Плотникова Мария Сергеевна : другие произведения.

На поиски Неведомой Земли

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В романе "Два капитана" история Ивана Львовича Татаринова описана очень кратко. Эта повесть - попытка ответить на возникающие при чтении вопросы: и понять, что это был все-таки за человек, и что повлияло на его характер. Первую часть можно смело принимать за приквел к "Двум Капитанам", вторая часть - уже альтернативная реальность.
  Часть 1. Долгая дорога домой
  
  Глава 1. В порту Тихая Пристань
  Середина девятнадцатого века, Российская империя
  
  Корвет "Финист" только что зашел в порт, не без юмора названный Тихой Пристанью, и довольная получением долгожданных увольнительных команда разбрелась по городу. То в одном, то в другом уголке городка матросы и офицеры "Финиста", осаждаемые любопытной толпой, с видимым удовольствием и показной ленцой рассказывали, как пробирались через двенадцатибалльный шторм на помощь терпящей бедствие в одном из самых опасных уголков океана английской шхуне, как спасали терпящих бедствие, как выбирались из почти уже захлопнувшейся западни. И рассказывали с таким азартом, с таким неподдельным уважением, даже преклонением перед капитаном, и с такой искренней к нему любовью, словно служили под его началом уже много-много лет. И мало кто вспоминал (а не знавшие и догадаться не могли) о том, что "Финист" вообще-то всего полгода как сошел со стакселей, капитан команду набирал с нуля, и эти люди знать друг друга не знали еще какой-то год назад. А уж о том, что капитан их - и не капитан еще вовсе, а совсем молодой лейтенант - предпочитали отмалчиваться.
  
  Между тем у самой кромки берега, в стороне от порта, было действительно очень тихо. Это в шторм заходить в Тихую Бухту смертельно опасно даже для опытных моряков, потому что совсем рядом проходит сильное подводное течение, которое выносит прямо на рифы, а ветер, как правило, этому течению только помогает. К тому же, коварных скал не видно, их сложный рисунок знают и помнят разве что лоцманы, и как-то само собой сложилось, что в порт большая часть кораблей заходит на буксире, под чутким руководством местных знатоков.
  
  Так вот, пока матросы пировали и рассказывали байки о прошедшем плавании, пока офицеры делились впечатлениями, сдавали руководству документы, а некоторые - и вовсе готовились сдать наконец экзамены, по набережной не спеша прогуливались двое людей в морской форме. Вернее, гуляющих было намного больше, просто в основном это были местные жители, которые знали друг друга уже давно. А эти двое явно были с недавно пришедшего корабля. Возможно, даже с "Финиста". Один был в мундире лейтенанта, высокий, светловолосый, с красивым обветренным лицом и ясными синими глазами, а второй - в кителе без опознавательных знаков, тоже высокий, но чуть сутулящийся, с темно-русыми слегка волнистыми волосами, круглолицый и немного курносый. И если первый явно прогуливался в свое удовольствие по давно знакомым местам, второй чувствовал себя не в своей тарелке. И почему ему было настолько неуютно, оставалось пока непонятным.
  
  - Антон Геннадьевич, - умоляюще почти прошептал наконец второй офицер: - Неудобно же! Почему вы мне лично город показываете? Послали бы кого-нибудь из мичманов... Кто я такой, чтобы такого героя, да еще и своего капитана отвлекать?
  
  - Виталий Игнатьевич, - в глазах капитана заплясали смешинки: - А я что, похож на "того самого" капитана? У меня на лбу написано, с какого я корабля? Так вроде в зеркало смотрел, ничего там не было. Ребята, конечно, поболтать любят, но не настолько же! Дайте вы мне отдохнуть по-человечески! Я ничего не сделал, чтобы от людей скрываться. Вы представляете, что начнется, когда здесь узнают, кто я такой?
  
  - А что начнется? Вы - герой, вы - дворянин, ваше высокородие, и вы заслужили славу! А я... ну, простой разночинец. И вы на меня время тратите. А могли бы...
  
  - Так, вот этого чтоб я больше не слышал! У меня на корабле никаких сословных привилегий не было, нет, и не будет! Матрос так матрос, офицер так офицер! А звание судового врача приравнивается к офицерскому, так что вы точно такое же ваше благородие, как мои мичмана и лейтенанты. Разночинец он! Да я людей не по происхождению ценю, а по поступкам и по отношению к службе! И вы меня, как специалист, вполне устраиваете. Так что не прибедняйтесь. А вообще, имею я право спокойно побродить по знакомым улочкам? Знаете, ведь именно Тихая Пристань стала первым портом, в который я сошел на берег еще зеленым курсантом. Первый заход в порт, первая увольнительная... Давно же это было!
  
  Антон Геннадьевич задумчиво-мечтательно улыбнулся. Да, с Тихой Пристанью было связано очень много воспоминаний. И в основном - очень светлых и радостных. И вдруг откуда-то из подворотни буквально пулей выскочила молоденькая девушка, бросилась к офицерам, упала на колени, обняв сапоги капитана, и быстро-быстро запричитала:
  
  - Антон Геннадьевич, вы тут? Счастье-то какое... Умоляю, ради всего святого, попросите Никиту Афанасьевича... Пожалуйста... У нас раненый. Срочно нужна помощь, он умирает...
  
  - Настенька, а ну вставай! Не позорься. Вставай-вставай. Вот так. Лицо вытри. Спокойно, вдох-выдох. Вот так, умница. Отдышалась? Теперь медленно и по порядку. Что случилось?
  
  Виталий Сторожин, судовой врач корвета "Финист" почувствовал, как удушливой волной накатил страх. Вот оно. Настоящее ранение, по-настоящему погибает человек. Когда спасали "Джинни", были захлебнувшиеся, были переохлажденные, были разные травмы - но не слишком серьезные. А вот раненых - по настоящему, серьезно раненых у него еще не было. А теперь... Почему-то он был твердо уверен - капитан не откажет этой сейчас чумазой, с припухшими от слез глазами и съехавшем на бок платке крестьянке. А ведь очень миловидная девушка, даже красавица. Шикарная, в руку толщиной коса с пшеничным отливом, глазищи большие, синие-синие, темные брови вразлет, чуть вздернутый курносый носик, круглое лицо... И фигурка такая, словно выточенная из мрамора статуэтка... Хороша, слов нет. Но почему она цепляется за руки капитана, как утопающая, зовет его по имени-отчеству? Почему он приобнял ее, гладит по голове, поправляет сбившийся платок?
  
  И голос такой... Он так с юнгой разговаривал, когда тот с мачты свалился (хорошо хоть - в воду, не разбился) и ревел белугой и со страха, и от уверенности, что спишут его теперь из флота с волчьим билетом. И с курсантами после первого шторма, когда мальчишки от морской болезни зеленые совсем на палубу вышли, и рапорта подавать надумали об уходе из флота. Вот странно. Сам еще молоденький совсем, а детей так любит, и так хорошо понимает! Откуда это в нем? Ведь младший же у родителей!
  
  - Антон Геннадьевич, батюшка, ради всего святого! Позовите врача! Все что угодно просите, только позовите доктора... - взмолилась девушка. Еще немного - и снова рухнет на колени. Нет, не рухнет - ее капитан аккуратно придерживает.
  
  - Настенька, тихо. Тихо. Здесь нет "Кречета", и Никиты Афанасьевича нет. Я уже полгода как лейтенант и капитан "Финиста". А врач - вот он стоит, наш врач. Честь имею представить, Виталий Игнатьевич Сторожин. Виталий Игнатьевич, это Настенька... Анастасия Тимофеевна Буранова, дочь лучшего лоцмана Тихой Гавани. Я знаю ее родителей много лет, и они - одни из достойнейших людей среди моих знакомых. А теперь пошли, покажешь, где у вас там раненый, и что произошло. Ну все, все, успокойся. Сейчас придем, поможем, и все образуется. Правда, Виталий Игнатьевич?
  
  Заканчивал капитан фразу таким тоном и так взглянул на судового врача, что тот мгновенно понял: лечить надо, и лечить так, как самого бы капитана лечил. А что там за раненый - разберемся потом. Когда тот уже точно выживет. А пока главное - вытащить человека из лап костлявой. Видно хорошо Антон Геннадьевич знает эту семью, и понимает, что из-за случайных людей они так не переполошатся.
  
  Дом знаменитого лоцмана Буранова оказался совсем рядом, если идти через какой-то неприглядного вида пустырь и проходные дворы тоже далеко не самого гостеприимного вида. Но Настенька почти бежала, все еще цепляясь за руку капитана, который, как ни странно, даже не пытался освободиться. На перчатках, наверное, теперь пятна будут, да и сапоги запылились, и китель промок от слез незнакомки - но его высокородие как будто не замечал. На помощь спешил. Вот добрались до дома. Открыл седой приземистый мужичок лет пятидесяти, который сразу облегченно вздохнул, увидев дочку, и широко и открыто улыбнулся:
  
  - А вот и наш мичманок пожаловал! Проходите, ваш-бродь, располагайтесь! Неужто "Кречет" пришел? А я и не знал!
  
  - Тимофей Иваныч, я тоже рад вас видеть. Хотя давно уже не мичман, и даже не с "Кречета". Честь имею, капитан "Финиста". Да-да, Витька, не хлопай глазами! Обещал - сделал. Отец отпустит - пойдешь под моим командованием моря бороздить. Хочешь?
  
  - Дядь-Тош! Правда-правда?! - чумазый пацаненок лет восьми чуть не взвизгнув от восторга бросился было к новоявленному капитану, но вдруг резко остановился. - Простите, ваше высокородие. У вас ведь, наверное, и без меня забот хватает...
  
  - Так, отставить самоедство! Да что ж за день-то такой, а? С кем ни поговоришь, все об одном... Кто у вас там от ран помирать собрался? Покажи Виталию Игнатьевичу, куда идти.
  
  Доктор Сторожин вдруг понял, что все смотрят на него, ждут указаний. Он распорядился насчет воды, света, чистых тряпок на перевязку, и мальчишка... как же его? Витька?.. и их недавняя проводница побежали исполнять. Услышав одно-единственное и не совсем понятное слово, Антон Геннадьевич кивнул и быстро и уверенно повел Виталия по каким-то странным коридорам... нет, не коридорам. Сени, что ли? Двери непонятные. Птичник? Конюшня? А, на сеновал. Нет, мимо. Погреб? Тоже нет. Еще одна пристройка. Мастерская, что ли?
  
  В полупустом помещении значительную часть места занимал огромный стол. Хм, явно что-то на нем ремонтируют. Но что? Сети растягивают? Лодки и шлюпки переворачивают? Теперь на этом столе лежал человек, укутанный в целую кипу одеял, которого все равно ощутимо трясло. Рядом сидел матрос, на первый взгляд кажущийся настоящим богатырем. Но вот темные круги под глазами, положение рук - он явно бок бережет - говорило об обратном. Только-только от какой-то тяжелой раны оправляется. Сам еле держится, а во взгляде такая тревога, такая забота...
  
  - Кондратьич, - тихонько позвал раненый. - Ты иди, отдохни... Сказал ведь доктор, до утра доживу. Тебе-то зачем маяться?
  
  - Молчи... Молчи, барчук, нельзя тебе... Сейчас Настя придет, она врача обещала привести. Ты только дождись, слышишь? Дождись, пожалуйста...
  
  - Дождался уже, - Антон Геннадьевич сказал вроде и негромко, и как-то мягко, но оба все равно вздрогнули.
  
  - Ваше благородие, не надо так шутить! Грех это, - матрос упрямо прикусил губу. - Здесь человек мучается, а вы... Да разве этот малец справится?
  
  - Для кого малец, а для кого - и доктор Виталий Игнатьевич. Я видел его в деле, и могу за него поручиться. Слова капитана "Финиста" вам достаточно? И не надо на меня так смотреть! Могу предъявить документы. А могу кого-нибудь из команды позвать, только стоит ли игра свеч? Время дорого, молодой человек. Так что отойдите, и не мешайте. Виталий Игнатьевич, распоряжайтесь. Ребята помогут. А мы выйдем. Выйдем, я сказал, - с легким нажимом повторил капитан, и матрос действительно вышел. Ребята - та девушка и ее братишка - быстро подготовили все, что нужно, и тоже ускользнули. Доктор Сторожин остался один на один с первым своим по-настоящему тяжело больным пациентом. С человеком, жизнь которого висела на волоске.
  
  Это был совсем молоденький парнишка, действительно барчук. Видимо, вытянулся очень быстро, и потому казался каким-то нескладным, коротко остриженные темно-русые волосы слиплись от пота, на бледном лице казались неестественно яркими серо-зеленые глаза. Красивый малый. Вырастет - не одно девичье сердце разобьет. Если вырастет. Виталий вдруг с ужасом понял: а ведь его собственный капитан старше этого парня всего на несколько лет. А сам он ему - вообще ровесник. Только он все эти годы учился, как проклятый, пытаясь хоть чего-то в жизни добиться, и все равно не дослужился бы ни за что выше матроса, а у господ таким пацанятам людей доверяют. А они с жиру бесятся, на дуэли друг друга стреляют!
  
  В том, что была дуэль, Виталий не сомневался ни минуты. Слишком знакома была рана. Пулевое отверстие - входное, спереди. Выходного нет. Пуля где-то там, внутри, медленно дрейфует, подталкиваемая кровью, все ближе и ближе к сердцу. Или к аорте. Заденет жизненно важный сосуд - и все, внутреннее кровотечение и смерть. А доставать... Как доставать-то, в одиночку, без инструментов?.. Хотя почему без? Они же возвращались из магазина с новеньким чемоданчиком, полным врачебных инструментов и лекарств. А помощники... Только если капитана просить. И этого матроса. Риск-то какой... Нет, он теоретически знает, что делать. Но практически... страшно. Страшно до дрожи в руках. Но это - единственный шанс. Иначе...
  
  - Доктор, - а голос у больного усталый. Он явно держится на чистом упрямстве, да и того надолго не хватит. Сильный парень. Другой бы уже давно раскис. А этот... - Доктор, скажите, сколько еще осталось? Я успею сказать?.. Кондратьичу передайте, я не виноват. Это Светлейший... Он хотел, чтобы Настя... а Михаила под трибунал, сквозь строй... я не мог допустить. И ни о чем не жалею. Все равно б расстреляли. Скажите ему, что я б его никогда не предал. Никогда... Пусть не сомневается. На "Тайфуне" говорили, до утра дотяну. Это правда? Или уже все?
  
  - Тихо. Лежи спокойно, парень, и не дергайся, - Виталий так ничего и не понял из слов больного, только лишний раз вспомнил: надо вытаскивать. Это приказ капитана. Пусть не высказанный вслух, только глазами переданный - но это приказ. Парень должен выжить, и дожить хотя бы до прихода нормального врача. А значит... На негнущихся ногах Виталий вышел в сени. Антон Геннадьевич о чем-то говорил с тем матросом... нет, не матросом. Боцманом. Еще один больной, у него же точно сейчас постельный режим, тут к гадалке не ходи! А туда же, на месте устоять не может... Хороший видать парень этот раненый, что все за него так переживают.
  
  - Доктор, что? - умоляющий взгляд боцманских серых глаз больно резанул по сердцу. Капитан глядит спокойно, пытается подбодрить: говори, как есть. Ну что же...
  
  - Рана опасная, начала воспаляться. Пуля застряла где-то рядом с легким и артериями, пока ничего жизненно важного не задето, но это только пока. Кровопотеря очень большая, а если пулю не вынимать... тогда да, доживет как максимум - до утра. Если удалить... Процентов пятьдесят, что он умрет во время операции. Если ничего не задеть, вынуть пулю, прочистить рану - тогда он выживет. И даже на службу вернется, только... только я таких операций не делал.
  
  - Как делать - знаешь? - Антон Геннадьевич спросил тем же тоном, каким говорил с офицерами во время шторма. У Виталия перехватило дыхание. Последний шанс отказаться. Но больной?.. Он кивнул, отрезая пути к отступлению. Знает ведь, действительно знает! И даже видел, как это делается! - Хорошо. Распоряжайся, что нужно для операции. В ассистенты возьмешь?
  
  ***
  
  Тем вечером Виталий впервые в жизни мучительно хотел напиться. Никогда не понимал, зачем это делают, не одобрял подобное - а теперь... Забыть бы это позорище... Забыть бы, проснуться - и понять что это был просто сон! Он - врач! Взрослый человек, дипломированный специалист, ему такой человек поверил! А он... Нет, точно остается только одно - рапорт на стол, и уходить. Забыть про диплом и никогда его больше в руки не брать! Решено... В горле стоял даже не комок - кол какой-то, из-за которого голову не повернуть. Глаза предательски щипало. После такого - хоть с борта вниз шагай...
  
  - Виталий Игнатьевич, вы здесь? - ну вот, капитан нашелся. А ведь совсем недавно оговорился, на ты называл. А теперь вот...
  
  - Да что с вами такое? Ну-ка, отставить похоронный вид! Понимаю, перенервничали, бывает. Но сейчас-то? Павел очнулся, говорит, ему намного лучше. И лицо уже не такое бледное, и шевелиться ему стало легче. Лихорадки нет, рану только тянет немного, так что все получилось. Вы спасли человека, которого уже похоронил хирург с двадцатилетним стажем! Так что выше нос, молодой человек! У вас большое будущее!
  
  - Да? Вы издеваетесь, ваше высокородие? Я только что умудрился, вскрывая элементарный гнойник, задеть артерию! Рука дрогнула, так чуть по сухожилию не попал! Я чуть человека без руки не оставил! Какое у меня может быть будущее?! - в голосе Сторожина прозвучало откровенное отчаяние.
  
  - А нечего было вторую операцию подряд начинать! Нет, я все понимаю, Климову тоже нужна была помощь. Но часок то отдохнуть вы могли? - капитан говорил хоть и ворчливо, но... не всерьез как-то. Кажется, пронесло. Сейчас - пронесло, зря волновался. Но второго раза не будет! Это точно! Виталий этого никогда не допустит!
  
  - Вы не сердитесь? Это ведь ужасный непрофессионализм. Меня за такое под суд надо отдавать, за вредительство...
  
  - Да какое это вредительство? Силы свои переоценили, вот и все. Я, как старший по званию, не должен был разрешать осмотр. Так что оба виноваты. Ничего, все обошлось. Идемте в дом, там сейчас ужин начнется. Ночевать придется здесь, на "Финист" все равно не успеем. Я послал Витьку к старпому, так что нас там и не ждут. Все позади, слышите? Вы справились, Виталий Игнатьевич. Вы только что спасли человека. Это - главное. А ошибки - от них никто не застрахован. Идемте, нас ждут.
  
  Их действительно ждали - и Бурановы (все четверо - благообразный старичок-отец, опрятная старушка-мать, красавица дочка и явно всеобщий любимец - сынишка), и тот боцман. Сколько ж ему лет-то? Около тридцати будет, наверное. Как ни странно, но ему, похоже, тоже полегчало. Разошлись судорожно сведенные брови, не так напряжена шея, зрачки... ну да, боли больше нет, а если и есть, то значительно слабее. Обошлось. Пока обошлось.
  
  Ели все молча и с волчьим аппетитом - теперь, когда напряжение отпустило, у всех вдруг проснулся голод. Но, когда трапеза закончилась и пришла пора расходиться, Антон Геннадьевич остановил боцмана:
  
  - Погоди. Михаил, верно? Ничего пока с твоим офицером не случится. А вот мы ждем объяснений. Кто вы такие, почему пришли именно сюда и что вообще произошло? Я должен знать, пойми меня правильно. С Тимофеем Ивановичем я с детства знаком и очень его уважаю. Настеньку с семи годков помню, она на моих глазах выросла. И я никому не позволю обижать эту семью. Надо будет - воспользуюсь своей славой и новоявленными связями сполна. Так что выкладывай, что у вас произошло. С кем и из-за чего стрелялся этот молодой человек? Погоди, Виталий!
  
  - Да нет, это вы погодите, капитан! Молодой человек сначала стрелялся, а потом дрался на шпагах. У него две раны. И дуэлей было - две.
  
  - Все верно. Две. Вы, ваше высокородие, не знаете ничего! И не надо барчука обвинять! А кто мы такие... С "Тайфуна" мы. Барчук - мичман, Павел Александрович Андреев, а я - боцман, Михаил Кондратьевич Климов. Дуэль была, да. Просто понимаете, барчук... ему Настя нравится. Очень. Он к ней свататься собирался, только вот денег на свадьбу никак накопить не может. Сирота он, имение родственники к рукам прибрали, на одно жалование живет, так что копить пришлось долго. Да не смотрите вы так удивленно! Я его с десяти лет знаю, как пришел он курсантом на "Тайфун". Славный малыш был... Смышленый такой, хоть и не соображал ничего в морском деле. Доверчивый, добрый. Дите еще совсем. Ну как к такому не привязаться? Так что был я мальцу вместо дядьки, пока не вырос, и знаю его, как родного брата. Не мог он ничего предосудительного сделать!
  
  Зато был у нас такой офицер... Вы уж меня простите, но тип крайне скользкий. И засмотрелся он на нашу Настю. Я ж за барчуком-то приглядывал все равно, хоть и взрослый, а молодой еще совсем, как бы с ним чего на берегу не случилось! Вот и за домом Насти тоже приглядывал. И узнал потом, что начал за ней этот господин офицер ухлестывать. А она отказала. Правильно, между прочим, сделала! Офицер этот с Павлушей нашим рядом не стоял! Ну да не о том речь. В общем, напал на нее этот гад. И кабы не Пал-Саныч... В общем, вовремя он подоспел. И девушку отбил, и вызвал этого мерзавца. Да только не рассчитал, что пистолета-то в руках не держал. В общем, промахнулся Павлушка, а самого его ранили. А потом вот я узнал - в госпитале тогда лежал, потому и узнал последним - что начал тот негодяй барчуку моему угрожать. Что до Настеньки, мол, все равно доберется, и что за то, что Павлуша ему нос на сторону своротил, меня обвинит в рукоприкладстве и сквозь строй пустит, и про самого Пал-Саныча слух пустит о настоящих причинах дуэли. А ему ж и так нелегко! На него же и так-то смотрят косо - и за то, что меня по-прежнему другом считает, и что Настя-де ему не пара... В общем, не жизнь ему будет на "Тайфуне", если правду узнают. Вот он этого негодяя второй раз и вызвал. А тот выбрал шпаги. Знал, что раненому нельзя, а все одно... В общем, я о дуэли узнал, когда барчука на корабль принесли. Секундант его прибежал - Пал-Саныч прощаться зовет. Я прибежал - а врач говорит, не жилец он. Думал, пусть хоть умрет среди своих... Так что, ваше высокородие, господин капитан, и вы, ваше благородие, господин доктор - поклон вам земной за барчука моего! Если он жив будет - то только благодаря вам. Да только как ему жить теперь - не знаю. Офицера того под скалой нашли, сорвался он. Думал Пал-Саныча сбросить, а сам и навернулся. И поделом! Да только барчука теперь в убийстве старшего по званию обвинят, потому что дуэли ведь запрещены. И его после такого ни один капитан на службу не возьмет, это ж форменный волчий билет... Что делать - ума не приложу. Но все равно, спасибо вам за него огромное. Если бы не вы... - боцман махнул рукой и отвернулся, пряча навернувшиеся слезы.
  
  ***
  
  Антон Геннадьевич не знал и сам, почему вспомнил эту историю теперь, пятнадцать лет спустя. Самому не верится, что он был таким - юным, наивным, уверенным, что горы сумеет своротить. Все тогда было еще впереди: первые бои, потери. Пусть его называли везунчиком, пусть потерь было во много раз меньше, чем у других - но они от этого становились только больнее. Впереди была история с Евдокией - еще одна боль, которую ничто не заглушит. Тот неудачный брак, постоянный шепоток за спиной, пересуды... Сын, за которого было мучительно стыдно. Предательство тех, кого он считал не просто сослуживцами, а близкими друзьями. С тех пор ему здорово отбили руки, и того ощущения, что горы может своротить, больше нет. Давно уже нет. А ведь когда-то он мог... И ведь действительно - своротил! И оправдал ведь на трибунале того парнишку, Павла Андреева, когда Виталий его окончательно долечил.
  
  И упрямого боцмана, Михаила Климова - тоже долечили. Поздно, правда, до него добрались... Как же Виталий переживал! Оказывается, "Тайфун" незадолго до тех событий, был в бою, враги пытались взять их на абордаж, и Михаил, прикрывая своего барчука, умудрился получить проникающее ранение в легкие и куда-то еще, деталей он так и не понял. Но суть в том, что рана, и так-то очень опасная, воспалилась, началось заражение крови, и все были уверены, что боцман до берега не дотянет. Дотянул. Полгода, пока "Тайфун" ремонтировали, пролежал в госпитале, был начисто списан со службы с пожизненной инвалидностью. Врачи утверждали, что долго все равно не проживет. Виталий сделал все, что мог, но путь в море для боцмана Климова был закрыт навсегда. А ведь хороший человек - честный, очень четко ощущающий справедливость и несправедливость, способный и на верность и на благородный поступок. Хороший друг, замечательный союзник. Он был бы счастлив забрать на "Финист" этого недоверчивого упрямца, уверенного, что все баре одинаковые, и доказать, что офицеров, похожих на его воспитанника, славного парнишку Павла, много. Но - не судьба. Он видел от господ только неоправданную жестокость и клевету, видел лицемерие и то, что господа своих бросают. Другого - не успел увидеть за все десять лет службы. И от этого было обидно вдвойне. Хотя вины Антона Геннадьевича в этом вроде как и не было - но все равно... И той компенсации - всего, что капитан с жалования своего накопил за полгода плавания - было слишком мало. Рекомендательное письмо губернатору, характеристика, деньги, которых хватило и на поездку и на новый дом, и на хозяйство - этого мало. Слишком мало, чтобы компенсировать то, что натворили товарищи Антона Геннадьевича по службе. Но Михаил все равно, прощаясь - а он твердо решил вернуться домой, в Энск - говорил, что в жизни видел всего троих настоящих людей среди господ, только троих, кто не превратился, повзрослев, в негодяев. Барчука своего, Павлушу Андреева, доктора Сторожина, да капитана Татаринова. Да, тогда уже - капитана... Он уехал, и сначала писал часто и много, а потом письма стали приходить все реже, и, наконец, пропали совсем. Как-то он там живет?.. И жив ли вообще?..
  
  А Павел... Павла он все-таки забрал к себе. Что бы ни говорили прежние сослуживцы, как бы не ворчали остальные капитаны - людей на "Финист" капитан Татаринов всегда отбирал лично. И брал туда только тех, в ком был уверен, как в себе, и даже больше. В мичмане, а потом и лейтенанте Андрееве он не сомневался. И дело было даже не в благодарности за спасение. Этот таинственный боцман Климов умудрился из обычного барского сироты вырастить настолько светлого, благородного человека, что оставалось только удивляться. А пересуды... Ну да, Андреев действительно женился на Настеньке. И что с того, что она - простолюдинка? Они любили друг друга, это - главное! Почему-то вспомнилось, как зашел к нему в каюту Пашка, застегнутый на все пуговицы, в настолько идеально приглаженной форме, что стало не по себе. "Ваше высокородие, разрешите обратиться? Разрешите отрапортовать? Довожу до вашего сведения. Завтра в полдень состоится мое венчание с известной вам девицей Анастасией Бурановой. Можете прогонять с корвета". А глаза при этом несчастные-несчастные. Но смотрит с вызовом и от своего не отступится! Еще бы! По закону ведь капитан обязан был его списать на берег после такого художества, как порочащего честь мундира. А три года ведь с его появления на "Финисте" прошло, Павел еле-еле убедил Настеньку, что никаких грязных помыслов на ее счет не имеет, что по-прежнему любит, и что не собирается ее ни к чему принуждать. И ведь добился своего! Она согласилась! И ведь только что произведенный лейтенант (который и не знал еще, что он больше не мичман) прекрасно понимал, что жениться на крестьянке почти автоматически означает отказ от карьеры...
  
  Глава 2. Сватовство мичмана Андреева, три года спустя
  
  Гордый корвет "Финист" у любой пристани было видно издалека. Он бросался в глаза сразу и казался настолько неуловимо-воздушным, легким настолько, что казалось - взлетит от малейшего дуновения ветра. Хрупкая игрушка, парусная сказка, непонятно, как вообще сумевшая противостоять океану. Но первое впечатление обманчиво. "Финист" уже успел побывать в дальних рейсах, посетил Русскую Америку и Камчатку, сражался с бурями у мыса Горн и только недавно вернулся из кругосветного плавания. И при этом за весь рейс никаких серьезных поломок не произошло, и команда в полном составе вернулась к родным берегам. Счастливые родственники столпились у причала, до боли в глазах всматриваясь в море, надеясь первыми увидеть шлюпку, которая привезет на берег вернувшихся из дальнего плавания. Естественно, обсуждают капитана.
  
  - Везунчик, только и всего! Спас августейшую особу, вот ему и дали корабль, а таким юнцам на флоте никак нельзя волю давать, - ворчали зеваки.
  
  - Не скажите, не скажите. Он молодой да ранний. Смотрите, в который раз уже из крайне опасного плавания возвращается - и хоть бы одна ошибка! Без сучка и без задоринки, как в народе говорят! И команда его любит. Попробуйте при них хоть слово бранное в адрес драгоценнейшего Антона Геннадьевича сказать - не поздоровится, - возражали знатоки.
  
  - Вот-вот. Дешевой популярности ищет! - возмущались кумушки.
  
  - Отнюдь. Сам адмирал Нахимов, между прочим, в Севастополе был для моряков просто Павлом Степановичем. И разве это умаляет его заслуги? Великий человек! И этот парнишка, если доживет, пойдет далеко. По нему же видно - талант! Есть еще и на нашей земле такие орлы! - качали головами седые офицеры.
  
  И все они дружно ждали, когда уже сойдет на берег команда "Финиста", и когда уже можно будет удовлетворить свое любопытство расспросами вернувшихся моряков. А на "Финисте" заканчивали собираться. Корвет сиял чистотой. а команда - абсолютно счастливыми улыбками. Дома... Неужели, все-таки дома? После всего, что было - они вернулись! И с нетерпением ждали, когда наконец появится капитан, и когда прозвучит долгожданная команда "шлюпку на воду!". Он ведь тоже собирался на берег...
  
  И только один человек на борту чувствовал отнюдь не радость. Вернее, радость - но вместе с тем и какую-то тоскливую обреченность. Павел Андреев, мичман "Финиста", обвел взглядом свою каюту и вдруг со всей отчетливостью понял: все. Он был здесь счастлив, как нигде на флоте. Он никогда ни на секундочку не пожалеет, что служил здесь. Вот только ничего этого больше не будет... После того, что он собирается совершить, ему не будет места во флоте. Один раз его высокородие капитан вытащил его, сумел защитить от суда и дал шанс. А теперь ничего не сумеет поделать и он. Мысли стали еще тоскливее: "Простите, Антон Геннадьевич. Простите за все, век вас буду добрым словом поминать и молиться за вас. Прощайте. Вы поймете, я знаю, вы всегда понимали нас всех. Но другого пути я не вижу".
  
  Павел еще раз взглянул в зеркало, у которого обычно брились его товарищи. Ему-то, попавшему на "Финист" в девятнадцать лет, бритва была пока была не нужна. Зато проверить, как выглядит, сейчас было очень нужно. Вроде, все в порядке. Парадный мундир, сапоги начищены, пуговицы и пряжка сияют, все ремни затянуты, фуражка сидит идеально, а перчатки белее снега. Хоть на парад идти можно! Или свататься, как он и собирается...
  
  - Ваш-бродь, Павел Александрович, вы на берег сходить собираетесь? Шлюпку спускают уже! - постучался вестовой. Пути назад нет и больше не будет. Уже сидя в шлюпке, он внимательно следил за слаженными, как у одного человека, движениями гребцов. За широкими улыбками матросов: "Не извольте беспокоиться, вмиг доставим!" - говорили их довольные физиономии. Но в глазах уже появилась нотка тревоги. Заметили, что он чем то обеспокоен. Здесь вообще на редкость внимательная команда. Подмечают буквально все, и понимают почти всегда правильно. И его уже считают своим... Впервые, пожалуй, за все девять лет службы, его действительно признают своим, и действительно о нем и беспокоятся, и заботятся. А он... он понимает, ценит все, что сделал для него экипаж "Финиста" - самый лучший экипаж из всех, какие он когда-либо встречал - но ничего не может с собой поделать. Он понимает, что за женитьбу на Настеньке из флота прогонят, что он опозорит экипаж, которому уже стольким обязан... Но ведь можно же ничего не говорить о причинах его списания на берег... Он не может иначе. Простите, ребята.
  
  Павел Александрович Андреев был настолько в расстроенных чувствах, что даже не расслышал толком, что говорили ему матросы. вернее, расслышал, но не придал значения. А совершенно напрасно, потому что это могло бы развеять его опасения. Ведь то, что отчаливал он на последней шлюпке, хотя должен был быть на первой, и капитан уже два часа как на берегу, было как минимум странно. Вернее, не так. Для Антона Геннадьевича Татаринова было немыслимо сходить на берег, не узнав причины отсутствия кого-то из членов экипажа. И раз он не послал к мичману Андрееву вестового, раз не отправил доктора, осведомиться о его здоровье - значит, он знал, что происходит. Знал и причины отсутствия подчиненного, и его состояние на тот момент. Понимал, что лучше пока не тревожить, дать прийти в себя. Такая чуткость на других кораблях казалась немыслимой, но здесь... здесь Павел уже привык к тому, что капитан знает все и про всех. И как будто внутренним чутьем угадывает, кому, что и когда надо сказать, что и как нужно сделать. И ведь не ошибается при этом! За это его и любили, наверное...
  
  Павел не знал, что когда его шлюпка ткнулась носом в камни новенькой мостовой, и шустрые мальчишки, поймав концы, начали ловко ее швартовать, капитан его как раз выходил из дома лоцмана Буранова. И Тимофей Иванович устало вздохнул, представив себе, сколько ему забот предстоит теперь, когда дочка вот-вот станет барыней. А вихрастый Витька уже тормошил растерянную Настеньку и взахлеб рассказывал, как они ходили вокруг света, и какой на самом деле замечательный капитан "дядя Тоша, тьфу ты, их высокородие господин капитан". Он говорил и говорил, то и дело восхищенно добавляя: "А представляешь!", "Вот ни за что не поверишь, а так ведь оно и было", и словно забывая рассказать об одном мичмане, которого уже ждали в этом доме. Очень ждали. А буквально в соседнем квартале офицеры договаривались, как и когда они пойдут с прошением к капитану, чтобы оставили на корабле Андреева. А капитан, услышав "заговорщиков", от всей души рассмеялся, и заявил, что талантливой молодежью разбрасываться не собирается, и никакого рапорта об отставке не подпишет. А на свадьбе Андреева он и сам с удовольствием погуляет. А потом, там же, офицеры "Финиста" (и матросы тоже, как оказалось), решили вскладчину собирать подарок "нашему Павлику", как называло его за глаза старшее поколение, на свадьбу. Собирали всем миром, от капитана до юнги, в ход пошли даже многолетние сбережения. И набрали столько, что хватило бы на небольшой домик, и на то, чтобы первое время обжиться. Понимали ведь, что у 19-летнего сироты-барчука денег не водится, невеста тоже далеко не из зажиточных, а жить-то на что-то надо...
  
  А Павел между тем шел по гулким мостовым Тихой Пристани и с недоумением понимал, что успел за два года службы на "Финисте" привязаться и к кораблю, и к команде так, как ни к кому за все девять лет службы. А ведь были и другие корабли: "Ласточка" и "Отважный", и "Тайфун"... На "Ласточку он пришел несмышленым мальчишкой. Первая практика во время учебы в Морском корпусе, куда отправили его после смерти родителей ближайшие родственники. Так оно, дескать, всем лучше будет. И профессию получит, и жалование получать будет, и мир посмотрит. А у него не лежала душа к морю. он боялся этой непомерной глубины под ногами, того, что корабль просто раздавит, как скорлупку, что они утонут. Боялся даже на каботажном рейсе, когда были видны берега. И ничего не мог с собой поделать. Другие мальчишки радостно лезли на мачты, расспрашивали обо всем на свете офицеров. А он лежал пластом с острым приступом морской болезни, не смея голову поднять, и думал о том, что берега уже, скорее всего. не увидит. Хорошо хоть, длилось это плавание всего какую-то неделю! А ведь тогда казалось - это бесконечно долго.
  
