Он меня встречал почти каждую неделю. Маршрут раз за разом привычный и одновременно нет. С одной стороны, город маленький, и пространство для исследования закончилось где-то на 6 году моей жизни, а с другой, с ним, каждый раз, оно складывалось в свежую спираль ландшафтных узоров. Мы проносились на его служебной машине по одним и тем же узлам и разъездам: я высовывал из полузакрытого окна целлофановый пакет и он как порванная губа автомобильной физии трескотал на ветре и сыпал крошками в разлив утреннего света. Когда мы останавливались на светофоре, а происходило это довольно часто из-за того что машина не вписывалась в городской алгоритм, я складывая губы в раструб, струйкой слюны плавил какую-нибудь девушку, прятавшуюся за стеклом в своём седане. Она ненадолго прилипала к нему и пыталась что-то мне объяснить, хотя ни у кого из нас не было на это времени. Я отчетливо помню, как на пустой дороге вываливал целый мешок с мусором, после смешливого кивка и крика от моего "водилы" (так он себя называл): "Технично за борт". А после: "И правильно, никогда не смотри назад". Хотя, в этом случае, я его не совсем понимаю, ведь надо же как-то пилотировать по служебным обязанностям. Возможно, он попал в несерьезную аварию, именно из-за того, что пытался придерживаться своего правила.
А мне было похуй ("пофиг" как выразился бы я тогда и все равно был бы наказан). Я швырял мешки так, что они пару раз оттанцовывали по серебристому корпусу 311 Волги и становились уже чужой проблемой. Мой беспредел мог остановить только его взгляд, который, будто на каких-то цепях лязгал и кусал каждый раз, когда я причинял неудобство. Маленькие руки вращали центровую ось его зрачков и они переставали ладить с солнцем, казалось, вовсе теряли способность отражать. Я как на постере одного старого фильма, поджав ноги болванчиком, падал в тревожную темно-маковую пеструю ленту чьего-то головокружения и нездоровья. Может быть поэтому моя мама так часто носила красный шифт, чтобы противостоять и закручивать его самого в рубец разорванного взгляда.
Как бы там ни было, делал он это не часто, может не умел специально, а может не хотел меня лишний раз отгонять.
В нашу последнюю поездку он смотрел так практически полчаса. В моём зрачке обсидиановой фотоэмульсией реял и таял в рельефах бусин полукруг города. По-старому и в новый раз. А у него ничего. Оптография бы показала, что убивал его сам сумрак, махнув обесцвеченным плащом напоследок.
"Что там Мама про меня говорит?"
"Про тебя практически ничего, я слабо помню. Просто как обычно радуется, что ты проводишь со мной время."
"Отцом называешь его?"
"Он уже достаточно долго с нами"
"Ну конечно"
"Да я так, каждый раз по-разному. То есть он мне не совсем чужой, он правда хороший. Просто я говорю: дядя Петя. Хотя у меня уже есть дядя Олег. Почему-то оба дяди, но по-разному."
"Ой мухлюешь. Ну ладно. А на машине с ним ездил?"
"Он меня в школу иногда подвозит, когда погода плохая. Но я уже неделю сам хожу. Но Волга мне больше нравится, Тойота тесная слишком и кондиционер сильно дует."
"Ладно, смотри у меня. Папка у тебя где... здесь" - он наконец заулыбался
Мы проехали ещё несколько остановок, забитых страдающими от жары: все кепки, платки, панамы, одинаково выцветшие, будто набухали влагой от перегретых пузырей голов. Непокрытые смотрелись ещё хуже: весь покров сворачивался в лианные кудри или ник ивовой росписью вдоль полосы лица. Лысины же обивались сверкающей гладью и походили на пустые янтари, где не так давно копошился рой маслянистого и человеческого. Город переоделся в старую иезуитскую ведунью и тошно молчал всеми своими копнами и псевдомагическими неровностями.
Но я был с ним. В огромной Волге без кондиционера, где моим кудрявым волосам ничего не грозило.
"Сейчас я быстро в магазин зайду, тебе взять что-нибудь?"
