Аннотация: Милосердие - свойство нашей крови. Просто оно - избирательное... Рассказ вошел в состав сборника "Иду на мы; Дранг нах... М.: Эксмо Яуза, 2009 г.
Посвящается Г.Г.
Вечером Шуршун умер.
Вообще-то для крысы Шуршун был стар - три с половиной года. Ровно на полгода он уж пережил средний срок жизни своего голохвостого племени - в неволе, естественно, в природе, где всегда наготове когти и зубы хищников, колеса машин и повозок, конские копыта, ловушки и яды, выдуманные людьми, крыса живет еще меньше.
Насмешка судьбы - он умер в результате попытки продлить его жизнь. Сычиха сболтнула Стаське и Ждану, что крысы, ставшие папами и мамами - и повернулся язык о таких вещах с малолетками разговаривать! Впрочем, у Сычихи он сроду без костей - живут дольше. Стаська, понятно дело, враз загорелась добыть Шуршуну "жену". Чего, поди, Сычиха и хотела - надо ж свой питомник сокращать. Собственно, ничего особенно против я не имел, просто то, насколько быстро все эти дела делаются у крыс, для меня явилось полной неожиданностью. Багряна вообще сомневалась, что Шуршун что-то сумеет - уж больно стар был, лапка задняя отказала, мочился под себя - но все еще тянул подслеповатую, лысеющую мордочку к нашим пальцам, ожидая ласки. Однако уже через две недели невеста со смешной кличкой Пошаренка щеголяла изрядным пузцом. Багряна продолжала сомневаться, думая, что пузо крыска просто наела. И то сказать, ни на аппетит, ни на скудность стола маленькие любимцы семьи не жаловались. Мало на свете зрелищ, столь трогательных, как обедающая крыса, чинно сжимающая угощение в розовых младенческих ладошках.
А еще через неделю Пошаренка ночью принялась шуршать в клетке сеном, строя гнездо, и, глядь, уже попискивает-копошится кучка красных червячков, а Пошаренка стоит над ними с выражением "Что это и откуда оно взялось?!". А потом принялась перетаскивать мелюзгу на второй этаж клетки, подальше от Шуршуна.
"Может, она боится, что он их съест?" - нервно предположила Багряна. Я пожал плечами - мол, тут надо у нашей крысоводки узнавать. Созвонился с Сычихой, сообщил, что Пошаренка ее-де мужу не доверяет, "Правильно не доверяет, - отозвались на том конце провода. - Мужика надо отселять".
Леший! Не могла раньше сказать...
На часах было семь вечера. Все лавки, кроме торговавших снедью, уже позакрывались. На всякий случай все же отправили Дануту к "Товарам для зверей", я пошел к "Домашним любимцам". Увы, чуда не произошло - все было закрыто. Второй клетки в доме не было. Мы все - я, Багряна, Стаська, даже пятилетний Ждан - замолкли, озадаченно глядя друг на друга.
Посадить в ванную? Вылезет, и, чего доброго, убьется об твердый пол. Бачок для белья (Дануту перекосило)- благо стены в узорчатых дырках, и с воздухом сложностей не будет? Взберется, откроет легкую крышку и удерет. Опять же, в обоих случаях наши кошки... Рыжка уже прожила в одном доме с Шуршуном три года из его трех с половиной, она, может, неуклюжего толстуна и не тронет, и вообще, привыкла, что еда лежит в миске, а не бегает по полу. А вот недавно притащенный Стаськой с улицы Уголек - очень даже может.
Багряна вдруг воскликнула: "а давайте посадим его в банку!"
Эту мысль все одобрили. Данута с детьми ушли на кухню, и вскоре появились с банкой., которую нес сияющий Ждан. Я вынул флегматичного Шуршуна, вяло вертящего плохо гнущимся хвостом, из клетки. Уголек прекратил ловить хвост полудремлющей Рыжки и заинтересованно уставился на крыса, которого я передал в чуть подрагивающие от радостного волнения руки Стаськи.