  "Отважный". На нем опять был каботаж. Только теперь уже на все лето, трехмесячное плавание. Физически там было легче. Организм привык, и Павлик уже мог даже вскарабкаться на реи, и любоваться морем. Хотя душа все равно не лежала к этим бесконечным просторам, и никак не получалось забыть о глубине. И термины, так старательно заученные на берегу, смешались в голове в совершенно невероятную кашу. Ему казалось, что не получится ничего вспомнить, а уж понять - тем более! Взрослых он стеснялся и опасался. Если уж родным он оказался не нужен, если уж они спровадили с глаз долой и даже не пишут почти - чего уж ждать от чужих? Чем меньше попадаешься им на глаза, тем больше шансов, что тебя не отошлют. Здесь хотя бы привычнее. А с ровесниками, товарищами по корпусу оказалось почти не о чем говорить. Они обсуждали дом, письма от родных - а ему больно было это слышать. Они вспоминали, как бредили морем и грезили о дальних странствиях - ему хотелось побыстрее в порт, туда, где виден берег, и где не шатается под ногами палуба, а есть твердая и надежная земля. Они были из других уголков России, даже о доме и то с ними не поговоришь! И сначала между Павликом Андреевым и его сослуживцами пролегла тоненькая трещинка, но она все росла и росла.
  
  А потом эта трещинка превратилась в пропасть. Потому что там, в кои-то веки, у него появился друг. Настоящий, такой, ради которого можно и жизнью рискнуть, рядом с которым не страшно. Который и заразил его своей трепетной любовью к морю. Сначала это был просто земляк, с которым можно поговорить о доме. Взрослый, который может и объяснить, и посоветовать. Он не смеялся над Пашкой, не называл его мысли глупостями, не говорил о нем свысока. Он понимал, ему можно было верить, потому что Михайло Климов - не проболтается, и не будет насмешничать. Это друг. Взрослый, мудрый, надежный друг. Наставник, если можно так сказать.
  
  И Павлик сам не заметил, как начал бегать вниз, к матросам, по самым разным вопросам. И просто послушать, как они поют, как рассказывают байки о разных плаваниях. Его не гнали, только посмеивались: "Михайло-то вовсе вместо няньки сделался! Вставай давай, к тебе барчук пришел!", и шикали друг на друга: "А ну не пугай дите!", "Барчуку такое слушать не положено!". И относились с какой-то грубоватой заботой. Следили, чтобы был сыт, чтобы одежда была в полном порядке, учили разным хитростям своего ремесла. От них он учился тому, как и что называется, и как управляется корабль, и чего собственно ждут матросы от офицеров. Там, внизу, в кубриках, было почему-то уютно и спокойно. Там он чувствовал себя почти как дома.
  
  А Михаил Климов, он же дядя Миша, он же Михайло, он же Михаил Кондратьевич не переставал удивлять своего подопечного. Неграмотный мужик, которого он сам же учил грамоте, и который перо-то в пальцах не мог удержать - мешалось - делал потрясающе красивые поделки из дерева, и ножик тех же больших и неуклюжих пальцах плясал как невесомый. Он мог ломать через колено толстенные палки - и мог бережно-бережно удерживать птицу с перебитым крылом, и лечить ее, почти не причиняя боли. Он мог орать на матросов, перекрикивая шторм - и мог петь колыбельные, да так, что заслушаешься И при всей своей внешней силе (а он и правда напоминал здоровенного медведя), этот матрос, а потом и боцман бывал заботливее няньки. Его уважали и даже по своему любили.
  
  Да уже за одну только дружбу с Михаилом "Отважному" нужно было сказать огромное спасибо. И за то, что именно на нем Павлик полюбил море. Это был славный корабль. И команда на нем была хорошая. Чужая - да. Но хорошая. Их приняли, как дорогих гостей. их выучили всему, чему могли. И возвращаться туда было счастьем, которое он не ценил. Пока в один далеко не прекрасный день "Отважный" не ушел на войну, а к тому моменту уже 16-летних мальчишек-гардемаринов не перевели на "Кречет". И нескольких матросов - чтобы присмотрели за барчуками - тоже.
  
  А на "Кречете" был другой капитан. И другие порядки. И там Пашка окончательно стал изгоем. На "Кречете" в офицерах была элита, голубая кровь, титулованные особы. Капитан был "Его сиятельством", то есть графом, его старший помощник - "Светлейшим", то есть князем, имеющим дальнее родство с правящей династией. Среди лейтенантов были два барона и один племянник английского лорда на службе у Российского престола. В этой великосветской команде обычный мелкопоместный дворянин Павел Андреев чувствовал себя явно не в своей тарелке. Мичманы все были нетитулованные, но трое из них могли подстроиться под существующие правила, и изображали из себя светских львов. Они здорово изменились, стали чопорными денди, умеющими вести беседы и безукоризненно себя вести, высокомерными и надменными, совсем не похожими прежних славных ребят. А Павел...
  
  Павел, как и многие другие и в шестнадцать, и в восемнадцать лет был редкостным максималистом. Он считал, что законы, царившие на "Отважном" правильны и справедливы, матросы заслуживают более человечного к ним отношения, а титул не дает права вести себя так, как заблагорассудится. И он вел себя так, как считал нужным. Да, нередко идя на конфликт. Со старпомом, которого команда называла Светлейшим, он частенько спорил, и на гауптвахте появлялся с редкостным постоянством. Команда судачила о странном мичмане, который относится (неслыханное дело!) к какому-то там боцману как к старшему брату. Михаилу, видимо, тоже попадало, он становился все угрюмее и резче, и даже порою прямо советовал: "Перестали бы вы, ваше благородие, на неприятности нарываться. Ну какая между нами может быть дружба? Вы же себе всю карьеру на корню губите!". А порою и откровенно срывался, и пытался поссориться. Впрочем, обоим хватало упрямства ненадолго, и они снова мирились, и опять мичман Андреев чаще бывал среди матросов, чем среди офицеров. Там не в пример верхним палубам, его уважали. К нему прислушивались, и советы если давали, то дельные. Павел был для своим для низших чинов. И совершенно чужим - для верхних. А напряжение росло, и рано или поздно нарыв должно было прорвать.
  
  И ничего удивительного в том, как именно его прорвало, вообще-то не было. Но разве от этого легче? Павел не жалел ни о том, что дважды вызывал Светлейшего на дуэль, ни о том, что навсегда покинул "Кречет". Оно того стоило. Вот только цена его перевода на "Финист" оказалась слишком высока. Как там Михаил? Поправился ли после тех ранений? И Настенька... ей-то за что такое испытание? Страшно подумать, что было бы, опоздай он хотя бы немного...
  
  Его снова передернуло. И места-то те самые. Вот в этом переулке он догнал Светлейшего, когда второй раз вызывал его на дуэль. Вот тот дворик, из которого выскочил перед первой дуэлью перепуганный Витька, который догадался бежать за помощью именно к нему. Вот под этим деревом он прощался с Настенькой, дав клятву, что негодяй сполна ответит за все зло, что ей причинил. Не надо было идти этими дворами! Подумаешь, крюк бы сделал! И так на душе тошно, и так горько понимать, что своими руками рушишь то хрупкое доверие, тот мир, о котором три с половиной года назад и мечтать не смел, а тут еще воспоминания непрошенные в голову лезут...
  
  Он не знал, что из соседней подворотни внимательно и заботливо следили за ним двое офицеров - старший помощник капитана Татаринова, лейтенант Николай Григорьевич Грибнин, пожилой уже офицер, который почти всех лейтенантов называл сынками, и мичман Осокин, который был переведен на "Финист" совсем недавно.
  
  - Поглядите, Евгений Иванович, вон он, Павлик наш, идет! Эх, бедолага! что ж он сам-то себя мучает? Сказал бы кому - враз бы полегчало... - покачал головой старпом. - Помяните мое слово, думает, что последний денек на "Финисте". На нем же всю неделю лица не было! Словно прощался с нами. Уж на что наш Виталий - знаток своего дела, а и то испугался, не пропустил ли чего, не захворал ли наш мичман. Ан нет. Нервы, Евгений Иванович, все беды от нервов. Да разве вы, молодежь, слушать станете? Все в себе, словно мы плохое что посоветуем...
  
  - Николай Григорьевич, а за что же его - с корвета? - Женя Осокин, худенький юноша лет 17, только-только вышедший из гардемаринского звания, глядел на Павла в полном недоумении. Он еще сам-то в свое счастье не до конца поверил. И как можно было отказаться от службы на самом "Финисте"?! Это же мечта сбывшаяся! Как отсюда можно уходить по доброй воле?
  
  - За любовь, сынок. Жениться он хочет на дочке лоцмана. Славная девушка, ее наш капитан с детства знает, да и семья приличная, уважаемая семья. Да только не дворяне они. А разве можно морскому офицеру честь мундира порочить, с разночинцами породниться?.. Да, с любого бы корабля сразу погнали. Это он прав. Рисковый парень, знает, на что идет. Да только "Финист" - не любое судно, а Антон Геннадьевич... запомни, сынок. Антон Геннадьевич своих не бросает. Не такой это человек, чтобы хорошими людьми разбрасываться! Он Павлика из-под трибунала вытащил, и теперь вытащит! У него и связи есть, так что не бывать такому, чтобы Андреева с флота погнали! Вот помяни мое слово - не бывать!
  
  - Вы так о капитане говорите, Николай Григорьевич... А какой он вообще - его высокородие? И почему он Павла... мичмана Андреева не отпустит?
  
  - Долгая это история. Ну да спешить нам некуда. Негоже Павлуше на глаза показываться, пускай пройдет, а там и мы дальше отправимся. Расскажу.
  
  Лейтенант Грибнин замолчал, провел рукой по седеющим усам. Легко сказать - расскажу. Да только слишком многое не стоило бы знать этому восторженному пареньку, так влюбленному в море, во флот и в службу. Не стоит отбивать желания служить. Да и то, что доверил капитан - говорить негоже. Не его это тайна, не ему и раскрывать. Захочет Антон - сам расскажет. Он людей хорошо чует, и знает, кому можно доверять, а кому не стоит. А раз капитан не будет на ребенка такие новости сваливать, то и ему не стоит.
  
  А ведь давно ли он сам был уверен, что провалилась с громким треском его надежда на спокойную старость? Когда понял, что не вернут ему больше звания капитана, которое отобрали после того скандала с шаркуном придворным! да как они вообще посмели ему, боевому офицеру, на его же корабле, а еще во время шторма приказывать! Какая ему разница, адъютант там на борту, или государь, да хоть сам господь бог! Не позволил из-за прихоти пассажира корабль на мель садить! Ну и не удержался. Речь выдал сочную и в выражениях не постеснялся. А результат - перевод в качестве старшего помощника на другое судно. Да только кто же его с такой характеристикой в помощники возьмет? Смутьяны нигде не нужны... Принял его на борт только молоденький мальчишка, который спас наследника какого-то европейского престола Громкая история была! Мичман через три дня после сдачи экзамена на лейтенанта во время шторма в самоволку полез на мели, где терпело бедствие судно. И вывез на шлюпке пять десятков человек. В том числе очень высокопоставленных особ. За это и получил и чин, и корабль. В считанные дни. И теперь вот с нуля собирал команду.
  
  И кто бы тогда мог угадать, кем станет для него этот парнишка, которого он сразу про себя прозвал Глазастым? А Грибнин быстро понял, что мальчонка-то замечает все, и выводы быстро делает. И ведь чутье у него, самое настоящее морское чутье. Пусть и не знает еще многого - а понимает правильно. И знает для своего возраста удивительно много. И при этом смущенно просит: "Николай Григорьевич, вы же понимаете, какой из меня пока капитан... а у вас опыт. Вы уж, пожалуйста, если заметите, что я глупости делаю, дайте знать. Я правильно пойму, не беспокойтесь. Главное - чтобы с кораблем все было в порядке, а моя гордость как-нибудь переживет. Поможете? Мне сейчас очень нужен хороший наставник. А вы - лучший. Я знаю, за что вас так. И, поверьте, полностью на вашей стороне". Славный он парнишка. Из него выйдет толк, если только крылья не подрежут. И команда у него замечательная, Николай Григорьевич не был до конца уверен, что сам бы сумел собрать такую. Все-таки есть на свете справедливость, и он дождался достойного преемника!
  
  Да только те, кто говорят, будто Антон Татаринов просто везунчик - ничего о нем не знают. А он все-таки слишком доверчивый, и о многом рассказывал из того, что не надо бы знать подчиненному. Хотя использовать услышанное во вред капитану Грибнин не сумеет, просто совесть не позволит. И так натерпелся бедолага... Мать - крепостная, да и умерла, когда сынишке пять лет было, отец вторично женился, и мачехе он был не нужен. С детства ребенку демонстрировали его ненужность, втолковывали, что он - результат роковой ошибки. И если бы не нянюшка да денщик из бывших матросов, кто же знает, что бы из него выросло... Вот и почувствовал в вечно напряженным, как натянутая тетива, новичке, которого сам же привел, родную душу. Не смог не помочь - потому что мичман повторял якобы ошибку отца Антона. И понимал его недоверие, его желание делать все идеально, его страх перед тем, что прогонят со флота. Понимал - и принимал. Юный капитан вообще хорошо умел находить общий язык с очень замкнутыми и очень неуверенными в себе людьми. Словно отогревал, давал раскрыться и показать все свои таланты. С таким приятно служить, и такого капитана ни на кого другого не променяешь! Но как это объяснить мальчишке, который еще неизвестно, останется ли на "Фениксе"? О себе рассказать можно. Пусть знает, с кем служить придется. И про капитана, и про старпома. Ему стыдиться нечего. А про Павлика...
  
  - Понимаете, Евгений Иванович, мичман Андреев для нас - свой. А мы своих в беде не бросаем. Никогда. А по своей воле он не уйдет. И рапортовать он будет только затем, чтобы не с позором уходить. Впрочем, что ж это мы? Прошел уже наш мичман, можно и на "Финист" возвращаться. Идемте, голубчик. Теперь поторапливаться надо, чтобы на корвет успеть. Будем там счастливого жениха дожидаться. Там ему уже сюрприз готовят, и надеюсь, что подарок ему понравится. Идемте же! Нечего тут стоять! На "Финисте" додумаете!
  
  И офицеры быстрым шагом отправились к набережной. Туда, где уже ожидала их шлюпка, которая везла их домой. А на корвете уже вовсю суетилась команда, стараясь угодить своему юному мичману. Пусть даже думать не смеет, что они его бросят одного! Они еще послужат вместе, и по всем морям еще походить успеют! В конце то концов, еще вся жизнь еще впереди!
  
  Часть 3. Ваньки-встаньки с Песчинки и Тихой
  
  Телеграмма пришла ранним утром. Маленькая бумажка белела на столе, и слов с такого расстояния было все равно не прочитать, но она словно магнитом притягивала взгляд Ваньки Климова. Зачем видеть, если слова все равно уже намертво впечатались в память? Завтра приезжает Ванька. Время прибытия поезда, номер вагона - все указал. И даже по скупым казенным строчкам чувствуется - ждет, надеется и очень счастлив, что возвращается. Надеется, что возвращается домой. Ванька Татаринов, вечный сосед, с которым сидели рядом в церковно-приходской школе, которого помнил столько же, сколько себя. "Ванька с Песчинки", "Ванька-встанька", друг и побратим... Он всегда так ждал каждого письма, так бережно хранил листочки, содержимое которых и так помнил наизусть! Почему же от этой новости вдруг стало так холодно и неуютно? Почему?..
  
  Внезапно вспомнилось раннее детство. Покосившийся забор между их участками почти ничего не скрывал, несколько досок свободно болтались на одном гвозде, и он, еще совеем маленьким, заглядывал к соседям, и видел, как играет во дворе с сыном высокий светловолосый мужчина. Ему нравилось наблюдать за той семьей. За самим мальчишкой (кстати, тоже Ванькой) - надо же, какой упертый! Каждое утро зачем-то бегает вокруг участка, пока не раскраснеется, старательно помогает родителям, и словно вовсе не тяготится тем, что его не пустили к остальным мальчишкам гулять! За его красавицей-мамой, такой заботливой, так ангельски-красиво поющей, так непохожей на его немного ворчливую и совсем обыкновенную мамку. Какая-то она... на сказочную царевну похожая. Неужели, когда-то барышней была, а не простой деревенской девчонкой? И папка у соседа оказался тоже замечательный! Какие он ему кораблики делал! Как настоящие! Самому Ваньке Климову такой было бы в руки брать страшно, не то, что по ручью спускать! А соседи спускали. Чудные они какие-то! Неужели не жалко? Наблюдать за их счастьем было и приятно и тепло...
  
  А потом было страшное, хотя вроде бы обычное, только слишком сухое и жаркое лето. Все мужики, уходившие в поле косить, возвращались измотанные и еле на ногах стояли. Сосед, Лев Татаринов, не был исключением, резко осунулся, и явно чувствовал себя нехорошо. И вот однажды утром их разбудил страшный крик, больше похожий на вой. Кричала соседка. Прибежала потом к ним - простоволосая, бледная как полотно, лицо страшное: мужа она так и не смогла добудиться. Ванькины родители сразу побежала к соседям, узнавать, что и как. Но у Льва Татаринова уже не билось сердце. Он тихо скончался во сне. А жена... тетя Дуня как будто обезумела от горя, и Авдотья просто боялась оставить ее одну, осталась ночевать там, у соседей.
  
  А соседского Ваньку привела к себе, и сына попросила за ним присмотреть. Он смирный был, и какой-то очень серьезный. "А мама как же? Я ее не брошу!". Понимал все, хоть и пять лет всего было. Ванька Климов пытался его как-то разговорить, отвлечь - ему самому было страшно до дрожи в коленках, он чувствовал, что у соседей произошло что-то неправильное, что-то, чего не должно быть. Как это у Ваньки Татаринова нет больше бати? У всех есть - а у него? Ведь был, только что был - и все?.. Климов помнил, что когда их отправили спать на сеновал, мальчишки вместо этого сели у самого оконца, укрывшись вдвоем под старым бушлатом Климова-старшего, смотрели на звезды и молчали. Так их там и сморило. Да Татаринов вообще как-то резко замолчал, и стал каким-то очень серьезным. "Я ж теперь один мужик в доме, мама одна не справится".
  
  Потом Ваньки сами не заметили, как стали постоянно бегать друг к другу в гости через ту дыру в заборе - по поводу и без повода. Как стали общаться все больше и больше, узнавать друг друга лучше и лучше. Они как-то незаметно стали Климом и Татарином, чтобы не путаться в именах, вся окраина Энска уже знала, что они - приятели, соседи по парте и просто хорошие знакомые, и знают друг друга лучше, чем кто бы то ни было, но это была еще не дружба. Да, у них оказалась уйма общих интересов, с Ванькой Татарином можно было поговорить об уйме интересных и важных вещей. Он вообще оказался своим человеком, умел хранить тайны, и вообще с ним было здорово, но Климов-старший слишком часто и слишком много рассказывал о том, что нельзя верить господам. А мама Татаринова слишком похожа на барышню. Нет, она - другая, она - замечательная, да и отец ее уважает, но вдруг сын - такой же, как остальные господа? Вдруг он только притворяется?..
  
  И так эта дистанция сохранялась, пока им не исполнилось лет по 9, наверное. Была зима, и все энские мальчишки уходили на дальний берег Тихой, прыгать с обрыва на лыжах. По лесу катались, а потом и по льду реки, а самые рисковые сигали с обрыва на лед. Морозы в январе стояли лютые, Тихая почти до дна промерзла, так что лед проломить и в полынью попасть не боялись. Ни Климов, ни Татаринов тогда не прыгали - не потому, что боялись, просто не хотелось почему-то, и все. А в тот день Климов разругался с отцом - по поводу какого-то совершенного пустяка, и полез к тому обрыву в одиночку. И прыгнул - сам не понимая, зачем. Доказать хотел себе, что не трус. Вот только лыжа в воздухе почему-то соскользнула с ноги, и в результате Ванька плюхнулся на лед как-то боком, да еще и умудрился сломать ногу. Он лежал в сугробе, и с ужасом понимал: все. Уже вечер, а до утра никто сюда не пойдет. Боль страшная, ему просто не встать, а до дома - километров пять. Место глухое - кричи, не кричи. И холодно. Вчера закат был красный-красный, а примета верная - будет ветер. Как бы снегом не замело, да не заморозило... И вдруг откуда-то сверху раздался голос Татарина. Он звал его! Искать пошел. Узнал, что произошла ссора, и именно сюда отправился! Ну, значит есть шанс? Ванька откликнулся, и сосед - вот же псих ненормальный! - сиганул к нему. Не на лыжах "с трамплина", как называют это дачники, а просто вниз по берегу, как по скале. Спустился - и первым делом занялся ногой. "Мне папка рассказывал, что делать надо. Потерпи, сейчас легче будет" - тихо попросил он, и начал зачем-то стягивать тулупчик. Оторвал подол у рубашки, забрал одну из лыжных палок и старательно примотал ее к сломанной ноге, чтобы она не шевелилась. Как ни странно, действительно немного полегчало. А потом произошло и вовсе немыслимое - Ванька, конечно, длинный, но он же тощий, как глиста! А умудрился взвалить Климова на спину, попросил держаться крепче - и пошел. Медленно, немного шатаясь, время от времени, когда берег стал положе и у самой воды появились деревья, прислоняясь к стволу и отдыхая - но шел. И дотащил ведь почти одного веса с собой человека! Где - на спине, потом - волоком, иногда бессильно падая рядом в снег и загнанно дыша - но дотащил. И только задыхающимся шепотом попросил: "Мамке не смей говорить! Она еще волноваться будет, решит, что надорвался". А на вопрос "зачем?" - отмахнулся: "А ты бы что, на моем месте по другому поступил? Балбес ты, Ванька! Мы же друзья! Скажешь, нет?".
  
  И потом, пока Климов валялся со сломанной ногой - Татаринов приходил едва не каждый день, помогал с учебой, рассказывал новости. Потом впервые вместе пошли на рыбалку. А потом как-то само собой получилось, что где один - там и второй. "Ваньки-встаньки", "двойняшки с Песчинки", как прозвали их в Энске. Отчаянный оказался сосед! Правдоискатель, с чутьем на справедливость, не умеющий пройти мимо и добившийся того, что при нем окрестные хулиганы ходили тише, и предпочитали не связываться. А еще - редкостный романтик, заочно влюбленный в море. И очень верный товарищ, и добрый малый, и вообще, человек, с которым на край света пойти не страшно. Вырастет - великим человеком стать может! Если крылья не подрежут. Отцу самого Климова ведь подрезали...
  
  О дружбе первым сказал Татарин, Ванька Климов тогда еще опасался, и считал его просто приятелем. Зато побратимство он сам предложил! Правда, как это делается, мальчики не знали, в книжках об этом не писали (а читали они запоем - что удавалось достать, конечно), и по смутным слухам они поняли три вещи. Чтобы побрататься, нужно либо поменяться крестами, либо смешать кровь и выпить то, что получилось, либо написать клятву, в ней расписаться кровью и записку закопать. Решено было для верности делать все три вещи. Естественно, ночью и на пустыре, а точнее - на любимом месте рыбалки. С крестиками проблем не было, они все равно у всех одинаковые. А вот с остальным вышел казус. Клятву они написали, а вот расписаться.. В общем, ножик оказался слишком острым, вместо капельки кровью закапали весь листок. В чашку накапало достаточно, а потом они еще перемазались, пока перевязывали руки. Водой все это разбавили, морщились изрядно, но выпили. И домой шли очень довольные. Вот только шрамы чуть повыше запястья так и остались. Но они их воспринимали как пароль: "мы братья, ты же помнишь?". И даже если были уже на грани ссоры - достаточно было немного задрать рукав, даже не так, чтобы была видна белая полоска давно зажившей царапины, просто коснуться рукава - и все сразу вставало на свои места.
  
  А Ванька сильный. Сколько на него всего свалилось! Видно же было, как он за мамку переживал, как маялся, что ничем помочь не может, до грани дошел - еще б чуть-чуть, и точно бы сломался. А ведь выдержал! И письма такие пишет... Сердце упрямо отказывалось верить в то, что бестолковый братишка Ванька мог стать барчуком, таким же надменным и чужим, таким же коварным и безжалостным ко всем, кто встает на пути, как те, кого описывал отец. Это же Татаринов, сосед, однокашник, побратим! Он не мог! А разум упрямо твердил: еще как ведь мог! Его увез какой-то барин, который его мать едва не с того света вытащил, он жил в роскошном особняке, ни в чем не нуждался. Он в плавание ходил - самое настоящее, и даже вполне себе дальнее. Ну зачем теперь уже почти курсанту Морского Корпуса провинциальный городишко Энск и полунищие соседи, которые даже помочь не могли, когда было нужно? Зачем ему прошлое? Еще карьеру себе испортит такими связями. У Татарина вся жизнь впереди, он только-только попал в элиту и может исполнить все, о чем они вместе мечтали... такими шансами не разбрасываются. Не мог он не измениться. Но видеть Ваньку чужим и далеким слишком больно. Так что лучше им просто не встречаться. Если правда - брат, и все по-прежнему - сам найдет. А нет... ну что же, слез его никто не увидит.
  
  Глава 4. Сыновья боцмана Климова
  
  Энск все-таки совсем небольшая станция, и поезд останавливался на ней всего на несколько минут. Вот просвистел свою трель гудок, и локомотив прогрохотал дальше. Пять минут. Только успеть сойти или сесть в вагон. Михаил Кондратьевич Климов вздохнул. Не по возрасту ему уже на станцию бегать, Ванька бы с этим лучше справился. Пока он до самой станции добредет, пока вдоль состава пройдет - поезд уже тронется. А народу-то! И все молодежь. Наряженные, радостные, словно ветром дальних странствий их обдуло, когда мимо громыхала эта железяка. Прогресс, говорят. А к чему этот прогресс приведет-то? Что от него хорошего? Хотя города ближе стали, да. И людей спасать стало проще.
  
  А странно все-таки, почему Ванька не пришел. Ведь дружок его закадычный сегодня приезжает! Ведь специально же предупреждал, встретить просил, говорил, что ужасно скучал и очень хочет побывать уже наконец дома, и увидеть "всех наших". А Ванька надулся и на речку убежал. Чудной... Неужели он своего друга не знает? Да Ванька Татаринов плевать хотел на сословия, и он просто не мог за эти месяцы превратиться в надутого барчука! Не такой это человек. Да и по письмам видно - это прежний Ванька. Совсем такой же, каким был в Энске. Только что-то у него там не ладится. Неужели с Евдокией плохо?.. Так ведь не узнать, пока сам не скажет.
  
  А он упертый, в отца пошел. До последнего будет терпеть, будет сам маяться, но виду не подаст и никому не скажет. Тяжело ему будет, такому скрытному. Выгорит еще изнутри, сам себя загонит, как отец его когда-то, и что тогда?.. Хотя все они, Татариновы, такие! Хорошо хоть, Ваньке верит. Если и может его что-то на краю удержать, и не дать сойти с ума, то только настоящая, крепкая дружба. Иначе не дотянет он до того возраста, когда влюбляются, раньше во всем и во всех разочаруется, ожесточится и будет просто работать на износ. Эх, Ванька-Ванька... Хороший ведь мальчишка - смышленый, работящий, руки откуда надо растут, голова светлая... Только безотцовщина он, батька умер, ему еще лет пять всего и было.
  
  А мамка... Что мамка? Она так с тех пор и угасает, как свечка тает - и все. А ведь какая красавица была! Какая умница! Да к ней наперебой пол-деревни сваталось, любой бы за честь почел ей сынишку помогать растить! Уж знали, что у Льва Татаринова плохого сына не может вырасти, что и помощник толковый выйдет, и голова на плечах будет, и хлопот с ним не должно быть. Нет, уперлась - и все тут. Любила она своего Левушку. Любила, хоть и ходили странные слухи о том, что не сама за него пошла, и что приехали они сюда не случайно, место искали подальше от прежних своих господ. Видать, из дворовых была, а то и вовсе из того, что осталось от крепостного театра. Не крестьянская баба, сразу видно. Языки знала, пела душевно, и руки - нежные, в первые дни все время с волдырями ходила, то об упряжь руки сотрет, то лопатой намозолит. Со скотиной вообще не знала, как управляться. Спасибо Агафье, надоумила. И ведь смышленая такая оказалась, на лету все схватывала. А здоровье слабенькое, да. Часто хворала, ей даже дохтур приезжий говорил, когда Ваньку носила, что может и вовсе родов не пережить, что не надо бы ей... Какое там! Как на крыльях летала, радовалась, что дитятко свое будет. И души в своем Ваньке не чаяла. А мужа любила, этого не отнимешь. Она вообще верная оказалась, хотя и со странностями. Ну зачем крестьянскому дитю грамота? А ведь учила! И языкам этим своим. И песни какие-то пела не по-русски. Книжки ему читала. А Лев, покойничек, упокой господь его душу, очень женой гордился, и не перечил. А чтобы руку поднять - ни-ни. Душа в душу жили. С такими соседями хорошо, на них смотришь, сердце радуется! Только вот как Лев-то однажды утром не проснулся, все наперекос пошло. И как раз ведь страда шла, ему еще на поле плохо стало. Нет бы перележать, нет бы спросить у дохтура какого, или вон хоть у бабки-травницы - какое там! Все сам, все думал, пустяки...
  
  А Евдокия с тех пор все как неживая. Только ради Ванечки своего и жила еще, а то, поговаривали, на омут заглядывалась. И здоровье совсем пошатнулось. Как по осени закашляла, так все никак отойти не могла. Опасались, не чахотка ли. С лица совсем спала, вовсе плоха стала. Агафья тогда вообще чуть к ним не переселилась, а Ваньку к нему отправили. Негоже мальцу смотреть, как мамка мучается. тогда вот и сдружились Ваньки-встаньки, и с тех пор вообще не разлей вода стали. И какая между ними теперь кошка пробежала?..
  
  - Дядя Миша! - Климов-старший оглянулся на знакомый звонкий голос, да так и замер. Неужто Ванюшка? Соседский Ванька, которого он с младенчества помнил, который как-то сказал кому-то из мальчишек: "А у нас с Ванькой Климовым один теперь батя. На двоих - один. И если еще раз услышу, что вы языки треплете, обсуждая, больной он там или не больной - так шею намылю, мало не покажется!". А ведь действительно - почти второй сын. Иногда - смешной и трогательно-наивный, иногда - неуловимо далекий и неправильно, невероятно взрослый. Сынок... Неужели, это правда он?
  
  Через весь перрон, проталкиваясь сквозь толпу, мчался к нему все еще худющий, как весенний грач, но уже не такой заморенный мальчуган. Вытянулся-то как, за полгода! Сколько ему? По зиме пятнадцатый пошел, а сейчас уж сентябрь на носу. Раньше белобрысые космы торчали, как соломенная крыша вокруг лица, теперь вот подстригся, и одежа не чета нашей, энской. Ишь ты, городской совсем! С чемоданчиком. А глаза совсем прежние. И солидности не выучился ни на грош. В двух шагах чемоданчик свой на землю кинул, подбежал, обнял, вернее, вцепился, словно боится, что Энск эму просто кажется и сейчас исчезнет, и, кажется, даже подозрительно шмыгнул носом. Зареветь боится?
  
  - Дядя Миша, вы?.. ох, даже не верится, что я дома... А Ванька где? С ним все в порядке? А тетя Гаша? С ней все в порядке?
  
  - Да все в порядке, горе ты мое! Перемажешься еще... Агафья пирогов напекла, у печи еще. Ванька все уши прожужжал, что ты едешь. Бери вещички, домой пошли. Заждались уже. Сам-то как, орел?
  
  - Да что я, дядя Мишка? Все у меня отлично! Правда-правда! Меня дядя Антон в мореходку устроил. Представляете? И в плавание брал. Так что я теперь столько всего Ваньке рассказать хочу... Все, как мы мечтали, сбывается! Только не так совсем, как в книжках пишут. Ну что вы смеетесь? Книжки разные бывают. Дядя Антон вот на глаз определяет, по нескольким страницам, сам человек все видел, или насочинял да с чужого голоса пел. Говорит, я тоже так научусь. ох, дядя Миша, какой он все-таки замечательный... Я уже даже не жалею ни капельки, что он нас с мамкой забрал, только по Энску скучаю - жуть! А так... Ой, чуть не забыл! Мамке эту, как ее, операцию сделали, так что она теперь поправляется. В госпитале пока лежит, но она теперь и не кашляет почти. И лицо здоровее стало, не такое страшное. И сама веселее... ох, только бы она поправилась, дядя Миша... Только бы поправилась... Знали бы вы, как я от нее писем ждал - тогда, в плавании... И ведь в каждом порту они были! Не иначе, дядя Антон предупредил, когда и куда заходить будем, чтобы ей писать удобнее было... Ой, да что же это я? Столько новостей, все и не высказать сразу! Ну, соберемся все вместе, расскажу подробнее. Только где же этого Ваньку носит? Не знаете? Может, разминулись? Или он меня другой дорогой встречать пошел?
  
  - Да иди ты спокойно. Домой заглянем, переоденешься, чтобы не таким франтом по улицам нашим носиться, пыль собирать, да и пойдешь его искать. Что ему здесь станется? У нас тут тихо, спокойно. И Агафье хоть покажешься, какой стал. Она о тебе знаешь, как волновалась? И о Евдокии подробнее расскажешь. Как она, да что. Они ж как-никак подруги. Ох, молодежь, ни минуты постоять спокойно не могут! Ну куда ты уже торопишься? Не в городе, чай!
  
  Глава 5. Неужели все-таки дома?..
  
  Ванька Татаринов действительно не мог устоять на месте. Ему одновременно хотелось оказаться и дома - посмотреть, что-то стало с отцовским покосившимся домишкой, и у Климовых - обнять тетю Гашу, рассказать, что маме наконец-то стало лучше, что она ее вспоминает часто-часто, и велела передавать пламенный привет. И еще на берег Песчинки хотелось безумно. На ту заводь, куда они бегали купаться и рыбачить с Ванькой Климовым, на тот самый берег, который ему столько раз снился там, вдали от дома. Убедиться, что все по-прежнему, что это не сон, и он действительно снова дома... Теперь, когда это постоянная грызущая изнутри тревога за маму отступила, уже можно. Но где же Ванька-то? Почему дядя Миша молчит? Почему он не пришел, ведь получил же, не мог не получить того письма! Раз пришел дядя Миша, значит оно у Климовых... Неужели?..
  
  Ванька вдруг остановился, словно громом пораженный. Ой, дурак же он... Дядя Миша ведь сколько лет флоту отдал, все здоровье там оставил, и жизнь бы не пожалел отдать - да врачи уж больно хорошие попались. Да только толку... Он ведь не дворянин, списали на берег с крохотной пенсией, и сколько лет уже они с тетей Гашей едва концы с концами сводят? Откуда денег-то взять?.. И ведь хорошие люди, трудолюбивые, не погнушались бы и самой черной работы. Вот только спину гнуть не умеют. Дядя Миша ведь когда-то отчаянным слыл, когда ходил боцманом, за правду пытался постоять. И что?.. Сломали жизнь человеку, да и выкинули на обочину... За это и не любят Климовы любых разговоров про господ, про роскошь да про столицы. Потому и не дали бы им усыновить Ваньку, или хоть опекунство оформить, пока мама в больнице..
  
  Так что он не мог, просто физически не мог не поехать с дядей Антоном. Ну как можно было бы мамку бросить? Одну, в большом и таком чужом городе, на попечении какого-то совершенно незнакомого барина? Говорит, что дядя. Двоюродный. Что его матушка и матушка Ванькиного отца были крепостными актрисами и близняшками, только одна в результате полюбилась барину и стала его женой, а вторая вышла за крестьянина, и как волю дали, получила фамилию, как у господ, да и уехала куда подальше. И всего-то ей и осталось, что сомнительное счастье видеть крестной своего сынишки настоящую барыню (в недалеком прошлом - просто сестренку), да странное, господское имя сынка. Может, оно и так. Уж больно похож сам Ванька на этого барина, а ему всегда говорили, что он - одно лицо с отцом. Все, кто знали Льва Татаринова - говорили. И ни про каких бар не упоминали. А то, что кумушки соседские болтают... Ваньку снова передернуло от отвращения, руки сжались в кулаки. Да как они вообще смеют полоскать честное имя его родителей? Как они смеют оскорблять его маму, которая и так-то лежит сейчас в больнице, и ничего им не может ответить? Как могут они обвинять дядю Антона в том, что он... он... Нет, Ванька - не нагулянный. Он это знал точно, он верил маме, и дяде своему теперь верил. Но только не становилось от этого спокойнее...
  
  Ведь если даже дядя Миша, которого он едва ли не вторым отцом считал, и тот сказал, посмеиваясь в усы: "Совсем барчук стал!", то как же Ванька? Он же тоже поверит? И решит, что конец их дружбе?! Он же гордый, он никогда спину гнуть не будет, и в любимчиках ходить - тоже. А потому... потому и решил не приходить? Дескать, конец старой дружбе, мне с господами дружить не пристало? А ведь он тоже языкатый, весь в отца пошел. Тоже ведь ляпнуть может так, что лучше бы розгами, чем вот так, языком... Ванька Татаринов горько вздохнул: "Эх, дружище, ну за что же ты так?.. Почему ты меня - того, кому сам же брататься предлагал - обвиняешь, даже слова не дав сказать? Как ты можешь думать, что не нужен? Я же к тебе, дураку, вернулся...". Где-то он сейчас, Ванька Климов? На речке, наверное. Но туда пока нельзя. Сначала - к тете Гаше. Успокоить, показаться, рассказать про маму. Она ведь волнуется. Да и дядя Миша, хоть и делает вид, что спокоен, а тоже ждет рассказа. Вот отчитается обо всем, что за эти полгода произошло, а потом уже можно и друга разыскивать. Ничего, не маленький. Потерпит.
  
