Аннотация: Фантасмагорическая история перерождений и подселения душ
ТИЛЬ ЧЕСТЕР
ЯНА РАЙМОНС
ПУТЬ ПСА ПО ИМЕНИ ВЕРТУХАЙ
Фантасмагорическая повесть
Часть вторая
Глава 4.
Человек пробирался сквозь чащи и заросли, не видя дороги. Охая и постанывая, то сгибаясь, то выпрямляясь, он держался руками за лицо. Остановившись, прикладывал снег к поцарапанной физиономии. Кровь остановилась, и раны жгли, нестерпимо жгли. Пробираясь сквозь темноту городских улиц, через молчащие пространства дворов, Боровко все еще прижимал влажную от снега руку к лицу, и, размазывая сгустки крови, хныкая и матерясь, судорожно думал о своем сегодняшнем неутоленном чувстве охотника.
Злоба. Беззвучная злоба, отчаянная злоба стучала в его висках. Как? Почему? Какая сука могла все испортить? Откуда взялась эта дьявольская тварь? Ведь он все рассчитал, все, как всегда.
Пробираясь тихонько по лестнице своего дома, в этот день он особенно старался не шуметь. Ничего не получалось - ноги спотыкались, в голове было тяжело, а лицо жгло и кололо беспощадными иглами.
Зайдя в квартиру, он сбросил пальто и, не разуваясь, прошел в ванную к зеркалу. Обе щеки, лоб, нос были в ужасных рваных ранах.
- Ссука! - заорал он и ударил по зеркалу кулаком. Зеркало раскололось, теперь уже из руки потекла кровь.
Намочив полотенце холодной водой, он приложил его к лицу, прошел в комнату, упал на кушетку и долго лежал так, прижимая к ранам полотенце. Потом поднялся, подошел к аптечке, достал антисептический раствор, пластырь и стал нетерпеливо обрабатывать царапины, временами всхлипывая. Подошел в кухню к холодильнику, набрал в полотенце кубиков льда, лег на кушетку и снова приложил полотенце со льдом к лицу.
Боль потихоньку смолкала, а Боровко все лежал и думал о своей несостоявшейся жертве. "Ну, ничего, ничего, - стучало молоточками в его подсознании, в лабиринте его животного существа. - Ничего, ничего, ничего, - навязчиво звучала мысль, - обязательно повезет в другой раз". Руки судорожно сжимались в ответ на глубинное чувство неудовлетворенности, требовали реванша. "Благо, что хоть не спалился...".
...Кто-то сильно и грубо тряс мальчика за плечо:
- А ну, сучонок, вставай!
Мальчик съежился и в испуге открыл глаза.
- Вставай, бля!
Пьяная размалеванная женщина с рыжими растрепанными лохмами наклонилась над его кроватью. На ребенка густо понесло перегаром и куревом.
- Вставай, подленыш, папка к дяде Матвею посылает. Бери деньги и сумку. Дуй быстрее. Возьми три пузыря у него и дуй обратно. Не вздумай деньги потерять, башку оторву.
Мальчик судорожно схватил мятые деньги и мелочь, засаленную тряпичную сумку и побежал из дому в ночь. На улице было холодно. Погавкивали деревенские псы, небо было затянуто тучами. Нужная изба была в десятке метров от старого сельсовета. В окнах избы горел свет, хотя было три часа ночи.
Восьмилетний Лешка постучал в ветхую, изрытую трещинами дверь. Кряхтя и оглашая сенки булькающим, присвистывающим чахоточным кашлем, дядька Матвей открыл скрипучую дверь.
- Чего надо?
- Три бутылки надо, мамка послала, не вернусь - убьет.
- Ишь, паскуды, в три часа ночи мальчонку посылать. Уж сколько должны, я че должен этих алкашей задарма...
Лешка заплакал:
- Дядя Матвей, мать вам деньги дала, - мальчик вывернул карман и достал мятые засаленные бумажки, мелочь звеня покатилась по крыльцу.
