Рейхтман Григорий Вельвелевич : другие произведения.

Птичий Фургон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История путешествия по снам, жизням, землям.

ПТИЧИЙ ФУРГОН

Часть Первая.

ПТИЦЫ.

Дорога.

  
  
  
   Я ехал на поезде в Ленинград. Была серая дождливая осень.
   Бёлль мне надоел, и я наконец отложил его.
   Свет был приглушён, как и звук. Я смотрел за окно на проносящиеся мимо станционные домики, на тусклые глыбы многоэтажек, на мокрые платформы, на бурую ржавчину гаражей, на серое, низкое, медленное небо, для меня теперь почти неподвижное.
   Неплотно закрытая дверь купе постукивала о металл косяка. Я задремывал под монотонное движение поезда.
   Из полудрёмы моей мне казалось, что с речью двух тётенек-соседок по купе происходят некие превращения. Например, "слыхала" превращалось в "вокзала", а "вокзала" - в "сало", или в "сказала". Разговор приобретал фантастический, пугающий оттенок. Ну уж нет, решил я. Лучше всё-таки смотреть в окно.
   Или спать.
   А началось с чего? У меня зазвонил телефон.
  
  
   ============================================
  
   - Привет, - сказал Витька, - узнал?
   - Привет, - сказал я, - конечно. Привет. Как ты там?
   - Слушай, - сказал он, - тут есть всякие разные ПТУ... в общем, из которых в армию не берут. Короче, приезжай, если хочешь. Я тебя встречу. Ты же, вроде, любишь Питер?
   И ещё что-то в том же духе.
   Потом он повесил трубку.
   Это было вчера утром.
   А я тут же узнал по телефону какие есть поезда на Питер, и отправился за билетом. А вечером - на вокзал. Витькина мама привезла его чемодан, когда узнала, что я еду. Собрала быстренько чего-то там и приехала с другого конца города. С чемоданом и ещё с какими-то кульками. В результате возникла путанница: часть Витькиных вещей оказалась в моём чемодане, а часть моих - почему-то в Витькином, но это уже потом обнаружилось. Провожала на вокзал меня мама. И ещё Антошка.
   Об Антошке надо сказать несколько слов. Это был сын наших с мамой давних знакомых. Точнее, друзей.
   Я был знаком с ним несколько лет. А подружился неожиданно и недавно. Так бывает - смотришь, смотришь на человека - и не видишь, что он - то ли в чём-то похож на тебя, то ли просто - всё понимает... Короче говоря, вдруг оказалось, что ни с кем больше в нашем городе мне не хочется говорить неважно о чём и бродить всё равно где. А мне всегда был нужен именно такой человек. И ему, кажется, тоже, хотя ему-то было всего двенадцать, а мне уже семнадцать. А может быть, именно поэтому нам и было так легко и хорошо друг с другом.
   Правда, был ещё Витька, но он тогда как раз уехал, и кроме того - с Витькой на некоторые темы не особенно-то поговоришь. Но об этом - позже.
   Где мы только не бродили с Антоном - и по окрестным лесам, и по старым заброшенным стройкам - и часто часами подряд сами не знали, что это за район, где мы находимся. Тогда возникало удивительное настроение - отрешённое и спокойное, словно привычный мир стал совсем другим - и мы на другой планете, или в другом времени, а может просто снимся друг другу - и это добрый сон.
   Мы не надоедали друг другу разговорами. Иногда больше часа могли идти рядом и молчать. Каждый думал о своём. А потом оказалось, что Антошка - как и я - придумывает музыку. Только у него она звучала без инструментов. И была непохожа на то, что принято называть музыкой. Он мне пытался это подробно объяснить, но я, кажется, не понял до конца. Хотя он уверял, что всё я понял, просто голову себе морочу, как всегда.
   А иногда Антон просто ставил меня в тупик.
   Однажды, например, мы гуляли по какой-то из западных окраин, и набрели на странное место, где дома были похожи на приморские мазанки, а вместо обычных колодцев с воротами были "журавли". Помнится, я ужасно удивился, а Антон вдруг стал говорить странные вещи: мол, у каждого города, вообще - у каждого места - есть особая сердцевина, и если в такую сердцевину попасть, то можно оказаться совсем в других краях, и может оказаться тогда, что ты вовсе не тот, за кого себя раньше принимал.
   Я спросил - откуда он всё это взял, но он только хмыкнул, и ответил: если бы я не забивал себе голову чепухой, я бы это тоже взял. Это, сказал он, брать не возбраняется.
   Вот такие вещи говорит вам двенадцатилетний пацан, а вы сами решайте - как к этому относиться.
   Я надолго задумался, но ничего конкретного тогда не придумал. Я тогда ещё просто не дорос до таких вещей. Даже не то что - не дорос - а просто - опыта у меня такого не было. Я потом часто думал: а что, у Антона - был?
   Мамы наши удивлялись - чего это мы пропадаем целыми днями по пустырям, когда одному следовало бы думать о поступлении в институт, а у другого новый учебный год на носу.
   И действительно, так получилось, что в институт я не поступил. Ни на чём я по-настоящему не "срезался", просто не набрал баллов.
   Надо было устраиваться куда-то на работу, а весной - идти в армию. В армию идти не хотелось.
   Тогда я отдал документы в отдел кадров одного режимного завода и стал ждать - когда они пройдут проверку. Сделал я это ещё и по настоянию друзей - им тоже не хотелось видеть меня в военной форме. Я тогда просто не знал, что с моей фамилией на режимном предприятии мне делать нечего.
   Пока шли всякие проверки, я был совершенно свободен. И принялся теперь уже целыми днями бродить где попало - со всё усиливающимся чувством - что мир - куда более странная вещь, чем мне раньше казалось, что жизнь похожа на сновидение с удивительными и странными законами: знаешь, что спишь, знаешь, что придётся просыпаться, и хочется всё рассмотреть тем более внимательно, ничего не пропуская - чем бы оно ни было. Интересно вот что: я действительно чувствовал, что впереди - пробуждение. Было, правда, непонятно - куда? В какую такую явь? Я стал ждать. Какого-то сигнала, что ли, знака... В общем, "звонка будильника".
   Звонок Витьки не был, конечно, таким "звонком будильника". Он даже почти не изменил моё "сновиденческое" состояние. Но это было уже предвестие - чего-то.
   Предстояло удивительное перемещение в пространстве: другой город, другое небо, и ещё - был странный и смешной довод в пользу поездки: ведь в Питере я смогу купить Антошке акварельные краски и прекрасные кисточки - он здорово рисовал, но инструменты у него были так себе. А Питер тогда славился своими кистями и красками.
   Я думал - вот устроюсь куда-нибудь на работу, заработаю денег - и тогда будет на что эти кисточки покупать.
  

...........................................................

  
   Соседки-тётеньки ушли в вагон-ресторан. Поезд остановился. Напротив нашего окна оказался уродливый, кособокий сарайчик, на шиферной стене которого кто-то написал: "СЛАВА КПСС!". Кривыми рыжими буквами.
   Проводница принесла чай с вафлями "Снежок". Я пил чай и хрустел вафлями, и думал о том, как буду покупать Антошке краски и кисти. Я даже вспомнил один подходящий магазинчик в начале Невского.
   Потом я уснул, и мне снился незнакомый город. Было течение странного ветра, наполненного пузырьками. С порывом этого ветра пролетал я над крышами, над бетонными двориками, залитыми солнцем.
   Иногда цементная поверхность вспучивалась, выпячивалась, и каждая выщерблинка, каждая ямка, каждое вкрапленице - становились видны отчётливо и крупно - как под увеличительным стеклом. Однако стоило мне отвести взгляд - всё успокаивалось, и ветер уносил меня дальше...
   Затем пелена приподнялась как текучий колпак - и схлынула прочь.
   Я обнаружил, что стою на заснеженной обочине улицы.
   Булочная, куда послала меня мама, оказалась закрыта. На дверях висел плоский серый замок.
   Я прекрасно помню крыльцо булочной, засыпанное снегом, помню ржавые металлические уголки, в которые были забраны ступени. Я спускался по этим ступеням, обрушивая своими шагами маленькие беззвучные снегопадики, и снежная пыль блестела на солнце. В памяти и теперь день этот остался ярким, солнечным, но в сновидении небо было затянуто тучами.
   Нужно было перейти улицу. Было негде: сугроб не давал пройти. Улица была пуста - ни одной машины, но я не решался перейти.
   Я ждал какого-то знака или сигнала. Затем я поднял взгляд к низкому, облачному небу.
   И увидел прямо в небе циферблаты.
   Циферблатов было три.
   Стрелки показывали время, двигаясь на каждом из циферблатов с разной скоростью - но на каждом из трёх приближались к отметке "двенадцать".
   - Ты тоже их видишь? - услышал я - и обернулся на голос.
   Темноволосая женщина стояла слева от меня на рыхлом снегу.
   Помню её лицо - сосредоточенное, напряжённое, обращённое к небу, помню как она была одета, хотя с тех пор прошло много лет.
   - Меня считают сумасшедшей, - сказала она тихо, и вдруг - совсем другим голосом:
   - Они крутятся!
   Я и так знал, что стрелки движутся, но теперь понял смысл.
   Появилось знание, что отметка "12" - конец мира. Захотелось закричать что-то, разорвать на кусочки живую картинку, на которой мы стоим и смотрим в небо...
   Под циферблатами разгорался знак: две огненных латинских буквы "W", перекрещенных между собой - одна - обычная, другая - вверх ногами.

...........................................................

  
   Ещё не открыв глаза, я понял - дело в том, что всё может кончиться - стрелки подойдут к двенадцати и погаснет знак мира - и мир погаснет тоже - как гаснет телеэкран.
   И только тут я вспомнил, что еду в поезде, и кроме меня в купе должны быть ещё толстые тётеньки. Я даже не знал куда они едут. Здесь ли они?
   Они были тут: я различил в полутьме их грузные тела под простынями, их сумки в проходе, их пакеты на столе. Вдруг захотелось уйти.
   Я слез с полки, нащупал в темноте кроссовки и вышел в коридор. Задвинул за собой дверь.
   Коридор был пуст. Светились длинные лампы под потолком. Поезд нёсся куда-то... в чистом поле, ну и дела... Чернота за окнами казалась засвеченным негативом.
   Здесь, на полосатой ковровой дорожке, я обулся и пошёл умываться.
   Хорошо было почувствовать, никак не связан с купе - с его темнотой, запахами, обитателями и пространством, сжатым до предела.
   В зеркале умывальника отразился заспанный темноволосый человек, растрёпанный, с какими-то растерянными глазами.
   В который раз я удивился, что вот такой я и есть. Что стоит зажмуриться, и я представляю себя совсем иначе: глаза, например, карие, а не серые, волосы тёмно-каштановые, прямые, а не вьющиеся. Кожа более смуглая, с желтоватым оттенком, какой встречается у жителей островов Тихого Океана... Странно. Но, если подумать, то, пожалуй, не более странно, чем всё остальное.
   В дверь застучали. Я сполоснулся, пригладил свои вихры и вышел. Тот, кто стучал, не дождался и ушёл.
   Снова горел желтоватый свет ламп, блестели глянцевой чернотой окна. Я вышел в тамбур. Прижался лицом к дверному стеклу повыше решёток и стал смотреть. Ночь неслась с той стороны стекла. Но если прижаться плотней, виден второй план ночи. Он уже не летит как сумасшедший, а спокойно проходит мимо. Только тёмный горизонт - почти неподвижен. Несёт нити огней - вон белые... как бусы. А вон жёлтое ожерелье. Дальше - синие, красные россыпи... Наверное, аэродромы... Багряные звёзды в небе над горизонтами - радиомачты. Разные бывают огни.
   Сначала было только ощущение, я его знаю: становится пусто в груди. Побаливает сердце, но это не страшная боль, и скоро она проходит. Становится горячо. Покалывает макушку, начинаешь чувствовать волны - не света и не звука, а того и другого одновременно. Затем понимаешь, что это узор.
   Я, кажется, успевал его разглядеть:
  
   "Дохнуло теплом с Юго-запада. Пришёл мягкий ветер, и стали оседать сугробы.
   Вечер будет странным и мглистым.
   Тёмно-синие тучи придут на закате в зареве жёлтого света. Вот порывы ветра ударили по кровельному железу, опрокинули пустую железную бочку на заброшенной стройке напротив моего дома, распахнули мою форточку и принесли запах сосновой смолы и дыма чужих костров. Ночью ветер будет делать с городом всё, что захочет. Я не смогу уснуть. Потому что улицы станут другими, и я сам не понимаю - плакать мне, или смеяться.
   Наступает утро. Трамваи уже час, как пошли. Свет на кухне выключен, и в дальней комнате проснулась маленькая девочка. Комната перегорожена пополам стеллажом с книгами.
   На двух - дальних от входа - стенах нарисована двойная птица: на одной стене она - птица лета, на другой - птица зимы. Одно крыло у неё - радужное, огненное, а другое - полно метелей и замёрзших оконных узоров, а шейка и голова птицы - на летней стороне, а хвостовое оперение - на зимней.
   Девочка проснулась в своей кроватке и разглядывает радужное оперение на летнем крыле птицы."
  
   Стекло передо мной запотело от моего дыхания. По зелёной двери медленно ползла маленькая Божья коровка. Было поздно. Поезд шёл в чистом поле - даже огней никаких теперь не было видно. Стало холодней. Сильно дуло по полу. По стеклу всё сыпал и сыпал дождь. Поезд набирал ход, и капли, падающие на стекло, превращались в длинные, тонкие, размазаные полосы.
  
   .....................................................................................................
  
