Колька стоял на перроне. Зеленый паровоз, попыхивая белесоватым дымом, неторопливо и важно втягивал на станцию поезд. Мимо поплыли открытые окна с десятками лиц, батареями бутылок на столиках. Поезд еще не успел остановиться, как с подножек гроздьями посыпались молодые парни и мужики, с веселым гоготом помчались к прилавкам, где уже суетились торговки, предлагая свой незамысловатый товар. Перрон наполнился гомоном, криками. Но это Кольку мало интересовало: он разглядывал приехавших. Мимо него никто не прошел незамеченным, выход с перрона был только один.
Вот паровоз загудел, вагоны дернулись, подбирая последних пассажиров с картошкой и молоком, и Колька уныло побрел домой. Фонтанчики пыли выстреливали из-под босых пальцев, оседая на подвернутых сатиновых шароварах.
Это был последний пассажирский поезд. Следующий - только ночью.
Колька шел и утешал себя: "Ну, не сегодня, так завтра приедет. А, может, ночью..."
Надежда еще оставалась, но на душе было пасмурно. Уже возле дома он попал босой ногой в коровий кругляк. Настроение окончательно испортилось. Колька доковылял до забора и, сев прямо на землю, стал щепочкой брезгливо очищать ступню. Потом, чтобы окончательно избавиться от налипшей гадости, повозил ногой по придорожной пыли.
Теплый летний вечер принес тишину. Неожиданно набежавшие облака толпились на месте захода солнца, словно спеша насладиться последними его лучами.
По всей улице мычал возвратившийся с пастбища скот. Задачей ребятни было, как всегда, встретить своих голов на околице и пригнать домой. Колька был избавлен от таких забот: в семье не было мужиков, кроме него и деда - поэтому скот они не держали, некому было косить сено.
Колька вздохнул и, еще раз потерев ногой о землю, пошел домой. Кривые щелястые ворота, проскрипев, неохотно вернулись на место.
Дома все были в сборе. Дед лежал на кровати, задрав кверху бороду. Бабушка хлопотала возле печки. Она ни о чем не спрашивала, и Колька был ей за это бесконечно благодарен.
- Опять на вокзале был?
Мать вышла из комнаты, держа в руках наполовину заштопанный носок. Он молчал, уставившись на дедовы ходики, которые понуро выводили нескончаемую мелодию времени.
- А ноги-то на что похожи... Иди, мойся.
Ужинали молча. Уже отодвинув пустую тарелку, дед сказал:
- Не ходи больше, внучек, на вокзал, не надо. Проехал он мимо... Еще вчерась..
Колька молча оглядел всех. И по тому, как все отводили глаза, он понял, что это правда.
В этот вечер все рано легли спать. А Колька долго лежал с открытыми глазами, из которых текли и текли слезы. Он их не вытирал и не слизывал, хотя щекам и носу было щекотно. Его раненое сердечко трепетало и билось, не в силах постичь жестокость взрослого мира.
Колька понял, что отец уже действительно не приедет. Позже он назовет это предательством, и всей своей необогретой душой будет ненавидеть своего отца.
Весь следующий день Колька просидел дома. Его никто не тревожил. Дальше жизнь потекла своим чередом.
На следующий год он пошел в школу. В новом костюмчике, с ранцем, в котором уютно устроились учебники и красивые чистые тетрадки.
Учился он хорошо. Свою тоску по отцу он спрятал так глубоко, что этого никто не замечал. Отец где-то жил своей жизнью, и ему не было никакого дела до Кольки, до его слез, которыми он только и мог защищаться от слишком сердобольных и участливых взрослых.
Как-то в школе пронесся слух, что для детей из семей с затрудненным материальным положением будут организованы бесплатные завтраки. Колька насторожился. Он, безотцовщина, автоматически попадал в эту категорию. До последней минуты он надеялся, что его минует чаша сия. Но наступил момент, когда на одной из перемен перед ним на парту поставили стакан с какао и положили аппетитную румяную булочку.
- Ешь, Коля, не стесняйся.
Колька вздрогнул и натолкнулся на добрый жалостливый взгляд учительницы. Вздохнув, она отошла, а Колька, униженный и несчастный, знал, что никогда не найдет в себе силы прикоснуться к этому завтраку. Он встал, как в тумане, и, не обращая внимания на учительницу, которая пыталась его уговорить, направился к выходу из класса. Надо было показать всем, что он просто не хочет есть - поэтому на Колькиных губах вздрагивала улыбка. Колька знал, что плакать нельзя. В дверях надо было обернуться - и он обернулся. Белые маски лиц не различались, лишь выпукло отсвечивал стакан с какао. И все-таки хотелось есть.....
