Колесо — круглое, окно — прозрачное.
А человек, которого вы видите за окном — выдумка,
его не существует.
К. Стедеборг
Плоскость есть поверхность, содержащая полностью
каждую прямую, соединяющую любые ее точки.
Начертательная геометрия
1
Паровоз дал гудок и, скрипя колёсами, медленно набирая ход, двинулся дальше.
Йон Венцель провожал его взглядом до тех пор, пока последний вагон не выбрался из–под выгнутой крыши над перроном и, стуча колёсами, не исчез в туманной дымке раннего утра. Напоследок он дал ещё один протяжный гудок, прощаясь с городом.
Только после этого Венцель оглядел опустевшие платформы, зачем–то постучал каблуком по асфальту, словно проверяя его на прочность, и не торопясь двинулся к выходу в город.
Выйдя на площадь, он остановился, чтобы раскурить сигару, а заодно и осмотреть окрестности.
Последнее к сожалению ему не удалось, поскольку город Штрабах утопал в тумане раннего промозглого утра. Видна была только пустынная площадь с каким–то памятником да едва различимые очертания ближайших к вокзалу домов.
Поскольку Йон Венцель прибыл в Штрабах слишком рано, чтобы немедленно отправиться по делам, он собирался хотя бы ненадолго представить себя бесцельно шатающимся праздным туристом. А потому направился прямиком к памятнику. Ничто так не расскажет тебе о незнакомом городе, в который ты попал волею судеб, как памятник, ведь памятник — это память. Только памятник покажет тебе, что чтут и кого помнят в этом совершенно незнакомом тебе месте.
Произведение искусства, на которое обратил свой взор Венцель, представляло собой при ближайшем рассмотрении постамент. Да, невысокий мраморный постамент почти правильной кубической формы — скорее заготовка для памятника, чем сам памятник. Потому что никто на нём не стоял. А мраморная же табличка у подножия несуществующего памятника извещала золотыми буквами: «Тому, кого никто не знал».
«Тому, кого никто не знал!» — Йон Венцель усмехнулся выдумке неизвестного ему скульптора.
— Можете забраться, если хотите, — произнёс приятный женский голос за его спиной.
Он обернулся.
Дама была миловидна, под кокетливой шляпкой и в длинном строгом платье, которое, на взгляд Йона Венцеля, с игривой шляпкой совершенно не гармонировало. Но Йон Венцель был всего лишь мужчиной.
— Забраться? — улыбнулся он.
— Ну да, — улыбнулась дама в ответ. — Многие приезжие так делают. Про это написано даже в путеводителе по Штрабаху: первое, что должен сделать путешественник — это постоять на постаменте памятника тому, кого никто не знал.
— У меня нет путеводителя, — пожал плечами Венцель, словно извиняясь. — Но как вы догадались, что я приезжий?
— Это просто, — коротко ответила дама.
Венцель выждал некоторое время в надежде, что дама объяснит простоту алгоритма, по которому она пришла к выводу о его нездешности. Но дама молчала.
— Так вы полезете или нет? — только и спросила она, когда молчание затянулось настолько, чтобы в следующее мгновение стать невыносимым.
— Думаю, что нет, — вежливо ответил Венцель, слегка удивляясь её настойчивости.
— Жаль, — дёрнула дама плечом. — Очень хотелось посмотреть на вас. У вас мужественное лицо и красивая осанка, вам бы подошёл этот постамент.
— Спасибо, — смутился Венцель, признаваясь себе, однако, что невинный комплимент от этой совершенно незнакомой женщины весьма ему приятен.
А она внезапно и совершенно равнодушно отвернулась и пошла по площади, быстро скрываясь в тумане, будто уходя на дно мутной реки без названия. Уже удалившись настолько, что силуэт её стал едва различим в белом месиве, а Йон Венцель готов был оторвать от неё свой взгляд, она остановилась.
— Я слишком дорога для вас, — услышал путешественник её голос.
— В каком смысле? — отозвался опешивший Венцель после некоторого молчания.
— Двести марок за час, — отвечала дама. — Это ведь вам не по карману, не так ли?
Йон Венцель не нашёлся что ответить. А дама, постояв немного, кивнула своим мыслям и быстро скрылась в тумане. Только глухой стук её каблучков о каменную мостовую ещё некоторое время доносился до ушей ошарашенного Венцеля.
Он ещё несколько минут стоял перед постаментом, сосредоточенно разглядывая надпись посвящения, но не вникая в слова, совершенно потерявшись в собственных мыслях, которые мельтешили в голове, суетились, метались, сталкивались и спотыкались — и всё это молча, не издавая ни звука.
Наконец, так и не придя ни к какому выводу по поводу странной дамы, он двинулся наугад туда, где, по его мнению, из площади брала своё начало какая–нибудь улица.
2
Он бесцельно проследовал по пустынной Вирховштрассе, пересёк в непроглядном тумане Альтерштрассе, миновал кафе «У Карла XII» и остановился на перекрёстке двух улиц, названия которых были ему пока неизвестны.
Здесь его внимание привлекло небольшое собрание, соверешенно неожиданное в столь ранний час, особенно на фоне пустоты, поглотившей другие улицы. Человек двенадцать или пятнадцать стояли в круг вокруг чего–то, что привлекло их внимание. Кажется, они разговаривали вполголоса и перешёптывались, иногда трогая друг друга за рукав, чтобы привлечь внимание.
Забывая о неожиданной встрече у памятника, Йон Венцель неторопливо направил свои стопы к собранию.
Приблизившись и остановившись в шаге от людей, он мог слышать их разговоры.
— Яблоки ужасно подорожали, — говорила какая–то дама, с виду домохозяйка почтенного возраста. — Ещё вчера они были по девятнадцать пятьдесят, а сегодня уже — двадцать две.
— Что же вы хотите, милочка, — отвечала ей другая. — В такое ужасное время живём.
— Вам бы следовало читать газету, — недовольно обратился к ним стоящий рядом солидный господин с тростью и в очках. — В газете ещё третьего дня было написано, что ожидается подорожание. Мэр лично обратился к гражданам с просьбой соблюдать спокойствие. Так что оставьте свои паникёрские настроения при себе, дамы.
— Рубашка–то у него белая, — сказала женщина на противоположной стороне круга.
— Франц Кирхоф всегда любил пофрантить, — отозвался кто–то. — Ничего удивительного, что он в белой рубашке. Хотя… лично я не стал бы надевать с белой рубашкой такой вызывающий галстук.
Минута прошла в молчании. Затем моложавый мужчина, по седым бровям которого и по волоскам, торчащим из носу, виден был, однако, его далеко не юный возраст, сказал:
— Наш мэр никогда не отличался дальновидностью. Впрочем, это не оправдывает поступка Франца Кирхофа.
— А я что говорю! — подхватила дама–домохозяйка. — Быть может, всё это от цены на яблоки. Франц Кирхоф очень любил яблоки, как и мой муж. Бывало когда он заходил к нам выпить рюмочку ликёра, всегда просил у меня яблоко. Наши, штрабахские, зелёные очень любил.
