(Шутка)

Разговор этот происходил в самой сердцевине старушки-Европы в те годы, когда и ржавый скрежет ножей гильотин, и громовая поступь полчищ корсиканского самозванца стихли в пучинах прошлого, а слово анархия что-то говорило лишь знатокам эллинского языка, штудирующим Платона, Полибия и Стагирита. Что-то смутно бурлило на одном краю Европы, в Ирландии; дымил порох и сверкали клинки у другого ее края, в Греции, но интересующие нас события были, пожалуй, равноудалены и от зеленых холмов Эрина, и от олив и козьих тропок Эллады.

Если бы кто заглянул вечером погожего летнего дня в пивной погребок, чистый и уютный, на одной из столь же чистых и уютных улочек Златой Праги, то в нем он обнаружил бы трех господ, отдыхающих после сытного обеда за трубкой и газетами. Впрочем, младший из них, еще не разменявший четвертого десятка, по виду смахивавший на студента, предпочел печатному слову высокую глиняную кружку с янтарным напитком, и не без иронии поглядывал на деливших с ним стол господ более почтенного возраста, вида и состояния. Нет нужды упоминать, что все трое были по моеде того времени в хвостатых фраках, жилетках, узких штанах, а подбородки их подпирали высокие воротники, обмотанные шейными платками. Один из читателей, сухощавый, гладко выбритый седой господин в пенсне, перелистывал страницы с величавой невозмутимостью судьи - каковым и был на самом деле. Второй, краснолицый лысый толстяк с топорщащейся из-под носа щеткой рыжеватых усов, держался за развернутую газету обеими руками и пробегал голубыми глазками строчки статей в явном возбуждении. Наконец, возбуждение это потребовало выхода, и он, вынув изо рта трубку, обратился к сотрапезникам со следующими словами:

-Вы только послушайте, господа, что пишут из Москвы - директором оружейной палаты Московского Кремля назначен Александр Вельтман. Немец, господа! - и, поскольку судья покосился на него, чуть приподняв седую бровь над золотой оправою пенсне, поспешно добавил. - Упаси Боже, я не славянофил какой-нибудь, и весьма уважаю и государя-императора, дай Бог ему многие лета, и всю августейшую фамилию, и почтенное немецкое юнкерство. Но культура, господа - это уж совсем иной вопрос. Как можно доверить свою культуру чужаку, и уж тем более славянскую культуру - немцу... признаться, я вовсе этого не понимаю.

-Думается мне, пан Ян, Вы несправедливы к российским немцам. - неторопливо произнес судья, откладывая в сторону свою газету и поворачиваясь к собеседнику. - как мне доводилось слышать, многие из них совершенно позабыли свое германское происхождение и стали, если так можно выразиться, большими русскими, нежели сами русские. Возьмите, к примеру, Даля или Гильфердинга.

-Не знаю, пан Богухвал, не знаю, - покачал лысой головой толстяк. - Как это так - стали русскими? По моему разумению, такого быть никак не может. Уж если ты русский - то русский, если чех - значит, чех, а если немец - то ты немец, и никак этого не переменить.

-Ну отчего же? - въедливо улыбнулся поджарый остролицый студент. - Вот взять, пан Ян, Вашего сына. Довелось мне видеть его на Старой Бране с двумя офицерами, так все трое очень даже бойко говорили по-немецки, и не знай я заранее, кто из них немец, кто чех - нипочем бы не догадался.

-Ну что вы, пан Тадеуш! - укоризненно запыхтел толстяк, заливаясь краской и извлекая из жилетного кармана белоснежный платок, чтобы промокнуть им лоб и мясистый затылок. - Это же совсем другое! Мальчик просто пошел на государственную службу, а там нельзя без немецкого, никак нельзя!

-Вот я и говорю, - продолжал студент, улыбаясь еще саркастичнее прежнего. - доведись Вашему, пан Ян, сыну жениться - в видах службы, разумеется! - на немке, а то и переехать - опять-таки по делам служебным - в какую-нибудь немецкую провинцию нашего славного отечества - может статься, что его дети будут уже стыдиться славянского происхождения своего, и постараются о нем позабыть, а уж их дети, чего доброго, и недолюбливать нас станут - всяких там чехов да русинов!

Пан Ян, принявшийся было от смущения раскуривать припогасшую трубку, поперхнулся дымом, вскочил и бросил трубку на стол, поверх развернутого газетного листа.

-Бог знает, - начал он возмущенно и вместе с тем как-то жалобно. - Бог знает, что Вы говорите, пан Тадеуш! Вот нету для Вас большего удовольствия, чем сказать что-нибудь эдакое человеку! Никогда этому не бывать, никогда! Я сам - чех, и крещен в честь чешского святого, и дети мои будут чехами, и внуки, и правнуки, и это так же верно, как то, что меня зовут Ян Непомук Гитлер!