Совсем плохо для Кольки бывало, когда на занятиях возникала тема "Моя семья" - какой урод только это придумал! Правда, все это быстро закончилось, но Колька на всю жизнь запомнил один из уроков немецкого языка. Уже целый год весь класс с трудом глотал непривычные рубленые слова, коряво и неумело составляя из них предложения. Колька ничем особенным не выделялся, стараясь в меру сил и способностей. И вдруг - эта тема... Молодая и строгая учительница, уже успевшая составить о себе мнение, как об опытном преподавателе, уверенно вела урок. Написаны на доске и переписаны в тетрадки несколько простых предложений, охватывающих суть темы. Начинается опрос. Один за другим встают одноклассники и, кто бойко, а кто, с трудом выговаривая слова, повторяют предложения, вставляя в них имена своих родителей. Вот подошла очередь среднего ряда, где сидел Колька. Начавшись с последней парты, опрос приближался.
Колька чувствовал его неотвратимость. Медленная и тягучая боль вдруг сковала слабенькую ребячью душу, и застыла в каменной неподвижности спина. Колька знал, что не выдержит этой пытки, и молил - учительницу, звонок, судьбу? - не подвергать его ей. Вот он услышал, как из-за соседней парты поднялся Витька Гуськов, который тоже рос без отца и пробубнил: "Их хабе нихт...".
Колька замер. Услышав обращенные к себе слова, он, как в тумане, встал под перекрестьем доброжелательных глаз одноклассников. Все они горели желанием помочь, подсказать. Колька знал эти проклятые слова назубок, но не было в мире тех сил, которые заставили бы его их произнести. Он стоял, до боли сцепив зубы, а в уши настойчиво лезли терпеливые обкатанные фразы:
- Ну, повторяй за мной. "Их хабе нихт дас фатер" - "У меня нет отца".
Чувствовала ли эта молодая учительница, как Колька ненавидел ее в эту минуту, как мысленно просил оставить его в покое? Наверное, нет, иначе не добивалась бы так упорно своего, пока не заметила, что по Колькиным щекам текут слезы....
Шли годы. А Колька все ждал отца. Время от времени от него приходили весточки - бланки денежных переводов алиментов с мизерными суммами. Случались и перерывы, когда исполнительный лист не успевал за его перемещениями по стране. И вот как-то после одного из таких перерывов матери пришла официальная бумага, что ее бывший муж, такой-то и такой-то, умер. Она не плакала, да и Колька тоже. Видимо, он не заметил, когда отец перестал для него существовать. Но долго еще какое-то неясное чувство посещало его. Много позднее он разобрался, что это - обида на осуществившуюся несправедливость: ведь он так никогда и не увидел своего отца. И не узнал, почему же отец его не любил. Ведь если бы любил, то захотел бы встретиться. А он - не хотел...
А равнодушное солнце продолжало свой каждодневный путь, чтобы, умерев вечером, вновь возродиться утром.
СТАЯ
Приглушенно ворча и улыбаясь сквозь желтые клыки, стая медленно отступала.
Еще какие-то минуты назад она была хозяином положения. Пока она никого не трогала, но ее вид вносил нервозность в окружающих. Правда, те усиленно старались не показывать свою робость, но это плохо получалось. А стая упивалась своей властью, повсеместно устраивая меж собой мелкие стычки. До открытой вражды дело доходило редко. Доставалось лишь одиночкам, которые преступали дозволенные границы отношений.
Отсутствие отпора опьяняло, и стая все больше теряла осторожность.
Подкатили две машины, из них вышли люди в форме с длинными черными палками. Стая понесла потери. И отступила. Все остальные задвигались, заулыбались, облегченно комментируя это.
Но стая не уходила, жажда цементировала ее. День угасал, а с ним угасала и надежда утолить эту жажду. Приближался час, когда жизнь здесь должна замереть. Стая все более наполнялась злобой и, сидя возле одной из троп, ждала. Ожидание становилось невыносимым, а подходящего объекта для нападения все не было.
Одиночку, шедшего с добычей по тропе, стая заметила поздно, когда он уже проходил мимо. Ожидание настолько всех истомило, что появление жертвы было воспринято как видение, и первые секунды стая зачарованно смотрела, как она удаляется.
- Догоним?
- Пошли, как раз один, - переглянулись немигающие зрачки.
Стая медленно и неслышно двинулась следом. А тот, не чувствуя надвигающейся опасности, неспешно шагал. Стая приблизилась почти вплотную. Резко обострившееся обоняние заставляло ускорять шаги. Двое стали заходить с боков. Стая подобралась для броска.
