Аннотация: О том, как казак колымский Писистратий французов побил...
Пиво и история. 1812. Бочонок Наполеона
Пиво и история
Из сундука Фон Баканова
"Пиво - это ещё одно доказательство того, что Господь любит нас и хочет, чтоб мы были счастливы"
Бенджамин Франклин
Пролог
Нужным считаю осведомить вас, что при развесёлой жизни своей Феофилакт Онуфриевич Баканов слыл личностью примечательной и даже односторонне известной. Не в литературных, вестимо, кругах, а в сугубо питейных. Более того, скажем прямо: в них его признавали за "Баклана". И на кличку эту охотно он отзывался, распарывая круглый и розовый колобок улыбкою сытой акулы.
Достойный сей волжанин живал и пивал в двухэтажной деревянной халупе близ рождественской переправы, а промышлял переноскою грузов. И каждый вечер недаром прожитого дня благословлял он немалым скоплением кружек жигулёвского пива в заведении, приросшем к красной крепости пивоваренного завода, которое народ метко прозвал "На дне".
А известен Баканов был двумя незаурядными фокусами: большою внутренней способностью опустошить любое количество кружек и немалым внешним дарованьем травить байки за пиво.
Не раз и не два находились недобрые люди, готовые унять аппетиты волжского барона Мюнхгаузена и единовременно развенчать природную его правдивость. Ради этого злодеи не скудничали ни на деньги, ни на силы. Не раз бывало, что выставлялись в два ряда кружки, коих хватало от порога пивной до самой стойки. И тогда слева от стеклянного борта становился обыкновенно закопёрщик спора, а справа - Баклан. Но не было ещё случая, чтобы высветило забияке допиться хотя бы до середины колоннады. И ещё ни разу не хватило ночи, чтобы заткнуть проточный фонтан бакановского красноречия.
Бывало и так, что, не осилив взять Баклана пастью, обидчик пошаливал пястью - под стол норовил сгрести для грубой кулачной нахлобучки. Хрен на кружку: как пясть подымал, так с кукишем и выносили. Добро ещё: не в дверь коленками.
Оно, конечно, увидь заранее такой охотник, каков Баканов в тягловом рукомесле, глядишь бы, и остерёгся. А на такое уж верно стоило полюбоваться. Два куля по 100 фунтов на любое плечо да ящик о трёх пудов под мышкой - это была норма Феофилакта Онуфриевича. При особом общественном резонансе и три четырёхпудовых мешка на горб усаживал, а то и бочку 30-вёдерную. И не ради цирка там какого, а опять же при бытовой надобе. А вот лошадёнку на плечико приподнять или столб, поваленный, на попа поставить - это нету, это уже строго на спор. И не задаром, а чтобы не меньше ведра. Пива, натурально. Крепкого зелья Фефёла (это уже его для дружков близких кличка) на дух не переносил, при избыточной настырности серчал так, что мог совальщика - тыковкой и в ворота.
Таков был он Ф. Он. Баканов, амбал самарский. Тем был знаменит.
Но как же бы изумились сокружечники его, скажи им, что "Федька - пол-аршина редька" (третий псевдоним, коим ласково честило бугая титястенькое сословие) грамоте умеет. Да ни в жизнь! Куда! Историй, анекдотов и баек, наперво про пиво, знал он не меньше, чем солонка соли. Но чтоб их ещё, грамотно слепливая, бумаге доверять, - ну, и силён же ты, дядя, врать...
Это уже после нашлись свидетели, сказывавшие, как пивал Баклан с могучим Федькой из Казани, в коем позднее Шаляпина признали, Фёдора Ивановича, из оперы. А также со смурным, жердястым и скуластым мужичонкой, который кашлял и Окал, Окал и кашлял... Ну, пасквили ещё в "Самарскую газету" кропал. Фамилия у него такая, не выговоришь, ага: "Ягу доил - Хлам выдал". Та каланча недолго на Самаре кашляла. Побили пару раз за глаголы, за "девии-причастности", - тот на пароход и "чао". А лет через пяток, сикось-выкусь: "Буревестником" обернулся! Но это после. "На дне" Баклана с Буревестником за кружечкой видали, как бог свят, каждый вечер. И если уж по правде: Баклан и уберёг "чахоточное Окало" от более пристального урона его нижегородскому хоботу и ниже полёгшим чреслам.
Впрочем, всё это уже досужие басни, чем и отличаются от них правдивые писания сего опуса.
В общем, "Ягу доил" отхлынул, Баканов же остался и праведный образ свой продолжил. Днями таскал он грузы в порту и в лабазах, а по вечерам уваживал седые от пены "жигули". И бакланил, бакланил, бакланил...
Так бы всё и шло гладко, смачно да ядрёно, не подсуетись "нелёгкая". Укатала молодца на тридцатом всего лишь годочке. Стряслось сие прискорбие в 907-м. Дурного не подумайте: помер Фефёла не от пролетарского булыжника да и не от "галстука столыпинского". Упаси, помилуй... К стайным мятежам и революционным брожениям самарский "барон Мюнхгаузен" склонности не питал с той поры, как его ещё мальцом на Ходынке уходили. С того дня от политических и прочих скоплений раз и навсегда отважен.
