(---)One eye on a pistol and the other on the door (/---)
Ярче всего помню момент, когда в окружении чего-то, подозрительно напоминающего голую степь, на могильном апрельском ветру рассказывал ей что-то о немецкой эмигрантке, которая, оказавшись в Гарлеме, из-за героиновой зависимости вынуждена была торговать собой и в один прекрасный день умудрилась-таки отдать концы под побоями кого-то из черных. Причина этих побоев крылась в татуировке между лопаток, геральдически изображающей гиену и медведя, которые стояли на задних лапах, а в передних держали девиз "SOUTH WILL RISE AGAIN", так что каждый из ниггеров, загибая ее по нужде в дешевых мотелях и задворках трущоб, получал в качестве бесплатного бонуса напоминание о своем бесславном прошлом. Луиза хохотала, как сумасшедшая, безжалостно царапаясь голым хребтом о жесткое зимнее сено, и просила рассказать снова, а я проверял в карманах, не осталось ли чего, и повествовал об исполнителе по имени Каракурт Кобейн, наводившем на своих поклонников такой ужас, что даже выступать приходилось в пустых клубах; в карманах не находилось ничего, потому что Луизой оно оказывалось сметено почти сразу после приобретения, да и я никогда не мог быть уверен, что в карманах у меня что-то было. Я не мог быть уверен ни в чем, даже в существовании этих карманов, товара, барыг, степи, немецкой эмигрантки и себя самого, с того момента, как меня впервые выписали, потому что все это могло быть мной выстроено с той же легкостью, с которой беседы с врачом декорировались под трамвайные склоки, поездки туда-сюда завивались в утомительные путешествия за полмира с неясными целями, а отсутствие в моих нечастых визитерах Тамары представало доказательством ее иллюзорности, сколько бы приходивший Орел ни косился на меня в ужасе и ни совал мне фотокарточек, которые воспроизводить в руках и воображении потом представляло слишком мало труда, чтобы придавать им какое-то фактическое значение. Единственное, в чем я парадоксальным образом был уверен, так это в самой Луизе, звероподобном порождении непонятного на вид пола и возраста, уж слишком ожидаемым оказалось ее появление в моих руках на очередном из обычных Gemeintage, чересчур нескрываемым был тот внутренний гамельнский крысолов, вынуждавший ее все свои дьявольские силы тратить на поиски лазейки в ту пропасть из киношного кружева, из которой мне никак не удавалось выбраться. Никто не выводил меня из лекарственной совокупности всех этих замечательных препаратов посредством снижения доз - равно как не пытались меня и анестезировать перед сеансами интенсивной терапии, просто по истечению ренты, обеспеченной мне матерью, я внезапно для всех, а особенно для себя, оказался достойным освобождения, так что контраст обстановок не преминул обернуться онейроидным буйством, которое не очень-то вязалось с моими обязанностями, потому что срок положенного мне академического отпуска подошел к завершению и повлек за собой посещение одиннадцатого класса, причем в чуждом коллективе и под неотрывной угрозой учета, на котором я фатально стоял и каждый раз без особого вдохновения изображал безучастие; практика показывала, что безучастие - кратчайший путь к решению подобного рода проблем, и желания им пренебрегать у меня в ходе попыток во всем разобраться уже не оставалось. А разбираться было в чем - помимо плачевного состояния, в котором я по возвращению обнаружил маму, которую все это время предсказуемо сводил в могилу своим пребыванием в месте, куда ею же был сослан, предстояло разбираться и в Тамаре, и в том, как образовавшийся у себя восхитительный багаж ей следует подавать. Сама Тамара делала вид, будто никакого багажа не существует и вовсе, как если бы я умудрился побывать на трейлере войны еще до момента ее объявления, и вся эта ее патологическая любвеобильность, сговорчивая взаимность сильно осложнялись поведением большей части наших общих знакомых, которые внезапно начали проделывать со мной очень занятную, хоть и довольно однообразную штуку. Эта хитроумная штука служила одному только подливанию масла в огонь и проделывалась весьма просто - все они считали своим долгом рано или поздно подойти и поболтать, а в ходе этой болтовни неизбежно начинали обсуждать события, в которых я не участвовал и участвовать, как сейчас понимаю, не мог. Они спрашивали, по вкусу ли мне пришлись концерты, на которые я не ходил; восхищались, как я вчера отделал парня, которого уже год как не встречал; просили телефоны людей, описания которых я слышал впервые, интересовались, хочу ли я снова прийти туда, где никогда не бывал, и где я познакомился с девушкой, которая никогда в жизни не попадалась мне на глаза - в общем, носили воду на мельницу моих сомнений настолько дружно, что с каждым новым днем на сон оставалось все меньше времени, тогда как большая часть уходила на попытки подобрать алиби ко всем тем часам, на которые приходились мои мнимые провалы в памяти, и в один прекрасный вечер я внезапно обнаружил, что с утра пишу в тетради о том, что по-прежнему нахожусь дома, дома, дома, даже в лицей не ходил, чтобы по минутам расписать свое пребывание дома, а еще через неделю Орел мялся в моих четырех стенах, смущенный, как шизофреник, и наконец признался, что хочет сообщить мне что-то важное. Я предположил, что он решил наконец сбрить свой пресловутый ирокез, а он ответил - нет, только перекрасить, хлебнул для храбрости коньяка и рассказал о том общем знакомом, с которым Тамара за время моего отсутствия успела развить идиллический роман, и очень мало по окончанию этой трогательной истории оставалось у меня терпения на то, чтобы на Орла не напасть, даже на избежание предположений о том, что он тоже успел побывать на месте этого общего знакомого, не говоря уже о том, что вся эта инициатива не привнесла бы в ситуацию ни капли ясности, так что я лишь немного поуточнял, каким именно образом эти двое осуществляли заговор, целью которого было скомпрометировать меня как человека слишком умалишенного, чтобы нести ответственность за свои идеи и в том числе идею тамарыного вероломства, и поспешил с ним распрощаться прежде, чем успею начать крошить единственное дружественное на этой войне ебало. Конечно, мне не могло не льстить, что Тамара так сильно заботится о моей вере в нее, что пошла даже на разведение интриги с участием как минимум десятка людей, но причина этой заботы оставалась в том же затемнении, в котором и грань между миром воображаемым и условно действительным, а предположений понастроить я при желании мог бы столько, что потом оставалось бы только вломиться к ней с топором и устроить преступление, исполнявшее роль наказания - не находилось другого выхода, кроме как подойти к ситуации холодно, а подойти к ней холодно в том бессонном и бессвязном виде, в котором они меня успешно удерживали, было невозможно, так что ничего не оставалось, кроме как сказать первому семестру последнего класса a-bientot и уйти на некоторое время в кромешный героиновый запой. Запой или заплыв - неизвестно, потому как из всех перепробованных мною веществ по сей день только два обладают неизменным свойством отрезвлять, это никотин и героин, и обоих хватало с лихвой, так что вокруг меня на каком-то из сейшнов не оставалось уже совсем ничего, кроме прохладного золотистого дыма, из которого плавно вынырнуло в некий решающий момент тело Луизы, ее нордические скулы, ее длинный вздернутый нос - с мочкой, как у ощерившегося медведя, острозубый розовый рот, от демона острые уши и озоново-голубые всепроникающие глаза, и отделяющая от мира гладь животно-жестких, черных как уголь волос. Лицо Луизы было классически вампирским, какое могло бы быть у дочерей Белы Лугоши, и выглядела она такой маленькой, что тянула от силы лет на четырнадцать, и такой тощей, что опасным поначалу казалось крепко ее обнимать, слишком уж податливо хрустели под белой кожей луизины птичьи косточки. Впрочем, решительность, с которой она в меня грохнулась, довольно быстро убедили в обратном, ибо не было средства, способного полноценно свалить Луизу с ног, и не находилось способа, которым возможно было ее разговорить, кроме тех обрывочных случаев, когда я, черпая из сомнительной базы собственного опыта, поведал ей о перманентной исправительной колонии, в которой можно делать самые никчемные и неугодные вещи, лишь бы это не выглядело бездельем, и помещением в карцер грозит прослушивание музыки, при котором на вид ничего не делаешь, а она в ответ поделилась рассказом об офицере-ученом, который на закате жизни ударился в селекцию и растил генетически модифицированные овощи, а их побочные эффекты пытался тестировать на собственных дочерях. Этот день для Луизы ничем не отличался от всех предыдущих, так что сочетал в ее восприятии не менее пяти модификаторов, включая меня самого, поэтому она все говорила, отрывисто и тихо, а я составлял в головоломку достававшиеся мне фрагменты и решал эту головоломку, опираясь на себя же, без особого труда, и в итоге получалось, что отец Луизы был дворянином-конформистом, который свихнулся, потерпев поражение, и устраивал какие-то не подлежащие анализу эксперименты, подопытными в которых являлась его собственная семья. Дальнейшие ее приключения выудить из тени неизвестности так и не удалось, и фатализм, с которым она погрузилась в мою среду, оставался смутным, но выяснять детали не было времени, уж слишком занят я оказался по обретении Луизы. Обычно мы целыми днями трахались до тех пор, пока сама мысль о сексе не начинала отзываться тошнотой, до тех пор, пока присущее сексу озверение не доводило нас до удушения, утопления, связывания, избиения и полосования, а к вечеру, исчерпав запас идей на этом поприще, отправлялись на поиски синтетических развлечений, которые включали в себя любое отвращение, любую ненависть, которую только возможно было раздобыть, от тупой аптечной мути до экзотических индейских изысканий, потому что Луизе не терпелось избавиться от рассудка не меньше, чем мне хотелось нащупать его границы. Случались периоды, когда нам не удавалось выловить из темной торчковой мути ничего достойного внимания, и тогда для выведения ее из равновесия у меня оставались только собственные средства - для этого достаточно было только выпить немного и представить себе на ее месте Тамару, а Луиза, в свою очередь, не знала ничего сладостней моих приступов, потому как они отдавали всем тем, чего она от жизни искала, и чем больше слабости к своим демонам я проявлял, тем большей страстью разгоралась Луиза, и приемлемым в таких случаях становилось все, даже если бы мне довелось вскрыть Луизу в одном из таких приступов, она сама предварительно наточила бы скальпель и растянулась бы на целлофане, чтобы мне не пришлось лишний раз отмывать кровь от паркета. И чем больше неутешительных спойлеров к безумию я обеспечивал в попытках ее оградить, тем в больший восторг она приходила, так что весь проведенный с нею период оказался отмечен могилой куда сильнее, чем похождения по кладбищам, поиски наиболее тенистых мест в наиболее болотистых парках, литература с гнильцой или тайком влившаяся в мою жизнь русская рулетка. Все дела сводились к напоминанию о том, что this is the dark age of love, и не было моментов лучше, чем совместное прослушивание, потому что наш один на двоих дьявол позволил мне разделить с ней пыточную невозможность отделаться от музыки, так что много часов, суток, недель оказалось возможным проводить просто слушая совместно, и очень на пользу нам обоим в этом деле шел общий опыт в прочих делах. Было странно видеть отсутствие необходимости пояснять, почему это так охуительно важно, и почему я не могу слушать что-нибудь фоном, равно как отсутствие необходимости делать занятой вид, потому что Луизе не нужно было объяснять, до каких мучительных приходов может доводить способность наблюдать музыкальную конструкцию и неизбежную визуализацию этой конструкции - в любой другой компании наличие музыкального сопровождения обрекало меня на участие в двух делах сразу, потому что звуковую архитектуру отключить невозможно, а делать вид, что я заинтересован в происходящем помимо того, что играет, везде и всегда оказывалось необходимо, и заканчивалось все либо дебошем, подтверждающим за мной репутацию буйного, либо удалением музыкального сопровождения в целях самоограничения от дебоша. Был даже один день, проведенный нами в полузаброшенном помещении одного из чужих частных домов на окраине, на закате которого я до того дошел, что предложил Луизе выйти за меня замуж, а она наградила меня только хохотом, которым обычно разражаются над трупами возлюбленных, и сказала, что если уж мне так хочется ее расчленить, то я могу приступать прямо сейчас, а она и без меня знает, как доводить себя до передоза. Так вода понемногу перестала мутиться, а потом очистилась окончательно, стоило мне однажды обнаружить на Луизе грудь, что было нетрудно по причине полного отсутствия у обычной Луизы каких-либо намеков на грудь, особенно по контрасту с Тамарой и ее третьим размером, и я не преминул спросить, как именно она над этим постаралась, а Луиза взглянула на меня, как на идиота, и спросила, в своем ли я уме, ведь она же на четвертом месяце. С моей стороны в ответ последовал омерзительный допрос, в ходе которого внезапно выяснилось, что Луиза оснащена не только мужем, но уже и сыном, причем девяти лет от роду - это если не считать старшей дочери ее супруга от первого брака - и неукоснительно намеревается произвести второго, и это несмотря на то, что я чуть не убил ее в попытках напомнить о разновидностях последствий, которыми отражается на детях привычный нам образ жизни, и вероятности того, что отцом этого ребенка является вовсе не ее муж; Луиза только рада была бы, убей я ее, поэтому предпочла дождаться, пока я не исчерпаю свой темперамент, и преспокойно ушла, порекомендовав мне впредь не ввязываться в то, для чего я по ее мнению был на тот момент еще слишком мал. Я был уже, увы, недостаточно мал для того, чтобы не осознать, до какой степени различались по масштабу все те ресурсы, которые мы друг другу предоставляли, и не заметить всех тех возможностей, которыми я не воспользовался, отчего привычка сломя голову догонять так созерцательно промелькнувший мимо поезд снова взяла свое и вынудила меня распотрошить все те связи, которые у нас с ней только были общими, чтобы найти потерявшуюся наглухо Луизу заново и в результате всех усилий обнаружить ее новую модель поведения, такую непроницаемо товарищескую, что некуда уже было вопхать сомнения в моей роли у нее в системе - это была роль средства, еще одной лазейки в беспамятство, нужной совокупности цветовых пятен, из которых можно сложить удачную галлюцинацию и не более. Чтобы уделать меня окончательно она даже взяла на себя труд нанесения визита к Тамаре, в ходе которого представилась Луизой Лерой, моей дальней родственницей - что могло бы очень обласкать самомнение моей матери, узнай она только о случайном присвоении такой репутации, потому как титул носителя этой фамилии превосходил наш собственный, из чего закономерно следовало, что являться никакими родственниками, даже очень дальними, мы, в общем-то, не могли - и в ряде выражений, достаточно туманных, чтобы не быть воспринятыми Тамарой в штыки, обрисовала мои пристрастия и создавшееся совместными усилиями мое положение. Предпринятые после этого шаги Тамары, пусть и довольно вялые, и ее рассказы об этом странном стечении персонажей отражались на мне в результате всего континуума такой тошнотой, что я не нашел ничего лучше, чем устроить в конце концов жестокое разбирательство со своим чертовым конкурентом на этом поприще - потому что все вокруг было таким смутным и в то же время благородно достойным оправдания, что никто из действующих лиц, кроме меня самого, на пиздюли не напрашивался, в то время как получить их был должен, чтобы все из данных лиц в конце концов остались-таки в живых - а несколько следующих за этим месяцев погружены в героин слишком глубоко, чтобы изыскать в них что-либо, достойное внимания. До тех самых пор, пока парнишка с лицом скандинавского нахала не оказался передо мной в длинной, как коридор, зимней подворотне, и не поведал историю о том, как бросил плавание, чтобы курить - я не ослышался, не курить бросил, чтобы плавать - и когда я избрал единственно возможный вариант ответа о том, что в моем случае курение что-то никак не влияет на разряд по легкой атлетике, а также категорию Д, ничего не оставалось, кроме как свести знакомство и выяснить, что зовется мой собеседник Иэном Блэком и очень, очень не хочет ловить пулю на войне, но никак не может изобрести достойного способа избежать ее поимки.