   Витька махал мне рукой с платформы. То-есть, это я только через пару секунд понял, что Витька. А сначала я увидел незнакомого человека, одетого довольно элегантно - и - мне показалось - дорого.
   Светлые кремовые брюки без "стрелок", светлый, подчёркнуто иностранный пиджак и слишком тёмная рубашка, ботинки - на толстенной подошве...
   В довершение всего на нём были фирменные очки-"капли", которые у нас ещё только входили в моду.
   - Привет, - сказал он, - чего это ты так смотришь?
   - Привет, - сказал я, - так ведь предупреждать же надо...
   - Ты насчёт прикида? - он небрежно махнул рукой: - это спецодежда.
   - А без спецодежды нельзя? - полюбопытствовал я.
   - Можно, - он поморщился, - если любишь общаться с кем попало... Здесь только мои вещи?
   Он имел в виду чемодан в своей руке. Все вещи у меня в мой не влезли, в Витькином была пара моих рубашек и ещё какие-то мелочи.
   - Нет, - ответил я, - мои тоже...
   Я на минуту остановился.
   - Забыл что-то? - сказал Витька.
  
   "Здесь только мои вещи?" Пауза. "Нет, мои тоже".
  
   - Дежа вю... - сказал я.
   - Чего? - переспросил он.
   - Ложная память. Похоже, это уже было.
   - Что было? - не понял он.
   - Да так, фигня. Не бери в голову.
   Он фыркнул.
   - Не злись, - сказал я.
   - А кто злится-то... - сказал он.
   - Слушай, - сказал я, - я тебя раздражаю?
   - Да, - сказал он, - чего ты всё время останавливаешься? Вон зелёный загорелся.
  
   Я заметил, что мы давно вышли из вокзала и стоим на обочине какой-то улицы, образующей острый угол с Невским, а в иссиня-сером небе в конце Невского тускло блестит шпиль Адмиралтейства. Я двинулся за Витькой туда, куда он вёл, хотя не очень-то понимал - куда, собственно. Оказалось, в булочную. Точнее, не в саму булочную даже, а в конце булочной был кафетерий - так вот туда.
   - Чего мы тут забыли?
   - Я есть хочу, - сказал он, - ты, по-моему, тоже не завтракал. Так куда нам идти, в обувной?
   - Откуда ты знаешь, что я не завтракал? - удивился я.
   - Чушь несёшь всё утро, вот откуда. Тебе три беляша? Или четыре?
   - Два, - сказал я.
  
   И так далее.
  
   ...Но был один момент - словно прорыв в ДРУГОЕ.
   Впрочем, начиналось всё обыкновенно. Мы были в гостях.
   Сидели за маленьким столиком в старой коммуналке и пили кофе с ликёром. Дима - хозяин - красиво курил дорогие сигареты, а Наташа - его жена - готовила мясо по-Бургундски.
   Потом Дима заправил плёнку и нажал "пуск" - и комната исчезла. И Дима исчез, и Наташа, и сигареты, и кофе с ликёром. Только Витька почему-то не исчез.
   Наверное, Дима и понятия не имел - что он делает, нажимая "воспр."
   А он просто убрал всё.
   До сих пор я думаю, что в этот момент реально существовали чайки, прибой, ветер, Витька и я.
   Так может, тогда-то всё и началось? Ничего не подозревающий Дима - это ты подорвал на корню реальность? Ты завёл будильник, который меня разбудил?
   Да нет, конечно. Всё началось раньше. Года на два, или на полтора, точнее теперь не сказать.
   Всё началось с рассказа об одном ночном странном визите. Это нас с Витькой разделило? Раньше я думал, что чудеса бывают только в книжках. То-есть, что чудес не бывает. Иногда мне хочется, чтобы всё стало как раньше.
  
   Если существуют развилки времени, то мы оказались на одной из них.
   Мимо чего мы проскочили, думая, что надо спешить дальше?
   Исчез Витька. Потерялся на развилке.
   Совершенно недостаточно просто сесть на поезд и отправиться на его поиски. Даже если бы я знал адрес.
   А я - не знаю.
  
   ..............................................................................................................................
  
  

Переулок Медиков.

  
  
  
  
  
   ...Как всё началось?
  
   Мне было пятнадцать. Был день рождения. И было уже темно, потому что была, как нетрудно догадаться, осень.
   Вообще-то, я люблю осень, но сейчас не стану отвлекаться на неё. Потому что начнётся - тонкий ледок да звонкий голосок. Да листья такие-растакие разноцветные. А ведь это всё действительно так.
  
   И ещё была куча друзей, что само по себе немаловажно. Сейчас такой кучи нет, ну оно и понятно. Не май месяц. В смысле - не мальчик уже. А тогда, хоть и тоже был не май месяц, хоть и осень была, а друзей было много. Все они потом куда-то порастерялись. Выросли, и всё такое... А на самом-то деле, наверное, я не умею дружить - это ведь тоже, знаете, искусство.
  
   Ну вот, открыл окно. Слышу речку. Может, потом и совушка покричит, а то есть ещё тут такая птичка ночная - совершенно мне не известная - так она тоже покрикивает иногда, но - реже... Она тихо совсем вскрикивает и тоненько. Жалко её, конечно, из за таких криков. Сову не жалко, она большая. Дневных пичуг не так жалко тоже - у них есть солнце. А вот когда ты маленький, и ночь, и надо лететь куда-нибудь - вот тут-то поневоле закричишь тоненьким голоском, так что какому-нибудь типу с открытым окном, который как раз уселся за компьютер...(etc)
  
   Был вечер, был город и было темно. И все вели себя как попало. Свечи зажгли, ясное дело, как без свечей...
   Конечно, к этому шло. А потом были и другие вечера.
  
   Мы - просто резонаторы. Со степенями свободы: от любви до греха. Если резонатор звучит на обеих частотах, он разрушается. Он - а не любовь и не грех.
  
   Кто-то помог потом. Я не знаю кто. Кто-то молился за нас, или кто-то просто помог.
  
   ...Итак, я вернулся.
   Я действительно купил Антошке краски и кисточки, но это другая история.
   А теперь я пил уже пятую или шестую чашку чаю, и очень не хотел домой, потому что было здесь удобно и комфортно. И хотя пластинку переворачивали уже не в первый раз, а в стенку время от времени стучали - и сообщали нам сколько времени - было абсолютно ясно, что если что-то и заставит меня встать и пойти домой, то это только чувство долга. А оно сегодня что-то не торопилось. Не торопилось, не торопилось - а потом и говорит человеческим голосом. Моим.
   - Ну ладно. Пожалуй, пойду.
  
   Перевалило заполночь, и все троллейбусы уходили в парк на повышенных скоростях.
   Предстоял путь пешком.
  
   Я шёл по городу и ни о чём не думал. Только Дольский звучал в голове, да вступал вторым фоном слишком знакомй аккорд. Разумеется, первая часть "shine on you..."
   Я думал - как лучше пройти... не хотелось к перекрёстку у "вечного" огня. Странно там как-то не по-хорошему по ночам. И я решил свернуть раньше, у Стадиона.
   Есть такие улочки: глянешь - и пройдёшь мимо, а потом всегда думаешь - а что, если бы свернуть?
   Я действительно никогда не представлял себе - куда можно выйти таким путём.
   Прохожих не было. Я шёл мимо странных двухэтажных домов, с какими-то вдавленными балконами. Ни в одном окне не было света, даже отблесков телеэкрана я не заметил ниразу.
   Пахло здесь не так, как на большой улице: кроме запахов бензина и сухих листьев я почувствовал едва заметный аромат сосновой смолы, старых досок, мокнущих под дождём - и ещё почему-то жареной рыбы.
   И все спят... Странное какое-то место. Не как Стадион, а по-другому.
   Тихо.
   Я остановился.
   Аккорд из "wish" уже почти прояснился - и затем внезапно был оборван. Только отзвук звенел, постепенно затихая.
   И когда казалось, что вот он уже затих окончательно - он - раз! - и придвинулся вплотную.
   И пришёл ветер.
   Теперь аккорд дышал. Пронизывал пространство, пульсировал в каждом порыве ветра, клонил деревья...
   Пошёл мелкий дождь. Просто водяная пыль. Я стоял и ждал. Вслушивался и смотрел - на эти дома. Где-то далеко шёл автобус.
  
   Я чего-то ждал. Ждал. Аккорд проходил насквозь, приближались четыре ноты мистера Гиллмора. И когда, в третий раз, с ними вместе вступили остальные, это пришло.
   Ахнула ночь. Бесшумно, без предупреждения - через меня прошла... грань.
   Вынули вату из ушей. Содрали повязку с глаз. Сняли груз с сердца.
   Сказали - ты свободен. Иди.
  
   В эту осеннюю ночь я узнал то, без чего - нет смысла. Что это? Как объяснить? Не знаю... Нет таких слов.
   Конечно, это было слишком для меня.
   Это стало концом - того, что происходило со мною прежде.
   ...............................................................
   Потом ветер утих.
   Утих аккорд.
   Дождь пошёл сильнее.
   Стояли вокруг меня деревянные дома. Молчали.
   Я пошёл куда-то. Шёл и шёл, и нисколько бы я тогда не удивился, если бы мне сказали, что я умер. Или - что теперь всегда надо идти неизвестно куда, и больше не будет ничего кроме этой ночной дороги под дождём.
   Переулок не кончался много часов, и я не собираюсь искать этому объяснения. Не моё это дело. Просто он не кончался, и всё.
   В конце концов я остановился, чтобы передохнуть. Скамейка какая-то очутилась у меня перед носом. Прямо передо мной оказался один из этих странных домов с вдавленными балконами. И номер дома я запомнил, наверное, на всю жизнь.
   Отчего-то бросилось в глаза окно на втором этаже этого дома. Ну да, окно это светилось, закрытое изнутри оранжевой шторой, и на фоне этого оранжевого света был виден силуэт какого-то человека, склонённого над письменным столом и что-то пишущего, или читающего - в точности было, конечно, не разобрать. Ну светилось Ну силуэт. Так что?
   А то, что все спят. Все абсолютно. А этот - не спит.
   Я встал со скамеечки и пошёл к подъезду. Я хотел подняться по лестнице и постучать к нему, к этому неспящему. Не знаю, зачем.
  
   Но я шёл к подъезду, и ничего не менялось. Только ветер вдруг поднялся и пошёл снег. А дом как стоял, так и оставался стоять на месте. И даже не думал приближться.
   Я сначала не понимал. А потом...
   Стало холодно и больно. Наверное, я бежал. Чтобы как-то приблизить дом. Но всё было бесполезно. Воздух, разрываемый мной на бегу, снова смыкался вокруг. Уплотнялся подобно матовой линзе. А может, это был не воздух. Я видел вокруг себя только зыбкую линзу, и слышал какие-то - птичьи? - крики.
   Потм дом стал чуть-чуть приближался, медленно, медленно... как баржа на прибрежных волнах.
   В ушах стоял сплошной звон. Колокольчики, что ли, какие-то.
   Внезапно линза лопнула. Но переулка не было, не было никакого дома, словно всё это я увидел во сне, а теперь - открыл глаза.
   Под ногами у меня был не асфальт, не грязь и не щебень, а мокрая, скользкая морская галька и спрессованный песок.
   Я, наверное, просто окунулся бы в накатывающую на берег волну, потому что вылетел из линзы прямо в прибой... но тут-то и появились - они.
   Они налетели яростно и страшно, но сами-то они были вовсе не страшные: они были красивые. Такие красивые, каких я в жизни никогда не видел - ни во сне, ни наяву.
   Они налетели белоснежной волной. Они сбили меня с ног.
   Я поднимался и снова меня сбивали.
   Я падал на песок в полосе прибоя, и накатывал язык шипучей длинной волны - а я и не чувствовал совсем ни песка, ни воды, и я почти ничего не видел - только мелькание крыльев, и почти ничего не чувствовал. Откуда-то взялась кровь.
   Я не понимал.
   Ведь я просто пытался дойти до подъезда!
   - Что я вам сделал? - орал я, - эй! Что я вам сделал?
   Они били меня, кричали и били. Птицы. Их было много, так много, что я не успевал встать. Надо было что-то делать. Сначала я пытался защитить глаза, я упал и пытался прижать колени к лицу, но не получалось, и я пытался закрыть ладонями затылок, но они стали бить по рукам, и я испугался, что они изуродуют мне руки и я больше никогда не смогу играть, а зачем тогда и жить-то? И тогда я разозлился наконец. Это была не обычная злость. Ярость загнанного зверя. Я защищал свою жизнь, свой способ жить с гитарой, я вовсе не был зол на этих вот прекрасных, с крыльями, я их любил, я не умею не любить таких как они, но что я мог сделать?
   Впрочем, всё это, конечно, пустые оправдания.
   Всё это неважно.
   Важно дргое.
   ... я ударил.
   Потом ещё раз.
   И ещё.
   Я вкладывал в удары все свои силы. Откуда-то вспомнился учитель, показывающий "идэн-бараи". Не знаю, правильно ли я проводил удар, но выбора у меня не было, и в какой-то момент я понял, что уже стою, и что - мало того - есть у меня шанс начать отступление. Впрочем, какое там отступление - дикий, безумный бег, без оглядки, без...
  
   "Сразу надо было уходить", - мелькнуло в голове.
   И ещё:
   "Эх ты, убийца птиц..."
  
