Из рассказов моего отца я знаю, что мой прадед Арефьев Александр Фомич, не спросясь родителей, женился на девушке-удмуртке, которая жила в их доме в домработницах. У них родились дети, старшая из которых Арина стала матерью моего отца, а мне, значит, она была бабушкой. Арина принципиально не выходила замуж, хотя к ней многие сватались (дом прадеда был очень богатый, семья занималась рыбной торговлей). А не выходила она замуж потому, что ей нагадала цыганка: будто придёт к ней цыган с чёрными, как смоль, волосами - это и будет её суженый. И действительно, когда Арине было уже 30 лет, в город Ивдель, где семья проживала, приехал молодой неженатый маркшейдер Поличенко Павел Петрович. Он не был цыган, но очень на цыгана был похож: унего была кудлатая черная шевелюра и лицо было очень тёмное - это было родимое пятно, распространявшееся на лицо, на грудь и на плечи. И бабушка скорей-скорей вышла за него замуж. Они уехали жить на Урал, где сейчас проживают в разных городах люди с нашей фамилией - я с ними встречался, это наши родственники.
У Арины Александровны и у Павла Петровича родились четверо детей: Мария (тётя Маня), Константин (дядя Костя), Алексей (мой отец), и Евгения (тётя Женя).
Мой дед Поличенко Павел Петрович был горный инженер и работал на горных предприятиях Урала на высоких должностях. Семья была очень прилично обеспечена, жили в прекрасных домах с хорошей и модной по тем временам обстановкой, дети получили прекрасное образование, знали французский ( а отец почему-то изучил и арабский), обучались музыке. Дядя Костя потом стал профессиональным музыкантом, а отец тоже играл на пианино, на трубе, на баяне, на гитаре и ещё, наверное, на чём-нибудь играл.
Дедушку Павла Петровича пригласили работать в Германию, оттуда семья переехала в Турцию, а потом началась Первая Мировая Война, и пришлось возвратиться на Урал. Грянула революция, хозяйство рухнуло, Павел Петрович умер в 1918 тоду от тифа, и семья переехала в Козахстан в захолустный город Акмолинск (теперь столица Казахстана Астана). Дядя Костя, уже взрослый молодой человек, служил недолго в армии Колчака, отступал до Иркутска и вернулся домой. Он стал работать в каком-то оркестре. Семья жила на сбережения, которые бабушка сумела собрать за долгие годы. Бабушка была изумительная рукодельница, она обучила свою дочь (тётю Маню). Уже потом в 40-ые годы я видел эти скатерти, покрывала и занавеси, связанные ими обыкновенным вязальным крючком. Мой отец Алекскй Павлович, немного повзрослев, стал работать на мельнице учётчиком, секретарём, бухгалтером (грамоты у него для этого хватало). Потом он стал общаться с молодыми рабочими, и на семейном совете было решено, что ему надо вступить в комсомол. Потом отец служил в отрядеЧОН (части особого назначения) - этакая революционная романтика. Он окончил какие-то годичные курсы, получил какое-то юридическое образование и стал работать сначала в милиции, а потом в ГПУ (Главное политическое управление). Надо сказать, что ещё работая в ЧОНе Алексей Павлович женился на девушке из нищей дворянской семьи. Звали девушку Ксения Фёдоровна Железчикова. Семья, хоть и бала нищенская, но своим дворянством была очень горда, и у отца с ними были стычки из-за отцовского "плебейского" присхождения. У них родились трое детей: Евгений (Женя), Галина (Галя) и Клара (Клара). Потом отец с этой своей семьёй расстался и женился на моей матери. Они росписались, когда мне было уже 6 лет.
У матери моей предварительная история была похожая на отцовскую. Её дед (а мой, значит, прадед) носил фамилию Варавва - то ли грек, то ли еврей, и был он кожевенным мастером. Кожи обрабатывали, продавали и жили безбедно, все в семье работали на это семейное дело, и только мой дед Игнат Михайлавич Варавва поступил на завод и стал токарем. Жили они в городе Бердянске на берегу Азовского моря. Дед Игнат Михайлович женился на Марии Лаврентьевне Синенко, на моей бабушке. Она тоже была из зажиточной семьи и тоже вышла за "голодранца". У них родились дети: Андрей (крючконосый и чёрный как уголь), моя мать Антонина, она насквозь была блондинкой, её звали просто Нина и Лиза - крупная, большая и тоже черноволосая. Дети подрастали, и тут случилась война, а за ней революция, Игнат Михайлович прибыл домой уже оформившимся большевиком. Это его окончательно рассорило с теми и другими родителями. Дед воевал с немцами, с Деникиным, с Махно, он был в составе первого городского Совета Елизоветославля (Днепропетровск), потом в числе "тридцатитысячников" попал в Ногайск - 40 км от Бердянска, где был председателем сельсовета а потом стал председателем рыбколхоза "Новый Быт". Дядя Андрей стал рыбаком, тётя Лиза вышла замуж, а моя мать вступила в комсомол, окончила педучилище и получила направление на работу в Козахстан, в городок Атбасар. Там они с моим отцом и встретились, куда он приезжал по своим ГПУшным делам.
Тут-то я и родился.
Не очень-то моя мать занималась моим воспитанием: сначала со мной возилась Арина Александровна, мать отца, потом последовательно домработницы Полина, Ульяна, Валентина, Тётя Поля, опять Валентина, мои тётки Маня и Женя, побывал полтора года в детдоме, и опять бабушка - уже мать моей матери. А потом я в институт поступил!
Но обо всём по порядку.
Я помню душераздирающий крик, на полу волчком вертится наша домработница Ульяна, а возле неё бегает, суетится мой отец. Помню острый запах иода - я его на всю жизнь запомнил. Этот запах всегда вызывает у меня чувство тревоги. Оказывается наша прошлая домработница Полина, которую мать уволила, уличив её в воровстве, стала терроризировать новую домработницу Ульяну: приходила, ругала за неправильно сделанную работу, не давала ей со мной гулять и играть и в конце концов сказала ей, что когда Нина Игнатьевна расстроится, то пьёт из этой вот бутылочки и указала ей на иод. Та, дура деревенская, однажды "расстроимшись", хватанула всю бутылку и едва не померла. Как-то сумел отец её спасти. Потом Ульяна лежала в больнице и снова работала у нас. А Полина сбежала куда-то.
Помню, как я бегу по улице и оглядываюсь. А за мной быстро идёт мать. Вот она наклонилась и подняла хворостину... Кажется в этот раз мать меня хворостиной не порола, она вообще била меня только ладонью, и всегда по щекам - было обидно, и я плакал.
Не только домрабртницы занимались со мной - всё своё свободное время со мной проводил отец. Он мне вырезал из ватмана солдатиков, разрисовывал их. Мы строили солдатиков в полки и воевали. Полки были разные: русские, немцы, японцы. фрацузы и, почему-то, хорваты. Сртеляли карандашами - если солдат упал навзнич - раненый, если упал ничком - убитый. Были у нас конные полки, гусарские, драгунские, казачьи и были "дикие дивизии".
Отец выпиливал лобзиком из фанеры маузеры и наганы, делал кинжалы и сабли. Он покупал мне автомашины с оловянными солдатами, танки и пушки. Пушки стреляли деревянными шариками, а танки и машины заползали и заезжали под стол и под кровати, я их оттуда выручал.
Ни с того ни с сего отец прибил табуретку к моим детским лыжам, сел на табуретку сам, взял меня в охапку и мы вихрем скатились с горы. Не с горки, а именно с горы, из нашего огорода в овраг. Теперь я понял, почему мы не катались на санках, а ездили на табурутке: лыжи не прваливались в глубоком снегу. А съехать нам надо было именно с горы в овраг.