Мужчина в котелке, худой до сухости и нервный до подрагивания подбородка истерично произнёс:
— Я же говорил вам: что–то происходит. Что–то ужасное, но нам ничего не говорят. В лучших традициях тёмных веков… Они хотят всех нас убить, вот что.
— Перестаньте, герр Малер, — оборвала говорящего некая дама в возрасте. — Никто не убивал Франца Кирхофа, вы же знаете. Он сам сделал это.
— Почему вы так уверены? — с подозрением вопросил господин в котелке.
Йон Венцель подошёл вплотную и попытался заглянуть через плечи стоящих впереди, но ничего не увидел. Тогда он довольно невежливо протиснулся между Малером и ещё одним мужчиной и заглянул в пространство, окружённое собравшимися.
Там он увидел тело. Мужчина с окладистой чёрной бородой с проседью лежал на мостовой, неловко подвернув руку, похожую на сломанное крыло сбитой влёт птицы. Голова его была разбита, а одна ступня вывернута в сторону противоположную ествественной. На нём действительно была белая рубашка и тёмно–зелёный галстук, который кто–то назвал вызывающим. Кажется, Франц Кирхоф был ещё жив — по крайней мере, на губах его то и дело надувались кровавого цвета пузыри, что свидетельствовало о дыхании. Дыхание было частым и неровным.
— Кстати, герр Шмидт приглашает нас на партию в шафкопф, — произнёс за спиной Венцеля мужчина, стоящий слева. — Будет ещё господин Литке.
— Литке? — отозвался тот, что был справа от Венцеля.
— Литке, да. Я так и сказал.
— Хм… Я с ним играть не стану.
— Послушайте! — обратился к стоящим Венцель. — Послушайте, ему надо помочь.
Он шагнул к телу, склонился над ним, потянулся к руке, чтобы нащупать пульс.
Кто–то схватил его за рукав, дёрнул, не позволяя коснуться раненого.
— Что вы делаете?! — взвизгнула та дама, что сокрушалась о цене на яблоки.
— Нельзя его трогать! — поддержал тот мужчина, что схватил Йона Венцеля за рукав.
— Но ему нужно помочь, — удивлённо поднял брови Венцель.
— Вы бы лучше вызвали скорую, — сурово поджала губы другая дама.
— Но… я думал, что… — опешил Венцель, — я думал, это уже сделали… Неужели никто ещё не позвонил?
— Нет, вас дожидались, — сварливо отвечала та же дама. — Конечно же позвонили. Но это не даёт вам никакого права трогать несчастного.
— Что с ним случилось? — спросил Венцель. — Его сбила машина?
— Где вы видели машину? — покачала головой та же нервная дама.
— Он прыгнул с башни, — сухой господин в котелке кивнул на башню с часами, стоящую в конце улицы, метрах в ста. — Говорят, давно грозился это сделать, если мэра не переизберут. Оппозиционер.
— Зачем вы говорите о том, о чём ничего не знаете! — вмешался другой господин, тот, что звал собеседника на партию в шафкопф. — Он не с башни прыгнул, а со своего балкона. И не против мэра, а потому, что ему изменяла жена.
Венцель огляделся. Ближайший балкон, с которого можно было бы прыгнуть, находился метрах в двадцати.
Улучив момент, он таки протянул руку и коснулся запястья несчастного.
В тот же момент тело умирающего вздрогнуло, напряглось, а на губах выступила обильная кровавая пена. Захрипев, он попытался что–то произнести, но сил у него уже не достало. Тело Франца Кирхофа обмякло и через мгновенье всё было кончено — он умер.
— Ах! — взвизгнула какая–то из дам.
— Что вы наделали! — воскликнула другая. — Ведь я же говорила вам не касаться его!
— Убийца! — произнёс кто–то из мужчин.
— Что? — опешил Венцель. — По какому праву вы..! Я только хотел пощупать пульс.
— Вы врач? — спросил мужчина.
— Нет.
— Тогда зачем вам понадобился его пульс?
На этот вопрос у Йона Венцеля не было ответа.
Чьи–то руки схватили его сзади за плечи, стиснули, причиняя боль.
— Не удивлюсь, если выяснится, что это он и столкнул его, — тихо произнёс кто–то.
— И явился сюда, чтобы цинично и хладнокровно добить! — подхватил другой голос.
— Это не так! — воскликнул Венцель. — Я только хотел помочь ему!
— Да–да, помочь отправиться на тот свет, — голос принадлежал, кажется, сухому господину в котелке.
— Ужасно! — взвизгнула любительница яблок. — На глазах у стольких людей! Воистину, преступность захлестнула этот мир. Ничего не боятся.
— Полицию! — воскликнула другая дама. — Вызовите полицию, пока он не убил ещё кого–нибудь!
— Пока он не сбежал! — крикнул кто–то.
Ещё пара или две пары рук схватили Йона Венцеля за одежду, за шею. Его оправдания утонули в грозном гуле возмущённых голосов.
3
В полицейском участке, куда доставили Йона Венцеля прибывшие стражи порядка, его долго допрашивал дородный вислоусый комиссар Хольц, напоминавший моржа, обильно потевший и то и дело отдувавшийся, несмотря на ранний час, который не давал пока и намёка на жаркий день. Он пил много кофе, отчего потел и отдувался ещё больше. Венцелю хотелось посоветовать ему снять тёплый китель и пригубить лучше холодной лимонной воды, но он не осмелился. Впрочем, нет, комиссар не внушал ему страха — на вид он был благодушен, немного рассеян и вероятно состоял отцом трёх, а то и четырёх дочерей. Но погоны на его кителе смутили Венцеля и не позволили говорить на отвлечённые темы. К тому же служитель закона мог и обидеться на невинное предложение. Он ведь имел бы полное право подумать, что задержанный смеётся над его полнотой и манерами. А настраивать комиссара против себя было не в интересах подозреваемого в убийстве.
Прошло не менее полутора часов, пока полицейский заполнил кучу формуляров, задал не меньше полусотни вопросов и выпил не меньше восьми чашек кофе.
— Ну что ж, — наконец произнёс он, ласково поглядывая на задержанного маленькими добрыми глазками, — мне всё ясно.
— Да? — затрепетал Йон Венцель. — Надеюсь, вы понимаете, что я задержан по недоразумению, я всего лишь хотел…
— Конечно, конечно, — кивнул комиссар. — Вы не причастны к трагическому происшествию с господином Кирхофом.
— Абсолютно не причастен! — с радостной пылкостью подхватил Йон Венцель и даже схватил комиссара за руку. — Я только хотел помочь.
— Да–да, — досадливо поморщился полицейский, выдёргивая руку. — Не следовало вам трогать его, вот что я скажу, — произнёс он вполголоса, когда ему удалось освободиться.
— Понимаю.
— Да, это было вашей ошибкой.
— Да.
— Попробуйте–ка теперь избавиться от подозрений.
— Да, но… ведь вы только что сказали, что вам всё ясно, — растерялся Йон Венцель. — Что я не причастен.
— Сказал, — кивнул комиссар. — Именно такой первичный вывод я могу сделать на основании имеющихся в распоряжении следствия фактов. Но мы ещё не опрашивали свидетелей. Пилота. Жену господина Кирхофа.