   Я бежал. Отталкиваясь от асфальта - и падая в снег, я весь изодрался и испачкался...
   Ну да, снова был асфальт.
   Так стало.
   А уж потом, через много-много лет я подумал: ну почему? Почему я не дал забить себя там, в полосе прибоя?
   Ведь вся моя жизнь всё равно пошла потом наперекосяк.
   А умереть от ударов прекрасных белых птиц - возможно, это не худший вариант.
   Но тогда ничего я не думал, я бежал.
   Я бежал вниз по переулку Медиков, и меня гнала белая стая, они не отставали и здесь, и только когда дома изменили цвет от рассветного солнца, когда я стал узнавать места и услышал звон троллейбусных проводов - только тогда я понял, что никто за мной больше не гонится, а я стою один на снегу где-то на углу Московской и Попова, и тут же, рядом, на снегу, вокруг меня лежат дохлые вороны. Штук десять дохлых ворон и совсем немного крови на снегу. Я заплакал и пошёл зачем-то вверх по Московской. Мелькнула идиотская мысль: надо к Алисе. Слава Богу, я во-время одумался, на углу Посадской поймал такси и, видимо, назвал нужный адрес.
  
   ...Плохо помню - что было дальше. Правда сначала я не мог открыть дверцу машины - а потом догадался, что ведь дверцы тянут на себя, не толкают.
   Я очнулся у своего подъезда. С деньгами вышло нехорошо: вместо денег у меня в кармане были птичьи перья. Я не сразу это понял - и стал совать их водителю. Последние слова его были: "Сумасшедших не возил..." На самом деле он сказал грубее.
  
  

Мост.

  
  
  
   Проснулся я поздно. Скорее даже не проснулся - очнулся. Всё у меня болело. Затылок болел, и всё тело, и лицо почему-то, не говоря уже о руках и ногах. И кроме того, сильно и нехорошо ныло сердце.
   Сначала меня заботила только одна проблема - как добраться до ванной, чтобы не наследить своей дурацкой кровью, которая почему-то продолжала сочиться из вчерашних ран и ранок...
   А может, я уже наследил и всех перепугал, и теперь начнутся тягостные распросы... Вот так я думал, и вроде бы это действительно имело значение, но на самом-то деле всё это было только экраном, по которому бледно-багровым шрифтом, с пугающей непрерывностью, шла сплошная строка из одного слова:
  
   ПТИЦЫ.
  
   Слово это состояло из боли. Но одно дело - страдать от боли, и совсем другое - быть мёртвым. Это-то я понимал. Я-то жив. А они?
   Отрубиться бы как-нибудь снова, думал я. Невмоготу думать и чувствовать. И ведь это теперь навсегда, понял я. На всю жизнь.
   Я попытался взять себя в руки. Надо что-то делать, убеждал я себя. Как-то исправить то, что сделал. Как?
   Оживить птиц? Но ведь там одни вороны остались... Дохлые вороны. Глюки? Мистика? Миражи?
   Сначала кровь. Чего она капает? Надо её остановить.
   В ванной, в аптечке, нашлась стерильная вата и перекись. Я смыл с себя всю кровь и обработал все раны и ранки. Стало вполне терпимо. Даже лучше, чем терпимо: нормально. Ничего не болит, только сердце... Ну тут уж перекись не поможет, а валидол сосать в 17 лет всяко рановато.
   Странно, но и в зеркале я теперь выглядел вполне прилично, и на лице не было видно ни царапины. Видимо, лицо мне защитить всё-таки удалось. А руки? Но и здесь было не так страшно. Пара ссадин - и всё. Чепуха. Чудеса. И вообще - перекись ли это? Кровь больше не течёт. Я взял в руки бутылёк и прочитал: "Перекись водорода. Б.С." Что за "Б.С." было, разумеется, неясно. "Без сиропа"? Ну что ж...
   Я оделся в чистое и вышел из квартиры как мог быстро и бесшумно. Бабушка смотрела телевизор в "столовой" и, кажется, ничего не заметила.
   Я спустился на лифте до первого этажа, и пока спускался внимательно разглядывал пол лифта. И на площадке первого этажа тоже: искал засохшие пятна крови. Почему-то никаких пятен не было. Может, кто-то уже убрал? Но всегдашний мусор - бычки, старые пачки из-под сигарет всё было на месте.
   Я вышел на улицу. Подморозило. Ледок похрустывал под каблуком. И солнышко светило. Ранние заморозки... И пахнет отчего-то арбузными корками. Как всегда, если снег рано выпадет. Насыпало немного, поверх ледка, и долго не продержится, скоро опять будет мокреть и грязь - это уж известно. Каждый год такая погода. А воробьи и рады ранним заморозкам, снегу... Вон как разгалделись...
   Воробьи. Птички. Птицы...
   Йош вашу меть.
   Я вышел на Главный, и тут меня окликнули.
   Оказалось, Алиса.
   Вчера бы. Или завтра. Но уж никак не сегодня. Я ведь и говорить-то по-человечески, наверное, не могу. Зубы стучат почему-то...
   - К тебе собиралась, - сказала Алиса, - знаешь, что-то не по себе. Показалось, у тебя что-то не так.
   Да, это у нас бывает. Иногда.
   Мы стояли на обочине тротуара, у самой бровки. На ней была новая зимняя курточка и старые канадские джинсы, стиранные-перестиранные. Как будто она второпях одевалась. Кроссовки летние для чего-то надела, хотя холодно... И без шапки, как всегда.
   Она молча пинала какую-то ледышку. Ледышка отскакивала от обледенелой бровки и радостно летела обратно к Алисиным ногам, как разыгравшаяся собачка. При этом раздавалось негромкое глуховатое звяканье. Потом всё повторялось.
   Было тревожно. Снова заныло отпустившее было сердце.
   - Ты почему не на работе? - спросил я, - Ширвин тебя убьёт.
   - Не убьет, - равнодушно сказала она, - я отпросилась. Всё равно работать не могу.
   - Почему?
   - Не знаю... Тошно.
   Что-то надо было сказать немедленно. Что-то безобидное, нейтральное...
   - Пошли тогда кофе пить, - сказал я, - ты же совсем замёрзла.
   Она нерешительно улыбнулась, словно ей на самом деле вовсе не хотелось улыбаться.
   - Значит, - сказала она, - всё в порядке?
   Вот оно. Ну ладно...
   - Вообще-то, - сказал я, - так себе в порядке. Ну.. все живы... - я сказал дежурную фразу, но ведь она не годилась. Не все были живы. Но отступать теперь было нельзя, и я закончил:
   - Так что пошли всё-таки сначала кофе пить.
   Она молча кивнула. Хотя не улыбалась больше.
   - Только недолго, - сказала она чуть погодя.
   Мы шли по Главному Проспекту в поисках какой-нибудь кафушки, но все они были либо закрыты, либо слишком дороги для нас. Про "недолго" она забыла.
   Затем мы свернули на Пушкина, а там углубились в узкие старые улочки, у которых я даже и названий-то не знаю. Теперь, кажется, улочек этих больше нет, или они стали неузнаваемы.
   Помню старые странные дворы, полуразрушенные гаражи и сараи, занесённые снегом. Помню рыжего кота, который хотел идти с нами, и даже пошёл, но вскоре раздумал и куда-то делся.
   В конце концов мы просто заблудились. То-есть, мы примерно представляли - где центр, где Юго-запад, а где вокзал, но вот откуда взялась река, и что это за река, да к тому же ещё такая широкая?
   Мы стояли и смотрели на реку. Мы не могли узнать здания на другом берегу.
   - Место какое-то незнакомое, - сказала Алиса, - куда это мы попали?
   Я молчал.
   Потом не выдержал.
   Следующие пять или десять минут я почти не помню. Знаю, нельзя делать из девушек жилетки, настоящие мужчины так не поступают. Но... А что - но. Что выросло, то выросло.
   - Слушай, - сказала она, выслушав весь мой долгий, тяжёлый, документальный, замысловатый бред, - это что... Это... всё... правда случилось? С тобой? На самом деле? Ты же... ты же не пья...
   Она запнулась.
   Я кивнул.
   - Вот... в том-то и дело, что "не пья".
   Чуть-чуть, вроде, отпустило. Самую малость. Она смотрела на меня как на тяжело больного. Ну а что было делать? Не мог я больше молчать. Да и зачем.
   Она ещё некоторое время смотрела на меня, потом отвела взгляд. "Красивый у неё подбородок", - подумал я ни к селу ни к городу.
   - Смотри, вон мост, - сказала она.
   Дальше по берегу и правда был виден мост. На ту сторону. Только при чём здесь мост. Я поймал себя на том, что медленно покачиваю головой, и, кажется, тихонько постанываю. И говорю чуть слышно: "нет... нет... нет... ну нет же..."
   Для кого это я? Для неё? Или всё само-по-себе происходит? Ну! Что надо дальше-то делать? Или говорить? Ничего не понимаю... Бред какой-то. Ну!
   - Лёша, - сказала Алиса, - ты меня слышишь?
   Я понял, что слабо реагирую, но почему-то не хотелось говорить. Я кивнул, мол - слышу.
   - Ты куда собирался, когда меня встретил, - сказала она, - снова туда? В переулок?
   - Да, - сказал я.
   - А теперь?
   - Может, по мосту? На ту сторону?
   - Ну... если хочешь. Только зачем?
   - Не знаю. Может, там кофе где-нибудь есть... Или... Не знаю, Алиса. Правда, сам не знаю.
   Но всё-таки меня уже и правда отпустило. Уже было не так холодно внутри. Не так больно. И я уже мог всё-таки что-то говорить. И даже, наверное, опять мог куда-нибудь идти.
   - Ты всё ещё хочешь кофе?
   - Собственно, нет, - сказал я, - теперь бы чего-нибудь посущественнее.
   - Стакан рому.
   Я вздохнул несколько раз. Ну, улыбнись, сказал я себе. Пора уже тебе улыбнуться. Что-нибудь такое скажи, ты же поэт, ты выдумщик. Где твоя выдумка? Выдумывай давай. С детской непосредственностью. Что там насчёт рому? Ром - это откуда-то из книжек, да? Точно, из книжек. И я - улыбнулся. И сказал:
   - Так всегда в книжках разговаривают, да?
   - В журналах. В "Иностранке".
   - Так опять же - значит, в художественных произведениях.
   - Откуда ты знаешь, может о нас уже написали. Или напишут.
   - Пойдём через мост, - сказал я, - посмотрим - что там. Пойдём?
   - Пойдём, - сказала она.
   И мы пошли. Под ногами по-прежнему похрустывал ледок, иногда - заледенелая, блёклая трава. Небо затянуло сизой зимней дымкой, какая может иногда неделями висеть над городом. В такую погоду даже ветра настоящего не бывает - вместо него откуда-то берётся злющий ледяной сквозняк. Я смотрел на Алису и думал, что надо бы где-то погреться - у неё был совсем замёрзший вид.
   - Дай-ка мне руку, - сказал я, - смотри - какие у тебя лапы красные...
   - А у тебя?
   - У меня карманы тёплые.
   Она послушалась. Руки у неё и вправду были ледяные. Я их по очереди грел. На мосту оказалось совсем холодно. Злой сквозняк свистел и норовил забраться за шиворот, за обшлага, леденил уши, нос, щёки, даже ноги начали мёрзнуть. Кажется, зима не на шутку решила начаться. Рановато в этом году. Но это ерунда. Это - снаружи.
   Мы шли, сгибаясь от ветра, словно полярники из фильма про красную палатку. Было даже уютно от того, что так холодно. Мне. Но не Алисе, всё-таки.
   - Какой длинный мост, - сказала Алиса, отворачиваясь от ветра, - это самое холодное место в городе, да?
   - Похоже на то, - отвечал я, - хочешь вернуться?
   - Да нет уж, теперь-то...
   Оставалось меньше половины. Теперь хорошо были видны занесённые снегом кусты акации на той стороне.
   Только почему-то ужасно разболелась у меня голова. Возможно, продуло вчера в переулке, а этот ветер на мосту ещё добавил. Дурацкая привычка ходить без шапки в любую погоду. Но кто же знал, что будет такая Арктика! Ах, как хорошо! Какой свистодуй! И как всё это ПО-НАСТОЯЩЕМУ! Холод. Ветер. Мир - снаружи, как раньше.
   Как полагается!
   Наконец, мост кончился, и мы ступили на другой берег. Здесь было, кажется, несколько теплее. И больше насыпало снега. Мы шли, проваливаясь чуть ли не по колено.
   Улица от моста поднималась в гору. Это была обыкновенная улица, каких много в нашем городе. Поскрипывали на ветру деревянные калитки, покосившиеся заборчики. В основном здесь были одноэтажные деревянные дома.
   Мы миновали кирпичную, годов сороковых, школу и вышли на перекрёсток.
   - Куда пойдём? - спросил я. Алиса стояла слева от меня и оглядывалась по сторонам.
   - Вот так всегда с тобой, - она развела руками и сделала возмущённое лицо, - собирались пить кофе... А это что? Где здесь кофе? Здесь... вообще ничего нет. Только снег!
   - Откуда ты знаешь, может, за ближайшим поворотом - изысканный бар.
   Я уже улыбался. Алиса артистична. Смотреть на неё, когда она устраивает концерты имени себя - одно удовольствие.
   - Ага, - она скорчила рожицу а-ля "дракон в шоколаде", - и совсем дешёвый... А бармен признаёт только "Pink Floyd"...
   - Почему бы и нет?
   - Может и нипочему, - сказала она, - давай пойдём всё прямо и прямо. Может, там и есть твой чудесный бар - или что-нибудь другое. Скорее, правда, что-нибудь другое.
   - Ты вот не веришь, - сказал я, - а всё, наверняка, так и есть. Только ещё гораздо чудеснее...
   И тут она подошла ко мне вплотную, глянула мне в глаза своими странными прозрачно-серыми глазами. Затем взяла мою ладонь своими ледяными ладонями - и так стояла несколько секунд неподвижно и молча, и уже не глядела в мои глаза, прикрыла веки.
   - Не горюй, - сказала она.
   Мы взялись за руки как дети - и пошли так дальше по заснеженной улице, почти не глядя по сторонам.
   - Слушай, - сказал я, - надо как-то встряхнуться.
   - Знаешь, - сказала она, - я то же самое хотела сказать.
   Она снова глянула мне в глаза, но теперь это больше походило на просьбу. А потом она заговорила горячо и торопливо.
   - Только не думай, что я утешаю. Просто... мне кажется, ты не виноват. Ты же не хотел... зла. Подожди! А... если ты не виноват, если твоей вины здесь нет, а есть только... Ну... несчастное стечение обстоятельств... то тогда точно нечего ходить с опущенной головой! И вообще, если кому-то нужно, чтобы человек всё время чувствовал себя виноватым, значит этот кто-то, по-моему, так себе парень. Виноватый ничего не может исправить. Никому не может помочь. Его вина придавила к земле и не даёт глаз поднять. Как можно вообще что-то делать, если ничего не видишь кроме собственных... кроссовок?!
   Она возмущённо воззрилась на свои кроссовки. Милая, прекрасная Алиса. Клоунишко ты мой.
   Но ведь это всё... Представление. Сеанс гипноза: "Оживи, полено!"
   - Не знаю, - сказал я, - а как же всякие монахи, которые чувствовали себя виноватыми во всех несчастьях в мире?
   - По-моему, это совсем другое дело, - сказала она, - монахи молились за всех из любви, а не из-за вины. Если не любишь тех, за кого молишься... Да ты разве молишься за кого-то?
   - Даже и за себя ни разу не пробовал.
   - Ну и дурак, - брякнула она.
   - Не всем же молиться, - сердито ответил я, - да я и не умею. И потом, сначала бы хоть что-то сделать. Всё-таки, я же не монах.
   - Это уж точно, - улыбнулась она, - кому другому расскажи... хотя ещё не всё потеряно, а?
   - Ты тоже в монахини отправишься? - полюбопытствовал я, - или найдёшь себе другого?
   - Другого, - сказала она, - вообще, выйду замуж за миллионера, отравлю его "льдом-9" и заживу привольно. А уж тогда можно и в монастырь, после таких-то злодейств.
   - Дурацкие у тебя какие-то шутки сегодня, - сказал я. Меня и правда передёрнуло от такого "веселья".
   - Прости, - она тихонько коснулась меня плечом, - ну я же нарочно болтаю всякую фигню... Понимаешь? Ого! смотри.
   - Куда? - не понял я.
   - Вон твой бар, - негромко сказала она, - называется, наверно, "Из-За Угла".
   Я посмотрел куда она показывала. Там, на пригорке, с занесённым снегом фундаментом, возвышалось некое строение. Вовсе не бар, а так называемая "стекляшка". Что она делает на такой глухой, никому не знакомой улочке, было непонятно. Мы подошли поближе. Никакой вывески на "стекляшке" не было. Мы поднялись по заснеженным бетонным ступенькам и остановились.
   - Ну, что же ты, - сказала Алиса, - обещал кофе... Открывай давай.
   - Почему ты решила, что это бар, - сказал я, вспоминая Витьку, - может, обувной.
   Стёкла были во-первых грязны, во вторых - покрыты свежей изморозью, а там, где изморози не было - они попросту запотели изнутри. Не было никакой возможности увидеть что-нибудь через такие стёкла.
   - Достаточно потянуть за эту ручку, - подсказала Алиса, - и мы всё узнаем.
   - Вообще всё?!
   - Холодно, - пожаловалась Алиса, - кофе хочу...
   Я наконец сжалился над ней и потянул дверь на себя.
   ...Никакой это был, конечно, не бар. Просто шофёрская забегаловка.
   И никого не было ни в кабинке кассира, ни за прилавком. Пахло фабричными пельменями, уксусом, бензином и водкой. За столиками тоже никого не было.
   Только за одним столиком, у самого окна, чуть левее хилого болезненного фикуса, спиной к нам, сидел крупный мужчина лет сорока. Он не обернулся когда мы вошли. Я подумал, что это, наверное, водитель какого-нибудь грузовика. Как-то они отличаются от других людей. Не одеждой и не запахом бензина... Что-то есть в их осанке - может быть, даже не в осанке - а просто в форме спины. Собственно, кроме спины я тогда ничего и не видел. Ну, ещё затылок. Коротко остриженный, с жёсткой седой шевелюрой. Он допивал чай и просматривал газету.
   - Давай кого-нибудь позовём, - тихонько сказала мне на ухо Алиса, - и нас накормят...
   Она всегда ужасно стесняется в таких местах, даже если они почти пусты, как сегодня.
   Я уже хотел и правда кого-нибудь позвать, но неожиданно откуда-то донёсся хрип и шип, и радиоголос неопределённого пола произнёс:
  