Да, я совсем забыл сказать, где это всё происходило.
Мы тогда жили на прииске Спасск в Кемеровской области. Это сейчас она Кемеровская, а тогда это была Новосибирская область. Отец как-то учуял, что его тоже посадят и расстреляют его же ГПУшные друзья-товарищи, как многих стреляли в 1937году. Надо было из ГПУ выбираться, и отец стал безбожно пьянствовать - его уволили, и мы забрались в эту сибирскую глубинку. В Спасске было полным полно интеллигенции, причём не пролетарской, а той, кондовой, воспитанной на Чайковском, Блоке, Карамзине, Достоевском и Чехове. Они пели "Вот вспыхнуло утро, румянятся воды...." и "Смело мы в бой пойдём", танцевали "па-д-эспань" и плясали "цыганочку", рассуждали о бльшевиках и о фашизме, писали стихи, отец играл на пианино, все слушали и хлопали. Все эти интеллигенты были потомками ссыльных., которых боялся царь и отправлял их куда подальше, это были учителя, врачи и инженеры.
Прииск Спасск продставлял собой огромный посёлок по обе стороны реки Кондомы, за рекой возвышалась гора Батькина Гора. Дома в посёлке были сплошь бревёнчатые и даже двухэтажная школа была деревянная. Вокруг была непроходимая тайга, переплетённая травяными джунглями. Зимой тайгу заваливало снегом, а весной и летом сквозь буреломы снова выростала трава выше человеческого роста, а на опушках появлялись яркие цветы, из которых мне больше всего нравились ярко-оранжевые огоньки (жарки) и кондыки (лесные тюльпаны). Весной и в начале лета в тайге появлялась колба (черемша), это такой лесной чеснок. Колбу люди рвали охапками и мешками и солили впрок. Потом появлялись грибы, в основном бычки и грузди, а ближе к осени все пни и гнилые колоды были усыпаны опятами, все пни были жёлто-оранжевые от опят. Встречались заросли малины, смородины красной и чёрной, а так же было много черёмухи, калины и рябины. Местные жители промышляли кедровые шишки и орехи. Было в тайге множество разного зверья: лоси, медведи, рыси, зайцы, лисы, белки и бурундуки. Много было змей. Из птиц я помню только рябчиков и филинов.Когда Кондома разливалась, на мелях нерестилась щука, её стреляли из ружей и били острогой. Кроме этого местные рыбаки ловили на самодельную блесну тайменей, а мальчишки прямо руками вытаскивали из-под камней налимов.
Мы с отцом тоже ходили на рыбалку. Снасти у нас были самые примитивные: удилища были сделаны из недлинного берёзового прута, зато леска была сплетена из белого конского волоса, который отец выдёргивал из хвостов лошадей на конном дворе. В качестве грузила использовалась свинцовая дробинка, а крючёк отец делал из концелярской скрепки - загибал её и затачивал напильником. Правда рыбалка наша чаще всего заканчивалась безрезультатно, иногда мы ловили несколько пескарей , а один раз поймали крупного чебака.
Чаще всего мы с отцом ходили в тайгу, собирали колбу и грибы. Смородину и малину нам было рвать скучно. Однажды при переходе через небольшой ручей мы были атакованы лесными пчёлами. Мы отступили, отец нарвал длинной, жёсткой травы, и мы возобновили попытку прорваться. Отец отбивался, хлестал травой направо и налево, но мы снова были отброшены пчелиным роем. Я орал, а отец потерял очки. Мы прошли недалеко вдоль ручья и перебрались-таки на ту сторону с несколько меньшими потерями. У отца были искусаны руки, а у меня от укусов распухло всё лицо. С той поры я подозрительно отношусь к пчёлам и к шмелям.
Мы спустились с горы к реке, там была заимка - три избы и какие-то сараи. Нам мужик разрешил взять его лодку, и мы переплыли через Кондому на тот берег, привязали лодку к прибрежному кусту и покусанные пошли домой.
Потом меня определили в детский сад - мне уже было 6 лет. Я не хотел быть в детском саду, а потом как-то привык. Ростом я был больше всех, был сильнее.всех, но драться до поры до времени не любил, мне не нравилось драться с маленькими. Я много озорничал. Однажды я подговорил ребят не спать в тихий час, а орать благим матом. Меня воспитательница тётя Тася схватила за руку и поволокла к двери, я упирался и выдёргивался, она схватила меня на руки и понесла, в это время я ударил её кулаком. Мою мать вызвали в детский сад и всё ей рассказали, она отхлестала меня рукой по лицу прямо у заведующей в кабинете, даже тётя Тася заступилась за меня. Я плакал.
А в друго раз на пргулке, когда воспитательница зазевалась, я забрался на крышу детсада и спрыгнул в мягкий сугроб (это было после сильного снегопада). Я залетел в сугроб почти с головой, и меня вытаскивали - тётя Тася, тётя Фрося и повар тётя Маруся.
Потом мы распотрошили набитого мелкой стружкой медведя, затолкали стружку в печку, которую соорудили из нескольких кирпичей и подожгли. Всё это происходило на веранде детсада. Огонь заполыхал во-всю, ребята разбежались, а я сбегал на кухню, схватил ведро с помоями и залил огонь. Меня снова отлупили. На этот раз я не плакал.
К нам в детсад привели мальчишку Борьку Серьгина, он был сыном нового директора шахты. Ростом Борька был с меня, но был сильнее и тоже очень активный. Мы стали соперничать с ним во всём, и всегда дело кончалось дракой. Дрался я с удовольствием, с наслаждением и с каким-то упоением. Я лупил своего противника кулаками по лицу, пинал его ногами и никогда не побеждал, нас обычно разнимали. А через час мы дрались снова. Он заикался и вместо Костя говорил Тостя.
Отец купил мне большой трёхколёсный велосипед, я прикатил велосипед в детсад и давал ребятам покататься. Не все могли на нём кататься,т.к. велосипед был большой. Катались в основном мы с Борькой. Наши драки прекратились. А потом и Борьке купили велосипед, но двухколёсный, и он единолично им владел и мне кататься не давал. Наши драки возобновились. Потом Борька из детсада исчез. Оказывается его отца арестовали, и он с матерью куда-то уехал. Это я узнал из подслушанных мной разговоров моих родителей.
Сильно заболела первая жена моего отца Ксения Фёдоровна.Отец съездил в Петропавловск (это в Казахстане) и привёз своих троих детей: Женю, Галю и Клару. Жене было 16 лет, Гале - 11, а Кларе - 9. Мне, как я уже сказал, было в это время 6 лет. Я перестал ходить в детсад, в школу ходил только Женя, а мы с сёстрами и домработницей Валентиной были дома.
Наступил 1941 год. Жене исполнилось 17, Гале - 12, мне- 7, а Кларе, как было 9 лет, так и осталось - у неё день рождения был в ноябре. Женя был высокий, почти с отца и очень сильный - он выжимал несколько раз двухпудовку. Он хорошо рисовал и лепил из глины. Я тоже стал рисовать по клеточкам разные портреты: Пушкина, Ленина и другие. Получалось похоже. Лепить у меня не получалось. Сёстры уже умели читать и стали учить меня - я сам прочёл про Метелицу из повести Фадеева "Разгром". Мне было жалко убитого Метелицу, и я возненавидел белых. Теперь я всё время проводил с сёстрами, а отец был с Евгением. Я сначала ревновал, обижался. А потом это прошло.
И вот как-то летом утром я услышал слово "война", а приблизительно в обед мимо нашего дома проехала духколёсная бедарка, запряженная маленькой лошадкой, а рядом с кучером сидел мой брат Женя. Он махнул мне рукой и крикнул что-то на прощанье. Он поехал на войну.
У отца была бронь. Очень быстро стало голодно, продукты отпускались сначала по заборным книжкам, а потом по карточкам. В Спасске формировалась дивизия (я потом читал об этом в каких-то исторических отчётах). Наш большой дом забрали под штаб полка, мы переселились в дом поменьше. По улицам маршировали красноармейцы и пели "несокрушимая и легендарная...", к нам на постой поставили молодого красивого лейтенанта дядюВаню. Он ухаживал за нашей домработницей Валентиной и ,кажется, не безуспешно. А потом на войне его убили. Валя плакала. Мне тоже дядю Ваню было жалко.
Самой ранней весной, ещё не сошёл снег, в нашем дворе прямо перед крыльцом рабочие начали копать золото. У них была лошадь. Эта лошадь ходила по кругу и вращала огромное сверло-бур, а два мужика стояли на площадке над буром и колотили огромной "бабой" по нему. Бур уходил глубоко в землю,его постоянно поливали водой, чтобы земля была мягкая. Потом бур как-то вытаскивали, мокрую землю из него выгребали, и в этой земле находили крупинки золота. Потом снова бурили. Так работали , наверное, целый месяц. А однажды, когда я пришёл из школы (я уже учился в 1 классе), я увидел, как робочие сгрудившись на крыльце что-то рассмаривают. Я заинтересовался, и мне тоже дали посмотреть. На крыльце лежал маленький совочек, а в нём была горсточка красноватых крупинок размером с мелкий горох. Это было золото. Я был разочарован: стоило из-за этой малости столько работать и лошадь мучить! Я быстро взбежал по ступенькам. А по дороге нечаянно наступил на рукоятку совочка и всё золото пырснуло-брызнуло в разные стороны!!! Вот когда я познакомился с громогласным русским матом! Все оболдели и я тоже оболдел. Меня никто не ругал и не побил. Мужики вскопали всю территорию двора, собрали всю землю в огромную кучу, перемыли её, собрали всё золото, и смеялись, что собрали больше, чем было. Галя сказала Кларе, чтобы она не проговорилась об этом инциденте тёте Нине (моей матери), а то она меня налупит.
Нам в школе сказали, чтобы мы собирали и приноссили металлолом. И что же тут началось! Ребятишки тащили в качестве металлолома сковородки, старые самовары, лопаты и грабли, приносили гири большие и маленькие. Этот металлолом учитывался и за каждым учеником записывался, образовалось стихийное соревнование. Потом на школьной линейке объявляли, что такая-то девочка принеслс тонну, а такой-то мальчик 824 килограмма.
Не глядя на свою бронь, отец добровольно записался в армию и был отправлен в Ачинск, где так же, как в Спасске, формировалась конно-артиллерийская часть - противотанковые пушки возили лошадьми, и вся обслуга была верхом и с шашками. А мать нашу направили в районный центр Таштагол и стала она работать в райкоме партии. Вот там мы уже по-настоящему начали голодать. Ну, не голодать ещё в полном смысле, а основательно недоедать. Мы ходили в столовую, где нам давали какой-нибудь жиденький суп и что-нибудь на второе. Мы приносили это домой и "разваривали", т.е. наливали воды и кипятили. Хлеб нам мать выдавала перед уходом на работу, разрезав его на три кусочка по размерам в соответствии с нашим возрастом. Сёстры посылали меня на речку за водой, и я тащил ведро, держа его обеими руками за дужку и подняв руки к подбородку.
Потом как-то само собой получилось, что стали мы добывать себе пищу сами. В тайге появилась колба (черемша по-научному), мы рвали её мешками и дома варили и ели. Свежая колба была жгучая, как натуральный чеснок, а варёная была сладкая и вкусная. Мы выкапывали корни кондыков и ели, обчищали молодые побеги пучек и тоже ели. Я обнаружил в реке, куда всё время приходил за водой, за кустом, вентерь для ловли рыбы, сделанный из ивовой лозы, переставил его в другое место и ежедневно проверял - иногда попадались крупные чебаки. А потом этот вентерь у меня отобрал его хозяин и надрал мне уши. Но не сильно.
Раза два приезжала на лошади верхом Валентина, наша бывшая домработница, которую мать рассчитала, когда мы уехали из Спасска. Она привозила нам продукты: картошку, муку, солёную капусту, солёные грибы, комок домашнего сливочного масла. А потом уже, после войны, когда отца посадили-таки в новосибирскую тюрьму N1, Валентина приносила ему передачи.
Надо же было такому случиться, что на прииске Джелсай не было в школе директора, и мою мать направили туда директором школы. Мать уехала туда, а через несколько дней к нам приехал караван лошадей, четыре вьючных лошади и возчик - молодой парнишка. Мы погрузили на лошадей наши тюки с домашним барохлом, которые мать заранее сложила и завязала, влезли на лошадей верхом сами, на четвёртую лошадь взобрался наш юный предводитель. И мы потихоньку поехали в Джелсай. Дорога была только вьючная, колёсной дороги до Джелсая не было. Это была не дорога, а тропа, которая взбиралась в гору, и я сползал назад, упираясь спиной во вьюк, потом тропа спускалась круто вниз с горы, и я упирался руками в гриву лошади, чтобы не оказаться у неё на шее и на голове. Так мы проехали 24 километра и приехали в посёлок Джелсай. Школа была на самом краю посёлка, прямо за забором была непроходимая тайга. Во дворе школы стоял большой дом, в нём мы стали жить.
Посёлок Джелсай был уменьшенной копией Спасска: так же он был разбросан по горкам и пригоркам, так же улица была одна , а остальные дома то лепились друг к другу, то пятились в разные стороны без всякого порядка. И даже гора была невдалеке - гора Тютюнь. Была речка Кичи, речка была золотоносная и на ней мыли золото, прииск был дейсвующим продприятием.
Скоро наступила осень, и я пошёл во второй класс, а потом наступила зима. В эту зиму нам пришлось очень туго: у нас не было огорода и поэтому не было картошки, мы не успели сделать запасов из того, что могла нам предоставить тайга, и самое главное - унас не было дров, топить было нечем. Все эти неприятности нам надо было решать по ходу дела. Мать выписала картошку в местном колхозе, но овощехранилище находилось за 10 км от посёлка в Верхних Кичах - мы втроём отправились туда пешком. Нагрузили на спины 10-килограммовые мешки и пошли обратно. Каждые 2 недели мы ходили в Верхние Кичи за картошкой.
С дровами было ещё труднее. Где-то мы добыли большие сани и ехали в тайгу за дровами. Снегу было больше, чем по пояс. От дороги мы брели по такому снегу к ближайшим деревьям, выбирали нетолстую берёзу, спиливали её, я отрубал ветки и сучья, валили вторую берёзу, третью, тащили стволы к дороге, укладывали и увязывали их на санях и ехали домой. По дороге наши дрова пару раз развязывались, сани переворачивались и заезжали в сугробы, мы вылетали из саней головой в снег, выбирались и ехали дальше. Мать не разрешала нам пользоваться школьными дровами - она была честная.
Мы никогда не жаловались матери, что нам трудно и иногда голодно.
В школе, в нашем классе учился мальчишка Ванька Еремеев. Он был больше меня, старше и сильнее. Кроме того он был природный охотник. Он прославился тем, что из своей перевязанной шпагатом одностволки убил медведя - выстрелил ему прямо в пасть с расстояния 4-5 метров. Стрелял дробью, но голову медведю всё-таки разворотил. Ванька прмышлял в тайге разную живность: стрелял рябчиков, ловил петлёй белок и бурундуков, капканами ловил зайцев, на отраву брал лис, с собакой добывал лесных крыс и хомяков. Мы с ним подружились и часто охотились вместе. Он дал мне несколько заячьих капканов, они были очень тугие, и я никак не мог их насторожить в лесу. Поэтому мы с сёстрами настораживали капканы дома и в таком виде несли в лес. По дороге капканы иногда захлопывались, и вместо четырёх мы ставили два. За зиму мы с Кларой поймали 3-4 зайца, а Ванька Еремеев кажду неделю ловил двух а то и трёх.