"Там новая серия карточек вышла, серебристая такая, она ещё с новым выпуском журнала продаётся."
"Разоряешь меня."
Он вышел и дал мне возможность получше рассмотреть место, которое оказалось странным. Старую часть города моя жизнь сама обходила стороной, даже не спрашивая моего участия. У меня не было друзей оттуда, а все торговые центры, кафе и кинотеатры находились ближе к новому центру.
Мама говорила, что здесь очень зелено, и есть классный музей города, но при этом сама все-никак не успевала меня туда свозить.
Я приоткрыл окно и через его "фильтр", прижав губы вплотную, всасывал горячий воздух. Он особенно насыщенной и полезной спиралью впивался в горло. Рядом шатались какие-то дети, примерно моего возраста. Один из них делал несколько шагов, крутился шурша подошвами сандалий вокруг своей оси раз семь-восемь и, смягчая остановку, хватался за одежду своего друга, а тот лишь довольно улыбался:
"Улёт. Все кружииится. Попробуй ты."
"Нет, меня стошнит, мама говорит, что я очень слабый. Я даже в машине зелёный сижу."
"Да не ссы ты."
"А если на дорогу вылечу? Что мне потом будет?"
Волчок-волчонок рассекал своё тело делясь и разлетаясь где-то в пределах своих контуров, пока его тошнотик друг стриженными ногтями поцарапывал пазуху носа.
"Залип? Поехали, хватить зевать."
И мы поехали. Местность вокруг становилась все более недружелюбной, такое чувство, что даже деревья здесь потеряли свою изначальную суть, стараясь расти в пределах дворов муниципальных зданий. Было что-то непонятное в этом провинциальном брутализме. Самая мускулистая и массивная мэрия раскидала хлипенькие тела своих собратьев по окраинам города, чтобы только самой вклиниться и подпитывать себя от центральной городской сети.
"О, это надо погромче сделать. Слышал? Да конечно ты слышал, песня моего детства. Помнишь как я на магнитоле тебе включал?"
"Мне нравится. Сильная"
"Еще бы"
"Земляне" своим космодромом огласили все вокруг и стали озвучивать перемены за окном
"А мы летим орбитами"
Проехали кольцо
"Путями неизбитыми"
Виток дороги привёл в непонятный двор
"Прошит метеоритами простор"
Волга лязгнула о какой-то Ниссан
"Опра..."
Мы остановились у подъезда со стёртым номером, но по соседним можно было определить, что это четвёртый. Зарешеченные окна кусались своей преждевременной защищённостью: старый город тускнел и забивался по своим законам осаждённого положения. На козырьке подъезда, как протасканное пальто, усыхал и желтел молчаливый мох.
"Ну вот и приехали. Что, по-другому представлял себе? Давай побыстрее, надолго оставить у себя не могу, не забудь свои карточки и телефон не забудь, а то мало ли, что Мама подумает".
"А какая тебе разница, я ей все равно ничего не скажу."
"Не выёживайся, знаю я тебя: "Толик то, Толик это. Я же (протяжный звук выдоха) знаю в кого ты пошел".
Меня ни раз донимали подобные сравнения и я, подгоняемый этим, скорчил взгляд.
Я, подставив свою жизнь миниатюрной(7)Тойоте, пригнулся, вылезая из под огромных серебрящихся сводов советского стального колосса под дышащее промышленными неудачами небо.
Он показал рукой на меня, а потом на по-пенсионерски осевшую светло-голубую дверь, как бы говоря: "пойдём"
Накопченный подъезд резко сменила первоэтажная квартира: ее дверь сильно выделялась, за счёт заклепок, сделанных под состаренную латунь. Они гораздо больше походили на потасканные пуговицы поствоенного генеральского мундира, чем на дешевое крепление для дерматина. Тут же под боком шатко повисла жеваная банка из-под тунца, в которую плевали и бросали незатушенные бычки.
"Дальше не иди, уже на месте. Сейчас увидишь, как папка живет, только на кухню не заходи - я там ремонт устроил недавно, ещё грязи натаскаешь." - с этими словами он присоединился к унижению жестяного Прометея и смачно сплюнул в самый центр импровизированной пепельницы.
Как только я пересилил массивный порог, меня со скоростью процарапало по размазанному полу и уткнуло носом в бронзовую табличку со смешным человечком со смешной шляпой. Это же как у нас, вернее у нас тоже был такой. И эти часы-ракета, и старый пылесос, больше походивший на капсулу времени. Это все мои вещи! Они безгласно и единовременно перестали попадаться мне на глаза где-то пару месяцев назад. А вон как оно...
"Ну ну ну, засмотрелся, гляди, что есть, настоящая оптика, на километр берет. Можешь на голубя навестись, все перья рассмотришь."
Он победоносно тянул мне увесистый с виду цельнометаллический стержень самой настоящей подзорной трубы. Окуляр сам напросился и совпал с пазом моего прищуренного глаза. Первое, что я увидел - ноги, его и мои, вернее, какую-то их часть. Я вертел трубу в руках, но наши ноги оставались на своих местах, будто замещая друг друга в пространстве оптического глаза. Потом меня протащило по его лицу: скользило и в водовороте ухмылялось все: от губ до разросшегося лба. Но чего я там не видел, все то же, что и у меня, поэтому мои руки изогнулись, устремляясь в увеличенный мир натяжного потолка и бахнули трубой о люстру.
"Эй, ну ка дай сюда, уничтожить здесь все хочешь?"
Надо мной натянулись крючки цепей и то и дело стучали о воздух, декоративная чаша, скрывающая крепления и провода завибрировала как невыключенный вовремя чайник.
"Пап, я ее помню. Мама в 45-й эту лампочку на новоселье покупала. Тебе она ещё не понравилась. Ты говорил, что лучше со старой квартиры содрать."
"Да, но я не такой богатый как твоя мама, и мы с ней с самого начала так договаривались".
"Обо всем?" - я мысленно прощался с часами-ракетой.
Он успокаивающе кивнул.
"Ты же знаешь, почему у тебя все круто? Потому что у меня так, и я тебе это передал, и со всеми людьми заранее за тебя договорился".
Я ещё сильнее убедился в том, что ракеты мне не видать. А она все сильнее утягивала меня, улучая моменты пауз нашего разговора, манила царапинами на иллюминаторе циферблата, открывалась, поддёргивая благородно-крадеными стрелками, чтобы сделать мне лучше.
"Ну ладно, хватит на меня так пялиться, хочешь, я тебе что-нибудь отдам?"
Бой за мой полёт в космос был проигран, поэтому мне оставался один выход: сделать его победу Пировой.
"Ее хочу" - стесняясь всем телом я ткнул пальцем в холодный чёрный металл.
"Зачем она тебе? Только приближать и умеет, давай я лучше свои значки покажу и ты выберешь что-нибудь?" - он не хотел так просто сдавать позиции
"Нет, я трубу хочу, помнишь как ты говорил, что подаришь мне на день рождения, что-нибудь такое, чтобы я всегда был с тобой? Я буду крутить это колесико и видеть тебя у нас в (7) 45-м. Даже у бабушки вот это окно приближать буду(я указал на пластиковый стеклопакет). В одном глазке ты, а в другом я. Я буду видеть и повторять, и ты тоже: я много что знаю и часто делаю".
В конце концов, я ее получил. У нас не было столько времени, чтобы сидеть на кухне и делить увеличенных нас, каждый из которых сам себе не принадлежит.
