Аннотация: Биографический очерк о том, как в начале 90-х мы стали сельскими жителями и осваивали деревенский быт в сибирской деревне с красивым названием Огоньки.
Деревенскими жителями мы стали в начале девяностых. Долго искали подходящее место, муж объездил, пожалуй, все районы, прилегающие к Красноярску. В итоге, мы переехали в деревню с романтическим названием Огоньки. Так называют в Сибири огненно-рыжие цветы, растущие на лугах и полянах. Их второе название "жарки" тоже хорошо отражает облик этих ярко-оранжевых родственников обычного лютика. Зацветая в конце мая - начале июня, они сплошным ковром устилают все открытые места вокруг Огоньков. И действительно похожи на огненные жаркие угольки.
Решение перебраться "на землю" пришло неожиданно, хотя, пожалуй, этого можно было ожидать. Именно тогда в стране активизировалось фермерское движение, желающим давали землю, как обычно, обещали всяческую помощь. Я работала в заповеднике, муж в пединституте. Тогда, в начале девяностых, на наши зарплаты было сложно прокормить семью из пяти человек. И мы, городские жители, решили стать фермерами.
В Огоньках располагалось подсобное сельское хозяйство одного из Красноярских заводов. Для нужд рабочих (на самом деле, большого и маленького начальства - кому хватит) здесь держали молочных коров, приличное стадо в сто сорок семь голов. На завод возили масло, сметану, творог, изредка мясо.
Когда Сергей, в поисках удобных земель, приехал в этот Балахтинский район, его и отправили в Огоньки. Там была свободная земля, недалеко от деревни. Для выяснения общей обстановки, он завернул в управление ПСХ и разговорился с директором. И тот предложил нам обоим и работу, и жилье. Для нас, рассчитывавших только на собственные силы, это была неожиданная поддержка. Недолго подумав, мы согласились. Тем более, что в небольшой деревне была своя школа.
Нет, наше решение не было безумным или романтическим. И мы, ни в коем случае, не были наивными искателями посконной культуры. Мы были биологами, полевиками, и это многое объясняло. Живя и работая в заповеднике, мы имели опыт жизни без городских удобств, были готовы к бытовым трудностям, к работе в огороде, к уходу за животными.
Более того, в первый же год поставив теплицу, мы получили хороший урожай, на удивление всем местным жителям. Помню, нас горячо убеждали, что "помидоры у нас не растут, чернеют все сплошь!" Но мы, руководствуясь умными книгами, удивляли гостей крупными сладкими плодами и, в дальнейшем, обучали местных премудростям их выращивания.
В Огоньках нам, как и обещали, дали жилье, поселив в большом и холодном доме, который требовал серьезного ремонта. Поэтому через год мы перебрались в маленький бревенчатый домик, где было не так просторно, но гораздо теплее.
Осмотревшись и обвыкшись, мы завели и коров, и свиней, и лошадей. И сено для них косили на тех самых землях, которые получили, как фермеры. Правда, это было потом, позже. А вначале, впервые поселившись в деревне, мы приглядывались к местной жизни.
И оказалось, что ко многому в ней мы совсем не готовы. И это были вовсе не бытовые трудности и неудобства...
Чуть ли не в первый вечер, пришел к нам сосед. Со своей бутылкой, с широко распахнутой душой - знакомиться. И очень удивился, когда мы (и муж, представляете, тоже!) отказались с ним выпить. Нет, как радушная правильная хозяйка, я накрыла стол, выставив немудрящую закусь (ну, что было). Муж сел вместе с гостем, завел разговор, но пить отказался. Только чай! Сосед был, не обижен, нет, удивлен. Как? На халяву! Не выпить? Ушел он, мне показалось, потрясенный. Когда допил принесенное.
Муж работал зоотехником, я ветврачом. То есть, совершенно неожиданно, мы стали начальством. Для меня такое положение до сих пор некомфортно, я не люблю командовать людьми. Но с доярками и телятницами у нас быстро установились хорошие, практически дружеские отношения. Самая старшая из них, тетя Шура, даже взяла надо мной, неопытной, негласное шефство.