- Че там у тебя? - и с этими словами он взял деньги. - Мелочь подбери и ступай за мной. Алкоголики проклятые...- все шел и приговаривал про себя старик. Зайдя в избу с мальчиком, он пересчитал деньги.
- Ну и че ты мне принес? Че твоя паскуда мне передала? Тут на два пузыря еле тянет, а скоко должны! - вытаращив поросячьи глаза на мальчонку, орал старик.
- А че сама, тварь не пришла, стыдно, наверно? Ладно, последний раз, - сказал старик, протягивая две бутылки самогона. Ну-ка, че у тебя там с лицом-то? Ух ты! Кто эт тебя? Мамаша, что ли?
- Не-е-е, - потряс головой Лешка. - Это ее хахаль мне надавал.
Лицо мальчика было разукрашено уже желто-черными синяками, нижняя губа распухла. Старик вздохнув, потрепал мальчонку по голове и ничего не сказал...
... Двадцативосьмилетний уже Лешка Боровко лежал и думал. Он вспоминал, вспоминал и вспоминал, как когда-то давно он спалил избу со своей пьяницей-матерью, ее хахалем, своей трехмесячной сестренкой и старшим братом-дебилом, который часто истязал его.
И, стоя на пригорке в отдалении от охваченной пламенем халупы, он наблюдал, как она полыхает: как рухнула крыша, погребая останки его ненавистной семьи. В глазах у этого маленького дьяволенка не было ни слезинки. Ни тени жалости на лице. Взгляд был стеклянным и отчужденным от всего происходящего рядом с ним. Он усиленно курил папиросу за папиросой. Руки его не дрожали.
Кубики льда понемногу ослабили жгучие раны и мало-помалу Боровко погрузился в тину тревожного и зыбкого полусна.
...Михаилу Ивановичу снился сон. Улицы, чердаки, подвалы, он где-то блуждает. Закоулки вели его куда-то. Ноги сами шли, шли и шли. Сердце стучало в такт шагам. Дверь распахивается, он куда-то спускается, все ниже, ниже и ниже. И как будто он не просто сам Михаил Иванович, а какой-то седьмой сын Вельзевула. Он все знает, все видит, все понимает, и он уже где-то не на земле, а в самом аду, глубоко под землей.
Ад представлял собой не раскаленное пекло. Зал с огромным количеством туалетных кабинок, в которых страдали души неприкаянных грешников. Повсюду стояли огромного роста круторогие черти с похотливыми блудницами. Блудницы смотрели на вошедшего - бывшего Михаила Ивановича - бесстыже изучающими взглядами. Черти громко пересмеивались.
Панорама расширилась, пространства стало больше. Огромный толстопузый черт напирал на молоденькую девицу и шептал ей на ушко сальные речи, трогал ее, тискал своими когтистыми лапами. Бывший прозектор подошел к толстопузому, чиркнул пальцем по его брюху, произнеся:
- Да ты у нас на шестом месяце будешь, отстань от нее.
Пузо черта лопнуло, из него полились кровь, грязь и содержимое кишечника. Круторогий, вытаращив свои бычьи белые глаза на прозектора, громко захохотал. "Бывший" открыл врата и увидел еще и еще более низшие ярусы ада.
"Данте, настоящий Данте", - звучало в его мыслях. Он шел по ступенькам вниз - то ли шел, то ли опускался в лифте, то ли летел с бешеной скоростью метеорита. Тьма все гуще и гуще окутывала его со всех сторон. Не было холодно. Не было жарко. Было никак. Он видел, знал, понимал каждую душу, затаившуюся во тьме.
Зная их судьбы, каждый изгиб и поворот мыслей, чувств, ошибки прошлого, он видел страх перед предстоящим высшим судом и новую, новую, абсолютно новую жизнь с новыми победами, поражениями и грехами, с новой и новой, непрекращающейся кармой.