Наступила весна, в тайге сошёл снег, проросла колба и стало нам полегче: колбу мы варили и ели, только животы от такой еды распирало до невозможности. Мы наловчились ловить в Кичах хариусов - десятка полтора ежедневно я приносил домой. Хариусы были очень красивые, верхний плавник сиял всеми цветами радуги, но нам было не до красоты.
В первых числах мая мы с Кларой начали копать огород и через две недели вскопали полгектара. Посадили картошку. В качестве семян мы сажали картофельные верхушки, которые мы срезали с каотофелин перед тем, как их очистить и сварить.
Неожиданно для нас, для детей, к нам прибыли наши тётки, сёстры отца - тётя Маня и тётя Женя. Тётки были странные. Старшая, тётя Маня была 50-летняя старая дева, высокая, худая, уже достаточно поседевшая дама, она носила пенсне, ходила мужской походкой, очень ловко замешивала тесто для галушек и пела "захочу я - полюблю, захочу я - разлюблю, я над сердцем вольна, жизнь на радость нам дана". Она очень доходчиво объясняла нам, почему бы она не вышла замуж за Будённого, а предпочла бы Наполеона Бонапарта. Она была строгая и всё время вязала крючком всякие диковенные вещи. Я для неё роспускал старые вязанные кофты, сматывал нитки в клубок, и она вязала новые свои шедевры.
Тётя Ж еня тоже была дева, хоть и не старая (ей было 30), среднего роста, жгуче-черноволосая и очень смуглая, прямо арабка какая-то. Она была весёлая и тоже всё время напевала что-нибудь. Тётя Женя была учительницей русского языка и литеротуры и была страшной неряхой: летом ходила в валенках и в шапке с длиннющими ушами, из её курточки торчали хвостики морковки. Походка у неё была быстрая, как у пацана.
Тётки занялись нашим воспитанием, установили определённый порядок в доме, надо сказать - розумный порядок, все нам установили обязанности, сами взяли шефство над огородом. Я, например, должен был чистить картошку и колоть дрова, Галя с тётей Маней пилила дрова на чурки, а я колол на поленья. Клара топила печь и читала по вечерам вслух, а мы все слушали, тётя Женя раскладывала по тарелкам варёную-толчёную картошку, наделяла нас хлебом, если он был и именовалась виночерпием и хлебодаром. У тёти Жени были очень хорошие книги, я тогда впервые прочёл "Тихий Дон" в первои издании, ну, не я сам прочёл, читала Клара, а я слушал. Была книга "Русский фольклор" - интереснейшие сказки, былины, русские народные песни и частушки. А ещё была книга - "Кулинария", мы её называли "вкусной книгой". В ней были описания неимоверных блюд, которые и на ум-то придти не могли, и самое интересное было то , что после описания рецепта того или иного блюда, говорилось, что кое-что от стола господ можно было отдавать "людям". "Кулинарию" мы читали нечасто - очень уж после неё хотелось есть.
Клара читала хорошо и очень быстро. Мы прочли Гоголя: "Вечера на хуторе близ Диканьки", "Мёртвые души" и другие повести и рассказы, две недели Клара читала "Войну и мир", прочли Тургенева "Отцы и дети" и "Первая любовь" и другое, помню "Фальшивый купон" и "Чёрный монах" и много чего ещё Клара читала. Когда через год всё, что было, прочла, мы снова начали читать "Тихий Дон".
Тётки нам пели, и мы с ними пели тоже:
"Вот вспыхнуло утро, румянятся воды,
Над озером быстрая чайка летит"
"Полюбил всей душёй я девицу,
За неё всё хотел я отдать"
"Зачем я тебя полюбила
И душу тебе отдала"
"Ветерок сорвал у розы лёгкий лепесток
Закружил его в ущелье и понёс в поток"
И много другого пели такого же "капиталистического".
С тётками жилось хорошо, всё было розумно и весело.
В нашем доме появилось много "капиталлистисеских" вещей: серебрянная посуда, статуэтки, безделушки, открытки с пузатыми голыми ангелами, много фотографий, старинных с витиеватыми вензелями и несколько персидских ковров, которые семья привезла из Турции
Когда мы ходили в лес за грибами, все комары почему-то вились над тётей Женей, а нам меньше доставалось.
Лето после второго класса ознаменовалось тем, что мы с Кларой выкопали погреб для картошки, которой мы накопали 200 ведер. Погреб был грубокий, чтобы не прмерзал, сверху настелили жерди, потом ветки и сучья , потом дёрн с травой, а потом уже навалили кучу земли сверху. Для входа сдедали ступеньки, укрепили их, чтобы они не осыпались , и над ступеньками изладили крышку. Ничего более монументального я в своей жизни больше не делал. (Если не считать, что я однажды в свой отпуск произвёл грандиозный ремонт в квартире - и стены, и пол, и двери, и окна. Но в это время мне было 46 лет. А тогда я был 9-летний пацан).
Кончилось лето, наступили осень и зима, и снова пришло лето. В это лето мать отправила нас в пионерлагерь в Спасск. Нас, ребят из Джелсая , собралось человек 10-15, и мы отправились пешком через тайгу - до Таштагола 24км, и дальше до Спасска ещё 12 километров. Во главе у нас была моя сестра Галя - ей было 14 лет, мне было 9, Кларе - 12, остальным тоже по-столько, но было двое-трое первоклашек. Мы вышли из Джелсая рано утром и пришли в Спасск глубокой ночью. Маленькие по дороге плакали, и мы, кто постарше, тащили их за руку и даже несли на закорках. Галя нами руководила очень ответственно и квалифицированно: командовала привалы и распоряжалась покушать и закусить.
Добрались в Спасск мы благополучно. Пионерлагерь располагался в двухэтожной школе, мы поселились и стали жить.
На другой же день все пионерлагерники строем отправились в тайгу за травой для матрацев и подушек. Мы рвали траву, которая помягче и напихивали в наволочки. Одна девочка вырвала пучёк травы, а на корнях повисло что-то тяжёлое - это был большой слиток золота. Пионервожатый Роберт отнёс этот кусок золота в контору прииска, а нашему пионерлагерю за это из золотопродснаба были выделены продукты.
В это лето со мной случилась беда, которая сопровождала меня почти полжизни: во время купания в Кондоме я стал тонуть, сильно испугался и орал, меня ребята спасли, а я после этого стал заикаться. Заикался я очень сильно, и в основном когда волноволся. Это проявлялось в школе, когда надо было отвечать уроки. Хоть мать и была директором школы, про моё заикание она не знала, а узнала когда я в 7-ом классе уже почти не мог говорить. Это заикание определяло моё поведение: я боялся обратиться к продавцу в магазине, не мог ни у кого ничего спросить, панически ждал, что меня спросят отвечать урок. В общении с ребятами я почти не заикался, а дома вообще говорил нормально. Некоторые считали, что я притворяюсь. Почему-то надо мной не смеялись никогда и не дразнились.
