Аннотация: Что ты видишь в кривом зеркале, когда смотришь на себя?
Кривые зеркала
Он любил, когда в город приезжал цирк.
Случалось это обычно поздней осенью, когда холодные капли дождя тарахтели по полусгнившей жести сараев, или же ранней весной, когда такие же холодные капли капели разбивались о вылезающие из-под снега окурки.
Несколько фургонов останавливались на пустыре, где летом бойко шла торговля местных селян и огородников. Встав полукругом вечером, наутро "цирк" уже был готов принять посетителей.
Вонючая клетка с полудохлой старой гиеной; шавка, которую покрасили в рыжий цвет, выдавая её за дикую собаку Динго - это зоопарк. Фургон с облезлым изображением монструозного клоуна - это комната страха. Дверь в него была занавешена плотной чёрной тканью. Обычно туда ходили парочки обжиматься в темноте под вой привидений из папье-маше. Маленький шатёр с металлической сферической клеткой в нём - это, собственно, цирк. Оттуда доносился треск мотора, и прокуренный голос, перемежающийся кашлем, сообщал в который раз о смертельном номере "великолепного и бесстрашного Жюно". Жюно заводил мотоцикл и, обдувая немногочисленных зрителей выхлопными газами, ездил по клетке. Сладкая вата и "однорукие бандиты", мороженое и хот-доги, длинноногая акробатка с морщинистым лицом, которая жонглировала на шаре кеглями и пустыми бутылками. Тир.
В их забытом всеми городке начинался настоящий праздник, когда приезжал цирк. Этот самый нелепый и жалкий цирк в мире.
Но больше всего он любил "Комнату смеха". Пара десятков кривых зеркал на стенках - это всё, что было в фургоне. Большинство из них уж треснули от времени
Он покупал билет и заходил внутрь. Смотрел на своё отражение, медленно переходил от одного зеркала к другому. Пока не находил именно то, что делало его... нормальным. Он просто стоял - и смотрел, и слёзы текли по его лицу.
А люди заходили и уходили, смеялись над своим отражением, но больше всего - над ним. Тыкали в него пальцем и захлёбывались со смеху. "Урод! - кричали они. - Смотри, какой урод!"
Он глядел в зеркало, и видел в нём отражение. В нём уроды осмеивали обычного человека.
Да, он очень любил, когда цирк приезжал в город. Его кривые зеркала умудрялись показывать правду.
И в этот раз, казалось, всё повторится как обычно. Будет "зоопарк", и клетка, и зеркальная комната. А потом днём - смех, а ночью - слёзы.
Но на афишах аляповатыми буквами рекламировались не мотоциклетное шоу, а трюки на высоте. Не акробаты, а жонглёры. Всё же остальное было как прежде. Ужасы, зеркала, тир.
Конечно, он пошёл. Но ноги почему-то повели его прежде зеркальной комнаты в шатёр. А там... там он увидел Её.
Самый настоящий ангел парил на невообразимой высоте, медленно поводя круглыми китайскими веерами. Шаг, ещё шаг по натянутому канату, а потом кувырок. И весь зал вскрикивает, когда канат под Её босыми ступнями ходит ходуном. Но вот площадка на шесте. А там босоногий ангел с повязкой на глазах гордо вскидывает руки вверх, и все выдыхают облегчённо: дошла.
Он не знал, что с ним творится, но весь день так и не вышел из шатра, прячась между представлениями вместе с мальчишками в складках полога. Зеркальная комната не дождалась своего постоянного посетителя. Зато шатёр обрёл завсегдатая.
Не было человека, кто переживал бы за Неё больше. Кто любил Её больше.
А когда отгремели финальные фанфары гастроли, он пошёл в кибитку директора.
- Ну и зачем ты мне, горбун? - директор пыхнул в его сторону дымом из сигары. - Что ты можешь?
А что он мог предложить? Убирать, готовить, чистить. Неважно, что. Главное - где. Рядом с кем.
- Убирайся, - взмахнул стаканом с виски.
Отчаянье ослепило, и он не заметил подножки от жонглёра, что тоже был здесь. Грохнулся знатно. А когда, кряхтя, силился встать, красный от унижения и обиды, услышал смех. Который вскоре перерос в хохот.
- Ладно, оставайся, - вытирая слёзы, махнул рукой директор. - Клоуна-то у нас и нет.
Кутерьма и круговерть кочевой жизни стала полной противоположностью его прежнему существованию. Публичные выступления на арене пришли на смену затворничеству. Раньше он бежал от смеха над собой. Теперь же, наоборот, его... работа была как раз в этом: дать людям осмеять его уродства. А ведь многого для этого и не требовалось. Больнее упасть, ужаснее скривиться. Что ещё людям надо, чтобы показать другому на существо неуклюжее себя, смешнее себя, нелепее.
С Ней рядом всё это казалось пустяком. Она всегда встречала его искренней улыбкой, смотрела незряче насквозь, обнимала.