— Пилота? — Венцель уставился на комиссара непонимающим взглядом. — Но там не было никакого пилота. По крайней мере, я не…
— Был, — перебил комиссар.
— Странно… — пробормотал Венцель.
— Самолёты не могут летать без пилота, — веско произнёс комиссар Хольц.— И почему вы решили, что его там не было? А вот фрау Шенкель утверждает, что был.
— Я не знаю, — совершенно растерялся Йон Венцель. — Я не понимаю, о каком самолёте речь.
— Не знаете… — комиссар глянул на задержанного с таким подозрением во взгляде, что по спине несчастного побежали холодные липкие мурашки. — О том, из которого выпал господин Франц Кирхоф.
— Так он выбросился из самолёта? — воскликнул Венцель, прикидывая, чем ему может грозить этот новый факт.
— Со всей очевидностью могу сказать, что именно из самолёта, — кивнул комиссар Хольц. — Из самолёта, который должен был доставить его на международный симпозиум. Только не выбросился, как вы сказали, а — выпал.
— Симпозиум… — как эхо повторил несчастный Венцель.
— Да.
Комиссар вдруг повалился на стол, закрыл руками лицо.
— О господи! — простонал он. — Какой врач был! Какой человек! Вы бы только знали!
— Мне ужасно жаль, — пролепетал Йон Венцель.
— Он лечил меня. И мою жену. Да что там, он лечил весь Штрабах!
— Но… Известно ли, почему он решил покончить с собой? — осторожно спросил Венцель.
Комиссар резко выпрямился, убрал руки от лица, твёрдо и холодно взглянул на подозреваемого.
— Покончить с собой? — повторил он едва ли не угрожающе. — А с чего вы решили, что доктор Кирхоф решил покончить с собой? Или вы пытаетесь пустить следствие по ложному следу? Сначала говорите, что доктор выбросился из самолёта, теперь…
— Что вы! — похолодел Венцель. — Упаси бог, господин комиссар! Я лишь предположил, что…
— Странно, странно, — не слушал его комиссар Хольц. — Это очень странно и подозрительно. Следствие совершенно уверено, что доктор Кирхоф был убит.
— Вот как…
— Именно.
— Простите, господин комиссар, просто я… Я ведь не знаю всех обстоятельств дела. Я прибыл на место происшествия, когда всё уже было кончено. Поэтому…
— Не всё, — покачал головой комиссар. — Отнюдь. Когда вы прибыли, господин Кирхоф был ещё жив. И если бы не вы…
— О боже!
— Впрочем, я не утверждаю, что в ваши намерения входило убийство доктора, которого ваш сообщник (примем это на минуту как версию) вытолкнул из самолёта.
— Нет–нет! — едва не запричитал Венцель. — Никакого сообщника не было. Я вообще не знал господина Кирхофа. Я прибыл в Штрабах буквально несколько часов назад, по делам.
— Это вы уже говорили, да, — комиссар налил новую чашку кофе. — Я лишь хочу показать вам, что расследование этого ужасного преступления ещё далеко от какой–либо окончательной ясности. Поэтому… поэтому я выпущу вас под подписку о невыезде.
— Вот как…
— Вот так, да.
— Ну что ж… Вы комиссар полиции, вам видней, — не решился возражать Венцель.
— Разумеется, — довольно улыбнулся комиссар Хольц, любовно поглаживая петлицы. — Уже четвёртый день. Четвёртый день, как я комиссар. Господин Ахенштерн — это наш прокурор — удостоил меня этой чести за долгую безотказную службу в рядах полиции.
— Что ж… Поздравляю вас, господин Хольц. Несомненно вы достойны своей новой должности, нисколько не сомневаюсь. Я знаю вас два часа, но уже вижу, насколько вы проницательны, как умеете делать логические построения, как преданы вы Штрабаху и делу охраны общественного порядка и безопасности.
— Да, — кивнул комиссар, — это так.
И принялся заполнять бланк подписки о невыезде.
4
Первой мыслью Йона Венцеля, после того, как он покинул полицейский участок, было — бежать. Бежать из Штрабаха срочно, немедленно, ибо никакой уверенности в благоприятном для него исходе расследования у него не было. Слишком очевидны были улики.
Однако от этой мысли пришлось отказаться, по крайней мере — пока. Во–первых, у него были дела в Штрабахе, ради которых он, собственно, и приехал в этот город. А во–вторых, он был почти уверен, что ему не показалось: за ним следили. От самого участка за ним следовал господин в шляпе с широкими полями, глубоко надвинутой на глаза. Дважды Йон Венцель останавливался — то завязать шнурок на туфле, то посмотреть в витрину. И оба эти раза настойчиво подтверждали ему: да, это слежка — господин в шляпе тоже останавливался и то с равнодушным видом поглядывал по сторонам, то раскуривал трубку.
«Вот как! — думал Йон Венцель. — Значит, комиссар совсем не так добродушно настроен ко мне, как хотел показать. Похоже, его подозрения в отношении меня достаточно сильны, коль скоро он приставил ко мне шпика».
Он долго петлял по незнакомым улицам, которые уже наполнялись прохожими, но оставались пока всё так же малолюдны. Он устал и хотел есть, но больше всего ему хотелось исчезнуть — раствориться в чистом воздухе этого красивого мирного города, оказавшегося по несчастью столь немилостивым к своему гостю. Раствориться, чтобы возникнуть далеко отсюда, у себя дома. И чтобы жена пахла утренними хлопотами и вишнёвыми пончиками, а на столе, рядом с горкой картофельного пюре, аппетитно румянилась индейка.
Не сразу Венцелю удалось вспомнить адрес, ради которого он собственно и приехал в Штрабах. Когда же он наконец вспомнил, никого не оказалось рядом, чтобы спросить, где это. Никого, кроме его молчаливого соглядатая.
— Эй, послушайте, — окликнул его Йон Венцель в отчаянии.
Шпик замер на противоположной стороне улицы. Он даже огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никого рядом нет, что Йон Венцель обращается именно к нему.
— Послушайте… — продолжал Венцель. — Да–да, вы, господин полицейский. Не скажете ли, как мне добраться до Майерштрассе, пять?
— Это вы мне? — заупрямился шпик, делая вид, что не верит очевидности.
— Здесь больше никого нет.
— Но я не полицейский.
— Отлично знаю, что полицейский. Вас приставил следить за мной комиссар Хольц.
— Чепуха! — вспылил шпик. И добавил довольно грубо: — Послушайте–ка, что за ерунду городит этот господин!
Слушать было некому, ибо узкая улочка была совершенно пуста и тиха, поэтому полицейский перестал озираться, спрятал усмешку и сказал:
— Вам на трамвай. Номер восемь. Остановка — за углом.
— Спасибо, — кивнул Йон Венцель и направился в сторону, указанную шпиком.
Трамвай подошёл не скоро, так что полицейский успел выкурить трубку (он настойчиво продолжал свою игру, изображая случайного посетителя уличного кафе рядом с остановкой), а Венцель — вспомнить два десятка сонетов Шекспира и памятник тому, кого никто не знал.