   "Щас передам предпоследние известия. Щас... И так и этак, сегодня хлебкоровы Тю... ага... мени.... побили, знача, свой же собственный... приход?! Так... Ладно. За последний ква... квартал второй половины отчётно-подотчётного взвода текущего месяца по выбору в парламент структурной и-и-и-и... злаковой культуры... то-есть, породы... с учётом неслабой... пардон... нехилой! -инфляции, переходящей в девальвацию! ...нечернозёмных пород хрупкого, нефтеналивного... мелкого и переднего рогатого... извините. Здеся сказана-а-а... "Скота". Так здеся сказана. И это при наличии таких неблагоприятных перед... с ударением у меня тут... проблемы... пред... и подотчётных условий как в нынешнем текущем за прошлый встречного стахановского предвыборного... ни-же-под-пи-тав-шихся... по средам и четвергам... пятниц... на неделю. У ртутного столба. По Цеткин... Или - по Цельсию. У картофана... тьфу ты... моркофана... да, блин да гафель!!!... ма...крофона!!!! главный заместитель нелинейного бригадного мас...штаба... штаба... на километр... стадный звездоруб Прикамско-Астраханского... варана... ветерана! аховый победитель, как это ни странно, Передового Напрасного Пламени... Свободы, Завзятого... нет, с маленькой...знача... ё... А!.. простите, это - ...ещё... завзятого, знача, ещё до отмены всего наилучшего... господин товарищ приятель Пи...Пе... Пё...дор... Ху... простите... Кулич... За-лих-ватс-кий. С-с-с... праздничком, дорогой товарищ не-при-я-тель! Не-е-е-е... При-я...!!!! При - ё...!!! м-м-м... ПРИ-ЁМ!!! При... Ё?!... А... при чё-о-о-ом! Ну невозможно же читать, бл...Ну, бл... Автора, с-с... Извините."
  
   Раздался щелчок. Всё стихло.
   - Ну, - не выдержал я, - это уж слишком!
   - Да уж, - отозвался мужчина, сидящий у фикуса, всё ещё не поворачивая головы, - совсем, понимаешь, озверели. Ни ума, ни лёгкости. Впрочем, что с них взять... Клавочка! Можно ещё биточков?
   - Сейчас, Володенька, - раздался из глубин помещения грудной женский голос.
   Откуда-то взялась толстая тётенька. По-моему, одна из тех, с которыми я ехал на поезде в Ленинград. Из моего купе. Она несла большую общепитовскую тарелку, на которой громоздилась целая гора биточков в подливе. "Прикамского варана", - продолжало звучать в голове отголоском радиопередачи. "Отчётно-подотчётного вездеруба..."
   ...Мне стало нехорошо. Слабость какая-то подступила к горлу.
   Бред ведь полный, тоскливо думал я. Полный и окончательный бред.
   Потом на меня нахлынула темнота.
  
  
  
  
  

Глава Седьмая.

Эхо Ленты.

  
  
  
  
  
   Ненавижу, когда будят.
   - Да встаю, встаю...
   Свет ударил по глазам. Свет. Холод.
   Снег. Нашатырный спирт. Этого ещё не хватало!
   - Да вы что?!
   - Очнулся.
   - Вставай. Вставай, пожалуйста! Ну чего он? Никогда он раньше в обморок не падал... Ну вот, опять отрубается. Лёша! Лёша! Дайте ещё нашатыря.
   Спать хочу... Чего ж так холодно-то... Дайте поспать.
   - Ф-фу-у-у! Да уберите вы эту...
   - Вставай!
   - Вста-ю!
   - Эхо ленты...
   - Откуда?
   - Хрен его знает. Ну что, стоим сами? Не падаем?
   Снег. Холод. Незнакомые лица. Запах аммиака, запах бензина...
   - Где я? Где Алиса? Вы кто?
   - Здесь я!
   Алисин голос... Почему же всё так плывёт? И ноги ватные... И во рту слюна какая-то... густая. Вот Алиса стоит.
   - Я что, сознание потерял? Ух... говорить трудно почему-то...
   Всё, всё плывёт. Нет, надо ещё попросить этой дряни... аммиака.
   - Дайте ещё...
   Налили на вату Бог знает сколько. Вдыхаешь - всё перестаёт плыть. Словно светом по глазам... Ух, как меня...
   - Я что, напился? Ничего не помню.
   - Ты, - сказала Алиса - и сразу кто-то:
   - Подожди... не надо. Ты можешь идти?
   Это мне.
   - Могу.
   - Пошли, дойдём до машины.
   - До какой машины?
   - Пошли-пошли. Доброшу до дому.
   - Как ты их добросишь? До дому... А если опять? Подождали бы.
   - Ты не понимаешь. Он не может оставаться.
   - Да что ты выдумываешь? С чего ты вообще взял, что он...
   - Попридержи язык.
   - А что?
   - Плохо слышал? Плоский круг...
   - Ты что?
   "Кажется, атмосфера накаляется ", - подумал я. Только я напрочь не понимал - что происходит.
   - В левую дверь, пожалуйста...
   - Отправляемся.
   - Алиса, помоги.
   - Зачем ты...
   - Ничего не понимаю.
   - Пас. Память без смерти.
   Тишина. Темнота. Вечность. Дуновение. Затем - слабый, вечерний свет. И я снова существую.
  
  
   ...........................................................
  