Неожиданно жертва обернулась. Вид стаи был весьма красноречив. Жертва коротко пискнула и, отчаянным прыжком вывернувшись из тисков, метнулась через дорогу. Ошарашенная стая упустила мгновение и несколько запоздало ринулась следом.
Жертва была резвее, да и страх придавал ей силы. Погоня стала отставать. Стая взвыла, чувствуя, что проигрывает. Но убегавшего подвела его же торопливость. Надо было обогнуть старую засохшую лужу, а он побежал напрямик. Сухая земляная корка лопнула, из-под ног брызнули ошметки грязи, и он со всего маху упал набок. Удар при падении был, по-видимому, настолько силен, что он на четвереньках смог только выползти на сухое место.
Здесь и настигли его.
Он сжался в комок, закрывая руками голову. Знал, что стая все равно выплеснет свою злобу. Так и произошло. Однако стая неожиданно быстро успокоилась и, забрав его добычу, двинулась обратно. А человек все лежал на земле. Спеша по своим делам, люди пугливо обходили темную неподвижную фигурку.
Стая уходила не таясь. Уже через несколько минут, рассевшись на пустых ящиках за стеной скособоченного двухэтажного барака, она разделалась со своей добычей - тремя бутылками вина.
Этого было явно мало. И стая, вполголоса матерясь, высматривала очередную жертву.
ЗАБВЕНИЕ
Я смотрю на убегающие вдаль рельсы, на темные сопки, толпящиеся по обе стороны великого железного пути. Передо мной - небольшой кусочек Транссиба. Многое ли здесь изменилось с начала двадцатого века? Добавились две новые блестящие нити. Отступила тайга. Ушел зверь. Что это: наши достижения или наши потери?
Земля под моими ногами хранит память о тех людях, что жили здесь когда-то. Внимательный взгляд еще может отыскать приметы жилища. Вот здесь был дом, здесь - огород. Земля быстро залечивает раны, нанесенные ей человеком, старательно уничтожает наши следы. Пройдет совсем немного времени - и уже никто не сможет определить, что здесь когда-то жили, рожали, старились и умирали.
Дай Бог нам остаться в памяти хотя бы близких людей! Старость приходит незаметно, и незаметно человек оказывается на обочине.
На месте, где я стою, был когда-то разъезд. И жили здесь от силы две-три семьи, прикрепленные к своему участку железной дороги. Главы семей - путевые обходчики. Сменяя друг друга, в любую погоду, увешанные всем необходимым инструментом, от гаечных ключей до сигнальных рожков, обходили они свой участок. Встречались на границе участков два путевых обходчика, курили несколько минут, разговаривая "за жизнь", и пускались в обратную дорогу.
И так - из года в год. Менялись семьи "на протяжении" (уже забытое в настоящее время название всех этих разъездов и блок-постов), менялись технические средства транспорта. Закрывались разъезды, люди уезжали.
Кто их помнит, кроме вот этой земли? Кто может назвать сейчас по именам этих тружеников наших прославленных стальных магистралей? Человеку воздается по труду его. - Ой ли? Отданы здоровье, силы, сама жизнь. В награду - звание "Ветеран труда", пенсия, зачастую нищенская... Лишние люди?
Процесс забвения, начавшись в обществе, набирает обороты. Некоторое время еще помнят тех, кто до выхода на пенсию занимал высокие посты, кто получал награды и престижные премии. Но многих ли помнят из тех, кого с чувством называют простыми тружениками?
Наши дети зачастую не знают, кем были их деды. Наши внуки не будут знать нас. И кого мы тогда за это будем осуждать?
А поезда идут и идут. И не их вина, что уже не одну человеческую жизнь они проутюжили своим многотонным весом. За прогресс надо платить. Только очень печально, что в калькуляцию этой платы мы внесли и статью "забвение".
МИССИЯ
Человек встал рано утром. Почистил зубы. Побрился. Справил естественные надобности. Выпил кофе. Посмотрел по телевизору новости. Помылся под душем. Пошел на работу. По дороге выбросил мусор. За пять минут до начала трудового дня был на рабочем месте. По пути домой прикупил продуктов. Вечером человек пришел домой. Поужинал, посмотрел телевизор. Лег спать.
И так - каждый день. .....
Обстоятельства и нормы, установленные обществом, убивают наше время и нашу жизнь. Выдавая взамен компенсацию - некоторое количество цветных бумажек, как бы эквивалент уничтоженного времени.
Конечно, не один я такой умный и проницательный. Есть достаточно людей, которые понимают всю абсурдность происходящего. Возникающие пустоты они заполняют внешней атрибутикой - суетятся, что-то строят, покупают, обустраивают жилища, находят себе увлечения, отдыхают. Фактически они тоже убивают свое и чужое время.