Тьма становилась плотнее, отчетливо видны были узы, связывающие мириады душ в этом нескончаемом одиночестве. Одиночество. Одиночество. Одиночество, сконцентрированное этой тьмой в каждой душе, и было, и есть самое страшное адское наказание - где каждый был и судья, и палач себе, не видя выхода к свету.
Знающий и неведомый никому, он проходил меж всех этих миров, меж всех этих страданий и искал одну-единственную душу - может быть, свою, может быть, Полины.
Проснулся Михаил Иванович в тяжелом поту. Резким движением откинув одеяло, сполз с кровати. Переводя дух, он подошел к окну и открыл его. В комнату ворвался свежий порыв ветра. "Чертовщина какая... Мерзость какая, - подумал Михаил Иванович. - Я сильно устаю от работы в последнее время".
Прошел в ванную, умылся. Часы показывали два двадцать ночи. На улице темно. Он выпил стакан воды и, глубоко вздохнув, поспешил одеваться. Вот он и на улице. Под ногами скрипит декабрьский снег, перемешанный с гравием. В воздухе чувствовался запах одиночества, смешанный с дыханием городских свалок, с табачным дымом и с неуловимым оттенком гари еще не угасших надежд.
Вдруг совершенно неожиданно в мыслях Михаила Ивановича всплыл пузатый морской гражданин, нырявший в морских изумрудах, учивший сынишек смелости из "Третьей симфонии" Андрея Белого. Морской гражданин сильно напомнил ему пузатого черта из только что увиденного сна. Патологоанатом потряс головой, отгоняя мрачные образы.
Куда он шел, не задавался вопросом, но в глазах его была Полина. Куда бы он ни посмотрел, везде была она. Он поглядел на небо - месяц был на ущербе. Звезды играли какую-то рождественскую мелодию. Только что виденная во сне дьявольщина как-то не стыковалась, не вязалась с этой самой рождественской кантатой. Снег скрипел под ногами. Михаил Иванович свернул в темный провал между домами. Он шел по наитию.
Морозный воздух трезвил его. Кровь сладко замирала в жилах. Дышать становилось то легче, то труднее. И, наконец, взгляд его уперся в ржавую табличку номера дома: Морская, 13. Робким движением он толкнул дверь. Ветхая дверь подалась, Михаил Иванович шагнул вперед. Запах плесени, пыли, увядания, уныния, осыпающейся со стен штукатурки сопровождал его по всему коридору. Он прошел все квартиры, все комнаты - они были пусты. Фонарик горел в его руках, как всевидящее око.
Никого не было. Ни души. "Странно, странно, - думал про себя Михаил Иванович. - Неужели я сошел с ума, и не было никакой Полины, и не было вообще ничего? Да, я схожу с ума", - снова подумал он, направляясь к выходу. Еще раз, отходя от дома, он посмотрел на дверь и заметил листок бумаги, приклеенный к двери: дом подлежал сносу.
Он вернулся домой, когда было еще темно. Вертухай и Чемодан спали. Михаил Иванович лег на софу, прикрыв ладонью глаза. Ему было грустно-грустно за себя, за свой рассудок, за свою одинокую жизнь. Хотелось плакать по-детски. Глаза его повлажнели, и он тихо уснул.
Сквозь сон он почувствовал: кто-то наклонился над ним, кто-то смотрит на него, кто-то гладит его волосы. Он открыл глаза - Полина смотрела на него немигающим взором. Те же черные волны волос, те же прекрасные глаза, те же изогнутые брови. Красота Полины напоминала очарование киевских ведьм, описанных Гоголем. Она наклонилась над ним, и холодный обжигающий поцелуй снова прикоснулся к его щеке.
" Я сплю, и это все сон. И я - сон, и пес, и кот - сон , и работа - сон, все - длинный, длинный и нелепый сон", - бормотал Михаил Иванович. А волосы ведьмы длинными черными волнами коснулись его лица и разбудили его.
- Полина, - изумленно прошептал он.- Это ты? Как ты появилась здесь?
Полина ничего не отвечала и тихо улыбалась своей ироничной и немного ехидной улыбкой.
