Аннотация: Можно ли стать классиком, не умея писать? Можно. Достаточно корябать ровно строчку в день. Остальное - дело пиара.
Жизнь в строчку
Из цикла "Билеты встреч и разлук"
В 192... году ехал тут в купе писатель К-ев. Человек умный, начитанный, но к толпе абы как расположенный. Тем жальче его мне стало, когда вломилась к бедному, мягко выразимся, делегация очень юных и крайне красных агитаторов из общих и "плацкарты". Писучие провинциалы, подловленные по одиночке, теперь они все скопом добирались в первую столицу. А зачем? На, не скажу дословно, но вроде какой-то пролеткультовский слет. Коль формулирую не точно, извиняйте. Суть в ином.
К той поросли горланов-главарей прилепился и классик. Будущий. Само собой, ни сам он, ни другой кто тогда и не догадывался, какой он великий станет после. По пути в Москву классик себя никак не проявил. Хотя нет, в К-евском купе парень взял да сдуру, потому как на халяву, коньяку ухрюкался... А ухрюкавшись, давай тушить папироски о бортик стола, о стекла, о стаканы... Окурок, где опал, там коврик и прожег. К-ев бы и рад варвара взашей ко вшам, да токмо порядки-то революционные, сердитые. Они, знаешь ли, не позволят трудовым элементам хвосты крутить. А тут еще, потом то бишь, прояснилось, что молодой сей агитатор - не то, чего тебе тыква, а есмь производительный кадр новой литературы освобожденного труда. Вот и выходит, что К-ев на свое же счастье укорот дал буржуйскому своему чистоплюйству.
Знаю, все то ныне звучит невнятно, это мне, старому, понятно всякое, - и то¸ что важно, тоже. А в хронике моей важно то, что мне пришлось оставить этого грядущего классика на ночву у К-ева, где он возьми и наблюй в зазор меж диваном и стенкой... Вот и все от него следы в вагонной истории: жженые и вонючие. Звали юное дарование Костик.
В день 90-летия Кистеня Кобызяка стал классиком. Классиком законным. Незаконным он пребывал давно. Почти всю сознательную жизнь. И мало кто знал, почему. Хотя нет, кое-кто вспомнил, что как-то смолоду Кистеня - тогда еще просто Костя - взялся на спор за великую книгу. Замысел свой он выразил так: "В день по строчке". Правда, много позже человечество перекроило его на: "Ни дня без строчки".
Но так или иначе, почти весь ХХ век чернильный цех страны знал или хотя бы слышал, что Кистеня Фермопилович пишет. По строчке в день, не по строчке ли, но точно пишет. Что-то.
Что?
То!
Короче говоря, невзирая на годы и невзгоды, Кистеня писал, писал и писал. А время пришло, и обо всем этом позабыли. Только это время тоже прошло, беспамятство решили отменить и о позабытом - вспомнить. А, вспомнив, стали научно изучать. Изучение-то и показало, что...
...Никто не помнит, как, но кое-кто слышал, что о задумке своей красный агитатор Кистеня объявил спьяну аккурат в день своего двадцатилетия, чем зараз выделил дискантирующий свой зык из безъязыкой какофонии трибунов Пролеткульта. Именно так: с вечера был пьяный зык, а утром - уже Язык. Диалектика.
Зык заметили. И первыми - классики соцреализма. Они и вострубили. Глас их подхватили сочувствующие радикальные авангардисты, а уже через них - вполуха, под виски с джином - и "потерянное поколение". В итоге, мировой резонанс раздули. Ну, а где такой мажор, там без всякой команды вдруг, откуда ни возьмись, выстраивается рота штатных кистеневедов. Другая диалектика.
Кистеню заметили, и еще как! "Но за что?" - зело терзало незамеченных. На что сам Кистеня тряс скаткой рецензий, аннотаций, риторически упирая на недюжинность замысла и необычность заявки. И был прав: писали, наверное, все и, скорее всего, ежедневно, да вот запатентовать это дело догадался только один.
Он!
Мир узнал Кистеню. Кистеня увидел мир. О том, как мир признавал К.Ф. Кобызяку, свидетельствуют обои его рабочего кабинета в Переделкино, преизобильно уклеенные фотографиями, где наш герой: "с А. Безыменским, Д. Бедным, Ем. Ярославским и Дан. Андреевым играет в домино", "с Буниным, Фадеевым, Борхесом и Гайдаром охотится на марципана близ вулкана Гекла", "с Казандзакисом, Нерудой и Хомейни обменивается мыльными пузырями в Ватикане по случаю запуска пасхального дирижабля "Джордано Бруно"", "с Бажовым, Джамбулом, Сейфуллиной и Сельмой Лагерлеф грызет кедровые семечки из Малахитовой шкатулки при закладке целинного полустанка"...
При всем известных писательских слабостях, Кистеня имел и довольно сильный плюс: при любых обстоятельствах он оставался верен своему зароку. Во всяком случае, наутро по озвучении великого почина юный Кобызяка буднично вписал первую строчку в будущий бестселлер, а если грамотнее: в бестселлер будущего, поскольку современники сразу же усекли, что открыть великий фолиант суждено тем редким счастливцам, кто переживет маэстро. Маэстро же отличался недюжинным здоровьем и свято блюл неоткрываемость шедевра: за 70 лет ни слова, ни полслова, ни четверти намека насчет продукта своей бурной и содержательной жизнедеятельности.