- Нельзя, Уголек! - строго сказала Багряна, щелкая по черному носику подавшегося вперед котенка. - Нельзя трогать Шуршуна, понятно?
Судя по мордочке Уголька, я бы этого не сказал. Единственное, что он понимал - что здесь ему, подобранному на осенней улице мокрому, грязному комочку, очищенному от блох, помытому, с переставшими гноиться глазами (а как орал, когда Стаська мыла эти бесстыжие зенки спитым чаем! У девочки и сейчас на руках царапины не сошли), отъевшемуся - очень даже хорошо. И за щелчок по носу он на нас не сердится.
Ждан напихал в банку сена, и Шуршуна водворили на новое место. Однако старый флегматик вскорости предпринял попытку покинуть новое жилище. Пришлось мне возвращать беглеца, а Стаське с Жданом бежать на кухню за крышкой и ножом, которым они, под бдительным надзором Багряны и Дануты, навертели в крышке дырок. Шуршун, однако, все вставал на задние лапки - точнее, на лапку, - наваливался на стенку банки облысевшим вечно мокрым брюхом и водил передними лапками по стеклу, постукивая коготками.
Потом Багряна сказала, что Пошаренке с малышами нужна тишина, и мы отправились в детскую, а Данута - на кухню, готовить ужин.
Уже после ужина, когда мы вернулись в гостиную для вечерней молитвы, Стаська вдруг испуганно воскликнула:
- Ой, что это с Шуршуном?!
По спине холодными лапками пробежалось дурное предчувствие. Слишком уж неподвижно лежал на соломе свернувшийся калачиком зверек. Ждан подскочил к банке, принялся ее открывать - и Шуршун, не меняя закоченевшей позы, тем же калачиком съехал на стеклянный бок банки. На нас смотрели неподвижные черные бусинки мертвых глаз.
Багряна зажала рот руками...
На вечерней молитве Стаська дрожащим голосом просила у Велеса - Бога зверей и мертвецов - милости к маленькому зверьку, что ушел из жизни по нашей оплошности, попросить у него простить нас, обещала позаботиться "о бедной вдове и осиротевших малютках".Ждан просто ревел в голос. Багряна уткнулась мне в плечо, и я чувствовал, как рубаха на этом плече намокает. Не буду врать, мои глаза тоже сухими не остались. Более-менее спокойной оставалась только Данута, чуть поменявшая свое обычное чопорное выражение лица, на чопорно-скорбное. Сдается мне, она искренне не понимала, с какого перепугу мы так убиваемся из-за крысы - в деревне, откуда она была родом, такого добра были полны амбары, и это обстоятельство никого не радовало. Ну, в общем, спасибо уже и на том, что не проявляла своего недоумения.
Я пообещал Ждану и Стаське, что Шуршуна мы похороним. Конечно, он не человек, и огненное погребение не для него, но можно закопать его под кустом роз во дворе. Но ля этого надо рано встать, а значит - рано ложиться. Всхлипывающие малыши удалились в детскую вместе с Данутой и Багряной. Не знаю, кто из них сейчас жалеет Шуршуна больше - Стаська, помнящая, как в дом принесли пушистый комочек с голым хвостиком, или Ждан, для которого Шуршун был чем-то неизменным, изначальной частью дома. Он еще долго звал всех крыс и мышей в детских книжках "шушун"...
Багряна пришла, когда я уже разделся и лег в постель.
- Уснули, - шепнула она, заскальзывая под одеяло. - У Стаськи под боком Рыжка мурчит, а в ногах Уголек свернулся.
Я молча кивнул. Честно говоря, рот я открывать боялся - боялся, что зареву самым позорным образом,не лучше Жданки - разве что тише.
Отец и муж не может проявлять слабость перед домочадцами. Но в те минуты, пока я лежал в темноте наедине с собою, жалость к зверьку и чувство вины успели прогрызть в моей выдержке изрядные дыры.
- Тебе плохо, милый? - раздался у самого уха шепот Багряны.
Леший... эта женщина видит меня насквозь.
- Я должен был. Я ж старший, я отвечаю, я должен был подумать! И это я, я не додумался, что он надышит полную банку углекислого и задохнется - я, как будто я не знаю, что такое задохнуться в запертом помещении!
Я треснул себя кулаком по лбу так, что в спальне, казалось, стало светло от полетевших из глаз искр. По крайней мере, так проще объяснить - хотя бы себе - прыснувшие-таки из глаз злые капельки...
- Перестань. - она обхватила мою руку, прижимаясь ко мне. - Перестань, ладно? Ты не виноват.
Я только помотал головой.
- Как представлю, как он задыхался там, когда мы играли, ужинали... Боги, ну что бы мне зайти к нему перед ужином! Да хотя бы положить банку на бок...Боги, он же пытался выбраться...
- Ты не можешь знать, что было бы, если бы... - возразила Багряна. - Ты ведь не Бог. В конце концов, знаешь, Шуршун и так уже прожил долгую жизнь - по крысиным меркам, конечно. Откуда ты знаешь, может, он все равно умер бы в этот день, даже если бы мы его не трогали? Просто так совпало. Ведь он уже был очень, очень стар...
- Слушай, перестань. И так душа разрывается от мысли, как мало им отмерено жить... всего год назад был молодой, полный жизни зверь - и вдруг раз, и старичок с лысой мордочкой, потускневшими глазками, отказавшей лапкой... Это несправедливо, леший их всех задери!
- Прекрати!!! - голос Багряны вдруг стал резким, как оплеуха. Я даже дернулся от неожиданности, словно меня и впрямь ударили. - Ты же не хочешь сказать, что Боги несправедливы, верно?!
Багряна очень благочестивая женщина. Мы за все годы брака ссорились с ней три или четыре раза, и все - из-за вопросов веры. Права, конечно, оказывалась она.
Я заверил ее, что не думаю ничего такого, и она посоветовала мне постараться заснуть: "кое-кто обещал детям, что с утра пойдет с ними на похороны крыса".
Заснуть я так и не заснул. Слушал в темноте мерное дыхание Багряны. А стоило только прикрыть глаза - и мерещился укоризненный взор мертвых черных бусинок - когда-то таких живых и любопытных. Словно мертвый зверек недоумевал, как могли любимые хозяева оставить его на столь ужасную смерть...
Так я и встретил визг будильника. Чувствуя себя плохо обожженным Глиняшкой, встал, оделся, вместе с уже одетыми малышами совершил утренние обряды. Но стоило подняться от божницы, как в уши врезался писк нескольких маленьких глоток. Я повернулся на этот звук - и чувство вины снова радостно запустило в истерзанную за ночь совесть острые резцы.
У решетки клетки стояла на задних лапках, цепляясь передними за прутья, Пошаренка. Взгляд крыски метался по комнате, будто она что-то искала.
Не будто. И не что-то - кого.
Спасибо Дануте - крепкий чай уже дожидался меня на подносе. Я могу не завтракать, завтрак - это скорее такой же обряд, а не потребность тела. Но крепкий чай утром быть просто обязан. Особенно, если за всю ночь я толком не сомкнул глаз.
Вернув на поднос опустевший стакан и кивком поблагодарив Дануту, я повернулся к входившим в гостиную детям. Одеты они были очень строго - в красный и черный цвета - цвета скорби по покойному.
"Это не слишком?" одними губами спросил я Багряну, глядя ей в глаза. Она, чуть прикрыв веки, покачала головой.
- В конце концов, этому им тоже надо научиться, - негромко произнесла она.
Рыжка вышла нас провожать, зевая во всю розовую пасть. Прискакал Уголек и тут же стал ловить наши шнурки. "Опять у гробового входа младая будет жизнь играть...".
Шуршуна закопали в соседнем сквере, между кустами роз, с которых облезали последние побуревшие листья и голыми ивами. Благо, по пути случилась цветочница, с корзиной товара торопящаяся в Старый город. Мы купили у ней четыре цветка, а девушка пожелала "земли пухом" - думала, наверно, что мы собрались на настоящие похороны. Стася поблагодарила ее - тихо и скорбно, опустив глаза. Поблагодарили и мы с Багряной, а Ждан только утирал нос и глаза.
Мы с Жданом выкопали ямку - ну, конечно, копал в основном я, но и Ждан честно старался своим совочком. Утренний морозец уже прихватывал землю, она хрустела под лопаткой. Уложили в ямку белый платок, на него совсем уж закоченевшее тельце зверька. Перед тем, как уложить в ямку, Стася поцеловала крыса в холодный носик. Ждан погладил его, Багряна почесала кончиком ногтя за оттопыренным ушко, а я почесал шейку. Он очень любил это,при жизни. Если считал, что я слишком рано отнимаю пальцы - ловил их лапками и тянул назад, к шейке.
- Как малыш... - тихо сказала Багряна.
Я кивнул. Крыс лежал на платке, свернувшись калачиком. Так хоронили младенцев, тех, кто еще не заслужил ни светлых садов Ирия, ни холодных топей Кощно. Только лишь возможность прожить еще раз, уйдя в утробу Земли свернувшимся, как зародыш...
Затем платок свернули, Стаська насыпала сверху горсточку крысиного корма и горсточку зерен - дар Маре, Принимающей, Дабы Возродить. Все это мы засыпали землей, уложили вынутый дерн на место, и Стаська, всхлипывая, положила поверх бурых травинок четыре цветка.
Лопатку я вручил Багряне - она с Жданом отправлялись домой, Данута повела Стаську в училище, выслушав от Багряны перечень лавок, в которые надо зайти на обратном пути и покупок, которые надо в них сделать. А я поцеловал на прощание Багряну и отправился к перекрестку, где меня подбирала наша машина.
Люблю вот эти моменты весны или осени - хотя весной, конечно, это случается чаще - когда в старого тусклого серебра утренних сумерках еще не погасли круглые белые головы фонарей, налитые желтым электрическим светом. Был бы художником, написал бы нашу улицу в такое мгновенье. По влажному покрытию уже шуршали колеса, где-то хлопали двери, топотали ноги. Люди шли на работу, на службу.
Подкатила служебная кола, затормозила, продолжая пыхтеть мотором. С шорохом разошлись двери. Я вошел, пожал руку водителю - Гридяте - и прошел в тот конец колы, где сидела моя смена, почти вся - Марец, Жмен и Бажера. Машина качнулась, трогаясь с места. Пошла вновь шелестеть, наматывая на колеса скудные городские километры.
Хоть бы скорее приехать на работу. Любимое дело поможет забыться, сгладит горечь потери, уймет вгрызшееся в душу чувство вины...
- Старшой, ты чего такой смутный нынче? - обратился ко мне седоусый Жмен. - Не спал?
Я пожал плечами.
- Да крыс помер... Шуршун.
- Ох ж ты - искренне посочувствовал Жмен, надломляя изжелта-седые брови. - Детишки-то плакали, поди?
- Плакали, - кивнул я.
- Ну а то... все ж живая тварь, да и привыкли уж. Жалко.
Я только благодарно прикрыл глаза.
- Багряна расстроилась? - тихо спросила Бажера, взглянув мне в лицо.
- Да, - вздохнул я. Она положила мне руку на ладонь, подержала несколько мгновений, и убрала.
Кола притормозила, остановилась, зашипела, разводя двери. В них влетел Зворыка, как всегда, встрепанный, как всегда довольный собой и жизнью - я невольно улыбнулся, глядя в его лицо.
- Всем здорова! - заорал он, пошатываясь от рывка резко зявшей с места колы. - Старшой, ау, не спи, замерзнешь! Че смурной? Не спал, что ль? Решил Ждану младшенького братца настрогать?
Иногда задумываюсь - как мы только его выносим?
- Крыс у нас помер. Шуршун который. - от повторения этих слов они словно истирались, теряя режущие душу острые краешки...