...Вертухай все так же любил поезда, поэтому он часто ходил на вокзал. Шум поезда привлекал его. Он не ждал никого, брел среди толпы, смотрел, как носильщики везут багаж. Люди встречались, прощались, провожали кого-то, плакали, смеялись, ели булочки, беляши, пирожки, читали газеты, лузгали семечки.
Люди были разные - высокого, низкого роста. Длинные, как столбы, маленькие толстые, как бочонки. И носы были у всех разные - вытянутые, тонкие, плоские, мясистые. Редко встречался римский нос. Курносые, особенно у юных девушек-студенток. Девушки были хохотушки с конопушками или просто с бледным лицом. Были краснощекие русские барыни, похожие на матрешек. Они подкармливали Вертухая остатками колбасы, прочей еды, ласкали его, почесывая за ушком, гладили по голове.
И все это - с запахом сигарет, лязгом вагонов, стуком колес, гудением рельсов. И он - который никуда не спешил, не торопился и все понимал. Понимал, как человек. Сукин из лагерных снов был в нем, но его уже не было с его сучьей фамилией. Он менялся незаметно для себя. Будучи собакой, псом, он становился человеком в отличие от своего прошлого, когда он был диктатором, когда звериная, не просто животная, часть его торжествовала.
Путь дракона заканчивался в собачьей шкуре, намечалось что-то новое. И это новое было человеческим. Сколько запахов, неуловимых для человеческого носа, пронзали мозг Вертухая! Сколько неуловимых для человеческого внимания намеков было открыто и ведомо ему! Сколько людей, событий, всего-всего-всего... И везде он находил себя, ничем не отличимого от других людей. Лишь одна тоска, как очень прочная непробиваемая стена, стена кармического воздаяния - жизнь в шкуре четвероногой немецкой овчарки - отделяла его от них.
Глава 5.
Полина смотрелась в зеркало своими дьявольскими восточно-раскосыми глазами, расчесывая при этом волосы - длинные, черные, похожие на игривые волны ночного моря. Задумчиво вглядывалась не то в зеркало, не то сквозь него. Гребень, доставшийся ей от прабабки Василины Ионовны, был с тонкими длинными костяными зубцами. Василина Ионовна была ведьмой не только по характеру, но также и по существу ее души. Глаза Полины как-то неслучайно в своем отражении внезапно наткнулись на давно отошедший в мир иной взгляд прабабки. Нет, не испуг, Полина не из пугливых, некое замешательство, волнение, смешанное со смущением, заставило ее покраснеть и отвести взор.
Привидевшийся ей в зеркале образ улыбающейся старухи потускнел и медленно распался на разноцветные блики, и в зеркале Полина увидела зеленый луг с полевыми цветами. Комнату наполнил запах фиалок.
Да, Полина расчесывала их - свои прекрасные, черные, как смоль, очаровывающие, как темная киевская ночь, волосы, тихонько напевая при этом. В песне слышалась не то тоска, не то радость, какая-то простая девичья грусть, отдающая майской весной, запахом первых цветов и холодным желтым бликом бронзовой луны, отливающей в ряби темного пруда или текущей куда-то такой же темной реки, возможно, уходящей в подземелья к Стиксу.
Казалось, сама кровь застывала от звуков и слов чарующей песни. Вертухай и Чемодан глядели на нее со стороны, молчали, завороженно слушая ее. Пес - раскрыв широко глаза, тихонько поскуливая. Полина отвернулась от зеркала, прервав свое занятие:
- Ух ты, мой хороший, ах ты мой толстопуз! - произнесла она, взяв кота на руки. Шерсть у кота встала дыбом, но он невольно подчинился ей. Желтые кошачьи глаза, в которые вглядывалась Полина, уже казались ей не просто отполированными медными грошами, они уже были бездонными колодцами, в которые душа Полины влетала, впархивала огромной, с черными крыльями, бабочкой.