Конец Фефёле выпал самый что ни есть профессиональный: упился. В полном смысле. В последний раз живым Баклана видали за полночь, когда отчаливал он со "дна" после перекачки своего обязательного "жидкостного пуда". А утром не встал, что и удостоверила его бессчётная подушка-подружка.
Каково же было удивление понятых (из сословия причальных нищебродов), когда в каморке почившего Фефёлы отыскался сундучок медно-бронзовой ковки с кипою исчерниленных листов. По первости решили, что это бумага для особой нужды или, по-военному, "быстрого реагирования в тылу врага". Но, приглядевшись, распознали вполне аккуратно выведенные буковки:
"ПИВО И ИСТОРИЯ. Правдивейшее писание Ф.Он. Баканова".
Когда же груду всей макулатуры в порядок привели, по страничкам расчесали, заголовками простригли, то насчиталось, ни много ни мало, 650 листов обоюдостороннего заполнения в 25-30 строчек каждый.
И первая страница открывалась следующим предложением:
Пиво и история. Казус 1. 1812. Бочонок Наполеона
"Все пьют кофе. Это должно быть по возможности прекращено. Мои люди должны пить пиво"
Фридрих II Великий
В петербургской прессе напечатана была статья о беспримерном подвиге колымского казака Писистратия Лемехова, за одну вылазку уложившего в одиночку семь солдат и офицеров "Великой армии" Наполеона. Приводим фрагменты газеты "Русский инвалид", некогда попавшей в наш обзор, но по прошествии лет утраченной и, следственно, восстанавливаемые здесь уже по памяти.
"СЕМЕРЫХ В ОДИН ЗАХОД
Подвиг сей заставляет ум прогрессивный тряхнуть чешуйчатою стариною, памятуя о славных деяниях благородных мужей эллинских и римлянских, ибо намерение РАВНОЕ ОНОМУ в современной истории противупоставить автора сих строк в затруднение вводит.
Случилось сие в березинскую оттепель(1). Бывый казак Донского войска атамана Платова, Лемехов Писистратий, отбившись от армии генерала от инфантерии Багратиона, дабы укрыться от наступающих неприятельских войск Антихриста(2) и, сим образом, избегнуть позора пленения, в лесу напал на отряд крепостных Х... уезда, которые вскорости сделались одним из многих партизанских соединений. Будучи кавалеристом опытным и бывалым, герой наш немедленно был призван в руководителя партизанского штаба, коим он искусно и управлял во все месяцы, покуда француз не откатился из Москвы на попятный...
...И вот тогда уже, когда погнали "мусью" из Москвы оборотною дорогою, голого и голодного, партизанский сей отряд, в коем славно воевал Лемехов Писистратий, приближился к тем местам, откуда и принял в своё объятие вышеозначенного казака. И вышла оказия, что, уйдя в ночной дозор, Лемехов сей оторвался от сил народного сопротивления и угодил в логово переодетых в отеческие мундиры аспидов Антихриста. Не вдаваясь в число неприятельского воинства, отважный казак решил побить их не числом, а умением (как и учил тому незабвенный князь Рымникский и генералиссимус Суворов Александр Васильевич, что лишь недюжинную выучку и сметливость оного казака лишний раз обнаруживает и высшей степени похвалы достойно), что ему и удалось примерно...
...Лишь только после сшибки узнал он, что дерзнул схватиться с 14-тию слугами Антихриста, из коих семеро полегли на месте вовек, отдав тем самым, жертву диаволу своему из Корсики. Устрашённые могуществом и удалью богатыря русского, вороги испросились всем составом в плен сильнейшему, коий плен герой наш вывел в самое расположение армии российской, а попутно оборотил в трепет и полонил ещё целую роту, коих вкупе и предал дежурному казачьему уряднику передового разъезда, о чём имеется пофамильная опись арестованных и донесение атамана Платова. Однако пред тем, как предать узников, имел Лемехов Писистратий долгое изъяснение на неизвестных чужеземцам паролях, изрядно весь казачий разъезд убедивших.
Храбрейший генерал казаческий Матвей Иванович Платов немедленно доложил о подвиге казака колымского самому Государю Императору, чем и мы осчастливлены, донося до почтеннейшего читателя историю решительно античного подвига русского простого воина Лемехова Писистратия".
Газета "Русский инвалидъ", ЉЉ ... 1812 г.
На этом статья оканчивалась.
Далее следовали прилоги за подписью "Фон Баканова", оглавленные везде одинаково: "Прима ЉЉ". Очевидно, под непонятною "примой" автор разумел "примечание"...
ПРИМА Љ 1
Его величество Государь Император Александр Павлович Благословенный милостью монаршей не обошёл безродного героя Лемехова Писистратку, но ввиду дел великих и надобностей неотложных вспомнить о достославной виктории было угодно ему лишь в 1815 годе. Запоздалую встречу в свойственном ему эмоционально-возвышенном духе описал знаменитый историк К.А. Рамзинг.
"Найдется ли в свете более благословенный властелин и встретится ли во всей истории нашей столь жестоко начавшегося XIX столетия более счастливый случай, который обнял бы в себе столь же трогательно и красноречиво Фортуну, Справедливость и Добродетель? Он найдётся, недоверчивый читатель мой, и, ежели усомнишься ты, то я тотчас укажу тебе путь к вере в оный.
Начало сей истории весьма странное и почти волшебное. По самом уже скончании 1815 года Санкт-Петербургский околоточный некто Урка-Лайев Никифор подобрал в заснеженной части Васильевского острова сильно продрогшего бродягу, показавшегося ему неблагонадёжным, который на все расспросы его: "Кто ты есть таков, как звать тебя, любезный?" - отвечал упорственным онемением. Подозрительный оный бродяга был спешно препровождён в околоток, однако дальнейшие расспросы его с известного рода "усилителями правдивости" не дали нового ничего, не взирая на то даже обстоятельство, что бродяге давали не однажды сугреться посредством двух с половиной чашек кипячёного чаю, как показал далее уже Н. Урка-Лайев.
Решивши после сего безуспешного предприятия спровадить неизвестного, куда и полагается, по разумению околоточного, то бишь в "кутузку", Урка-Лайев провёл его на двор, но тут с внезапностию из поворота улицы вылетела конная дружина, и первым в высокой меховой папахе скачет сам генерал от кавалерии храбрейший Платов Матвей Иванович.
Завидя славного донского атамана, задержанный бродяга весь переменился, исполнился возбуждения и пал ему под лошадиные ноги.
Атаман сперва сильно помутился, но опытною дланью сдержал вороного скакуна своего. Казачий караул с плетьми окружал уже бродягу, готовый учинить расправу ему на месте, тот же простирал к знаменитому полководцу левую руку с пустым рукавом. Боже милосердный, калека тот был, оказывается, однорук!
В ту же минуту мужественный лик графа Матвея Ивановича воспылал радостию.
- Ну-ка, ну-ка! Да ты ли это, братец? - восклицал он, руками сплеснувши, и оборотился ласково к неведомому калеке. - Неман, Мир, Борисов, французский плен. Семерых в один заход! Неужто ты это, Клизфен(3), казак колымский?
- Я, я это, батюшка, родимец Матвей Иваныч! - только лишь и вымолвил тот, падя на колени. - Токмо я не Клизьма, а Писистрат. Лемеховы мы. - И голос его спотыкался и дрожал, но уже не от хлада вовсе, а от природы, о чём и пояснил без промедления несчастный: - А что речь моя шибко хромая, ты уж не прогневайся, костыляю на кажном звуке...
- Что ж за беда?! - Набросив на плечи Лемехова шубу свою тёплую медвежию и врезав знатную зуботычину излишне ревностным костоломам своим, доблестный атаман давай его выспрашивать. И продолжили они беседу, обоим приятностную, в ближнем трактире, где с грехом напополам удалось вытянуть графу и атаману следующую повесть...
- В годе осьмсот тринадцатом, - сказывал Писистрат, и с каждой кружкой всё ровнее речь его делалась, - отторгло мне ядром руку на весь локоть. С той поры списанный инвалид я, скитаюсь, побираюсь, кто чем Бог подаст.
Не мешкая ни минуты, повелел тут Платов одному из свиты слезть с коня и подсадить в седло калечного героя. И заплакал герой, очутившись верхом на лошади: не ведал, говорит, что ещё раз перед смертушкой счастие мине такое проглянет.
- Это не всё ещё счастие твоё, - заверил его великий атаман, - счастие твое за островом. Эй, урядник, сейчас неси сюда к нам шампанскую бутылку!
И вот так, не чинясь, не обинуясь, въехали они не куда попадя, а прямиком во дворец к самому Государю Императору, который графа Платова более других отличал и жаловал.
Поведавши царю-батюшке подробную и зело печальную реляцию о казаческом Добрыне Никитиче, атаман указал государю на всю несправедливость в отношении оного Добрыни случившегося. Благословенный монарх всероссийский, повесть слушая, разволновался и опечалился, не раз промочивая очи ясные, а потом возьми и пожалуй казаку, с места ни сходя, рубль серебром, после чего приближился к одному из адъютантов и, состегнувши Георгия офицерского, самолично Лемехову на грудь навесил. А когда услышал он ещё и про аглицкий пивной бочонок, велел немедля вкатить герою 12 года пива баварского бочку"...
"Исторические Сочинения К.А. Рамзинга", Санкт-Петербург, 1829, том 5, стр. 134-136.
И вот здесь перед пытливым исследователем и возникает вопрос об этом самом загадочном бочонке. Что сей из себя бочонок значил, ежели сам государь за ради него этакую милость бывому реестровому казаку изъявить мирволил?
ПРИМА Љ 2 (воспроизводится в транскрипции оригинала)
"Mio caro Stronzo.
Quando ti vedo di nuovo quando la luce azzurra dei tuoi occhi pronizhet mio petto, lecca il mio fuoco vozzhegshi mai conquistato il cuore di te? Dal maggio di voi non si dispone di un singola notizia...". Перевод:
"Милый мой Стронцо.
Когда же я снова увижу тебя, когда свет твоих лазурных очей пронижет мою грудь возжёгши огонь лижущий моё навеки покорённое тобою сердце? С мая нет от тебя ни единой весточки.
А знаешь, нежный мой Стронцо, тётушка Тетта ну ты помнишь её вечно угнетённый нрав, её мрачную склонность каркать как та самая ворона с надбитым крылом за старой мельницей, которую ты подобрал и выходил, дорогой мой Стронцо. Я ещё высмеяла первой тебя в тот раз на нашей улице, а ты был бледен от обиды как покрывало твоей матушки после полоскания белья, но перед тем как его отутюжит твоя сестрёнка Порселла которая надо быть честной делает это совсем не уклюже, но так какой с неё спрос в 15 лет. Но таковы уж уставы и условности, которые блюдут все незамужние неаполитанки - смеяться над теми кто тебе по сердцу. И ты давно понял, что таким манером я лишь призналась тебе в любви. А потом ты пел мне на своей сладко струнной мандолине дивные романсы и меланхолические серенады. Романсы и серенады для своей маленькой Моники. А хромой мебельщик Роспо, злобный как прошлогодняя крыса которую в три захода так ловко задушил наш кот Везувий до того ещё как ему надкусили ухо в знаменитой драке с мастиффами Марко и Поло забрёдшими из чужого квартала, этот злобный Роспо всё время норовил полить тебя из ведра холодной водой но в последний момент зачем-то упрямо предпочитал помои. А ты за это бросал через окно ему на оголённое пузо кота Везувия, неизменно выбирая для этой церемонии благословенные часы послеполуденного сна.
Ах я обратно вильнула в сторону. Да так вот эта старая ворона Тетта ты только представь высказала гадкое предположение, что ты тайно воюешь в этой ужасной Татарии - её ещё иногда обзывают Россией после того, как туда уехал наш незадачливый архитектор Росси ввиду того что окончательно лишился всех заказов и клиентов по причине своей старомодности, пьянства и слепоты.
О мой милый, поверь я гоню от себя дурное, но даже, если это так, я льщу себя надеждой, что великий Буонапарте (он же почти на 76 процентов итальянец) запросто переломает этих диких медведей, впрочем дядюшка Нано однорукий башмачник из залива сильно сомневается, что этих русских татар так легко победить. Он говорит сам видел как эти северные чудовища били французов лет 12 назад в районе Альп, где и ему руку оттяпали. Однако я склонна надеяться на лучшее. Ты добровольно вступил в Великую армию, чтобы обеспечить нашу будущность и я искренне верю сразу же после победоносного похода мы сыграем веселую свадебку, но не позовём туда этих каркуш и пессимистов кретина Роспо, доходягу Нано и каргу Тетту и у нас родится замечательная двойня сынок и дочка. И мы назовём их - Бони и Джозефина, а ещё лучше Слутти и Рафано в честь наших любимых миланских певцов из бродячей оперной капеллы и даже если ты достаточно разбогатеешь а я верую, что ты станешь богатым и станешь капралом или даже обер-сержантом, мы позовём их распевать каватины на нашей свадьбе.
Ой мамаша опять зовёт переглаживать вонючие штаны парализованного кузена Пьепо, я их уже трижды утюжила. Сильно как ругается мама миа! Было бы с чего. Почему и заканчиваю так рано.
Жду от тебя победы, любимый и с нашим будущим достоянием! А ещё ты наконец погасишь свои и наши с мамой и её многодетным братом Куло (а также засаженным в долговую яму дедушкой Пусом) недоимочки.
Всегда твоя, верная тебе твоя маленькая Мони (Троголло).
31 мая 1812 года".
Надлежит отметить, что текст письма, хранившегося в правой подкладке мундира, был довольно расплывчат от неких потёков.
ПРИМА Љ 3
"La police recherche fugitif conduit Bourges forçat Jean Queue, les trois dernières années, un fonctionnaire runneth un bijoutier Adam Puantes...".
"Полиция Буржа ведёт розыск беглого каторжанина Жана Куэ, последние три года подвизавшегося слугой у ювелира Адама Пуантеса, который обвиняется в убийстве своего благодетеля 47 лет и всей его семьи: супруги Антуанетты 44 лет, сына Пьера 20 лет и малолетней дочери Клодин. Приметы преступника: 40 лет от роду, высок, силён, косит на оба глаза, свиреп наружно"...
Пожелтевший газетный квадратик затерялся в воинском кисете среди нарезки бумаг, отделённый красной тряпицей.
ПРИМА Љ 4
"Ontvangst. Ik, Claes Brakenvelde, ik zweer dat ik gewild ouder Thiel Brakenvelde brouwerij in Hilversyume, doek winkel op dezelfde plaats en taverne "heilbot dille" bij Den Haag, dat zal zeker een kaartje schuld van 747 gulden de heren Hans Fusiliers terug te keren...".
"Расписка. Я, Клаас Бракенвельде, клянусь завещанной мне родителем Тилем Бракенвельде пивоварней в Хильверсюме, суконной лавкой там же и таверной "Палтус в укропе" близ Гааги, что непременно верну карточный долг в 747 гульденов господам фузилёру Хансу, гренадёру Христиану и кирасиру Андерсену в срок... (вертикально пробито и в крови)... Клянусь честью корабела... (горизонтально пробито и в крови) октября 1812 (диагонально пробито без крови)"...
Сложенная игральная карта достоинством "6 бубен" с распиской Клааса Бракенвельде покоилась в разбитом медальоне с портретом девушки, подписанным Ханна З.".
ПРИМА Љ 5
"2... ember. Russische erwärmt uns, damit kann ich nicht einmal noch ein paar Verse jeden Tag - und das bin ich, der beste versifier von der Universität Wien.
Also, rannte vor dem Wunder des russischen Überfall auf hundert Dragoner uns angegriffen, wir sind ziemlich gekühlt, müde, aber entkommen. Unser Glück, dass nicht Dragoner sind die Kosaken. Von diesen nicht entkommen, müssen niemanden retten. Wir - ich und meine beiden Landsleute. Ein - Tschechische Janusz...".
"2... ября. Русские нагрели нас так, что мне не удается сложить даже ежедневные пару строф - и это мне, лучшему версификатору Венского университета.
Итак, удрав чудом из-под русской облавы в виде сотни атаковавших нас драгун, мы изрядно промёрзли, устали, но спаслись. Наше счастье, что драгуны не казаки. От тех не уйти, не спастись никому. Мы - это я и двое моих соотечественников. Один - чех Януш. Он бывший флейтист императорской оперы, играл для бедолаги Моцарта, Яначека и даже самого Гайдна! У них в полку был он просто горнист. Третий - мадьяр, фанен-юнкер из гусар Хасменес. Этот просто зверь, задира, бретёр. С ним никто не рискует связываться.
Итак, мы втроём под покровом ночи попали в лес, где ужасно опасались стычки с безжалостными извергами - этими дремучими пещерными монстрами, которым просто по недомыслию присвоили благородное имя партизан.
И, на самом деле, уже стемнело, когда нам вдруг повстречалось одиннадцать (майн готт!!!) солдат. Даже безголовый Хасменес заметно струхнул. Но, по милости небес, это были всё беглые, как и мы, из разных частей: 4 француза, из них три брата-кирасира Коннары, швейцарец, поляк, пруссак-артиллерист, саксонец-егерь, легкий пехтура из "макаронников" и высоченный голландец - гренадёр. А ещё там был испанский фуражир, ниспосланный нам ангелом-хранителем (доведись спастись, свечу во здравие Хуана вовек ставить обязуюсь). Во всяком случае, то, что он совершил, я не забуду до самой смерти, отведи ее Всемилостивый Боже как можно дальше. Хуан-хитрован.
Выяснилось, что ещё при наступлении он в окрестностях города Borissoff обнаружил одинокий лесной хутор с тайником, а в тайнике - русскую амуницию и съестные припасы, которые багратионская банда не успела уничтожить при спешном отходе минувшим летом. В ту благословенную пору Хуан, по счастливому провидению, умолчал о найденной находке, решив оставить добычу про запас. Услыхав о базе с провиантом, мы едва не огласили на радостях лес своими "виват", "браво", "на здрави", "ис лебе"... Хуан-хитрован!
Но вот мы уже и у цели. Матерь божья, вот уж варвары так варвары! У нас такое жилище - самый обычный хутор, здесь же, как я догадался по обилию фамильных портретов, статуй и шкафов, такие завалященькие строения с колоннами и даже мезонинами сплошь и рядом годятся для загородного житья туземной знати: якобы князьков, графинчиков, дворяшек. Так оно и оказалось.
Первым делом в ход пошли картины - на розжиг. На второе мы пустили тело счастливо подбитого глухаря, продетого штыком. Потом мы почтили визитом русский "ammbarr" (скотный двор), тут-то Хуан и вскрыл подпольный тайник.
Боже правый, это был склад обмундирования для половины русской роты, причём, судя по всему, зимнего: толстые тёмные серые шинели до пят. Мы немедленно облачились, и каждый напялил сразу две шинели! После чего с жаром взялись за солонину, найденную здесь же в изрядном количестве. А запиваем (о, не верь мне, драгоценный читатель!) запиваем настоящим "Bass Ale" (4) из бочонка. При этом, я пребываю в горьком колебании, что это тот самый драгоценный бочонок с английским элем, который вызвал шумный скандальчик в самом начале столь счастливо проведенной первой половины кампании... Это, тсс, тот самый бочонок для императора. Бочонок Наполеона! Нет, против нашей "пльзени" это плесень, бурда, отрава. Но после месяцев голода и лишений даже этот дрожжевой отстой туманного Альбиона показался нам просто таки нектаром. И тут у меня возникло смутное подозрение, что данный тайник был двойным: первый устроили русские, второй достроил хитрюга Хуан. Хуан-хитрован!
Но не успели мы войти во вкус долгожданного пиршества, как уже самому свирепому французу - санитару с косым взором ацтекского божка - сильно вдруг поплохело. Схватясь за живот, он бросился в лес, где потемнее.
Я глотнул ещё британского пойла (о, дьявол!) и мне показалось: ничего гаже и кислее рот мой сроду ещё не пробовал. После первого голодного восторга сытый организм мой жёстко и точно резюмировал: пиво протухло, и протухло давно. Впрочем, уже через минуту я понял, что погорячился в своих выводах. Рядом была бочка с вином, у которой ещё задолго до нас снесли крышку, если верить характеру пролома, прикладом. Я хлебнул, и меня стошнило. Вино отчётливо отдавало, страшно извиняюсь перед разборчивым читателем, мочой, к тому же, до чрезвычайности старинной...
Однако вот и мой живот скрутило. Вынужден использовать часть предыдущих листков не по назначению. Продолжу поз...".
На этом безымянный дневник прерывался, залитый тёмным и густым...
ПРИМЫ ЉЉ 6-8
Следующие документы представляют лишь:
Beweise für Jäger und Freiwillige aus der Schweiz Hermann Trottell, Bürger der Stadt Schwyz
- свидетельство егеря-добровольца, из Швейцарии Германа Троттеля, мещанина города Швиц (заверенное гербовой печатью);
arkusz i umowa nagroda trooper armia Poniatowski Pan Tadeusz Kryshtozłomskogo z Siedlec
- наградной лист и контракт кавалериста армии Понятовского пана Тадеуша Крыштозломского из Седльце;
альбом с искусными карандашными набросками, в котором фамилия автора, как и ряд рисунков, к великой жалости, начисто заляпаны тёмной и вонючей субстанцией, но уцелел отличный рисунок горбоносой полунагой барышни с припиской "Put. Juanita en la siesta"
- Пут. Хуанита в сиесту.
ПРИМА Љ 9
"Мое описание наипаче примечательных событий и лиц Наполеоновской компании 1812 года было бы не полным, не удайся мне разыскать знаменитого, но на долгие годы изгинувшего с поля зрения публики, героя по имени Лемехов Писистрат.
После продолжительных и не дёшево обошедших мне поисков встречен был он мною совершенно случайно в богадельне и в совершенно удручающем положении: трясучка, астма, потеря памяти и почти что полное отсутствие речи. Лекарские снадобия и пищу он при этом решительно отвергал. То же самое постигло рюмку водки и пунш, когда я попытался его задобрить. Лишь только после этих оборонительных и довольно яростных действований его мне удалось списать с бледных трясущихся губ его одно лишь слово: "Пи-пи-пи-во-во".
На это я немедленно распорядился доставить из тарантаса сразу две бутылки доброго эля. С горящими очами он вдруг схватил бутылку и, не успел я ничего заметить, а уж пробки как и не бывало. После первого же глотка, отнявшего у ёмкости добрую половину её объёму, мой милый друг раскраснелся, оживел, подтянулся и почти уже, не запинаясь, самым решительным образом пересказал мне истинную правду подвигов своих. Вот подлинная его история со слов Писистрата Лемехова записанная с нарочно опущенными мною заминками и некоторыми моими разъяснениями самым заковыристым местам и оборотам.
(Для примеру, слово "француз" казак сей принимался выговаривать, то как "хранцуз", то "сранцуз", а уж слово "в общем", вообще, имело у него почему-то самую множительную окраску, но более всего кулинарную: "в ощип", "в общип", "в ощуп", "в отщеп", "в борщик" и проч)...
- И, стало быть, в годе двенадцатом от скончания Суворова Ляксандры Васильевича перешёл хранцуз Неман, реку немецку. А мы тады аккурат хвартеровались (квартировались, - Г.Ф.) у селе Мир. Набольший енерал нам был Багратион и князь Петр Иванович, отважной храбрости человек. А меньший енерал, но тоже большой, Платов Матвей был Иванович. Уж, как мы, казачество, любили обоего, как любили! Платов суровый был мужшшина, но тоже отчайный и по справедливости на всё: заздря пороть и козу б не высек. А многих кого, вот и меня, аккурат, промеж тех, по лицу помнил. Были тады у Платова полками, ну, в отщеп, ну две тышши, ну и ишшо пять-и-сот сабелЕй (Было тогда у Платова в полках, в общем, 2 500 сабель, - Г.Ф.). А, доложить бы надо, нагонял тады нас хранцуз сердитай - маршило Давун.
- Маршал Даву, - тихо поправил я и сейчас взял на себя вид виноватый и смирный.
- Ну, да, - не сразу согласился Писистрат, а только, как строго и взыскательно посмотрел мне в глаза, после чего продолжил раздумчиво, с глубокими философическими разъёмами: - Что точно: удав чистый, уж давил нас, давил, гад, жабья отрыжка в пятый корень скрозь печёнку с припердоном...
Надлежит осведомить также, что ругательно изъяснялся Писистрат подолгу, охотно и очень, на свой лад, мастеровито.
- И вот, стал быть, в хвост июня, ан нет, уже как бы не в июле велить Багратион и князь Петр Иванович, сам хвартируясь у несвежего места (города Несвижа, - Г.Ф.) Платову Матвею Иванычу, тожа енералу, возле дерёвни Мир помазать, значит, неприятелю харю и учинить примернейший оному рашпистон (оставляю сии слова на расшифровывание читателю, - Г.Ф.).
Для пущей убедительности Писистрат отпустил на минуту бутылку, щедро плюнул на большой палец левой руки и смастерил кулак с блистающею дулею, какой составил бы конкуренцию самой уёмистой пивной кружке.
- Тот приказ князя и Багратиона тоже енерал Платов дословно нам передаёть и приспрошаеть: усё поняли, братцы-донцы? Как не понять?! А доложить бы надо, было дадено ему, Матвею Ивановичу, тоже енералу, на ту мамань (тот момент, - Г.Ф.) полками: Хунгалский полк татарской, донского половина - Кирсановские, ишшо Ильбабайска полк (полк Иловайского, - Г.Ф.), секир-башкир полк (башкирский полк, - Г.Ф.) и ишшо колымский - мой, значит, где я справно неся службом под командою капитана Диомидия (все фамилии и названия действительные, мной удостоверено, - Г.Ф.). Ну, тута я много балясить не стану. Задрали мы хранцуза, потрепали, отколошматили - таку взбучку, в общуп, дали, как и просил Багратион и князь Пётр Иванович: пропистон полный. Тышши три лягушечников зажарили. Нашенский ай-хер-гад (арьергард, - Г.Ф.) сам ушами слыхал, как Наплюй-и-вон Бандапартьев за горой маршилов своих буями кормил. Мине так за тот боёк и уложение в ризы четверёх басурманцев Матвей Иванович, тоже енерал, лично люльку новую дарствовал при кисете. Вот оне и по сей час со мною. А ишшо имя моёго спытал (имя моё вызнал, - Г.Ф.). Долго ишшо опосля скалился. Ты, мол, Писистрат, писить, можа, и рад, но всё больше кАком супостата облагаешь. А я чего: "Га-га-га, рад стараться, ваше сиятельство". Он тады уже не токмо енералом был литьнантовым (генерал-лейтенантом, - Г.Ф.), но и графом каким, ноне уже не упомню. А равно же и атаманом всевойсковым Дона. Во как! Честь, вишь, кака! А мине на ту пору чего - вот двадцать девять у полтину годиков (29,5 лет, - Г.Ф.). А тут сам енерал-атаман при строе хвалить. А ты говоришь. Эва! Ну, дай ишшо што ля хлебнуть, чего ж. - Он снова убрал четвертушку бутылки, и лицо его приобрело выражение мечтательное и мирное.
- Да, пиво! Вот ведь приучила бабушка Афигения. Она у мине корнями с Галитчины али с Карпатьев (Галиции или Карпат, - Г.Ф.). В борщик, пиво варила не хужее немца. Своё, домашнее. Так я с зыбки (с колыбели, - Г.Ф.) к пиву пристрашшён. Мне ни самогон, ни брага-медовуха, да и ром с пуншом какой - что хрен под редьку. Мне пиво подавай, но токмо, штоба вкустное - ух-ух - и с пеною обязательно в семь пядей...
Ну, чего-то я уже и не туда как будто. В общуп, блаадаря той нашей сшибке, успел Пётр Иванович князь и Багратион отойтить к Лузгай-городишке (Слуцку, - Г.Ф.). А вот уже потом со мной сплошная кот-и-вася свершились. В ощуп, дело было так...
Опосля Смоленску учинили мы задоход (отход тылом, - Г.Ф.), не дай бог памяти, через Борисовый городишку (город Борисов, - Г.Ф.). И хотя в зад вступали (отступали, - Г.Ф.), шли строем, не в пример хранцузику тремя месяцов опосле. И колымска моя часть как раз тот строй затыкала. А ихний ай-вонь-гад (авангард, - Г.Ф.) нас так и задират, так и щипат. А нам некуда - прикрывам! И вот как-то разок энти жабоеды сыпнули нам соли на хвосты. Каша закипела - хвост тебе в затрещину и девять перемычек, мать вашу под Дарданеллы... Мой десяток сам-друг (самостоятельно, - Г.Ф.) отбился, даже более: ворога отбил. И поехали мы на нову сшибку. На взлобок взлетам, мать честна, б... лесна, там уся полчишша Бандапартьева. Вот такого, доложить бы след, ишшо я не видал. Ни с Суворовым, ни с Кутузовым, ни с Кульнёвым, ни с Милародичевым (Милорадовичем, - Г.Ф.). На сто вёрст до окоёму и вовнутрь, ровно полоз сказочный волочится. И что тут самое что ни есть душесчипательское, вижу я самого Бандапартьева, как вот тебя, милостивец, на ладошке, но за где-нидь ишшо верста не вся будет. А вот где-нидь в стах саженях вижу я ишшо фуру забыкованну (запряженную быками фуру, - Г.Ф.), а на фуре двуёх хранцузьев, и везут они двуёх бочат и ящика - тот один. А в ём бутылки, пулей, камнем ли подбиты. И дух парит самогоний - ну, ихнею сивухой за версту несёт. Мне потом сказали, как её зовут: "кур вози ей" ("Курвуазье", дорогущий коньяк! - Г.Ф.). Я вот смекаю: кому - ей? Баба что ль, инператорша антихристовна, рада будет жиже энтой цвета говённого? Нет, уж, если на то: ты "кур вози Ему". Ну, ему, так ему - пущай подавится своею тиной. Я к крепкому питию равно-удушен. А вот ежели что до бочат, тут я загорел, ибо понял зараз: там оно! Пиво! И чёрт ли, што в дыр нижний бунчук взденул: пришпорил я жеребятину, скатился с горы, обеих хранцузишек хрень-хрень! Одного располовинил - до пояса. Второго уполовинил - по ёго же. Хвать бочата под мышки - силы я тады был тремя быками не пытанной, ты на рост не смотри, и на культю тоже. Я тады зараз мог стену сараюшки в един пинок скопытить. А пальцами берёзу в тесто месил, да в кисель отжим. Полно врать, - небось, думашь? Ну-к, ишшо глотуху!
