В полдень Пустыньку одолели. Еще шагов сто не по песку, и выбрались к небольшой деревеньке по ту сторону, благо Илэ отлично ориентировалась и по ту, и по сю. Не знаю, как ей со мной, но мне было так, что даже про голод не вспомнил. Напомнил... правильно - пес, сникший и жалостливый в задушевном своем скулеже.
- Вон там есть харчевня. - Проинформировала Илэ. - Песика покормим?
- И только? - мне смешно. До спазм и бурчания.
Окрестный мир оказался полон озабоченных и озадаченных граждан. И, что характерно, в деревне гражданские заботы и задачи озабочивали и озадачивали вдвойне. Сосредоточенные, занятые, вдохновленные, ретивые граждане эти ходили, важничали, источали собственное достоинство с наперстком гордости и приобщенности к знанию, о котором, судя по многим, не всегда догадывались сами.
Что с ними? Почему, как и когда? Загадка! Поэтому к харчевне. Аптекарской.
В харчевне посетителей не наблюдалось, если не считать парочки угрюмых бородачей. Угрюмцы не отличались деловитостью. Они даже не были сосредоточенными. Они были злыми.
Слегка напрягши глаз, я признал в них... Ба! Да это ж никак мои изумительные встречники! Вас, вас, друзья, свежеприезжий Прескарен ненароком помял в день своего знакомства с первым забором страны. Сомнения излишни, они: жердястый лохмач и "Г"-подобный калека. Но как, реально ли? Чтоб эти соколики и за аптечным столом?! Вчера бы такое - да ни в жизнь! А нынче - пожалуйста! Пожалуйте, гости дорогие! Да и чем, собственно, не благоусердные клиенты? Фу ты, ну ты, спины гнуты.
И вот сидят, постятся - под бородою каждого по плошке с семечками. Плошки устрашающе огорожены излучиной рук, сведенных в кулачные узловища. Мужчины шустро лузгают и сторожко, с завистью и льдистым напрягом следят: сам друг - друг сам. Оба дико торопятся, рты набиты так, что щеки как мячи. Все это молча. Грызь-грызь, лузг-лузг - грызут и лузгают. Кто другой уж сто бы раз подавился. А эти, ну, что ты...
И вот, хищно исподлобясь друг в друга, оба разом всей тушею срываются к сопредельным плошкам. Два семечных взрыва из взвившихся плошек, - и вся харчевня в осадках. Ровно на миг. Грызуны озлились и, размашисто боксируя, посползали под стол. Оглобля быстро взял верх и рот наизготовку, как винтовку. Раз, два, а на три, кожура хлынула из губ, как из помпы. Горбун утоп, умолк, а потом как даст ответный залп...
Вздохнув, я перевел глаза на стойку, и они там встретились с холодцовыми блюдцами харчевника, а если по имени - Буллиона Биточки, собственной персоной, с неизменно паточной улыбкой.
- Вот те на! Протеже, - мой вскрик пропитан смесью веселой досады.
- Патрон! Благодетель! - не постоял за словом бывший членкор.
Минут пять спустя деревенский столик напоминал парижский, и не в самом захудалом бистро: сервирован со вкусом, не обделен и кулинарными находками. Что тут говорить, Биточка, пусть и хитрый жучара, добро помнить умел и при фарте был кем угодно, кроме скупердяя.
Находиться на высоте ему нравилось, но еще больше нравилось с этой высоты играть в милостивца и щедреца. Впрочем, натура у Биточки была щедрой и широкой. От природы! Блистательное ограбление Марцилонской казны - лучше тому подтверждение.
От Буллиона Биточки - "Пардон, с вашего позволения, харч-мажор Буль-Бит Битбулль" - я и услышал последние новости, сенсационные и потрясающие. Словом, то, на что долго и туманно намекали Ыйеяар и мастер Г, свершилось: в стране замшелых болванов грянула революция. И не далее как вчера. Про это самому Буль-Биту поведал некий утекновенец, из беглых аристократов. Если верить датировке обоих информаторов, то не успел ИО Прескарена покинуть остров инструментальщиков, как те, вкупе с бузотерствующими пригорожанами (обитателями пригородов Марцилона), смели власть. То был переворот, Прескарен, почти настоящий и совершенно бескровный. Вам повод?