Полина видела в них улицы города, свалки, мусорки, кошек, собак, снующих туда и сюда, обувь людей - ботинки, женские туфли на шпильках, и даже рыбные косточки, которые когда-то грыз Чемодан, отраженное в лужах небо, купающиеся в этих лужах воробьи, пьющие из них голуби - неповоротливые, надоедливые...движущиеся автомобили...кору деревьев, на которые карабкался Чемодан. И какая-то некошачья, совсем некошачья, не свойственная животному обнаженная душа открывалась, как тайная дверь - без шума, без скрипа. Душа человека в шкуре четвероногого существа.
Внезапно Полина увидела пустырь. Что-то стремительное, какие-то резкие движения, женские вскрики. Клубящееся темно-серое существо - орущее, воющее нечеловеческими, некошачьими взвизгами. Казалось, темное воплощение ада вырвалось на поверхность земли, вцепившись в кого-то, во что-то своими безжалостными когтями. И лицо под темно-серой шапкой, окровавленное лицо человека. Глаза, глаза, которые она внезапно вспомнила, узнала... Похолодев и испытывая тошноту, она отшвырнула животное от себя.
Кот, тяжело плюхнувшись на пол, недовольно урча, грозно взглянув на Полину, побрел в другую комнату. Слабость опутала все ее существо. Слабость, внезапно сменившаяся яростью. Яростью тигрицы, приготовившейся к прыжку. Несмолкающая мысль стучала кровью в ее висках: он, это он убил меня, это он... это он, это он. Значит, и не только меня? И не только я его жертва? Не только я,..- повторяла она, как безумная, не находя себе покоя и места.
... Люди шли с транспарантами, с флажками. Флаги были разные: российские триколоры, "жовто-блакитные" украинские. На транспарантах протестующих было написано: "Долой войну в братской Украине!", "Вон из Сирии!", "Диктаторов страны - к ответу!", "Правительство - в отставку!", "Долой лживые СМИ!", "Руки прочь от РБК!".
Протестующие шли в огромном количестве, это были десятки и десятки тысяч людей. Движение на улицах было перекрыто. По всей стране шли забастовки. Бастовали дальнобойщики, шахтеры, водители автобусов, коммунальщики, вкладчики, которых обманули липовые банки, служащие турагентств, которые лишились заработка ввиду участившихся в стране и за рубежом терактов и вооруженных конфликтов.
Огромная, огромная река человеческих голосов заполонила главные столичные улицы. Протестующие дополнялись толпой зевак, наблюдающих за происходящим с левого и правого берега улицы. Впереди толпу демонстрантов, как всегда, ожидали внутренние войска и полиция. Стояли БТРы, пожарные машины, скорая помощь, телевизионщики разных каналов - зависимых от правительства и независимых.
Полицейские с прозрачными щитами преграждали путь шествию. Они ритмично и в такт друг другу постукивали дубинками по щитам, готовые ринуться на разгон демонстрантов.
Особенно громко скандировал и был заметнее всех, стоя на наспех сколоченной трибуне, высокий, в долгополом сером пальто узколицый и белоглазый. Он кричал в мегафон:
- Не отдадим наших детей на съедение драконовской власти! Отмена грабительских налогов! Дорогу малому и среднему бизнесу! Повышение пенсий и заработной платы! Правительство гнилое, недееспособное, безмозглое должно уйти в отставку! Мы должны доказать, что российский народ - не скоты, не стадо, которым легко управлять с помощью телевизора! Мы - люди! Долой продажный коррумпированный чиновничий аппарат! За решетку настоящих убийц Денцова! Прозрачность судов и зарплат чиновников! За сближение с Европой! Мы хотим мира!
Солдаты, полицейские бросились на демонстрантов после нескольких предупредительных газовых гранат. В ход пошли водометы. Демонстранты падали от мощных струй воды. Полицейские работали дубинками, давили людей щитами, теснили толпу к домам, заламывали руки, надевали наручники, били ногами.