Шла война. Газеты в Джелсай приходили нерегулярно, но мы приблизительно были в курсе хода войны, что-то знали о зверствах фашистов, нам говорили в школе о тех или иных крупных военных событиях. Например, перед Новым 1944-ым Годом мы узнали, что наши войска освободили Киев. И даже помню я тот плакат в газете, где был изображён боец, указывающий пальцем куда-то. И надпись была "Даёшь Киев!". А Киев-то взяли ещё 6-го ноября! На 2 месяца запоздала газета. Отец и брат Женя были на войне. Но мы были по своей наивности и глупости уверены, что с ними ничего плохого не случится. А ведь так и получилось - оба за 4 года войны не были даже ни разу ранены! Отец воевал на Сталинградском фронте, отбивался своими пушчёнками от танков Манштейна, потом переучился на дальнобойную артиллерию и воевал в Белоруссии, а потом уж с гаубичной батареей срелял по домам в Берлине. Евгений был связист, он был на Волховском фронте, под Ленинградом, через Латвию прошёл в Польшу и закончил войну в Берлине. Там они могли бы встретиться с отцом, т.к. в один и тот же день праздновали на ступенях Рейхстага.
В эту зиму мы не голодали нисколько и даже отъелись, стали толстые. Это потому, что картошки у нас было завались, грибов мы насолили, колбы тоже насолили, малины насушили, кедровых орехов запасли, зайцев я иногда из леса приносил, и дров мы за лето запасли. Жить бы да жить, но мать совершила страшную ошибку - мы поехали из сытой Сибири на голоднющий Урал. Потом я спрашивал мать: зачем она это сделала!? Она говорила, что Галя закончила 7 классов и не могла в Джелсае дальше учиться. Что нельзя было организовать дальнейшую учёбу Гали в Таштаголе? Мы бы хоть картошку туда бы перевезли!
Мытарства, которые свалились на нас в связи с переездом, были тем испытанием для всех нас, которое не сразу и закончилось и на многие годы вперёд определило наше отношение к действительности. Нет слов - мы вышли из зтих исипытаний в какой-то степени закалёнными.
Тётки были абсолютно беспомощны, ничего они не могли сообразить и решить, все заботы легли на плечи матери, у которой в это время уже начала сильно болеть печень. Мы матери всячески помогали, особенно активна была повзрослевшая Галя. Тётки не могли ни купить ничего, ни в очереди постоять, ни выяснить насчёт расписания поездов. Мне запомнилась тётя Маня.. которая подставляет кружку, чтобы Клара налила ей кипяток, Галя в это время нарезала хлеб и раздавала всем по куску. Мать как всегда где-то ходила, что-то выясняла и организовывала.Это я рассказываю о нашем пребывании на Новосибирском вокзале. Народу тьма тьмущая: мужчины, женщины, дети, очень много военных, некоторые раненные, на костылях, и кругом чемоданы, узлы и тюки. Расположились мы в зале ожидания на кафельном, очень холодном полу - расстелили одеяла и на них расположились. Питались мы хлебом с кипятком. Хлеб мать получала гле-то в городе, приносила оттуда охапку как дрова, а кипяток мы набирали прямо на вокзале из-под крана. Иногда нам в столовой по каким-то карточкам давали суп.
И кругом были вши. Я видел умершего человека, лежащего у стены и сплошь покрытого жирными вшами. Вши расползались по полу, и уборщица сметала их веником в совок. Администрация вокзала пыталась бороться с этой напастью - были организованы "прожарки", куда перед посещением бани мы сдавали свою одежду,связанную узлом, которая прожаривалась при высокой темперотуре. А после этой процедуры наши вещи выбрасывали прямо на грязный пол, и в этой куче вещей мы искали свои. Бывали случаи, когда кто-то чего-то не находил.
Всё чаще мать говорила, что формируется поезд, на котором мы уедем. И вот этот день (вернее ночь) наступил. Мы сложили и увязали наши вещи, завязали покрепче чемоданы, пришла здоровенная женщина-носильщик, нагрузилась нашими вещами, и мы побежали. И правильно сделали, что именно побежали. Бежали все: и справа и слева и впереди и сзади. Люди сталкивались тюками и чемоданами, толкали друг друга нечаянно и пихались в злобе и в отчаянии. Дети орали, и взрослые тоже орали. Наша носильщица оказалась проворнее других, и мы первыми прибежали к поезду, который стоял на запасных путях. Номера вагона у нас не было. И мы погрузились в грузовой крытый 2-осный вагон - весь поезд был сформирован из грузовых вагонов. В кромешной тьме мать нашла нары на втором ярусе, мы влезли, заняли некоторую площадь, и тут в вагон с матерщиной и с проклятьями стали взбираться остальные пассажиры. К нам на второй ярус уже кто-то лез, мать отталкивала их:
- Тут занято, тут дети!
- Слышь, Иван, тут дети!
- Выкидывай их к чортовой матери! Занимай место!
- Я жена офицера! У меня сын на фронте! - взывала мать.
Вмешалась тётя Маня: она так толкнула кого-то в темноте ногой, что этот "кто-то", заматерившись, перестал претендовать на наше место. В конце концов с нами наверху поместились ещё две матери с детьми. Утром в полумраке мы разглядели, что наш вагон был полон ваенных, возвращавшихся из госпиталей на фронт. Это были солдаты, матросы, был один шофёр и один офицер - пожилой старший лейтенант - артиллерист. Тогда в армии только-только были введены погоны и я с большим интересом разглядывал знаки отличия. Мы поехали. Ехать нам надо было доЧелябинска. Сейчас это расстояние пассажирский поезд проезжает за 10 часов, а тогда мы ехали почти 2 недели. Мы сутками простаивали на станциях и разъедах, выходили из вагона, и все люди выходили из своих вагонов, собирали дрова, жгли костры, варили себе еду, в деревнях покупали и выменивали на наши вещи какие-нибудь продукты - в основном хлеб, муку и картошку.
Когда подходило время ехать, паровоз начинал протяжно и часто гудеть, призывая людей в вагоны, потом начинал медленно двигаться, чтобы люди могли на ходу взобраться в вагоны.
На какой-то станции прошёл слух, что по воинским карточкам в столовой будут давать суп, мы с шофёром (звали его Саша) побежали в столовую - Саша с котелком, а я с кострюлей. А столовая была не на станции, а в самом посёлке, на какой-то улице. Мы туда пришли, постояли в очереди, мне налили полкострюли супа, и вдруг призывно загудел паровоз. Я бежал, держа впереди себя кострюлю, выбежал на станцию - поезд уже двигался. Шофёр Саша вспрыгнул на ступеньку и влез на тормозную площадку, а я никак не мог поставить на ступеньку свою кострюлю. Поезд тихонько набирал скорость. Саша спрыгнул на землю, взял у меня кастрюлю, затолкал меня на ступеньки и взобрался сам. От паровоза из трубы летела сажа и крупинки несгоревшего угля и попадали в суп. Саша накрыл мою кастрюлю полой своей куртки. Мы ехали долго, часа два. Когда поезд остановился, и мы спрыгнули на землю, появилась моя мать, которая стала меня ругать за нерасторопность. А я был рад, что всё закончилось благополучно.
Однажды на какой-то станции в наш вагон села девушка. Она была огромного роста, мощная и здоровенная, а лицо у неё была совсем детское, круглое и румяное. Она села где-то там внизу и мы поехали. Ночью я проснулся от криков и гвалта, в вагоне творилось что-то ужасное, будто бы дрались человек 20. В действительности почти так оно и было: солдатня с матроснёй набросились на девушку со своими мужскими претензиями, девушка кричала и отбивалась. Матерщина, звуки ударов, стук падаюших тел, упала печка-буржуйка, которая стояла у нас посреди вагона, запахло дымом. Мать моя стала кричать на солдат, призывая их к порядку, обе женщины с наших нар тоже стали возмущаться, постепенно всё стихло, только тихонько матюгались солдаты, да слышны были всхлипывания девушки. Мать позвала девушку к нам наверх. Утром солдаты хохотали, разглядывая друг у друга синяки и шишки, у многих были порваны гимнастёрки, а у двоих были надорваны уши.
- Что, ребята, разговелись? - ехидничал старший лейтенант. - Не рассчитали свои возможности?