Поводом послужил вулкан... вулканчик, потактичней будет, поверите ли, Прескарен, сей геоприродный феномен пробудился в одно мгновенье, без намека на кратер и даже без единого горного контура в самой плоской черте Марцилона, но проснулся он ровнехонько под дворцом Принца, а, пробудясь, вулкан и испепелил дворец, после чего урчливо зевнул и задремал...
Говорят, первым загадочно исчез гениальный заборовед, он же Принц. По другой версии, он оставил регента...
Не шепчась, в полный голос Биточка продекламировал финальную арию принца:
- "Народы, человеци, скорбяще вынуждаемый, мы отоднесе покидаемо вас со своего наследного держательного табу-ретта. Но оставляемо вас мы в надежные лапусы. Вот наш преемник, моё ИО, коврикодержатель у трона нашего. Пол мужеский, мозг державный. Государственник и ратоборщик Верен, ответственен, немногословен, равновесен. Незаменимый ночной сторож, с пушистой энергетикой. Все вопросы отныне - сюдыть"... И выпускает родименький принц-батюшка из пазухи большого лохматого кота, - Биточка смахнул слезу. - И челомкается с котом рот в рот, наказывая заветное: "Позволь нам скромную культуру, и будем гулять тишину", а глаза у самого мокрые. И величаво фью-фью и тю-тю...
- Знакомо. - Соглашаюсь я. - И, поди, попеняй когда наследничку, что мышей не ловит. В его манере, симулянтской. Спасибо, Харчо в мажоре, извиняюсь, досточтимый Харч-мажор. Не навестить либеральный Марцилон, с моей стороны, теперь просто неучтиво.
- Странно, - не совсем уверенно проронил великодушный прощелыга
- Если не секрет, чем все-таки займетесь, бывший член Академии ихних наук? - интересуюсь напоследок.
- Осядем пока содержателем харчевни. А что? И кормно, и надежно и при любой власти востребуемо. А там, бог даст таланту и разворотливости, подадимся в общинные старосты.
Ишь, скромник!
- И что, Бульбит, общественная активность разве в моде?
- Хм, а вы как хотели? Монархии капут, в моде республика, вот-вот состоится референдум, там общенародно натыкают - "ты и ты туда, тот и этот - ату" - совет общин и тому подобное. Притом что всё всем и так наперед известно. Национальным консулом за номер один временно провозглашен кот, за номером два - Ыйеяар, он же временный регент, и регентом пребудет, пока первый консул не освоит марцилонский язык. На худой конец, китайский. Мяо, ляо, какао, дацзыбао... Тандем у консулов творческий слепился, по всем статьям полезный и плодотворный. На мой взгляд, более пушистого союза верхов история не встречала. Консулы трудятся в режиме всецелого взаимопонимания, товарищеского единогласия, а главное - конструктивно. На их счету уже тринадцать декретов, скрепленных комбинацией, сиречь печатью, из пяти пальцев и, кажется, восьми когтей. Первым же декретом временно закрыты аптеки, торгующие спиртом. А еще утвержден, опять же временно, декрет доброты, согласно коему Марцилонская республика обязуется никогда не вести завоевательных войн против иезуитской республики Парагвай и эмирата Саксаульных Чжурчженей...
О, радуйтесь, счастливые избранцы! - все это я внутрь гортани. Дух сбоит, до чего замечательно вышло. А не поспеши ты с побегом из тюрьмы, не взбаламуть инструментальщиков, что тогда? Кем бы провозгласили тебя, сокамерника ыйеяарова?
Сдается, друг Буллион, зря просветил ты меня, особенно, насчет второго консула. Бобовый прожора Ыйеяар - и консул-регент! Хотя, каков народ, таков и овцевод. У нахала - шакал, у барана - тиран. Ты же, парень, всего лишь приезжий. Всегда помни про это и не чихай на чай в чужую папироску.
И без того-то неестественное воодушевление сдулось, как проколотая грелка.
Распрощавшись с Биточкой, мы вышли к реке. Вот что значит смена режима: за какие-нибудь сутки-двое новая власть успела наладить понтонную переправу. К делу приткнули батарею бесполезных бревен, брусков, скоб и скрепов от бывших и несостоявшихся заборов. Заборы, кстати, повсеместно сносились, разбирались и утилизировались.