В ответ протестующие хватали оставшиеся от порванных транспарантов палки. Где-то появились куски арматуры. Полицейских и солдат тоже били, чем только могли - в ход шли кулаки и ноги. Ясно было одно: толпу уже не остановить. Прибывали все новые и новые подразделения полиции и внутренних войск. Народ скандировал: "Фашисты! Фа - ши - сты! Фа - ши - сты!". А струи водометов, сбивая протестующих и случайных зевак с ног, смывали с асфальта кровь и остатки транспарантов, потерянные в суматохе вещи.
Полина с Вертухаем по несчастливой случайности оказались в одном из проемов между домами, откуда разбегались люди. Она недоумевала: что происходит? И все же ноги ее неумолимо вели в эпицентр происходящего. Выйдя на главную магистраль, она увидела побоище. Пес неожиданно вырвался вместе с поводком. Вертухай видел, чувствовал, знал. Знал он одно: настал его звездный час. Не рассуждая, он подскочил к рукаву водомета и зубами вцепился в брезент. Ворча, с собачьей, какой-то волчьей яростью он рвал его. Рывок, и еще, и еще один дерзкий, звериный, вцепившийся насмерть рывок.
Брезент рукава, наконец, был разорван песьими клыками, вода ударила во все стороны острыми струями, сметая при этом и Вертухая. Полина бросилась вперед, к псу, схватила его за поводок.
Пес продолжал рваться с поводка, Полина с трудом удерживала его. Полицейский замахнулся на собаку дубинкой. Полина резким движением вскинула руку, как бы защищаясь, как бы отмахивая движение дубинки и вскрикнула нечеловеческим голосом:
- Заткнись!
Рука с дубинкой остановилась. Все, абсолютно все происходящее вокруг замерло, окаменело, все смотрели только на нее, пригвожденные к месту и завороженные... Строй полицейских и солдат молча расступился и по какому-то молчаливому приказу пропустил женщину с овчаркой.
А Полина шла со своим ледяным взглядом, не зная, куда ей идти, не думая, не соображая. За ее спиной наступило молчание. Все медленно расходились, все утихло. Единственное, что она вспоминала, - это свою утреннюю песню - песню колдуньи, способную остановить ветер:
И нежная рука,
Ласкающая колыбель в ночи;
Усни дитя, усни, земля, молчи.
Одна, одна - сама безумная Луна...
Было шесть часов вечера. Трамвай ехал неторопливо. Под стук колес Полина, держа пса на поводке, думала. О чем? Может быть, ни о чем. Может, просто смотрела на медленно протекающую за окном трамвая жизнь. А колеса все стучали и стучали. И что-то было необычное в этом стуке.
Демонстрация, застывшая толпа, немая сцена, которую вызвала Полина. Бездонные глаза Чемодана и промелькнувшее в них испуганное и окровавленное лицо убийцы. Как много всего ! Сколько событий за один день! Какая странная, непредсказуемая жизнь. Взгляд ее соприкоснулся со взглядом сидевшей напротив Лидочки. Полина остановилась на мгновенье, ее буравящий взгляд впился в девушку. Та невольно замерла на несколько секунд, испуганно глядя на незнакомку. Губы Лидочки задрожали. Какая-то волна страха, словно озноб, охватила ее, она отшатнулась.
Полина вышла на остановке. Лицо девушки четко отпечаталось в ее памяти. Потому что в глазах незнакомки Полина снова увидела лицо убийцы, уже более отчетливо, чем в глазах Чемодана. И еще некоторое время удивленный и растерянный, испуганный взгляд оставшейся в вагоне кондукторши панически прорезал стекло трамвайного окна и мчался вслед за ускользающим образом незнакомки с собакой.
Глава 6.
Пламя факела неровно освещало каменную кладку. Черная тень спускалась в подземелье замка, как в преисподнюю. Освещенная зала, люди в черных балахонах. Огромный стол из черного камня, факелы на стенах освещали залу достаточно ярко. От них и множества коптящих свечей было душно.