Девушка ехала с нами наверху, а однажды, когда в вагоне стало холодно, и солдаты не могли никак закрыть дверь, чтобы не дуло, она встала с нар, зябко пожимая широченными плечами, приложилась к двери и толкнула её хорошенько. Дверь со скрипом прокатилась своим роликом по рельсу и закрылась.
Потом ехали мирно, никто никого не обижал, девушка сама чем-то смазала повреждённые уши солдатам. По вечерам пели песни, рассказывали разные истории и небылицы. Нам, детям, иногда попадало что-нибудь от солдатского
стола.
Перед самым Челябинском, на станции Полетаево, стояли очень долго, с раннего утра и почти до вечера. Наш поезд, как всегда ,поставили на дальние пути. Приближался вечер и вдруг послышались возбуждённые голоса, отдельные выкрики и будто трещётка протрещала. Солдаты в вагоне насторожились:
- Автомат!!
Посидели недолго тихо, будто подождали чего-то. Снова послышались голоса и топот бегущих ног. Мимо вагона пробежали вооружённые солдаты, двое волокли под руки нашего Сашу-шофёра. Голова его была запрокинута, изо рта на гимнастёрку текла кровь.
Оказывается на путях под охраной стоял воинский состав. Когда наши солдаты (иСаша вместе с ними) пошли на станцию, их не пустили пройти под вагонами этого поезда, а заставили его обойти. А когда пошли обратно, то солдаты пренебрегли этим предупреждением и полезли под этот военный поезд. По ним выстрелили и попали в Сашу, а остальных троих арестовали. Арестованных быстро отпустили, и они с нами поехали дальше. Мать моя приходила в комендатуру, выясняла, ей сказали, что убитого похоронят здесь, на станции Полетаево, а родным сообщат о месте его похорон.
Мы приехали в Челябинск, пересели в другой, уже нормальный поезд и доехали до станцииЧебаркуль. На перроне на нас набежала какая-то женщина с предложением за такую-то плату остановиться на постой у неё. Мать согласилась, и мы у этой женщины поселились. Прожили мы у неё 5 дней. За эти дни я успел ещё больше воспринять, какой грубый и даже страшный мир окружает нас. Вокруг были сплошные разбои и грабежи. Наша хозяйка свою корову на ночь заводила в дом, т.к. могли украсть. Расположенные в посёлке части строй-армии, состоящие из узбеков и таджиков , грабили по ночам жителей. Русского мужского населения в посёлке не было. Таджики приходили большими группами на базар и забирали всё подряд. Иногда находили трупы самих таджиков. И не только таджики и узбеки бесчинствовали в посёлке Чебаркуль. Однажды ночью к нам стали очень громко стучаться и требовать открыть дверь чтобы кому-то переночевать. Хозяйка не пускала и говорила через окно, что людей полон дом, места нет, и она дверь не откроет.
- Да, перестрелять их там всех к чортовой матери! - раздался грубый голос.
Снова подала голос тётя Маня:
- Всех не пересреляете, нас тут 15 человек!
Бандиты сломали наружную дверь, вошли в сени и ломились в дом.
- Мы сейчас дом подпалим! - обещали они.
- Что вам домов других нету, что ли? - увещевала их хозяйка.
Видимо возымело воздействие то, что мать сказала, что здесь поселилась семья офицера. Бандиты ушли.
А на другой день к нам пришёл наш отец! Оказывается мы ехали на этот Урал, в этот Чебаркуль, чтобы встретиться с отцом - здесь он проходил 3-месячную переподготовку с противотанковой артиллерии на дальнобойную. Ну и чем мог отец нам помочь?! Да, ничем! Он был военный человек, служил в своей воинской части и скоро должен был отправиться на фронт. Какого же лешего нас принесло сюда из благополучной, сытой Сибири в это Богом проклятое место!!
Наши мытарства и приключения только начинались...
Мы шли по шпалам со станции Чебаркуль на новостройку Чебаркуль. Эта новостройка возникла вокруг завода "Запорожсталь", который был сюда эвакуирован. Это были сплошные бараки, построенные в улицы. Эти улицы были прорублены в берёзовом лесу, а чуть подальше был сосновый лес, а ещё дальше была настоящая тайга, как в Спасске и в Джелсае. Но мы не поселились в бараке, мы поселились в сарае, сделанном из толстых досок, окон не было, а дверь была не на металлических шарнирах, а на кусках прорезиненной транспортёрной ленты. Печки не было, а на дворе было только-только начало апреля.
Мать натаскала корпичей, я нашёл под забором трубу и мы сделали печку, сёстры насобирали где-то угля и дровишек, и у нас к вечеру была почти тепло. Мы топили печку всю ночь, она у нас расстрескалась и чуть не развалилась, но она не дымила.
Галя отвела меня в школу, Клара пошла в школу сама, мать пошла на работу, и тётя Женя тоже пошла на работу в школу, а тётя Маня осталась дома, т.е. в сарае.
Мы в этом сарае прожили недели две и потом переселились в барак, в котором были незнакомые нам обогревательные батареи.
Многое было нам незнакомо, появились незнакомые слова: "эвакуация", "Запорожсталь", "антрацит", "шлак".... Незнакомые были ребята в школе, они были не такие, как наши сибирские увальни, были шустрые, быстрые, громкоголосые и страшно озорные. Я учился в 3-м классе. И вот здесь я впервые столкнулся с собственным заиканием. Я мычал и ничего не мог сказать, не мог даже назвать своё имя и фамилию. Никто не засмеялся в классе, а одна девочка объясняла учительнице:
- Вы не подумайте, он может говорить, просто он волнуется и боится. У нас во дворе мальчик есть такой.
Общая доброжелательность как-то успокоили меня, и я стал разговаривать. Не помню, как это вышло, что стал я рассказывать ребятам всё, что читала нам Клара долгими вечерами в Джелсае. Я рассказывал на переменах,мы оставались после уроков, на физкультуру и военное дело вообще перестали приходить и преподаватели этих дисциплин вынуждены были смириться в надежде, что эта эйфория пройдёт. Но слушателей не убавлялось, а наоборот стали ребята приходить из других младших и старших классов. Даже, когда мы с Кларой оба заболели свинкой и сидели дома, ребята приходили к нам и просили рассказывать про Григория Мелехова и про графа Монтекристо. Я рассказывал, а Клара иронически улыбалась- видимо не всё точно я рассказывал. Раза два ребята приходили вместе с учительницей. Нам в школе полагалось какое-то питание, так ребята приносили суп в кострюльке и хлеб - 50 граммов на каждый день.
Ребята были другие, они не матерились, были всегда умыты и причесаны, а , если озоровали, то всегда оригинально. Например однажды, когда физрук дал нам задание пробежать круг по стадиону, все просто организованно, гурьбой убежали со стадиона и пришли на следующий только урок. А когда директорша стала спрашивать, почему мы так сделали, мы отвечали, что не поняли нашего физрука.
Хоть я и проболел почти месяц, и учебный год закончился без меня, меня перевели в 4-й класс и дали ведомость, где значились оценки по всем предметам. Кроме того мне налили супа полную большую кострюлю и выдали целую буханку хлеба.
Начались коникулы. Было лето 1944года. Как-то надо было питаться.
Ребята из нашего и из соседних бараков, все одинаково голодные, думали как бы и что бы это поесть. И часто придумывали. Прежде всего мы, конечно, прмышляли на базаре. Базар располагался вдоль забора, которым был огорожен завод "Запорожсталь". Мы взбирались на забор, у нас были крючья из проволоки, этими крючьями мы выхватывали у зазевавшихся продавцов прямо из рук их немудрящий товар. Чаще всего это была булка хлеба, или готовая к употреблению курица. Но потом под забором уже никто не появлялся, и надо было выходить уже непосредственно на поле базара. Нашей мишенью стали ребята-еврейчата, которые продавали самодельные конфеты. Они ходили с банкой белорозовых конфет и кричали:
- Конфеты, конфеты, по гхрублю, по гхрублю!! - и чайной ложечкой выдавали кофетки покупателю.
