Сборник рассказов и стихов о том, что так или иначе имеет отношение к литературному творчеству и к отдельным авторам. А, чтобы не было скучно и для разнообразия, проза и поэзия представлены вперемешку.
Сукин сын
Случилось это лет двести назад в Москве. Старик один рассказывал, а ему другой старик, а тому третий и так далее вниз по счёту до тех самых времён. А теперь я вот рассказываю.
Приходит, значит, Пушкин к издателю со своей исторической драмой "Борис Годунов", а тот ему от ворот поворот.
- Да она сейчас даром никому не нужна, - не прочитав ни строчки, кроме названия, сказал издатель. - Делать тебе нечего было в ссылке, вот ты и марал бумагу. Лучше бы фермерством занялся в своём Михайловском. Представляешь, утром сходил в курятник, снял яички, пожарил на сальце с лучком, прикольно же.
- Какой ещё курятник, сударь! - возмутился великий поэт. - Это же Борис Годунов!
- И что? - равнодушно отреагировал издатель и, повернувшись к своему писарю, спросил: - Ты знаешь, кто такой Борис Годунов?
- Нет, - ответил тот. - Ельцина знаю, а других не знаю. Дворника, правда, нашего раньше так ещё звали. А теперь у нас другой дворник.
- А нового дворника как зовут? - спросил издатель.
- Абдулбашир, - ответил писарь.
- Вот видишь, - обратился к автору Годунова издатель. - Человек делом занят, улицы подметает, листья жёлтые в чёрный мешок складывает, а тут ты со своими листочками. Оставь их, если не жалко, он их тоже в мусор выбросит.
- Вы что тут с ума сошли! - снова возмутился Пушкин. - Яйца, сальце, Ельцин, Абдулбашкир!
- Абдулбашир, - поправил его писарь.
- Тем более! Вы можете мне объяснить, почему отказываете печатать Годунова?
- Повторяю, - сказал издатель. - Ни драмы, ни трагедии, ни стихи, прости господи, никому сейчас не нужны. Интернет, дело другое, блогеры там разные, ютубы, подкасты. Понял?
- Я русский человек! - гордо заявил Пушкин. - Я народный язык понимаю. И даже предпочитаю его литературному. А объединение их считаю своей заслугой.
- Ты мне голову не морочь, - перебил его издатель. - Какой ты русский, разобраться ещё надо. Чернявый шибко и кучерявый. А у таких денежки водятся. Если заплатишь, мы тебе не только Годунова твоего напечатаем, но и чёрта лысого.
- Я же автор! - в который уже раз возмутился Пушкин. - Это вы мне должны заплатить за мой труд, а не я вам.
- Ага, раскатал губы. - вставая из-за стола, произнёс издатель. - Я вижу, мужик, с тобой бесполезно иметь дело. Ты же ничего не соображаешь. Убирайся-ка ты подобру-поздорову.
- Позвольте, любезный, - засопротивлялся, было, поэт.
- А я говорю, проваливай отсюда, - повторил свой приказ издатель. - А то охрану позову.
Последнее, что услышал Александр Сергеевич, закрывая за собой дверь, это как издатель сказал писарю раздражённо о посетителе: "Привязался же, сукин сын!"
"Так вот, оказывается, кто я, - подумал Пушкин. - Надо Вяземскому сообщить".
- Это у вас выходной. А у нас, писателей, самый что ни есть рабочий день.
- Да какой ты писатель! - махнул бутылкой сосед, чуть меня не задел, и на кухню без спроса прошёл. - Баснописец несчастный. Куда ты рюмки прячешь? И закуску доставай.
- Ну, ты нахал! Я же тебе объяснял, что у Крылова 236 басен, а у меня 118, ровно половина. Мне пахать и пахать ещё.
- Да кому нужны твои басни! - скорчив брезгливую рожу, сказал Вадим. - Вон артист один сбежал из России, так его басни читают. А ты сидишь тут, в центре Москвы, и о тебе никто ни сном ни духом не подозревает.