Говорят, за писанием первых кобызякинских слов следил сам Корней Чуковский. Теперь этого уже никому не подтвердить, поэтому потомкам ничего не остается, как довериться литературным хрестоматиям. Без малого лет сорок по ним кочевала картинка. Да вы помните: Корней Иванович восторженно всплескивает руками над умывальником, а Кистеня Фермопилович пишет что-то в тетрадь, из которой высовывается рыжий и усатый таракан.
Так зарождался перл и тот редкий случай, когда никто не видел, но всякий знал - это перл.
За долгую жизнь творец эпохального полотна побывал в почетных президиумах самых важных симпозиумов, конференций и форумов. Любой начинающий писатель почитал за честь заручиться благословеньем патриарха. И горе не удостоившимся.
Летели годы, давая всходы, творя и беды, и победы. Унося коллег по РАППовскому литцеху в репрессивные 1930-е... Кося однополчан по перу в военные 1940-е... Возя однокупейников из агитбригад в целинные 1950-е... Тряся колоду клевретов по высоколобию оттепельных ветров в гагаринские 1960-е... Подвеся его портрет среди икон по лит-бюро в застойные 1970-е... Понося культ буревестников соцреализма в 1980-е...
Ну а в 1991 году в книге века была поставлена точка. Точкой стала смерть прижизненного и полузаконного классика. "Косая" угадала ровнехонько к его 90-летию. Однако миг торжества наступил не сразу. Когда же он наступил, то сперва издатели, а потом и весь резко съежившийся читающий мир угадали, что Кистеня Кобызяка не соврал. Он не прожил ни дня без строчки. Строчка в день - вот была его норма, его кредо, его крест. И сестрою классику служила краткость.
Первая строчка, от 1921 года, была такой:
"Проснулся с 8 часов в тапочках беря марш-рут в ваную кабинету".
Вторая строчка приходилась на 8 часов 3 секунды следующего календарного дня:
"Умывался и морщился нето спохмела, нето сотраженья зеркала".
Без обмана продолжала эпопею и строчка номер 3:
"Чисстя зубы как всегда стошнило (клякса) на вид в зеркале и паху".
Верность слову прижизненный классик хранил и 3650 строк спустя - иными словами, через 10 лет, то бишь на 92 странице опуса:
"В обед внимал радио о заседании партии. Меня не замают! На то выпью".
Еще через 3650 строчек клюнули нотки незнамой тревоги.
"Балуясь чайком в полдни развлекался сводкой с фронта.
Стало страшно и сладко. У меня бронь и сахар", - сообщали строчки за ?? 7391 и 7392 от 1941 года.
"Получил Героя соцтруда, а Ленинку опять (клякса) зажали. Ем плохо".
И так вся книжка. Ни дня без строчки. Каждый божий день одержимо вписывал десяток слов. И что закономерно, новая запись продолжалась с той самой минуты или даже секунды в день новый, на какой автор закончил запись про день предыдущий.
По мнению верных кистеневедов, в этом и заключалась "творческая изюминка, находка" или, как говаривал справный парубок Миша, "ноу-хау"! Впрочем, другая часть критиков была склонна именовать творческий прием Кобызяки "тараканами в авторской голове". Тоже не диво: всяк видит в булке свой начин.
Худо ли, бедно, а более чем 25 000 строчек в итоге выверстали книженцию в 600 страниц с хвостиком. Таков 70-летний плод комсомольских клятв и ежедневных штудий. Личный подвиг, то есть - подвиг ради личного.
Другое дело, что меж строчек почему-то вышел лишним ликбез... Испарилась индустриализация... Крякнула коллективизация... Выпала война... Потерялась Победа... Выветрилась возрождение... Отвалилась оттепель... Цыкнула целина... Канул Космос... Задохся застой... Передымила перестройка...
Последние две строчки:
"Грустно (клякса). Горбач не (клякса) позвонил чтоб на юбилей поздравить. Телевизер говорит - он в Форосе - а по Москве танки. А я? ЗАБЫЛИ (клякса)...".
На следующий день про Кобызяку никто не вспомнил. Рукопись его погрузилась в пыль и забуду. Грустно, типично... Однако ж, вышло и у этой истории диалектическое продолжение. А заводчиком стал, разумеется, Бобби Гранов - отпрыск Кистенин... Ну, тот самый, которого народ с полвека метит Бобиком Драновым. В свое время, как двинул сей Бобик папашиной стезей, так полвека и пускал многостраничные назидательные сопли о созидательном духе и сознательном моральном уклонизме совинтеллигенции.
Потом круто и без малого три пятилетки Бобик столь же ретиво разоблачал культ своего папаши. Но очередной вираж с модной ставкой на социалистических реалистов, - и вот уж достойный сын не менее рьяно печется о честном имени родителя. Он упорно и неустанно переиздает его "патриотическую глыбищу", причем, всякий раз под новым соусом, но неизменно гордо и тактично: "Когда строка набатом кует свободы искру", "Дни одиночки против лихолетья культа и тоски" в 2 томах, "Державный дневник советского Дон Кихота" в 3 книжках.
И как ни странно, клюя на очередную обманку, читатель упорно берет. Снова и снова. То же и то же... И плюется, плюется... Последнее ваяние пахнуло эпикой: "Отцы и дни или думы о былом".
По нему, говорят, мега-сериал затеяли. Каждой строчке - серия. Ходят упорные слухи, что актерские династии, за роли рубясь, подровнялись по коленам. С наследным прицелом на правнуков...
А вот это диалектика третьего рода, а, может, даже третьего тысячелетия.
2006 г.