Не так просто складывались дела у Сергея. Так, в первый же день, после утренней дойки, когда пора было выгонять стадо пастись на луга, он обнаружил отсутствие скотника-пастуха. Нашелся тот неподалеку, под забором, в тенечке. Полулежа, развалясь на травке, этот с ночи нетрезвый работничек, нагло поставил условие: налей опохмелиться, а то не поеду пасти. В ответ Сергей отстранил его от работы.
Но стадо нужно было выгонять, коровки хотели кушать, и он отправил Лешку, нашего старшего сына, вместо того пастуха. Для Лешки это было приключение. Он тогда впервые в жизни сел в седло, и пас те самые сто сорок семь коровок до вечера, отказавшись от смены. Отец несколько раз за долгий летний день подъезжал к нему, отвозил поесть, помог загнать стадо на вечернюю дойку. Было пацану тогда неполных двенадцать лет.
Кстати, с согласия директора, мальчишка остался в пастухах до начала стойлового периода (четыре месяца), работая, как взрослый, день через два и получая полноценную зарплату.
То, что в деревне сильно пьют, и не только мужики, но и очень многие женщины, оказалось весьма неприятным открытием. Мы среди них стали странными и не очень понятными существами. Некоторые, впрочем, на этой почве прониклись к нам (особенно к мужу) уважением. Причем, не то, чтоб Сергей на самом деле был убежденным трезвенником. Просто, сразу стало понятно, что проще раз и навсегда отказаться от совместных распитий, чем каждый раз объяснять, что не желаешь напиваться. Тем более, что выпить обычно предлагали подчиненные. И далеко не всегда казенку... Впрочем, и та в те времена часто бывала паленая.
Нет, конечно, в деревне проживали не одни алкаши. Большинство семей, особенно коренные, жили нормально. Где-то жены сдерживали мужиков, бдили, не давая тратить семейные деньги на ежедневную выпивку. Были и разумные работящие главы семей, выпивающие, в основном, по праздникам. Но трезвенников не было. Ну, как можно не выпить на свадьбе, или, скажем, на поминках? Наверное, поэтому так удивляло поведение Сергея.
Были и такие, что пили запойно и по-черному. Не так, чтобы много, но и не мало. В основном одинокие. Да, пожалуй, я не вспомню ни одной полной семьи, где муж постоянно пил бы. А, вот, одинокие... Даже бабы, даже детные. Была там одна телятница. Как зарплата, или в гости кто завернет веселенький - гульба на неделю. Забывала, что трое мелких голодные, да изба не топлена. Детей соседи подкармливали, одежку от своих, выросших, отдавали многие. Причем, как придет в себя - нормальная, вроде, баба. Еще молодая, симпатичная, что называется, кровь с молоком. И работящая. Успевает и на ферме, и дома после гульбища порядок наведет, и в огороде все ухожено. Но через месяц-другой - снова, как в яму шагает.
Среди скотников работали двое братьев. Старший, Николай, тот самый, что требовал опохмел в первый день работы Сергея. Его потом снова взяли на работу, вернее, так и не уволили окончательно. Директор у нас был жалостливый. Он воспитывал алкашей задушевными разговорами. Помню, как-то один такой работничек прогулял три, не то четыре дня. Скотина голодная, база не чищена, народившийся ночью телок утоп в навозной жиже... Директор прогульщику:
- Ну, что ж ты, Федор, разве так можно?
Федя, мужик лет сорока пяти, трясет головой и что-то мычит.
- Ты понимаешь, что я тебя могу уволить? Что ты тогда делать-то будешь? Другой работы здесь нет. Ну, скажи, ты будешь еще прогуливать?
Тот что-то бормочет, поводит мутными заплывшими глазами и судорожно переглатывает сухим ртом.
- Ну, пообещай нам, что такого больше не повторится... Обещаешь?
Темно-коричневые трясущиеся руки с набухшими венами прижимаются к груди, лохматая голова размашисто, как-то истово, кивает.
- Ну, скажи, не будешь?
- Н-н-нет, н-н-е буду!
- Вот и хорошо, иди, - и строго рявкает вослед: - Чтоб такого больше не повторялось!
На следующий день Федор, худо-бедно работает, смотрит глазами побитой собаки. А через три дня снова завивается веревочкой...