- Господи, ну сколько раз тебе повторять, что это не басни! Артист этот и себя и жанр позорит. Сам по себе злобный стишок не может быть басней. Басня, она, как такса.
- Какая ещё такса? - удивился Вадим и налил.
- Собака, которая со времён древнего Египта не изменилась. Те же уши и тот же хвост. Других собак скрещивали, преображали, а такса сохранилась в первозданном виде. Вот так и с басней, которую можно сотворить только, как басню. А этому учиться надо и особый дар иметь.
- Да брось ты, поехали! Дай мне сюжет, и я завтра принесу тебе готовую басню, - заявил вдруг Вадим, опрокинув первую рюмку.
- Ладно, запоминай. Допустим, пьяный кабан завалился на муравейник. Насекомые в панике. И тут один храбрый муравьишка кричит, что залезет сейчас на дерево и спрыгнет на кабана. Смотрите, хвастается заранее, как я ему хребет перешибу. Понял?
- Понял, - ответил Вадим и снова налил. - А мораль?
- Сам думай. Всё просто же.
- А как назовём мой шедевр?
- А как заблагорассудится. Главное, не бойся, пиши смело. Любые твои иносказания я пойму правильно.
- Что значит, правильно?
- Ну, вот есть у меня такая басня, например. В ней судят льва за то, что он убил шакала, который, мечтая прославиться, напал на него.
- И что?
- А то, что получаю я на эту басню гневный отзыв от одного молодого человека. Какой, дескать, нормальный шакал на льва нападать будет. Дебил он, что ли!
- И что?
- А то, что басню нельзя воспринимать буквально. У того же Крылова журавль сам свой нос к волку в пасть суёт. И про ворону он пишет, что она сыр во рту держала. А никакого рта у вороны нет. Понял?
- Понял.
- Или вот ещё пример. Написал я недавно басню про медведя, который порядок наводит. Заключение там такое. Когда порядка нет в своём краю, а ты решил вдруг навести его везде, то это значит, что нигде.
- И что?
- А то, что один, тоже молодой читатель, высказал мнение, что за такую басню меня точно посадят.
- Не пудри мне мозги! - отрезал Вадим и опять налил. - А то и меня вместе с тобой посадят.
Допивал он бутылку уже без моего участия. Я после двух рюмок отказался. Потому, что сто девятнадцатая басня давно томилась в компьютере, ожидая своего конца.
- Да при чём здесь я! Ты же про муравья обещал написать.
- А зачем? - удивился Вадим. - Ну какой нормальный муравей на кабана прыгать будет. Дебил он, что ли!
- Всё ясно. И у тебя, значит, с иносказаниями проблема. Но ты над моралью-то хоть подумал?
- Какая ещё мораль! - воскликнул Вадим. - Все морали давно... профукали, выражаясь без рифмы. Нам, айтишникам, она ни к чему.
- Да какой ты айтишник! Программист несчастный. Откуда вы только берётесь такие?
- Какие?
- Без художественного мышления.
- Из будущего мы, - улыбнулся Вадим. - А ты из прошлого.
* * *
Я - Графоман!
Я - Графоман!
Как граф Толстой или Донцова,
Как все великие. Поэтому я снова
Сижу за письменным столом
Над кнопками перед экраном.
Ложь и обман,
Что лучше быть козлом,
Чем графоманом.
Кто просто блеет и жуёт,
Тот дольше смерти не живёт.
Мне ж умирать всегда не время:
Поскольку вечно думать надо,
Какое слово подобрать,
Пока Пегас не перестал летать.
А что до званий, то награда
Уж то вполне, что я и есть
Бессмертное писательское племя,
В одном строю с Донцовой и Толстым.
Известным стать таким
Любому может выпасть честь.
Не в графоманстве дело,
Его в подлунном мире нет.
Пишите, братья, обо всём и смело,
Берите штурмом интернет!