Мы налетали,сбивали продавца на землю, отнимали конфеты, а часто разбрасывали их и разбегались. Потом конфетники стали от нас откупаться - каждому из нашей шайки давали по2-3 конфетки, а остальные (там ещё почти полбанки оставалось) продавали. Кроме этого мы заставляли конфетников кричать:
- Жиды проклятые!
Однажды за нами погнались солдаты. Мы вдвоём с Толей Скворцовым бежали по улице. Я уже изнемогал, уже дышать не мог, и вдруг погоня отстала. Я оглянулся и увидел, что солдаты догнали и поймали Толю, они его били головой о землю, а потом, схватив за руки и за ноги, бросали его о стену дома. Толя потом умер.
Клару мать определила в пионерлагерь, Галя была на хозяйстве, тётя Женя сильно заболела, тётя Маня кое что продавала из вещей на базаре, мать работала на благо беспризорных детей, пытаясь их изловить и определить в детприёмники и в детдома, а я был предоставлен улице и своим друзьям. Ещё один способ добычи пропитания был такой: мы ходили в воинскую часть к солдатам. Там во второй половине дня повар вытаскивал из кухни огромный котёл после того, как он роздал кашу солдатам в обед. В этом котле на дне было много пригоревшей каши, которую мы соскребали и съедали. Иногда каши было столько, что мы наедались до отвала. Потом мы заключили с поварами соглашение, по которому мы мыли всю их посуду, а они нас кормили и объедками и даже нормальными щами и даже доставался нам компот. И офицеры об этом знали , но нас не прогоняли и поваров за это не ругали.
И всё-таки нас однажды накрыли всех до одного (человек 10-12) . Мы сделали подкоп под забор "Запорожстали" прямо к складу продовольствия, прокопали проход под стену склада, в складе обнаружили контейнера, сделанные из проржавевшей металлической сетки, сетку мы прорвали ломиком и добрались до мешков с мукой. Муку мы набирали в котелки и в мешочки и выносили за забор, там ссыпали в одно место, чтобы потом разделить и снова набирали муку в котелки. Когда по нашему мнению мы наворовали уже достаточно, мы делили нашу добычу на всех поровну и шли по домам. Сначала меня разоблачила Галя.Она сказала матери:
- Тётя Нина, а Костя у нас вор!
Мать меня допросила, я всё по-честному рассказал и ребятам сказал, что вынужден был совершить это предательство. Меня простили и какое-то время мы в склад не лазали. Потом разведали, что охрана пребывает в неведении и снова стали таскать муку, и не только муку - мы таскали банки с американскими консервами. И так продолжалось почти всё лето. Но однажды нас поджидали охранники прямо за забором и захватили всех, даже тех двоих, которых мы оставили снаружи на шухере. Нас всю ночь продержали в каком-то сарае, половина из ребят сбежали_ оторвали доски от стены, вышли наружу, забрались в вагон, прицепленный к паровозу и выехоли за пределы завода, а там где-то выпрыгнули из вагона.
Я убегать не стал и решил - будь, что будет.
Потом мы услышали такой диалог под дверью нашего сарая:
- А что будем делать с этими пацанами, товарищ капитан?
- Ты их кормил?
- Кормил.
- Чем ты их кормил? Худющие же они!
-Да, тушёнку давал. Чем же ещё? Их там мало уже осталось - пятеро сбежали.
- Лучше бы они все сбежали!
- Зачем же мы тогда их ловили?
- Ну, порядок - то должен быть какой-то....
- Так что делать с ними будем?
- Подумать надо. В детприёмник сдадим! Ты их ещё покорми!
- Слушаюсь, товатищ капитан!
Нас покормили и повезли куда-то в военной машине, в кузове, и солдата с нами молоденького посадили, мы все повыпрыгивали и разбежались, а машина даже не остановилась.
Приехал в отпуск брат Женя. Он был офицер, старший лейтенант, он был связист, но фуражка у него была с ярко-зелёным околышем, как у пограничника, а пистолет у него висел на двух ремешках прямо почти возле колена, как у моряка. Я спросил, как же он на фронте будет выхватывать пистолет, если он так неудобно висит. Женя сказал, что "зато красиво", а пистолет у него ещё один есть, вынул из кормана и показал. Этот второй пистолет был маленький и какой-то ненастоящий, с ним и воевать-то стыдно. Женя привёз нам полный чемодан отличных сухарей. Сухари были толстые, тёмные, твёрдые и тяжёлые. Это были обыкновенные солдатские сухари, "походные". Женя стал покупать на базаре молоко, ежедневно по поллитра, давал нам по сухарю, молоко разводоли тёплой водой и большего счастья я никогда не испытывал. Жене было в это время 20 лет. У него уже был орден Красной Звезды. На совете взрослых было решено, что зиму мы здесь уже не переживём, воровством я промышлять не должен, что надо перебираться в какое-то более сытое место. Наши войска уже почти освободили Украину, и решено было переехать туда, в Запорожскую область, в село Обиточное, где проживала мамина многочисленная родня, где сама она жила в молодости до отъезда в Казахстан.
Женя уехал воевать дальше, проводили отца на фронт (присутствия его в Чебаркуле за эти месяцы я так и не почувствовал), мы собрались и поехали на Украину. Тётки остались в Чебаркуле. Тётя Женя, молодая 30-летняя женщина ,скоро умерла, тётя Маня попала в дом инвалидов и куда-то сгинула, известий о ней мы не имели.
Уже в Бердянске, когда мы с нашими вещами в руках шли с вокзала, нам навстречу попался маленький, крючконосый, чёрный как уголь старичёк. Они с матерью обнялись и, видимо, обрадовались друг другу. Это был брат моего революционного деда Игната Михайловича Вараввы, Мих.Мих. Варавва. А может быть мать предупредила своего дядю Михаила о нашем приезде, и может быть он нас встречал... Не знаю...
Когда-то в раннем, голпузом детстве я прожил в гостях у бабушки на море всё лето, кое что помню, но моря самого я не помнил, и поэтому оно меня сначала прямо ошарашило, мне стало страшно от такого количества сине-зелёной воды, которая набегала на берег белыми волнам и ползла-ползла к нашим ногам. Кое-как я заставил себя войти в воду поколено и в панике бросился назад при приблтжении очередной волны. Волна меня догнала и так дала под зад, что я вылетел на тёплый песок.
На какой-то попутной машине, за рулём которой тоже сидел двоюродный дядя матери (так оказалось), (а может так было задумано), мы проехали ещё 42 километра и приехали в село Обиточное, к тёте Лизе, маминой сестре. Представляю, в какой панике была тётя Лиза, когда на её голову сволилась большая голодная семья. Обиточное всего несколько месяцев, как было освобождено от находившихся здесь румын. Я спросил тётю Лизу, рады ли были люди здесь в селе, когда ушли оккупанты.
- И чего бы ради были мы рады!? - Немцы пришли, колхоз наш ликвидировали, всё колхозное людям роздали, земли нам всем нарезали, мы всё, что надо, посеяли-посадили, баркас нам колхозный достался, Василь (это её муж дядя Вася) на нём два года рыбалил. Чем не жизнь?! И сейчас у нас, благодаря немцам да румынам всё есть: и пшенница, и масло постное, и ячмень для курей, и рыбы сушёной полное горище (чердак). А ваши пришли (тётя Лиза неодобрилельно глянула на мать), землю отобрали и баркас тоже отобрали, как теперь жить нам придётся, неизвестно.
Я всё это выслушал, и у меня возникла некоторая враждебность по отношению к тёте Лизе, которая (враждебность) ,кстати быстро исчезла, т.к. тётя Лиза очень хорошо нас кормила и никогда ни за что не ругала.
Утёти Лизы было четверо детей, это были мои двоюродные братья и сёстры. Толе было 15 лет, он был ровесник нашей Гали, у них даже день рождения был один и тот же. Наде было 13 лет, она была вся круглая, будто состояла из больших и малых мягких шаров. Она была ровесницеёй Клары - на 10 месяцев её старше. Лиде было 9 лет (а мне-10). И самый маленький был 4-летний Вася. Теперь в этом дворе собралось семеро детей. Сразу же мы в этом хозяйстве нашли своё место: Галя и Клара вместе с Надей под командой тёти Лизы занимались домашними делами и огородом в полном объёме, мы с Толей и Лидой промышляли на реке рыбу бреднем и раков потцаком, не пропускали возможности залезть в совхозный огород и в чей-нибудь сад, ходили на море с мешком полным сетей, отвязывали чей-нибудь баркас, ставили сети, через пару часов выбирали рыбу, оставляли сети дальше, ещё через два часа снимали сети совсем, сушили их и шли домой. Чужой баркас привязывали на старое место. Можно было поставить сети и без баркаса, но тогда потребовались бы ещё двое рослых ребят. Тогда мы звали других наших двоюродных братьев: Витьку - 15 лет и Вовку - 13 лет. Это были дети дяди Андрея, брата матери, жили они неподалёку на этой же улице. Дядя Андрей был то ли в армии, то ли в тюрьме (наверное в армии, т.к. шла война), а его жена тётя Паша (немка по национальности, что и спасло детей, таких чёрных и крючконосых, от немцев во время оккупации) работала на свиноферме, откуда таскала свиной корм (в основном просо) и делала детям лепёшки. Была у тёти Паши ещё дочь, моя двоюродная сестра Люба, она была уже совсем взрослая - ей было 17 лет.
Село Обиточное раньше, до Советской власти, называлось Денисовкой по имени помещика Денисова, который был здесь хозяином. От помещика Денисова остался огромный старый сад, который был теперь колхозный. Был ещё молодой ухоженный сад, сад Чайкина, названный так по имени кулака Чайкина, который этот сад посадил, ухаживал за ним, имел с него доход, а самого его потом расстреляли, чтобы больше сады не сажал.
В селе организовалось два колхоза: рыбколхоз ( его организовал мой дед Игнат Михайлавич Варавва), и эта часть села стала называться Обиточное. А вторая часть осталась Денисовкой, там колхоз организовал другой большевик, друг моего деда Ефим Роговик. Деды между собой дружили, а жители этих двух колхозов не то, чтобы враждовали, но уж соперничали - это точно. А мальчишки, конечно, дрались. Взрослые мужики дрались только на Масленницу на льду речки.
Обиточенские мальчишки кричали денисовским:
- Денисовцы - богачи
Драли кошку на печи
Драли-драли, не додрали,
Потом взяли и сожрали!!
Напротив Денисовки за рекой было болгарское село Боновка. Денисовцы с болгарами враждовали на всех уровнях, начиная с мальчишек и кончая председателями колхозов. А напротив Обиточного был небольшой городок, районный центр Ногайск. (А район назывался Приморский). Обиточенские мальчишки с ногайцами дрались. Но если возникал конфликт, обиточенцы объединялись с денисовцами и против болгар и против ногайцев.
Мы недолго пожили у тёти Лизы, мать получила работу в селе Преслав завучем детского дома. Преслав находился в 10 километрах от Обиточного, через 4 километра было село Камышеватка, а ещё через 6 - Преслав. Село было болгарское.
Снова нашу семью сотрясали радикальные перемены: сестру Галю мать определила в сельскохозяйственный техникум в Ногайск, сама подалась в Армию - в Бердянске формировалась Сталинская дивизия (из дезертиров, которые попрятались от мобилизации, а теперь их выловили, и наш дядя Вася, муж тёти Лизы, туда попал). Так вот в этой дивизии мать моя сделалась политработником. А нас с Кларой определили в детдом. Одели нас в детдомовскую одежду и стали мы детдомовцы.
В детдоме жили дети, не имевшие родителей, у многих отцы воевали, а матерей не было. У Вовки Цыганкова в Геничевске немцы повесили мать, у Вовки Вишневецкого отец на фронте был генерал, мать и сестра, выброшенные немцами из дома, замёрзли на улице в Одессе, Петьку Клочкова расстреливали вместе с другими заложниками, но не убили, а только ранили в колено, его люди выходили. В детдоме было более ста детей, и судьбы большинства из них были трагические. Много было ребят со всякими ранениями: у Витьки Крюкова в руках разрвалась граната, он был без глаза и без одной руки, в Юрку Бабченко румын стрелял, когда тот воровал что-то на базаре, попал в низ позвоночника, Юрка передвигался на костылях, а ноги его волоклись. Его хотели отдать в колонию для дефективных, но ребята и его отряда не отдали Юрку и сами помогали ему двигаться.
Как и должно было быть, в детдоме жилось голодно. Главной заботой нашей была добыча еды. Конечно, нас кормили, но мы всё равно изобретали способы добычи себе дополнительной пищи.
Отряд, в котором я находился назывался Сталинским. Унас в отряде была хорошая, почти военная дисциплина. Начальником отряда был Вовка Вишневецкий, он был самый сильный, учился хорошо и у него был красивый охотничий нож. У всех ребят были ножи или кастеты, которые никогда не пускались в ход между своими. Драки в отряде были запрещены и могли состояться только с санкции начальника отряда. Иногда обходились без драки - просто разбирались "по понятиям" и выносили коллективное решение, как виновного наказать. Одного мальчика за какой-то очень страшный проступок присудили к "комарикам" - накрыли одеялом и тыкали его ножами, потом тело вынесли и положили возле крыльца. Было следствие - ничего не узнали. Меня тоже допрашивали, но я только мычал, ничего не мог сказать, и от меня отстали.
Мы ловили в реке раков и рыбу, я ловил ловушками из кирпичей воробьёв. У меня было наставлено впкруг детдома около сотни ловушек: два кирпича разбиваются пополам, складываются 4-угольником и накрываются сверху целым кирпичём, который настораживается двумя палочками, насыпается какое-то зерно - просо, пшеница или ячмень. Воробей прыгает на стоящую горизонтально палочку, сбивается вертикальная палочка, и кирпич накрывает птичку. Иногда птичка бывает убита. После школы я проверял все свои ловушки, вынимал воробьёв (обычно штук 20-30), убивал их, ощипывал (не очень тщательно), насаживал на проволоку и жарил на костре из соломы. Мои воробьи были достоянием всего отряда, а мне зато доставалось что-то из добычи других ребят. Чаще всего эта добыча была с колхозных и совхозных полей и огородов, иногда утаскивали у болгар кур и гусей. А иногда вытаскивали из печи свежий хлеб (печи для выпечки хлеба были у болгар во дворе), тащили его по улице, обжигая руки, а запах хлеба был по всей улице.
Клара была в Ворошиловском отряде, это был отряд для старших девочек. Своих девчёнок обижать не разрешалось, если что-то кому-то надо, поймай болгарку и - пожалуйста....
Я учился в 4-ом классе, мне было 10 лет, и я влюбился в девочку из нашего детдома и из нашего класса, в Риту Симеонову. Эту любовь свою с описал в рассказе "Любовь".
Кончилась война, демобилизовалась сначала мать, потом отец, мы снова стали жить в Обиточном, мне стало 12 лет, наступил другой период моей жизни, который можно именовать отрочеством.