Нас с Илэ без проволочек сплавили на противоположный берег. По ходу и свежая радость - консульская республика успела раскинуть сеть перевозочных магистралей. Напрямую от пристани был проложен транспортный перегон до самого Марцилона.
К столице катили на громоздкой, но свежечиненной махине с метровой ремаркой "Экю-паж", притом что проезд, и это приятно грело, в ознаменование революции объявили бесплатным. Аж на три дня вперед.
До самого Марцилона мы с Илэ спали как убитые.
Уже на самом подъезде к городу возник караул, как можно догадаться, республиканский. Экю-паж тормознули. То ли ради пары экю, то ли ввиду пажеского раболепия его вывески.
Этих караульных я узнал бы и на страшном суде. Парочка из леса! Немой дуэт душегубов: Коротыш и Большеган. Ровно на миг мое сердце куда-то потерялось, притом, что одеяние у лесных братьев было вполне респектабельным.
- Ого! - явственно гремнул тягучий басок длиннющего братца. - Страннопритча. Крысы бягуть с городу, а ент - впопятки.
- Мы не крысы, - исправляю я.
Тревога унялась, сняв оторопь: все в мире оставалось на своих местах, всего лишь мир перевернулся.
- А вот кто вы, чудные лесные немцы, фу, немые лешие?
- Ент все ересть. Я тады втыкал затычки в ухы, читоб не кушать всей тойной чепухи, котора тады... Слове, не желал я тады слухати... - сосредоточенно толковала сажень из лесу.
- Доходчиво.
- Ты это... без матов, - упредил громилец. - Ну, а братан от сиськи глух. Что дуб, что он.
- И слава маме. Крамольщик! - притворно снижая тональность, я наблюдаю за карликом, равнодушно чистящем сапожище.
Его форс мне понятен - приближался офицер, при виде коего мне осталось сказать: "Ить!": в офицере легко угадывался разговорчивый резвец с таможни. Разве что теперь его башку кренила не кираса, а пыльная, но впечатляющая "Наполеоновна".
Нас не пришлось понукать.
...На узкой Марцилонской улочке экипаж едва не столкнулся с каретой, откуда стыдливо алела мякло клюющая, изувеченная лысь. Кому она принадлежала, я догадался лишь после расстыковки. В итоге, долго и сильно жалел, что первое: вовремя не салютовал смещенному канцлеру Булныдту, и второе: так и не порекомендовал ему приличный магазин париков.
Глаза утянулись к следующей повозке: за неплотно пригнанными занавесками вялой малиной сверкал нос экс-инспектора городских аптек. Затем мы поравнялись с открытой бричкой, где несообразно подпрыгивали два тугих манекена с разболтанными конечностями. Ба, мистер Фат и мисс Изомахильда! Я свистнул. Или присвистнул? Замороженным судаком Фат навел зрачок и приподнял край шляпы:
- Бонжур, Прескарен, - это говорил он, а у меня на языке назойливо свербело: "Судак и макрель". - Знаете, вы были чертовски правы, когда подсказали мне нишу духовного отдохновения. Увы, новая власть закрыла аптеки, - грустно отметил Фат, а потом добавил, и я с трудом дослышал удаляющееся:
- Единственная порядочная распивочная - в предутреннем клубе ручной, многостаночной и командной гребли "Маде ин Блажь"... Всего нехорошего, Прескарен...
Уже сплюнув, глянул на Илэ.
- Ну, их, - приговорила она, обнимая.
Поцелуй.
- Позже ты мне все расскажешь.
Поцелуй, и более продолжительный.
Принц тявкнул, и я усомнился - одобрительно ли? А если нет, кому какое дело? Может, мяса переел!!!
"Судак и макрель" уж скрылись из виду. Как и все экипажи бывших, их хищно сглотнуло недалекое всхолмие со стрелочным заворотом в сосновый бор. Этот бор надежно покрывал и магистраль и линяющих ездоков.
- Зачем нам сюда, любимый? - спросила Илэ.
- Кабы знать, - сам удивляюсь глубине ее недоумения.
- Уйдем!
- Куда?
- Отсюда.
- Да. На свете есть уголок получше.
- Пустынька?
Цивилизация ей определенно не по нраву.
- Там Скуттар.
- Фу! - сморщилась она.
- Ав-ав. - Принц опережающе напомнил о себе.
- Спасибо, я не была там. - Она махнула на горизонт.
- Я то же.
- Но ведь ты там родился.
- Родился - не значит жил. Там не было тебя.
Она засмеялась и остановила возницу. Несмотря на право бесплатного проезда, я щедро одарил старика яблоками - все, что было захвачено из продуктовых запасов.
Мы сошли.
За поворотом, по моим подсчетам, в самый бы раз открыться дворцовой площади. Подсчеты подвела толпа, сквозь которую решительно не прорваться. Никогда еще я не видел столько горожан в одном месте. На всех - лица, а на лицах, как у одного, строгая сосредоточенность. В руках то носилки, то тележки; то тележки, то носилки и редко когда просто мешки или отрезанные гульфики. Полное несли туда, а пустое - назад. Туда везли, тащили и волокли стальные лопасти, струбцины, каркасы, ржавые блоки, пластины, тросы и что помельче: дверные ручки, ножевые рукоятки, античные гвозди. Откуда что взялось? И кто бы сказал еще, к чему, зачем? Не понимаю.
Мимо валил громаднейший кули, груженный центнером лома. И что характерно, правил он не к площади, а от... Однако никто даже не подумал придать его альтернативному субъективизму то или иное значение. Но, пардон, кули, в чем дело, вашу башку украшает, да-да, мой... кепка с длинным козырьком, надвинутым на лоб!
- Любезнейший, куда вы прете весь рудник?
Вздрогнув, здоровяк упустил железо себе на ножищу. И не только левую. Орать, однако, не намерился: лишь коротко рыкнул и, весело пританцовывая, минуты полторы строил комические рожи, особенно губами. Козырек на глазах не ввел в заблуждение - этот тигриный рык я бы узнал из тысячи.
- Ваше превосходительство, вот так встреча! - приветствую я во все горло. - Не чаял. Куда ж мы такие? Не надорваться бы. Вагон чугуна - это вам не дюжина иголок для перины йога.
Бывший генерал проявил недюжинные способности к чревовещанию:
- Ради вас, будьте человеком, - и ни один мускул на его лице не шелохнулся.
- Как вы на суде?
- Могли бы представить даме, - смиренно выкрутился прежнебылой главком.
- Ах, да, Илэ, возьми на учет. Перед тобой исполняющий обязанности человека, который сперва показал себя человеком широкой натуры, а потом подтвердил широту на деле, приговорив меня к трем векам тюрьмы.
- Ну, будьте человеком, то есть самим собой, Прескарен, ради... вас. - Жалобно чревовещал стратег энд прокурор. - Вы же видите, все мы - игрушки в руках большого и глупого шалуна... Но он вовсе не так глуп, сей сейф обстоятельств, и выдает всегда, и точно по счету. Вот только никто никогда не знает точно, за что этот счет.
- Бывай уж. Вопрос лишь: куда? Не в грузчики, надеюсь?
- Первым делом - смыться с коллективной постройки памятника.
- Кому?
- Жертве принцевского тоталитаризма - просветленному духовидцу Ыйеяару. Грандиозный колосс, рост 72 фута над руинами дворца. Зрелище для титанов с чугунной проводкой вместо нервов.
- Есть и такая?
- Есть. С этой минуты. Дело номер два - задворками и в чащобу. Вы ведь помните, у меня с детства тяга к отшельничеству.
- Да, вы от соски метили в вегетарианцы.
- В точку, - геркулес жалко сгорбился. - Вы меня отпущаете?
- С богом, аскет в эполетах.
- Уже без, - поправил воитель.
Лебезиво скалясь, он потрусил в проулок, но напоследок обернулся и не без зависти вставил:
- Если без дураков, вам ли обижаться на эту страну, Прескарен? Без году неделю, а оторвали лучшую лилию. А я, а все... а! - он досадливо махнул кулаком. Пола генеральского плаща вспорхнула, и оттуда бунтарски салютовала железная скоба охватом с "рельсу на нестрогой диете".
- Он производит впечатление безобидного и доброго дяди. - Поделилась Илэ.
- Он ласковей присоски двадцатиметрового спрута. Илэ, пойдем-ка прочь. Ты тоже к ноге, Принц.
При этих словах к нам тревожно поворотился согбенный приземыш в поношенном камзоле... и прытко отвернулся. Попинывая колесную бадейку с краской и кистями, он устремился к ближней изгороди. Какие встречи! Какие люди! А кто-то там творит мифы о таинственном исчезновении ненаследуемого наследника!