  А вообще встреча стоила того, чтобы потерпеть и не мчаться разыскивать излишне обидчивого друга. Во всем Энске никто не готовил вкуснее, чем Агафья Климова, а в честь приезда дорогого соседушки она наготовила столько, что Ванька при всем желании за неделю бы не съел. Но не попробовать, отказаться было выше его сил. И он ел, а сам замечал, как знакомым бабьим жестом подперев руками голову смотрит на него соседка, и жалостливо так смотрит, и такое ощущение, что наглядеться не может. И примечает все - и новую стрижку, и морской загар, и то, насколько он вытянулся, и как поправился. Хотя это даже странно... Сам бы Ванька ничуть не удивился бы, если б он наоборот похудел у дорогих родственничков... Нет, слишком многого рассказывать Климовым нельзя. Зачем их тревожить? Он справится сам. В конце концов, вырос уже. А вот Ваньке... Нет, ему тоже - пока не стоит. Он надежный, но прежде помириться надо.
  
  С ума сойти, неужели прошло всего лишь полгода? Нет, больше. Он только в плавании был четыре месяца, и неделю как вернулся. А до этого - месяц кошмара. И месяц почти рая. И месяц сумасшедших метаний. Неужели это все было на самом деле?..
  
  Нет Ванька не расскажет Климовым, о чем он думал, возвращаясь с той рыбалки. Об этом знает Ванька Климов, но он смолчит, он надежный. А ведь тогда он, наверное, первый и последний раз за этот страшный год не выдержал. Просто нервы не железные, сил терпеть уже не было никаких. От беспомощности, от понимания того, что мать просто умирает на его руках, а он ничем абсолютно не может ей помочь, хотелось взвыть. Не помогали никакие травы от кашля, и даже лекарства, на которые он кое-как заработал, продавая почти весь свой улов (Ванькин тоже, он категорически отказался забирать домой больше двух рыбин на уху, остальное отдал со словами: "Главное, чтобы мамке твоей полегчало"). Но лекарства не помогали. У Евдокии Татариновой совсем запали глаза, она перестала вставать, говорила только шепотом, и от малейшего напряжения заходилась долгим мучительным кашлем. Исхудала так, что смотреть на нее было больно. И страшно. Ванька чувствовал каким-то седьмым чувством - все, это конец. А сердце отказывалось верить, и он цеплялся, как за соломинку цеплялся за любой шанс, но вновь и вновь скатывался обратно в эту бездну отчаяния. Тот раз на рыбалке произошел какой-то пустяк. Не то банка с червями перевернулась, не то Ванька Климов, перешагивая через удочки, задел его собственную. Но этого хватило. Кажется, дальше было то, что у господ называется умным словом истерика.
  
  Ванька сам не помнил, что он кричал, кого и в чем обвинял, почему щеки стали вдруг солеными, ведь они же не на берегу моря. И как он очутился возле этого обрыва, и почему его Ванька так крепко держит, и почему его самого трясет, как в лихорадке, а у друга такие перепуганные глаза. Он что, сигануть собирался?.. Нет, оно так, может и проще. Не видеть, как угасает мама, не мучиться, не ждать непонятно чего. Но как же она - одна? Как же Климовы? Они ж его, дурака, как родного...
  
  - Пусти, Клим. Все уже. Я в порядке. Прости, но ничего не помню, как отрезало. Что сейчас вообще было?
  
  - Да ну тебя ко всем чертям собачьим! Псих ненормальный! Ты хоть предупреждай, Татарин чертов, заранее, я тебе хоть по шее накостыляю, пока не поздно! Фиг ты у меня на тот свет отправишься, понял! Только через мой труп! И мамка твоя поправится! А нет - у нас жить будешь! Не вздумай сдаваться, ты нам нужен! Знаешь, как за тебя батя переживает? А как мамка волнуется? А про меня забыл? Друг называется...
  
  - Да знаю я, что дурак. Прости. Ничего не помню. Вот как отрезало. Что ж так холодно-то, а?..
  
  Как же его тогда трясло... И ведь первый и последний раз с ним такое было, потом не повторялось. Что же это было?.. Потом еще такое ощущение, словно со всех сторон толстым слоем ваты обложили, и все далеко-далеко, и не с ним. Такое полное безразличие, даже шевелиться не хочется. Пришлось рыбалку сворачивать, повернули домой - а навстречу главные сплетницы Энска: "Ой, а вот и барчук наш идет! А ты знаешь, Ванечка, отец твой приехал! Такой красивый барин, и такой моложавый, обходительный... Хороший у твоей мамки вкус!". Раньше бы в бешенство пришел, а теперь вот - пусто. Безразлично. Словно не с ним.
  
  Барин еще этот... Так странно на маму смотрит, словно на величайшее сокровища, словно безумно боится потерять. И так, главное, активно начал действовать... На телеграф сбегал, какого-то врача вызвал, из города, дорогущего. Дом сразу проветривать стал, уборку затеял. Надо же, барин, а тряпку в руках держать умеет. И надо же... На спинке стула висел офицерский китель. Морской. Какого-то высокого чина. Что ему здесь надо, зачем? Все равно ведь... А он не признавал, не хотел признавать того, что уже все. Сидел с мамой до самого утра, что-то говорил вполголоса, успокаивал. Она его по имени знала. И улыбалась. А Ванька свернулся калачиком на печке, тщетно надеясь уснуть, и все равно слышал, отчетливо слышал их голоса.
  
  - Антошка, глупенький, ты совсем не изменился... Как был наивным идеалистом, так и остался. Ну зачем тебе со мной маяться? Отпусти. Зачем ты приехал - сейчас? Как жаль, что письмо так быстро дошло. Еще бы неделя, и не мучился, - почему этот шепот и сейчас звучит в ушах? Мама, мамочка, не смей так думать! Не надо, мама... И барин тоже шепотом едва не кричит:
  
  - Не смей, слышишь! Хотя бы ради сына - держись! Ну как он один-то? Без тебя?
  
  - Так я же тебя знаю, и за сына спокойна. Он морем бредит, как ты когда-то. Покажешь ему?
  
  - Не смей! Лучше поспи, и ни о чем не волнуйся. Все покажу, все расскажу. Я еще и тебя в море вывезу - хочешь? Вот выйдем в каботаж, точно с собой возьму. Тебе морской воздух полезен. Ты только потерпи. Потерпи, скоро врач приедет...
  
  Врач приехал наутро. И долго что-то проверял, прослушивал, потом беседовал со странным барином на латыни, а потом... Потом опять то ощущение пустоты и безнадежности. Прощание с Климовыми, крест-накрест заколоченные окна дома. Поезд. Больница. Словно кадры сменяют друг друга, словно он смотрит это новомодное развлечение - кино. Это жуткое, неправильное, рвущее душу ожидание в коридоре. У барина совсем больные глаза. Он держится хорошо, но явно переживает. Хотя ему-то что? Он же просто дальний родственник, какой именно - он сам говорил. И их семейство от Ванькиного отца давно уже открестились, забыли и знать не хотят. Сейчас-то зачем объявился? Хотя какая теперь разница? Мама... Мамочка, пожалуйста, только живи.
  
  Нет, это действительно была только иллюзия жизни. А сама жизнь продолжилась только днем, когда доктор вышел, сказал, что все теперь будет в порядке, что операция прошла успешно. И он вбежал в палату - странно, непривычно-белоснежную, прижался к матери прямо поверх одеяла, и только услышав ее ровное, спокойное биение сердца, дыхание в кои-то веки не хрипловато-поверхностное, а глубокое и чистое, поверил - теперь все наладится. Теперь можно жить, теперь уже ничего не страшно...
  
  Вот как рассказать это Климовым? Как не напугать их, не заставить волноваться еще сильнее? Они ведь его всегда насквозь видели... Хотя это еще цветочки. Об этом еще можно говорить. А вот о том, что было в доме Татариновых... Нет, об этом говорить точно нельзя. Он, наверное, сам виноват. Не может же у такой человек, как дядя Антон, настолько неудачно выбрать себе родственников? Это ведь его жена, его сын! Одну он сам выбирал, второго сам воспитывал. Должно же у них быть что-то общее! Хоть что-то... Так ведь нет...
  
  Тогда, в первый визит в дом Татариновых, Ванька и дяде Антону-то не верил. Не понимал, зачем он вообще вмешивается, не верил в возможную благотворительность. Да и дом какой-то странный. Барыня возмущалась долго и как-то картинно. "Только подкидышей нам и не хватало! Или это бастард у тебя объявился, святой ты наш? Так в нашем доме он жить не будет!". И как все-таки дядюшка красиво заставил ее замолчать! Сейчас Ванька не мог бы вспомнить, что именно он сказал, да и не обратил он внимание. Потом уже услышал, что произошло, и почему дядя Антон все-таки вмешался. Он ведь знал маму еще задолго до того, как появился на свет Ванька. И до того, как познакомились его родители. И это он, дядя Антон, первым сделал красавице Евдокии предложение, хотел с ней сбежать, начать жизнь сначала. Но разве кто позволит жениться молоденькому офицеру-барчуку на крепостной актрисе? Его родители были против, и они решили, что не позволят сыну испортить себе жизнь. И спешно выдали ее замуж - едва ли не за первого встречного. Евдокии повезло, что выбор господ пал на своего дальнего родственника. Ведь если в чем Ванька и был уверен, так это в том, что его родители были вполне счастливой семьей. А вот барчук... Его тоже спешно женили. И судя по тому, что мальчик успел узнать о барыне, от такой святой на стенку полезет. Капризная, взбалмошная, обожающая тратить деньги направо и налево, барыня отличалась в то же время жестокостью и мстительностью. И сын ее на матушку похож, ох, похож... И во всем этом Ваньке пришлось убедиться на собственной шкуре.
  
  И снова сжались и разжались кулаки. С одной стороны, он должен был бы быть благодарен барыне и барчуку - называть их по именам не хотелось совершенно - ведь если бы не их козни, не помирился бы он с дядюшкой, не узнал бы, насколько это хороший человек. Но как вспомнить, какой ценой это досталось... Спина снова зачесалась. А ведь должно было уже пройти, даже шрамов почти не осталось. Но как же было больно... и в душе, пожалуй, было еще поганее, чем физически. Кто, когда, и по чьему приказу подкинул ему в комнату барынины драгоценности, в доме знали почти все. Но при этом свалили все на него, обвинили в краже и сначала исполосовали на конюшне, а потом пригрозили, что расскажут все барину, и сразу сдадут его, как пойманного с поличным, в полицию.
  
  Тогда, дожидаясь в каком-то чулане утра, он впервые вспомнил, что барин вообще-то спас его маму, и все это время едва не один во всем этом доме пытался его поддержать, пытался найти общий язык, помочь... Никто, кроме барина, не признавал его родственником. Никто настолько ему не верил во всем этом чертовом доме. А он? Он все никак не мог простить своих собственных дурацких подозрений. Говорил, что отцом не признает, что мама его все равно любить не могла, и много чего еще наговорил, отчего вдруг стало мучительно стыдно. Человек для него столько сделал, а теперь... Теперь он, получается, ответил такой черной неблагодарностью Прогонит, как пить дать прогонит. А мама... Сегодня ведь к ней нужно было идти... А как он пойдет теперь, если сидеть и то больно! И не пустят теперь... Хотелось взвыть от того, что привиделось в будущем.
  
  А барин... Барин и правда приехал. И, что самое интересное, поверил сразу именно своему новоявленному племянничку. И сказал, что не верит наговорам. И к маме его сводил, и потом... потом выхаживал, как сына родного. Такой сиделки не вдруг отыщешь! И потом... потом забрал на корабль. И вот там-то Ванька и почувствовал, что попал, наконец, домой. Уже не так больно и грустно было слышать, как теперь уже матросы тихонько перепихиваются локтями, называют его "сынком капитанским". Теперь-то уже видно, что капитана Татаринова тут любят и очень уважают. И что люди тут какие-то... настоящие. Казалось, что сбывается давнишняя мечта, что он наконец-то попал домой. Вот только до конца поверить не получалось. И закончилось тем, что Ванька вечером пришел к дяде с просьбой поговорить наедине. К тому времени он себя уже изрядно накрутил, и был весь на нервах. Антон Геннадьевич явно пока был в полном недоумении: тут-то что могло случиться? Его же все хвалят, все относятся доброжелательно, никто ничем не попрекает - что не так?
  
  Но Ванька еще не научился понимать, что стоит говорить, а что - ни в коем случае. И выдал длинную и гневную тираду: "Не хочу, чтобы меня считали бастардом, и на иждивении быть не хочу, так что объясните, пожалуйста, своим людям, что мы с вами почти не родственники и особого отношения ко мне не надо, я не барчук и ничей не любимчик. И, если вас не затруднит, дайте уже какую-то работу, не могу сидеть без дела и даром матросский хлеб есть". Дядя все еще пребывал в недоумении: "Да объяснить-то я объясню, только тебя и так никто ни в чем не обвиняет. И о каком вообще иждивении ты говоришь? При чем тут любимчики, при чем тут родство? Ты - мой племянник, и это мой долг - помогать тебе в трудную минуту, какие тут вообще могут быть счеты?". "Помочь, говорите? В трудную минуту? Но вы понимаете, что когда мама поправится, нам с ней нужно будет возвращать вам ваши деньги? Вот я и хочу уже сейчас начать его отрабатывать. Не хочу быть должным, и уж тем более не желаю, чтобы долг отрабатывала мама. Потому что я не знаю, что вашим родственникам придет в голову потребовать взамен. У господ разные бывают причуды. Вам я еще верю, но остальным членам вашего семейства - нет".
  
  А дядя Антон... Он все еще хотел его поддержать, успокоить, убедить, что не бросит и ничего взамен требовать не будет, и другие родственники тоже не посмеют ни в чем их упрекнуть или что-то потребовать. Что это он перед своим братом виноват, а не его семья - перед ним. Что Ванькину маму он, конечно, очень любил и любит до сих пор, но никакой Ванька не бастард, хотя лично он бы таким сыном гордился. И что все самое страшное уже позади, и теперь они с мамой в полной безопасности, и никому он их в обиду не даст. А тут, на корабле, к Ваньке так относятся потому, что Ванька полностью заслуживает и похвалы, и поддержки, а не потому что он якобы чей-то любимчик. И вообще, в команде давным-давно не хватает юнги, так что Ванька, если хочет, может оставаться и идти вместе с ними в ближайшее плавание. За маму беспокоиться не надо, она у лучших врачей, о ней позаботятся, и она только рада будет, если сын хоть раз по-настоящему посмотрит мир и побывает в море, как он и мечтал. И Ванька понемногу успокоился и согласился...
  
  А потом - был тот поход. Четыре месяца абсолютного счастья, которым можно и нужно поделиться с Климовыми. Они ведь так волнуются... Пусть знают обо всем! И о том, как все-таки замечательно побывать в открытом море, какие диковинки он видел в дальних странах, как дядя Антон старательно готовил его к поступлению в Морской корпус, как хлопотал, чтобы его приняли туда, хотя и поздно уже по возрасту. И как заверял, что Ванька еще досрочно экзамены сдаст и гардемарином станет. И о том, какая замечательная на дядя-антоновом судне команда. И какие бодрые письма отправляла ему поправляющаяся мама. Это - можно. Об этом - с удовольствием. Но не о том, как он отсиживался на корабле, пока сходил на берег и возвращался домой дядя, не о том, какой скользкий и подлый тип его троюродный братец. Не о том, что ему было и тяжело и страшно.
  
  И Климовы слушали. Восхищенно, азартно, как-то почти по-детски. Им было легко и приятно говорить, с ними хотелось делиться всем хорошим, что было в его жизни. Но Ванька, Ванька... Где же его все-таки носит?..
  
  Не выдержав, Татаринов все-таки выскочил из соседского дома и помчался в сторону "их" с Ванькой Климовым излучины. Туда, где они обычно рыбачили. Туда, где так любили прятаться от всего мира. Ну да, точно. Вон он сидит, накинув на плечи отцовский бушлат. Съежился как-то, обиженно нахмурился. Тоже, видимо, скучает, хочет увидеть - но он же упрямый!
  
  - Клим, ты тут? Я вернулся, братишка. За тобой, оболтусом, вернулся. Что же ты прячешься?
  
  Климов... Приземистый, широкоплечий, веснушчатый и немного курносый балбес, ничуть за это время не изменился. И вскочил навстречу совсем по-прежнему. Не верит, что он пришел? Что не стоят между ними никакие сословия? Ну какой из него барчук, честно-то говоря... Ванька Татаринов молча протянул ему руку, привычным жестом немножко задрав рукав. Смотри, дескать, братишка - это я. Мы же с тобой братались! Как же я от тебя откажусь? И брат вдруг выдохнул с огромным облегчением и шагнул навстречу.
  
  И все-таки правильно Ванька сделал, что вернулся! Теперь уже точно все наладится. Не может не наладиться! Ведь он все-таки нашел свой дом... Теперь уже точно - он вернулся.
  
  Глава 6. Капитан Татаринов
  
  Почему же Антон Геннадьевич вспомнил это именно теперь, столько лет спустя? Конечно, никуда он тогда Павла Андреева не прогнал, даже наоборот - чем мог - помогал, пока обживались на новом месте. И деньгами - откуда у новоиспеченного лейтенанта средства на новый дом и на ведение хозяйства? И связями - чтобы не мешали молодым жить спокойно, не устраивали пересудов, чтобы не стали Андреевы изгоями. Да, рисковал своей собственной репутацией. Может, потому и задержался так надолго в капитанах при всем своем геройстве. Ну да толку-то? Теперь вот вице-адмирал, а спокойствия и счастья это не добавляет. Нет, Антон Геннадьевич ни о чем не жалел. Пускай себе Павел служит спокойно! Капитанского чина ему все равно дать никто не позволит, ну так пусть хоть в лейтенантах при нем ходит. К сожалению, Антон Татаринов понимал Андреевых, как никто - у самого ведь родители так поженились, и сам он когда-то чуть не совершил подобное. Не совершил - и до сих пор винил себя в слабохарактерности. Ведь если бы он не помедлил, а сбежал бы сразу, женился бы спокойно на Евдокии и был бы счастлив. А так.. Да что там говорить... поздно уже, сделанного не воротишь. Антон Геннадьевич прекрасно понимал, что одна ему в жизни радость осталась - море. Да еще - "Финист". Сам командовал переоборудованием его в парусно-паровое судно, сам собирал команду, этот корабль для него был почти как родное дитя. И отказаться от этого сокровища - выше его сил. А больше... Дома - постоянные скандалы, жене интересно все, что угодно, кроме того, что дорого и интересно ему. Сын окончательно отбился от рук, соседи почти открыто величают сумасшедшим и не от мира сего.
  
  А перед глазами - пример того, как могло бы быть и у него. Сколько лет прошло, а Пашка по прежнему души в своей Настеньке не чает, на руках ее готов носить. И каждую увольнительную ждет, как величайшего праздника, и на берег к жене летит как на крыльях. И она - тоже счастлива. Это видно по ее сияющим глазам, по тому, с какой радостью принимают в этом доме гостей, какие там славные дети. Мишка, Антошка и Дуняша. Крестники. В этом доме отдыхаешь душой, но... но от этого еще больнее понимать - своего счастья он так и не сберег.
  
  И вот теперь, через долгих 15 лет, он снова увидел боцмана Климова. Он постарел, здорово постарел. Седой совсем, какой-то немного заторможенный, глаза усталые, да и сам он какой-то... совсем не похожий на того упрямого парня, который готов был у самой смерти зубы пообломать о свои кулаки, чтоб не трогала его друга. Пламя потухло. Впрочем, Антону он вполне искренне обрадовался, и глазам сначала не поверил.
  
  Значит, это правда. Его брат двоюродный действительно на него невероятно похож. Был. И Евдокия с ним счастлива. Тоже - была, десять лет назад, пока не овдовела. Любила и была любима. Ну что же, он сам виноват. Не удержал, не успел - так радуйся теперь хоть тому, что кто-то другой счастлив. Но почему, почему она не написала, не сообщила ни о чем? Почему он узнал о племяннике и об ее болезни только теперь, когда уже слишком поздно? Он же не такой! Он бы помог, он бы ни за что не отвернулся, ради нее - мир бы перевернул, если надо! Только бы свою вину загладить. Только бы простила, что тогда, много лет назад, он опоздал, и не защитил ее от родительских прихвостней, и позволил сначала запугать до полусмерти, высечь, а потом притащить в церковь и обвенчать с первым встречным. Это его вина. Это он не подумал, что родители способны на подобное, а потом оказался слишком доверчив и выпил это проклятое снотворное. Если бы не это...
  
  А Дуняша совсем прежняя. И лицо такое же чистое, такое же красивое, и фигура сохраняет девичью грациозность. И глаза.. И говорит она так же, и смотрит... И кажется - совсем не сердится. Простила? Она святая, если способна простить подобное. Он себе это никогда не простит... Но сейчас все это неважно. Неважно, что подумают соседи и родственники, и уж тем более - драгоценная супруга. Он ни в чем перед ней не виноват, чтобы каяться. Неважно даже, что скажет ее сын (господи, как же похож-то... и на мать, и, почему-то, на самого Антона. Наверное, кровь их со Львом матерей-близняшек сказалась). Главное, чтобы она выжила. А что мальчонка его ненавидит, что повторяет услышанные у местных кумушек грязные сплетни - с этим можно разобраться потом. Сейчас главное - найти Виталия. В его больнице Дуню точно вылечат. Если не слишком поздно... Нет, об этом думать нельзя! Не поздно. Виталий умел творить чудеса тогда, на корабле. Теперь же у него вообще почти никто не умирает. Он не откажет. Главное - успеть...
  
  Антон едва успел попрощаться с Климовыми, передать приветы от Андреевых и последние новости, успел рассказать, что нового на флоте и как поживают их общие знакомые - и все. Рассвело. Приехал Виталий. Ну вот и все, дружище. Спасибо тебе за все. Спасибо, Энск, за Дуняшу. И за племяша - спасибо. Он все-таки очень славный малый. И - прощай. Нужно уезжать. Туда, в знаменитую на всю губернию клинику профессора Сторожина. Теперь появилась хотя бы надежда...
  
  А надежда то появлялась - то снова исчезала. Но главное - Евдокия выжила, и в конце-концов вполне уверенно пошла на поправку. Теперь в этом почти не оставалось сомнений, Виталий Игнатьевич Сторожин никогда не дает пустых обещаний. Она будет жить, вот только где?.. В Энске дом почти развалился. Ванька еще совсем юнец, он не сможет ни починить крышу - даже с помощью соседа, Михаила Климова, ни, тем более, построить новый дом. Денег нет, а Татариновы гордые, они никогда не берут денег в долг. Даже у родственников. Вернее - тем более, у родственников. Пригласить к себе? Но Ванька ходит сам не свой, у него постоянные стычки с избалованным и все-таки очень непредсказуемым Колькой, Жюли постоянно строит козни и пытается настроить всех против "этого дармоеда приблудного". Думают, он ничего не видит... А Ванька... Господи, как же он хотел бы, чтобы это Ванька был его сыном! Ванька, восторженно любующийся закатом, сидя на крыше сарая. Ванька, который с располосованной спиной пошел к матери в больницу, и не пикнул, когда она обняла его на прощание, и виду не подал, как ему больно, и только по ту сторону двери сполз по стене. Ох, и ругался же Виталька, пока ему спину промывал и обрабатывал, и костерил тех садистов, которые так с ребенком обращаются, на чем свет стоит.
  
  Ванька... Племяш действительно оказался ему дороже сына. Такой преданный - и маме, и друзьям своим энским, и соседям, которые так хорошо к нему отнеслись. Благодарный - за каждое доброе слово, за каждый поступок всегда отплачивает добром. И море любит не меньше. Какие у него были глаза, когда он впервые увидел "Финист"! Ведь так же, как сам он - с первого взгляда влюбился в славный парусник! И команде приглянулся. "Сынок капитанский"... Они что же, правда считали, что капитан не слышит? Наивные... Но как же приятно, кто бы знал... Ванька помаленьку привыкает, начинает верить. Уже не так шарахается, уже изредка задает вопросы. А ведь любопытный, оказывается, понятливый. И любят они одни и те же вещи, и взгляды на жизнь похожие. А ведь он и на Пашку чем-то здорово похож. Заметно, что один человек их воспитывал! И неудивительно, что Павел очень скоро начал с ним едва ли не часами о Климовых разговаривать. Но Ванька все равно тоскует по матери. Любит он ее. Очень любит. И из Энска не уедет. Там его друг, там люди, заменившие ему родителей, не говоря уже про дом его отца. А дома его нельзя оставлять, там мальца просто доведут! Значит - учиться отправить? Он же так мечтает о море! Пускай в Морском корпусе учится! Станет моряком, достойным продолжателем его дела. Такому преемнику и "Финист" отдавать не жалко, и людей своих - тоже.
  
  И вот, возвращаясь из этого похода, Антон отправил Ваньку обратно в Энск, пускай отдохнет после вступительных экзаменов. Морской Корпус ему понравился, корабль - тоже. Значит, все правильно. Пусть хоть мальчик будет счастлив, раз уж родителям не повезло... А сам Антон отправился в больницу. Что там Виталька говорит? Значит, поправляется. Это славно. А вот то, что климат ей местный вреден, и лучше переехать ближе к морю... Это уже интересно.
  
  И именно тогда Антон окончательно понял, что нужно делать. Нужно подавать на развод - сколько уже можно, пятнадцать лет уже мучается, ни ему, ни Жюли, ни Кольке от этого развода хуже уже точно не будет, семья давно уже себя изжила. Заберет Евдокию и уедет на море, в Тихую Гавань. Там ведь у него как раз домик есть, рядом с Пашкой и Настенькой. И Дуняше рядом с Настей спокойнее будет, им точно будет о чем поговорить, и поймут друг друга легко и просто. А Ванька... Ваньку он из Корпуса на каникулы привозить будет. А Энск... В Энск они тоже обязательно будут приезжать. Обязательно. Как только появится возможность.
  
  Антон Геннадьевич еще не знал, что они действительно переедут, и Настя и Евдокия действительно станут подругами, и между Тихой Гаванью и Энском завяжется активная переписка. Свадьбу они все-таки сыграют - хоть и через год после переезда. Дуняша еще долго будет считать себя обузой, порываться как-то отплатить за заботу. Не поверит, что он все еще любит. И все еще ждет. Сколько лет прошло, а он... Впрочем, неважно. Главное, что в конце концов она поверила и согласилась стать его женой. А это стоило любых трудностей! Ванька... Его реакции и Антон Геннадьевич, и Евдокия будут всерьез опасаться. Мальчик слишком любил отца, хотя и не помнил-то его толком. Но принципы у него железные, и он запросто мог бы не признать отчима. Однако все обойдется, и сын будет на каникулах приезжать то в Энск, то в Гавань, а ближе к двадцати годам влюбится в красавицу-соседку, и все чаще станет приезжать в Энск, все реже - в Гавань. А еще - у Антона появится еще одно маленькое сокровище. Дочка, Настенька. Мальнькое синеглазое чудо, так немыслимо похожее и на него, и на Дуняшу, и на старшего брата. И Ваньки о ней так трогательно заботиться будут - оба, ведь Климов все-таки устроится учиться на штурмана - поближе к побратиму. И на каникулы они будут приезжать вместе. А Антон, несмотря на то, что его спишут на берег, несмотря на потерю своего любимого "Финиста", на то. что разъедутся кто куда его друзья и сослуживцы - все равно будет молодеть на глазах. И многие будут отмечать, что он стал все больше напоминать того, юного и бесстрашного, удивительно обаятельного капитана, за которым готовы были идти куда угодно. Он снова становился собой, а не той тенью, которую напоминал последние годы. Уже почти затухший огонек разгорался с новой силой.
  
  Будет казаться, что счастье все-таки есть, и уже никуда не денется. Пока Ваньке не исполнится 20 лет, а Настеньке - 4 года, пока не начнется подготовка к свадьбе сына, и он однажды не перестанет приезжать совсем. И не потому, что разругается с отчимом или матерью. Не потому, что брат, Николай, его оклевещет, едва не доведя отца до сердечного приступа (его с трудом успеет спасти доктор Виталий Сторожин). Просто Гавань в одночасье окажется отрезанной от остальной России из-за страшного землетрясения. И никакой связи с окружающим миром на долгие годы. А когда они вернулись - Иван уже исчезнет. Без вести пропадет в арктических морях, оставив жену и маленькую дочку. И помогать им, как ни странно, возьмется Николай, сын Антона. Татариновы. Климовы и Андреевы, честно попытаются разобраться, что же все-таки произошло, будут помогать не то вдове, не то жене своего сына. А Настенька, ставшая вдруг единственным светом в окошке для осиротевших Климовых и Татариновых, да и для крестных своих, Андреевых, тоже) будет с годами все больше и больше походить на брата. Не то потому, что она равнялась на него, на такое родное, такое дорогое воспоминание, не то потому, что такой уж уродилась. Она крепко сдружится и с племянницей, и с Марьей Васильевной, и часто будет бывать у них дома. Вот только все сделает для того, чтобы не пересекаться со вторым своим братом, Николаем. Потому что отец ничего не забыл и не простил. А официально и Настя, и ее родители будут уже много лет как мертвы. Страны, в которой они родились, уже не будет, а новая власть к бывшим господам отнесется крайне подозрительно, и придется начинать все сначала, отказавшись и от дворянства, и от прежних имен. Но они, не смотря ни на что, будут верить, что сын вернется. Вернее - сыновья. Не могли Ваньки-встаньки, неразлучные друзья с Песчинки просто так исчезнуть! Не могли, и все тут! И они окажутся правы. Сыновья вернутся - через десять лет. Вернутся с триумфом, и первой их встретит как раз Настенька. А потом Татариновым, Андреевым и Климовым опять придется переезжать. Но это все пустяки - ведь главное, что ожидания оказались не напрасны.
  
  Вот только Антон Геннадьевич об этом пока не знал, и даже не догадывался. Он просто шел в больницу к палате женщины, которую безответно и безнадежно любил вот уже пятнадцать лет. К вдове своего собственного двоюродного брата, матери мальчишки, которого он уже считал почти своим сыном - и едва ли не впервые в жизни не знал, что сказать. Он шел делать предложение, шел начинать свою жизнь с нуля. И впервые за много лет снова чувствовал себя тем же юным и полным надежд капитаном, который когда-то впервые познакомился с Климовым и Андреевым. Он сделал то, что должно. А теперь - будь что будет
  
  Глава 7. Где-то между Гаванью и Энском
  
  
   Весна 1914 года в небольшом уездном городке выдалась на удивление солнечной и ранней. Воспитанницы Пансиона благородных девиц, гордо считающегося почти Институтом, стайками разлетелись по всему парку. Выпускной класс занял беседки и места около пруда, где, пользуясь хорошей погодой, готовились к экзаменам, младшие девочки чинно гуляли по дорожкам, пока были на глазах у пепиньерок и классных дам, и с веселым смехом гонялись друг за дружкой там, где их никто не видел. Жизнь текла своим чередом, и о том, что буквально через четыре месяца, первого сентября, начнется война, здесь даже не догадывались.
  
   По хорошему, Юле Бестужевой нужно было бежать к одноклассницам и готовиться к экзамену по латыни. Конспекты, кстати, были еще не дописаны, и не возвращены Ниночке Гагариной, а ей еще самой готовиться надо! Но сейчас Юле, или, как ее здесь чаще называли, Жюли, было совсем не до экзаменов. Потому и шла она по тропинке в сторону пруда, туда, где обычно сидели первогодки, и рассказывала им разные истории Настя Татаринова.
  
   Да вот же она и сидит! Кого-кого, а ее точно ни с кем не перепутаешь! Для своих тринадцати лет Настя казалась довольно высокой, но уж слишком худенькой. Да и пышные светлые волосы были намного короче, чем у ровесниц. Еще бы! Пришла она вообще остриженной 'под мальчишку', да и характер у нее такой, что благовоспитанной барышне никак не подходит. Кстати, прозвище 'Стенька' у нее сохранилось еще с тех пор. И пелерину только она умудряется носить как мушкетерский плащ, и сидеть на земле с такой непринужденной естественностью... В общем, на дочь контр-адмирала она не похожа ни капельки. И почему к ней так липнет детвора?..
  
   - Дальше! Ну Стенечка, голубушка, дальше! - как всегда пищат они, а Настя улыбается - широко, беззаботно, так, что невозможно не улыбнуться в ответ, и заводит очередную байку.
  
   Хотя кто же знает, что из ее россказней - байки, а что - чистая правда? Кто был в этой Тихой Гавани до землетрясения, кто знает, как там было принято? Может, и все в этом городе были такие... со странностями. Но уже одно то, что бедняжке пришлось в пять лет, а потом еще в десять пережить землетрясение, уничтожившее город, три года прожить среди старообрядцев, а потом и вовсе пробираться через горы и леса со всеми, кто пережил катастрофу, пешком, и при этом присматривать за малышами... Если честно, Юле представить-то такое было страшно, и тем удивительнее было то, что она осталась такой... светлой, что ли. Жизнерадостной. Вот сейчас, например, рассказывает о том, как приезжала к каким-то родственникам в далекий город Энск, и так расписывает этот городок, с такой любовью и с таким количеством деталей, что невольно жалеешь, что родилась не там. Но вот - заметила появление Юли, и каким-то неуловимым глазу движением мгновенно вскочила с земли. Надо же, все остальные, как и положено, на картонках сидели, на стульчиках - да мало ли на чем, и то отряхиваются. А у нее - и на платье ни пятнышка.
  
   - Жюли, что случилось? На тебе лица нет! Я сейчас отпущу девочек, расскажешь. Ладно? - она говорил очень тихо и на чистейшем французском. Когда еще среди всех этих приключений она успела языкам выучиться - бог весть, но отец-адмирал ,похоже, успел вложить в нее такую россыпь знаний, что оставалось только дивиться, как у нее все в голове уложилось. Вот тебе и самообразование и домашнее воспитание!
  
   Малышки действительно бросились врассыпную. Устроив игру в догонялки. На земле сам собой появился раскладной стульчик, Юля поняла, что уже удобно сидит на нем, а эта странная, невероятная, неправильная подружка присела рядом, держит ее за руки и смотрит снизу вверх встревоженно и заботливо.
  
   - Ну, что стряслось? Выкладывай!
  
   У нее странные глаза, да и лицо - тоже, - отстраненно заметила Юля. Есть в ней что-то... располагающее, что ли. Ей хочется выговориться. Глаза такие - большие, удивленно распахнутые, внимательные. В них нет ни зависти, ни насмешки, ни надменности. Только сочувствие и тревога. И лицо - не то, чтобы красивое. Нос немного курносый, веснушки иногда проявляются, да и смуглая она до неприличия, словно простолюдинка какая. И руки - на них же без слез не взглянешь! Загорелые, в царапинах и заусеницах, даже мозоли встречаются! И глядит еще так... не как барышня. Одновременно взрослый у нее взгляд, какой-то пронизывающий что ли. Словно и так все наперед знает и насквозь видит. И по-мальчишечьи любопытный, словно она счастлива видеть каждую мелочь, словно открытие мира для нее продолжается, и доставляет ей огромное удовольствие. Ведь совсем еще несмышленыш должна быть! Что она может понимать, в неполных-то четырнадцать! Зачем вообще рассказывать именно ей?.. А ведь тянет, и кажется очень важным рассказать именно сейчас и именно Насте.
  