Так вот, Николай и Виктор, младший, тоже были бобылями. Обитали в маленькой бревенчатой избе, втроем с матерью. Мать, сухая неразговорчивая старуха, сгорбленная, всегда замотанная в серо-коричневую шаль, редко появлялась на улице. В наши несколько случайных встреч ее темное неприветливое лицо (про такие говорят "словно вырезанное из дерева") тут же склонялось или отворачивалось. Мелко переступая старыми подшитыми валенками, она спешила уйти в дом, или скрыться в глубине двора. Причем, судя по возрасту сыновей, она не могла быть настолько старой. Может быть, тоже попивала, вместе с сыновьями? Не знаю.
Братья были мало похожи друг на друга. Николай, высокий и стройный, темноволосый, с каким-то не крестьянским лицом. Интеллигентным, что ли. Но всегда хмурый, словно нелюдимый, грубый в разговоре.
Николай пил часто, приходил выпившим на работу. Правда не настолько, чтоб не выполнять свои обязанности. Только становился вздорным спорщиком, еще более неприятным в общении, чем обычно. В деревне новости разносятся быстро, я знала, что выпив покрепче, он нередко затевал драки, даже как-то одного из собутыльников несильно резанул ножом.
А вот с Виктором мы часто разговаривали. Он был простым и интересным собеседником. Темно-русые, всегда какие-то растрепанные и длинноватые, густые волосы закрывали лоб, он то и дело встряхивал головой, смешно похожий в этом движении на лохматую собаку. В отличие от брата, коренастый и ширококостный, он, тем не менее, ходил легкой быстрой походкой, да и все движения были точные, ладные.
Сельские жители не бывают сентиментальными. И отношение к животным там простое и жизненное. Даже дети редко плачут над котенком, которого задавила соседская лайка. А многие скотники просто грубо обращались с коровами. Нет, никогда не жестоко, не мучая специально. Но, скажем, неслабо ударить, подгоняя, или пнуть сапогом, чтобы встала - в порядке вещей.
Так вот, за Виктором я такого не замечала. Особенно любил он лошадей и кошек. Запрягая коня, ласково разговаривал с ним, оглаживал, при остановке вынимал изо рта лошади железный мундштук, особенно в сильные морозы. Когда на базе котились ничейные кошки, он приходил к дояркам с плошкой и просил отлить молочка. Мамке и малышам. Кошатва всегда выбегала к нему навстречу, при том, что от большинства мужиков они прятались по углам. Помню, однажды я увидела Виктора, уснувшего днем в пустой базе, в кормушке на сенных объедьях. Вокруг него пристроились котята, а пушистая мамаша возлежала на широкой витькиной спине.
Мы прожили в Огоньках, пожалуй, больше трех лет, когда я узнала, что Виктор тоже пьет. Нет, он бывал выпивши, но не так, чтобы очень. При этом становился дерганым, невнимательным, словно нервничающим или чего-то ждущим. Но не злым. И я долго не обращала внимания, что вскоре наш скотник обычно исчезал на несколько дней. А когда узнала подробности, пришла просто в ужас...
Наверное, именно так по-настоящему пьют "по черному". Я, наивный городской человек, девочка из хорошей семьи, где мама сердилась, когда папа выпивал три рюмки на праздник, просто не могла представить подобное.
Когда приходило время и "пустой" организм снова требовал допинга, Виктор начинал пить, быстро доводя себя до определенной нормы. Причем, напивался тупо и мрачно, без веселья, разгула или пьяных буйств. Часто пил в одиночку. Потом падал на кровать, поставив бутылку рядом на пол. Очнувшись, нашаривал выпивку, догонялся парой-тройкой глотков, и снова впадал в забытье. И так дня три-четыре, иногда до недели.
Эта картина: молодой сильный мужчина, в прострации валяющийся на грязном матрасе в темной вонючей избе, изо дня в день в одиночку добавляющий алкоголя просто для отключки, была очень страшной. Возможно, в моем воображении страшнее, чем на самом деле. Ведь я, конечно, ни разу не видела Витьку в таком состоянии. И даже никогда не бывала у них дома. Было его ужасно жалко, но я понимала свое бессилие. Реально помочь Виктору я, в самом деле, ничем не могла.