  
   - Алиса?
   Тишина. Я открываю глаза и вижу штору на окне.
   - Алиса?
   Молчание. Нет никого. Только запах аммиака.
   - А... Антошка? Ты откуда здесь?
   - Снюсь.
   - Нет, серьёзно.
   - А ты откуда?
   - Где?
   - Здесь?
   - А где мы? И почему темно?
   - Утро. Не рассвело ещё. А вообще-то ты у меня. Повезло нам. Все уехали.
   - А где Алиса?
   - Обещала попозже позвонить.
   - Что случилось? Ты знаешь?
   - Немного. Вчера вечером они с каким-то дядькой тебя притащили. Почти что волоком. Ты почему-то ходить не мог. Хорошо, что родителей не будет до завтра. Они бы офигели. А ты что - не помнишь? Откуда тебя такого?
   - Не-а. Антошка, а можно у тебя пока побыть? Что-то мне не по себе...
   - Я же говорю, до завтра - хоть на ушах стой.
   Потом я совершил долгое и трудное путешествие в туалет. Дорога была мягко говоря необычной: с багровыми россыпями по краям чёрно-зелёного неба и огромным желанием стать обратно глиной. Когда я снова добрался до дивана, отлежался и отдышался, Антон дал мне чашку горячего чаю с лимоном. Я выпил чай и через несколько минут почувствовал себя немного лучше.
   Антошка открыл окно и уселся на широкий подоконник. Я по-прежнему не решался покинуть диван, так как пол и потолок всё-таки ещё имели тенденцию меняться местами, а резкие движения вызывали тошноту и сильную боль в макушке.
   Когда я снова проснулся, в комнату лился свежий воздух. Он не был холодным. Погода изменилась, как я и предполагал. Вчерашний снег растаял без остатка, и на улице текли ручьи талой воды. Пока было пасмурно, но северо-восточная мгла уходила уже обратно на северо-восток. Скоро должно было выглянуть солнце.
   - Твой любимый зюйд-вест пришёл, - сказал Антон. То ли он так и сидел на подоконнике, пока я спал, то ли просто снова уселся на него. Наверное, это его любимое место в комнате, - подумал я, и сказал:
   - Любимый. А твой разве не любимый?
   - Хороший ветер, - сказал Антошка, - просто я больше люблю Запад. А вообще-то, все ветры хорошие. Даже те, что злятся. Они ведь не сами по себе злятся.
   - А как? - удивился я.
   - Ну как, - задумчиво сказал Антошка, и глаза у него стали какие-то не антошкины, прозрачные и... и мне даже немного не по себе стало, хотя, казалось бы, куда ещё не-по-себее... - ну как... - не сами - вот и всё. Наверное, велит кто-то.
   - Кто?
   - Не знаешь?
   Он улыбался.
   - Не понимаю.
   - Ну смотри. Кто велит чтобы солнце утром вставало, а вечером садилось. Чтобы роса выпадала. Чтобы море было солёное, а дождь и реки - пресные...
   - А трава зелёная, а снег белый, а люди - глупые...
   - Не глупые, - покачал он головой, - и не умные. Вроде матрёшек. Ты думаешь - всё само по себе?
   - Не думаю. Просто не понимаю, и всё. Зачем мне думать. Всё равно бесполезно. Это не понять. В принципе! Чего ты смеёшься?
   - Всё ты понимаешь, - рассмеялся Антошка, - я же вижу. Просто дурака валяешь. Как обычно.
   Похоже, он и правда считал, что я что-то там знаю, или понимаю. Вот чудак. А я? Правда ничего не понимаю? Совсем-совсем ничего? Валяю дурака /да ещё - "как обычно"!/ ? До того ли мне теперь? Нет, это всё-таки фигня всё какая-то. Не может этого быть. Ну просто не бывает - и всё. Однако... Разве я и правда так думаю? Что за бред, опять это дурацкое чувство, что я из двух половинок. Или все - так же?
   - Может, ты и прав, - сказал я, - тут последнее время такое происходит... В общем, вряд ли оно этак вот происходит само.
   - А что происходит? Что вообще случилось?
   - Сам не знаю, - сказал я, - похоже, я попал в переплёт. Помнишь, ты говорил - у каждого места есть сердцевина? В общем, уже два дня подряд я попадаю в такую вот сердцевину, и со мной что-то происходит. Тебе Алиса ничего не рассказывала?
   - Они почти сразу ушли... Не до того было. Просто, просила о тебе позаботиться. А тот дядька - он сказал, что всё будет хорошо, и ты скоро придёшь в себя... Вот и всё.
   - А что, всё-таки, за дядька?
   - А ты его не знаешь, что ли? Он тебя, похоже, знает - я думал, вы знакомы... Он тебя по имени называл, и вообще...
   - Я его не знаю, Антошка, в том-то и дело. Всё это ужасно странно. Слушай, а... какой он? Ты можешь его описать хоть немного?
   - Ну конечно. Большой такой. Сильный. Лицо хорошее. Он по-моему всё-таки волновался за тебя... Бензином от него пахло, и смазкой... Ну, вроде солидола. Так от механиков пахнет и от шофёров, которые на грузовиках. Алиса ему, по-моему, вполне доверяла, я и подумал, что он ваш общий знакомый, или родственник... Твой, или Алисин...
   - Родственник, - повторил я, - на песке...
   - Родственник на песке? - не понял Антон, - это что значит?
   - Ничего. Просто в голову почему-то пришло.
   - Что с тобой вообще происходит? - не удержался Антошка даже некоторое раздражение почудилось мне в его голосе, вроде как у Витьки от моих дежа вю. Да нет, почудилось, наверное, не может быть - просто он волнуется. А может и Витька тоже?
   - Я же говорю. Бред какой-то. Ничего не пойму, словно мир перевернулся и вверх тормашками мне язык показывает - попробуй, мол, пойми - что я такое. И кто ты сам такой.
   - Но с чего всё началось-то? Ведь месяц назад всё было нормально?
   - Месяц назад я был в Питере. А ещё год назад мы с тобой гуляли Бог знает в каких странных местах. И ты мне как раз и рассказывал про эти особые сердцевины, так? Ну вот, я уже тогда на самом деле чувствовал, что должно что-то прорваться. Точно должно. Только я не знал, что это будет так... болезненно.
   - А потом?
   - Потом наступило... позавчера. Ну, то-есть, началось всё раньше. Сначала, ещё до отъезда, я с Алисой поссорился.
   - Это я знаю. Только я не понял - из-за чего.
   - Из-за другой женщины.
   - Ну ты даёшь...
   - Даю. А ещё раньше, года два назад, была та история. Про человека, которого зовут Дик. Я рассказывал.
   - Рассказывал. Только при чём здесь Дик?
   - Тогда реальность поплыла. Не так как теперь, но всё же ощутимо. То-есть, поплыла в том смысле, что вдруг стали казаться возможными чудеса. То-есть, то, что раньше казалось чудесным, стало казаться возможным.
   - Дальше-то что?
   - То, что я, кажется, попал в такую сердцевину. Шёл пешком с Гурзуфской, решил срезать, чтобы мимо стадиона не идти. И началась какая-то фантастика. Только мне теперь не описать ничего по-настоящему. Словно ТАМ и ТОГДА было одно, а сейчас - совершенно другое. Словно это - другой мир. Я только птиц помню. По-моему, меня пытались остановить. Просто остановить, а я не захотел останавливаться. Птицы налетели на меня. Сначала даже не клевали, просто били крыльями. Ну, я стал отбиваться, и они тогда тоже принялись нападать как ненормальные... А, вспомнил! Началось с того, что я хотел идти, а подо мной земля стала проворачиваться, как эскалатор! А потом уже птицы... Я испугался, кажется, это когда уже океан был... И стал... В общем, стал бить насмерть.
   - Птиц?
   - Птиц. В общем, до дому я ещё как-то добрался, утром пришёл в себя, и понял, что надо идти опять туда, в переулок Медиков. А в центре встретил Алису. Мы хотели где-нибудь выпить кофе, а всё закрыто... Блуждали-блуждали по городу, смотрим - река и мост через реку. Мы реку перешли, смотрим - стекляшка. Ну, мы зашли... И всё, дальше всё опять поплыло. Приёмник какой-то дурацкий... Потом не помню. Потом я вот здесь у тебя на диване очутился.
   - История...
   Помолчали. Ветер колыхал занавеску. Комнату наполнял тёплый воздух. Дышалось легко, и я чувствовал себя всё лучше и лучше. Подумалось даже, что, наверное, неплохо бы погулять. Но от мысли, что Бог Троицу любит, делалось не по себе - мало ли чем может закончиться сегодняшний день! Нет уж, завтра. Тем более, что всё равно Алиса должна скоро позвонить. Дождусь звонка, а там посмотрим.
   - А ты изменился, - сказал вдруг Антон. Оказалось, он внимательно глядит на меня.
   - Просто устал, - рассеянно ответил я, - всё летит куда-то, неведомо куда... Если бы понять, что я... должен сделать, что ли... Как будто я всё спал и спал. Всю жизнь спал, и теперь только просыпаюсь. У тебя так было?
   Он не ответил. Легко спрыгнул с подоконника и ушёл куда-то. На кухню, наверное. Я досчитал зачем-то до десяти, встал и, почти не чувствуя головокружения, натянул джинсы и рубашку. Подошёл к окну. Небо совсем расчистилось, было бледно-голубым, как весной, и высоко-высоко летели лёгкие белые облака. Ветер гнал по жухлой, просыхающей траве какие-то бумажки, и где-то далеко играла музыка. Я прислушался и с удивлением узнал "Because".
   - Алёша, - позвал с кухни Антон, - иди сюда, я тут яичницу жарю...
   Я пришёл. Он раскладывал по тарелкам оранжевую глазунью. На газовой плите закипал чайник. Было уютно, и почти не тревожно. Мы съели яичницу молча, оказалось - я проголодался. Антон был задумчив, рассеянно глядел как я завариваю чай. Казалось, он принимает какое-то решение, или просто прислушивается к чему-то внутри себя. В голове моей крутилось несколько странных незнакомых слов. Было непонятно - откуда они взялись. Может, они пришли мне в голову, когда я был в переулке Медиков? Или это вроде "родственников на песке" - ничего не значит, как странный сквозняк? Я не выдержал в конце концов и спросил:
   - Ты не знаешь, что такое "эхо ленты"?
   Конечно, вопрос прозвучал по-идиотски. Какое эхо? Почему эхо? Да ещё - ленты! Я не думал, что он ответит. Но он именно ответил - так, словно ждал именно этого вопроса. Ни тогда, ни после я не мог понять - откуда Антон вообще знает такие вещи. Может быть, следовало бы спросить по-другому: кто же такой на самом деле Антон, если он знает такие вещи? Но это всё равно. Ни тогда, ни после - я это никогда не узнал. И не надо.
   - Знаю, - сказал он, - теперь знаю... - и вдруг он - внезапно и пронзительно - как ястреб - глянул мне прямо в глаза.
   - Это, - сказал он чётко и раздельно, - то, что мешает тебе узнать - кто ты, - он всё смотрел на меня в упор своими непонятными зелёными глазищами.
   - Но это и то, - чуть помедлив, продолжил он, - что может тебе помочь узнать - кто ты такой. И что тебе надо делать.
   Я тупо молчал, уставившись ему куда-то в подбородок. Ждал продолжения. Потом потёр ладонями виски и лоб, потому что почувствовал странную тяжесть. А он и не думал продолжать. Принялся как ни в чём не бывало звенеть ложечкой в чашке с чаем.
   - Ты что, - сказал я, - сфинкс?
   - Наоборот! - улыбнулся он, - как раз наоборот!
   - Но если... - начал я, и в этот момент зазвонил телефон.
   - Это Алиса, - он продолжал улыбаться мне так, словно это я был ребёнок, а он - взрослый.
   - Иди, - сказал он, - возьми трубку...
   Всё было... Хорошо. Я знаю, это нелепо - так говорить, когда нет ничего в голове, нет ничего в сердце, когда всё - просто НЕЧТО, и это НЕЧТО делает с тобой что хочет, и как только ты поднимаешь голову - тебя бьют, и ты падаешь, и снова поднимаешься, и тебя СНОВА БЬЮТ, и всё это - просто... жизнь, и надо продолжать движение. Я знаю, это кажется нелепым. И всё же...
  

* * *

Глава Восьмая.

Видения.

  
  
  
   Наутро лужи снова покрылись льдом, а грязь затвердела. Я-то думал, что она просохнет на солнце, и будет тёплый день. Я даже надеялся раскочегарить велосипед. Но ветры ничего не знали о моих планах.
   В такой холод хочется снега. Как-то неестественно это, когда всё такое серое и мёрзлое. Дует резкий ветер, он, может, и не очень сильный, но зато - северо-восточный. Он обжигает лицо и руки, напоминая, что совершенно напрасно ты не надел куртку с капюшоном и тёплые вязаные перчатки. А если ты ещё и на велосипеде - вовсе несладко.
   Вообще, лучше бы дома сидеть, но раз уж приспичило куда-то идти и ехать по этим промёрзшим улицам, то хорошо бы в карманах кроме ключа от квартиры звякало ещё что-нибудь. Хорошо бы это были монеты. Хорошо бы их хватило на проезд в городском транспорте. А заодно и на стакан горячего кофе / или того, что они называют этим словом / в какой-нибудь заштатной булочной...
   В общем, велосипед мой остался грустно стоять у северной стены. Изнутри. Я пожелал ему добрых зимних снов и пообещал с первым весенним сухим асфальтом взять с собой в далёкое сосновое путешествие на Юго-запад. Мы кивнули друг другу на прощание. Я проверил - все ли документы для отдела кадров у меня с собой, ещё раз пересчитал мелочь в карманах куртки - и вышел из дому. Я отправился на поиски работы. Так я, во всяком случае, говорил сам себе. И надо отметить - этому себе я говорил не всю правду. Всю бы он просто не понял. А объяснять этому себе всякие тонкости было попросту неохота. Дурацкая это затея и неблагодарная. Вроде как напевать инспектору районо что-нибудь из "Pink Floyd".
   А пешком я отправился не только из-за холода. Словно кто-то сказал мне: погоди со своим "Спутником". Так ты уже делал и ещё сделаешь.
   Я шёл по улице, ёжась, засовывая руки поглубже в карманы своей куртки без капюшона. И думал об автобусах, и об этом странном времени года, которое принято называть осенью.
   Мысли складывались в слова. Слова выстраивались в строчки. И вот что у меня получилось в конце концов:
  
  
   Облетели деревья.
   Опрокинулось небо.
   Стаи голых домов
   Одиноко маячат, и ясно,
   Что дома никому не нужны.
   Холодеют заборы.
   Остывают асфальты.
   Начал падать тихий снег.
   Снег летит невесомо:
   Его выдувают на небе
   Из игольного ушка.
   ...Почему-то автобусы
   Стали сердитыми.
   Подходят к остановке,
   Большие и серые,
   Холодные как солнце.
   Но внутри тепло.
   Я закидывал удочки.
   Я вытягивал сизых и странных рыб,
   Дрожащих на леске
   Как огромные капли воды.
   Чёрно-белые здания
   Забывают свои фасады,
   И те засыпают в пыли...
   Это распорядилась Осень.
   Установила свой порядок.
  