   Почему-то вспомнилась первая встреча. Худенькая новенькая, коротко остриженная и одетая очень странно - в холщовую рубаху, опоясанную широким кушаком, порты и - неслыханное дело - босиком, крепко обнимается с каким-то наполовину седым мужчиной. Юля, в тот день дежурившая по этажу, сначала думала - с отцом, но новенькая вполголоса попросила: "Дядя Виталий, вы за моими там приглядите, ладно? Им и так тяжело, и так беспокоиться будут, так пусть хоть за меня будут спокойны. Вы пишите, ладно? Знаю я их, они ведь скрытные... А у папы сердце. И мама только начала отходить. Не надо бы их одних оставлять...". Голос такой... Взрослый, что ли. И сопровождающий на нее смотрит с невольным уважением. Что-то сказал по латыни. Она улыбнулась, хотя улыбка больше напоминала судорогу. И пошла вперед, к директрисе. Не оглядываясь, с прямой спиной, и какой-то почти царственной походкой. Да, она действительно была похожа на адмиральскую дочь, хоть и нетитулованная, и небогатая, и одета была как крестьянский мальчишка. То, что называли породой чувствовалось все равно. Но чувствовалось и кое-то еще. Что-то, отчего ее неольно уважали старшие и младшие, отчего к ней тянулись. И это было не воспитание - да, оа обладала врожденным чувством такта, но при этом иногда позволяла себе совершенно возмутительные для дворянки вещи. И дружбу с простолюдинами, и умение лазать по деревьям и стрелять из рогатки, и любовь к приключениям. И эту совершенно немыслимую привычку делать все без помощи служанок, и умение сказать в лицо все, что думаешь, независимо от того, кто перед тобой. А ведь умела и быть дипломатичной, и смолчать, когда надо! Но ведь ляпала иногда такое, что хоть стой, хоть падай! А все равно... Сначала все были уверены, что новенькая не умеет-то ничего, и легко станет объектом насмешек. Но она идеально говорила на нескольких языках, прекрасно танцевала, а науки знала так, словно уверенно шла к золотому шифру с первого года. Но она умела одним жестом или кивком головы так продемонстрировать чувство собственного достоинства, что все насмешки разбивались, как снежки об каменную стену. А еще... еще она умела слушать. В первый же день своего пребывания в школе наткнулась на плачущую первоклашку, заблудившуюся в коридорах, и часа три сидела с ней в пустом классе, о чем-то шепталась и вышла уже почти кумиром малышей. И как это у нее получается?.. Вот и Юля не ожидала, а начала рассказывать.
  
   - Стенька, ты только не рассказывай никому, ладно? Хотя что я говорю... В общем, нас с Эжени, как прошедших курсы медицинских сестер, отправили помогать в госпитале одному доктору, господину Павлову. А к нему вчера поступил один больной... В общем, от него уже отказались все врачи, говорят, заражение крови началось, медицина бессильна. Или ампутация, или... в общем, говорят, не жилец он. А доктор Павлов, Иван Иванович, как он велел себя называть, считает иначе. И знаешь, видела я этого больного... Мне страшно, Настенька. Вот честно. Страшно. Он еще молодой совсем, лет тридцать - если не меньше. Красивый. Наверное. Был. Высокий такой, плечи - косая сажень. Глаза - синие-синие. Девчата смеются - влюбилась. А ведь не в этом дело! Понимаешь, он откуда-то с севера приехал, из экспедиции какой-то. Обмороженный весь. На лице какие-то струпья, а ноги... это страшно, Настя. Гангрена - жуткая вещь. Так вот, он днем терпит, молчит, и даже не просит ничего. Только смотрит на еду, словно она исчезнуть куда может, или словно ее отнять могут. Смотрит - и не просит. Молчит. Нас барышнями зовет, советует не смотреть, уйти. Губы кусает, бледный весь, как полотно - но молчит. А как задремлет... Он так стонет страшно. Словно его на куски режут. И все зовет кого-то, все обещает, что дойдет. Прощения просит, умоляет дождаться, обещает, что приведет помощь. А как проснется - он даже имени своего не называет. Молчит - и все. У Ивана Ивановича все просит, даже умоляет, чтобы о какой-то экспедиции узнали. Письма просит переслать. А в бреду все одни и те же слова повторяет. Татарина какого-то зовет. Какого-то Ваньку. Стенька, ты чего побледнела? Я что-то не то сказала?
  
   Но обычно такое спокойное, невозмутимое лицо Настеньки Татариновой вдруг изменилось до неузнаваемости. Она схватила Юлю за руки, и, глядя на нее со странной смесью надежды, страха, счастья и недоверия, взмолилась:
  
   - Пожалуйста, помоги мне его увидеть! Пожалуйста, это очень важно. Я должна его увидеть, слышишь? Он Ваньку звал, да? Ваньку Татарина?
  
   - Наверное, я не помню. Да кто он, этот Татарин? Что случилось?
  
   - Это мой брат. Мой брат, без вести пропавший три года назад. Понимаешь? Я его семь лет не видела, он меня и не узнает, наверное, потому что похоронил еще тогда, семь лет назад. Ох, только бы живой... Проведешь, ведь правда?..
  
   - Настя, так ведь туда же посторонних не пускают... Погоди. Какой брат, ты же одна у родителей! Или я чего-то не знаю? Можешь рассказать, или это тайна?
  
   - Да какая это теперь тайна... Понимаешь, принято считать, что пятилетние дети почти ничего не помнят. А я вот помню. Не знаю, почему, но помню многое. Например, Тихую Пристань и Энск. А еще - брата. Да, я знаю, о чем ты. Мои родители действительно поженились за пару лет до моего рождения. Но у них это второй брак, и у мамы есть еще и сын. Ваня. Иван Львович Татаринов, лейтенант флота. Капитна "Святой Марии". ох, Юлька, если бы ты знала, какой он у нас замечательный! И как он нас всех любил... Да, я помню не так уж много, только эпизоды. Но этого уже достаточно! Я помню, что тогда еще и папа был не седой, и походка у него была совсем другая. До приступа. И мама казалась совсем молоденькой и невероятно счастливой. Они ведь у меня до сих пор иногда такими невероятно юными, такими счастливыми кажутся... Знаешь, Юлька, может я чего-то в жизни и не понимаю, но одно знаю точно - замуж надо идти по любви. И уважать друг друга надо тоже - обязательно. И тогда... тогда счастье возможно, и даже годы ничего особо не меняют. А Ванька... для него папа тоже был самым настоящим отцом. Я ведь помню прекрасно, как он возвращался на побывку, когда каникулы начинались. С какой теплотой, гордостью и любовью на него папа смотрел, как мама расцветала, при виде сына. И как Ванька реагировал... Знаешь, я только полгода назад узнала, что он мне не родной брат, а сводный с одной стороны и троюродный, с другой. Да не у всяких родных такое взаимопонимание было, как у нас! Помню, как он со мной возиться любил, как на плечах катал, и на рыбалку с собой брал, и каждый раз со мной играл, возился, и не то что не жалел времени, наоборот - расцветал весь: смотрите, это моя сестренка!
  
   А потом, в одночасье все кончилось. Проводы Ванюшки я тоже помню. Он такой красивый был, такой высоченный. Улыбался так... Торопился в Энск, где ждала его невеста, а потом - обратно на "Княгиню Ольгу". Ему двадцать было. А мне - четыре года. Через полгода папа тоже поехал в Энск, ко второму своему сыну. Братом его называть я не хочу, и для этого есть причины. В общем, вернулся папа уже чуть живым. Его паралич разбил, такого ему порассказали. Дядя Виталий, его лучший друг и замечательный доктор, его еле-еле тогда откачал, вернул к жизни. Но что ему такого сказали - папа молчал. А потом... потом было то землетрясение.
  
   Я слабо помню то, что было тогда. Если одним словом - хаос. И ужас. Земля из-под ног уходит, дома рушатся, горы сдвигаются. Грохот, гул, крики, все куда-то бегут... Не помню, как мы выбрались. Как оказались в какой-то пещере, огромной и гулкой, как папа собирал людей, пытался обеспечить х хоть чем-то... Старшие дети присматривали за нами, взрослым было не до того. Шли куда-то целыми днями, пытались выбраться... Выбрались. А долина совершенно незнакомая, а все дороги завалило. И опять дорога, дорога, дорога... Добрались потом до старообрядческой деревни. Если тебе будут говорить, что староверы - какие-нибудь изверги, или что ни - какие-то дикие и невежественные люди - не верь! Я жила среди них пять лет, и скажу прямо - да, у них непривычные, немного странные и в чем-то жестокие обычаи, но они - замечательные люди. И если бы не они, нам бы не выжить. Но и там тоже потом произошло землетрясение. И община староверов ушла в одну сторону, а мы - в другую. Тогда и пришлось превратиться в Стеньку. Понимаешь, маме с папой Ваньки очень не хватало. А я на него похожа. Вот и хотела быть на него похожей еще больше, на него равнялась. И как-то проще было с мальчишками, чем с девчатами, и с малышами, чем с ровесниками. Защищала, кого могла, заступалась, помогала. Меня и прозвали защитником обездоленных, Стенькой Разиным. Так и прилипло это прозвище. А поскольку мы все время в пути были, волосы мешали, а в штанах оно идти намного проще. Вот и остриглась, и к лаптям привыкла, и к штанам с рубахой. Совсем мальчишкой стала. Мама плакала, говорила, что не узнает меня. Занялись моим воспитанием. с папой на пару. Решили дворянку воспитать. Ну вот и выросла я... Вот такая.
  
  А потом добрались вот сюда. Нашли следы Ваньки, его жену и дочку отыскали. Узнали вот, где они жили. И о том, что Ванька ушел на север. Он ведь Арктику обожал. Мечтал о ней, надеялся там побывать, постоянно с отцом проекты обсуждал, размышлял, как северным морским путем пройти. Ну. и пошел. И не вернулся. И где он там теперь, как он там... Никому не известно. Знаешь, Юлька, я никогда не любила изливать душу, жаловаться, так что прости. Накатило. Но как вспомню, как по Ваньке родители тоскуют, как они на меня иногда смотрят - и не видят, потому что видят его... При них я держусь. Стараюсь быть спокойной, почти счастливой. К Маше и Катюшке бегаю, они ведь все-таки славные... Хотя тоже - от Машиных взглядов иногда дрожь по коже. И от соседских. Разговариваю с Катей, сказку читаю, допустим, или играю - а меня его именем окликают. Иди, дескать, к столу, обед стынет. Или даже не говорит ничего, просто такая тоска в глазах... Словно я - привидение. У Андреевых проще, дядя Виталий и тетя Настя все-таки не настолько меня с братом сравнивают. Да и врач он, в нервных болезнях разбирается, так что каждый раз еще незадолго до нервного срыва вытаскивает, отвлекает. Но я и у них и то не могу себе позволить ни выкричаться, ни выплакаться. Им-то за что? Они-то ни в чем не виноваты! В подушку по ночам вою, и не более того. Здесь хотя бы другие заботы, другие мысли... А я люблю его, Юлька! Понимаешь? Вот не помню почти, не знаю, какой он теперь - прощались ведь - был парнишкой едва за двадцать, а теперь ему к тридцати приближается, взрослый совсем. Ни он меня, ни я его, может, и не узнаю. Но все равно! Если это кто-то с его корабля... Понимаешь, у него побратим был, сосед. Ваня Климов. И он моего Ваньку называл Татарином. Если это он... Только бы это он был, Юленька, только бы он...
  
   - Да как ты пойдешь-то? Туда же не пускают никого!
  
   - А я в окно! Сама ведь знаешь, я умею по деревьям лазать! В Стеньку переоденусь, да в окно палаты и пролезу! Ты только окно открой, ладно? И не бойся за меня, не упаду. И больного не потревожу. Мне пару вопросов задать - и все. Честное слово!
  
   И Юля согласилась. Она сама не могла понять, зачем это делает. Просто поступить иначе ей казалось неправильным. Да только все пошло неправильно. Иван Иванович, которого она решила предупредить о неожиданном визитере, только рассеянно кивнул и как будто не заметил ничего. Сильно нервничал перед операцией? Да вроде не похоже. Стеньку задержали сначала классная дама младших классов, потом и вовсе вызвали к директрисе. Так что переодеться и сбежать она едва-едва успевала. А подоспела только когда уже начиналась операция. Больному уже явно было совсем плохо. Он смотрел как-то почти обреченно, был еще бледнее обычного, и когда в окне показалась Стенька, вдруг вскрикнул, и попытался вскочить. "Ванька!" - крикнул он, и рванулся так, что его едва удержали санитары. Иван Иванович возмутился, что ему операцию срывают, но, увидев, как смотрят друг на друга больной и барышня в окне, махнул рукой и позволил Насте подойти. Она подошла на негнущихся ногах, присела рядом. Больной вцепился ей в руку, словно боялся, что она исчезнет. У обоих глаза были, что называется, на мокром месте, оба не замечали ничего вокруг. Иван Иванович приказал привесить какой-нибудь полог, чтобы ни барышня, ни пациент не видели, что он делает, и начал операцию. И все два часа, пока она длилась, пациент крепко держал гостью за руку, и что-то спрашивал. Она отвечала.
  
   А потом, едва закончилась операция, в комнатушку ворвались жандармы. И Стенька едва успела вылезти в окно. А Юля вернулась позже. Вернулась заплаканная и усталая, и сообщила, что Ивана Ивановича арестовали за что-то, связанное с политикой - он-де лечил кого-то, кого не нужно было. Того самого моряка-полярника отправили в другую больницу - непонятно куда, потому что в этой больнице его бесплатно лечить не позволят. Выживет ли он - никто сказать не может, потому что ситуация очень тяжелая. Иван Иванович обещал найти его, как только появится такая возможность, но когда-то оно еще произойдет... А Юля твердо решила - сразу после экзаменов она станет работать сестрой милосердия и тоже отправится на поиски того матроса. Найдет ли, нет ли - неважно. Искать все равно будет, и напишет, как только получится найти. Сама Стенька тоже не смогла сказать ничего утешительного. Только то, что ее действительно приняли за брата, и брат при последней встрече со своим штурманом был еще жив. А вот где он сейчас и что с ним теперь... Это могло показать только время. Говорить ли родителям - Стенька пока не знала. Впрочем, все равно едва закончились экзамены, ей тоже пришлось уходить из пансиона, потому что семейство окончательно перебиралось в Энск. Не на каникулы, как это было уже несколько лет - теперь уже навсегда. Вернее, это им тогда казалось, что возвращаются они навсегда.
  
  
  
  
  Часть 2. Земля Неведомая
  
  Глава 1. Встреча на Неведомой Земле
  
  Земля Неведомая, Terra Incognita - называлась когда-то едва не половина земного шара. Мы слышали это на уроках географии, мы видели это на картах, и сейчас наивно полагаем, что больше неведомых земель не осталось. И действительно, откуда им взяться, если люди уже в космос летают? Все карты раскрашены, на них не осталось белых пятен. Все названо и открыто, все изучено и разложено по полочкам. Откуда же взяться неизведанному в наш вечно куда-то торопящийся век? Тем больше было изумление тех, кто впервые узнавал, что есть в Советском Союзе такой уголок, который полуофициально называют именно так, причем уже много десятков лет.
  
  Земля Неведомая - это первый заповедник в Союзе, уголок, которого цивилизация одновременно почти не коснулась - и затронула самым непосредственным образом. Уникальное место, где живут до сих пор давным-давно вымершие виды и уникально-самобытные народы. Это остров, до которого не мог добраться ни один корабль на протяжении двадцати лет, и который защищали сначала от немцев, потом от интервентов, затем от белых, и наконец от фашистов считанные десятки людей - и который выстоял. Выстоял, не покорился и умудрился устоять рекордно низкой ценой. Да, это была война, и жертвы были. Но жертв было настолько мало, что гарнизон острова втихомолку называли "бессмертными поселенцами". Их уважали и ими восхищались, им хотели подражать, и за великую честь считали право побывать там. Там - это на крохотном клочке суши, который защищен от капризов Арктики самой природой, а от врагов - отважными, мудрыми и на удивление человечными людьми. Каждый, кто побывал там, потом еще долго вспоминает невообразимую красоту природы, одновременно суровую и нежную, беззащитную и стойкую. А еще - то, что там семимильными шагами идет вперед наука, и каждый клочок земли, который удалось освоить - это настоящая выставка достижений народного хозяйства. Вернувшиеся оттуда качали головами, говорили: "Так не бывает!" - и мечтательно улыбались: "Теперь-то мы знаем, к чему стремиться! Так бывает на самом деле. А значит, наступит день, и у нас...".
  
  Вспоминали, конечно, и живших там людей. Земля Неведомая называлась когда-то Землей Санникова. Нынешним именем ее окрестили вторые первооткрыватели - чудом спасшиеся люди с корабля "Геркулес" экспедиции Владимира Русанова. Корабль сел на мель, когда входил в бухту, и его раздавило торосами в ту же зиму. Хорошо хоть люди сумели пешком добраться до земли и перетащить припасы! Но разбираться, где они находятся у них не было ни желания, ни сил. "Геркулес" был переполнен - на нем оказалось почти три команды, да из них половина едва вставала на ноги после цинги, так что главным желанием первооткрывателей было просто выжить. А исследование острова, определение координат - все пока еще терпело.
  
  А вот когда потерпевшие крушение перевалили через горы и добрались до лесов будущей Долины Трех Капитанов, когда перестали стучать топоры, и выросло вполне сносное зимовье, когда встали на ноги больные, а здоровые поверили в свои силы, и координаты были определены,- найденный остров, не отмеченный на картах уже прочно закрепился в голове как Неведомая Земля. Она и была Неведомой - что ни день, то новые подарки готовил им загадочный остров. То вымершие животные, то невероятное тепло и немыслимый для этих широт растительный и животный мир, а потом еще и вымершие некогда народы... Онкилоны отнеслись к пришельцам с опаской, но их настороженность постепенно превратилась в глубокое уважение, и ездить в гости через Долину Тысячи Дымов стало почти привычным делом. Вождь онкилонов даже спрашивал у мудрых белых советов, а они с удовольствием помогали, чем могли и сами, даже не будучи учеными, из чистого любопытства старательно изучали те края, в которые занесла их судьба. Возвращаться домой через льды казалось немыслимым, строить корабль... нет, они начали строительство, но оно продвигалось слишком медленно, и слишком свежи были воспоминания об ужасах тех трех зимовок во льдах, чтобы верить в скорое возвращение домой. Первые люди, дошедшие до Земли Санникова после онкилонов, не спешили уходить, они не были к этому морально готовы, когда появились еще одни гости.
  
  Как позже выяснилось, с Большой Земли на поиски Земли Санникова была отправлена экспедиция. Академик Шенк снабдил деньгами троих бывших студентов - Матвея Горюнова, Семена Ордина и Павла Кострякова, которые в сопровождении местного жителя каюра Никифорова сделали невозможное - пересекли на собачьих упряжках Ледовитый океан, и не просто добрались до Земли Санникова, но даже отправились вглубь ее и дошли до поселений онкилонов.
  
  А те, естественно, отправили гонца в Долину Трех Капитанов, чтобы предупредить своих добрых соседей о том, что на острове гости. И, конечно, через Долину Тысячи Дымов был отправлен надежный гонец. Он должен был узнать, что за люди попали сюда, и не беглые ли это каторжники, или не иностранцы ли, которым следует указать путь с острова и отсоветовать сюда возвращаться. Ну а если опасения не подтвердятся - конечно дорогим гостям в Долине Трех Капитанов всегда будут рады! И, хотя не обошлось без недоразумений, встреча прошла благополучно. Хотя студенты, конечно, сначала встревожились.
  
  - Господа, вы ничего странного не заметили? - Горюнов говорил вполголоса, и старательно делал вид, что очень внимательно следит за онкилонами.
  
  - Вы о том человеке, который стоит возле самого чума? - Ордин откинулся на стену, и незаметно сжал рукоятку револьвера. - Так он, Матвей Иванович, за нами уже битый час наблюдает. И знаете, у меня такое ощущение, что он хочет подойти, и что-то его удерживает.
  
  - Семен Петрович, а больше вы ничего не заметили? - Костряков старательно прятал улыбку в заметно отросшей за последний месяц бородке.
  
  - Павел Николаич, вы же не думаете, что наш главный специалист, распознавший онкилонов с первого взгляда, не узнает соотечественника?! - воскликнул Никифоров, и тотчас получил чувствительный толчок локтем от товарищей, и продолжил уже тише: - Вот только кто это может быть? Беглый?
  
  - Да нет, едва ли, - пожал плечами Горюнов. - в такую даль, через океан... Скорее, потерпевший крушение. Ну-ка, припоминайте, какие экспедиции могли оказаться в этих краях?
  
  - Экспедиция? - протянут Ордин. - сомневаюсь я, Матвей Иванович, что член экспедиции мог бы нас опасаться. С чего бы вдруг? Погодите! Идет.
  К ним действительно приближался таинственный незнакомец. Шел он той слегка косолапой, привычной к качке походкой, которая всегда отличала моряков, и жест, которым он сдернул ушанку, тоже был привычный, заученный.
  
  - Ваш бродь, разрешите обратиться?! - гаркнул он так, что ближайший онкилон возмущенно что-то выкрикнул, матрос извинился на том же самом языке, и продолжил уже тише. - Матрос Иван Буйный, марсовый со "Святой Марии". А я смотрю, и глазам не верю, неужели, свои, русские?!
  - Погоди. Как со "Святой Марии"?! Капитан - Иван Львович Татаринов, верно? - бывшие студенты удивленно наблюдали, как меняется в лице Костряков.- Вы ж еще в прошлом году бесследно пропали, вас же даже искать уже перестали... Погоди! У вас там радист был, мой брат двюродный, Федор Костряков. Он жив?
  
  - Жив-жив, ваше благородие! И он жив, и капитан наш, и еще десяток человек из тех, кто на "Святой Марии" остался, Дай бог здоровья его благородию, лейтенанту Русанову. Его "Геркулес" льдами-то затерло, и как раз мимо нашей шхуны дрейфом проносило. Вот он нас всех на борт и принял. Повезло нам, а то уже и цинга свирепствовала, и еды почти не осталось... Так что, когда нас сюда льдами притащило, да об рифы раскололо, на "Геркулесе" аж три команды было. Мы, со "Святой Марии", 12 душ, да со "Святой Анны" десять, да с "Геркулеса" - вся команда. Спасибо нашей барышне, выходила.
  
  - Какой барышне, кто-нибудь понимает? - тихо поинтересовался Никифоров, и Ордин ему так же тихо ответил:
  - Ереминии Жданько, судовому врачу одной из пропавших экспедиций.
  - Ой, то есть барыне, конечно, Ериминии Александровне, супруге господина лейтенанта, - исправился матрос. - Кабы не она, кормить бы нам всем медведей. Она нам всем, как мать родная! Да что ж это я! Вы как с онкилонами договоритесь, к нам заходите! Здесь все знают, где наш поселок. Это недалеко, по ту сторону Долины Тысячи Дымов. Местечко, я вам доложу, первостатейное. Век бы там жил, да только домой надо... Вы-то как, своим ходом, или тоже крушение потерпели?
  
  - Своим-своим. Так что передавай там, в долине, скоро дома будете. И ждите в гости, - улыбнулся Горюнов и едва заметно взмахнул рукой, призывая к тишине. Вождь онкилонов готовился к приветственному слову.
  
  Глава 2. Нежданные вести
  
  В маленькой рубленой избушке, оборудованной под радиорубку, было не то, что тепло - жарко. Прибор, стоящий на столе, только что перестал издавать непонятные звуки и вибрировать, и радист как величайшую ценность схватил лист бумаги, на котором расставлял точки и тире, пока мысленно проводя расшифровку. И замер. Надолго.
  
  И было, надо сказать, от чего волноваться - он только что впервые за два года зимовки связался с Большой землей. Только сейчас общими усилиями удалось починить и настроить передатчик, и отправить телеграмму - ладно, не на Большую Землю, а всего лишь на курсирующий сравнительно недалеко корабль "Полярная звезда", но все же... Он сообщил наконец-то, что пропавшие экспедиции нашлись, что они живы и относительно здоровы, сообщил о найденной земле. И судно собиралось пробиваться сквозь льды - к ним, и к открытой ими неуловимой Земле Санникова. Вот только что должны были сообщить о том, что "Полярная звезда" сменила курс и отправляется к ним, и настроение потому было приподнятое. Так, что они пишут? Поздравление, слова о том, что семьи будут уведомлены в ближайшее время, что министерство требует скорейших отчетов - обычная бюрократическая шелуха. Нет, это было вчера. А сейчас...
  
  - Федя, ты чего? Сломалась рация? С морзянкой не разобраться? - брат радиста, Павел Костряков, почувствовал что-то неладное, пытался его растормошить. И брат глянул на него невидящими глазами и тихо спросил:
  
  - Наши уже собрались, да? Ну, пошли, Пашка. Новости плохие. Не будет никакой "Звезды".
  
  А в соседней, намного большей и довольно уютной избушке действительно собралось сейчас почти все мужской население Долины Трех Капитанов, как назвали это место первооткрыватели Земли Санникова. Людей набралось столько, что яблоку негде упасть. "Наша барыня", Еремения Александровна Жданко-Брусилова как раз отпаивала чаем с малиной простудившуюся Раку, жену Горохова, которая пешком прибежала к мужу из поселка онкилонов, чтобы предупредить: шаман онкилонов обвиняет в том, что в Долине Тысячи Дымов теперь не осталось гейзеров, белых людей. Сюда они не пойдут, но возвращаться будет опасно, особенно без правдоподобного доказательства своей невиновности. Беда, конечно, невелика: за прошедшие полтора года члены пропавших экспедиций исходили найденный остров вдоль и поперек, да и в долине было все необходимое на несколько лет вперед. Да и в том, что гейзеры буквально через несколько недель, максимум через месяц-полтора прочистят себе новый путь и "грелка Земли Санникова" заработает снова, бывший студент-геолог Горюнов заявлял со всей ответственностью. А пережить одну зиму... им не привыкать. Да и онкилоны, не говоря уже о вампу и флоре и фауне острова, оказывались в таких условиях далеко не первый раз. Война с местными племенами? Нет, это немыслимо. Они еще не раз попытаются договориться миром, достаточно просто переждать, пока успокоятся зачинщики.
  
  Несколько матросов отправились на охоту, трое дежурили у загонов со скотиной, двое охраняли амбар с запасами зерновых. Еще двое дежурили на высоких скалах - один караулил, не появится ли "Полярная звезда", а второй - не придут ли онкилоны в Долину - с миром ли, с войной ли - к их визиту нужно было быть готовыми.
  
  Зато руководство было в сборе. Горюнов, Ордин, Горохов и Никифоров мирно пили чай и играли в шахматы, коротая ожидание, офицеры всех трех судов - "Святой Анны", "Святой Марии" и "Геркулеса" обменивались воспоминаниями, кто-то наигрывал на гитаре, кто-то напевал. Капитаны сидели отдельно и оживленно беседовали.
  
  Лейтенант Георгий Брусилов, самый молодой из них, горячился, доказывая, что нужно обязательно сообщить, что экспедиция на "Святой Марии" была погублена специально, что он лично пройдет по своим родным и знакомым, и добьется суда над Николаем Антоновичем. И что он докажет, что открытие Земли Марии, а теперь еще и успешное освоение Земли Санникова искупает все возможные просчеты по службе. У него хватит связей, чтобы добиться справедливости!
  
  - Э, Юрий Львович, кабы все было так просто... Вам хорошо, а нас с Иваном Львовичем не то что в Петербург не пустят, нам до дома добраться не дадут! Меня - за то, что фактически дезертировал, увел людей в никуда, рисковал попусту их жизнями, никому ничего толком не сказав. И как доказывать прикажете, что поймал тогда сигнал с просьбой о помощи от вашего, кстати, штурмана Климова? - вздохнул Владимир Русанов. - И разминулись-то на пару десятков километров, но "Геркулес" намертво впаяло во льды и потащило на восток, и никого не получилось спасти. А впрочем, что-то я такое слышал еще на Земле Франца-Иосифа, что как раз мне навстречу шел "Святой Фока" лейтенанта Седова. Может, ему повезло больше...
  
  - Надеюсь... Климов - хороший штурман, он группу доведет куда угодно, и если уж они сумели подать сигнал о помощи - доберутся. Хотя как подумаю, как там сейчас моя Маша... Она ж, наверное, получила мое прощальное письмо. Я слишком поздно прозрел, слишком поздно понял, какой негодяй мой брат, и что ему было нужно... И он сейчас вокруг моей жены увивается1!Страшно подумать, что он ей плетет. Только бы не убедил...
  
  - Иван Львович, вы не волнуйтесь так, - вмешался в разговор Горюнов. - Мой друг Павел Костряков, когда брата искал, Марию Васильевну нашел. Они с Катюшей и Ниной Капитоновной живы-здоровы, не бедствуют, переехали в Москву, к вашему брату, но Марья Васильевна даже мысли не допускает, что вы могли погибнуть. Она вас непременно дождется, только вы уж ее не подведите - возвращайтесь живым.
  
  - Вернусь. Ради них я хоть с того света вернусь, Матвей Иванович! Но что же Костряковы-то так долго?..
  
  - А мы уже здесь. Господа, - Федор Костряков обвел всех собравшихся тяжелым взглядом и, буквально упав на стул, опустил на капитанский стол скомканную телеграмму. - "Полярная Звезда" не придет. Судно арестовано и конфисковано германцами. Война, ребята. И уже давно.
  
  - Что?! - Брусилова буквально подбросило в воздух. - Там война, там люди гибнут, а мы тут прохлаждаемся? Вы как хотите, а я пешком! Как господа студенты пришли, так и дотуда дойду! Не могу я тут сидеть, и не стану!
  
  - Да сядьте вы, Юрий Львович. Вы не одни, - Татаринов махнул рукой и продолжил. - пешком я никого не пущу. Господ студентов было шестеро, а нас полсотни человек. У нас собак не хватит припасы тащить, а на себе много не дотащишь. Один раз уже пошли пешком, и что? И не перебивайте, я еще не закончил. Война - это значит германские, а может, и другие иностранные суда могут сюда прийти. Онкилоны, а вампу, и подавно не сумеют отстоять свой остров. Вы позволите иностранцам засесть на нашем острове? Мы ведь ничем не докажем, что остров уже открыт и что он - наш. Вы готовы позволить кому-то укрепиться здесь, на потенциально - одном из важнейших морских путей России? Кто, если не мы, поможет отстоять Землю Санникова от пришельцев?
  
  - А ведь точно... Иван Львович, на "Геркулесе" остались пушки, правда, всего десяток, но... - Русанов задумчиво потер переносицу. - Корабль пробит, на воду его не спустить, но обшивка еще может пригодиться. Форт, что ли, построить, как в Аляске делали?
  
  - Да, укрепляться придется. И от морозов, и от врагов. Простите, господа, я просто не подумал, - опустил голову Брусилов, но тут же повеселел. - Ничего, у меня в команде такие ребята, мы вам в два счета такую крепость соорудим, пусть хоть все флоты мира стреляют! Здесь нам бояться нечего, припасов хватит, так что еще повоюем!
  
  - Повоюем. Так, давайте для начала над картой острова поработаем, разберемся со схемой укреплений. Ничего, ребята, здесь укрепимся, такой форпост сделаем, чтоб не стыдно его было России-Матушке дарить, а война кончится - и по домам можно будет. . А то, может, и вернемся еще. Как считаете, ребята?
  
  Глава 3. Тем временем на Большой Земле
  
  А странная все-таки штука - жизнь! В этом Иван Павлович Кораблев убеждался уже далеко не первый раз. Как и в том, что от воспоминаний раннего детства все равно никуда не уйти, и прошлое любит возвращаться самым причудливым образом.
  
  Вот например, Энск. Сколько лет назад он уехал из родного города в Москву? Ой, давно... Еще до революции, а кажется - целую жизнь назад. Уезжал полным надежд честолюбивым юнцом, готовился покорять столицу, и надеялся, что все в его жизни изменится... Да кого он обманывает? Себя? А зачем? Ведь сам же прекрасно понимает, что бежал он из Энска. Просто бежал, и не знал толком - от себя ли и своих чувств, или от одной ясноглазой девушки, которая как раз готовилась к свадьбе. Маша Колокольцева, племянница оглашенных сестер Бубенчиковых. Тоненькая, как тростинка и легкая, словно перышко. Шла - будто на крыльях летела, улыбалась так, что невозможно было не улыбнуться ей в ответ. Ну и что, что семья у нее бедная, и только тетки чем-то помогают? что с того, что сирота? Да он бы за величайшее счастье посчитал бы называть ее своей невестой! На руках бы носил, все бы для нее сделал, что бы захотела... Но увы. Он безнадежно опоздал. Кто такой Ванька Кораблев, неудачливый студентишка, которого чуть не исключили по политическим мотивам (да, сам виноват. Хотя не вмешаться и не заступиться за однокурсника-революционера он не мог. Подло было бы проходить мимо и делать вид, что так и надо!)? Ему никогда не сравниться с другим Ванькой - Татариновым. Тоже полунищим, да. Тоже из семьи обычных работяг. Но Татаринов, он... он какой-то необычный, нездешний. Эти его мечты о море, это его упрямое стремление стать капитаном, во что бы то ни стало, его энергия и целеустремленность, его какое-то нездешнее благородство, прямолинейность - даже внешность, и та обращала на себя внимание сразу. С ним не сравниться, как не пытайся. И Ивану Павловичу в общем-то было даже почти не обидно, что красавица Маша Колокольцева выбрала не его. Все правильно сделала.
  
  Почему же тогда так больно даже смотреть на старые фото? И зачем он вообще заказывал копии тех снимков?.. Зачем хранит их, как величайшую святыню - до сих пор хранит, несмотря ни на что? Гимназистка Маша задорно смеется, стоя у самого обрыва. Они дружили тогда - все-таки дома стояли почти рядом. Он как-то влез в сад ее тетушек, яблоки воровать, а Маша его чуть не поколотила... Потом помирились, и частенько таскали друг другу интересные книжки, и болтали в том же саду под деревьями обо всем на свете. Сиротка, живущая с мамой-вдовой у богатой тетушек, почти барышня - и дворовый мальчишка, сын простого ремесленника, который отчаянно мечтал стать учителем. У них оказалось на удивление много тем для разговоров, и ничто не омрачало их детской дружбы. Сколько же прошло лет?.. А вот гроза всех окрестных хулиганов, "Ваньки-встаньки"... Друзья-не разлей вода с берегов Песчинки. Татаринов и Климов, чьей дружбе вечный одиночка Кораблев даже немного завидовал. Они все-таки счастливчики... почти братья, почти как родные друг другу стали, с самого детства. Хорошо же тогда было, даже сейчас смотришь, и невольно улыбаешься...
  
  Свадьба Маши и Ивана. Оба сияют таким неподдельным счастьем, и в то же время так трогательно стесняются встать слишком близко. В отличии от традиционных свадебных снимков, Маша сидит. Сидит вполоборота, словно чтобы показать свое шикарное подвенечное платье (ох, сколько же его шили сестры Бубенчиковы, какой переполох подняли из-за приданого своей любимой племянницы! И ведь сделали так, что платье получилось не хуже, чем в лучших ателье столицы! Но Кораблев-то знает, она просто хочет видеть своего Ваню, хочет - и стесняется при всех держать его руку. А он стоит навытяжку в новеньком мундире, еще не веря, своему счастью - что уже офицер, что стал теперь "вашим благородием", что женится - и у него такое смешное выражение лица: я сплю, да? Ущипните кто-нибудь, это не может быть правдой... И у обоих в глазах такая нежность, такая бесконечная любовь, что дыхание перехватывает. Ну вот как, как можно было желать им зла? Как можно было специально вредить таким людям?..
  
  И снова сияющие лица. Маленькая Катя на руках у крестного, счастливые родители стоят рядом, по обе стороны от Климова. Этот снимок делали не в ателье, это у самого Кораблева появился фотоаппарат, и он собирался опробовать его на своих друзьях. Маша его чуть не прибила за такое - ребенка вспышкой напугаешь, не смей даже думать! А Ванька ее успокоил. И оба так тревожно-ласково всматриваются в лицо дочурки, а та играет Климовским морским воротником, и пытается оторвать якорек. Смешные... Счастливые... Не знают, что счастья им осталось немного.
  
  Отплытие "Святой Марии". Официальные снимки - и не очень. У Ваньки лицо такое... Изнутри светится. Он весь уже там, в Арктике, или, по крайней мере, на "Святой Марии". Его уже не остановить, кто бы что не говорил, он пойдет напролом, и это его знаменитое на весь Энск упорство любые льды заставит расступиться. Ему верят, за ним пойдут на край света. А как не пойти - за таким? Знающим досконально, как и где идти, что именно нужно и где это найти, кристально честным и невероятно обаятельным, таким одухотворенным, что ли... Даже от снимков чувствуется то самое, татаринское обаяние, его знаменитая улыбка сияет, и не дает ни на секунду усомниться - "Я живой. Вернусь, и не смейте даже сомневаться!".
  
  Маша верила. И ждала. Десять лет, боже правый - прошло больше десятка лет... На последующих ее снимках она все меньше и меньше похожа на себя прежнюю. Уже почти не улыбается, в глазах уже притаилась застарелая тоска и боль. Она смотрит на Катю - а видит Ивана. Она не замечает ничего - ни того, что почти развалился дом, ни того, как перешептываются все кумушки Энска, ни взглядов мужниного брата. В ней словно что-то умерло. Она даже революции и гражданской войны как будто не заметила! А ведь в детстве так мечтала о переменах, о том, что отменят те или иные несправедливые законы, что не будет этого деления по сословиям, что... да мало ли о чем они мечтали! И ведь многое сбылось - а она и не заметила. Или заметила - но радости уже не было.
  
  Как странно было Ивану Павловичу видеть эту тень былой Маши. Странно - и страшно. И очень больно. Как будто и в нем что-то умирало, что-то очень важное. Она бы все равно не смирилась со смертью своего Ивана. Если бы поверила, что он никогда не вернется - ушла бы следом, это Иван Павлович почему-то очень ясно ощущал, и потому стремился хоть как-то ей помочь, хоть чем-то поддерживать едва тлеющий огонек надежды.
  
  Но он-то не ослеп и не оглох! Он видел, как смотрит на Машу... нет, давно уже на Марью Васильевну тот самый брат, а точнее - троюродный кузен, Николай Антонович. Наивный Ванька сам их когда-то познакомил. Его так распирало от счастья, что представляя молодую жену, он и не увидел, как жадно загорелись глаза Николая. Не замечал, как "братец" ходит вокруг нее кругами, оказывает недвусмысленные знаки внимания, и все плетет, плетет какие-то интриги... Как паук, сидящий в центре паутины. Ванька слишком благодарен был своему дядюшке, Антону Геннадьевичу Татаринову, за "путевку в жизнь". как он это называл. Нет, покойный дядюшка его похоже действительно был человеком незаурядным, и относился к Ивану как к родному. В мореходное училище устроил, к дворянским отпрыскам, за обучение платил, а потом именно по его протекции способного гардемарина взяли в мичманы на военное судно, и парнишка стал-таки морским офицером. А вот сын у Антона Геннадьевича оказался...
  
  Иван Павлович давно работал с Николаем Антоновичем и успел его очень неплохо изучить. И изворотливость, и умение медленно но неуклонно добиваться своей цели, и полное несоответствие внешней степенности и добропорядочности - и внутренней мстительности и жестокости молодой еще преподаватель не раз и не два испытал на себе. Скольким молодым учителям или даже мальчишкам-ученикам он испортил жизнь просто за то, что они встали на пути Николая к месту директора? Сколько клеветы, сколько грязных дрязг и многоходовых интриг он успел заметить? А сколько не успел, не увидел... Чудо еще, что сам Иван Павлович пока еще работает на своем месте, и его самого пока еще не убрали. Не иначе - из-за Марьи Васильевны, потому что она за него непременно бы заступилась.
  
  Но в последнее время ему непонятно почему стало легче дышать в присутствии Николая Антоновича. Словно опят пахнуло в душную, пропитанную интригами и дрязгами учительскую, свежим ветром Энской набережной. И как-то на второй план отступили интриги, и ежедневная борьба за то, чтобы детей хоть сколько-нибудь сносно кормили, и постоянные попытки хоть как-то заинтересовать ребят, заставить их учиться не из-под палки, а потому, что им самим это интересно. Байки про Индию и другие дальние страны, театр, выезд в старую усадьбу "на подножный корм" - это лишь то немногое, что дети видели и могли бы понять. А сколько всего так и осталось тайной, похороненной в сейфах и личных делах? Сколько нервов ушло в той необьявленной войне за каждого ребенка, за то, чтобы они остались тут, а не скатились бы в нищету и не стали бы преступниками?..
  
  Как странно, этот очередной беспризорник почему-то с первого взгляда напомнил об Энске, о его собственном детстве - и о Ваньке. Вернее - о тех двух Ваньках, которыми он так восхищался, и на которых так мечтал быть похожим. А ведь энский паренек-то. Сын Ваньки Григорьева, надо же... Саня. И почему же он так похож не на обычного работягу Григорьева, ничем особо не примечательного честного труженика, а именно на венного искателя справедливости, вечного бунтаря и защитника всех, кого кто-то осмелится обидеть? Не внешне, нет. Вот только так невольно поверишь в переселение душ. Тот же взгляд - прямой, упрямый, ничего не боящийся. То же стремление к справедливости, тот же редкий талант дружить - даже на расстоянии, даже не видя годами - помнить и знать, что если он появится - все будет по-прежнему, и дружба ничуть не ослабнет. Саня почему-то привязался к Ивану Павловичу, стал ему доверять и заходил поговорить, посоветоваться. А учителю временами казалось, что время повернуло вспять. Вот сидит перед ним черноволосый и темноглазый парнишка, и увлеченно рассказывает о чем-то, говорит: "А вот Петька тогда... Эх, если бы вы только знали нашего Петьку, Иван Павлович! - тут же грустно продолжает: - Где-то он теперь?.. И как его отыскать?..". А у Ивана Павловича перед глазами уже не его квартира, а стенка сарая в Энске, и ему снова пятнадцать, и он вытачивает новое удилище, а рядом сидит светловолосый сосед, который, похоже, влюбился в Машу Колокольцеву, и вдохновенно вещает: "И в это время Ванька Климов... Эх, где-то он сейчас?.. Вот что я опять не так сделал, скажи? Почему он укатил непонятно куда именно когда я на побывку приехал? Ведь знал же, понимаешь, знал! И как нарочно... Чем я его обидел, скажи?..".
  
  А потом ощущение, что все повторяется стало просто непереносимым. Саня Григорьев подружился с Катей Татариновой. Иван Павлович и не хотел, а замечал, как в гостях у Кати (или даже у него самого) ребята сидели, склонившись над одной книгой, перепихивались локтями, что-то показывали в тексте, как даже в школе перешучивались, не заканчивая фразы, как Саня ждал Катю после школы, и хватал ее сумку, не слушая возражений, как они играли в снежки и смеялись, как становились такими серьезными и взволнованными их лица, когда они что-то обсуждали... И видел он почему-то не их - а себя - и Катину маму. С Ваней Татариновым Маша тогда еще не была знакома. Он слишком много тогда думал о море, о рыбалке, о помощи тем, кому надо помогать, чтобы обращать внимание не девчонок. Но с возрастом Катя все больше становилась похожа на мать, а Саня - на Ваню, и Иван Павлович с тревогой ожидал, что вот-вот, уже совсем скоро все снова повторится. И даже второй Николай Антонович появился...
  
  Ромашка. Мишка Ромашов. Неприметный малый, из тех, кого называют "Серыми мышами" - на первый взгляд. Урия Гипп, Сова - называли его в классе. Он тоже уже начинал плести сети, уже учился манипулировать, влиять на товарищей, сначала впутывая их в долги, заставлял делиться пайкой, потом, играя на их страхах, на разведанных случайно секретах, играл на нервах и заставлял выполнять разные поручения. Делал подлости и пакости - исподтишка, чужими руками. Доносил и кляузничал. Добился всеобщей ненависти и какого-то страха, что ли... Пока не нарвался на смелого.
  
  Да, Ванька бы тоже не выдержал, и так же набросился бы с кулаками, и так же делал бы вид, что это не его поколотили в подворотне, устроив темную, а он просто немножко упал. Самостоятельный. И такой же кристально честный. Но этот хотя бы видит, если его окружают подлецы. Этот хотя бы не доверяет тем, кто уже однажды предал... И тоже уходит в никуда, сжигая за собой мосты... Ванька ушел на "Святой Марии" в бессмертие. Санька - сначала сбежал из дома, а потом молча и гордо ушел из детдома. Кажется, собирался в Энск. С начинающейся-то испанкой... Балбес, как есть балбес малолетний...
  
  Те дни вспоминать не хотелось, хотелось все забыть и вычеркнуть из памяти, просто не вспоминать. Кто же знал, что будет так больно? Ведь не слепой же он, знал, что для Маши не было, нет и не будет никогда существовать никого, кто может заменить Ивана. Знал - так зачем же свататься пошел? Хотел приободрить? Хотел, чтобы она встряхнулась, чтобы живой себя почувствовала? Ну, встряхнул. Как еще собственным букетом по лицу не получил? Это была не истерика, наверное. Просто выплеснулось наконец все то, что копилось годами, и сквозь ледяную корку вежливого отчуждения снова показалась та отчаянная девчонка, его подруга детства. И эта девчонка, а не почтенная Марья Васильевна, кричала на него, чтобы не смел даже думать, что Иван живой, и что он еще обязательно вернется, а так называемые друзья, которые его уже похоронили ей и даром не нужны. Что она ненавидит эту Москву, и этот дом, и эту жизнь заодно, что все бросит и уедет, обязательно вернется обратно в Энск, а его чтоб и ноги там не было, раз посмел такое подумать, и уж тем более - предложить!
  
  И он напился. Да. Позорно напился, и впал в такую тоску, что жить не хотелось совершенно. Он предатель? Наверное, да. Но он не верит, уже давно не верит в то, что Иван способен вернуться. И зачем вообще бороться, добиваться чего-то? Ведь все, все идет в никуда. Работа? Но результатов ее давно не видно. Личная жизнь? С ней все теперь кристально ясно. Какие-то собственные желания и мечты? Помилуйте, откуда им взяться?..
  
  А потом прибежал встревоженный Саня. Тормошил его, говорил о каком-то заговоре против него, Ивана Павловича. В школе, под предводительством Николая Антоновича. И так умоляюще-тревожно смотрел, так стремился помочь, поддержать, что пробил эту стену отчуждения. Ванька мертв, да. Пусть так. Но Санька-то жив! И десятки других таких же мальчишек и девчонок. И ради них еще стоит жить. И бороться тоже стоит! А кто сказал, что будет легко?..
  А потом, после победы, после того, как стало ясно, что он отстоял свое право преподавать, со страшной головной болью и чувством полной опустошенности - словно воздух из шара выпустили - Иван Павлович вернулся домой. Чтобы встретить призрака. Вернее, нет. Чтобы узнать, что Маша все эти годы была права, и Иван все-таки вернулся. Живой. И почти такой же, как прежде. И слушал его рассказ о том, что творилось все эти годы, бессильно сжимая и разжимая кулаки, и смотрел с такой застарелой тоской и виной, так совсем по-старому эмоционально реагируя на каждое событие, что Иван Павлович даже не верил, что все эти годы действительно были. Да как же могло пройти десять лет, если Ванька - вот он? Только поседел он, сразу не заметить, а приглядишься - видно. И шрам появился (наверное, обморозился, обычно такие следы от этого остаются). А так... Неужели, правда?
  А потом Иван попросил бумагу и ручку, и долго что-то писал. Писал, зачеркивал, рвал - и снова писал. Что? Кому? Иван Павлович не знал, он задремал, пока Иван что-то писал в его кабинете, а когда проснулся - Татаринова уже не было в квартире, дверь закрыта. Он уже потом доставал из-под стола смятые листы, и думал о том, куда пошел и что сейчас делает внезапно найденный друг (надо же, сколько лет прошло - а все еще действительно друг. Не знал, не верил что такое бывает в жизни, а гляди ж ты, бывает...). Иван Павлович выкинул те листы, не читая - какая разница, что он там писал? Это его личное дело. Но на столе осталась записка, где знакомым "летящим" почерком было его имя. Что же там?
  
  "Палыч, извини, что намусорил тут у тебя и столько бумаги перевел. Просто очень нужно было собраться с мыслями. Будить не буду, и так полночи проболтали, а когда ты проснешься, нас скорее всего уже не будет в Москве. Забираю своих - и в Энск. Да, хочу, чтобы ты знал. Я пойду ранним утром, пока Николай будет в школе. Не хочу его видеть. Оставляю записку. Ты всегда был грамотей меня, и вежливее - тоже. В разы. Стоило бы посоветоваться, но, наверное, уже поздно. Глянь, у тебя на столе мое письмо Николаю. надеюсь, оно само все тебе скажет.
  Да, спасибо тебе за все. За то, что был рядом с Машей, что помогал ей. Не волнуйся, я ни в чем тебя не виню. Будешь в Энске - заходи обязательно, мы будем очень рады. Спасибо за все.
  Ванька с Песчинки"
  
  А рядом действительно лежало написанное каллиграфическим почерком, по всем правилам дореволюционной переписки оформленное письмо. Ну-ка, что он там написал? Тревожно как-то, Ванька же отчаянный, может и ляпнуть что-то не то.
  
  Милостивый государь, Николай Антонович!
  
  Настоящим спешу уведомить Ваше превосходительство, что информация о моей скоропостижной кончине во льдах, равно как и о том, что "Святая Мария" погибла и никто никогда о ней не узнает, оказалась преждевременной и ложной. Дабы не вводить Вас в искушение, не буду сообщать подробностей, только смею заверить, что планы Ваши касательно судна и его команды успехом не увенчались и к ожидаемому результату уже не приведут.
  
  Выражаю искреннюю признательность за заботу о моей семье, от забот о коей с чувством глубокого морального удовлетворения вас освобождаю, и покорнейше прошу - в Ваших же интересах - не искать встречи ни с кем из представителей моего семейства. Впрочем, убытки Ваши на их содержание возмещать на намерен, ибо пребываю в полной уверенности, что на организации экспедиции Вы денег получили многократно больше, чем потратили бы на полное обеспечение семей всей команды, даже на много превосходящий срок.
  
  С прискорбием сообщаю, что времена изменились, а посему требовать у вас сатисфакции не представляется возможным. Однако молчать о случившемся не намерен, и меры принимать буду самые жесткие.
  
  За сим позвольте откланяться,
  капитан шхуны "Святая Мария",
  лейтенант флота
  Татаринов Иван Львович
  
  "Ох, Ванька-Ванька, подведет тебя когда-нибудь твой язык!" - Иван Павлович осуждающе покачал головой, но губы сами собой расползались в улыбке. Интересно было бы посмотреть на лицо Николая Антоновича, когда он это послание увидит. А Татариновы... Татариновы к тому времени будут уже далеко - и в полной безопасности. И знать бы еще, откуда взялась такая уверенность, что в Энск Николай Антонович ехать не рискнет?..
  
  Глава 4. Как-то встретит Родина?
  
  Как же это все-таки страшно - ожидать в больничных коридорах! И знать, что прошло уже больше пяти лет, что встреча почти невозможна - и все еще на что-то надеяться! Иван Львович Татаринов всегда считал себя человеком, умеющим держать себя в руках, но тут он просто не мог устоять на месте и мерял шагами коридор. Интересно, что здесь было раньше? Чей-то особняк, наверное? Или институт? Потолки какие высокие, сколько лепнины... А ведь Ванька Климов всегда недолюбливал огромные пустые залы. Говорил, что лучше уж лес, или избушка, но не это. "Да поймите вы, наконец, ваш-бродие, нельзя же в церкви жить! А эти дома барские - ну чисто храм божий! Негоже так дома-то расписывать. В них и заснуть не сумеешь!". Да, а теперь ему в таком вот здании пришлось жить столько лет. И ладно бы просто жить... Капитана невольно передернуло, когда он вспомнил, что его верному штурману ампутировали обе ноги чуть ниже коленей, потому что начиналась гангрена. А потом еще воспаление легких на фоне общего переохлаждения, испанка и бог весть что еще. Говорят, если бы не тот врач, Иван Иванович (капитан Татаринов силился и никак не мог вспомнить фамилию), то штурмана дальнего плавания Климова уже давно не было бы на свете. А так - живой. Пока живой, но создается впечатление, что он уже почти выдохся и дальше бороться не хочет. Не видит цели.
  
  Иван Львович в очередной раз подошел к окну. Двадцать пять шагов на семь с половиной. Двенадцать дверей с красивыми медными табличками. Полтора часа ожидания, пока закончится операция. Сколько еще ждать, сколько?! Ванька Климов, веснушчатый белобрысый крепыш, живший через три дома от него. Сосед, друг детства, поражавший своей мужицкой обстоятельностью и житейской мудростью. "Ваньки-встаньки", двойншки с Песчинки, как называли их соседи. Сколько раз они вместе ходили в ночное, бегали за раками или просто ночевали на берегу реки, отговариваясь, что на рыбалке, а на самом деле - мечтая у костра о дальних странах. "А знаешь, Ванька, я очень хочу Индию посмотреть. Вот ты слона видел? И я - нет. А в книжках твоих, между прочим, они неправильно нарисованы! Чего ржешь, как конь! Неправильно! На таких ногах ходить не могут, рухнут сразу. Ты корову представь на негнущихся ногах! Да ну тебя, а еще друг называется!". А потом - дядюшка устроил в Морской корпус, и мечта стала казатся такой близкой-близкой - только руку протяни. Но когда мичман Татаринов приехал домой, сверкая новыми погонами, Ванька Климов не пришел его встречать. И дома его не оказалось. Нашелся он только на их любимой полянке, возле дерева, под которым они когда-то закапывали подписанную кровью записку с клятвой вечной дружбы и побратимства. И какой-то он был весь поникший, хмурый... Сидел под этим деревом, и что-то ковырял новеньким ножом. "Ну здорово, ваше благородие. Мне как, стоя честь отдавать, или можно сидя?". "Ванька... Братишка, ты чего? Ну какое я тебе к чертям собачьим благородие? Это ж я, Татарин, ну? Я за тобой, дураком, приехал. Айда со мной, в город! На штурмана поступишь учиться, вместе в море пойдем. Хочешь? Индию твою посмотрим, слонов. Ты же так мечтал! Поехали, а?". Они поехали. И Климов действительно стал штурманом, правой рукой капитана "Святой Марии", другом семьи. Все казалось легко и просто, и им дело не было до пересудов господ офицеров. Да, Иван Татаринов так и не дослужился до звания капитана. Он был лейтенантом в том числе и потому, что слишком не по-офицерски относился к команде. На "Святой Марии" его любили, этого не отнять. Но разве мог он забыть, что сам был таким же полунищим мальчишкой, как и они? Разве мог не считать за человека лучшего друга, почти брата? Да, другого, настоящего брата. Не Николая. Нет, не вспоминать! Не смей вспоминать!
  Но перед глазами все же встала "Святая Мария". Вторая зимовка, еды в обрез, топлива тоже. Они вдвоем в промерзшей насквозь капитанской рубке. Там, за стеной - кают компания, там пока еще тепло, там ребята. Но говорить надо здесь, где никто не услышит. И Ванька Климов наседает, едва не с кулаками, отчаянно шепчет: "Да ты чего, совсем с ума свихнулся, ваш-бродь?! Какая земля, какое пешком?! Загубишь мальчишек, и дело с концом! У тебя пол-команды - юнцы желторотые, забыл? Они знать не знают, как себя здесь вести. Они боятся, понимаешь? Они жить хотят, и это бездействие их сводит с ума. Мы с тобой, если надо, и три и четыре зимовки переживем. И пол-команды - тоже. Но те, кого ты понабрал по доброте душевной... Тебе рассказать, что начнется через пару месяцев? А, молчишь. Сам понимаешь". "Ну а ты что предлагаешь?" - это прозвучало безумно устало. Думать ни о чем не хотелось, голова распухала, только-только прошедшая цинга никак не хотела отпускать. "Что-что... Львович, соберись! Ты не посмеешь тут помирать, понял! Крестницу мою вспомни, балда! А о жене подумал? Тебе сколько раз говорено - держись подальше от этого не к ночи будь помянут Николая! Да ладно, ладно. Не сверкай глазами, уже молчу. Пиши приказ. Мальчишек я забираю - и идем к земле. У вас все припасов останется побольше, и шансы будут. Только держись тут, не раскисай, понял?". И зачем, зачем, зачем было отпускать Ваньку и мальчишек? Зачем?.. Через месяц подошел "Геркулес". Они бы дожили, они бы были все вместе! Знать бы тогда...
  
  А за окном зима... Деревья запорошило, и они кажутся безумно похожими на те, что окружали их "крепость Орешек", как они в шутку назвали укрепления там, в Долине Трех Капитанов. А все-таки ребята молодцы, они действительно возвели весьма значительные форты во всех стратегически важных районах Земли Санникова - на побережье, рядом с бухтой, у входа в Долину, и еще в нескольких местах. И пушки с "Геркулеса" пришлись как нельзя кстати. А как самоотверженно ребята трудились, как торопились, словно опасаясь, что враг появится не сегодня - завтра! Обошлось. Отбивать пришлось всего две атаки. Во время войны одну - и во время гражданской. Нет, они не сдадут всяким там интервентам своего острова! Лучше умереть...
  
  Остров... Земля Санникова, неведомая и неуловимая земля... Как странно. Там ему постоянно снился дом. Снилась то Маша в подвенечном платье с букетом цветов, убегающая от него по цветущему лугу, то Катюша, играющая в прятки с какой-то белокурой девочкой и чернявым мальчуганом, то родной дом. Энск, тихий Энск, Песчинка и Тихая, деревянные дома. Их с Ванькой детство. А то - Петербург, и он снова выбивает себе право на экспедицию. А то - учеба, и южные моря... А теперь вот он все чаще и чаще видит разросшиеся Орешек и Форт Находку, рубленые высоченные стены, пропитанные чем-то, благодаря чему они перестают гореть, узкие окошки-бойницы, подъемный мост... Какие все-таки еще мальчишки его спутники! Что студенты, что капитаны - как будто не наигрались в свое время в солдатиков. С каким удовольствием, с каким азартом они чертили схему крепости, придумывали, где ее ставить, и как сделать абсолютно неприступной! И с каким азартом работали.... А потом? Бескрайние поля, снабжавшие их колонию провизией. Плодово-ягодные сады... Амбары... Избушки-радиорубки по всему острову. Да, нелюдимый, неласковый остров было уже не узнать. Земля Санникова расцвела и преобразилась, по ней семимильными шагами шагал прогресс, и вернуться туда Иван Львович хотел всем сердцем. Он только сейчас это понял.
  
  А ведь остальные поняли это гораздо раньше. Не случайно его поставили Правителем Земли Санникова, то есть губернатором. Не случайно к его мнению так внимательно прислушивались и даже когда спорили - все равно подчинялись. Он вспомнил последний сбор в Штабе. Его ребята - уже вполне отъевшиеся, отдохнувшие и полные сил едва не в рот ему смотрели, и не верили своим ушам. Вчера Федя Костряков, их лучший радист, поймал очередной сигнал с корабля. Там, дома, закончилась гражданская война, интервенты выставлены за пределы страны. Теперь, через пять лет после прибытия, остров можно оставлять. Но как? Нужно кого-то послать на разведку, узнать, что вообще творится там. Дома. Нет, на Родине. Домом почему-то все уже вполне искренне считали именно Землю Санникова. Но кого посылать? И когда Иван Львович сказал, что поедет сам, это вызвало целый шквал возмущения.
  - Ребята, тихо. А кто по-вашему должен идти? Георгий Львович, мне напомнить, что вы - дворянин, а дворян в Советской России не любят? А ваш дядюшка-генерал отказался помогать белому движению, поэтому в эмиграции вас тем более не примут с распростертыми объятьями. Я сделаю все, чтобы реабилитировать вас в глазах нового правительства, но для этого нужно время. А сейчас ты просто попадешь в соответствующие органы, и, зная твой язык, догадываюсь, что ты сам себе выкопаешь яму. Владимир Андреевич, сколько у вашего батюшки доходных домов было? А, еще и заводик. И купцом он был. Да вы такой же политически неблагонадежный человек, как и господин Брусилов. А товарищи таких не любят. Я хотя бы происхождения подходящего. И еще, меня в Энске каждая собака знает, там любой подтвердит и мою личность, и то, что я для Советской власти не враг, а человек полезный и нужный. Так что из нас троих... Что, господа студенты? А вы-то куда собрались? Ваша великолепная четверка здесь нужнее. Молчите, ребята. Я знаю, что у всех у вас тут жены, дети, вы всем сердцем привязались к этой земле, и это она теперь - ваш дом и ваша Родина. Потери вас четверых поселение не перенесет, а разлучать вас глупо и опасно. Вы здесь нужнее. Так что разговорчики оставляйте, я все уже решил. Там моя жена, моя дочка. Там человек, который меня отправил в экспедицию на тот свет. Я должен вернуться, должен рискнуть. А вы... В общем, братцы, имейте в виду, если там то же самое творится, что пару лет назад - я никого сюда не приведу. Не хочу вами рисковать.
  
  И он ушел. Пешком. С четырьмя матросами, оставляя за спиной процветающий городок человек на полсотни, и замечательно обжитый остров, который не только может прокормить их всех, и даже больше, но и оборудован множеством благ цивилизации. Он вез целый ящик писем и посылок, документов и доказательств - вторые экземпляры, на случай, если они погибнут в пути, и мчался, мчался со все возможной скоростью по разрушенной войной России домой. Через семь лет.
  
  Дом в Энске встретил его мертвой тишиной и заколоченными ставнями. Никого. Ни единой души, как же так?.. А где?.. Сердце мучительно оборвалось. Уехали, несколько лет назад уехали, и никто не знает, куда. А как же, братец ваш забирал. Николай Антонович. Обходительный такой, вежливый, и сразу видно, что помочь хочет. Да что же вы побледнели-то, голубчик?..
  
  Иван Львович и сам не знал, почему он вспомнил именно про еще одного соседа и тезку, который так мечтал учить детей. Кораблев, Ванька, сын дяди Паши, кожевенника. У него еще лучшие во всем Энске снасти были, и за футбольными мячиками тоже ходили к нему. Узнать адрес труда не составило, и вскоре Иван Львович стучался в дверь старого знакомого. Ой, сдал же ты, дружище... И чего ж ты так напился-то, а? И бледный, как смерть.
  
  - Львович? Лейтенант? Ты чего, с того света вернулся? Да где ж тебя, окаянного, черти носили?! Ты вообще знаешь, что с твоей же, болван такой, семьей происходит?!
  
  И все. Новости полились щедрым потоком, и Иван Львович едва успевал раскрыть рот, чтобы спросить - а уже слышал ответ. Ну и дела тут творились, пока он там, на севере, дрейфовал, да на острове обживался. Хорошо еще, Машу, Катюшу и Нину Капитоновну увезли, и они не застала ни голода, ни разгула банд. Маша, Машенька, ты ждала... Ты верила, родная моя... Прости, прости пожалуйста, что меня не было так долго... Но как это не было писем?! Я же писал, я писал даже после Маточкина Шара! Как они могли не дойти? И Климов, Ванька Климов должен был передать... Как не вернулся?! Никто?..
  Сердце впервые как будто холодной рукой стиснуло. Ванька Климов. Мичманы Федя Носов, Володя Кошкин и Никита Окопайло, им же по девятнадцать всего и было. Вчерашние выпускники Морского корпуса, смотревшие на него, как на божество. Матросы. Семеро. Он помнил их лица, их голоса, их адреса. Что они любили и что ненавидели. За эти две зимовки они все стали почти одной семьей. Отпустил, называется. Хотел дать шанс выжить. Думал, что они обречены. Устал принимать решения. Капитан, называется... Дурак ты, Ванька Татаринов, и не лечишься! Что тебе стоило башкой своей дурной подумать, прежде чем разделять команду? Брусилова ругал, а сам-то...
  
  Нет, он не злился на Кораблева за это неудачное сватовство. Все правильно, семь лет не подавал признаков жизни, а Ванька в Машу еще с отрочества влюблен. Конечно, хотел помочь. Конечно, понимал, что Катюше отец нужен, а не портрет на стене. Все правильно. Молчи. Я понял, понял и не сержусь, просто помолчи. Дай осознать.
  
  А потом был поход к троюродному кузену. Какое счастье, что его не было дома! И как он может забыть, как вскрикнула Маша, открыв ему дверь, ее неверяще-счастливый взгляд, ее слезы... Я вернулся. Прости меня за все. Примешь - такого? Без денег, без документов, с целой колонией у черта на рогах, которую нужно еще обустраивать, и куда я обязательно вернусь? И Катюшка... Какая же ты уже большая, доченька! И как похожа на маму... Только как, во имя всего святого, как и откуда ты научилась так копировать мои же жесты, мою мимику, мои слова? Ты же не можешь помнить... Или можешь?.. Нина Капитоновна, голубушка, ну что же вы? Живой я, живой. Не надо так волноваться. Куда я от вашей дочери? Мне без нее и рай не нужен. Ну все, все. Собирайтесь - и домой. Как куда? В Энск! Тут я вас не оставлю!
  
  И вот они дома. И даже почти счастливы - Катюша ходит в новую школу, и уже обзавелась новой подружкой, Сашей Григорьевой, которая днюет и ночует у Татариновых. И обе, раскрыв рот, слушают истории отцовской зимовки, и рассказы о Земле Санникова, и о товарищах по плаванию, и о юности, и много-много о чем еще. Маша успокоилась, она уже не так похожа на собственную тень, а снова оживает. Все хорошо. Он поступил на службу - учит мальчишек навигации. Подал документы по поводу открытой земли, и разослал на всякий случай письма во все инстанции, в поисках ребят, ушедших с Климовым. Он сделал все, что мог. Почему же сердце не на месте?
  
  А потом - это новость. Ванька Климов еще жив! Да плевать-то, что он в больнице, что инвалид, оставшийся без ног, что он никогда больше не выйдет в море. Плевать! Живой - это главное. Все остальное поправимо, все остальное можно еще как-то исправить. И он мчался сюда, как сумасшедший, выбросив из головы даже то, что Иванов Климовых в России много, что это может быть вовсе не его друг. Сердце чувствовало - и все тут. И вот он стоит в этой чертовой больнице, и не может никак дождаться. Ну наконец то! Вот и доктор показался!
  
  И вот Иван Львович переступил, наконец, порог палаты. Он, это несомненно он, Ванька! Те же знакомые белобрысые космы, тот же нос картошкой, россыпь веснушек... что ж ты бледный-то такой, дружище? И... о господи, ты же тогда, в восемнадцать, перегнал-таки меня в росте. А сейчас... Ничего-ничего, у нас в Энске есть такой Петя Сковородников, он тебе такие протезы сделает - от настоящих ног не отличишь. Только поправляйся, слышишь? Ты правда слышишь ли меня? Вань? Ты чего?
  
  По обветренному лицу штурмана Климова катились крупные слезы, а губы почти беззвучно прошептали: "Ну вот и все... Отмучился... Встречай, Львович...
  - Ты чего, Ванька? Ты даже думать не смей! Живой ты! И я живой! И мы еще в море пойдем, понял! Тоже мне, любитель сдаваться. А ну прекрати! - капитан Татаринов хотел прикрикнуть командирским тоном, но вместо этого почти жалобно прошептал эти слова и каким-то одним неуловимым движением оказался возле кровати друга, схватил его за плечи (худой-то какой...) и встряхнул хорошенько. - Будем жить, братишка! Теперь-то точно будем жить!
  - Нет погоди! Живой? А ребята? - Климов вцепился в него, как утопающий в спасательный круг, и лицо его немного просветлело.
  
  - Да все, все живы! Нас после того, как вы ушли через месяц подобрали. А потом тот корабль к острову прибило, пришлось зимовать. А тут война, нужно было факторию создавать. И никакой связи. Сам-то как, чертяка? Как твои? Они?..
  
  - Да живы твои оболтусы, не бойся! Один по дороге ноги умудрился обморозить, второй в полынью угодил. Пришлось оставлять на долечивание у каких-то оленеводов в кочевье. А то ты не знаешь, что северяне на месте не сидят, их искать по тундре - что ветра в поле! И связи никакой. Но мальчишки крепкие, они точно выкарабкались. Даже не вздумай сомневаться. А матросы по деревням своим разъехались, сразу как со "Святого Фоки" сошли. Только ты это... имей в виду, что о тебе очень подробно расспрашивал твой с позволения сказать родственничек. Явно гадость замышляет. Ребят запугивал, грозился крупными неприятностями, если не скажут ему правду о том, где ты и что с тобой, или если проболтаются о том, как и кто готовил экспедицию на самом деле. Они молчали, как рыбы, да и не знали мы ничего, но все же будь осторожен, ладно?
  
  - Да я теперь обязательно буду осторожен. Только кто же тронет... как теперь называются губернаторы, Вань?
  
  - Кого-кого? Ты это... не перегрелся, братишка?
  
  - Нет. Я Землю Санникова нашел, понимаешь? И там меня ждут-не дождутся полсотни человек. Да каких человек! Вот дождусь ответа от СевМорПути, экспедицию наладим, и... айда со мной, братишка? На наш собственный остров. Хочешь?
  
  - Да кому я там нужен - без ног?.. Да верю, верю, что тебе нужен! Только... оптимист ты, Ванька. И врагов, между прочим, под носом не видишь. Ладно, ты даже не представляешь, как я хочу ошибаться. Но у твоего Николая слишком хорошие связи. А здесь... тебя ни в чем еще не обвиняли? Не арестовывали?..
  
  - Да, обвиняли. И забирали... как же они называются-то? Чекисты, вот. Говорили что-то про неблагонадежное прошлое, про службу царскому режиму... Да не бери в голову! Отпустили же! Ну, был неприятный разговор, и что? Нас с тобой в Энске каждая собака знает, опросили свидетелей, забрали документы, которые я с острова привез, да и отпустили. Не бойся ты за меня, все будет хорошо. Ты, главное, нос не вешай. Кстати, а знаешь, я ведь теперь почти многодетный отец. Ну чего смеешься? Серьезно. У нашей Катюши подружка появилась, Саша Григорьева, так они примерно как мы с тобой общаются. Так со стороны наблюдать забавно... Ну вот, а у Саши есть брат, тоже Саня. А у Сани - два друга, Петька Сковородников и Валька Жуков. Так ты представляешь, они откопали где-то мои пропавшие письма, притащили их к нам, а потом начали заходить все чаще, и теперь вообще у нас бывают чаще, чем дома. Так что у нас с Машей теперь все равно что пятеро своих детей. Ну да мне не привыкать, на Острове тоже почему-то ко мне малыши липли... Ванька, знал бы ты, как жить-то хорошо! Особенно теперь, когда ты нашелся! Ты даже думать забудь об этой своей хандре, мне уже доктор все рассказал. Нечего тут! Как выпишут - сразу к нам. Без разговоров! Мы тебя на ноги поставим. И придумаем, на что именно поставить, что ж у нас, руки что ли не из плеч растут? Нечего! Поправляйся! Я к тебе завтра обязательно зайду, и своих приведу. Посмотришь хоть, какая у меня семья теперь.
  
  - Ну приводи-приводи, - улыбнулся совсем по-старому штурман Климов, и насмешливо фыркнул: - Папаша! Вспомни, как Катю на руки взять боялся! "Ой, она же маленькая такая, а вдруг я ей больно сделаю? Ой, Маша, а как ее держать-то надо?".
  
  - Ну ты сравнил! То новорожденная, а то - двенадцатилетние балбесы! Ты вообще знаешь, что мне вчера Катя заявила? "Папа, а ты ведь меня обманываешь! На этих широтах северное сияние не должно быть видно!". Представляешь?
  
  Иван Иванович Павлов, лечащий врач штурмана Климова, тихонько прикрыл дверь. Пусть поговорят спокойно, пока никто не мешает. Пациента действительно было просто не узнать. Горящие глаза, жестикуляция, абсолютно счастливый смех... Нет, теперь он уже точно пойдет на поправку. И как все-таки хорошо, что пришел этот странный гость! Ведь именно благодаря ему у больного снова появилось желание жить. А это в медицине главное, что бы кто ни говорил.
  
  Глава 5. И снова неожиданная встреча
  
  Тот вечер в доме Татариновых выдался каким-то очень неуютным, и прямо чувствовалось, как что-то давит тяжелым грузом на его обитателей. Иван Львович сидел за столом, заваленным бумагами и что-то быстро писал, потом перечеркивал, сминал и кидал через всю комнату в ведро. Верный Трезор грустно вздохнул, подошел к хозяину и ткнулся носом в хозяйский локоть, а потом положил свою тяжелую мохнатую голову ему на колени. Мария Васильевна хотела было отложить рубашку, которую только заканчивала зашивать, и подойти к мужу, но передумала. Сам расскажет, когда переварит все, когда немножко уляжется в голове все произошедшее. Пока его лучше не трогать, а то сорвется.
  
  За окном медленно, но уже уверенно шагал на своих новеньких протезах Иван Михайлович Климов. Упрямый он все-таки! Вот поставил себе цель - заново научиться ходить - и ходит, и ходит - до мозолей на культях, до судорог в мышцах ходит, и ведь уже почти научился! Где-то там, из окна не увидишь, собирает Нина Капитоновна зрелую, ароматную малину. Денек такой ясный, такой погожий, хорошо хоть дети на реку ушли, не видят этого всего... Катюша с утра такая радостная была, и Саша тоже... Весь завтрак переглядывались, делали страшные глаза и то и дело фыркали, пряча смешки. "Мам, ну сюрприз же! Для вас с папой. Вечером узнаете, честное пионерское! Но вечером. А пока мы побежали. Можно, да?". Говорят, Сашин брат, Саня Григорьев, и его друзья - Валя Жуков и Петя Скоровордников, наконец-то получили документы в своей московской школе и официально перевелись в энскую. Переехали, естественно, сюда. Дом большой, места всем хватит.
  
  Мария Васильевна рассеянно погладила живот. Да, когда в доме много детей - это счастье. Тем более таких. Когда-то они с Ваней мечтали о большой семье, когда-то придумывали, как будут называть сыновей. Ох, как же он радовался, что будет малыш! Прямо сиял изнутри, на руках ее носил, любые капризы исполнял. Нет, Ваня и раньше едва ли не молится на нее был готов, но как узнал про ребенка... о сыне мечтал. А родилась дочка. Ванька, оболтус, когда узнал, ночью залез на здоровенную ель, растущую напротив окон ее палаты, шишкой в окошко кинулся, а потом полетела записка, обернутая вокруг камушка. "Машенька, радость моя, ты самая-самая лучшая! Я вас обеих очень-очень люблю и жду домой! Передай Катюше, чтобы слушалась, а то папка обидится, и не придумает, что ей подарить!", а потом по веревке поехала целая сумка вкусностей и целая охапка ее любимых цветов. Цветы пришлось вернуть - если кто с утра заметит, ругаться будет. А гостинец они потом всей палатой быстренько уничтожили. И соседки пересмеивались: "Везет же некоторым! Береги своего офицерика, Марья! Береги. Таких, как он мало на свете". А то она не знала... Один такой Ванюшка Татаринов на свете, других не бывает. Такой отзывчивый и одновременно несгибаемый, такой восторженно-наивный, как мальчишка, и в то же время такой, такой... Ей было бы сложно сказать, что именно она чувствовала к мужу. Просто знала - без него жизнь просто оборвется. И если бы он не вернулся, она бы не жила. Так, доживала - ради Катюши, но не жила. Но он вернулся, и похоже... да, похоже теперь он все-таки дождется сына. Хотя и так ведь все пятеро за ним готовы хвостом ходить и, рот раскрыв, слушать. Четверо уже вполне готовы называть его отцом кроме Петьки Сковородникова, у того отец уже есть. Но все равно... Почему-то теперь ее не пугало то, что придется растить четверых подростков - а скоро еще и малыша. Ваня вернулся, а с ним рядом ничего не страшно. Только бы не сорвался, только бы не уехал опять неизвестно куда... А он может. Сказать ему о своем положении? Да нет, еще рано. Может, вообще показалось?
  
  В комнату тяжело дыша вошел Иван Климов. Еще бы, на протезах, да по лестнице! Как он вообще умудряется столько помогать по хозяйству? А он непроизвольно схватился за косяк, но тут же выпрямился, отдышался и негромко окликнул хозяев:
  
  - Марья Васильевна, я там дровишек наколол, в поленницу сложил. Нина Капитоновна к соседям за молоком пошла. Ребятишки в Песчинке плескаются. Все хорошо, вы не волнуйтесь. Как Ванька? Молчит?
  
  - Молчит. Вань, может ты хоть объяснишь, что происходит? Что в этом письме было-то?
  
  - Да что Ваня, я сам могу объяснить. - Татаринов ответил глухо, и в его голосе прозвучало почти отчаяние. - Маша, они мне не верят. Ни единому слову не верят! Там люди, понимаешь? Там ждут полторы сотни человек - наших, советских по сути своей людей! Там такие недра - никому и не снилось! И там граница. Япония, Китай, Америка - все рядом, кто угодно может попытаться захватить остров! Это чудо еще, что его до сих пор не нашли, никто случайно не наткнулся! Туда ледокол надо посылать. Или несколько кораблей, в крайнем случае. Да я сам бы повел судно, довел бы кратчайшим путем! Нет, им видите ли доказательства нужны! Да какие доказательства, если я добирался из Сибири по охваченным гражданской войной районам! Какие доказательства, если я уже сотню раз объяснял - они сгорели вместе с поездом. Да я же не требую ничего сверхъестественного, все равно северным морским путем рано или поздно пойдут - так почему не сейчас? Почему не сделать маленький крюк - в один день пути? Нет, не слышат. Они мне знаешь, что заявили? Что мне еще доказать надо, что я - это я. Мало им свидетельств половины Энска! Мало им Ваньки! Нет, требуют предоставить свидетельства всех выживших членов экипажа! Вань, ты письма разослал уже?
  
  - Да разослал, конечно. Львович, успокойся. Неужели ты еще не понял, кто это бесится от бессилия? Ну вот. Я же говорил, у него связи. Понял теперь, что официально не добьешься ничего?
  
  - Ха! Не добьюсь! Официальность им нужна? Ну ладно, будет им официальность! Я им такие официальные доказательства предоставлю... - капитан Татаринов медленно но верно закипал. Дело всей его жизни, самая большая мечта, самое важное дело - и вдруг срывается. Да еще так обидно срывается! Тогда, со "Святой Марией" было почти так же. Ну ничего же не меняется в государстве! Как же так, а? Что тогда братец воду мутил, что теперь. Что же делать-то, а?..
  
  - Мама? - раздался вдруг с крыльца голос Кати. - Мам, папа дома?
  
  - Иван Львович, выйдите, пожалуйста, на минуточку, - окликнул и голос Саньки Григорьева. Подозрительно довольный голос, кажущийся почти чужеродным в этой комнате, где уже воцарилось тоскливое ожидание чего-то непоправимого. Иван Михайлович, сдвинув брови, подошел было к окну, чтобы прогнать совершенно не к месту развеселившихся ребят, но вдруг тихо охнул, ущипнул себя за руку, и тихонько позвал:
  
  - Львович, иди-ка сюда. То ли у меня галлюцинации, то ли твои пионеры всех моих ребят сюда пригласили. Но вон же они, все десятеро. И... о господи, помнишь мичмана нашего, Володьку Кошкина? Он же в капитанской форме! Высоко взлетел за эти годы...
  
  Иван Львович вскочил, метнулся к окну - и опрометью бросился во двор. Иван Михайлович - следом. Мария Васильевна хотела было тоже выйти, но выглянула в окно и поняла - не стоит. Там она сейчас лишняя. Там встречаются люди, которые столько пережили вместе, и столько лет считали друг друга умершими, что мешать им просто нельзя... Зато увидев метнувшуюся в сенях знакомую тень она окликнула:
  
  - Катерина! А ну иди сюда! Вы что там задумали, рассказывай?
  
  - Мам, ну что рассказывать? Сюрприз. Мы тут полгода уже ждем непонятно чего, а Саня когда еще письма нашел? Ну вот, они же с мальчишками все равно в Москву ездили. Вот и отправились в адресный стол, узнавать про тех, кто сопровождал дядю Ваню. Петька в справочном бюро узнал, где такие прописаны, мы вчетвером послали письма по всем указанным адресам. А Валька Жуков каждый день в зоопарк свой мимо почты ходит! Письма недавно пришли, нашлись все те матросы. Мы их и пригласили сюда. Папе же приятно будет свою команду увидеть, правда? Вот и мы так подумали. Кстати, а ты уже знаешь, куда дядю Володю Кошкина служить переводят? Не знаешь. А мы знаем! В Анадырь, мамочка! На сторожевой корабль. А там ведь никакой экспедиции не надо, до Земли Санникова, Саня рассчитал, рукой подать. Так что мы уже напросились. Уже каникулы, мам, и если мы в ближайшую неделю выедем, и поездом с дядей Володей махнем, а потом с ним на корабле, то... Мамочка, ты понимаешь, мы всей семьей можем съездить на Землю Санникова! Всей семьей, понимаешь! Ты же сама рассказывала, как о дальних берегах мечтала! Поехали, а? Мам, ты ведь все равно папу одного не отпустишь, а мы с ребятами мешать не будем! Ну мы с Сашей уже отпросились, нас в школе поймут, если опоздаем к началу учебного года. А мальчишки вообще еще не перевелись... Мам? Мамочка, тебе что, плохо?
  
  Мария Васильевна тяжело осела на стул. Да, выросли дети. Совсем выросли. Отец не смог, ему помешали, а дети... дети, да еще в тайне от них умудрились устроить такое... Ох, Ваня-Ваня, дочка-то вся в тебя пошла, неугомонная. И куда ж от них теперь денешься, от всех пятерых?..
  
  - Все хорошо, Катенька. Все хорошо. Ну что я могу сказать, если папа разрешит - поехали. Да, а куда мальчики делись?
  
  - К Сковородниковым побежали, Петьку отпрашивать, - отозвался звонкий голос уже убегающей к друзьям дочки.
  
  И тогда Мария Васильевна поняла, что скоро уже ничему не будет удивляться. С такой-то семьей...
  
  Глава 6. Опять стремлюсь к Неведомой Земле...
  
  Саня Григорьев сам не помнил, откуда он знает это сравнение жизни с огромными часами. Но сравнение ему понравилось, и сейчас он представил себе большие часы, стрелка которых отмеряет годы, а на циферблате, как на экране в кино, мелькают воспоминания.
  
  Ему двенадцать, и он, как ошпаренный, выскакивает из подъезда знакомого дома. Как же так, за что?! Это я-то доносчик и неблагодарный мерзавец, да еще и шпион?! Да Николай Антонович сам же самый настоящий подлец! Как за спиной Ивана Павловича сговариваться и весь педсовет подбивать его уволить - так это нормально, а предупредить человека, не дать ему попасть в ловушку - подлость? Ну знаете ли! И что, что спрашивается вам сделал Иван Павлович? Ну, сделал он Марье Васильевне предложение, так она же все равно отказала! И Катя... Почему она не вышла, и почему дверь открыл именно сам Николай Антонович, а не Нина Капитоновна?.. Тот день ему помнился смутно, только лихорадочные воспоминания, попытка понять хоть что-то, и спешка, сумасшедшая спешка. Хотя куда ему было спешить, если уж на то пошло?.. А потом был сумасшедший побег из детдома, и драка с Ромашкой. С предателем Ромашкой, который сам доносчик, и ничего кроме денег своих проклятых не видит, да еще и обыски устраивает, а туда же - прикидывается жертвой. А потом - вокзал, и потеря сознания. "Испанка" - как сказал кто-то у него над ухом, но Саня уже почти ничего не соображал.
  
  А перед глазами почему-то поплыло детство, тихие улочки Энска, сестренка... И та зима, и молодой бородатый доктор, который учил его говорить. И отец, которого еще не забрали из-за этого проклятого ножика, который немой сынишка потерял у моста, и еще живая мама... А потом он снова сбегал из дома вместе с закадычным другом, Петькой Сковородниковым, и снова отставал от него где-то в Москве, и попадал в детский дом. И опять та история с разбитым лактометром, и он знакомится со странной девчонкой, у которой смешные толстые косички и волосы на лбу колечками завиваются. Девчонку зовут Катя, и Саня силится, но не может понять - как, почему она так резко стала восприниматься им почти как Петька. Друг... Ну да, друг. Друг, который точно так же обожает читать про приключения и про путешествия, который так хочет стать капитаном. Друг, у которого тоже нет отца, а мама... Мама Кати тоже тихо угасает, но она еще жива. Еще можно что-то сделать, но что? Как помочь?.. И на него снова смотрит с портрета красивый молодой офицер. Катин папа. Моряк. Куда он делся, почему от него столько лет нет ни единой весточки? Катя, не плачь! Я найду его, слышишь? Вот пусть хоть всю жизнь искать буду, найду!
  
  Саня помнил, что очнулся в больнице, и рядом был тот самый доктор, что учил его когда-то говорить, Иван Иванович Павлов. И он поправляется - пусть медленно, пусть с переменным успехом - но он поправляется, и жалеет только об одном - что Катя так ни разу его и не навестила. Приходил Валька Жуков, с кучей рассказов о своих обожаемых грызунах, ежах и лягушках. Приходил Иван Павлович, а вот Катя... Но сердце радостно екнуло, когда Саня все-таки добрался до дома, где жили Татариновы, и услышал от соседей: вернулся Катин папа, и увез всех троих в Энск.
  
  Энск, милый, родной, такой знакомый и так изменившийся город детства... И постаревшая тетя Даша, и рыжий оболтус Петька, который удосужился, в отличии от некоторых, написать домой, и приезжать хотя бы на каникулы. И сестренка, Сашка, которую он даже не узнал сначала... Но главным открытием нового Энска стал поход к Татариновым. Ох, и страшно же ему было сначала... Но Саша едва не за руку брата потащила: понять бы еще, вот когда сестренка успела с Катей настолько подружиться?.. И как все-таки радостно было на душе, когда он увидел сияющую, и прямо на глазах помолодевшую Марию Васильевну, а потом того самого моряка с портрета. Славный у Кати папка, Саня вдруг с тоской вспомнил о своем, и сам не заметил, что наведываться он начал туда едва ли не чаще, чем к Сковородниковым. Впрочем, вскоре приехал и Валька, и они с Петькой втроем бегали на рыбалку, бродили по окрестностям и часто-часто беседовали о чем-нибудь с Иваном Львовичем... нет, с дядей Ваней, Катиным папой. Так они разговаривали и в тот вечер, и речь шла о корабле Ивана Львовича, как вдруг Саня замер, словно громом пораженный. "Святая Мария". Пропавший штурман Климов. Десять человек пешком пытались добраться до берега...
  
  Саня не помнил, как он добежал до дома, всполошив тетю Дашу, как метнулся на чердак в поисках старых писем. Да где же они, где?! Ну точно, вот... И прижав к груди целую стопку старой, пожелтевшей бумаги, он бросился обратно, к Татариновым, и, задыхаясь от быстрого бега и от волнения, вывалил их на стол. "Вот. У нас тогда почтальон утонул, сумку с письмами к тети-Дашиному дому вынесло. Простите пожалуйста, там адрес размыло, потому и не разнесли тогда по адресам. Это ваши, да?".
  
  А потом был маленький заговор четырех. Мальчикам все равно пришлось возвращаться в Москву, но то Катя, то Саша часто писали им, и кроме прочего сообщили, что экспедиция на открытую Иваном Львовичем землю откладывается, что он нервничает и переживает из-за каких-то непредвиденных сложностей. Оставалось одно - действовать самим. И ребята действовали - через адресный стол они отыскали тех моряков, они списались со всеми, узнали, кто и где живет - и договорились, чтобы они приехали в Энск в конце мая. Ребята были убеждены, что это точно не повредит Ивану Львовичу, а порадовать может. И они не ошиблись. А потому их радости не омрачило ни то, что Николай Антонович написал на Саню и Вальку такие характеристики, что их бы ни в одну школу не взяли, если бы не вмешательство Ивана Павловича. Их не расстраивало то, что Ромашка злорадствовал, и постоянно норовил хоть как-то, хоть немножко, и обязательно втихаря, отравить им жизнь. Ждать оставалось недолго, Саня и Валя понимали, что после каникул они сюда уже не вернутся, и терпеть было чуточку легче. А уж постоянные письма из дома, а осознание того, что они сделали хоть что-то важное и полезное для человека, которого они и сами были бы рады назвать отцом, доделало остальное.
  
  А дальше самое счастливое и самое невероятное лето в их жизни. Владимир Кошкин, который на "Святой Марии" был всего лишь 18-летним мичманом, теперь уже получил звание капитана и был отправлен на службу в Анадырь. Командовать он там должен был небольшим сторожевиком, и в его обязанности так и так входил бы обход окрестных вод. И сделать небольшой крюк, подойдя к Земле Санникова за доказательствами правоты слов капитана Татаринова, не составило бы труда. Но каким чудом он умудрился выхлопотать разрешение на присутствие на судне такого количества посторонних лиц - знал только сам Владимир Александрович!
  
  Но факт остается фактом. Тем летом Татариновы (и сам Иван Львович, и Марья Васильевна с Катей и Ниной Капитоновной), и Саня и Саша Григорьевы, и Петька Сковородников с Валькой Жуковым, и все десять человек бывшего экипажа "Святой Марии" благополучно взошли на борт. Настроение было не то слово, насколько приподнятым - как-никак, для ребят это было первое путешествие на военном судне, да к тому же они только что закончили путешествие в поезде через половину России, так что эмоций хватило бы надолго и так. А тут еще удивительная красота Арктики... Природа как будто бы сама мечтала, чтобы люди добрались наконец до заповедного острова, и погода стояла на удивление ясная, да и торосов пока не попадалось. Экипаж "Святой Марии" вспоминал первое путешествие, вспоминали своих товарищей, которых вот-вот должны были увидать где-то там, впереди. Вспоминали, как открывали Землю Марии и перешучивались, но вперед смотрели зорко. Иван Львович уверенно рассказывал, куда именно и с какой скоростью идти, и вполголоса что-то объяснял капитану "Находки". Но вот показалась долгожданная земля... Что тут началось на "Находке"! Салют, крики ура, всеобщее ликование не помешали заметить, как с берега ответила им залпом целая батарея. Хорошо укрепленная крепость салютовала гостям, и где-то там, на стене, кажущаяся отсюда совсем крохотной фигурка уверенно семафорила: "Добро пожаловать, друзья! Форт "Северное сияние" приветствует вас.
  
  А потом - высадка на берег. Ивана Львовича и остальных членов экипажа "Святой Марии" очень быстро потеряли в толпе. Жители форта на Земле Санникова буквально утащили бывшего губернатора показывать, как изменилось его хозяйство, как выросло поселение, отчитываться, что произошло за время его отсутствия. Капитана и команду "Находки" встречали чуть более сдержанно, но так же радушно и с не меньшим восторгом. Мария Васильевна не сразу поняла, как она очутилась на берегу, в каком-то доме, и довольно миловидная женщина из местных приветливо ей улыбнулась: "Вы ведь Мария Васильевна, да? Иван Львович о вас постоянно вспоминал. Я - Ерминия Александровна Брусилова, в девичестве Жданко. Судовой врач "Святой Анны", а теперь вот - супруга одного из основателей форта. Вы располагайтесь, места всем хватит. Не волнуйтесь, у нас все спокойно, с ребятами ничего не случится, они уже все перезнакомились, и остров смотреть побежали. А мужчинам и без нас будет что обсудить".
  
  И пока мужчины разбирались с бумагами, документами и другими доказательствами существования Земли Санникова и обсуждали, что теперь делать, пока женщины разговаривали о своем в соседнем доме, энские ребятишки действительно уже перезнакомились с санниковскими и увлеченно спорили о том, что бежать смотреть в первую очередь, а что может подождать и до завтра. В конце-концов, впереди еще была целая неделя, и жизнь на найденном острове казалась легкой и беззаботной.
  
  Но стрелка совершает еще один оборот. Год спустя - они уже живут на Земле Санникова. Так решил Иван Львович, потому что оставить остров теперь, когда столько всего сделано - выше его сил. В управлении Северного Морского пути его как будто не слышат, документы присылать отказываются, и остров одновременно и есть - люди-то живут, укрепления построены, и вообще жизнь там бьет ключом - и как будто его нет. Такое ощущение, что письма не доходят до адресата, или заменяются по пути на подделку. Надо ехать в Москву, разбираться, доказывать - но что и как докажешь? Что еще им можно сказать кроме того, что уже было сказано? Мария Васильевна не может покинуть острова - у нее родилась двойня, сын и дочка, и они еще слишком малы, чтобы ехать через всю страну. А оставить жену одну Иван Львович как будто боится. Один раз уже уехал... Соваться в Москву Брусилову или Русанову опасно так же, как и сразу после революции. Четверо главных ученых Земли Санникова не могут оставить своих лабораторий, своих постов, на которых они столько всего уже сделали во благо науки, а предстоит сделать еще больше... Да и Кошкин настоятельно не рекомендовал им всем возвращаться - их явно в чем-то обвиняют, и показываться в Москве кому либо из обитателей Земли Санникова сейчас будет слишком опасно. И они ждут. А что им еще остается делать? Ждут, а время идет своим чередом...
  
  И еще оборот, и еще... И вот восемнадцатилетние Саня и Саша Григорьевы, Катя Татаринова, Валька Жуков и Петька Сковородников сходят с поезда в Москве. Они все-таки вернулись туда, где началась эта история. И вернулись для того, чтобы разобраться, что все-таки произошло, и восстановить справедливость.
  
  
  Глава 7. От Тихой Гавани до колхоза "Северное Сияние"
  
   Иван Климов помедлил на пороге. Музыка раздается, хотя и едва слышно. Конечно, Скворушка играет, или Марья Васильевна, или доктор Ерминия, кому ж еще? Отвлекать в любом случае не хотелось. Почему-то он до сих пор не отвык от давней, с детства сохранившейся, робости в присутствии барышень из приличных домов. Кто ж их знает, о чем с ними вообще можно разговаривать, если одного их присутствия достаточно, чтобы почувствовать себя прежним неграмотным, босым пацаненком, крестьянином в барском доме. Марья Васильевна, конечно, Ванькина жена, и одного этого хватит с избытком, чтобы ее зауважать, да и сама она очень хороший человек, но... но барышня, и не получается с ней чувствовать себя так же спокойно и уверенно, как с Ванькой. Впрочем, спасибо ей огромное уже за то, что понимает их обоих! Тетя Дуня, впрочем, барыней так и не воспринимается, несмотря ни на что, и Антон Геннадьевич... какой он барин, честно-то говоря? Он отец его брата, и этого тоже довольно. А Стенька, Скворушка, Настюшка... почему-то Иван был твердо уверен, что она - самая красивая девушка на всей Земле Санникова. И самая лучшая, уже потому, что она - сестренка. Сестренка, которую он знал с младенчества, и которая таким чудом воскресла совсем недавно. И перед которой он бесконечно виноват.
  
   Скворушка... Стенька... Первый раз он услышал о ней осенним дождливым днем, когда приехавший на побывку Ванька вбежал, размахивая письмом, сияющий, как начищенный самовар, и едва ли не пританцовывая на месте: "Ванька! Дядя Миша, тетя Гаша, я братом стал! Представляете? У мамы с дядей Антоном дочка появилась! Сестренка у меня теперь... Сестренка! Клим, да чего ты хмуришься? Забыл что ли, ты - старший брат, на два месяца старший! А она маленькая, какая тут может быть ревность? Слушай, айда к нам, а? Тихую Гавань посмотришь, с Настенькой познакомлю! Поедешь, а? Дядя Миша, тетя Гаша, вы ведь отпустите? Правда?". Знал ведь, оболтус этакий, что родители не устоят, и конечно отпустят. Обоих. В память навеки врезались и тот первый визит в Тихую Гавань, и то ощущение полета, восхищение увиденными красотами природы, встреченными людьми, и то самое настоящее счастье, которое он испытал при первой поездке в гости к новой семье своего братишки. Эти воспоминания тесно переплелись еще одним ощущением - странной, непривычной смесью всемогущества и ответственности. которую он испытал, когда впервые, в неполных 16, взял на руки крохотную сестренку - их с Ванькой общую сестру.
  
   Но она недолго оставалась крохотным живым свертком, тихонько сопящим во сне, смотрящим ясными голубыми глазенками и с упорством, достойным лучшего применения, охотящейся за пуговицами, форменного мундира, чтобы отправить их в рот. Как-то очень быстро и незаметно превратилась сестренка в смешного маленького карапуза, со всех ног бросавшегося навстречу и с заливистым хохотом подпрыгивающего, чтобы дотянуться хотя бы до поясного ремня. Впрочем, ощущения, когда такой метеор с разбега врезается головой в живот (выше росточка не хватало) были те еще... А им тогда были совершенно безразличны насмешливые окрики: 'Что, няньками заделались, да?', и как-то не сильно тянуло к прежним забавам. Зато сидеть на берегу с удочкой и наблюдать, как маленькая Настенка что-то сооружает из песка, или сооружает кукол из травы или щепок и играет с ними - почему бы и нет? Вспомнить смешно, как они уговаривали дядю Антона и тетю Дуню отпустить с ними Настю, как азартно спорили, чья сегодня очередь катать ее на плечах, а чья - мастерить кукол или другие игрушки. С каким удовольствием таскали ее по своим любимым уголкам Гавани, и показывали то гнезда птиц, то заячьи норы, то стрижиные берега и бобровые хатки. Как показывали ей 'свои' поляны и берега, выслушивали ее секреты и сами рассказывали свои тайны. А еще - высвистывали для нее птичьи рулады и учили подражать голосам природы. То завывали, как ветер в трубе, то заливались птицами, то подражали диким зверям и домашним животным. У Насти здорово получалось, потому ее и прозвали Скворушкой, птицей, которая здорово подражает чужим голосам. Тогда, пяти лет от роду, Настя называла их 'лыцалями' а они ее - прекрасной дамой.
  
   Да, на долгие-долгие годы она так и осталась для братьев пятилетней малышкой. Чудесным сном, счастливым прошлым. Символом их беззаботного детства. Тогда - уже беззаботного, уже счастливого. Тех времен, когда казалось, что все самое страшное уже позади, потому что жива и выздоровела наконец-то мама Ваньки Татарина, у него появился замечательный отчим, которого он упорно называл дядя Антон, но при этом относился именно как к отцу, а оба побратима поступили наконец-то в мореходку и даже побывали в открытом море. Они с радостью ехали на учебу и абсолютно счастливыми приезжали на каникулы. Жизнь казалась прекрасной, в руках все спорилось и любое препятствие казалось преодолимым, а все беды - далекими. Ванька Татарин и вовсе просто летал от счастья. Еще бы! Он был влюблен, готовился к свадьбе, он ожидал получения офицерского чина, а значит - личного дворянства. Обоим Иванам было по двадцать лет. Настеньке - пять. Она уже болтала без умолку, засыпая обоих братьев миллионом вопросов, к обоим с одинаковым удовольствием бежала советоваться или просто похвастаться своими достижениями, делиться радостями и горестями. Тетя Дуня - уже совершенно здоровая, и словно помолодевшая - встречала обоих сыновей одинаково радушно. Дядя Антон тоже казался спокойным и уверенным. Он, правда, тяжело переживал гибель 'Финиста', да и ситуация со флотом тоже не прибавляла оптимизма, но все равно - ничто не предвещало беды. Тогда - не предвещало...
  
   Это потом Ванька вернулся с очередной побывки в таком же - нет, даже в худшем состоянии, чем был накануне знакомства с дядей Антоном. Глаза почти мертвые, безразличные ко всему. Улыбаться разучился напрочь, и в работу ушел с головой, чтобы вечером только падать без сил на кровать и проваливаться в забытье, которое сном-то не назовешь. Нет, кошмарами он не мучился, но иногда казалось - лучше бы были кошмары, тогда хоть выплеснется наружу все, что там, внутри, накипело. А так...Внешне казалось, что Татаринов спокоен, собран и просто очень сильно поглощен делами. И все. Но Климов тогда всерьез боялся за брата - если уж в детстве чуть с обрыва не сиганул, и только потому остановился, что боялся, как там мама без него, чего ж теперь ожидать? Сначала - известие о сердечном приступе и гибели отчима, а потом оказалось, что не осталось у него ни мамы, ни сестренки. И города, Тихой Гавани, - тоже больше нет. Исчез город, уничтожен землетрясением. Ничего не осталось... Каким чудом еще умудрилась вытащить его из той пучины отчаяния Маша Колокольцева - известно ей одной. Но вытащила, и убедила, что жить еще стоит, что родные ее суженого могли выжить, что нужно просто дождаться, и родные вернутся. Ванька немного оттаял, стал хоть на человека похож, но все равно то и дело прорывалось, сквозь сдержанность и самоконтроль: 'Эх, Скворушку бы сюда! Представляешь, как бы она порадовалась!', 'Жалко, мама не видит. Она бы сказала...'. 'А знаешь, дядя Антон бы разобрался! Он бы смог, это у меня ничего не получается. А он бы... Да что там говорить!'. Скажет - и затихнет надолго, уйдет в себя. И снова становится ясно - не забыл он ничего, ничто не отболело, не прошло. Потом, как свадьбу сыграл, а особенно после того, как Катюша родилась, вроде полегчало... Тени прошлого тревожили все меньше и меньше, но в экспедицию эту, пытаясь пройти Северным Морским Путем неугомонный Иван снова отправился потому, что когда-то еще с дядей обсуждал этот маршрут, и вместе когда-то планировали, как эта экспедиция пройдет. И брата троюродного потому подключил...
  
   Не к ночи будь помянутый братец - это отдельная боль и отдельная вина. Ведь казалось бы - все было уже готово! Начальник экспедиции, он же капитан 'Святой Марии' лично подобрал и поставщиков, и критерии продукции. Он сам проверял, что именно ему поставят, он спорил до хрипоты над каждой запятой, он вытребовал все самое лучшее при минимальной цене. Сделал все, что только мог. Оставался пустяк - принять товар на борт, да акты подписать. И все. Но навалились проблемы с командой, с оснасткой, с медикаментами... Все грамотные и разбирающиеся в этих вопросах люди были не то слово, как сильно заняты. Не разорваться же им на части! А Николай ужом вертелся, пытаясь втереться в доверие, он так натурально притворялся, что никто не заметил опасности... Пока не стало слишком поздно. Не исключено, что это он и подстроил те несчастные случаи, чтобы всем стало не до погрузки, он не то запугал, не то подкупил поставщиков, и сделал все, чтобы они не пересеклись с капитаном. А сам... он подменил все, что мог. Воспользовался доверенностью - и разорвал все контракты, заменил все, что еще не было погружено, на совершенно не годное, и мало того, что нажился на взятках и подвел Ивана Львовича под трибунал - так еще и поставил экспедицию в совершенно невыносимые условия. Когда содержимое трюмов было проверено, стало ясно - экспедицию готовили в один конец. Успей он сделать все, что хотел - не дошли бы даже до половины пути, а на возвращение не было и тени надежды. Спасали ситуацию только те припасы, которые успел лично принять Иван Львович, но их было мало, немыслимо, неприемлемо мало для такого дальнего пути...
  
   Возвращение домой... Иван Михайлович не хотел о нем вспоминать. Слишком тяжелой была та дорога, в которой он потерял поочередно всех своих спутников. Нет, они выжили, их оставляли в надежном месте, под присмотром северных народов, опасности для жизни не было никакой... и все же - это была его вина. И это, и то, что он бросил на произвол судьбы половину команды во главе с побратимом, и то, что тяготы пути оказались даже для его железного здоровья слишком велики... Те месяцы в больнице, полные только боли и тревоги, тот горячечный бред, когда ему снова и снова казалось, что он еще не дошел, и впереди все та же ледяная пустыня, а где-то позади - или впереди - дожидается раненый товарищ, а он не может найти дорогу... а мысли о том, как там брат и капитан... Не добавляло радости и то, что ноги пришлось ампутировать. Обе. Речь об этом шла с самого 1914 года, ему прямым текстом говорили, что без ног еще есть шанс выжить, а с ними - умрет и очень скоро. Он спорил, он не представлял, как вернется инвалидом, не хотел становиться обузой... Становилось все тяжелее и тяжелее.
  
   А потом появилась она. Хрупкая фигурка в окне. Худенькое личико в ореоле светлых волос, остриженных довольно коротко, рубаха с братниного плеча... Синие, братишкины глаза, его же сияющая, прочно позабытая улыбка. Голос, по-подростковому ломкий. Тоненькие, но сильные руки. Стенька. Тринадцатилетняя Скворушка, появившаяся каким-то чудом в его палате - Скворушка, сестренка, которую он не чаял увидеть живой. То ли явь, то ли сон. Он не знал и сам, когда очнулся после ампутации - показалось ли ему, или было на самом деле, и кто тогда сидел у его изголовья, держал за руку и умолял держаться. Ванька ли, Стенька ли, сон, призрак, или живой человек. Ему тогда было все равно.
  
   А потом... Потом начались чудеса.. Сначала в больнице сестры милосердия, думая, что он без сознания, перешептывались, говоря, что кто-то постоянно вносит плату за его лечение, кто-то стабильно интересуется его состоянием... Но кто?.. Не было среди знакомых крестьянского мальчишки Ваньки людей, которые могут платить такие деньги! Вернее, был один человек... Именно, был. Того человека уже много лет как не числилось среди живых. Не Николай же платил за его лечение! Тот бы наоборот постарался избавиться от опасного свидетеля, тем более, что уже запугивал, уже пытался заставить молчать о подробностях экспедиции. Впрочем, потом этот человек объявился... нет, объявились. Те, кого он уже давным-давно успел похоронить и оплакать. Отец и сестренка его брата. Живые... Да только Ванька их так и не увидел. И увидит ли - неизвестно. И как же от этого на душе кошки скребли...
  
   Впрочем, сильно тосковать стало некогда. Сначала в палату все чаще и чаще стала наведываться Стенька. Маленькая сестренка в его отсутствие успела превратиться в подростка - стойкого, целеустремленного, и решительного. И при этом она осталась такой же искренней, такой же любознательной и так же всецело ему доверяла. И болтала она так же - без умолку. Так что он глазом не успел моргнуть, не успел сообразить, что стыдно вообще-то в глаза смотреть родителям Ваньки, которого он оставил там, в далеких льдах, а тем более теперь, когда Николай почти доказал ему, что брат погиб и уже никогда не вернется... Но Стенька с такой скоростью рассказывала последние новости, так увлеченно доказывала, что теперь-то все точно наладится, что остановить ее не было никакой возможности. А потом в дверь постучали еще раз - и на пороге показались его родители. Ну и все. После этого отмалчиваться стало почти невозможным. Неужели, он вернулся?.. Да, он - вернулся. А ребята... О ребятах думать не оставалось времени.
  
   Не к ночи будь помянутый братец объявился опять. Стенька честно призналась, что к Нине Капитоновне, Марье Васильевне и Катюше ходит тайком от него, и вообще они с родителями стараются помогать семьям команды "Святой Марии" так, чтобы об этом не узнал Николай Антонович, и чтобы он вообще не знал, что отец и сестренка живы. Сначала ей это очень не нравилось - брат все-таки, имеет право знать. Но Антон Геннадьевич сумел ее переубедить. Сказал, что тоже когда-то безоговорочно верил родителям, вернее - отцу, которого словно подменили после смерти первой жены, бывшей крепостной, сестры матери Ванькиной мамы - да и мачеху тоже старался принять. Думал, молодая еще, потому и окунулась в светскую жизнь, сама не может сына подарить, потому и ревнует к первенцу. К деду сбегал при первой возможности, туда, где не чувствовал себя чужим, но дом по-прежнему считал домом. Родителей не выбирают, им прощается очень многое. А потом настало прозрение. Сначала - мелкие и крупные кляузы начальству, многократные попытки убрать его из флота. Дальше - больше. Подсыпанное снотворное вечером накануне побега и венчания с Дуняшей - он только и успел, что подбежать к церкви и увидеть, как выходит она - уже обвенчанная с другим, и садится на дровни, и уезжает навсегда неизвестно куда. Потом собственная спешная свадьба. Потом - то, каким воспитали Николая, пока отец был в плавании. Он просто не мог больше верить родителям, потому что это - самое настоящее предательство. Жена и сын... Им тоже он многое прощал, во многое не хотел верить. Но после того, как Николай, его первенец, его сын - сначала едва не довел его до инфаркта, а потом - те циничные фразы, когда он думал, что никто не услышит, та неприкрытая ненависть, зависть и бог весть что еще... Нет, с этим человеком лучше было бы не пересекаться никак и никогда. Наследство, имущество - да разве это сейчас важно? Пусть подавится! Главное, чтобы не было второй попытки избавиться от "лишних" родственников. Его ведь ничто не остановит... Нет, Настя не боялась брата. Была какая-то брезгливость, недоумение - но не страх. А Иван чувствовал, что ему не по себе и от того, что сестренка слишком близко к опасности. Пока ей везло. Но надолго ли такая удача?..
  
   А над страной полыхала Гражданская война. Стенька, раньше приезжавшая каждую неделю и часами сидевшая у его постели - серьезная, задумчиво теребящая прядку так и не успевших отрасти некогда "под мальчишку" остриженных волос, теперь наведывалась все реже и реже. Еще недавно делилась всеми новостями, которые узнавала, рассказывала о прочитанных книгах и о том, что пишут газеты, как живут общие знакомые и что новенького в Энске, еще недавно рассказывала про пансион и подруг - а теперь... теперь пропала. Зато сестрички рассказывают, что война приближается, и даже дети уже дерутся меж собой на основании того, у кого отец красный, у кого белый, а у кого зеленый, а подростки сбегают на фронт. Нет, Стенька не сбежит. Она слишком любит родителей, слишком с большой усталостью говорила еще вчера: "Я одна у них осталась, Ваня. Куда я могу деться? Они же не выдержат еще одной потери. И ты... не смей, слышишь? Держись! Им нельзя хоронить единственного сына второй раз. Слышишь?". Хрупкая такая - и такая сильная... Разве можно сдаваться, опускать руки - рядом с такой? Она же и и так разрывается между его родителями, своими и Марьей Васильевной и Катюшей! И как выдерживает?.. Барышня, отличница в пансионе была, на шифр шла... А живут в прежнем доме Льва Татаринова, работать всем троим приходится. И то поддерживает всех, кому нужна помощь. И сама не понимает, как много делает.
  