- Ты ангел, - говорила. - Вот видишь, крылья растут? - И гладила его горб. - Когда-нибудь, скоро-скоро, когда они вырастут, мы улетим. Улетим вместе. На облако. Я там была. Я там вижу.
Она была сиротой. Директор нашёл Её в каком-то приюте для инвалидов. Купил. Просто - купил.
А теперь Она ходила по канату. Зрячие не могли так, как Она. А ещё служила живым манекеном для шоу с ножами. Жонглёры, эта пара злых, очень злых людей, истыкивали под барабанную дробь всю тунику вокруг Неё острыми железками. Зал ахал. Горбун дрожал от страха.
Естественно, все цирковые видели, что с ним, из-за кого и почему он с ними. Потешались, издевались. Особенно жонглёры. Его они особо ненавидели. Беспричинно.
А директору было всё равно. Он пил виски, курил сигары. Больше, казалось, его ничего и не волновало. Однажды ночью они с горбуном встретились на арене. Директор был так пьян, что упал на опилки, пролив из стакана. А потом сказал клоуну, пытающемуся поднять его тушу:
- Знаешь, а мы ведь - зеркала. Отражаем. Тех, кто внутри нас сидит или тех, кто в нас смотрит. Искривляем, - он помолчал и добавил. - Хочешь её? Знаю, что хочешь. Выкупи! Отдам... Уйдёшь. К дьяволу отсюда. А то слишком уж я... окривел.
С тех пор горбун стал клоуном с утра до ночи. Цирк, а после или прежде - сторонние заказы, детские праздники. И нательный пояс, куда он складывал сбережения, всё тяжелел.
Однажды он вернулся из индивидуального представления, и сразу почувствовал неладное. Цирк словно вымер, лишь металась по клетке голодная гиена, да доносились несвязные крики из шатра.
Посреди арены стоял помост, а вокруг него сгрудились все цирковые. Кто-то плакал, кто-то заламывал в отчаянии руки. Горбун на негнущихся ногах поковылял к людям, как вдруг над ухом рявкнули пьяно:
- А вот и наш Ромео!
Его ухватили за шкирку и поволокли к лестнице, что вела на одну из двух площадок. Между площадками был натянут канат. На дальней площадке стояла Она, и горбун со стоном облегчённо вздохнул.
- Лезь! - толкнули его на лестницу. Кольнули в спину острым. - Ну!
Теперь горбун увидел, что люди сгрудились вокруг директора. Тот лежал без движения. Лицо его было почему-то красным и искажённым. Грудь не двигалась.
- Дамы и господа! Леди и джентльмены! Почтенная публика! - глумливо кричал пьяный жонглёр. - Смертельный номер! Ромео идёт к своей Джульетте по натянутому на невообразимой высоте канату! Любовь окрыляет!
В плач снизу вплелись ропот и робкие возражения, затем - звон разбитой бутылки и чей-то стон. Жонглёры устанавливали новые правила. Теперь над ними не было никого.
- Вперёд, горбун, - крикнул жонглёр. - Или, - с глухим стуком в помост под Ней встрял кинжал.
- Нет, мой ангел, нет! - закричала Она, но следующий кинжал уже срезал прядь Её волос.
- Музыка! - рявкнул пьяный голос, и в барабан застучали руками и ногами.
Горбун знал, что не сумеет пройти по канату. Никто, кроме Неё, не смог бы. Но просто стоять и ждать того, что бездушное железо причинит вред Ей, он был не в состоянии.
Ботинки прочь, вслед за ними носки, и вот уже под залихватский пьяный свист жонглёра его пятка касается каната.
Сколько он сможет пройти? Шаг? Два? Неважно. Главное, что до самого конца будет видеть Её лицо, Её глаза и Её руки, что тянутся к нему.
Люди дружно ахнули, а жонглёр издевательски засмеялся.
Шаг.
И второй.
Лишь глаза Её перед собой, и волосы. Туника парусом развивается от неизвестно откуда взявшегося ветра. Словно крылья.
А смех умолк. Тишина. Лишь скрип каната под ногами горбуна. Свист летящего кинжала. Треск рвущейся пеньки. Пустота под пятками. Треск рвущейся материи за спиной. Мокрое хлопанье, красные брызги, изумлённый вскрик где-то внизу.
А Она всё ближе. Лишь чуть-чуть остаётся, чтобы заключить Её в объятья. Защитить от бездушного железа, от бездушных людей. Унести отсюда далеко-далеко. Может, даже на облака. Где Она может видеть.
Утренний туман стелился над пустырём, там, где ещё ночью был передвижной цирк. Теперь на его месте остался лишь мусор. Ветер перекатывал по земле окурки, обрывки афиш. Бросал их на осколки кривых зеркал. Иногда шевелил горку белых перьев, что лежала поверх лоскутьев чьей-то туники, словно изрезанной ножами.
![[жена]](/img/r/rashewskij_m_w/kzerkala/kanatohodes-v.jpg)