- Ох блин ни шиша! - Зворыка плюхнулся рядом. - А Жданка чего? Плакал?
- Плакал, - вновь подтвердил я. Зворыка принахмурил на миг брови, потом тряхнул головой.
- Когда с горя, это ничего. Главное, чтоб со страху не ревел и от боли.
Я снова кивнул и откинуся на спинку сиденья, больше почувствовав, чем увидев из под полуприкрытых век, как Зворыка вновь открыл рот, как молчун Марец сунул ему в бок кулаком, а Бажера, хмурясь, поднесла палец к губам.
Эх, ребята, как я вас люблю - почти, как свою семью. Вас и нашу с вами работу. Нужную работу. Правильную работу. Работу, мысли о которой гасят боль и притупляют вину.
Вот и ворота. У проходной уже стоят служебные колы, выгружая обслугу.
Выходит народ навстречу из служебного входа. Шум, разговоры, смех.
- Здорово, е бань! - горланит Зворыка.
- Че ты сказал?! Сердито хмурится идущий навстречу здоровяк Журяга. - А ну повтори!
- А чего? Е бань по-китайски, знаешь что? Ночная смена, и все. Да вон хоть старшого спроси...
- Ох, Зворыка, укоротят тебе когда-нибудь язык, - покачивает головою Марец.
Я улыбаюсь На самом деле Зворыку все не просто терпят - любят. Его балагурские выходки здорово помогают в работе.
В добром нашем деле.
Охранник, задумчиво потрепывающий за ухом здоровенную овчарку, окликает нашу пятерку:
- Эй, приемщики! Нынче будет вам мороки - состав пришел. Пять вагонов!
- Пять вагонов? - ахает Зворыка. - Откуда ж только берутся?! Леший, плодятся, будто кры... ой!
Это Бажера навесила ему звонкую затрещину. Зворыка виновато чешет затылок, оглядывается на меня.
- Извини, старшой, я так... сболтнулось...
У проходной стоит Дед. Увидев меня, изумленно шевелит левой бровью, потом манит заскорузлым толстым пальцем,
- А ну, иди сюда.
Принюхивается.
- Хм... не знай я тебя, подумал бы, что с похмелья на службу идешь. Лицо зеленое, под глазами круги. Чего стряслось? - он понижает голос, предупредительно наклоняясь ко мне.
Я снова рассказываю, теперь уже поподробнее - от Деда двумя словами не отмашешься. Рассказываю и гляжу в пол. Поймет ли Дед? Все же человек старшего поколения, да и переживший побольше моего. Не посмеется ли надо мной, раскисшим из-за домашнего зверька?
Тяжелая ладонь Деда ложится мне на плечо.
- Эх, сынок, да если б ты не таким был, я б тебя здесь не держал! Милосердие, знаешь - свойство человека нашей крови. А чужаков непонятно каких нам тут не надо! Ну, давай, иди, работай.
Странно, но сень ворот словно придает бодрости, прошлое остается за ними, прошлое, скорбь, чувство вины...
Мы - люди, делающие свое дело...
Застегнут спецкостюм, оснащенный - мало ли что! - защитными пластинами.
...Нужное дело...
Выходим в выстуженный утренником приемный зал. Охранники на своих местах, на галерее.
Необходимое дело...
Двери больших серых вагонов открываются с хрустом - успели схватиться ледком
Тоже, в своем роде, дело милосердия...
- ПЕРВЫЙ ВАГОН! НА ВЫХОД! ЖЕНЩИНЫ НАЛЕВО! МУЖЧИНЫ НАПРАВО! МЕТАЛЛИЧЕСКИЕ ПРОТЕЗЫ СНЯТЬ, СЛОЖИТЬ В ЖЕЛТЫЙ БОКС! КОЛОНОЙ ПО ДВОЕ СТРОЙСЯ! ЖЕНЩИНЫ - В ДВЕРЬ НОМЕР ДВА,..
![[]](/img/p/prozorow_l_r/myseri/rrerrsrsrrer.jpg)