- Добрый вечер, ваше высочество. - Запеваю я, внешне веселея, но разрываясь от внутренней тоски.
Низложенный поник. Обезьяньи руки, как подрезанные, сползли до мостовой. Испуганно косясь на меня, экс-принц залепетал сперва виновато, но с каждым знаком препинания все уверенней:
- Прескарен, но лично вам я ведь не сделал ничего плохого. А подданные? Им ли досадничать? Я никого не морил голодом. Даже мои лакеи на обед кушали горячий бульон после вареных яиц. Он был горяч - не холоднее 40 градусов, я лично следил! И нам ли считаться в час Омрагедона? - все надсадней заводился лысый август. - Нам ли, последним курофеям культуры, уцелевшим посередь этого похабства, этого лежбища чурбанов...
Морщась, точно от него разило, я быстро говорю Илэ:
- Живо вперед. А то заразишься.
Илэ не поняла, но послушалась. Потеряв аудиторию, давешний принц бормотнул задумчиво:
- Ума не приложу, откуда столько краски взялось? - и оглушительно ляпнул по забору кистью.
А под ногами уныло хрустели останки былого обихода, вывески "Зима", "Осень"...
И встала новь... Двери запрещенных аптек обзавелись табличкой: "Сно-добь-я" - Причем, к последнему "я" поголовно всюду приписали "д" ("яд"). Или которые посолидней: "Фар-мацы-я" ("яд").
Здорово: вместо неафишируемого спирта теперь открыто выставляют яд! Переменки, ничего не скажешь! Не рано ль радуетесь, свободные марцилонцы?
Отыскав у ворот подходящий дилижанс, мы тронулись. Назад. Это было нетрудно, благо, что границы обнастежили, то есть отворили настежь, а саму таможню упразднили.
И мне подумалось то, что понялось давно, но решилось лишь сейчас: твое место, старина, там, в том городе, где вырос, учился и преподавал. Здесь, в Марцилоне ты изначально был лишним. ИО - ИО себя, ИО человека. Ты полагал, что живешь в настоящем, а на самом деле блуждал в необозримо далеком прошлом. Ты наивно мечтал утвердиться через подвиг, ратуя отыскать то, чего тщетно пытались достичь Невер и твой профессор...
Наивно грезившему героизмом, тебе отвели роль шута, которому, да, конечно, многое дозволялось. Например, перечить самому принцу, поучать высший свет, панибратствовать с министрами и нести любую, в их марцилонском понимании, ересь и ахинею. Еще бы, уж чего-чего, а знаков повышенного внимания и почтения твоей особе оказали достаточно. Только, похоже, выказывали их тебе не потому, что так уж пресмыкаются перед цивилизованной заграницей. А с точностью до наоборот: в Марцилоне боялись и презирали заграницу, как и всю эту общественную эволюцию или пресловутый научный прогресс. И ведь это, это же... Не слишком ли жирно, вам, господин историк, клевать на приманку для безмозглых пескарей: это ж самая известная форма протеста дураков и неучей против умных и образованных! В этом свете все твои манерные фортеля и ученые откровения для марцилонцев - тьфу, туфта или, в лучшем случае, забавная дурь и нелепая чушь. И, значит, маска всеобщего пиетета скрывала изнаночную издевку и нутряную ненависть. Подчеркнутая уважительность и даже подобострастность Марцилонской знати - лишь смех навыворот. Но смех этот имеет свойство моментально обращаться в гнев, когда ты дерзко отвергаешь роль, от которой бы здесь никто не то, что не посмел отказаться, - о которой мечтали. Мечтали поголовно все и даже, возможно, генерал. Роль шута. Шут - почти ровня королю, а в вольноречии и превосходит его. Но наглый Прескарен и тут посмел продемонстрировать, что он неблагодарный и заносчивый чужак, этакий крамольный вольтерьянец. За что и поплатился... То есть "чуть не...". К счастью! Ты решил, что тебя прославили, а тебя ославили, ты позволил недопустимую роскошь халву принять за хвалу, тебя и схалвили, схарчили, слопали. "Чуть не..." опять же...