Ну, и чево? Вижу, тут: сам антихрист Наплюй-и-вон трубой позорною на меня тычеть, аж весь от злобствия в стрёмене вытягнулся. А тут я, как нуда хамбурский, с бочками под обойми мышками. Тут ужо пол-армии со всех стран - и все на мине, аки голавли на опарыша. Даржись, Пися! Как вжарил я мерину в бока и в шемет. Лечу, кричу, а наших - тю-тю, ровно туча в ливень сбрызнули. Так до вечера и мыкался, пока не попался лесок один непростой. Я его по дубовой высадке заприходовал. Ломлюсь по чащобе, глядь: пруд, за прудом поляна, а посредине теремок боярский, из дуба же. И ни души, ни пука. Ну, я потыкался себе, помыкался, ступил и у-у-ух! - в самый подпол угадал. Как, спросишь, хребтину уберёг, так тама мандиры наши (там мундиры наши, - Г.Ф.), ровно тюфяки, настелены. На бутырском пехотном полку таки же таскат. А рядом дюжина ружьёв и пара пистольев. Ну, ружьё у мине своё, а пистоли, почёл, сгодятся. Начепил. Тут-то и слышу издаля речь. Не наша, тарыбарска. Смекаю, оставють без коня, пиши - пропал. Самое время на восток двигать, пока Бандапартьев путя на смычку не перекрестил. А бочки што? А што бочки? Бочки мине таперича, ровно две колодки, а ешшо вернее: колоды. В кажной жидкого испуга фунта по ста. Вспомнил я про испуг и сызнова мерекаю: была не была, пропадать добру, так с песнею. Локтём саданул - прошиб крышку. А там брага кисла-а-ая - я палец макнул на пробу. Фу, не моё. Ну, да ладно. В оссып, как говорится, отпел и окропил. Пел тихо, а кропил долго. По лёгкому, от сердца. Хотел за втору, там уж точно пиво было, у меня на это нюх беспромашный. Да тут с верха голоса, и всё ближе, ближе. Скакнул я из погреба, сыпанул поверх дыры поленницу и был таков. Конь наизготове, а голоса-то вроде как обочь. И слева, и справа. Этого мне токмо не хватат: обгонють коли, крышка!
И так оно ведь и вышло. Не откажи, кормилец, дай, твоё блаародие, ишшо пивушка чуток. Дай тебе здоровьюшка, любезный барин! Так вот об чём я? Во! Слышь, без заек уже зюзюкаю. Это я токмо в тверёзую ровно хреном голаголю - культяпым речевым макаром, индо нёбо всё с языком отморозил. В ощуп, рыскал я, рыскал: кругалём хранцуз. Ну, думаю, попал ты, брат Писистрат, в самый что ни есть зад лягушочий, тыл по-военному, сиречь. И вот еду я себе, еду сторожко этак второй уж дён, как вдруг чашшоба густая. И из ней ясственно дулы, вилы блестять да зенки нечеловечески помаргивають. А, то что ж, мужики убёглые да злыя. И то, им ведь ни барин, ни Наплюй-и-вон воли так и не дал, ни тот, ни этот. А доложить бы надо, мине уж не одно погорелье доставалось в си дни. Мужик-то, озлобев, люто жёг всё, что армия не дожгла. Особливо, барское. Приставь: не тащуть, не грабють, не ворують, а лишь просто жгуть всяко добро, окромя снеди, скота и оружия.
Ну, в общип, тяну я руки и: "Братцы, приймай, свои!", - зову в свойственной сугубо мине инвалидном наклонения: "бра... бра... бра"... Ага, как же-с!
Братцы всё поняли. И уже на третюю моё "бра" из лесу свистит топор. И ровняком в башку... Пригнулся я... и тут мине как вертанёть кишками к батюшке, а губами к матушке, да как вывернеть приветами-заветами нашими исконными, колымскими. Гляжу, из кустов понавылезли, рта поразинули. Поойкивають. Понюхивають. И зырють, зырють в мине, как в индюка заморского, его ишшо павлинием костерять (павлином ругают, - Г.Ф.).
- Свой, ей...бо... ей-бо свой русскай... - шепчут уже шаломлённо (ошеломлённо, - Г.Ф.).
Признали, в ощуп-то, вот. Сказываю дале так. Они, мужики и бабы энти, сами знать не знали, што зовутся партизане. Как и я, в общип-то. А по той поре мы просто антихристу и его хранцузьям по загривнику давали везде, но боле там, где давали.