   Про Андреевых вот рассказывала, как служится на флоте лейтенантам Антону и Михаилу, и как приезжали к дяде Павлу, отцовскому лейтенанту, сыновья с внучатами. Тяжело им - хоть и бедные, как церковные мыши по дворянским меркам, хоть и на стороне красных - военспецами таких называют, и смотрят на них косо - но Родину бросать никто из троих офицеров Андреевых не собирается. И в белую гвардию... да, они присягали. Но тех, кому они присягали, больше нет, осталась только Родина, и ее благо превыше всего. Они это благо видят вот так. Другие - может, иначе... Дуняша Андреева, много лет уже как жена Валерия Михайловича Грибнина, пропала вот, про нее давно ни слуху ни духу. Впрочем, сын ее, Митька Грибнин, на "Святой Марии" сначала зайцем плыл, а потом стал кем-то вроде юнги. И уходить наотрез отказался. "Я не брошу капитана, что бы вы ни говорили!". Да, такие вот дела... Деда прост в звании понизили, сына дворянства лишили, а внук... Внук остался на обреченном судне, потому что не захотел бросать своих... Клиника доктора Сторожина стала государственной, но Виталий Игнатьевич продолжает ее возглавлять. Сын его, тоже Антон, получает диплом. Те, кто жили в Тихой Гавани, теперь осели в Энске, и жизнь понемногу входит в свою колею. Их не за что ненавидеть, у них нечего отбирать, поэтому они не боятся красных, происхождение спасает от нападок белых. То, что отбирать нечего, ничем не приманивает зеленых. Пока все тихо, пока есть шанс, что война пройдет стороной... Хотя, если честно, Иван Михайлович понимал, что просто сам себя успокаивает. Будь здесь Ванька и те, со "Святой Мариии" ребята ,они б не усидели в стороне - но их не было. А для Стеньки лучше, чтобы войны не было. И так насмотрелась бедолага... Хотя про старообрядцев она рассказывала и с уважением, и с симпатией, и дорогу описывала с юмором - видно же, что натерпелась. Не надо, чтобы второй раз... Что ж ее нет то уже целый месяц? Неужели - война?.. И новости - одна другой хлеще. То зшелоны взрывают, то банды свирепствуют... А если с ней и с родителями что случится - зачем ему-то тогда жить?.. Одному? Всех потеряв?
  
   А потом - еще одно чудо. Возвращение Ваньки. Живого! Настоящего! И новости о том, что и команда уцелела, и остров они открыли и уже совсем скоро туда собираются... А Стенька и дядя Антон с тетей Дуней, и его родители - навещали его только они пятеро, и то довольно редко - далеко от больницы до Энска - тоже живы, здоровы. Все хорошо, они просто перебрались подальше от войны, туда, где смогут помочь Марье Васильевне и Катюше. И молодцы, и правильно! Главное - живы... А потом было то возвращение. И он заново учился ходить. И приходилось старательно делать вид, что не замечает слез матери и виноватого взгляда отца, который верит в то, что судьбы отцов повторяются в судьбах детей. Стареет отец, стареет... Зато рядом Ванька. И Настенка - теперь уже миловидная барышня, у которой могло бы отбою не быть от кавалеров - и которая словно не замечает их внимания. И Остров. Земля Санникова. Их новый дом, их самое большое сокровище. Место, где стоят на косогоре два уютных деревянных дома - для родителей, где на крепостную стену бегает малышня, и раздается заливистый смех. Где поля - бескрайние поля золотой пшеницы, где северное сияние горит над уютным городком, где люди... Иногда Ивану казалось, что он всю жизнь искал дорогу именно на этот остров. Домой... Туда, где всегда будут любить и ждать, несмотря ни на что, где всегда поймут...
  
   А Стенька тем временем взрослела и хорошела на глазах. В шестнадцать лет - стриженая, одетая по-мальчишески, она лазала по мачтам и карабкалась на торосы, она заваливала брата миллионом вопросов и уверенно продвигалась к намеченной цели - стать полярником. Да не каким-нибудь - а не меньше, чем старпомом у родного брата. Он не хуже матросов на лыжах бегала, знала корабль, как свои пять пальцев и вообще стала заправским моряком. На острове - с удовольствием ходила на переговоры, гостила у онкилонов, где сразу завела себе огромное количество друзей, охотилась и ходила на геологическую разведку, составляла карты и вообще начала становиться ученым. Она была "своим парнем", верным товарищем, надежным другом. Она была своим человеком - не барышней. Да, не барышней. Ее, похоже, и не воспринимали-то как девушку, как невесту. А время шло. Годы за годами, и ей уже 19, а потом - двадцать. А все не замужем, и жениха нет. И в глазах притаилась тоска. "Знаешь, Ваня, я никогда не выйду замуж по расчету. Ничего хорошего из этого никогда не выходило. А по любви... Мне иногда кажется, что и не влюблюсь я никогда, не встречу того самого, и от этого страшно и тошно. Так и останусь одна, да?..". А чем он мог ее успокоить? Самому ведь уже за тридцать, и сам до сих пор холостой...
  
   Да, вот так оно и бывает... Красавица, поет чудесно, рассказывает замечательно, любимица окрестной детворы, замечательная хозяйка, друг хороший - и одна. И семьи нет, а ведь мама из нее бы замечательная вышла... А теперь вот ходит из одной экспедиции в другую, и о ее приключениях, а то и подвигах легенды ходят. А счастье?.. Есть ли оно, счастье? С Митькой Грибниным вот сдружилась, только это ведь именно - дружба, не любовь. О себе бы подумать, а она опять помогать бросается... "Вань, ну что ж ты от Юли так шарахаешься? Неужели, не видишь - она к тебе всей душой, ей плевать на то, что у тебя ног нет, ей не нужно дворянское происхождение, тем более, мы все уже давным-давно не дворяне, и предками кичиться смысла нет. А ты ей нравишься. Давно уже - нравишься. Так дай ты девчонке шанс!". А он... Накричал еще, сказал, что нос у нее не дорос ему советовать, чтобы со своей личной жизнью сначала разобралась... Ну ни дурак ли он есть? Вот кто за язык-то тянул, по больному бить?.. И как ей теперь вообще в глаза смотреть?.. Сам бы за такие слова как минимум морду бы набил, да только Стенька не такая. Она все в себе держит...
  
   Да, была и такая вот ситуация. Тогда помирились - и довольно быстро. Разве можно долго ссориться с любимой сестренкой? И она, как всегда, оказалась права. Помогла ему понять, как и о чем говорить с девушками, помогла перестать стесняться своего происхождения и своего проклятого уродства. Помогла во многом - а потом и вовсе была на его свадьбе "подружкой невесты", "воспреемницей" и как это только не называлось. И крестной для всех четверых его детей. Крестным и воспреемником, то есть "дружкой", естественно, был Ванька Татарин, то есть, конечно, Нарком, он же председатель колхоза "Северное Сияние". А Настенька все-таки нашла своего суженого, и вышла замуж, причем, как и мечтала, по большой любви. И матерью, конечно, стала - причем, замечательной матерью, ее ведь и раньше-то дети обожали, а теперь - и подавно. Племянники в ней и вовсе души не чают, а дети - Ваня, Таня и маленькие близнецы - Митя и Таша - и подавно. Недавно вот усыновила еще несколько сирот, оставшихся без родителей-геологов, попавших под лавину. Она и до сих пор греет своим светом, помогает, чем может. Просто потому, что не может иначе...
  
   И надо же было вчера ляпнуть про то, что она слишком рискует там, в экспедициях! Знал ведь, что она не может без любимой работы, знал, что она и так не рискует понапрасну - потому что знает, что ждут ее дома и дети, и муж любимый, и родители, и братья. Но в тот раз не рискнуть и не попытаться спасти жизнь товарищу - она не могла. Просто не могла - и все, не такой она человек, Стенька Татаринова! Вот вроде бы - взрослая женщина, умная, серьезная, ответственная, командир и мать - а при этом глубоко в душе - все та же вихрастая девчонка- сорванец. Стенька... Скворушка... Маленькое белобрысое солнышко, без которого было бы на свете значительно темнее.
  
  
  Глава 8. Вдали от Неведомой Земли
  
  Саша Григорьева сама не знала, почему ноги сами несли ее именно сюда. Ведь она даже не видела никогда этого человека, только слышала - и много хорошего слышала о нем от своих. И Саня отзывался о нем с восторгом - как о замечательном педагоге, как об очень мудром, умеющем подсказать и направить, и в то же время тактичном, и умеющем хранить тайны человеке. Не менее доброжелательно отзывался о нем и отец, а ведь они знакомы уже не один десяток лет. Это мамин друг детства.
  
  А странно все-таки, Саша ведь почти не помнила родного отца, он казался каким-то смутным сном, который то ли был, то ли нет. Мама тоже чем больше проходило лет, тем больше становилась какой-то зыбкой тенью. Ночным кошмаром детства оставался отчим. Но зато были и другие, живые папа и мама - те, кто были всегда рядом, кто принял ее сразу и безоговорочно, как родную. Родители Кати, дядя Ваня и тетя Маша. Когда она впервые назвала их папой и мамой, девушка не помнила, да это было и не важно. Слишком давно они с Катей доказали, что бывает на свете девичья дружба, чтобы понимать друг друга не хуже, чем близнецы, не обязательно быть родственниками. И напрасно шушукаются по углам, что девичья дружба - до первого жениха. Ерунда полнейшая! Тем более, что Сашу и Катю такая участь минует обязательно. Саша не слепая, она видела прекрасно, какими глазами смотрит на "сестренку" ее родной брат, и почему-то это не вызывало ни обиды, ни ревности. Все правильно. Брат все равно не перестанет быть братом оттого, что он влюбится и женится. Это ведь в любом случае произойдет, рано или поздно. А Катя зато действительно, по закону, станет ее сестрой. Смешно получается. Она, кажется, влюбилась в побратима своего брата, а тот - в названную сестру своей сестренки. Все свои, все и так-то друг друга знают, как облупленных, и это, наверное, даже хорошо. К тому же документов никаких Татариновы не оформляли, и сирот они не усыновляли - просто растили, как родных, и делали для них все возможное и невозможное. И знал бы кто, как Саша благодарна им за Неведомую Землю, за Землю Санникова...
  
  Но вот и тот самый дом, тот самый подъезд. Еще один маленький уголок родного Энска в по-прежнему холодной и какой-то чужой Москве. И почему Катя и Саня с таким удовольствием вспоминали этот город? Им с Петькой намного ближе Ленинград. Но это уже неважно. Думать некогда, нужно подобрать слова... А вот и нужная дверь. Еще не поздно уйти. Что ты тут делаешь, Саша? Это слишком личное, зачем идти советоваться к совершенно незнакомому человеку? Но с кем еще об этом говорить? Петька не поймет, Саня слишком занят. Катя... Катя сейчас о другом думает, она к экзаменам готовится, и ничего кроме них не замечает. Ну, была не была!
  
  Дверь открылась почти сразу, и перед девушкой оказался незнакомый (или все-таки знакомый?) человек. Невысокий, если сравнивать с папой, коренастый, с заметной проседью в густых русых волосах и шикарными пушистыми усами. Глаза добрые, внимательные и какие-то... все понимающие, что ли? Смотрит с недоумением. Не узнает, но пытается вспомнить, откуда ему знакома эта девушка с пушистыми темно-русыми косами.
  - Здравствуйте, Иван Павлович. Я - Саша Григорьева, сестра Сани. Из Энска. Можно войти?
  
  А ведь Саня был прав. Абсолютно прав, этому человеку действительно стоит верить и с ним действительно очень легко и интересно говорить. И Саша сама не заметила, как неожиданно для самой себя разоткровенничалась.
  
  А Иван Павлович смотрел на девушку и вспоминал ее брата. Надо же, как они все-таки похожи! Ну да, Саня говорил, что сестренка была "сметанная голова", но волосы частенько темнеют с возрастом. А глаза у них почти одинаковые. И в чертах лица тоже много общего. А уж манера речи, жесты, любимые выражения... Интересно, дети вообще понимают, что они, сознательно или нет, подражают Татариновым? Вот таким же движением головы смахивала челку со лба Маша Колокольцева за много лет до того, как стать Татариновой, а потом - и ее дочка. Так же щурился и жестикулировал Ваня Татаринов - когда еще не стал капитаном. Интересно, что же ей нужно? Ребята ведь все здесь, что же такое ей нужно обсудить, что с друзьями не получится, а ним, посторонним человеком - запросто?..
  
  - Иван Павлович, вы ведь хорошо знали Ивана Львовича Татаринова в молодости? И, наверное, до сих пор хорошо себе представляете, какие у него вкусы? Хотела с вами посоветоваться.
  
  И девушка, сбиваясь и волнуясь, объяснила, что скоро нужно ехать на каникулы домой, на Землю Неведомую, как он по старой привычке называли Землю Санникова, а у Ивана Львовича день рождения, и надо бы сделать подарок, но она не представляет, понравится ли, или может не стоит и позориться. Нет, он, конечно, и вида не покажет, и будет в любом случае благодарен, но так не хотелось бы огорчать папу, и если этот подарок вызовет какие-то ненужные воспоминания, то не стоит... В общем, посмотрите, пожалуйста, и скажите, как считаете. Просто Катя может проговориться нечаянно, Петька вообще в миниатюрах не разбирается, а Саня совсем другим занят.
  
  Постаревший учитель слушал - и не верил собственным ушам и глазам. Нет, он знал, что Саня - талантливый малый, и что он здорово рисовал, только талант не захотел развивать. Но сестренка... Она каким-то отчаянным жестом протянула ему маленький сверток, бережно завернутый в носовой платок, потом передумала, развернула - и протянула на ладони небольшой медальон. Овальный, чуть больше спичечного коробка, похоже, сделанный из дерева, и сейчас покрытый лаком. На нем с большим старанием были нарисованы миниатюрная "Святая Мария", идущая под всеми парусами к какому-то острову и выведен вензель "ИТ". Красиво, с большой любовью сделано, и учитель с полной уверенностью мог бы сказать, что другу понравится. Но почему Саша не показала это остальным "детям капитана Татаринова"? Не все так просто с этим медальоном. Но что же с ним не так?..
  
  - Вы откройте, Иван Павлович, - тихо попросила Саша и сама легонько щелкнула замочком. Медальон тут же послушно рассыпался гармошкой.
  Надо же... Еще четыре миниатюры. На одной была с большим старанием и любовью нарисована миниатюрная и хрупкая яхта среди ледяных глыб. "Святая Мария"... Корабль-талисман, корабль, который Иван любил как живое существо. С обратной стороны - их любимый уголок Энска. Их старые дома... Ну да, точно! Их же снесли лет десять назад! А вот стоит домик Климовых, а там - Татариновых, а вот и Кораблевых и Бубенчиковых заборы виднеются. Девочка, милая, откуда ты знаешь такие подробности? Ты же не могла видеть! И все же... От рисунка как будто доносится теплый ветер с Песчинки, и запах яблоневых садов, и звуки тихого провинциального городка. Ну как, как ты могла в такой крохотной картинке передать столько всего?. Остров в Ледовитом океане и дрейфующий мимо корабль. Люди на мачтах машут руками, что-то кричат. Наверное, это "Святая Мария" дрейфует мимо Земли Марии? Главное открытие в жизни Ивана? Еще один остров. Вид с какой-то скалы на укрепленный поселок, на обжитые, и кажущиеся на удивление уютными просторы. Поля, какие-то хозяйственные помещения, стада... И люди. Люди, которые кажутся вполне довольными своей жизнью и тем, где они находятся. Красиво... И как-то тепло, что ли. Ничего особенного нет в этих видах, но туда почему-то очень хочется попасть.
  
  - Переверните, - просит Саша, и Иван Павлович не задумываясь переворачивает медальончик. С той стороны уже портреты. Двое мальчишек на берегу реки. Двое Ванек, Татаринов и Климов получились совсем как живые. Беззаботные, счастливые, и мечтательно смотрящие на уходящий по Тихой пароходик. Свадебная фотография родителей - тоже перерисована с удивительной четкостью и казалось, что люди на этой миниатюре сейчас пошевелятся. Видимо, дом там, на острове. Вся семья - Нина Капитоновна, Иван Львович с Марьей Васильевной, и дети - пятеро старших и двое младших. И, кажется, это еще далеко не все, кого Саша хотела нарисовать, но на большее количество людей просто не хватило бы места. А вот это кто? Еще не старый, средних лет, наверное, офицер царской армии с добрыми и проницательными глазами. Умен - несомненно. Храбр. И очень похож на Ваньку, только старше, намного старше. Неужели... О господи, неужели - тот самый "дядя Антон", о котором Иван говорил почти как о втором отце? Его-то откуда выкопала юная художница?..
  
  - Александра, - у Ивана Павловича невольно перехватило горло, и он замолк, аккуратно собирая медальон обратно, прокашлялся и повторил: - Саша, ты вообще понимаешь, что ты сделала?
  
  - Что, все так плохо? Так и знала, что нельзя такое дарить, это слишком... не знаю, как сказать. Вот в голове вижу, а руками сделать не получается. Я выкину, не волнуйтесь!
  
  - Я тебе выкину! С ума сошла? Это... это же вся жизнь Ивана на ладони! Ты просто не представляешь, насколько он будет счастлив, когда это увидит! Дари, и не раздумывай!
  
  - Правда? Нет, серьезно, получилось? А по-моему у Петьки лучше получается. Но у него картины так уж картины, а я так, по миниатюрам больше.
  - Не лучше у него получается, а просто по-другому. Не сомневайся даже, все хорошо! Дай-ка на минутку... А кто медальон делал? Погоди. Ванька Климов, верно? Чувствуется рука мастера. Как они там вообще? Хотел к вам вырваться, да куда уж мне от своих... Ну что так удивленно смотришь? Думаешь, не женат, так и семьи быть не может? А у меня, между прочим, пятнадцать сыновей и четырнадцать дочек. Братишки твоего класс. Старею, наверное, но куда я от них поеду? Они мне все семьей стали. И не могу я сейчас бросить все и начать сначала. Поздно уже. Ты лучше скажи, что твой братишка-то не заходит? Забыл уже старика?
  
  - Да какой же вы старик, Иван Павлович! И Саня вас очень-очень уважает и ценит ваше мнение, просто... Вы же не знаете, наверное. У нас тут такое творится... В общем, слушайте!
  
  Саша рассказывала так увлеченно, что Иван Павлович понял: он просто заслушался. Эх, как они все-таки похожи, эти Григорьевы! Что брат, что сестра - наблюдательные, умные, и ведь умеют делать правильные выводы и непонятно каким шестым чувством догадываются, что перед ними за люди. Славные ребята, что ни говори. Но вот только иногда лучше бы не было у них этого чутья... Слишком много видят, слишком много понимают, а мимо пройти не могут, вот впутываются в очередные неприятности...
  
  И даже странно, что между ними настолько теплые отношения. Молодец Саша, что не посчитала, что брат ее бросил, и нашла в себе силы простить за тот побег из дому. А ведь страшно подумать, каково ей пришлось! Иван Павлович прекрасно помнил, как в свое время отчитывал Саню за это бегство из Энска. Хотя где ему в десять-то лет было думать о сестренке и о том, что она вообще-то отца почти не помнит, от отчима перепадали только колотушки и долгие и нудные нравоучения, мать едва не у нее на руках умерла, а брат пропал без вести. Как еще бедолага не сломалась, как сумела вырасти такой отзывчивой, такой доброй и способной на такую глубокую привязанность?.. Видно, хорошие люди были эти Сковородниковы, и спасибо огромное этой неизвестной тете Даше, что поддержала сиротку, помогала ей, пока не приехали Татариновы. Ну а потом... Дальнейшее было только делом техники, рядом с Машей и Иваном просто невозможно было вырасти черствым, закомплексованным или злым человеком. Такие уж это люди.
  
  Впрочем, это лирика. Сейчас важнее, что рассказывает Саша. Пока молчит, пытается подобрать слова. Совсем как Саня на том педсовете. Иван Павлович интуитивно как тогда похлопал рукой по столу. Спокойно, не волнуйся. Все хорошо. Девочка вымученно улыбнулась. Знает... знает об уговоре с ее братом, и, похоже, благодарна а поддержку. И почему-то вдруг вспомнилось, что дети ведь первый год в Москве. Сколько им? Лет семнадцать? Восемнадцать? Как же им, наверное, неуютно в вечно шумной, многолюдной и такой незнакомой столице! После домашнего уюта Земли Неведомой, после стольких лет жизни среди знакомых с детства людей. Да, природа там сурова. Да, дисциплина железная, так ведь иначе и нельзя - не выживешь. Но люди, люди... Иван Иванович, доктор Павлов, недавно переведенный куда-то за Полярный круг, писал, что о "колхозе "Северное Сияние" и о "наркоме Татаринове" там, на Севере, ходили легенды. Рассказывали много всякого, но все почти сходились в одном: на Земле Санникова живут настоящие люди. Сильные, смелые, верные и какие-то удивительно великодушные, гостеприимные и такие, каким хочется подражать. Как их Иван отбирал, как перевоспитывал из того, что было - знает только он один. Но ведь сделал! Сделал столько, что ему давно уже пора было бы давать какое-нибудь звание! Но не дают. и Земли Санникова до сих пор нет на карте, и слухи о ней - только слухи, которые ходят среди кочевых народов и в едва строящихся городах. Но почему? Почему его даже не вызвали в Москву, почему не дали хода его отчетам и другим документам? Ведь Иван Татаринов из тех, кто не то что не порочит образа Советской власти, а наоборот показывает на примере своего острова, как может выглядеть тот самый коммунизм, которая она призывает строить! Почему же над ним как будто бы висит какое-то страшное обвинение? Ведь вроде бы чекисты во всем уже разобрались, его же отпустили! Что опять-то произошло?.. Неужели, опять донос?.. Нет, хорошо все-таки, что они сейчас далеко и в безопасности. А дети... За детьми он обязательно присмотрит.
  
  Саша собралась с силами, начала рассказывать. Пока в общих чертах. Ну да, о летной школе Иван Павлович уже слышал. Саня с детства грезил небом, мечтал летать, и еще до отъезда в Энск искал все доступные сведения о самолетах. И он будет, обязательно будет хорошим летчиком! С его-то упорством, с его светлой головой... сомневаться в том, что когда-нибудь Иван Павлович будет гордиться тем, что знал самого летчика Григорьева, не приходится. Так будет. Рано или поздно - но будет. Хотя конечно, ему сейчас тяжело. И физически - нагрузки в авиации всегда были, есть и наверняка останутся весьма значительными, и психологически - привыкать к ритму большого города всегда нелегко, особенно после стольких лет в тишине. А у сестренки горят глаза, она с искренним восхищением и редкостной любовью пишет о том, как сама лично видела Саню в воздухе, как он показывал ей свой самолет и знакомил с такими же учлетами, как он сам. Как он с трепетом ждал первого самостоятельного полета, как старательно готовится, со всех сторон обложившись учебниками, и матчасть у него теперь "от зубов отскакивает".
  
  А тут еще эта его тяга к справедливости... Ох, Саня-Саня, зачем же ты ворошишь это осиное гнездо? Чего ты добиваешься, скажи?.. Зачем просиживаешь до самого закрытия в архивах и библиотеках, зачем собираешь все выписки, упоминания, вырезки, касающиеся экспедиции на "Святой Марии"? Хотя - глупый вопрос. Однажды эти дети уже сумели сделать невозможное. Теперь они хотят восстановить справедливость, доказать вину Николая Антоновича и восстановить честное имя своего приемного отца. Хотят добиться того, чтобы Землю Санникова признали, и выяснить, наконец, что происходит и почему управление Северным Морским Путем так странно реагирует на новые земли. Дети-дети... Наивные, бесстрашные, они сами не понимают, куда лезут - и ведь могут, могут же добиться своего! Вот только какой ценой?.. Неужели не понимают, что Николай Антонович опасен? Что у него слишком обширные связи остались еще с дореволюционных времен, и что он еще может им всю оставшуюся жизнь поломать?
  
  Какие же они еще дети... И будущий геолог Катя, с детским азартом штурмующая бастионы науки и умудрившаяся не только влюбиться в царство минералов, но и всех окружающих заразить этой страстью. Упорная, сильная, целеустремленная, она далеко пойдет. Только бы не подрезали крылья на взлете! Валя Жуков... Ну, кто-кто, а он-то давно себя нашел и жизни не мыслит без своего живого уголка! Таких биологов еще поискать надо! И как в его голове столько сведений умещается! Из него выйдет гениальный ученый, если только... Хотя почему если? Все уже в порядке, рядом с ним уже оказалась Катина школьная подруга Кира, которая поможет ему элементарно не заморить себя голодом или не заработаться до потери сознания. А этот может. Таких увлеченных людей еще поискать... Впрочем, Валька Жуков уже почти потерян для столицы. Он слишком бредит все той же Землей Неведомой, слишком многое хочет там исследовать, изучить, классифицировать и проверить. Такой точно не будет ждать распределения, его уже на преддипломной практике заберет к себе директор заповедника "Земля Санникова" Семен Петрович Ордин. У него ж там почти целый научно-исследовательский институт собирается, так что такими сотрудниками разбрасываться не станет. Эх, обидно за Москву! Какие кадры уплывают! Какие ребята... Хотя, если честно рассудить, оно и правильно. Новые земли должны исследовать лучшие из лучших. И эти двое художников... И Петю Сковородникова и Сашу он не знал почти, только по рассказам. Но они точно подобрались под стать своим друзьям. И эти ребята, дети капитана Татаринова... Смотреть на них было как-то больно, за них страшно - и ими одновременно от души хотелось восхищаться. Счастливый он все-таки, этот Иван... И воспитатель из него вышел хороший. Они с Машей.. с Марьей Васильевной, могут по праву гордиться своими детьми.
  
  А Саша говорила и говорила. Успокоилась, вроде. Поняла, что ее выслушают и поймут, и выплескивала все, что накопилось за этот год. И хорошее - вся компания "татаринских птенцов" по прежнему собиралась вместе буквально каждый день. И по-прежнему делились впечатлениями за день, и помогали друг другу, чем могли, и вспоминали дом, и просто радовались, что все еще вместе. Но появились и друзья среди однокурсников, а у художников вообще подобралась очень душевная группа, да и общежития оказались совсем недалеко друг от друга. Чисто бытовых проблем практически не было, ребята прижились на новом месте и не жалели о том, что приехали. Почти не жалели. Потому что было и крайне неприятное.
  
  Например, на горизонте снова показался Ромашов. Иван Павлович вспомнил свои старые, размышления о том, что история Татариновых повторяется, и в очередной раз убедился, насколько был прав. Ох, каким негодованием сверкали глаза Саши, когда она рассказывала о старинном недруге брата! О том, как Ромашов выследил ее брата возле архива, выяснил, что именно он там искал и сначала начал шантажировать тем, что расскажет Николаю Антоновичу про поиск компрометирующих сведений. К счастью, как раз подходил Петька, и драки удалось избежать, Ромашке доступно объяснили, что ябедничать не получится, но неприятный осадок остался. А на следующий день в архив Саню не пустили. Оказалось, что на документы, с которыми он работал, кто-то пролил целый графин воды. Восстановить удалось, но подозревают в порче документов именно его. Теперь заниматься выписками пришлось Петьке и Саше, потому что Катя была слишком занята предстоящими экзаменами, и ее пока решили не тревожить. Потом на Саню поступил анонимный донос в летной школе. Учлеты и тренера вволю похохотали над абсурдностью этого обвинения, но посоветовали ему впредь быть осторожнее, потому что здесь-то его знают, а где в другом месте могут и поверить. "Художникам" пока от мстительного Ромашки не досталось, но осадок остался неприятный. А потом Ромашов появился снова. На сей раз - с заманчивым предложением. Он приносит личный дневник Николая Антоновича за те самые годы, когда готовилась экспедиция "Святой Марии", а Саня оставляет Катю в покое и не будет мешать Ромашке за ней ухаживать. То, что Ромашов Кате глубоко противен, и она сама не желает с ним общаться, в расчет не принималось. Тут уже разнять драчунов не успели, и оба потом неделю щеголяли фингалами, Саня - рассеченной губой, а Ромашка - расквашенным носом. Катя, конечно, возмутилась до глубины души, да и остальные тоже. Это было на прошлой неделе, и с тех пор пока все тихо. Но не затишье ли это перед бурей?..
  
  Глава 9. А где-то на Неведомой Земле
  
  Письма с Берега на Земле Санникова были большой редкостью, тем более письма самому Наркому, как называли не то в шутку, а не то всерьез Ивана Татаринова. И в большинстве случаев подпись на конверте ему была не нужна, он наизусть помнил почерк всех, кто ему писал - и профессиональные каракули Ивана Ивановича Павлова, и четкую каллиграфию Ивана Павловича Кораблева, и уж тем более аккуратную скоропись Володи Кошкина. Но эти буквы на конверте... Они были очень хорошо знакомы, да тем более заляпанный обратный адрес и имя отправителя немного сбивали с толку. Чей же это почерк? Откуда он его знает? И почему не может вспомнить?.. Иван Львович разрывал конверт уже с каким-то странным предчувствием. А когда открыл письмо, все почему-то поплыло перед глазами.
  
  "Здравствуй, Ваня! Или, наверное, к тебе теперь надо обращаться "ваше благородие, господин лейтенант"? Шучу-шучу. Поздравляю с повышением, сынок. Ведь говорил же - все у тебя обязательно получится! "Княгиня Ольга" - замечательное судно, а капитан Кречетов умеет готовить из мичманов настоящих морских волков! Служи спокойно, и не вздумай накручивать себя. Моя болезнь не так уж опасна, и я еще погуляю на крестинах твоего сына, не то, что на свадьбе. Справки уже навел, с твоей невестой все хорошо, она просто поехала с тетушками в гости к дальним родственникам, потому и не отвечала на письма. А за меня не волнуйся, по осени всегда становится хуже, так что напрасно ты тогда всполошился. Это не смертельно, поверь. Такие приступы у меня уже лет десять бывают - но живу ведь! Николай и тот уже привык и не переживает. Но это же ты...
  Да, как только Алексей Петрович отпустит на побывку, обязательно приезжай к нам, а не сразу в Энск. Хочу сообщить тебе кое-что лично. Это касается твоего содержания и наследства заодно. Не вздумай возражать, Ваня, тем более, что не знаешь еще, о чем я хочу говорить. Я пожил и знаю, что делаю. А ты... ты еще слишком наивен, сынок, слишком веришь людям, и мне иногда становится за тебя страшно. Про Кольку знаю точно - он из любой передряги выкрутится, а вот ты... Ванька, береги себя, слышишь? Будь осторожен, у меня почему-то дурное предчувствие. Никогда не верил в приметы, а тут... старею, наверное. Ну так пора уже и стареть, как-никак пятьдесят скоро будет. Не принимай близко к сердцу, все наладится.
  Остаюсь в ожидании ответа и визита,
  Антон Геннадьевич Татаринов".
  
  Дядя Антон. Так вот почему он никак не мог узнать этот почерк! Где уж тут узнать, если двадцать лет не видел! После того приступа у него здорово поменялся почерк, не узнать. Странно как-то получать письма от человека, живущего через три дома от тебя. Тем более- через столько лет... Через сколько же? А вот и дата. Три месяца до первой предполагаемой даты свадьбы. Как он ждал, что дядюшка приедет благословить, как готовился к празднику... Все сорвалось тогда, потому что ему пришло извещение, что дядюшка скоропостижно скончался, судя по дате, через пару дней после этого письма. Не выдержало сердце, как говорили врачи. А потом... потом брат выгнал его без копейки денег, заверив, что завещания не было, а Иван здесь вообще никто, бедный родственник, которого кормили из милости. Почему же он не заметил это сразу? Сколько всего можно было бы избежать, если бы вовремя сделать выводы... Но время вспять не повернуть. Все было так, как было, и это письмо так и не дошло до адресата. Откуда же оно взялось здесь теперь, двадцать лет спустя?
  
  И на конверте - тоже искусно подделанный почерк дяди, привет из прошлого. Так странно смотрятся современные сокращения и названия, так непривычно видеть слова без ятей и еров... Он ведь до сих пор иногда пользуется старым правописанием, и заверяет, что так оно правильнее, и ничего-то современные ученые не понимают в литературной речи. И после этого они почти всегда начинают дискутировать о современной и дореволюционной России. Вот только как сюда попало письмо, написанное и отправленное двадцать лет назад? Может, в конверте есть какие-то объяснения? На колени вывалилась толстая тетрадка, исписанная еще одним очень знакомым почерком. Николай. Троюродный кузен - и злейший враг, как показала жизнь. Дневники? И еще одно письмо? Что ему надо? Но от того, что содержалось в письме, внутри как будто все заледенело. Нет, такого просто не может быть! Не может, и все! В глазах почему-то потемнело, и сердце как будто кто-то стиснул в кулаке. Больно-то как... Грудная клетка как будто в тиски угодила. У отца было слабое сердце. Неужели, у него - тоже?..
  
  - Львович? Ванька, чтоб тебя! Ты чего? - Климов подлетел буквально одним прыжком, придержал, не давая упасть. Что происходит? Почему так закружилась голова? Почему он едва не упал?.. Друг смотрит в глаза испуганно, и как-то недоверчиво, словно тоже не верит, что все происходит на самом деле. - - Ванюха, ты лучше сядь. Позеленел весь. И ворот, ворот расстегни! Дышать, наверное, нечем. Ты чего за сердце держишься? Что, полегчало? Да сиди, кому сказано! Мишка! Мишка, живо за тетей Миной! Скажи, Ивану Львовичу плохо.
  
  Мальчонка - вроде бы, Горюнов-младший, хотя отсюда не видно, а Мишек на острове трое, убежал, и вскоре вернулся с доктором Жданко, как многие до сих пор по привычке называли Ерминию Брусилову. И от укоризненного взгляда ее красивых серых глаз стало не по себе. Ну что она там высмотрела? Почему так долго вслушивается в этот свой стетоскоп? Всю грудную клетку прослушала, простучала зачем-то, долго проверяла пульс на обоих запястьях и мрачнела все больше и больше. И шею, а потом и затылок щупает подозрительно долго и внимательно. Взгляд еще этот... Только бы Маше не говорила, она же с ума сойдет от беспокойства!
  
  - Иван Михайлович, выйдите, пожалуйста.
  - Я никуда не пойду! Что с Львовичем, Ерминия Александровна? Я имею право знать!
  
  - Имеет-имеет. Случись что, ему мою семью кормить и ему моих детей растить. Ну что ж ты так смотришь-то, Мина? Я не шучу. Видел я такие приступы, у меня дядя от такого чуть не умер, а у отца и вовсе во сне сердце остановилось. Что ж я, не знаю, что ли, что болезни наследуются? Так что давай начистоту - что это было? И сколько мне осталось?
  
  - Иван Львович! Да как вы такое подумать могли! Нормально у вас все с сердцем, и легкие здоровые! Специально перепроверяла! Невралгия. Похоже на сердце, да. Очень. Но пока это просто переутомление. Вы же себе так нервную систему точно посадите! Нельзя же так работать, честное слово! Совсем себя не жалеете. Вам волноваться нельзя, а то точно что-то серьезное начнется. Отдохните, хотя бы несколько деньков. Полежите, выспитесь. Вы ж себя совсем загоняли!
  
  - Да когда мне лежать! Мне в лабораторию идти надо, а оттуда еще в форт, и с оросительно-осушительной системой разобраться на третьем поле! Какой отдых, что ты? - Иван Львович снова попытался вскочить, но друг удержал, а потом встал и направился к главному доктору на острове:
  
  - Ерминия Александровна, не волнуйтесь, он ляжет. И отоспится, и отдохнет, и не будет волноваться. Только Марью Васильевну не тревожьте, ладно? Она и так с детьми уже намаялась, - Климов вежливо, но при этом неуклонно подталкивал ее к выходу, а потом, убедившись, что они остались наедине, встал, загородив дверной проем, и насмешливо наблюдал, как Иван застегивает китель и поинтересовался:
  - Ничего сказать не хочешь?
  
  - А что я должен сказать? Ты сам врача позвал, никто не просил. И зачем ей понадобилось меня столько раз прослушивать - не понимаю, - голос Ивана был спокойным и даже немного ироничным, но друг возмущенно подскочил к нему, схватил за отвороты кителя и встряхнул:
  
  - Ты мне зубы-то не заговаривай! Сам позвал! Да ты себя со стороны вообще видел? Тут бы кто угодно врача позвал! Лучше бы объяснил наконец, ты чего помирать собрался, дружище? И с какого перепуга про мертвых вспомнил? И вообще, что происходит?
  
  - Да не собираюсь я помирать, не дождется. Только... Михалыч, там, под столом... Письмо улетело. Почитай. Очень нужен твой совет.
  
  Климов нырнул под стол, доставая разлетевшиеся страницы. В другое время, он, может, и поворчал бы, или пошутил. Но сейчас... Сейчас с Ванькой Татариновым явно что-то неладное. И раз ему нужна помощь - ну что же, протезы уже почти не мешают. Привычка, что ни говори, великая вещь... Но когда он дочитал второе письмо, которое писал уже Николай Антонович Татаринов, на скулах штурмана заиграли желваки, а руки сами сжались в пудовые кулачищи:
  
  - Вот тварь же, а... доказательства он, видите ли, собрал, что ты - враг народа! Детей он, видите ли, за клевету под суд отдаст! Ванька, ты не верь, слышишь? Ни единому слову не верь! Он просто запугивает нас, и все! Ну какие у него могут быть доказательства? Ты же ничего никогда не делал такого, чтобы в шпионаже или в государственной измене обвинять! Хотя погоди, а если он свои преступления на тебя свалит?. Мы ведь окажемся врагами народа, так? Контрой, шпионами белогвардейскими. Расстрел на месте, если не что похуже. А дети... им же теперь ни доучиться не дадут, ни на работу устроиться, и хорошо еще, если не сошлют на сто первый километр! Их-то за что, Ванька?.. Хотя если этот выродок тварь отца родного не пожалел, то уж чужих детей-то.. Я понимаю, не мое дело, но за что он тебя так?
  