В трамвай шпик заскочил в последний момент и едва не отстал. Сидя в кафе, он так увлёкся разглядыванием какой–то девицы напротив, что едва не прозевал восьмой номер. Венцель даже начал переживать за него, пока шпик со всех ног нёсся к трамваю, пару раз споткнувшись и едва не растянувшись на тротуаре.
— Что ж вы так невнимательны! — пожурил он полицейского, когда тот, едва переводя дух, уселся в противоположном ряду и чуть сзади.
— Простите, — смутился шпик.
Наверное, он испугался, что Йон Венцель может пожаловаться на него комиссару.
Трамвай долго грохотал по малолюдным улицам и совсем сонным улочкам. Не меньше четверти часа прошло, прежде чем Йон Венцель увидел название нужной ему улицы на одном из домов. Вагон остановился как раз напротив дома под номером пять.
Некоторое время Венцель плутал по многочисленным коридорам искомого заведения, пока нашёл лестницу на второй этаж. И снова бродил по пустынным и гулким переходам, прежде чем уткнулся в дверь с надписью «Приёмная».
В небольшом и душном помещении сидели в красных, лоснящихся от времени и спин, креслах человек восемь или девять. Они замерли в напряжённых позах, а их по большей части осунувшиеся лица конторских тружеников не выражали ничего, кроме степенного и усталого ожидания. Никто не произносил ни слова.
— Вы к господину Штахельбергу? — обратилась к Венцелю пожилая дородная секретарша.
— Да. Меня зовут Йон Венцель. У меня сегодня встреча с господином Штахельбергом.
— Хорошо. Вам придётся подождать. Господин Штахельберг сейчас очень занят.
— Да.
Венцель нашёл глазами свободное кресло, подошёл, робко опустился в него, оказавшись между бородатым широкоплечим господином скучающего вида и поджарой дамой лет сорока, неистово обмахивавшейся веером.
Не прошло и пары минут, как в приёмной появился шпик. Он пробежал глазами по лицам, нашёл Венцеля, вздохнул с облегчением. Наверное, он потерял своего подопечного, заблудившись в безлюдных коридорах.
— Вы к господину Штахельбергу? — оторвалась от компьютера секретарша.
— А? — удивлённо поднял брови полицейский. — А–а, да–да, к нему!
Он проследовал к последнему незанятому креслу, сел.
— Ваше имя? — обратилась к нему секретарша.
— Моё имя? — шпик покосился на Венцеля, замялся. Подумав немного, ответил: — Я не имею права сказать.
— Хорошо, — улыбнулась секретарша. — Я запишу вас как Карла… э–э… Карла Крухеля.
— Мне не нравится эта фамилия, — покачал головой полицейский.
— Хм… — секретарша почесала ручкой переносицу. — Карл Гессе?
— Нет, умоляю, только не это! — покачал головой шпик.
— Карл Бауэр?
— Как–то очень уж непритязательно, — отозвался полицейский.
— Карл Венцель?
— Венцель — это моя фамилия, — встрепенулся Йон Венцель.
— Ах да, простите, — спохватилась секретарша.
— Карл Гутенштофф, — сказал вдруг широкоплечий господин рядом.
— Гутенштофф? — повернулся к нему шпик. — Хм… Гутенштофф… Пожалуй, а почему бы и нет.
— Карл Гутенштофф, — довольно кивнула секретарша, занося фамилию в журнал посетителей.
Наступила тягучая тишина. Слышно было только пощёлкивание клавиш под ловкими пальцами секретарши, звон мухи, бьющейся в окно, да сопение задремавшего бородатого господина.
Так прошло не меньше часа, а может быть, и больше. Йон Венцель заметил, что ещё двое господ и одна дама погрузились в сон. И даже секретарша, как ему показалось, нажимает клавиши с закрытыми глазами. Он перевёл взгляд на полицейского и с удовлетворением заметил, что тот тоже усиленно борется со сном. «Если он сейчас уснёт, можно будет потихоньку улизнуть», — подумал Венцель.
Но шпик не уснул.
— Да что же это такое! — внезапно и сердито произнёс он. — Можно подумать, у нас нет других дел, кроме как сидеть здесь и ждать!
Секретарша встрепенулась, зашикала, кивая на спящих.
— Тише, — прошептала она. — Будьте любезны не шуметь.
— Не буду, — заупрямился полицейский, поглядывая на Венцеля, словно ища у него поддержки. — Что же это такое?! Рабочий день скоро закончится, а ещё ни одного человека не приняли!
— В самом деле, — поддержал его Йон Венцель. — Я ехал в Штрабах двое суток ради этой встречи.
Приободрённый поддержкой шпик порывисто поднялся, подошёл к массивной, обитой дермантином двери в кабинет господина Штахельберга, резко распахнул её. Секретарша подскочила, замахала руками. Проснулся господин с бородой. Остальные спящие продолжали спать.
Шпик заглянул в кабинет. Потом повернулся к подбежавшей секретарше, удивлённо поднял брови.
— Там никого нет, — сказал он.
Венцель поднялся, подошёл, заглянул через плечо секретарши, которая пыталась оттеснить полицейского. Просторный кабинет был действительно пуст.
— Как же так? — произнёс он.
Секретарше наконец удалось отодвинуть полицейского и закрыть дверь.
— Ведите себя прилично, — сурово сказала она. — У господина Штахельберга очень ответственный пост, а вы… Пожалуйста, не мешайте господину Штахельбергу работать.
— Но там никого нет, — сказал Венцель.
— Да! — подхватил шпик. — Ни–ко–го!
— Вероятно, господин Штахельберг спустился в ресторан. Обычно в это время он обедает.
— Но из кабинета никто не выходил, — возразил Венцель.
— Никто, — подтвердил полицейский.
— А мне кажется, я видел господина Штахельберга, — неожиданно вставил бородатый господин. Кто–то из присутствующих поддакнул.
— Это вы его во сне видели, — не удержался Йон Венцель от едкого замечания. — Говорю вам, из кабинета никто не выходил.
— Там есть другая дверь, — сказала секретарша. — Господин Штахельберг всегда пользуется ею, когда хочет сходить на обед. Чтобы лишний раз не тревожить посетителей, которые могут спать. Прошу вас, сядьте на свои места, приём скоро начнётся. Господин Гутенштофф… господин Венцель… прошу вас.
Шпик с недовольным видом вернулся в своё кресло. Венцелю ничего не оставалось, как последовать его примеру.
Самым неприятным было то, что за тревогами и перипетиями этого дня Йон Венцель, кажется, совсем забыл, зачем он здесь. То есть, он помнил, что должен встретиться с господином Штахельбергом по делу чрезвычайной важности, но по какому именно — не мог вспомнить при всём старании. Он принялся перебирать в памяти события предыдущих дней, пытаясь найти ниточку, которая привела бы его к цели посещения, но что–то важное постоянно ускользало от его внимания. Вспомнить не удавалось.
— Приём окончен, — разбудил его голос секретарши.
Он встрепенулся, обвёл взглядом помещение. Нет, все оставались на своих местах, ни один человек не покинул своего кресла. В том числе и шпик, который тоже протирал заспанные глаза.
— Приём окончен, господа, — повторила секретарша. — Кто не успел попасть к господину Штахельбергу сегодня, тот завтра пройдёт вне очереди. Постарайтесь прийти пораньше.
Посетители молча поднимались с кресел, тянулись на выход. Венцель не торопился, он ждал, что нервы полицейского не выдержат и он последует за остальными. Но тот хоть и встревожился, кажется, однако упрямо оставался в своём кресле, не сводя с Венцеля выжидающего взгляда.
— Господа? — секретарша уставилась на шпика. — Приём окончен, господин Гутенштофф.
Сыщик заволновался. Его глаза забегали с лица секретарши на Венцеля и обратно. Он явно не знал, что предпринять. Приёмная опустела, оставались только они двое.
— Господин Гутенштофф?.. — настойчиво повторила секретарша.
С таким видом, будто готов заплакать, полицейский встал и неохотно направился к выходу. Тогда Венцель внезапно поднялся, подскочил к двери в кабинет, открыл её и заглянул внутрь.
— Приём окончен! — закричала секретарша, бросаясь перекрывать доступ в святая святых. Но Венцель и не собирался вторгаться в эту пустую затхлую тишину. Он только хотел убедиться, что кабинет пуст. Убедился.
— Он что же, так и не появлялся? — спросил у секретарши.
— У господина Штахельберга очень ответственный пост, — расплывчато отвечала та, закрывая дверь. — Он не мог бы не появиться. Прошу вас, господин Венцель, покиньте помещение. Приём окончен.
Ну что ж, по крайней мере у него теперь было время вспомнить, с какой целью он прибыл в Штрабах.
5
Полицейский играл на волынке. Нет, не тот, что сопровождал Йона Венцеля, а другой — в униформе и шлеме. На столике уличного кафе перед ним стояла чашка остывшего кофе, лежал недоеденный рогалик. Гнусавая мелодия, выдуваемая стражем порядка, была протяжной и грустной.
Изголодавшийся Йон Венцель жадно поглощал индюшачью лодыжку с горой картофельного пюре. Неподалёку пристроился Карл Гутенштофф и закусывал студнем с горчицей.
Пережёвывая жёсткую индюшатину, Йон Венцель принял окончательное решение немедленно бежать из этого города. Конечно, он не выполнит задание своего работодателя, не встретится с господином Штахельбергом, наверняка получит выговор, а может быть даже, его уволят… Но он должен бежать из этого города. Ведь пять минут назад он разговаривал с комиссаром Хольцем…
— Вас к телефону, — сказал шпик, через стол протянув Венцелю сотовый.
— Меня? — удивился тот.
— Ну да. Ведь это вы — Йон Венцель?
Испуганный подследственный вытер губы салфеткой, принял из руки полицейского нагретую трубку.
— Йон Венцель слушает, — произнёс он, едва ворочая языком, облизнув сразу ставшие непослушными губы.
— Вам надлежит срочно явиться в участок, — сказал ему голос комиссара. — В деле открылись новые обстоятельства чрезвычайной важности. Необходимо ваше присутствие.
— Что–нибудь плохое? — трепеща спросил Венцель.
— Боюсь, что да, — отвечал комиссар после непродолжительного молчания.
— Меня арестуют?
— Это зависит от результатов очной ставки.
— Очной ставки? С кем?
— С фрау Кирхоф и пилотом.
— Вот как…
— Я жду вас.
— Но могу я доесть индейку? Дело в том, что я обедаю.
— Да, — неуверенно отвечал комиссар, поразмыслив минуту. — Доедайте и сразу в участок. Инспектор Гутенштофф будет вас сопровождать.
— Откуда вы знаете его фамилию? — опешил Венцель.
— Чью?
— Инспектора.
— Это не его фамилия. Это его служебный псевдоним.
— Ах вот как… Понятно.
— Я жду вас, — комиссар дал отбой…
Вот такой был короткий и не сулящий ничего хорошего разговор. А тут ещё этот полицейский с его тоскливой волынкой…
И вот теперь Йон Венцель окончательно утвердился в мысли о побеге. Сейчас он пообедает, сядет на трамвай и отправится на вокзал. И пусть только Карл Гутенштофф попробует ему помешать! Теперь ему, Йону Венцелю, нечего терять. Говорят же, что одно преступление неизменно тянет за собой другое. Сейчас он нисколько не сомневался, что рука его не дрогнет устранить ненавистного прилипчивого шпика, если тот сделает хоть одно движение, чтобы воспрепятствовать побегу.
— Я еду на вокзал, — сказал он, расправившись с индейкой и торопливо выпив кофе.
Гутенштофф недоумённо принял его вызывающий взгляд, пожевал губами.
— Но вы так и не посетили господина Штахельберга, — напомнил он, пораздумав.
— Неважно. И не вздумайте мне мешать, — отвечал Венцель. — Я не остановлюсь ни перед чем!
— Дело ваше, — пожал плечами шпик. — Признаться, мне и самому уже надоела вся эта беготня. А у меня жена вот–вот должна родить.
— Вот и славно, — Венцель нашёл в себе силы улыбнуться ему. — Каким трамваем я могу доехать до вокзала?
— Восьмым номером, — отозвался шпик. — Собственно, других номеров у нас и нет.
— Вот как…
— Это совсем рядом, — продолжал Гутенштофф. — Но я буду вас сопровождать, уж не обессудьте — работа такая.
— Но вы не станете мне препятствовать? — уточнил Венцель.
— С чего бы вдруг. Чем скорее вы исчезнете, тем быстрей я смогу пойти домой.
— Хорошо.
В сопровождении шпика Йон Венцель дошёл до остановки, дождался трамвая номер восемь, доехал в вагоне–погремушке до вокзала, задержался ненадолго у памятника тому, кого никто не знал, проследовал в пустующее здание вокзала.
— Последний поезд ушёл две минуты назад, — отвечала сонная кассирша на его просьбу продать билет.
— И больше не будет?
— Нет. Сегодня — нет.
— А какой–нибудь другой поезд в том же направлении?
— Нет, другие поезда через Штрабах не ходят.
— Никакие?
— Никакие.
Карл Гутенштофф, который с невинным видом занял очередь в кассу за Йоном Венцелем, коснулся его плеча:
— Вы задерживаете других пассажиров, — сказал он.
— Поездов больше не будет, — отвечал Венцель. — Можете не стоять.
— Хитрец, — погрозил пальцем шпик. — Сами–то вы что здесь делаете?
— Хочу купить билет.
— Вот и я тоже.
— Но поездов сегодня больше не будет.
— Не будет сегодня, будет завтра. Отойдите от кассы, не мешайте другим, если вам не нужен билет.
Смущённый Венцель уступил Гутенштоффу место. Выйдя на середину пустынного зала, в котором не было больше ни единого человека, он остановился и стал думать.
Конечно, он мог бы потребовать билет хотя бы на завтрашний поезд, но не сомневался, что комиссар не позволит ему пробыть на свободе до завтра. Наверняка Хольц уже объявил преступника в розыск, и сейчас десятки, если не сотни инспекторов в надвинутых на глаза шляпах шныряют по улицам Штрабаха с фотографиями Йона Венцеля в руках.
Бежать! Любыми путями бежать отсюда, немедленно, пока его не упекли в тюрьму, а то и, чего доброго, не казнили!
Воровато оглядевшись, он устремился к выходу на перрон. Уже открывая дверь, увидел Карла Гутенштоффа, который бросился за ним, так и забыв о желанном билете.
6
Колея тянулась и тянулась среди полей, холмов и редких рощ. Йон Венцель размеренно шагал по шпалам. Он давно устал, но заставлял себя двигаться без остановок — ему очень хотелось оказаться к вечеру как можно дальше от Штрабаха, забыть его как страшный сон. А завтра он будет уже в другом городе. Ведь если есть железная дорога, значит она обязательно рано или поздно приведёт его в какой–нибудь город. Ну или хотя бы на какую–нибудь станцию, где есть гостиница, в которой он сможет дождаться проходящего поезда. Хотя, нет… ведь если комиссар Хольц объявил его в розыск, наверняка его фотография разослана по всем близлежащим населённым пунктам. А быть может, он объявлен в международный розыск, как особо опасный преступник, убивший светило медицины! Тогда ему вообще не скрыться от расплаты…
Эх, и надо же было ему убивать этого доктора Кирхофа! Ведь всё равно тот умер бы сам через минуту–другую…
Карл Гутенштофф следовал позади, метрах в двадцати. Он, кажется, совершенно устал и не мог дождаться того момента, когда наконец Йона Венцеля схватят. Следовало отдать должное этому полицейскому — он был хорошим служителем закона, проявлял завидное упорство в борьбе с преступностью, не боялся оказаться с Венцелем лицом к лицу и один на один, шёл до конца в исполнении приказа своего начальства. Венцелю было бы очень жаль, если бы пришлось в конце концов убить и этого человека, чтобы избавиться от преследования.
Спрятаться здесь, в полях, было совершенно негде, поэтому когда Венцель оглядывался, полицейский немедленно поворачивался и принимался идти в обратную сторону, делая вид, что оказался здесь совершенно случайно. А один раз он принялся гоняться за бабочкой — видимо, для того, чтобы Венцель принял его за энтомолога, невесть как забредшего в эти поля. И хотя сачка у него при себе не было, выглядел он довольно похоже, умело изображая ухватки какого–нибудь страстного любителя насекомых. Как бы то ни было, Карл Гутенштофф проявлял недюжинную находчивость в том, чтобы не позволить Венцелю разоблачить его и догадаться, что за ним ведётся слежка. Йон Венцель старательно гнал от себя мысль о том, что крепко сидит на крючке у комиссара Хольца и что стоило бы, пожалуй, пойти с повинной — ведь за совершённое преступление нужно отвечать. Думал ли он когда–нибудь, что станет убийцей? Нет, конечно нет, и суд обязательно пойдёт ему навстречу, приняв во внимание его законопослушное прошлое…
Обойдя очередной невысокий холм, Йон Венцель вдруг споткнулся на ровном месте и едва не упал. Он удивлённо посмотрел себе под ноги. И растерялся.
Здесь рельсы заканчивались.
То есть, они просто заканчивались и всё. Это был не какой–то разрыв, не поломка, не ремонт — железнодорожный путь просто обрывался и никакого продолжения ему не было видно вплоть до самого горизонта. И даже всё пространство впереди заросло буйной травой, и не было никакого намёка на насыпь, которая говорила бы о том, что железнодорожный путь здесь когда–то всё же проходил.
— Что это? — спросил Венцель, повернувшись к полицейскому.
Карл Гутенштофф успел сделать вид, что давно уже спит в траве в стороне от колеи.
— Что это? — повторил Йон Венцель, приблизившись к полицейскому.
Тот, старательно изображавший из себя спящего, вздрогнул и поднялся. Сев, он принялся протирать глаза и зевать, будто его вывели из состояния глубочайшего сна. Он даже недовольно проворчал что–то вроде «Нигде не дадут поспать!»
— Что это? — в третий раз повторил Венцель. — Где железная дорога?
— Так вот она, — Карл Гутенштофф указал пальцем на колею.
— Да, это я вижу, — нетерпеливо замотал головой Венцель. — Но вы посмотрите вот туда. Видите?
— Не вижу, — отвечал шпик.
— Именно! И я — тоже не вижу. Потому что её нет. Железной дороги нет. Она просто обрывается здесь, посреди поля, и всё.
— Ну и что?
— То есть как это «ну и что»?.. А где же поезд?
— Не знаю. Что вы пристали ко мне, дайте поспать!
— Где железная дорога, я вас спрашиваю? — чуть не закричал Венцель, хватая полицейского за пиджак и встряхивая. — Где поезд?
— Да он сумасшедший, — забормотал Гутенштофф, вырываясь. — Человек мирно спал, никого не трогал… А этот… будит его и требует подать ему поезд… Точно, сумасшедший.
— Если поезда нет, значит он уехал, — сказал шпик через минуту, когда Йон Венцель оставил его в покое, отошёл и уселся на рельс, едва не плача. — Я не стрелочник, но думаю, что раз железная дорога обрывается здесь, значит так нужно.
— Кому? — выдавил Венцель сквозь зубы.
— Что — кому?
— Кому — нужно?
— Откуда я знаю. Министерству путей сообщения Штрабаха, надо полагать.
— Но поезда не умеют ходить без рельсов, вам это известно?
Карл Гутенштофф задумчиво посмотрел на Венцеля.
— Скажите ещё, что самолёты не умеют летать без воздуха, — пробормотал он, подумав.
Тут Йон Венцель понял, что его соглядатай элементарно необразован. Наверняка это был какой–нибудь бывший двоечник из предместий, который не смог найти себе лучшего применения, чем стать инспектором полиции.
Он тяжело поднялся, отёр набежавшие на глаза слёзы и пошёл по колее обратно.
В Штрабах они вернулись, когда по улицам его уже гулял с фонарём вечер.
7
Выйдя на вокзальную площадь, Йон Венцель дошёл до памятника тому, кого никто не знал. Присел на основание постамента и принялся массировать ноги, которые гудели и ныли от усталости. Шутка ли, за этот безумный день он проделал несколько десятков километров!
Карл Гутенштофф устроился неподалёку, прямо на мостовой. Он был совершенно измучен, выглядел подавленным и недовольным тем, что Венцель вынудил его проделать столь большие расстояния пешком.
К вечеру улицы и площадь Штрабаха наполнились людьми. Горожане прогуливались (по большей части молча), сидели в уличных кафе или на принесённых с собой складных стульчиках (тоже всё больше молча), молча читали газеты, молча курили или молча пили из термосов кофе. Милый тихий вечер в приятном городе с прошловековой архитектурой, таком тихом, сонном и добром. Похоже, только Йон Венцель чувствовал себя здесь неуютно, за что уже тридцать раз обругал себя самыми последними словами. Но… сделанного не воротишь, — так, кажется, говорят.
Теперь ему оставалось лишь пойти в полицейский участок и явиться к комиссару Хольцу с признанием: «Да, я совершил убийство и готов понести наказание согласно законам города Штрабаха. Да, это я добил господина Кирхофа, которого мой сообщник выбросил из самолёта… С какой целью я организовал это преступление? С целью жениться на вдове убитого, Эльзе Аннабель Кирхоф, которая давно уже является моей любовницей… Как я осуществил убийство? Очень просто — с помощью иголки, отравленной ядом кураре, которую припас заранее, на случай, если господин Кирхоф останется жив после падения. Я уколол его в запястье под видом того, что хочу пощупать пульс несчастной жертвы. Я глубоко раскаиваюсь в содеянном, но прошу власти города Штрабаха быть предельно строгими в выборе наказания для убийцы этого замечательного человека, почётного гражданина, светила медицинской науки».
Йон Венцель зарыдал. Он хотел бы подавить плач и всхлипывания, боясь потревожить мирный отдых горожан, но на него, кажется, никто не обратил внимания. Все сосредоточенно курили, читали, гуляли, пили пиво и кофе.
Хорошенько выплакавшись, он посидел ещё несколько минут, отрешённо глядя себе под ноги.
В стороне нетерпеливо курил свою трубку Карл Гутенштофф, бросая сквозь клубы дыма цепкие взгляды на своего подопечного. «Когда же он наконец пойдёт в участок!» — думал, наверное, этот преданный своему делу полицейский. Добрейшей, в сущности, души человек — безобидный, умный, ловкий и не лишённый сочувствия. Ведь он мог запросто пристрелить Венцеля при попытке к бегству, однако не сделал этого даже тогда, когда преступник улепётывал от него по шпалам. Рискуя собственной жизнью, он преследовал убийцу, не теряя его из виду, не отставая ни на шаг. И вот теперь тоже: он ведь мог бы подойти, достать наручники и сказать: «Вы арестованы, господин Йон Венцель, я обязан доставить вас в участок». Но нет, он не делает этого — он даёт преступнику возможность самому явиться за правосудием, он даёт ему шанс вспомнить о своём человеческом облике, он верит в него…
Йон Венцель вздохнул. Поднялся.
«Что ж… нужно идти, пожалуй…»
Он уже совсем было собрался двинуться в участок, когда вспомнил вдруг свой утренний разговор у пустого постамента памятника тому, кого никто не знал.
Обернувшись, некоторое время смотрел на постамент, на основании которого только что сидел. Потом кивнул своим мыслям и стал взбираться на мраморную плиту.
Взобравшись, оглядел площадь.
Кажется, его движение не осталось незамеченным — десятки пар глаз устремили на него свои взоры: удивлённые, растерянные, возмущённые, испуганные, выжидательные.
Потоптавшись на месте, Венцель попытался найти нужную позу — позу, которая олицетворяла бы его нынешнее состояние, его жизнь, его судьбу, его… преступление.
Нужная поза нашлась не сразу, но через минуту–другую она вдруг явилась будто свыше, будто озарение, ниспосланное ему то ли богом, то ли совестью. А может быть, — любовью к этим ни в чём не виноватым людям, один из которых стал его жертвой.
Йон Венцель опустился на колени. Он опустился на колени и в молчаливой мольбе протянул руки к площади, к людям, к Карлу Гутенштоффу…
Над площадью пронёсся многоголосый ропот. Люди устремились к памятнику, забывая о своём пиве, сигарах, кофе и газетах. Заплакал где–то мальчик, которому неловкий грузный господин наступил второпях на ногу. Где–то взвизгнула женщина. У памятника моментально создалась давка. Кажется, весь город Штрабах ринулся на площадь изо всех прилегающих к ней улиц — потоками, готовыми смести всё на своём пути. В абсолютным молчании они приближались, затапливали площадь. Уже не десятки, а сотни (может быть, даже и тысячи) глаз смотрели на Йона Венцеля, на этого преступника, убийцу, наконец–то осознавшего своё злодеяние и готового к раскаянию…
— Немедленно слезьте! — крикнула дама, стоявшая к памятнику ближе всего. — Вы не имеете права там стоять! Это памятник тому, кого никто не знал, но никак не убийце доктора Кирхофа, притче во языцех, страшилке детей города Штрабаха!
— Да–да, — подхватил какой–то господин. — Пусть он сойдёт. Эй, впереди, сбросьте его с пастамента!
— Он сумасшедший, этот господин, — сказала та дама за двести марок, что стала первым человеком в Штрабахе, с которым Венцель удостоился говорить. — Ещё утром он показался мне странным. И я нисколько не была удивлена, когда оказалось, что это он убил доктора Кирхофа.
— Да–да, — подхватил Карл Гутенштофф, — без всякого сомнения сумасшедший! Он требовал у меня поезд и железнодорожные пути, будто я — это министерство путей сообщения.
— И возмущался тем, что через Штрабах ходит только один поезд, — поддержала невесть откуда взявшаяся кассирша с железнодорожного вокзала, припивая кофе из пластикового стаканчика.
— Да вы на лицо его посмотрите, — добавил кто–то сквозь дым курящейся сигары. — У него же взгляд маньяка! Я психолог и физиогномист, и я говорю вам: этот человек — маньяк! Его нужно изолировать от общества, и чем скорей, тем лучше!
— А вы знаете, что пропал господин Штахельберг? — вставила секретарша господина Штахельберга. — Никто не видел его с самого утра. А между тем, этот господин, этот закоренелый преступник, приходил к господину Штахельбергу. И был очень недоволен, что его не приняли. Наглец! Не сомневаюсь, что господина Штахельберга так и не найдут. Живым…
Выкрикнув это, она разрыдалась. Какая–то дама, стоящая рядом, бросилась её утешать.
Йон Венцель растерялся. Он совсем не ожидал, что его искреннее раскаяние вызовет такую реакцию. Невольно он опустил руки. Взвизгнула какая–то дама, опасаясь, наверное, что сейчас убийца достанет из кармана револьвер и начнёт палить во всех без разбору. Кто–то бросил в Венцеля стаканчик с недопитым кофе. Это стало сигналом, и скоро в него полетело всё, что нашлось в руках у возмущённых горожан: газеты, носовые платки, окурки, яблоки, апельсины и бутерброды.
Йон Венцель не уклонялся от летящих в него предметов. Он лишь закрыл глаза и умолял: «Простите! Простите меня!»
Чьи–то сильные руки схватили его за штанину, потянули вниз, угрожая сбросить с постамента на мостовую.
— Да! Да! — закричали в толпе. — Сбросьте его!
— Мало того, что он убил лучшего гражданина города, он ещё и топчет наши памятники! Вандал!
— Господи, господи, накажи его!
— Мерзавец! Подлец!
— Из–за таких вот нелюдей дорожают продукты!
— Да, это потому, что приходится платить больше налогов на содержание полиции.
— Скоро выборы. Голосуйте за оппозиционную партию!
— Да здравствует мэр Штрабаха!