Незнакомец откинул капюшон и рассек залу взглядом. Люди в капюшонах склонились перед ним. Он узнал себя в их глазах, хотя этого и не хотелось, ужасно не хотелось.
- Жильбер, приветствуем тебя, наш повелитель, наш господин и учитель!
Все балахоны встали в круг и стали бормотать что-то на непонятном языке. Было это бормотание не то молитвой, не то заклинанием. Отчасти оно сопровождалось неким завыванием, которое издает собака или волк.
На груди повелителя поверх кольчуги висела перевернутая звезда. Один из капюшонов поднес ему кинжал с тонким изогнутым восточным лезвием. Другой подошел со свертком. Сверток шевелился, что-то было живое внутри. Балахон развернул ткань - там оказался младенец. Хорошенький мальчик заплакал, засучил ножками, потянул кверху ручки.
- Хвала тебе, владыка звездного неба, даруй нам силу, вернись на землю в нас, в наши дела. Сила великих звезд, сила твоей армии света, да будет повержен висящий на древе иудейский бог, обманщик, дарующий людям слабость и ложь во спасение. О, великий Вельзевул! Именем Валтасара, Каспара и всех ангелов, сошедших с тобой в долину скорби, в долину битвы, в долину наших побед, в долину, куда поведешь нас ты на злачные пажити к неувядающей плоти жизни...
Мы приносим тебе в жертву безвинное дитя, и этой кровью заклинаем мы, призываем, услышь нас, вкуси душу, ибо в крови - душа живущего.
С этими словами Жильбер замахнулся тонким, острым, как бритва, кинжалом и рассек тело младенца. Кровь брызнула во все стороны. Жильбер погрузил руки в тело ребенка и окропил его кровью алтарь. Балахоны зашлись в исступлении, они завыли какую-то песнь на непонятном наречии. Кто-то просто выл, кто-то ползал на четвереньках, кто-то катался по полу, царапая себе лицо. Вся оргия погрузилась в мрачный сатанинский экстаз.
Жильбер, погрузив руки в тело младенца еще раз, огладил свою длинную бороду. Борода сияла темно-синим цветом при свете факелов и свечей. Глаза мага заблестели в предвкушении черного дара силы, но громовой голос прозвучал:
- Отныне во многих жизнях ты проклят, и все вы обрели муки вашего собственного ада!
И глаза Орлеанской девы, холодные глаза, увлекающие его за собой в любую адскую рубку, привиделись ему снова. Короткая мальчишеская прическа и взгляд, ледяной взгляд, пронзающий его до основания. И этот взгляд также неотвратимо проклинал его.
Сила переломила силу. Жильбер стучал в дверь, но дом оказался пустым, и он рухнул, погребая под своими обломками надежды на вечную жизнь и власть мага.
...За окнами московской квартиры снег падал большими мягкими хлопьями, синевато искрясь в лучах фонарей. Михаил Иванович вздрогнул, дернулся, захрипел. Стон его был схож с детским. Он опять проснулся в тяжком липком поту. Полина гладила его голову, все теснее и теснее прижимаясь к нему.
"Какой дурной сон, чертовщина какая-то опять". Он поднялся, присел на кровать, расстегнул ворот тесной пижамы. Полина тоже встала с кровати, подошла к окну и распахнула его. Лунный свет окутывал ее прекрасную обнаженную фигуру, напоминающую древнегреческую статую.
Свежий, с леденящим оттенком, ветерок ворвался в душную спальню московской малогабаритной квартиры. Античная дива стянула с Михаила Ивановича стесняющую одежду, прильнув к его груди, уселась к нему на бедра, оплетая его гибкими ногами.
- Милый, забудь о своем кошмаре, это просто сон, и не более.
- А что есть сон? - выдохнув, ответил Михаил Иванович. - У меня такое ощущение, как будто я видел самого себя, и трудно понять: а где жизнь? А что - сон?
- Милый, все сон, кроме любви, - прошептала Полина.