Но самое неумное, непростительное и непоправимое - ты целую неделю занимался самообманом, жил и насквозь пропитался фальшью, вотря свой интеллект в пыль от подошв...
Только не мираж ли все это? И пусть бы! Пусть мираж, ведь, в конечном счете, мираж вспыхнул бенгальским огоньком и от соприкосновения с настоящей спичкой развеялся, как необъятная шкура поддельного вурдалака Флэна. Флэн сгорел... брр и фу за такое сравнение... как феникс. Он рассеялся, но оставил Илэ. Одну Илэ. И ничего другого. А ничего другого мне не надо. Странно. Или нет? Нет.
От внезапной мысли - усмешка: а ведь твой, Прескарен, профессор, поди, помер бы от зависти и от проклятий, почто его ученик покинул Марцилон да еще в такой ответственный исторический момент, ведь этот момент для этого глупого ученика был оплодотворен, начинен, беременен прижизненным статусом героя революции, спасибо, профессор, но я не желаю лавров героя, навидались таких, к тому же героями частенько делаются посмертно, и на фоне "гения" Ыйеяара это, по меньшей мере, обидно, да, профессор корил бы тебя, но не за то, что нерадивый ученик с легкостью наплевал на то, что являлось недостижимой целью его жизни, о, нет, потливый дедушка в ермолке завуалировал бы свою ненависть под высокопарную сентенцию: дескать, у вас, бакалавр Прескарен, совершенно атрофировано гражданское чувство, ведь что сделал ты, недостойный маргвинолог Пенъюпишен, чтобы помочь народу этой страны в минуту, когда ему так нужны свежие, то есть, я хотел сказать, светлые головы, когда место всякого честного и благородного человека на трибуне и баррикадах, что сделал конкретно ты для нации - самоустранился?..
Самоустранился, профессор!
И сдается мне, это лучше, чем сомообманувшись всего лишь раз, продолжать и до смертного исхода жить в саморазвертывающемся коконе нарастающего обмана, уверовав в свою непогрешимость, не понимая, что для всех ты просто шут...
Я почти слышу нотки ехидного гадючьего сарказма и душного павлиньего пафоса... И почти чую гнилостный фонтан, курящийся меж колышков профессорских зубов.
А мы в ответ... Ха-ха-ха! Во так. И нам ни чуточки не стыдно, что не вдарились в революционную солидарность... В общую толчею у пепелища сгоревшего дворца и ихней академии... В психоз коллективного "творчества" по сборке махины нового культа, культю коего нам повезло узреть еще в макете.
И, право, не лучше ли слегка устраниться, нежели, толком ничего не зная и не умея, что-то там пыжиться пытаться, незнамо к чему да еще с заведомо кривой целью? Не чересчур ли много поучительных примеров выпало на долю одной карликовой страны? Спасибо ей на том.
Спасибо ей, что я все-таки отыскал сокровище, которое многие ищут всю жизнь и, в итоге, лишь трагически обманываются, приняв за клад гуттаперчевые обманки и безжизненные муляжи.
Не так ли, Илэ? Но крошка Илэ безмятежно спала, склонив головку на плечо своего спутника. И спутник боялся дышать, чем был непритворно счастлив.
Принц зорко вглядывался в густеющие сумерки.
У пограничного столбика я воткнул в хладный грунт железку с набалдашником. Вождь Марцилонской революции был предан вечной участи по имени коррозия металла.
ЭПИЛОГ
Мы сменили не один экипаж, проездные надолго обеспечила продажа часов, их было не жалко, ведь отныне часов для нас не существовало, и лишь один раз я отвлекся от беззвучной беседы с любимой, это когда чей-то гипнотический глаз выдрал меня из аквариума грез, и я повелся на призыв, и на мгновение даже ухватился за бортик аккуратной двуколки, несшей нас по большому городу, - вынужденно ухватился, потому как было от чего: внушительный полицейский эскорт сопровождал к зарешеченному фаэтону стройную даму в черном, а через черную вуаль и мигал тот живой магнит, сверля меня, сверля нас с Илэ, а я интуитивно разглядел, понял, опознал этот озорной глазок: маленькая проворная донья Аделина попалась-таки в клешни правосудия.
Надолго ли?