  - Да почему не твое-то? Понимаешь, Ванька, я до сих пор удивляюсь, как у такого человека, как дядя Антон, мог вырасти такой сын. Дядя... ты понимаешь, он всегда был и до сих пор остается одним из самых замечательных людей, из всех, кого я знал. Он и офицер был прекрасный, пока не списали на берег по состоянию здоровья, и человек... Ты ведь помнишь, отец умер, когда мне лет пять было, я его и не помню-то толком. А потом заболела мама...
  
  Да ты сам видел, сам помнишь, как тогда, в 14 лет, когда он приехал - такой дворянин до мозга костей, офицер, ваше высокородие - я даже испугался. И дичился первое время здорово, и хамил даже. От страха. А он медленно, но верно меня приручал. Не ломал, понимаешь? Не приказывал, не заставлял ничего делать, ничем и никогда не демонстрировал, что я - бедный родственник, а он - мой благодетель. Николай - тот об этом на каждом шагу напоминал, пока отец не видит. А дядя Антон - нет. Он вообще мне уже тогда почти другом стал. У нас с ним настолько общие взгляды оказались, интересы, мечты... Я с ним говорил - и забывал, что это вообще-то не ровесник, а мой опекун. Знаешь, это глупо, смешно - ведь что такое троюродный дядюшка - седьмая вода на киселе, а не родство, а он мне, правда, как родной стал. И внешне, и по характеру. А Николай на него вообще не похож. Ни капельки. Я ведь сколько лет это сходство искал, надеялся, убеждал себя, что у дяди Антона не может быть сына-подонка. Может. Он мне, похоже, завидовал тогда, к отцу ревновал, считал, что я - выскочка, и вообще не имею права жить в их доме. Это и сразу-то заметно было, а уж когда дядя Антон развелся да в Тихую Гавань уехал - и вовсе. Ох, Ванька, знал бы ты, какая у меня тогда гора с плеч свалилась...
  
  Хотя кому я говорю, ты же тогда все время рядом был, сам знаешь, как я за мамку волновался! Она же, как отца схоронили, все эти годы тихо таяла. Страшно было находиться рядом, все видеть - и понимать, что помочь все равно ничем не сможешь. Разве мог я, несмышленый пацаненок, отца заменить? И она - тоже. Все приходило в упадок, руки опускались, и, наверное, если бы не дядя Миша да тетя Гаша, остались бы мы с мамкой у развалин собственного дома, без земли, без денег и без хозяйства. Ванька, ты себе даже не представляешь, какие у тебя золотые родители! Да знаю, что ты их тоже очень любишь и ценишь, но насколько тебе с ними повезло - не представляешь. Поверь. Я вот тоже не ценил, пока не потерял... Хорошо хоть, не навсегда.
  
  Я ж тогда совсем еще глупый был. Боялся не того, чего надо. Мамку от дяди Антона защитить пытался, думал, он нас в батраки заполучить хочет. Все ему деньги вернуть пытался. А он... Ты знаешь, Ванька, я вот сейчас вспоминаю, каким сам был, и понимаю, что мне с детьми на самом деле здорово повезло. Про Вальку и Киру вовсе молчу, с ними никаких проблем не возникло, Саша тоже как-то очень быстро стала своей. Санька вроде и ершистый, и недоверчивый был - поначалу, но он даже близко таких фортелей не выкидывал, как я когда-то. А Петька и вовсе... Да я ж тебе уже говорил, они с Санькой здорово нас с тобой напоминают. Так что мне легче было - я просто вспоминал, что делал когда-то дядя Антон, чтобы меня приручить - и повторял. Не знаю, осознанно ли - сейчас-то хорошо вижу, что повторял своего дядю, а тогда просто автоматически делал то, что мне казалось правильным. И, похоже, не ошибся.
  
  Да ты знаешь не хуже меня, тогда, в 15 лет, я больше всего на свете боялся, что потеряю маму. И вас потерять боялся - привык ведь, для меня дядя Миша с тетей Гашей родными стали, а без тебя, оболтуса, который даже писать никак не мог собраться, и вовсе было очень тоскливо. Да и семья барская мне вовсе не понравилась. Я молчал, конечно, терпел - ради мамы, но соблазн сбежать был очень большой. Как еще остался - не знаю. Зато потом... потом-то я понял, как мне повезло! Знал бы ты, какое это было счастье- в один день узнать от доктора Сторожина (а его имя уже тогда на всю губернию гремело, он почти небожителем казался), что мама точно выживет и полностью поправится, побывать на настоящем корабле (веришь, нет, мне до сих пор иногда "Финист" снится), да еще и узнать, что уйду в дальнее, на несколько месяцев, плавание, где никакие господа Татариновы меня не найдут! А дальше - больше. Вернулись - а меня сюда, домой отпустили. Одного, как взрослого. С солидной суммой денег. Предварительно дав повидаться и вдоволь наговориться с мамой. Знаешь, как мне от такого доверия даже неловко было! А ведь знал дядя Антон - никуда я не сбегу, и ничего не присвою. Вернее - верил, что так оно и будет. Откуда он меня узнать-то мог за это время?..
  
  А потом и вовсе сказка началась. Да ты помнишь, я приезжал - рассказывал. Как дядя Антон меня в Морской корпус определил, он почти сразу на развод подал, а маму на море отвез, туда. Где климат помягче. В Тихую Гавань. Помнишь, как там здорово? Да помнишь, конечно, помнишь! Вы ж когда к нам в гости приезжали, ты целый день ходил, как мешком по голове получивший! Рот раскрыл, глаза распахнуты, и такое ошалело-счастливое выражение... Да это ты меня не видел, когда я туда первый раз попал! Поверь на слово, я выглядел еще смешнее. Тебя хоть как-то предупредили, а меня - никак. Просто забрал дядя на каникулы из корпуса, письмо от мамы передал, что они-де переехали, и повез в неизвестном направлении. Приезжаю - а там такое! Ох, Ванька, если бы не вы, да не Маша потом - с Тихой Гаванью забыл бы я, наверное, про Энск! Такая красотища, такие люди... Мне кажется иногда, что Гавань была для дяди Антона тем же, чем для нас стала Земля Санникова. Понимаешь?..
  
  - Да все я понимаю, Львович. Ты не отвлекайся, ладно? Мы про братца твоего, не к ночи будь помянутого, говорили.
  
  - Ну да, про братца. Понимаешь, дядя Антон как развелся да в Гавань переехал - совсем другим человеком стал. Словно помолодел лет на двадцать. Вот честно! И за мамкой так ухаживал - церемонно-почтительно, восхищенно-заботливо, словно боялся, что она от неосторожного слова или жеста в воздухе растворится. Понимаешь? Словно виноват перед ней в чем. А мама... Не знаю, любила ли она его раньше. Не думал я над этим, и думать не желаю. И знаю точно, что отца моего она любила, и перед ним она ни в чем не виновата. И я просто не мог, понимаешь не мог их ни в чем обвинять! Они свое счастье выстрадали, и они его заслужили! К тому же, если бы не дядя Антон, не было бы у меня ни мамы, ни отца, ни сестренки. Да и меня самого, какой я есть сейчас - тоже бы не было. Так что мне не в чем их винить.
  
  А Николай винил. Сначала - меня, в том, что отвлекал на себя внимание отца. Вот ведь собака на сене! Сам дядя Антону только нервы трепал, да стремился денег из него побольше выжать, а понять - даже не пытался. У них вообще ничего общего не было, понимаешь! Практически ничего. Вот с барыней - было. И много. Не хочу я о них вспоминать, скажу только, что крови они попортили дяде столько, что я еще удивляюсь не тому, что у него сердце слабое, а тому, что он до стольки лет дожил! Но ладно бы Николай ненавидел меня. Ладно бы видел соперника - хотя в чем? Мне не нужны были его деньги, я не стремился попасть в его круг общения, и уж тем более, чем-то его оттенять. Я вообще с ним старался не общаться. Любовь отца? Ну извините! Отказываться от единственного во всем этом сумасшедшем доме родного человека только потому, что это кому-то не нравится, я не собирался и не собираюсь! Маша?.. Потом да. Мне страшно представить, что это чудовище любило мою жену. И если бы я не вернулся... Ведь он бы добился своего, понимаешь? Ведь он же умеет ждать, и в конце концов он убедил бы Машу, что я погиб, что он - единственный ее покровитель и благодетель. И тогда... она же умница, она же поняла бы, что он лжет. Но как бы это понимание не пришло слишком поздно... Ох, Ванька, знал бы ты, как жутко, и как больно было понимать все это, когда "Святая Мария" дрейфовала, полураздавленная льдами, неизвестно куда! Я понимал, что мы гибнем, что шансов нет. И знаешь, были моменты, когда я уже почти смирялся с неизбежным. Знал, что ты дойдешь, не можешь не дойти. Что ты не бросишь Машу и Катюшу в беде, что поможешь им, как помогал когда-то дядя Миша. А потом вспоминал про Николая. И понимал, что не могу, не имею морального права умирать. Так что я ему, наверное, должен быть благодарен. Должен - но не могу.
  
  Вот говорят - врагов надо прощать. Родню не выбирают. Много чего хорошего и правильного говорят. И знаешь, я много чего готов простить. Того, что касается лично меня - еще ладно. Пусть остается между нами, пусть это будет на его совести. Но дядю... Дядю Антона я ему никогда не прощу. И маму - тоже. Помнишь, когда я только получил лейтенанта и готовился к свадьбе, дядя Антон приехал к Николаю? Мириться поехал. Его только что списали на берег, сердце пошаливало. Мама с Настенкой остались там, в Гавани. И хорошо, на самом деле. Хоть их не задело... А дядя тогда тяжело пришлось: его команду тогда распустили, "Финист" собирались затопить, как морально устаревший. Да и вообще на флоте после этой злосчастной японской компании творилось не пойми что, а дядя все, что касается моря, принимает слишком близко к сердцу. Хотел вот помириться... Я был на "Княгине Ольге". Задерживался, потому что на учениях все пошло не так, учения затянули, а нас всех лишили увольнительных на несколько недель. Знать бы, чем все обернется, в самоволку бы сбежал...
  
  Ты успел прочитать, что Николай наговорил про меня дяде, когда узнал, что тот что-то мне завещать собирается? Как он о маме и о Настеньке отзывается? И ладно вся эта клевета, ладно гнусности всякие, дядя все равно бы не поверил! Но расписывать, как меня убили, и как он изуродованный труп ходил опознавать... Брр... А у дяди Антона сердце оказалось слабое. Ну и приступ прошел. Парализовало его. Хорошо хоть, доктор Сторожин в тот день в гостях был, а иначе... Страшно подумать, что могло бы быть иначе. Его тогда в больницу увезли, полгода между жизнью и смертью пробыл. И ведь понимаешь, потом я узнал, что был в это время в трех километрах от дома! На побывку ехал... Чуть-чуть опоздал! Никогда себе не прощу! Я же не знал, что он был совсем близко, и так мечтал снова меня увидеть, убедиться, что это ложь, что я жив! И так и не узнал. Меня же на порог не пустили, выставили за дверь и я, дурак такой, обиделся, в Энск укатил. И не узнал, что меня доктор Сторожин искал, что мы с ним разминулись на пару часов! А потом... Потом то чертово землетрясение. И дядя, только оправившийся от того приступа, и мама с маленькой сестренкой - они все оказались отрезанными от окружающего мира. Газеты писали, что от Тихой Гавани ничего не осталось. Ну что мне стоило самому туда съездить? Вот скажи, почему я не взял увольнительную и не проверил сам?..
  
  - Ванька, не дури. Тебе нельзя волноваться, доктор запретил. Ну чем ты-то виноват? Это Николай твой задурил отцу голову, и все. Дело прошлое, в конце-то концов! И не надо мне сказки рассказывать, что ты-де верил, что дядя от тебя отказался, что его в чем-то там обвинял. Мне-то не ври, что я, не знаю, как ты своего дядю Антона всегда боготворил, как ты ему дифирамбы пел, и все нас познакомить мечтал? Помнишь, когда речь шла о переводе нас на одно судно? А потом этот твой братец оставил тебя без копейки за душой, и если бы не капитан, пошел бы ты по миру. Так что не ты виноват, Ванька. Не ты, а этот гад! Ты и так три года ходил, как неживой! Удивляюсь, как тебя Марья Васильевна еще обратно в чувства привела. Лучше скажи, тебя что, от запоздалого чувства вины так скрутило?
  
  - Как привела, говоришь? Да просто очень. Убедила, что надежда есть. Что в Тихой Гавани остались живые, и люди просто отрезаны от большой земли, просто связи нет, и все мои могут быть живы. Что на дядю пришла не похоронка, а письмо, так что надо просто найти доктора Сторожина и спросить все у него. А он - в Гавани, и он моих маму и сестренку в обиду не даст. То жизнь продолжается... она много тогда говорила. И главное - понимаешь, она в это верила. Вот просто верила - и все. Даже ты уже не верил, а она... А насчет того, почему меня скрутило... Ты же сам читал! Николай надеется, что со мною то же произойдет. Он меня детьми шантажирует, понимаешь? И я не знаю, что делать... В Москву ехать, самому сдаваться, лишь бы их не тронули?
  
  - Я тебе поеду! Куда собрался, балда? Ему только того и надо, ни детей не спасешь, ни головы на плечах не удержишь. Нет, братишка. Нам, как это ни противно, нужно отсиживаться тут. Иначе детям не выкрутиться будет. Они же за нас волнуются, забыл?
  
  - Да как отсиживаться? А дети? Ты что, Саньку моего не знаешь? Он же сам на рожон полезет, справедливости искать будет! А Катя? Что же она, одного его оставит? .
  
  - Да погоди ты себя накручивать! Давай разбираться, где сейчас дети и как они там.
  
  - Ну, Саша тут. Полгода уже как приехала, и куда ей теперь, с трехмесячным-то сынишкой? Все хорошо у нее, прямо летает, а не ходит. Валька с Кирой на прошлой неделе приехали. Тоже с маленьким. Ну, и засели у Ордина в лабораториях, и их теперь оттуда не выманить. Маленького с Сашей оставили. Петька диплом дописывает. Он, правда, из Ленинграда писал, но собирался в Москву. По тону письма, что-то они там с Санькой планируют. Хотя Петька чем-то на тебя похож, так что, случись что, он Саньку от необдуманных поступков удержит. Но почему же Катя молчит?.. На нее не похоже. Может, из-за экзаменов? Она ведь у меня такая увлеченная, обо всем на свете забывает, если чем-то всерьез займется... Да и Палыч писал, что присматривает там за моими, и что у них все в принципе хорошо, не считая мелких стычек с Ромашовым... Из старших - наши все, из первооткрывателей, тут, мама с дядей Антоном - тоже, у Насти, сам знаешь, все в порядке. Андреевы и Сторожины, как и твои все - здесь, к ним хоть сейчас сбегать можно. Кто еще?.. Володя тоже писал недавно, он новую технику осваивает, так что в море выйдет нескоро. Довольный... Палыч? У Палыча забот хватает, но он держится. Кто еще?.. Да все, вроде.
  
  - Вот видишь? Все нормально. Сейчас другое время, другие люди. Ничего с твоими ребятишками не случится. Приедут они, обязательно приедут! Все наладится, не накручивай себя.
  
  - Да я не накручиваю... Вот когда только вернулся - тогда накручивал. Думаешь, легко было поверить, что десять лет назад похороненные родители тебе не привиделись, и ты еще не сошел с ума? Думаешь, узнать, что сестренка, которую ты помнишь совсем крохой, твердо решила идти служить на твой корабль, и не кем-то, а не меньше чем старпомом - это просто? А как тебе новость, что твои же друзья к твоей же жене сватались? А то, что лучший друг, которого сам же сдуру отпустил, пропал без вести и почти стопроцентно погиб? А придумывать, как перевозить на остров, который еще даже не открыли официально полсотни человек - это тебе каково? А если вспомнить, что среди них уйма детей и стариков? А если вспомнить, как мы тут обживались, всем-то скопом, да на территории-то заповедника? Если уж это все я пережил, и сердце выдержало, то теперь - точно не помру. Ладно, Михалыч, никому - ни полслова, понял? Справлюсь сам, и на работе это не скажется. А моим и вовсе знать не обязательно, они же изведутся все.
  
  - Да ты сам не изведись, Ванька... И побереги ты себя, ты же им живой нужен, и по возможности здоровым. Ну-ка, погоди? Что это к нам Наташка бежит? И конвертом размахивает. Опять почта, что ли? Сиди, кому говорят! Сам заберу.
  
  Климов вышел, а вернулся уже с еще одним конвертом (почему-то распечатанным) и с трудом сдерживал улыбку.
  
  - Львович, пляши! Я не знаю, где там это твое письмо болталось, но Сашке твоей сегодня пришло письмо от Катерины. Они домой едут. Катя с Петькой - поездом, а Сашка - самолетом. Держи, читай - дочка передать велела! И не вздумай мне тут заболеть от радости! Паникер...
  
  Иван выхватил из рук друга конверт, пробежал глазами письмо, и почувствовал, как с плеч как будто свалилась многотонная глыба. Все в порядке... С детьми ничего не случилось... Но как они там? Что там вообще происходит? Он снова и снова вчитывался в знакомые строки, а Иван Михайлович, добродушно усмехнувшись, тихонько вышел. Теперь уже можно. Теперь-то все уже точно будет в порядке...
  
  Глава 10. Письмо на Неведомую Землю
  
  Здравствуй, Сашенька!
  
  Извини, что так долго не писала - не было ни минутки свободного времени. Прости. У нас все просто замечательно, даже не вздумай волноваться, тебе пока нельзя. Обо всем сейчас напишу и подробно расскажу при встрече. Но сначала скажи, как там Петя-маленький? Ходит уже, наверное? Что-нибудь говорит? А мои как? Папа, наверное, как всегда весь в делах? Он писал мне, я помню - и про "Сибиряков" (как же все-таки хорошо, что вас там нашли!), и про дядю Матвея Горюнова, и про все новости с нашей Земли Неведомой. Но ты тоже расскажи, как там и что. Матвейка и Дашенька больше не болеют? Хотя что это я опять отвлеклась, ты ведь опять побежишь на телеграф, сообщать мне новости, а сама так ничего еще и не узнала...
  
  В общем, слушай. Для начала, не обижайся на Саню, ты своего брата лучше меня знаешь, и помнишь, что он писать не любит, и если ему не напомнить, откладывать будет до последнего. Он все получил, и даже больше скажу, он твои письма как величайшую драгоценность хранит. И вообще, делает вид, что ему все равно, а сам ужасно гордится тем, что у него сестра - такая талантливая художница. А картины твои у нас в комнатах на самом видном месте висят. Особенно та, с Островом. И Энские пейзажи. А Петька твоими портретами всю комнату завесил. Смешной... Он ведь не ходит даже, летает сейчас - как же, сын родился. И ждет-не дождется, пока его ректор отпустит к вам, на Остров. Ох, я бы тоже все бросила, да полетела, но как?.. Как вы там все, вообще? Напиши, ты ведь умеешь так рассказывать, что как будто сама снова дома! Обязательно напиши, Саша. Буду очень-очень ждать. О, кстати, Петька ведь к ректору ходил, и тот просил передать, что Сковородникова - одна из самых талантливых выпускниц, и что твоя предыдущая картина может быть засчитана за дипломную работу. Так что тебе теперь только доехать за документами и надо. Считай, ты уже дипломированный художник! Ой, Сашка, завидую я тебе. Мне-то еще на преддипломную к вам ехать, писать еще... Ну да это не беда, мне дядя Матвей обещал помочь, так что я диплома не боюсь почти. Честно-честно. Только нервничаю. Хотя кому я это говорю, ты ведь сама знаешь, какая я отчаянная трусиха...
  
  Слушай, знала бы ты, как наши девчата в общежитии отреагировали, когда сообщили про "Сибирякова"! у нас такой праздник был! До самого утра. И на лекциях потом все носом клевали, но держались стойко. Слушай, самой не верится, что все уже позади, и папину правоту признали, и Николай Антонович уже не сможет ни в чем его обвинить!
  
  Я ж тебе не рассказывала еще про конференцию? Ну, слушай! Ты ведь уже, наверное догадываешься, что Саня после своей летной школы едва ли не каждый день мчался в Публичную библиотеку, в архив и много куда еще, и постоянно собирал и обрабатывал материалы про папину экспедицию? Набрал столько, что мне даже не верится. Кстати, мне потом передал, и я как приеду - лично папе отдам Ему, думаю, приятно будет узнать, что о нем столько писали! Ну да не о том речь. Работал Саня прямо ужас сколько, и, хотя мы с Петей и Валей помогали, чем могли (Киру тоже подключили, но она нам только переписывала, у нее почерк красивый), но основную работу проделал Саня. Ох, и огромный у него труд получился! И столько доказательств вины Николая Антоновича - ужас! Ему еще Ромашов чем-то помочь обещал, но закончилось дело дракой.. Представляешь себе, этот несчастный вообразил, что влюблен в меня и требовал от Сани, чтобы он ушел с дороги! В обмен на документы. Ну и как это называть? Меня спрашивать не пробовали? О том, мне кто из них нужен! Нет, у них же у обоих на первом месте свое мнение! Подрались, конечно. С расквашенными носами и фингалами неделю ходили. Мальчишки и есть... Ну да я не о том. В общем, подготовил Саня доклад, и собирался его делать аж на заседании по СевМорПути. Туда и Николай Антонович пришел, и наши все.
  
  Кстати о Николае Антоновиче. Ты знаешь, что он долго и упорно уговаривал меня снова переселиться к нему? Жаловался на одиночество, говорил ,что очень любил и до сих пор любит маму, что его никто не понимает... Я не знаю, Саша. Временами его даже жалко делается. Но как подумаю, что он сделал с папой - и видеть его не могу. А характер у меня - сама знаешь... И Ромашова отослала, устроив ему едва ли не скандал, когда он с цветами пришел, и Николая Антоновича прогнала. И не считаю себя ни перед кем из них виноватой. Проживу и в общежитии! Пять лет жила, и еще проживу! И подачки их мне не нужны.
  
  Так вот, Саня выступил просто блестяще. Слушала его, а у самой слезы на глазах. Ах, как же он выступал! С таким азартом, с такой уверенностью в своей правоте, с таким глубочайшим знанием темы... зал аплодировал стоя. Честно. Первый раз такое видела. А потом слово взял Николай Антонович. Он опять затеял какую-то каверзу, и на том заседании должны были всенепременно доказать, что Саня - провокатор и лжец, что Земли Санникова не существует, что папа на самом деле - белогвардейский шпион и самозванец, и кучу подобных гадостей. Даже свидетели откуда-то нашлись. Воспользовались, негодяи, тем, что никому из наших с острова не выбраться! Я слушала эти доказательства - и сквозь землю хотелось провалиться. Хотелось вскочить и убежать. Так тошно было, Сашенька, если бы кто знал... Я вскочила, крикнула ему это в лицо, а Николай Антонович усмехнулся так, и сказал что-то про неблагодарность, про папу с мамой какие-то гадости... Не помню. Все было как в тумане. А потом слово взял капитан "Сибирякова". Он вообще только-только в Москву вернулся, его не должно было быть в этом зале. Но он - и его офицерский состав тоже - поочередно вышли, и начали говорить, и я поняла, что мы спасены. Они говорили о нашем острове. О Земле Санникова, которая была и осталась для всего мира, кроме нас, Землей Неведомой. И показывали карты, и какие-то фотографии, пустив их по рядам. Они говорили, и с каждым словом становилось ясно, что все наши злоключения позади. Все закончилось, теперь уже окончательно доказано, что папа ни в чем не был виноват.
  
  Ох, Сашка, если б ты знала, какими счастливыми мы возвращались с этого заседания! Мокрые, как мыши, выжатые, как лимоны - но абсолютно счастливые. Мне сказали, что я - дочь героя. Что папу скоро вызовут для награждения в Москву, что все уже готово для награждения. Что остров теперь уже никто не отнимет, и нас оттуда никто не прогонит. Так что все хорошо, Сашенька. Все хорошо! И какое все-таки счастье, что я не писала ни тебе, ни родителям, пока еще ничего не было ясно! Только волновались бы зря. А теперь все позади.
  
  Ну что тебе еще сказать? Саня уже совсем скоро станет летчиком. Петя дописывает дипломную работу. О том, что Валя с Кирой поженились, ты уже знаешь? А о том, что у них уже сынок родился? Ну вот, знай. И угадай, как называли? Правильно, Саней. А родится второй - назовут Петей. Здорово, правда? А, и вот еще что. Саня какой-то серьезный ходит, даже угрюмый. Я с Петей поговорила, так он говорит, что Санька свататься собирается. И боится папы! Представляешь? Никогда не боялся, а тут... Да он же нас всех, как облупленных знает, и о сватовстве об этом догадывался еще на прошлых летних каникулах! Серьезно говорю, что я, папу своего не знаю? Так что скоро у нас в семье будет не только Григорьева-Сковородникова, но и Григорьева-Татаринова. Или Татаринова-Григорьева? Не хочу от папиной фамилии отказываться. Ну да ладно, что это я разболталась? Ты не болей там, слышишь? Слушайся тетю Мину, она плохого не посоветует. Судовой врач все-таки, и ей едва ли не все наши, с Земли Санникова, жизнью обязаны! Так что слушайся ее, и за маленьким следи. Ой, знала бы ты, как мне не терпится опять приехать домой, обнять вас всех... Слушай, чуть не забыла! Вам что из Москвы привести? Или из Ленинграда? Ты пиши скорее, потому что я уже скоро к вам выеду. А Саня, подозреваю, уже полетит. Он договаривался с руководством, чтобы ему направление на Север дали, поближе к нашим. И руководство на это смотрит положительно. Так что совсем скоро увидимся.
  
  С нетерпением жду ответа. До скорой встречи,
  
  Катя Татаринова
  
   Вместо заключения. Дорога на Неведомую Землю
  
  Дописываю последние строки этого почти семейного предания - и предчувствую вопрос: какое мне-то дело до этой Неведомой Земли? Это ведь не Байкал с его чистейшей в мире водой, не Западная Сибирь с нефтью и газом. Полезные ископаемые там есть - но их не добывают, и добывать вряд ли будут. Слишком берегут жители Земли Санникова свой дом, слишком заботятся о таком хрупком равновесии родной природы. Она не стала, и не станет никогда символом нашей страны, и на слуху будет только у тех, кто живет сравнительно неподалеку. Я родом не оттуда, и впервые увидела этот край уже после двадцати лет. Там не живут мои родственники. И все равно - не знаю почему - когда я думаю об этой земле на душе становится немного теплее. Я счастлива, что она есть на свете, и хочу поделиться этим счастьем с другими. Наверное, так.
  
  А узнала я о тех краях памятной весной 1961 года. Мне только недавно исполнилось двадцать лет, и я готовилась к очередным зачетам. Тема была сложной, и совершенно не поддающейся объяснению, и я решила обратиться за помощью к однокурснику, Мишке из параллельной группы. Фамилия еще у него была какая-то простая-простая. Петров, что ли?.. А, нет, Павлов. Да, точно. Мишка Павлов. Красивый рослый парень из тех, кого называют типичными сибиряками. Синеглазый, русоволосый, косая сажень в плечах, светлая, и очень солнечная улыбка. Да о нем половина всех девчонок нашего и двух соседних потоков шептались, мечтали, чтобы внимание обратил. А он об одном - учеба да учеба. Уж сколько мальчишки его отвлечь пытались - на хоккей водили, по городу таскали, все клубы показали, на природу с собой брали - вроде, только отвлечется - и опять за учебники. Умнейший парень, кстати, был. И объяснял понятнее многих. Хотя какой-то уж очень он немногословный. И задумчивый. Нет, сибиряки вообще, говорят, народ уникальный, а этот...
  
  В общем, отправилась я к нему в гости. Была почему-то уверена, что застану в общежитии, хотя погода стояла замечательная, и почти все отправились гулять - кто по городу, кто в парк. Но наш странный однокурсник действительно был у себя. Какой-то шустрый первокурсник за ним сбегал, и привел на проходную. Помню, глянул он на меня еще как-то почти обиженно своими глазищами: "И ты, Брут!". Я не поняла, в чем дело, но на всякий случай объяснила, что пришла за консультацией. Он вздохнул с огромным облегчением, и побежал наверх за учебниками. Впрочем, тратить такой чудесный день на сидение под крышей не хотелось, и мы перебрались в парк возле общежития. Там скамейки удобные, даже беседки есть, так что разместились со всеми удобствами. Объяснил он мне, что к чему в два счета, так что свободного времени оставалось еще много. Я поблагодарила за помощь и хотела было уходить, но Мишка вдруг остановил меня и, почему-то немного смутившись, спросил:
  
  - Надя, а ты ведь тоже не ленинградская, да?
  
  - Ну да, из деревни. И туда же, кстати, собираюсь возвращаться, только доучусь. А что?
  
  - Да ничего. Я просто тоже... Поступил вот на третий курс, а теперь не знаю даже, стоило ли. Странно тут, понимаешь? Словно совсем другой мир.
  
  - И не говори... А ты сам-то откуда?
  
  Сама удивляюсь, почему он вдруг разговорился. Хотя первой начала я. Прорвало как будто. Так хотелось поговорить с кем-то, кто понимает... С кем-то, кто тоже оказался в совсем чужом городе, среди людей, совсем не похожих на прежних знакомых, с совершенно другим ритмом жизни. А Мишка понимал. Вот совершенно на деревенского не похож, да и образованный слишком, словно его какой-нибудь академик лично натаскивал. А ведь понимает!
  
  Потом и он разоткровенничался. Рассказал о том, что он - с маленького островка в Ледовитом океане. С той самой Земли Санникова, о которой я только что писала. Это и есть, честно-то говоря, его рассказы. Писала - а у самой перед глазами снова был тот апрельский денек. Мы еще не знали, что завтрашний день войдет в историю как день триумфа нашей Родины, что 12 апреля 1961 года красной датой впишут в календари и будут считать одной из самых бесспорных и самых великих побед Советского Союза. Мы не знали об этом и просто разговаривали обо всем и ни о чем, наслаждаясь теплыми и еще такими ласковыми лучами солнца, легким ветерком и безмятежным, спокойным днем. Не знаю, почему Мишка разоткровенничался. Честно - не знаю. Но я ему очень-очень за это благодарна.
  
  - Скажи, Миша - а эта земля... она ведь как закрытый город, да? Военный объект, наверное?
  
  - Не знаю. Этим уже давно Матвей Иванович занимается. Сын Ивана Львовича. Он уже лет десять как у него управление островом принял. И напрасно ты думаешь, что это плохо! Просто нас там мало, очень мало, понимаешь? Все население острова - это пара десятков семей - максимум. Да, семьи у всех большие. Все друг с другом уже породниться успели, не по крови так по духу. Одной считай семьей и живем. Старшему поколению младшее всем - как свои собственные дети, а чужаков пускать... Ну нельзя это, понимаешь? Никак нельзя! Ведь Земля же такая уязвимая, такая беззащитная, хотя и кажется суровой! Это видеть надо, я объясняю путано. Но в общем, это даже правильно, что во главе нашего заповедника по прежнему стоит Татаринов. Дядя Матвей ведь на своего отца здорово похож!
  
  - Дядя? Ты им тоже родня? - мне было уже интересно. Почему-то эта история и мне стала уже казаться близкой и здорово задевала за живое.
  
  - Ну да, родня. Понимаешь, как интересно получилось! У меня мама - дочка Ивана Михайловича Климова. А их же с Иваном Львовичем вся Земля Санникова вполне искренне братьями считала! Какая разница, по крови там, или по побратимству! Так вот, он вскоре после переезда на Землю Неведомую женился, и его старший сын на пару лет всего моложе Матвея и Дарьи Татариновых, а мама - на три. Да они и росли-то как родные, и для меня особой разницы между дядей Антоном Климовым и дядей Матвеем Татариновым нет, и не было. Так когда они о детстве рассказывали, знаешь сердце замирало, как туда хотелось. Столько всего интересного творилось! Эх, опоздали мы все-таки родиться, Надя... Да я не о том. В общем, незадолго до войны дядю Сашу перевели в Полярный служить. Он же летчик, да еще и какой! Один из лучших северных летчиков! Тетя Катя с ним поехала, детей оставили бабушке с дедушкой, они только рады были поняньчиться. А в сорок первом, не помню уж зачем, тетю Катю в Ленинград вызвали. И... в общем, не успела она эвакуироваться, осталась во время блокады здесь. Натерпелась, наверное... Она не любит рассказывать, так что я ничего толком не знаю. А дядю Сашу и вовсе подбили, считали, что и вовсе погиб. А он выжил, но под бомбежку попал. И там еще был такой тип... Да ты слышала уже, Ромашов такой. Он дядю Сашу раненого, без документов, оставил в немецком тылу, а сам удрал, зараза. Доказательства его смерти тете Кате вез. Представляешь?.. Зла на него не хватает! Встретил бы - не знаю, что б сделал! Только все равно ничего у него не вышло!
  
  А на Земле нашей... Там все не так уж плохо было. Голодно, трудно - все ведь для фронта и для победы шло, себе оставляли по минимуму, работали почти на износ - но все равно. Дедушки - оба Ивана - тогда опять корабли водить начал, бабушки - тоже обе - в госпитале помогала. Тетя Саша учительницей стала, а тетя Даша - в колхозе работала. Дядя Матвей - он еще совсем молоденький был, всего-то 19 лет - в летное училище поступил, тоже летать начал. И ведь какой из него геройский истребитель получился! Гордость Волховского фронта! Четыре тарана совершил, в бою против десятка мессеров выстоял! Да про его подвиги говорить - просто слов не хватит! Впрочем, и полк ему геройский достался, там все как на подбор были. Он Дорогу Жизни патрулировал, во всех попытках прорыва блокады участвовал, все к сестре пробивался, в Ленинград. И ведь нашел ее в результате, и эвакуировал! Но это - Татариновы. Дядя Антон, мамин старший брат, с отцом вместе служил. Минное заграждение ставил вокруг острова, патрулировал берег. В общем, и ему-то непросто приходилось. Но у нас в роду моряки, похоже, никогда не переведутся. Манит оно, море-то. Даже Арктическое. Хотя почему даже? Оно-то больше всего и манит... А мама моя помогала бабушкам Маше и Глаше в госпитале.
  
  И вот однажды возвращаясь из очередного рейда дядя Антон обнаружил тонущий корабль. Наш, советский. Его фашиствующие японские стервятники подбили. И когда подоспели?.. В общем, кого успели - спасли. А среди них и отец мой был, Владимир Иванович Павлов. Да, сын того самого доктора Павлова, который и дядю Саню, и дедушку моего до этого лечил. Они оба - судовые врачи, что дед мой, что отец. А батя тогда совсем плох был, думали, и не выходят. Но вылечили. Тогда он с мамой и познакомился. И влюбился. В общем, Климовы, конечно, обычно поздно женятся, и все равно все в своей жизни сделать успевают. Но мама вышла замуж сравнительно рано - свадьбу сыграли еще в сорок втором, а через год и я появился. И знаешь, она ведь никогда об этом не жалела. Хотя время было тяжелое, но это для моих родителей было уже не важно. А к концу войны вернулись наши солдаты, свадеб много сыграли, население выросло. У нас там знаешь, сколько детей и молодежи! И это здорово. И я нашу Землю Неведомую ни на что на свете не променяю! Вот доучусь только - и сразу туда. Ленинград красивый, даже очень, и мне о нем много хорошего рассказывали. Но жить здесь... Я не смогу. А дома буду намного полезнее для своей страны. Может, это и самонадеянно звучит, но... Да, это заповедник, да, там совершенно особые законы. Но это ведь и неплохо?
  
  У меня до сих пор перед глазами стоит тот, совсем еще юный Мишка. Я ведь не знала тогда, что пройдет меньше года, и Земля Санникова станет и моей судьбой тоже, и я тоже не смогу представить себе жизни без нее. В тот год это казалось еще немыслимым. Но теперь... Теперь я просто не могу не поделиться рассказом о том замечательном, пусть и до сих пор не до конца исследованном крае, и об удивительных людях, что живут там. И если хоть кого-то этот рассказ заинтересует - ну что же, мой труд был проделан не зря. А теперь позвольте попрощаться.
  С наилучшими пожеланиями -
  Надежда Находкина,
  государственный музей-заповедник "Форт "Северное Сияние""
  31.12.1972 год
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"