Он смотрел в ее глаза. Они разгорались странным, уже привычным ему, голубоватым фосфорическим блеском. Ее ледяные поцелуи морозили его сердце. Руки, руки ундины, марины - русалочьи руки скользили по его обнаженному телу, ласкали его, прилипали к нему, как присоски. Ее обнаженная грудь буквально вонзилась в него, соски бороздили его околдованную кожу, его зачарованное тело.
В лунных бликах была вся спальня. Они сливались в акте любви, в этом оргаистическом действе. Они были пронизаны лунными бликами и мутно-желтым, блеклым светом фонарей. Казалось, вся вселенная танцует в одной точке пространства. Нет Полины, нет Михаила Ивановича, нет квартиры на Новых Черемушках, ничего нет - один экстаз, сплошная безграничная радость. И сила, огромная, непонятная, непостижимая, наполнила все его существо. Он достиг губ ведьмы, дойдя до конца и открыв дверь нового его, другого его. Другого для этого мира.
Ночь завершилась. Вещие события теперь виделись ему уже под совершенно другим углом, непонятные простым смертным. После этой ночи он стал слышать разговоры Вертухая, Чемодана, мысли людей в толпе прохожих, щебетание птиц стало ясным. Шепот и стоны деревьев - все говорило с ним. Даже камни произносили одному ему понятную истину.
И было невыносимо от всех этих доносившихся до его слуха и сердца голосов. Но в то же самое время было не стыдно, не страшно, не непривычно, было никак. Все было само собой разумеющимся. Сама способность не удивляться обретенной силе являла собой пробуждение того, что уже было в нем. Михаил Иванович окончательно проснулся от обыденного себя, от привычной, какой-то карикатурной жизни маленького существа огромного человеческого муравейника.
...Блуждания Вертухая продолжались. Вокзалы, задворки города, толпы вечно спешащих людей, и такие же, как он, собаки, собаки - породистые, беспородные. Желание Вертухая бежать куда-то объяснялось просто: ему очень хотелось выбраться из собачьей шкуры.
Некий протест души человеческой сопротивлялся тому, что было. Хотелось заговорить. А как? И с кем? Кто мог понять, кроме его хозяина, вечно окруженного мертвыми пациентами. А Полина - то она была, то исчезала со своей загадочной пугающей улыбкой. Вертухай бродил, пропадая иногда на неделю. Михаил Иванович с Полиной даже раза два искали его.
Но дорога - бессчетное количество голосов и лиц, нежелание мириться с тем, что есть - все это мучило и манило его... Чьи-то грубые голоса, машина, люди с веревками - и вдруг горло Вертухая обожгла тугая петля. Кто-то тянул его неудержимо, несмотря на сопротивление.
- Держи, держи! Развелось их тут, мать твою, - железные руки схватили его и швырнули в одну из клеток серого фургона. Пахло собаками, табаком и отчаянием. Короче, пахло концом собачьей жизни. Вертухай обнюхал клетку, посмотрел по сторонам, сторожко просунул лапу сквозь прутья решетки, нажал на рычажок - клетка открылась, замка на ней не было. Открыл другие клетки. Вся свора начала рычать, кусаться, лаять. Вертухай прилег, прижавшись, возле створок, приготовившись к броску.
В самый момент Вертухай прыжком повалил сотрудника ППЖКХ ударом в грудь, в голову всей тушей, стремительно метнулся в темные сумерки. Где-то горели огни частных домов. Вертухай бежал, бежал не глядя. Мелькали дворы, был слышен лай собак, дымили ночные трубы, а пес рвался вперед. Сердце бешено колотилось, сердце собаки или сердце человека. Куда бежать?
Наконец, показалась трасса, он побрел по ней в сторону огней больших высоток. "Может быть, не зря... Может быть, вот сегодня я хоть что-то сделал, хоть кому-то помог, спасая свою песью шкуру". Хотелось молиться и выть. На собачьих глазах Вертухая были слезы, слезы, как у человека, который вспоминал самого себя. Вертухай возвращался домой.