  
  
   Я стал думать - почему - холодные как солнце? Наоборот же! А потом понял, что нет - не наоборот. Солнце-то осенью холодное! А автобусы? Автобусы осенью тоже не такие как всегда. Представляете, выныривает ваш автобус - с вами на борту - из какого-нибудь неизвестного закоулка, и, прежде чем нырнуть в другой такой же неизвестный закоулок, останавливается на углу. Выходите вы, и места вам незнакомы, а напротив вас некий сквер - и вы никогда раньше не видели этот сквер, а у входа в сквер абсолютно неведомая булочная. Дальше всё просто: человек заходит и видит очень таинственный кафетерий. Странные и вечные кунцевские булочки по три копейки, удивительный и незнакомый напиток за восемнадцать - и того - двадцать одна копейка. Человек спрашивает - как называется напиток, и ему таинственно и молча указывают на ценник. Там написано: кофе с молоком.
   Тогда человек просит угостить его этим напитком и в доказательство серьёзности и обдуманности своей просьбы выкладывает на прилавок два гривенника и копейку.
   О, придорожная булочная! Сколь странна и таинственна ты есть! Бог знает, когда ещё тебе удастся найти пристанище и глоток горячего, усталый человек! Путь твой долог, нелёгок и полон опасностей... Думаешь, я шучу? А вы говорите - город, осень...
   Итак, Лёша допил кофе с молоком, дожевал булочку и вышел под дождь. Потому что теперь на улице шёл дождь.
   Улочка, которую он выбрал для дальнейшего путешествия, уходила горбатым асфальтом круто вниз. По бокам росли кусты жёлтой акации, причём акация облетела ещё не вся. Это было удивительно: кажется, все деревья и кусты в городе уже облетели. На улице опять как-то резко потеплело. И дождь стал другим - он падал на землю вертикально, и сразу почти весь впитывался. Не стало луж, куда-то делись лужи. Такие дожди бывают летом, после долгой жары, но уж никак не в октябре, в самую слякоть и промозглость. И ветер изменился: он больше не обжигал, а налетал тёплыми влажными порывами, словно в шутку, играя с Лёшей в ляпки, что ли... Правда, куртка в конце концов, стала мокрой насквозь, но было вовсе не холодно, и настроение Лёшино изменилось. Да, это был любимый Лёшин зюйд-вест, и он всё время усиливался.
   И нёс он запах сосновой хвои, а не бензина и не химических отходов. Впрочем, ничего удивительного: именно с юго-запада к городу вплотную подходят бескрайние сосновые моря. Они, правда, и с севера подходят, и вообще - со всех сторон, но только на юго-западе им не преграждают путь никакие, извините за выражение, промышленные гиганты.
   Улочка была тихая, машины по ней не ездили, прохожих тоже не было. И учреждений никаких не было, и с отделами кадров дело здесь обстояло, наверное, из рук вон плохо. Значит, первая часть Лёшиного плана имела здесь слабый шанс на успех.
   Улица называлась Вишнёвая. Она вела всё вниз и вниз, и через некоторое время Лёша понял, что спускается к реке. Он от души надеялся, что это какая-нибудь другая река, без стекляшек на том берегу, без толстых тётенек с биточками, без стадных звездорубов по радио.
   Действительно, река скоро показалась в конце улицы. Собственно, улица упиралась в русло реки. Небольшая это была река, неширокая и даже чистая. Ничем от неё не пахло кроме неё самой. Ну, правда, ещё сосновыми иглами и костровым дымком. Берега заросли камышом и осокой.
   Через реку был перекинут подвесной дощатый мостик с пеньковыми перилами. Лёша и не думал, что в городе есть такие мосты. "Надо это место Антону показать, - думал он, - ему такие места должны нравиться". Он перешёл реку по качающимся доскам. Это было необычно и совсем не страшно, словно он опять стал маленьким мальчиком, и просто пришёл сюда покачаться на качелях.
   Уже когда он переходил реку, то вдруг почувствовал, что сочетание запахов - реки, сосновой хвои и дыма костров - действует как плотная волна памяти.
   Только было непонятно - памяти о чём? Опять была та же история, как и во сне с циферблатами, только ведь это не сон! Память подкидывала Лёше странные картины, память содержала события, никогда с Лёшей не происходившие. И вообще непонятно - с кем и когда что-то такое могло бы происходить. Герои событий были самые неожиданные.
   Двое его друзей - парень и девушка, оба почему-то в штормовках, в тренировочных штанах и в кедах, ехали в вагонах метро.
   Глядели в стремительную темноту за окнами.
   А на другом поезде - и в другом направлении ехал Витька. Он читал Феликса Кривина в мутноватом, неярком свете устаревших светильников, покачиваясь в углу у самой двери на древнем, продавленном диване.
   В третьем направлении, в третьем поезде - ехал сам Лёша. Он ничего не читал и никуда не глядел. Потому что это был уже не совсем он. Но что это значило? Неизвестно.
   Картины были движущиеся, яркие, наполненные тою силой, какую содержит только реальность. Этим они даже и пугали.
   "Откуда же столько памяти у меня внутри, - не понял Лёша, да ещё какой-то чужой?"
   Затем, так же ярко и достоверно, он увидел веранду загородного деревенского дома. Снаружи была ранняя сухая осень. Шелестели во тьме желтеющие листья осин. Пахло землёй и яблоками. Веранда светилась изнутри золотистым светом. Стёкла веранды приблизились и ушли куда-то в глубину ночи, и Лёша оказался внутри.
   Здесь была потёртая зелёная кушетка без спинки, круглый стол тёмного дерева, и на столе - плетёное жёлтое блюдо, полное крупных, жёлтых, осенних яблок. Горел торшер, окно в сад было приоткрыто, тюль занавески отброшен в сторону.
   Под торшером у стола, в старом, массивном кресле, расположилась печальная, пожилая женщина. Красивая, с сединой в коротко постриженных волосах. Она откинулась на спинку кресла, правой рукой сжимая и разжимая тёмное резиновое колечко. Перед ней на столе дымилась чашка с чаем, и в чае плавали тонко нарезанные яблочные дольки.
   Левой рукой женщина держала серебряную ложечку. Она как раз собиралась размешать сахар в чайной чашке - и отвлеклась на какой-то звук из сада.
   Небольшая хрустальная вазочка со смородиновым вареньем стояла рядом с чашкой чая, и варенье отсвечивало на ореховую поверхность стола одним глубоким, круглым, рубиновым бликом.
   На коленях женщина держала толстый литературный журнал, но глядела она не на страницы. Глядела она через окно в тёмный сад.
   Лёше стало вдруг невыносимо печально от того, КАК она смотрела. Кто-то сказал: "мама..." - и видение погасло.
   И сразу накатило другое - густой, запущенный сад, кажется тот же самый - но и какой то другой - тяжёлые соцветия черёмухи, набухшие от воды, свежий цветочный запах. Хлещет ливень, двое детей в трусиках - загорелые и мокрые - весело вскрикивая, бегают и скачут по длинной, прибитой широкими кольцами к земле, посветлевшей от влаги, траве.
   Трава похожа на сказочные узоры, или на волосы русалок. Пахнет дождём, хвоёй и грибами, струи лупят по ступенькам деревянного крыльца, и на нижней ступеньке мокнет корзина с маслятами, которую забыли занести в дом... Черёмуха и грибы? Ну да!
   И это видение погасло. Лёша помотал головой, приходя в себя, и шагнул в парк, который начинался сразу за рекой.
   Ветер и в самом деле совершенно изменил всё окружающее. Мало того, он неожиданно принёс не просто дождь - а грозу! Гроза в октябре - событие маловероятное, даже почти и вовсе невероятное, но вот она бушевала вокруг Лёши, и гром гремел, как в июне, и было тепло, и необыкновенно приятно пахло прибитой пылью.
   Сиреневый сумрак дышал грозовым ветром. И Лёша начал свой путь по бесконечным аллеям незнакомого парка, даже не думая, что надо выйти в какое-то определённое место, или где-то спрятаться от дождя, хотя куртка его промокла уже насквозь, и волосы промокли, и джинсы, и кроссовки. Нет, никакого внимания Лёша не обращал на промокшую одежду.
   Мимо мелькали как во сне какие-то гипсовые статуи, беседки, газоны и дорожки, пару раз мимо Лёши проходили люди с зонтами, но они шли своей дорогой, а Лёша - своей, и было ему теперь совершенно ясно, что ни в какой отдел кадров он сегодня уже не попадёт.
   Парк становился всё глуше, и несколько раз Лёше казалось, что он видит в пелене дождя крыши китайских пагод и какие-то непонятные башни, а вокруг всё было свежее, летнее, и шелестели листвой тополя, и яблони, и липы, и кустарник был густой-прегустой, и словно на глазах - расцветал шиповник.
   И была - свобода. Такая добрая, какой Лёша никогда раньше не знал, не чувствовал. Чудесный парк, повторял он про себя. Чудесный парк.
  
  
  

Глава Девятая.

Остин

  
  