* * *
Визит драматурга
В кабинет исторического просветителя вошёл некто, сходу представившийся начинающим драматургом. Хотя возраст его прямо свидетельствовал о том, что не только начинать, но и заканчивать ему чего-нибудь было уже категорически поздно. В руках он держал тощий пожухлый портфель времён послевоенных пятилеток.
- Меня зовут Пантелеймон Будуаров, - пылая тлеющим взором, закончил представлять себя вошедший.
- Садитесь, пожалуйста, чай, кофе? - вежливо предложил просветитель.
- Я сяду. А всё остальное потом. Дело не терпит отлагательств.
- А что случилось?
- Как что! Целое поколение потеряли. Они же ничего не знают.
- Кто они?
- Молодёжь, форменные невежды! Спрашиваю, кто такой Ленин? Они глаза таращат.
- Да, с молодёжью у нас проблемы. А я-то чем могу помочь?
- Не притворяйтесь. Вы же учёный, бывший министерский чиновник, у вас награды, звания, связи. Я недавно по радио вас слушал. Очень даже забавно вы там про одного полководца рассказывали. Из крепостных да сразу в генералиссимусы. Не пойму только, на кой чёрт ему эти Гималаи сдались!
- Вы о Суворове, что ли? Так он не был крепостным. И не Гималаи, а Альпы.
- Тогда все были крепостными.
- Нет уж, позвольте! - хотел было защитить историческую правду просветитель.
- Не позволю! - властным тоном прервал его Пантелеймон Будуаров. - Потому, что вы ничего не делаете, а я сделал.
- Любопытно. И что вы такого сделали?
- Я написал пьесу. Вот здесь она, в этом портфеле. Пьеса так и называется Великий Ленин. Вы ведь знаете, что он великий?
- Подозреваю.
- Так вот. Я хочу, чтобы вы помогли мне толкнуть мою пьесу в молодёжь. То есть поставить её во всех театрах страны и загнать туда всё подрастающее поколение.
- А пьесу-то хорошую написали?
- Естественно, как говорят у нас в Пензе.
- Так вы из Пензы?
- Ну что вы, упаси Бог. Это такая фишка для непринуждённой беседы.
- А пьесу по источникам писали?
- Обижаете. Как нам реорганизовать Рабкрин наизусть выучил.
- Что вы говорите! А вы можете в кратких словах рассказать содержание пьесы?
- Пожалуйста. Знаете ли вы, что в 1917 году Ленин был в Шушенском?
- Припоминаю.
- И вот, когда он там с Крупской чалился, выражаясь красноречиво, в это время из Израиля в Ленинград прилетел Троцкий.
- Ужасно! А куда же ЧК смотрела?
- Ну, голубчик, уж вам-то следовало знать, что ни ЧК, ни КГБ, ни ФСБ тогда не было. Всей правоохранительной системой заправлял кто? Ну, думайте, думайте.
- Неужели? И тогда тоже!
- Факт. Он и расправился с Троцким.
- А Ленин тут при чём?
- Так это же Владимир Эдмундович шарахнул по Зимнему из Катюши.
- Это Дзержинский Эдмундович. А Ленин Ильич.
- То-то я смотрю, отчество у него какое-то неродное.
- А из чего он шарахнул, простите? - решил уточнить название грозного орудия просветитель, хотя ему и так уже было всё ясно.
- Расцветали яблони и груши, - тихо запел драматург. - Ну, догадались? Потом вместе споём. Очень крутая песня, как говорят у нас в Жиздре.
- Так вы из Пензы или из Жиздры?
- Из Жиздры. А в Пензе пусть черти живут.
- А революцию-то Ленин как совершил?
- Элементарно! Набрал кредитов в Сбере под поручительство Берии и совершил.
- В каком ещё Сбере? Его тогда не было!
- Ошибаетесь, товарищ. А история ошибок не прощает, как говорят у нас в Сызрани.
- И в Жиздре, значит, тоже пусть черти живут?
- Пусть.
- А как это Троцкий из Израиля прилетел, если тогда такого государства ещё не было?