На лето я увёз подзорку(так мы ее с братом назвали) в деревню, и спрятал в угрюмый комод с бабушкиным нижним бельём (это было самое надежное место, ибо, как мне тогда казалось, бабушка не может его носить). Я часто доставал ее и ловил в чёрную зеркальную поверхность все подряд. Туда проваливались объекты, которые существовали обособленно и спокойно до моего с ней появления: котлованы с потревоженными пластами рыжей глины, непуганый лесозаготовкой дуб, утеплившийся молодым березняком, пруд, размером с копейку, усталая линия элекропередач с размытыми тенями голубей, стены соседского лабаза, забитые сеном и каким-то непонятным волокном, пыльный ком пса, лежащего около дороги, некрепкие, дырявые пристрои домов на противоположной улице, мой подслеповатый дедушка, собирающий гнилую капусту для своего прогорклого салата, сморщенный ситец коленей девочки, мелькающей у нашего дома каждый день в обеденное время, пикап шабашки, строящей дачу какому-то богачу, обманчиво-оранжевый биотуалет, вымерший безводный овраг... а ещё... следы от колёс, брезент, анис, голубятня, скучное поле, выброшенный матрас, числа на заборе, маки, крохотные ранетки, донники, ирисы, чердачные окна, завалившийся мезонин, лапка кролика и все это на почтительном расстоянии. Лишь раз в микромир ворвалась плоскозубая улыбка мамы, чтобы тут же исчезнуть. Я не позволял никому подрывать мой макроспокопизм. Тут же скуксился и Мама оставила меня с моей трубой в покое, хотя и рассказала всем про нас. Пару раз после этого ее шутливо пытался присвоить дядя, но я исходился истошным ревом, после чего уже никто не осмеливался меня с ней трогать. Несколько недель дали семье понять, что неделимо-детское перелопатило их ребенка и поэтому мне разрешалось таскаться с ней везде, не скрываясь. Я клал ее на колени во время обеда, ставил на покоричневевшую от времени бельевую корзину в туалете, брал с собой под капустный дождь, надеясь разглядеть желтые холмы за его тусклой завесой. Чудодейственное свойство, воссозданное сугубо моим воображением позволяло это сделать: нестройные изгибы и очертания наполнялись чересчур уж красочными разводами: кряжи густо дымились, оседая точками капель на пузыре выпуклой линзы.
Лето подходило к концу. Я слышал о нем через маму, но все рассказы сводились к тому, что ему нет дела, хотя обычно у него их было много. К тому же Это не являлось правдой, потому что мы исправно выполняли своё обещание. Каждый день через окно второго этажа город тщательно охватывался мной от шершавых пригородных пятиэтажек до ещё пустующих новостроек, утекающих рядами в недосягаемую для меня зону. Там он и находился: улыбался и делал для меня всякие прикольные штуки: бросал наполненные водой пакеты, складывал бумажные самолеты собственной конструкции, стоял на руках, лупил мечом заскочившего к нему полицейского, высовывался из окна почти всем телом.
Однажды, совсем уже вечером, по привычке осматривая улицу, подмечая микроспические изменения я увидел, как что-то серебрится, продираясь сквозь пыльную завесу сельской дороги. Уже через пару минут чьи-то шаги резво стучали ко мне по узкой лестнице.
"Масястый, вот ты где. Тут тебя отец твой ищет, говорит, что ты ему что-то передать должен".
Я , наверное, очень сильно устал тогда. Бестелесная кожаная куртка на фоне волги, приобняла меня, сказала, что нужно спешить. Я понял это. И сразу понял что нужно отдать. Как будто на месяц, а на самом деле на 5 лет до ярмарки мастеров в 2013. Уже пустая дорога ближе к ночи и смеркается.
Он почему-то повторяет за мной. Не я за ним. Улыбается, как я на руках перед окном ходит. Мои вещи. Часы-Ракету Мама вообще со мной выбирала. Пылесосить тоже я всегда любил, он не убирался, говорил, ему не нравится. Ещё и смотрит на меня: крутит мою спираль.
Маршрут раз за разом привычный и не совсем. В пределах контуров движений из которых состоял я тогда, мелькали миазмами и воздушными очерками лицевые анимации. Калейдоскопическая крошка. Фракталы с тысячами геометрий около однообразного туннеля увивались, но отбрасывались самой медленной центрифугой в мире. А я был в центре. И папа тоже. Центр всегда самая видимая часть. Было близко. Но он противостоял силе вращения. А я нет. Выйти из центра скорее всего невозможно, как и попасть в него, да ведь?
Что-то легонько толкает в спину. Стальные ободки. Центр все ближе. Как поверхность пруда. Голова, потом тело. И все