— Да бросьте! Ваш любимый мэр ничего не делает для борьбы с такими вот исчадиями ада!
— Убейте его! Око за око, смерть за смерть!
— Осторожно, вы сломаете мне ногу!
— Граждане, опасайтесь карманных воришек!
— Как он смотрит, как он смотрит, подлец! Да он же презирает нас!
— Ненавидит!
— Да говорят же вам, он сумасшедший.
— Безумец!
— Прочь с постамента!
Ещё десяток рук протянулся к Венцелю, хватая за всё, до чего могли дотянуться…
Он упирался, так что стащить его удалось не сразу и только после того, как на помощь гражданам явился суровый полицейский. Венцель узнал его — это был тот, что играл на волынке в уличном кафе.
К счастью, после того как Венцель свалился с постамента, пребольно ударившись о булыжники мостовой, интерес к нему тут же был утрачен и только поэтому его тут же не растоптали и не разорвали возмущённые горожане. Задние уже не видели его, а передние стеснялись сделать что–либо в присутствии представителя власти.
— Что же это вы?.. — с укоризной произнёс полицейский–волынщик.
— Он сумасшедший, — подсказал явившийся тут же Карл Гутенштофф. — Сейчас я вызову карету скорой помощи.
— Да, поторопитесь, — отвечал полицейский, — а то мало ли что взбредёт в его больную голову.
— Буквально минуту, — уверил Гутенштофф, доставая сотовый.
— А я–то уверовал, что вы настоящий благородный полицейский, господин Гутенштофф, — с укоризной произнёс Венцель.
— Не знаю, во что вы там уверовали — это не моё дело, — бросил шпик. — Я не имею никакого отношения к полиции, я всего лишь служащий фирмы по изучению предпочтительных форм проведения досуга гостями города Штрабаха. И что за дурацкое прозвище вы мне придумали? Меня зовут Йон Венцель.
— Вы с ума сошли?! Это меня зовут Йон Венцель!
— Вас зовут Карл Гутенштофф. По крайней мере, под этим именем вы значитесь в гостинице, где остановились.
— Я нигде не останавливался, не знаю никакой гостиницы, — пробормотал Йон Венцель, чувствуя, что и правда сходит с ума.
Но Гутенштофф–Венцель уже не слушал его оправданий. «Да, да, на вокзальную площадь… Скорей, он, кажется, буйный», — говорил он в телефон.
Когда через десять минут прибыла карета, Йон Венцель, залитый кофе, усыпанный пеплом, обрызганный апельсиновым соком и запачканный маргарином от бутербродов, уже никого не интересовал, кроме полицейского–волынщика, который не сводил с закованного в наручники преступника грустного взгляда немигающих глаз.
8
Этого господина с бородкой, с приятным баритоном, с по–еврейски черносливовыми глубокими глазами звали Мартин Скорцезе. Он внушал покой и уверенность, с ним хотелось забыть обо всём и терпеливо ждать благоприятной развязки цепи неудач. Йон Венцель уже больше часа отвечал на его вопросы, но так и не смог понять, куда клонит психиатр, что, впрочем, нисколько его не тревожило. Он согрелся, смирился и притих душой.
А господин Скорцезе аккуратно сложил заполненный бланк очередного теста, бросил его в ящик стола и сладко потянулся.
— Нормальный человек не может не протестовать, когда его обвиняют в недостатке благоразумия и неадекватном восприятии реальности. Почему же вы не протестуете, господин Гутенштофф? — внезапно спросил он после того, как несколько минут внимательно и молча разглядывал пациента.
— Но я не…
— То–то и оно, — снисходительно улыбнулся психиатр, не дослушав. — То–то и оно. Впрочем, не беспокойтесь, ваше лечение не продлится дольше предполагаемого срока окончательного выздоровления.
— Я здоров! — почти закричал Йон Венцель.
Господин Скорцезе с выражением бесконечного терпения покачал головой, коснулся рукава несчастного.
— Все мы кажемся себе здоровыми, пока кто–нибудь не откроет нам глаза на истинное положение вещей, — сказал он. — Мы как бы спим. Спим и видим сон, в котором мы — почтенные отцы и матери семейства — ведём нормальную жизнь с её мирными обедами, тихими ужинами, минутами любви и часами ожидания некой горести; с её маленькими неудачами и большими победами (или наоборот), с её росяными рассветами и кровавыми закатами, с её поездами и офисами, друзьями и врагами, кошками и голубями, недосягаемостью целей и безнадежностью мечтаний; с её колодцами, скелетами в шкафах, семейными фотографиями, непослушными детьми, памятниками благоразумию, пречистыми девами…
— Да–да, я понял, — простонал Венцель, не выдержав и перебив. — Я понял, но…
— Вы спите, господин Гутенштофф, — отмёл Скорцезе его возражения. — Я словно трясу вас за плечо и говорю: «Проснитесь! Проснитесь! Всё, что вы видите, слышите, чувствуете — это всего лишь сон. Сон вашего разума, который, как вам известно, рождает чудовищ». Согласны ли вы проснуться, господин Гутенштофф?
— Я?.. Я… Да… пожалуй, да… — Йон Венцель, кажется, совсем растерялся. — Я согласен. Проснуться. Я даже хочу этого. Очень! — добавил он с внезапным воодушевлением и мукой.
— Вот и славно, — господин Скорцезе с довольной улыбкой на лице откинулся в кресле. Он достал из нагрудного кармана сигару, некоторое время нюхал её, перемещая эту зелёную торпеду туда и сюда под носом, словно то была пила, которой он собрался перепелить себе губу. Потом неспеша отрезал кончик щипчиками для ногтей, взятыми тут же, на столе. Ещё более неспешно раскурил. Поплыли к потолку густые ароматные клубы дыма.
— Вот и славно, — повторил он, внимательно разглядывая тлеющий кончик и втягивая носом исходящую от сигары синеватую струйку дыма. Громко чихнул. — Мы поможем вам преодолеть ваше состояние, господин Гутенштофф.
— Да. Надеюсь.
— Мы вылечим вас, обязательно вылечим. Вы убили светило нашей психиатрии, доктора Кирхофа — это очень большая утрата для нас и, разумеется, для вас. Но я тоже обладаю неплохим опытом и квалификацией, и я говорю вам: не всё потеряно, господин Гутенштофф, я разбужу вас.
— Я сплю, — обречённо произнёс Йон Венцель.
Врач кивнул, затянулся новой порцией дыма.
— Спите, — подтвердил он.
— И всё мне снится: Штрабах, вокзал, памятник, вы…
— Не всё, — перебил доктор. — Не всё, господин Гутенштофф, не позволяйте болезни совсем погубить ваше сознание ложными и запутанными импульсами бессознательного.
— Да, конечно.
— Ну что ж… Я рад увидеть определённый прогресс в вашем состоянии. Потребность быть разбуженным — это уже очень хорошо, это весьма благоприятный симптом.
— Спасибо, что пытаетесь мне помочь, доктор Скорцезе. Я могу идти?..
— Идите, господин Гутенштофф, идите. Сегодня на обед как всегда ваша любимая индейка и вишнёвые пончики.