- Как же вы далеки от народа! Может, где-то его и не было, а у нас оно всегда было.
- А на чём он прилетел?
- На иранском беспилотнике.
- Зачем?
- Чтобы Ленину помешать.
- А-а, понимаю. Троцкому нужна была революция во всём мире, а не только в России?
- Ничего вы не понимаете. Политика тут ни при чём. Тут у меня в пьесе жуткая любовная интрига. Троцкий был холериком, а Ленин сангвиником. Но влюблены они были в одну женщину из подсобки, то ли в Ашане, то ли в Леруа Мерлен.
- А что, сто лет назад эти магазины тоже были?
- В истории ничего нового нет, как говорят у нас в Нижнем Тагиле. Но черти там не выживут, даже не надейтесь. В Сызрани ещё кое-как, а там им хвосты накрутят.
- Да чёрт с ними! Интрига-то ваша как разрешилась?
- Проще пареной репы. Он, ну вы понимаете о ком я, повязал Троцкого на проспекте Сахарова и выслал его куда, ну?
- Неужели в Нижний Тагил?
- Правильно. После чего Ленин мог встречаться один, без сопровождения демона революции, с кем угодно и где угодно, даже на Красной площади рядом с Мавзолеем.
- А Крупская как же?
- А та днями просиживала в смартфоне и ничего не замечала.
- Вот что хотите со мной делайте, но ни о каких смартфонах в те времена даже не слыхивали. Но пьесу вашу мы всё равно толкнём, куда надо. Обещаю.
- Не обещайте деве юной, как говорят у нас на Арбате.
- Кстати, а где рукопись? - спросил исторический просветитель. - Вы мне даже не показали её.
- Какую рукопись? - успел вымолвить начинающий драматург и повалился набок. Хорошо, кресло было глубокое.
Помощница просветителя вызвала скорую. Приехали быстро. Пока приводили старого человека в чувство, проверили его портфель. Никакой пьесы там не оказалось. Зато нашли социальную карту москвича и персональное приглашение от "Московского долголетия" в танцевальную группу. По ним и определили, что никакой он не Пантелеймон Будуаров, а просто Пётр Бурлаков.
- Два в одном, - поделился с хозяином кабинета доктор. - И склероз и деменция. Ему же сто лет почти. Но вы не волнуйтесь, мы сами доставим дедушку домой в целости и сохранности.
* * *
Свети, Поэт!
Не тот, кто в драке всем назло
Идёт на арматуру,
Герой. Их много полегло
Случайно, спьяну, сдуру.
Куда труднее долго жить,
Все муки и напасти
Терпя. И не хотеть добыть
Ни золота, ни власти.
И не сгорать, как факел, нет.
Пугает тьму святая
Свеча. Она в тебе, поэт.
Свети, мой друг, не тая!
* * *
Стихоплёт
Лето в разгаре. Субботнее утро. Выходим из подъезда погулять в лесочке. Таких лесочков на окраинах Москвы почти не осталось. Навстречу соседка с чумазой болонкой.
- Здравствуй, Маша! - приветствуем её, не собаку, конечно. А жена ещё и спрашивает. - Чего-то вы сегодня рано?
- А у меня часы остановились в полночь, - отвечает Маша.
- Часы у неё одни, что ли? - с удивлением произнесла жена, когда дверь в подъезд плотно захлопнулась.
- Действительно, - согласился я с законным недоумением жены. Хотя точно знал, сколько часов у соседки. И правильно воспринял её зашифрованное сообщение о том, что она очень ждёт меня сегодня в двадцать четыре ноль-ноль. Будто в одной разведшколе учились. Но я и о жене не забыл.
- Ты помнишь, что у нас сегодня день любви? - строго спросил я. - Раз в неделю вынь да положь.
- Помню, - ответила жена. - Куда от тебя денешься. Только ты мне частушки свои пошлые в этот день не читай по дороге, пожалуйста. Ненавижу поэзию низкого уровня.
- Постараюсь, - пообещал я и тут же гордо продекламировал: