Меня просто спасли от возможной другой смерти. Хотя могли бы и объяснить. Да ведь я сам прекрасно знаю, что не поверил бы им. Сказал бы, что силы даны для чего-то, чтобы их использовали. Как там?

Если звезды зажигают,

Значит это кому-нибудь нужно?! (Маяковский.)

Да, тогда бы, я все равно поступил по-своему. Тогда?! А сейчас? Нет, я и сейчас уверен, что с данной силой надо что-то делать. Просто следует научиться её использовать и попытаться понять людей полностью, быть очень осторожным. А серые демоны? Что ж, всегда есть какие-то препятствия, которые следует преодолевать. Главное, что я знаю - правда, на моей стороне и никакие стальные когти и перепончатые крылья не успокоят меня, в моем стремлении использовать данную силу во благо. Во благо...?!

"... Благими намерениями выстлана дорога в ад" Мой внутренний голос когда-нибудь доведёт меня. Я объявил сам себе, что тема закрыта, правда, уже решив, что буду делать, но пряча эту идею, до поры, до времени. Окурок разбился искрами об асфальт, я пригладил волосы и пошел опять в театр. На лестнице было светло и тихо, несколько шагов вверх, голова опущена, я заметил Её приближение в последнюю минуту.

... Образа не было. Либо он скользнул слишком быстро, так, что я не заметил. Она стояла передо мной и смотрела прямо в глаза, а где-то на улице играла музыка. Я превратился в столб, руки вспотели, но глаза я отводить не собирался, уж очень я не люблю проигрывать. Её глаза не бывают пустыми. Они обязательно что-то несут, на первом плане, на втором, на третьем, и там, в глубине, не разобрать что, сколько ни всматривайся, но что-то очень нужное мне, очень важное. Она стояла. Её рука нервно сжала перила, волосы как-то особенно разметались по плечам. Она смотрела. Внимательно, очень внимательно, как - будто хотела выжать из меня все, что есть внутри, и... нежно. Или мне показалось. Или я выдаю желаемое за действительное. Но нежно и ласково. Немного с горечью боли, но с желанием. Словно тянулась навстречу. И я потонул. Внутри Её глаз, внутри Её чувств. Даже не заметил, как Она мелькнула уже мимо, будто невзначай коснувшись моей руки, и по телу раскатилась острая, легкая, приятная волна безумия. Она исчезла, а я стоял, как идиот, качая воздух из легких. А потом пришел Образ...

...Ласковый, вечерний бриз. Набережная освещена вечерними фонарями. Солнце, пускающее последние лучи в глаза. Тихая волна, щекочущая нежным наплывом. Теплый ветерок, шевелящий листья, шепчущих сны, деревьев, и сотни пар, в обнимку гуляющих по улице...

... Когда поздним вечером шумящие актёры выбежали навстречу тёплой весенней темноте, люди стояли и курили, переговаривались, ругались, шутили, а я ждал. Не знаю чего, но, всё же, Её. Я ждал и курил, и смотрел на Неё. И я дождался. Дождался взгляда Её, уходящей, немного насмешливого, немного загадочного.

- Паша, ты идешь? - сегодняшний мой "друг" выжидательно смотрел.

- Да, иду, - я выбросил сигарету Ей вслед, и, спрятав руки в карманы, а улыбку в ворот куртки, направился домой.

***

Мне снилось.... Нет, вру, вовсе не снилось. Темная ночь дышала жаждой свободы, и свобода проникла во всего меня.

Мне снилось щемящее чувство вины,

Мне снилось холёное чувство свободы,

И снилось, что сердце из топки груди,

Калечит мой разум мата потоком.

Мне снилось, что я не дошёл до конца,

Что двери, чуть скрипнув, чуть-чуть... не открылись,

И руки отняв от пустого лица,

Я кровь под ногтями своими увидел.

Мне снилась снегов белоснежная даль

Под черным проливом обугленной нефти,

И трупы в вповалку, и лунный оскал,

Казался мне краской любви безмятежной.

Мне снилось,... а может, я просто увидел

Как ангел, звездою, что в небе парил,

Вдруг крылья сложил, и щелчком хлесткой плети

Ударился в землю, об каменный мир...

Подоконник был грязный, белый и облупленный. Пыльные шторы метались, будто испугавшись тьмы за окном. Я не боялся тьмы. Я любил её. Звёзды, необычно яркие, вмешивались в огни города, перебивали их тусклые и фальшиво-искусственные огни, звёзды резали своими лучами глаза, но так, что не хотелось жмуриться, а хотелось смотреть на них вечность или хотя бы всю ночь. По горлу скользил свежий ветер, бушуя в груди, и звёзды манили, как неуловимые русалки манят уставшего моряка. Луна кричала и звала меня, задыхаясь в собственном загадочном свете, а тьма, душисто-темная, прохладно-синяя, молча ждала. Я не заставил себя просить, я шагнул в ночь и под ногами воздух по-особенному, по ночному свежий, удержал меня словно мост, а крылья, хлопнув, рванули меня ввысь, к небу, над крышами города.

Я знал, что мне нужно сделать сегодня. Больше всего в жизни, я ненавижу бояться. А мне приходилось сейчас в страхе высматривать на темном горизонте серые фигуры. Страх очень мешал, щемил в груди и перебивал чувство свободы. Страх надо было сломать. И я решил это сделать. До площади я добрался, мелькая по дворам, между стволов деревьев, заглушая аккуратный шум своих крыльев. Услышав малейший шорох, я застывал, останавливаясь на секунду и внимательно смотрел по сторонам, пока не находил источник звука. Уже к концу моего пятиминутного полета, сердце в груди бухало, будто взрываясь, в висках стучало, а сам я был полон желания повернуть назад. Но это значило бы проиграть, а я проигрывать не хотел, и не любил.

На площади было светлое время суток. Машины гудели, шлепали колесами по грязи и моргали фарами на людей, в усталой, пьяной, вечерней суете, снующих по дороге туда-сюда. Светофоры работали механической радугой, молодые компании курили, пили, орали и переговаривались, фонари, наперебой со световыми вывесками освещали пьяные трупы, лежащие вповалку под кустами. Мой разум задохнулся от потока мыслей чужих людей, в виде запаха сладковатого пива, тухлой рвоты, желанных сигарет и девушек, в виде запаха ночного города.

Я смотрел из-за угла тёмного дворика, спрятавшись от лишнего внимания. Люди то меня не видят, это я знаю, но эти серые бестии видят прекрасно и, наверное, даже хотят увидеть, очень хотят. Но я уже учёный, и прилетел я сегодня сюда, чтобы выяснить хоть что-то об их намереньях. Почему-то мне казалось, что они где-то здесь, и я собирался узнать так много, сколько смогу, и о том, о чём смогу. Тут уж все зависело от судьбы и моей личной удачи. Удача мне сопутствовала.

Я не увидел, и не услышал, я почувствовал. Серая свобода когтистых крыл на одиноком небоскребе, возвышающимся над площадью. Широкая спина, бледное, в бликах яркой луны, лицо. Руки-лапы, упёртые в крышу, каждое подрагивание тела, как перед прыжком, он сидел спиной ко мне, а глазами устремлён на...

... Их было двое: он и она. И они не видели меня, не хотели видеть, а я тихо крался за широкой костлявой тенью антенн на крыше и смотрел во все глаза. Они оба просто сидели и смотрели друг на друга с жаждою тех, кто сделал свой выбор. Это сквозило в каждой прожилке величавых широких крыл, в том, как вились от ветра их волосы, в их позе, лицах, готовых в любую секунду сорваться навстречу счастью. Они смотрели друг на друга и не замечали более ничего. А я читал их мысли, как раскрытую книгу, ибо они были раскрыты друг для друга и для всего мира. И я слышал ответы. Ответы на вопросы, которые не задавал.

... Звёзды не гасли бы, если бы могли не гаснуть. И страсть не зажигалась бы, если бы мы её не зажигали. Ибо нам дано, в горячем души пламени, адское право, страшное право, право на выбор. Встать на дыбы и жить свободой, себе в угоду, или другим на несчастье и дальше идти, самое главное себя спасти от пуска собственной крови, ибо кровь дарована Богом, чтобы течь внутри, и зажигать сердце, и кипеть. И если лунный свет манит, и душа полна свободы, и если видишь даже слишком много, и если это всё что тебе даровано, не лучше ли просто любить, быть на воле, а судьбы людей оставить для Бога...

... Они взвились резкой, быстрой, двойной стрелой под крышей, слились в едином небесном танце, то падая, то взлетая, кружились вокруг друг друга, а я слушал...

... Я свободен от обязательств судьбы, другим и себе. Я свободен от пут мира и готов раствориться в каждой клетке твоей, потому что ты, как и я есть любовь и свобода. И весь остальной мир, он под нами, он тускло светит фальшивыми огнями. А мы родственники ночных звезд и млечный путь служит нам мостом в рай. Но мы доходим до середины моста и камнем падаем вниз, ибо так мы чувствуем себя свободными. Ибо мы есть свобода, а свобода есть мы. Ибо мы есть любовь, а любовь есть мы. Ибо каждый кусочек жизни является мигом, а каждый миг наполнен жизнью, и мы имеем право жить. Ибо не давали клятв, ибо не запятнали себя узами обещаний, не бросали слов на ветер. Мы имеем право жить. А нити судьбы плетет Бог, и у него в руках и наши нити. А мы не Боги, мы - одарённые любовью и свободой. Мы даруем судьбе в ответ нашу жизнь, и никто не вправе требовать большего от нас,... мы любим, и эти слова не просто слова - это состояние души. Потому что любовь не лакается из блюдца, и не появится из самого чистого воздуха сколько, того не желать. Любовь не прячется за масками, она вырастает сквозь них, как трава сквозь бетонные плиты. Любовь не терпит чужого, не терпит отреканий и гордыни. Любовь это счастье, если не топтать её ногами. Потому что Любовь либо есть, либо нет, но даже самый жаркий пламень можно затушить холодом, обыденной сырой землей, или просто затоптать ногами... Мы свободны, потому что свобода живет в наших сердцах, потому что свобода не слово, а состояние души. Свобода не терпит гордыни и масок, она прорастает сквозь них, как молодое деревце сквозь гранитную скалу. Свобода это ветер в душе, но даже ветер можно остановить, загнать в клетку правил людского мира, людской морали, его можно просто не уловить крыльями, если ты не умеешь расправлять крылья...

... Они исчезли, превратились в две крылатые тени, затем в две точки на фоне луны, и исчезли вовсе. Ветер шевелил перья на моих крыльях. Ветер бился в лицо, в глаза, выбивая из них слёзы. Ветер прорывал пустоту в моём дыхании, мне было холодно, мне было дико, и мне было стыдно. А вокруг стояла глухая, ночная тишина.

Воскресенье. Ожоги на душе.

"Орест: Пусть разверзнется земля! Пусть

выносят мне приговоры утесы и цветы

вянут на моем пути. Всей вселенной мало,

чтобы осудить меня. Ты - царь Богов,

Юпитер, ты царь камней и звезд, царь

морских волн. Но ты, Юпитер, не царь

над людьми.

Юпитер: Я не царь тебе, жалкий червь.

Кто же тогда создает тебя?

Орест: Ты. Но не надо было создавать

меня свободным".

"Мухи" Ж.П. Сартр

Жара. Ледяной душ в холодной пустой ванной. Потоки воды на озябшее тело. Ничего всё равно не помогает. Капли на теле испаряются в момент. Я пытаюсь поймать тяжелый, густой, душный воздух своей квартиры, а он, кажется, превратился в кисель и покрывает всё тело противной липкой плёнкой. На улице ещё хуже. Ни дуновения ветра в застывшем дворе, ни одного движения. Солнце плавит асфальт, асфальт плавит воздух, воздух плавит мозги и раскаленные легкие. Кожа горит, будто облитая бензином. В общем, ничего хорошего.

Автобус застыл изнутри и глядел на раскаленные улицы плавящимися стеклами. Сам дребезжал и ревел мотором, двигаясь в полуденных пробках со скоростью километров двадцать в час, будто и ему передалось сонное настроение окружающего мира. Я люблю первый снег зимой, и первую теплоту лета, но ненавижу крайности. Поэтому мне хорошо осенью и весной. Я люблю яркое солнце, душистую сирень, и зелень листьев на обновленных деревьях. Но я ненавижу сидеть вот так, вжавшись спиной в горячее кресло, пытаясь спрятаться от солнца жгущего окно, не зная, куда деть себя от этой истерики в душе и снаружи, в окружающем мире. Автобус, шумно пыхнув, остановился, двери с шумом раскрылись, и я выпрыгнул наружу, радуясь хоть какому-то движению. Парк был, как ни странно многолюден, я пытался уловить, хоть слабый поток горячего воздуха. Вокруг, люди, разомлев на лавочках, потягивали пиво, и вяло кидали друг другу бессмысленные фразы. Я перебежал оживленно сигналящую дорогу, и как мог резво пошел к театру.

Театр встретил меня легкой прохладцей подвалов под сценой, и дышать стало легче. Закрытые двери буфета, сырая темнота сцены, многоголосие курилки не то, всё не то... я чего-то ждал. Сам не знаю чего.

Лестница холодная, но все равно душная, перилла шершавые и лакированные... Мне жарко... Душа в пепле, душа не дышит... Сухость железной двери, густая краска пожарного щита...

... Я понял, чего ждал. Я ждал истинного света полной луны, бесконечной прекрасной тьмы, серебристой паутины, ловящей утреннюю росу, глубину синего бездонного озера, решительность грохочущего боем водопада, синеву, огромной прибрежной волны.

Она стояла сама не своя. Она жила беспокойством, и каждая её частичка кричала об этом. Поворот головы, тревожный разлет бровей, волосы как крылья, сложенные за спиной. И глаза, внимательные и живые. Так нужные мне, что столбняк, напавший на меня, задрожал изнутри, из сердца, из глубины, жаждой действия, жаждой разлома, жаждой сломать правила игры, и получить свою свободу может, оплатив её болью, а может (чем чёрт не шутит) и, получив любовь в награду. Я свой, и я сам по себе, и крылья мои не сломаны, просто потому что их хрен сломаешь. Они у меня крепкие.... Но вот ещё... Я видел смех в Её глазах, смех и ... нет, не жалость. Надежду? Может быть. Но смех. Почему?!

Она мелькнула мимо быстрым, значащим всё движением, я услышал легкие шаги вниз. Зачем так? Мне стало самому немного смешно, потом противно, а потом обидно.

"Обиду может нанести только

самый близкий человек".

Я разучился плакать. Теперь, я заменяю слезы, глупыми поступками. Попросту говоря, на хулиганство. Внутри, потоками крови стучало сердце. Готовность? Я не знаю, как это назвать, может, у меня попросту снесло крышу, а может, это просто крылья расправились. Я повернулся и побежал за Ней. Ступни мелькали по ступеням, я был не в силах следить за происходящим вокруг. Я не знал, что я скажу. Слов всё равно не хватит. Слов всего этого долбаного мира не хватит, чтобы выразить хотя бы намёк на то, что я чувствую. Ступни мелькали по ступеням. Мне было очень больно. И я бы, может, и отступил, но разбег слишком длинный. Ступни мелькали. Дверь скрипнула, я толкнул следующую. Коридор. Вахта. Дальше... куда...? Дверь на улицу захлопнулась за мной, дребезжа стеклами. Вот. Уличная сцена. Снова ступени. Фонтан. Площадь.

Она сидела на лавке и смотрела прямо перед собой. Я остановился. По руке ударила капля. Одна, другая. Вот уже капли начали хлестать по телу непрерывно, разрезая загустевший воздух свежим запахом счастья. Счастья снаружи. А внутри? Я подошел к лавке. До Неё оставалось шага три, не больше. Раскатами праздничного фейерверка хлестнул по ушам гром. Фотовспышкой мелькнула молния. Капли забили часто-часто, и вот, уже, превратились в стену воды. Она сидела и не смотрела на меня. Она прятала глаза.

А если ты вдруг горстью соли насыплешь на рану,

Я буду молчать, потому что умею терпеть.

А если ты просто исчезнешь, я стану

Рыдать, хоть плакать и надо уметь.

Слова в пустоту: я люблю, я молчу, я прощаю...

Себя, потому что меня не простят

Другие, которые нами играют,

Которые ставят стены безутешную грязь.

А если душа разболится, приму аспирина,

Пусть он не поможет, но счастье, что буду я знать,

Что он не поможет, и ныне

Обманом я это никак не смогу обозвать.

А если скажу что люблю, сделай милость не слушай,

Слова мои сразу обратно отдай,

Забудь, пожалей забродившую душу,

Я все же люблю, и тут уж, страдай не страдай.

Ночь. Мне кажется, что я ждал этой ночи всю свою жизнь. И ради неё думал, страдал и мечтал. Ночь, так похожая на день. Я знал, что искать, я знал, где искать. Я летел над темной улицей, посылая привет ночным фонарям и машинам, шуршащим по асфальту, говоря с ветром, бьющим в лицо и листьями, пляшущими на ветках деревьев от его порывов. Я задыхался от свободы, любви и жажды. Жажды счастья. Сотни людей слали мне свои мысли. Словно крики о помощи каждая их мысль. Они подождут. Скоро не я один буду помогать им. Я знал это. Я чувствовал это.

А если ты вдруг горстью соли насыплешь на рану,

Я буду молчать, потому что умею терпеть.

Я спешил. Сердце в едином порыве с крыльями билось сквозь холодный ночной воздух. Дыхание перехватывало и ветер, пытаясь помешать мне, пытаясь остановить мой путь, рвал волосы, пытался скинуть меня на землю, развернуть. Звезды слепили глаза. Луна гордо смотрела сверху и молчала. Я дышал. Я жил. И я любил.

Слова в пустоту я люблю, я молчу, я прощаю

Себя,...

Всё многозначащее, всё светлое, всё, такое нужное мне сейчас, мелькало мимо тысячами тусклых красок, скрипящей на ветру вывеской, шумом опавших прошлогодних листьев, летящих по ночному тротуару, градом острых звездных лучей, шумом запоздавшего автомобиля. Я летел к площади. К началу кульминации. К победе или к поражению.

А если душа разболится приму аспирина

Пусть он не поможет,...

Вот небоскрёб. Он мелькает огнями непотухших окон. А наверху, на крыше...

... Я увидел три фигуры. Двое стояли и смотрели друг на друга, но они не были важны сейчас для меня, как и весь остальной мир. Они промелькнули купающиеся в СВОЕМ счастье. Но мне нужно было МОЁ. Третья.... Третьей была Она. Бледное, мягкое лицо, волосы, рвущиеся от ветра, поза, вся в ожидании. И глаза, карие, беспокойные, напряженно глядящие сквозь неизбежную ночь. Она смотрела на меня. И за спиной крылья, такие же, как у меня, перистые и широкие, и ветер, шевелящий разноцветные, серо-бело-черно-коричневые перья. Я немного приостановил полёт. Сердце стучало. Крылья хлопали по воздуху, душа кричала и рвалась навстречу к Ней. Я медленно остановил полет и завис над крышей, не спускаясь. Неужели ветру всё-таки удалось убедить меня? Я боялся боли, которую могу получить сейчас, когда с разбегу хочу взять крепость.

А если скажу, что люблю, сделай милость не слушай,

Слова мои сразу обратно отдай,...

Какие-то мгновения Она стояла и смотрела на меня. Всего несколько мгновений. Готовая раскрыться, но так и не раскрывшаяся. Что-то мелькнуло в Её глазах. Обида? Не знаю. Она резко сорвалась с крыши, и, метнувшись вверх, в противоположную сторону, и, хлопая крыльями, ринулась прочь, в темноту.

... А если ты просто исчезнешь, я стану

Рыдать, хоть плакать и надо уметь.

Я рванул, наверное, быстрее, чем когда бы то ни было. Рванул в стремлении, сожалении и в обиде, в панике избивая ночь крыльями. Я летел до изнеможения, до хрипоты, до несчастного раскаяния. Мне было страшно, страшно за потери. Я клял себя за то, что только что остановил полёт, испугавшись. Я клял Её за то, что Она научила меня бояться и играть. А ветер ревел всё сильнее, и мне порой казалось, что я потерял Её из виду. Но вскоре я снова видел Её, и стремился, мечтал догнать, а Она улетала все дальше и дальше. И больше не могло быть ничего вокруг меня. Только Она одна, исчезающая и появляющаяся, мелькающая в звёздной ночи. Мне было горько.

... другие, которые нами играют,

которые ставят стены безутешную грязь.

Она исчезла как-то очень резко. Несколько секунд я все пытался найти Её снова, но не находил. В панике я начал вертеться на месте. И ночь била меня кромешной темнотой, и слепящим светом звёзд в ответ на то, что я бил ночь крыльями. Боль, невыносимая, дикая поднималась с самого сердца. Боль и нарастающее отчаяние. Я посмотрел вниз, там была тьма, фонарь, который освещал тяжелый давящий асфальт, всё более манящий меня, требующий не выдержать, сложить крылья и ринуться вниз, навстречу концу метаний по ночному воздуху.... нет, не выход,.... но... Гортанный крик где-то слева от меня резанул по сердцу острым скальпелем. Я увидел: дом темный, двухэтажный, рядом со злосчастным фонарём. На крыше стояла Она.

... и ныне,

Обманом я это никак не смогу обозвать ...

Я больше не замедлял полёта. Крылья поймали ветер, который больше не пытался мне помешать, и ночь ласково подхватила меня, медленно, кругами, опуская вниз. Один круг, два... Она была всё ближе. Растрепанные теперь волосы. Глаза... стремящиеся, но в испуге, и потому, ожидающие. Свет луны отбивался от Её крыльев, отбрасывая темные, до боли внутри, резкие, перистые тени. Она смотрела. Она ждала. Я спускался всё ниже.

... Забудь, пожалей забродившую душу,

Я всё же люблю, и тут уж страдай не страдай.

Я приземлился в шагах десяти от Неё и, тормозя о воздух крыльями, добежал немного дальше. До Неё осталось шага три, не больше. Луна освещала бледное лицо, глаза вопрошали, волосы струились от ветра. Она молчала, но я услышал Её:

"Мы свободны. Ты свободен и я свободна. Мы независимы от Бога, от людей. Наша мать - ночь. Наши путеводители - звезды. Наша болезнь - свобода. И она же награда. Мы не играем в игры, мы живем, и многое не понимаем и не ценим. И мы можем быть счастливы. Счастье зависит только от нас. Мы не должны мешать другим. Мы не должны ломать устои и судьбы. Ты выбрал не правильный путь. Ты хочешь вмешаться в судьбы, это невозможно и ненужно. Ты видел, к чему это привело. Ты видел того человека, который бросился под машину. Это ты заставил его сделать это. Опомнись. Мы можем быть счастливы, и мы можем быть единым целым, одними на всем свете. И плевать на всех других с их проблемами и ничтожными судьбами. Мы выше этого, мы летаем над этим. Отдайся ночи. И если ты со мной, забудь о своем вечном желании помогать. Ты приносишь этим боль другим. Я не могу по-другому. Либо так, либо мы не сможем стать с тобой одним целым. Иначе смерть. У тебя есть выбор. Скажи мне только - ты со мной? ДА, или НЕТ?"

Я молчал. Я мог сказать Ей, что тоже не могу по-другому. Что у Неё тоже есть выбор. Мог бы сказать, что нельзя быть счастливым, когда несчастливы другие. Но я молчал.

А внизу, на оживленной ночной улице, тысячи мыслей, как крики о помощи, звали, надеялись, и верили мне, будто знали о моём существовании.

Я мог бы озлобиться, я мог бы подумать, что Она должна была принять меня таким, какой я есть, но этого не было.

А луна висела желтым, круглым куском сыра, и темные ночные воды Дона шумно плескались о берег, и звёзды холодно нависали над крышей, и во всем этом было счастье, состоящее из тысячи несчастий.

Она молчала, я молчал. Я не знал, что бы произошло, если бы я сегодня не погнался за Ней. Наверное, я бы потерял Её. И я почти желал этого теперь, потому что мне было больно. Потому что...

Потому что, Её глаза карие, стойкие, живые, они вытягивали душу, волосы струились с плеч, губы будто шептали что-то, и руки бессильно опустились вниз. Я любил Её и не хотел терять ни за что.

А внизу тысячи мыслей кричали обо всём, кроме того, что же мне делать. И ночь вокруг молчала, она не хотела мне помогать. И Она стояла такая прекрасная, окутанная ночью и молчала. И люди вдруг резко замолчали. И ночь начала исчезать, потому что вдалеке появился рассвет. И Она улыбнулась...

И я ответил...

***

...-Слушай, перестань, ты же этого хотел, и добился всего, о чём мечтал.

- Добился. В этом всё и дело.

- В чём?

- Ты никогда не понимала меня.

- Не начинай...

- Нет. Не буду. Прости,... знаешь, иногда я представляю, что Ты кому-то другому говоришь: Я скучаю, и кто-то другой желает тебе спокойной ночи, и Ты говоришь, что любишь его, а он обнимает тебя,... чёрт!

- Это - жизнь. Так и должно быть.

- Да, наверное. Только иногда мне кажется, что случился Конец Света. А я, почему-то, выжил. И теперь ничего нет. А я, почему-то, есть.

2005 год.

КОНЕЦ.

Последняя редакция: 2010 г.

Писаренко Павел Андреевич. "История одного меня" - лирика, фантастика, повесть. телефон: 89652274245. [email protected]