  
   Он вошёл, как в коридор доброго дома, под свод какой-то совсем уже невероятной, увитой виноградом аллеи, и тогда понял, что вокруг незаметно стемнело, и он стоит на крыльце старого каменного одноэтажного дома с высокой крышей, и ступени крыльца ведут на крытую веранду, и на веранде горит янтарный огонёк лампы, похожей на корабельный фонарь - чуть размытый сквозь мокрое стекло, сквозь полупрозрачные занавески.
   Тогда Лёша заметил, что справа от двери, в клюве бронзового сокола - висит тёмный, с бронзовым же отливом колокольчик. С медным, блестящим "язычком" на тёмном, плетёном шнуре.
   Лёша протянул руку и качнул язычок, не успев даже подумать - правильно он делает, или нет. Просто рука сама протянулась и дёрнула.
   Звон был негромким, но каким-то густым. Он словно вплёлся в шорох дождя, в шелест листвы. От такого звука Лёша и сам не вздрогнул бы, даже если бы звук был неожиданным. И вот звон утих, и ничего не случилось. В другое время, находясь в другом состоянии, Лёша этим и ограничился бы. Просто повернулся бы и ушёл. Но не теперь. Теперь он просто повернул тяжёлую дверную ручку - кажется, тоже из литой бронзы - потянул на себя чуть скрипнувшую, массивную дверь - и шагнул на веранду.
   Здесь было тепло, сухо и тихо. Только негромко жужжал электросчётчик на щитке справа от входа. Мягко светилась настольная лампа под матерчатым абажуром. Пахло сухим деревом, сухими листьями и чуть-чуть - ароматным табаком.
   Тогда Лёша аккуратно прикрыл за собою дверь и прошёл дальше. Остановился у стола. Стол был светлый, нелакированный и большой. Прямоугольный. Видимо, он играл здесь роль письменного, хотя ни тумбочек, ни выдвижных ящиков не имел. У стола - старинное кресло - с причудливой высокой спинкой, обтянутое простой материей вроде холстины. Кресло было сдвинуто так, словно кто-то недавно встал и вышел. Кроме настольной лампы на столе оказались какие-то бумаги. Лёша подошёл ещё ближе - и с удивлением обнаружил, что это - морские карты. Здесь же было несколько старинных томов - в сафьяновых и простых матерчатых переплётах - видимо, справочники и своды сигналов, а также переплетённые атласы. Всё было так или иначе связано с морским делом. Но язык названий и пометок оказался Лёше незнаком. Что-то в этом письме было и от иероглифов, но больше было похоже на отображённые жесты. Да, слово "жест" - подходит более всего.
   И ещё в голову пришло название: "меркаторские карты", хотя Лёша понятия не имел - что это такое.
   - Как же это вы здесь оказались, - послышался вдруг негромкий, глуховатый голос.
   В дверном проеме - том, что вёл в соседнюю комнату - стоял, скрестив ноги, прислонившись к дверной раме, странно одетый человек. Тёмный камзол с тончайшим, едва заметным золотым кантом, узкие брюки до колен, белоснежные чулки, какие носили во времена Моцарта, туфли незнакомого покроя... Он склонил на бок голову в белом парике с косичкой и смотрел на Лёшу внимательно и спокойно.
   Тёмные глаза его блестели в полутьме как два странных камня. Шпага на перевязи в серебреных ножнах тускло отблёскивала на глубокий бархат его рукава. Белоснежная манжета вскипала тончайшим кружевом. Мерцал на перстне небольшой изумруд. Лёгкий запах листвы и можжевельника ветром прошёл по комнате.
   - Я никак здесь не оказался, - нелепо сказал Лёша, потому что не знал - что сказать, - я искал отдел кадров...
   - Вот как? - слегка удивился человек, - но это не отдел кадров. Это мой дом. Впрочем...- он легко оттолкнулся от дверной рамы и подошёл к столу, - впрочем, я рад гостям... Но вы же промокли насквозь, вам надо переодеться. Все распросы отложим на потом.
   - Пустяки, - неожиданно для себя быстро сказал Лёша, не спуская с незнакомца завороженного взгляда, - пустяки! Мне совсем не холодно, я уже согрелся!
   Незнакомец покивал головой, глядя на Лёшу внимательнее прежнего.
   - Действительно, - сказал он как бы сам себе, - высыхаете на глазах... Удивительно. Впрочем, ничего удивительного. Здесь ОЧЕНЬ сухо...
   После этих слов Лёша почувствовал, что он каким-то образом высох совершенно. Даже волосы высохли. Он потрогал кончики волос - они были лишь слегка влажными.
   Незнакомец указал Лёше на второе кресло у стола - странно, что Лёша его раньше не заметил. Кресло было вполне современное и потому выглядело в комнате лишней вещью.
   Лёша уселся в предложенное кресло. Незнакомец - в другое. Лёша ждал продолжения. Ждал, что скажет этот человек. Тот сказал:
   - Меня зовут капитан Остин.
   Лёша кивнул и сообщил в ответ, что его зовут Лёшей. На сей раз, кивнул капитан Остин. Он, видимо, так же мало удивился Лёшиному имени, как и Лёша - имени капитана, и тому, что он - капитан.
   Вообще, удивление теперь отошло на второй план. Потому что случались с Лёшей вещи и постраннее.
   Теперь он просто ждал. Ждал - и чувствовал, как сила - та, что ещё недавно колошматила его птицами и швыряла из состояния в состояние - теперь словно входит в новое русло - и спокойно, мощно, неторопливо несёт его в новом направлении, и скоро уже можно будет увидеть - куда, и тогда повернуть руль - и поймать ветер парусами так, чтобы не положило на борт. И тогда судно накренится - настолько, чтобы стал легче ход, а ветер наполнит паруса и зазвенят ванты и штаги... Он подумал, что неспроста на столе оказались морские карты и навигационные справочники - и неспроста Остин оказался капитаном.
   - Итак... - начал капитан - и тут же прервал сам себя, - нет, так разговаривать неинтересно. Без пунша, без трубок... - он встал и быстро вышел, только бросив на ходу: "Я сейчас" - и Лёша снова остался один. Впрочем, ненадолго.
   Скоро Остин вернулся. Теперь он вряд ли мог бы вызвать удивление своим видом, поскольку был в таких же, как у Лёши, хлопковых джинсах и в домашних туфлях.
   Только рубашка осталась прежняя - с тончайшими и белоснежными кружевами на обшлагах и у ворота. Кружева эти отчего-то сразу приковали к себе Лёшино внимание, хотя вообще-то он не был склонен уделять особое внимание одежде.
   Остин снял также и парик - и оказался обладателем целой гривы вьющихся темно-каштановых волос, свободно рассыпающихся по его плечам. Впереди себя он катил небольшой столик на колёсиках, какие Лёша видел до того лишь в кино и английских рекламных журналах.
   Остин катил столик и почему-то радостно улыбался. И слегка покачивал головой, с некоторым удивлением поглядывая на Лёшу.
   Лёша даже стал себя оглядывать, пытаясь обнаружить какие-нибудь несуразности в своей одежде, но ничего такого не обнаружил. Тогда он решил, что капитан вообще по натуре человек весёлый и чудаковатый.
   На колёсном столике было несколько предметов - синяя керамическая чаша с разнообразными курительными трубками, деревянная табакерка в форме кленового листа, две небольших яшмовых чаши для пунша, и ещё одна посудина, в которой был, очевидно, сам пунш - с крышкой и коротким носиком, чтобы разливать не снимая крышки. Посудина была из фарфора, и на белом фарфоре чёрной, голубой и серебряной глазурью были искусно изображены силуэты птиц на фоне переплетающихся зимних ветвей.
   Через носик фарфоровой посудины в воздух поднималась лёгкая струйка пара. Пахло вкусно - корицей, яблоками и ромом. И ещё, кажется - немного - шоколадом.
   - Яблочный пунш с ромом, - торжественно, как метрдотель, произнёс капитан Остин, - старинный секретный рецепт...
   Он остановил столик между кресел, так, чтобы им обоим было удобно дотянуться до любого предмета на нём.
   - Что же в нём секретного? - удивился Лёша. Он и правда никогда раньше не слышал, чтобы могли быть секретные пунши.
   - А вы попробуйте! - светло и радостно воскликнул капитан, усаживаясь в своё кресло как-то боком, пружинисто и весело - как это делают дети, когда предстоит увлекательная игра.
   - Разливайте сами. Разливает гость - таков обычай, - объяснил он, - и выбирайте трубку по вкусу... Нет-нет, это не табак! - вскинул он перед собой ладони, предупреждая Лёшин протест, - хотя сам я курю порой и табак... Но учитывая ваш возраст - это листья Заречного Клёна и Белого Тополя с островов Ариэн Дналси... Вы ведь слышали о таких?
   - Нет... - рассеянно отозвался Лёша.
   - Нет? - весело удивился капитан.
   - Ничего не слышал... - устало повторил Лёша, - И потом... Знаете, я не пью.
   - Всего глоток, - быстро сказал Остин, - без этого я и раз говаривать с вами не буду. И уверяю вас, рому там самая малость. Вы не опьянеете. Скорее, наоборот... - непонятно закончил он. - Ну что же вы, не стесняйтесь. Вот чаша. Наливайте, глотайте и рассказывайте.
   - Но что же мне рассказывать? - удивлялся Лёша, наливая себе в яшмовую чашу немного ароматного горячего напитка. Он обхватил ладонями чашу, подержал немного. Вдохнул пар напитка. Затем поставил её обратно на стол. Снова взял фарфоровый кувшин - и наполнил другую чашу - для Остина.
   - Извините, - пробормотал он, - я сегодня какой-то рассеянный... Ну что ж. Давайте выпьем. Я, знаете, не заметил отчего-то, как ночь пришла, - признался он неожиданно - и сделал глоток.
   Свежесть и тепло, подумал он. И снова эта бескрайняя степь. И океан. И цветной мир лесов, и прозрачная река. Разве вино так и должно действовать? Он чуть-чуть прикрыл глаза, чтобы чётче услышать - как гитара и флейта делают в синеве первые шаги.
   Музыка словно птица взмахнула крыльями, и неторопливо качнулись навстречу склоны в осенней листве, ветер тронул оперенье, плотной ладонью, крепко и бережно одновременно, приподнял над землёй - и туманный горизонт ощетинился пиками гор, сверкнул нестерпимой белизной снежников и вершин, расплавленным серебром далёких горных рек... Так вот о какой музыке говорил Антон!
   А это что?
   ...Какая-то крепость. И море. Волны бьются в камень волноломов. Стены крепости вздымаются неприступно и грозно над обрывами высоких утёсов.
   Внешним врагам никогда не взять эти стены штурмом. Не помогут стенобитные орудия и осадные башни. Океан защищает с трёх сторон - а с четвёртой - суровые скалы. И в каждой расщелине может ждать атакующих - лучник. И стрелы его не знают промаха, а любое попадание - смертельно. Нет, не взять королевство ни осадой, ни штурмом. Но... Но можно взять по-другому: так, что никто не заметит.
   Низкое, серое небо летело навстречу. Нити в руках - он больше не птица. Город, который взят изнутри. Сумерки, боль. Сухой песок и холодный ветер чужой страны. И невозможно вернуться...
   И невозможно вернуться.
   ... Он медленно открыл глаза. Что же произошло? Где он был только что? Что за вина налил ему Остин? Может, он что-то туда подсыпал? Почему это свечи горят вместо лампы, и капитан снова в старинной одежде и при шпаге, в своём белоснежном парике? Кто этот Остин? Может быть, вовсе не друг, а коварный злодей?
   - Н-да-а-а... - задумчиво протянул капитан Остин, - так вот какой отдел кадров вы искали... Лёша. Никакой я не злодей. Следует вам знать - теперь я в этом уверен совершенно - что я - капитан Листопада. Бояться или опасаться меня не надо. Я не причиню вам вреда. Скорее, я мог бы немного помочь.
   - Помочь? - с трудом вымолвил Лёша, - помочь - что?
   - Вспомнить, - негромко отозвался Остин, - вспомнить - кто вы на самом деле. Думаю, за этим вы сюда и попали.
   - Куда - сюда? - не понял Лёша, - в ваш дом?
   - Видите ли, - неторопливо проговорил капитан, - дело в том, что и мой дом и эта часть парка, строго говоря, не принадлежат миру в котором... в котором вы живёте... жили до сих пор.
   - Этот пунш, - он указал на недопитый кувшин с остывающим напитком, - на самом деле - напиток, обостряющий зрение. А ваше зрение всё время как бы гуляет... То вам кажется, что я в джинсах, то вы приписываете мне склонность к злодейству... Всё это чепуха.
   Но на несколько секунд вы перестали путаться. И в эти несколько секунд имели возможность коснуться реальности. И реальность эта заключает в себе кроме всего прочего тайну вашего происхождения. Точнее - не тайну, какая это тайна... Только для тех, кто плохо видит. Не тайну... Истину. Я не слишком громоздко объясняю?
   - Не то чтобы громоздко, - пробормотал слегка опешивший Лёша, - а скорее, немного непонятно.
   - Я объясню, - задумчиво кивнул Остин, видимо, подбирая нужные слова, - понимаете, Лёша, если бы вы были от этого мира, вы, глотнув моего пунша, просто почувствовали бы бодрость, словно вы купались солнечным утром в прохладной речке.
   Но с вами произошло другое: ваша память просыпается. И когда она проснётся полностью... - он помолчал, - когда она проснётся полностью, всё может для вас очень измениться. Я и хотел выяснить - пора ли вам... просыпаться.
   - Но что это значит, - продолжал не понимать Лёша, - что может произойти, когда моя память - проснётся, как вы говорите?
   - Точно сказать нельзя, - развёл руками Остин, - но вполне вероятно, что вы исчезнете из этого мира.
   Он встал. Отошёл к окну. Зачем-то отодвинул занавеску. Поглядел куда-то сквозь стекло, чуть нахмурившись, потом пожал плечами и внятно сказал:
   - А выхода-то всё равно другого нет... Как ни крути.
   Он обернулся и прямо поглядел Лёше в глаза, словно хотел что-то выяснить окончательно, с высокой точностью, безошибочно.
   "Почему я решил, что у него глаза тёмные?! - удивился Лёша, - нисколько они не тёмные!"
   Действительно, глаза у капитана были скорее светло-серые.
   Когда сентябрь сухой и солнечный, на дне реки виден каждый камешек, и река проходима вброд...
   Течение и прозрачность не дают реке нагреться...
   Когда с севера небо уже затягивает, но воздух и лес ещё хранят лето, а глянешь на реку - как слепит отражённый водою огонь...
   Остин ходил взад-вперёд, скрестив руки на груди, и Лёша снова обратил внимание на необычные кружева на его манжетах. Никогда он раньше таких кружев не видел... и сравнить их было не с чем, и как ни стыдился он своего никчёмного любопытства, а вопроса сдержать не мог.
   - Простите, капитан, - сказал он тихо и неуверенно, - если вопрос мой покажется вам пустым, но может быть скажете вы мне что это за кружева такие у вас?
   - Кружева?! Ах, кружева! Нет, - рассмеялся он, - не скажу. Потому что и сам не знаю. Да и кружева ли это? Посмотрите-ка повнимательней!
   Лёша пригляделся, взгляд его утонул в белоснежных переплетениях, в странной вязи, пушистой и матовой, веющей свежестью, холодом, синевой...
   И тут комната растаяла, и он увидел, как несётся со всех сторон белая мгла, а он - несётся в этой белой мгле, и он маленький мальчик - и что это за нити он держит в руках - натянутые, звенящие, уходящие вверх, в глухую и стремительную снежную пыль...
   Снова нити. Почему нити? Шарики, подумал он почему-то. Воздушные шары.
   - Вот так кружева, - прошептал он чуть слышно - скорее, сам себе под нос.
   - Вы удивлены? - улыбнулся Остин, - именно этим?
   - Я... - сказал Лёша, - я... - и больше ничего не смог добавить.
   - Скажите ещё раз, - в голосе Остина звучала просьба вспомнить, вспомнить! - но что? - скажите: вы любите осень?
   Голос трубы. Золото крон. Клёнов и лип - осень и сон... Я просыпаюсь, делаю шаг - разве я знал, что может быть так?!
   "Вот снова стихи", - успел подумать Лёша.
   - Да, - сказал он.
   - Я ведь знаю вас, - голосом совсем непонятным сказал Остин, - я вас так давно знаю! Неужели вы не помните ничего? Не думайте, что я нарочно напускаю таинственность - мне это ни к чему, но когда вы нашли мой дом - и именно тогда, когда я собираюсь отправляться в плавание по неотложному делу, и мне не на кого оставить все эти деревья... Эх! Только не до того теперь, придётся ещё кого-то искать... Есть другое дело, и как так получилось... Как могло получиться - что вы - ЗДЕСЬ, а не там, где должны быть... Скажите, вы шли сюда через Пыльные Склоны?
   - Да нет, - пробормотал Лёша.
   - А может, вы знаете - что такое - Пограничные Дюны?
   - Опять нет, - сказал Лёша.
   - Ну, последний вопрос.
   Он снова сел напротив Лёши, в своё странное кресло.
   - Не помните ли вы... Чтобы кто-то звал вас - Джай? Джайлз?
   - Нет, - сказал Лёша, - и вообще, мне начинает надоедать, что я ничего не знаю и не понимаю и не помню...
   - Слушайте, - мягче прежнего, словно Лёша был болен, проговорил капитан, - это неважно. Всё равно я уверен - всё случится как надо.
   - Но капитан... - жалобно отвечал несчастный Лёша, - о чём всё это, скажите! Не могу же я уйти от вас, ничего не поняв! Я и так третий день хожу словно сумасшедший.
   - Третий день? - удивился капитан, - а вот этого уже я не понимаю. Может, расскажете?
   И Лёша рассказал. Он начал с давних событий, точнее даже не событий, а разговоров и предчувствий.
   Когда же это было? Перед Новым Годом, что ли? Ну да, вроде бы так. Разговор вспоминался как-то отрывочно. Они с Витькой уже собирались уходить. Или просто зашли ненадолго? Лёше не хотелось называть имена, как-то они неуместно сейчас звучали, словно тот давний разговор, и все остальные разговоры - всё это было где-то далеко, в другом мире.
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава Десятая,

Совсем Маленькая.

Немного о пришельцах.

   " He said-
   shе said- "
   /из разговора/
  
  
  
  
   Одна сказала - а что, если им рассказать? Ведь не поверят? А другая ответила - не знаю. Может, и поверят. Лёша сказал - о чём речь? А Витька сказал - не видишь, они дурака валяют?
  
   Тогда они засмеялись, но Лёшу уже заело, ему непременно надо было узнать - о чём, собственно, разговор, и он принялся этак небрежно укорять глупых девчонок, что, мол, иногда можно было бы и не выпендриваться, просто ради разнообразия.
   Они сначала не вняли, продолжали выпендриваться и смеяться почём зря, но потом притихли - видно, устали баловаться, и кто-то из них соизволил произнести пару слов; слова были не помню какие, помню только - о чём.
  
   Однажды в двенадцать ночи, когда одна ночевала у другой, однажды, когда за окном был дождь, а может, снег, и они придумали, что их способ ночлега - это привал в лесу, а может, в горах - так вот, в тот самый момент, когда они засыпали - а может, раньше, а может и ПОЗЖЕ - в общем - в дверь постучали.
   А может - позвонили. Это неважно. Дело не в этом. Дело в том, что они не задумываясь открыли дверь - и там стоял некто.
  
   А может, не стоял, думается мне теперь, но это неважно. А важно, на самом деле, только то, что всё это было рассказано.
   Если бы всё произошло, но история бы об этом умалчивала, то и истории никакой не было бы.
   Но она не умолчала.
  
   Так вот, говорят - дело было так, что этого Некта впустили и стали поить чаем, и стали с ним общаться на разные темы, и вот так, невзначай, в процессе общения выяснили про Некта удивительные вещи. А заодно договорились - то ли между собой, то ли и у него тоже спросили - вдруг он против - договорились, что его зовут Дик.
   Ну и стало так. Как это бывает нередко. То-есть, сказано - сделано.
   В буквальном смысле, в самом буквальном.
  