Вот в этом я был абсолютно не уверен, скорее, уверен в обратном, и игривые искорки сквозь вуаль убеждали в этом, но что-то другое, незнакомое прожгло вуаль, когда, занося ножку перед дверцей фаэтона, она скосилась на нас, то был вопрос, который я легко прочел так: "Что, парень, сыскал свой талисман?".
Я посмотрел на спящую Илэ. Что сказали глаза уже невидимой Аделины? "Мог бы не хвастать. Ясно без слов". И она там, в сумраке арестантской тележки, конечно же, вздохнула. У фаэтона нежданно откинулся верх, и вверх, в небо вспорхнула бойкая уличная птаха...
Больше я никогда не встречал эту женщину. Которая, наверное, испорчена, но не порочна. А если и да, то, во всяком случае, не безнадежно... А в том, что у нас разный фокус в представлениях на источники и талисманы, виновата не она, а тот большой шалун или, по терминологии генерала-философа, "сейф обстоятельств"... Сложно все в этом мире. Сложно не только для всех, но и для каждого. Ведь общая сложность усложняется сложностью сложенных единиц.
И спустилась ночь. Ночь перед встречей. Звезды плавали над землей, и все они были равны в своей неотъемности друг от друга, от неба, от всего... Звезды вставали над Бангкоком, Бомбеем, Багдадом, Брюсселем, Марцилоном и дважды за одни сутки над Одессой - сначала той, рыбацкой, что на Черном море, а уже через половину суток - совсем в другой, разлученной Атлантикой, техасской нефтяной луже. И все они были равны, и звезды и города. Равны своей неживой сутью. И не было между ними главных и последних, хороших и плохих. Ибо все они: и звезды, и города, как и все-все-все, могут существовать и различаться по качеству и сути только лишь, если жив человек.
Это думал я, а, может быть, не я. А Илэ спала на моем плече, а, может, и не на моем... Это ведь ее сон.
И вот они, башни родного города. Пока вдали, но все ближе и ближе. Я шепнул об этом Илэ. Улыбнулась. Потом спросила: что там блестит в щелке самой длинной из?
Я узнал и эту башенную надстройку, и эту средневековую бойницу. Корпус открытой обсерватории моего университета. Не раз и не два приводилось мне оттуда любоваться звездным шатром.
Наведя подзорную трубу на верхушку, я отчетливо разглядел целящуюся в нас мортиру с ослепляющей линзой. За нею скособочилась фигурка незабвенного профессора маргвинистики. Мне совсем необязательно было видеть его глаз с лягушачьими лупами. Даже закрыв веки, я мог на спор угадать их выражение.
А вот он, любезный, хоть приблизил и увеличил нас до предельно возможного, все видел превратно, искаженно, кверху ногами и, значит, не видел ни черта. Или как раз только его - чёрта! А это значит, что он хуже, чем слеп. И с этим ничего уже не поделать. Мировоззрение такое.
- С въездом в большой мир, - забывая о почтенном зануде, объявил я и коснулся щечки Илэ.
- Как, уже?
- Да, вот и ворота.
- У-у, нам предстоит порядочный путь. Очень и очень порядочный.
- Пусть так. Давай же благословим дорогу, приблизим порог, помолимся за очаг и выпьем, наконец-то, выпьем на брудершафт. Из твоего родника.
- С нетерпением! - воскликнула Илэ, кидаясь мне на шею.
Я достал верную фляжку, отвинтил незаменимую боевую подругу. Для себя. У Илэ нашлась миниатюрная глиняная кружечка собственной лепки, разрисованная трапезничающими птенцами пеликана. На кружке еле заметный сколок с длинной извилистой трещинкой. Надо сказать Илэ. Есть одна примета... А пока налью.
Налил. Весело посмотрели друг на друга и сплелись руками. Илэ не пришлось учить. Женская интуиция надежней школы. Пес завистливо тявкнул.
- Собака, не лезь. - Предупредил я, отхлебывая из мензурки. - Ить!
Собака остервенело брызгала ушами. Золото било в глаза. Облака гармонично ткались в хлопчатый парусник, проворно убегавший в даль голубого океана.
- Что это? - блаженно улыбнулась Илэ, пригубив, пытливо посмотрела на меня, потом заглянула в емкость.
Это было шампанское. И шампанское было холодным. На вкус. И теплым. На цвет.
Но я ничего не стал объяснять Илэ.
Объясняли губы...
Осень 1986 - весна 1987 гг. Отредактировано в 2006-2007
Автор - раз - для ясности
(о повести "Приезжий в Марцилоне")
Импонирует суждение У. Эко: "Автор не должен интерпретировать свое произведение". В самом деле, возможно ли вразумить непонимающего? И стоит ли объяснять не желающему понять? И все-таки, поскольку "Марцилон" - произведение со скрытыми символами, смыслами и кой-каким эзотерическим подтекстом, позволю несколько авторских ремарок. Во-первых, в идее и структуре романа нет ничего общего с карикатурой на советскую действительность (допустим, 1980-х). Да, когда он сочинялся (а это осень 1986 - весна 1987-го), что-то, верно, накладывалось из тех кризисных до гротеска фактов, событий и явлений горбачевщины. Даже Ыйеяара, его физиономические черты, вплоть до родимого пятна, автор придумывал, имея наглядный прототип. Ну, а лет 10 спустя, иллюстрируя книгу, копировал карикатуры и шаржи на известных политиков ельцинщины, перенося их облик на конкретных персонажей. Но опять же 10 лет спустя... В 1986-м автор не мог целиком экстраполировать события и характеры из "спустя" (ельцинского будущего) в "до" (разгар перестройки, советские реалии). Скажу больше, в 1986-м тотального (на деле инспирированного) дефицита еще не было. Автор, грешным делом, "предугадал" пропажу с прилавков, например, зубной пасты или превращение аптек в питейные заведения (валерьянка, спирт, наркосодержащие лекарства - всё стало предметом вожделения алкашей и "нариков"). О том, что разбойники проснутся полицейскими, в 1986-м догадываться не приходилось, такое сочли бы просто диссидентством. Это было из области абсурда. И, похоже, именно в этом, мало разработанном советской литературой, жанре сочинялось. Однако в главном автор не смеется над Родиной. То, что Марцилон - не Союз, обусловливается карликовыми размерами "державы" Ученого Принца. Это образ предельно обобщенный - квинтэссенция Дури, в которую превращают мир трусы, фарисеи и лентяи. Основная идея в другом. Это борьба (или не-борьба) личности с симулякрами (социальными, культурными, политическими, идейными и, главное, собственно-личными), с внешним "Я", агрессивно теснящим внутреннее. Симулякр - древнее слово, которому наш современник Бодрийар и последующие культурологи придали новое наполнение. Это как бы копия несуществующего оригинала - того, что должно лишь возникнуть в идее. Как раз в теперешней России всего этого в избытке. Когда у несуществующей державности (патриотизм и проч.) тучево всяких партий, партиек и как бы движений. Когда у неродившегося единства (кого и с кем?) гигантская медвежья... Тень. Когда невежество "мертво родит" культ "науки" и "ученых". Когда демократия и рынок живут только в громких слоганах, подмененные не копией даже, а злостной и убийственной их противоположностью. Для каждого человека, на мой взгляд, важнее всего - лично прощупать фальшь этих симулякров. Правда, для этого необходимо про них услышать и, что сложнее, поверить, что они есть. Затем предстоит симулякры выцелить, обнаружить, распознать. И только потом всею мощью данных тебе свойств - преодолеть и, в идеале, изжить. Не факт, что на это хватит короткой жизни. Но важно хотя бы сделать выбор. Выбор тяжел и суров: либо отринуть их, а вместе с ними и титулы, и привилегии, и репутацию, но остаться в сосущем болоте тупости, праздности и лени. Или - все остальное. Но и это еще не всё. Самое сложное - отшелушить внешний Симулякр своего еще не созданного "Я", с коим все и, что самое печальное, ты сам идентифицируешь себя. В общем, когда все это сочинялось, автор еще сам не осознавал, что это центральная мысль его романа и, тем более что она созвучна ключевой идее учения Г.И. Гурджиева. Иными словами, для того, чтоб человек был готов бороться за идеалы для Всех (а имеет ли человек с ложным видением даже своего "Я" право и шанс на это для Всех?), он обязан пройти через революцию внутреннюю - духовную. В ее ходе он способен убить и отбросить тысячи "культиков-демонов", которые мутят его душу и душу каждого. Прескарен рискнул это сделать, и ему в этом, вот уж редкое везение, сильно помогли. Кто и насколько? О том судить читателю. Ведь автор не должен интерпретировать свое произведение.