Некоторых такие условия жизни и такие ее законы доводят до отрицания - сумасшествие, водка, наркотики, суицид.
Так возможна ли миссия? Тем более, что на пути стоит изощренный враг - психический вирус, облеченный в разные формы: от паразитической мысли до навязчивой мелодии или идеи. Как только в чьей-то голове возникает крамола, так вирус активизируется и начинает атаковать......
Непростое это дело - миссия.. Ее надо понять, ее надо вспомнить, ее надо суметь выполнить.... И для этого требуется концентрация всех сил... И - умение ждать... И - умение не отвлекаться на второстепенное... И - умение не попасть в расставленные ловушки... Концентрация мысли. Выстраивание с ее помощью защиты, которую не сможет пробить психический вирус. Умение оценивать достигнутое, сохранять его, чтобы делать следующие шаги... Внутренняя работа, каждодневная работа над собой - лишь она способна преодолеть все преграды....
А миссия - она есть у всех... Только - разная.
НАМ ПОВЕЗЛО
Нам повезло. Мы родились и росли в межвоенное время. Питание наше не отличалось разнообразием. Одеждой и игрушками нас не баловали. Но мы выросли - и в этом нам повезло. Нам повезло, что мир, утомленный жесточайшей второй мировой войной, хорошо помня все ее ужасы, набирался сил. Нам повезло, что в стране нашей было спокойно, и мы не знали национальных распрей.
Нам повезло, что годы нашей службы в армии не совпали с серьезными конфликтами, нам не довелось усмирять ни "своих", ни "чужих". И в этом наше счастье, наше везение. Случись в те годы нечто подобное тому, что происходит сейчас, я не знаю, смогли бы мы устоять и не пролить кровь.
Скорее всего, нет, ведь мы свято верили и торжественно клялись, наше зрение было отменным - и через прорезь прицела мы ясно различали незамутненный образ врага. И нам было восемнадцать лет. И так легко было заставить нас сделать все, что угодно. Это совсем не намного труднее, чем поставить тебя, малыш, в угол или отобрать твою любимую игрушку.
Пока ты играешь, но уже шьют для тебя форму, тачают для тебя сапоги... Может, уже и пулю отлили для тебя, и патрон зарядили, и лежит он в оцинкованном ящике, ожидая своего часа... Милый мой мальчик, как уберечь тебя?
Из глубины веков дошли до нас слова: "И вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч..." (Новый Завет, Откровение Иоанна Богослова). И из глубины же веков, насколько хватает память человеческая, тянется кровавый след войн.
Разные они были: захватнические и освободительные, правые и неправедные. Но итог их всегда один: многие и многие жертвы. С поразительной периодичностью и неизбежностью в самых разных точках нашей планеты вспыхивают военные пожары. И в их огне в первую очередь сгорают дети, сгорает будущее любой нации. Кто и когда ответит за их страдания? Когда, наконец-то, содрогнется человечество от вида простреленного детского тельца, распростертого в придорожной канаве?! Как объяснить малышу, почему его мама лежит на пороге собственного дома и никак не хочет вставать?.. Люди! Вы слышите его плач?!
Но грохочут кованые сапоги, и скрипит перо, подписывая смертные приговоры странам и народам. Уже пройден рубежный столб 21-го века, а мы - все те же. Уже близок конец взлетной полосы, а руки камикадзе по-прежнему сжимают штурвал, а нога давит на педаль газа... Господи, да люди ли мы!?...
Неужели потребность убивать заложена уже в генах? Ребеночек, совсем еще кроха, тянется к игрушечному ружью и лепечет: "Пух!" Откуда он об ЭТОМ знает? Я его - не учил. - Но он уже знает. Взрослые смеются, радуясь сообразительности ребенка, и он смеется вместе с ними. Кроха не понимает причины взрослого веселья - он просто счастлив, купаясь во всеобщей любви.
И никто не задумывается, что это не весело, а страшно. Дети играют в "войнушку", дети мечтают о военных подвигах и жалеют, что поздно родились. И никто им не объяснит, что война - это, прежде всего, смерть. Они не знают пока, какое лицо у смерти. Они вырастут в уверенности, что метко стрелять - это достоинство, что убивать - это игра. Пока не столкнутся с этим наяву.
Во всем мире царит безумие. А мы с самодовольством твердим: "Человек - это звучит гордо".
Пересесть бы с коня рыжего на коня белого: ведь был же "конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить..." (Иоанн Богослов, там же).
Малыш, я хочу верить, что твой жребий будет более счастливым. Может, тебе доведется жить в то время, когда Человек осознает свое высокое предназначение и сменит рыжего коня войны на белого коня мира.
А пока ты вступаешь в жестокий мир... Прости меня, малыш...