...Может показаться странным, но узнав, что Лешка, наш старшенький, дружит с Виктором, я ничуть не испугалась. Хотя, какая может быть дружба у пятнадцатилетнего мальчишки со взрослым, пусть и холостым мужиком? Виктору-то было уже около тридцати. Но, вот, поди ж ты, нашлись общие интересы.
Они вместе что-то строгали, вырезали из дерева. Лешка приносил домой неумелые фигурки зверей и человечков. Видимо с помощью старшего друга, вырезал из березового капа мне в подарок затейливый подсвечник. Однажды я случайно нашла спрятанную в сене фигурку обнаженной девушки. Улыбнувшись, положила на место...
Сын рассказывал, что за работой Виктор очень внимательно слушает его пересказы прочитанных книг. Сам-то он не читал, в отличие от Лешки. Тот глотал книги, переняв эту страсть от нас с Сергеем. И язык у него был подвешен неплохо.
А еще Виктор был охотником. Впрочем, в сибирской деревне все мужики охотились. Например, сосед хвалился, что именно он подстрелил последнего кабана. В советские времена в этих местах пытались расселить диких кабанов. Не знаю точно, сколько их было выпущено близ Огоньков, но тот же сосед говорил, что расплодились они достаточно быстро. И, так же быстро, исчезли. Он, прикончивший последнего, помню, удивлялся: чего это они перевелись? Право, удивительно.
На охоту местные ходили за мясом. Почти все держали лаек, били марала, косулю, конечно, зайцев и боровую дичь. Из пушного промышляли, кажется, только лису, иногда куницу. Про соболя в тех местах никто не рассказывал.
Виктор охотился в одиночку. Я ничего не слышала о его охотничьих подвигах, чтоб там, скажем, лося или медведя... Впрочем, такое не афишировали - все охотились без лицензий. Хотя, про медведя, пожалуй, знала бы вся деревня.
Он мог уйти в тайгу на неделю, с одним ружьем и горстью соли. И это не образное преувеличение. В лесу он был самодостаточным, чувствовал себя, как дома. Нет, что там, дома ему никогда не бывало так хорошо.
Как-то после дойки, когда рабочий день был закончен, мы с ним заболтались, сидя на бревнышках около базы. Летний длинный день уже собирался на покой, и жара спадала.
Виктор рассказывал о семейке лисиц, нору которых он нашел во время последнего "ухода" в тайгу. Нора была под большим сосновым выворотнем. Корни упавшего дерева вывернули желтый песочек, разровняв лисятам игровую площадку. А под сам ствол уходила глубокая сухая нора.
Устроившись в густом молодом ельнике с подветренной стороны, охотник часа два наблюдал за ними. Как забавно играли щенки, большеголовые, с тоненькими, совсем не лисьими хвостиками. Как пришла мама-лиса с молодым рябчиком в зубах. И долго принюхивалась, видимо учуяв-таки запах спрятавшегося человека. Как, на всякий случай, все же загнала юных разбойников в нору, а сама, оглядываясь, снова ушла на промысел.
Потом сказал спокойно и раздумчиво (эти его слова я часто вспоминала позже и помню до сих пор):
- Там, в тайге, все легко и просто. И не хочется возвращаться. Знаешь, там мне не нужна выпивка. Ну, просто не тянет, совсем.
Запрокинув голову, он посмотрел в небо, и такая синева отразилась в его обычных светло-карих глазах, что мне стало завидно.
***
Года через полтора Виктора не стало. Это случилось зимой, в довольно сильные морозы. Может, перекалили печь, может, где-то недосмотрели трещинку. И на лежанке затлело тряпье. Пожара не случилось, но надымило довольно. И Виктор, и мать, спавшие в избе, задохнулись. Когда заполночь вернулся Николай, спасать их было уже поздно.
После похорон Николай подошел к Лешке и протянул ему нож. Тот, с которым Виктор всегда ходил в тайгу:
- Возьми, на память. Витька был бы доволен.
***
Говорят, нож нельзя дарить. Я не суеверна, да и был ли это подарок? Не знаю.
Сейчас нож хранится в нашей семье. У нас нет охотников, и я порой думаю, не скучно ли ему? А иногда достаю и, глядя на узкое изогнутое лезвие, гладко отполированную костяную ручку, вспоминаю синие глаза таежного романтика, глядящего в летнее вечернее небо...