   Теперь представьте, что вам пятнадцать и вы желаете чудес. Кем тогда становится некто Дик? Уж понятно, что не страховым агентом и не героем-любовником, потому что они вам - до фени: это слишком обыденно.
   На дворе осень, а может и зима. Стало быть, стёкла в узорах, троллейбусы в инее, а в голове - дивная песенка о чуде. Так? Стало быть, так. Тем более, что - да всегда найдётся с дюжину разных "тем более".
  
   Мы стоим в коридоре, горит жёлтый свет, от двери тянет холодом, а из кухни - пирогами с картошкой.
   Ну вот и пора нам идти, и с собой уносить рассказанную сказку. Кто же знал, что это - навсегда?
  
   Потом - снег и ветер, и любой дом - убежище, а в окнах, сквозь ледяную муть - гирлянды, как разноцветные светляки. Пройди по улице, увидишь - в конце пути - грустная сказка становится памятью.
   Завтра - в школу, послезавтра - январь. Дни уходят за днями, вокруг мелькают люди и трамвайные остановки - а в голове строки песенки - всё отчётливее, всё яснее - напевай-ка вместе со мной! Не хочешь?
   Велосипеды и лето так далеко... А всмотришься - уже позади лето, и новая осень, и скоро снова - сугробы и мутные стёкла. Обернёшься - и что там? У кого как. У меня - только сказка. Всё остальное - смутный сон, и я его уже забыл.
   Сказка - которая реальнее всех этих зим и лет.
   Дальше? А дальше - переулок и птицы. И река, за которой всё по-другому.
   И всё та же песенка в голове. Всё о том же - ведь больше-то не о чем.
   "Ну и чё, и всё, чё..."
  
   ***********************************************************
  
  
   Из того, что произошло потом, Лёша помнил лишь неясные обрывки, но и они потом стёрлись из памяти надолго.
   Он помнил ясные звёзды в прохладном тёмно-фиолетовом небе, ветер и шорох волн, и смех Остина - и ещё одного человека, неуловимо знакомого, которого Остин называл почему-то прогульщиком, и Лёша не мог понять - имя это или прозвище.
   Он помнил набережную, выложенную старыми гранитными плитами, и траву, проросшую между плит, и шорох листьев под ногами.
   Потом горизонт качнулся, стал далёким и туманным, и под ногами был уже не гранит, а светлое дерево палубы, и какая-то светловолосая девушка кивала головой, слушая объяснения Остина - о курсах, звёздах и осенних течениях. Лёша забыл - как звали девушку - помнил только удивительную улыбку, свет глаз, острый локоть...
   Девушка называла Лёшу другим именем, и имя это совершенно забылось, когда Лёша обнаружил себя на остановке возле безымянной булочной.
   И автобус вскоре подошёл, и Лёша сел в автобус, и стал искать в кармане шесть копеек на проезд.
  
   **********************************************************
  
   -Закрываются двери, - прохрипел динамик, - .....ская следующая...
   -Какая? - переспросил я, но никто мне не ответил. Да и кто бы мог мне ответить, интересно? Ведь салон был практически пуст; только на заднем сидении крепко спал какой-то подозрительный гражданин в громадном грязнобелом тулупе, в валенках с калошами и в налезающей как-то вкось на лицо шапке-ушанке. По всей видимости, рыбак.
   На коленях он держал свой рыбацкий ящик из некрашенной фанеры, обитый полосками тёмной жести. В углу за спинкой сидения притулился большой чёрный коловорот. Всё это было удивительно, учитывая месяц октябрь. Лёд-то ещё не застыл.
   Рыбак спал так крепко, словно из автобуса выходить не собирался никогда. По всему салону распространялся отчётливый и крепкий запах чесноку, табаку, лука и водки.
   Автобус набирал ход. Я всё-таки нашарил у себя в кармане с давних пор завалявшийся автобусный абонемент. Пробил его на компостере, который - как и всё в этом салоне - видал лучшие времена.
   Я уселся вплотную к кабине водителя - подальше от источника ароматов - и стал смотреть в окно.
   Улицы были пусты. Может быть не совсем, не абсолютно пусты, но мне теперь помнится так, что вроде бы и абсолютно. Автобус тормозил на остановках, открывал двери, и невидимый водитель пытался даже объявлять остановки, но делал он это, видно, просто для очистки совести и в соответствии с расписанием. На самом деле никогда не понятно было - что он объявляет: уж больно старые и раздолбанные были в автобусе динамики, да и микрофон в кабине у водителя был, наверное, не лучше.
   " ...Закрываю...ыс-ская следыщ-щ..." - это ещё можно было разобрать, а больше уж ничего.
   Никто не входил. Никто не выходил. Водитель закрывал двери, и мы отправлялись дальше.
   Тянулись и тянулись за окном какие-то улицы, мелькали дома, солнце, как ни странно, поднималось всё выше и выше, а вот остановки почему-то происходили всё реже и реже.
   Потом я заметил, что уже долго мы едем безо всяких остановок по узкой бетонке, а по бокам тянутся бесконечные серые параллелипипеды какой-то громадной фабрики. Бетон трассы был весь в выбоинах, трещинах и ямах, кое-где прямо посреди дороги торчала из разрушенной бетонной плиты ржавая арматурина, и тогда водитель резко тормозил на полном ходу / а разогнал он машину порядочно / и на крутом вираже лихо и страшно обходил преграду.
   Всё это, однако, не могло разбудить рыбака на заднем сидении. Он даже позу не поменял, а сидел он относительно прямо, облокотившись на свой нелепый рыболовный ящик, и только ушанка совсем налезла ему на лицо, так что никакого лица теперь не было видно вовсе.
   Я смотрел в окно и ждал - когда же кончится эта безобразная бетонка. Ждал и думал - о переулке, в которым впервые столкнулся с неведомым, о Витьке, о смутных образах какого-то парка, мелькавших у меня в голове и взявшихся непонятно откуда, о том, что я понятия не имею - как мне быть с такой памятью, если фиг поймёшь - где память, а где фантазия; об Алисе, и о том, что случилось на том берегу реки в дурацкой водительской стекляшке, и о том, что я ничего не понимаю, и может быть никогда ничего не пойму, и так и проживу всю жизнь в полусне, как дурак, и вся жизнь в таком случае - просто серое и утомительное мелькание дней... дней... дней...
  
  

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Шарики Лида.

/Королевство/

  
  
   Я уснул, привалившись к тёплой никелированной перекладине переднего сидения, но проспал, кажется, совсем недолго. Однако, проснувшись, ещё не открыв глаза, был очень удивлён: действительно - каких-то минут десять назад я засыпал при солнечном свете, бившем сквозь мутное окошко автобуса, а теперь - было темно и прохладно, и я почему-то лежал, а не сидел - и главное - было полное ощущение, что я - дома, только само слово в голове звучало несколько непривычно...
   Я прислушался к своим ощущениям, не открывая глаз. Получалось, что я лежу на боку, положив голову на вытянутую горизонтально правую руку. Потом я вспомнил, что уже, вроде бы, утро, а ложился я вечером, хотя другая часть памяти возмущённо завопила, что это бред.
   Я уже хотел попросить две половинки своей памяти не морочить мне голову, сначала договориться между собой, а потом уж сообщать мне различные сведения, но тут кто-то, не дожидаясь - когда я сойду с ума - взял - и словно перевернул страницу, так что предыдущая стала сном, а нынешняя - явью.
   "Так что же это всё - просто книга?!" - изумился я.
   "Наконец начинает понимать!" - весело сказал кто-то ужасно знакомый, но я не смог вспомнить - кто это.
   А потом всё стало кристально ясно, так ясно, как не было ещё никогда. То есть, может быть, и было когда-то, в детстве, но я забыл.
   Я открыл глаза. Повернулся на спину и стал смотреть. Правда, из этой позиции почти ничего не было видно, кроме ложа, на котором я проснулся. Подушек на ложе не было, и простыней не было: был мягкий, серый войлок. Как ни странно, от него исходило ощущение свежести и чистоты. И не было ни слишком жёстко, ни слишком мягко, и он в меру согревал. Теперь большой кусок тонкого войлока, служившего мне одеялом, сбился к ногам.
   Очень хорошо дышалось. Меня наполняло чувство лёгкости и покоя. Покоя, который я мог в любой момент сделать стремительным движением. Я обратил внимание на собственное тело - это было худощавое, хорошо тренированное тело подростка - загорелое, послушное. Я провёл рукой по волосам - волосы были густыми и шелковистыми, и довольно длинными - почти до плеч. Я провёл рукой по груди и по животу, коснулся бицепсов - все мышцы были эластичными - моментально напрягались и становились твёрдыми, когда я хотел - и так же моментально расслаблялись по моему желанию. Тело слушалось меня гораздо лучше, чем я привык. Ничего не болело, ничего не затекло во сне - это было здорово. И думалось хорошо.
   Я бы и дальше продолжал сравнивать свои теперешние ощущения со старыми, но в какой-то момент вдруг понял, что никаких СТАРЫХ ощущений больше нет, и что, очевидно, мне просто приснился дурной сон о каком-то другом мире, и я попросту никак не могу прийти в себя.
   Я с облегчением вдохнул побольше воздуха и резко выдохнул. Да, это был знакомый мне с детства воздух дворца - тёплый и одновременно свежий - нагретый надёжными древними каминами, проветренный такой же древней и такой же надёжной системой вентиляции. Как всегда зимой - с запахом снега и огня.
   Всё было как всегда. И всё-таки, что-то изменилось. Что же?
   Я сел на своём ложе и оглядел комнату. Да нет, вроде бы всё как всегда.
   Трудно описывать вещи, которые знаешь как собственные руки. Вернее, сами-то вещи описывать нетрудно - но как передать чувство глубокой связи с тем, что знакомо тебе как бы изначально? Вот я вижу сейчас перед собою голубовато-белый, в мельчайших трещинках, изразец старого очага, полку из мрамора - сплетение прожилок словно приближает дни, когда отец был ещё с нами, потому что отец поднимал меня на руки и мы подолгу разглядывали мозаики, покрывавшие каминную стену - в виде сцен из древних битв и легенд о сотворении мира.
   Блики пламени делали чудо - сцены оживали, и я, кажется, действительно слышал топот конницы, свист стрел и яростные крики воинов Грунга, атакующих Адэр Асту, и прекрасная Эл, дочь правителя Торке, словно во сне - но гораздо чётче чем во сне! - появлялась передо мною в плаще из утренних бликов, уносимая крыльями птиц через Грань, к далёким сказочным островам Ариэн Дналси...
   Затем пришли звуки. И только когда они пришли, я понял, что до сих пор не слышал ничего. И звуки, соединившись с изображением, сделали всё полностью настоящим.
   Свет очага, масла и свечей смешивался с дневным светом, проходившим через полукруглые окна под потолком и дверной проём: дверь в комнату оказалась полуоткрытой. Я слышал рёв пламени в очаге, потрескивание свечного воска и светильного масла в плоских плошках - и - шум ветра за стёклами высоких окон, за дверным проёмом. Видимо, начиналась метель: ветер посвистывал и тоненько завывал.
   Приходили какие-то люди - приносили воду для умывания, лёгкое вино и свежую одежду.
   Завывал ветер. Где-то звонил колокольчик. Это звали людей принять участие в обряде служения.
   Я надел чёрные штаны до колен и простую белую рубаху с отложным воротником. Накинул чёрную с серебристой шнуровкой куртку. Материал был лёгкий, но плотный. От рубахи исходил тонкий аромат каких-то трав - вроде лесной мяты и душицы.
   Я причесался и, не обуваясь, вышел в зал. Я почему-то совсем не чувствовал холода, хотя снег и ветер были теперь совсем близко.
   Звуки ветра гулко отдавались в мокрых каменных плитах полуразрушенных залов. Королевство переживало не лучшие времена. Некому было восстановить ветшающую роскошь, созданную мастерами за много веков до моего рождения - и даже до рождения моего деда. Во многих залах обрушилась кровля. По дворцу гулял ветер. Снежная пыль залетала внутрь и таяла на древних изразцах, на бесценной росписи великих - и совершенно забытых теперь - художников...
   Завывал буран в бесконечных, уходящих вдаль анфиладах, кружили снежинки под сводами, в капителях колонн, таяли на слепых белых лицах мраморных изваяний, изображавших полузабытых древних богов, и императоров, может быть не менее древних, чем эти полузабытые боги... И на бронзовой чешуе драконов, и на серебряном оперении гигантских, странных птиц...
   Сердоликовый единорог дремал, опустив серебряный рог - весь запорошенный снежной пылью на поляне из занесённых снегом сапфиров и изумрудов.
   - Джай, - прозвучал тоненький голос в огромном холодном зале. Голос прозвучал неожиданно, и только усилием воли я заставил себя не вздрогнуть, а оглянуться спокойно и доброжелательно.
   Напротив меня, сгорбившись от холодного ветра, стоял маленький Лид, паж моей матери. Он почему-то держал в руках огромную связку воздушных шаров - красных, голубых, жёлтых и зелёных.
   ...Когда-то - ещё до моего рождения - невиданный шторм пришёл с юго-востока. Говорили, что это не простой шторм, но в точности никто не мог объяснить - что это значит. Ветер был такой, что многие, случайно оказавшиеся под открытым небом, задохнулись. Разумеется, стены крепости остались невредимы, но многие здания более поздней постройки сильно пострадали - в том числе и Зал Единорога, где мы теперь находились - крыша над ним частично обвалилась, и был виден кусок холодного зеленоватого неба, и клочья низких, свинцово-серых облаков, несущихся к невидимому горизонту.
   Ветер, казалось, сейчас подхватит шары вместе с Лидом - и унесёт в это зелёное надоблачное небо - туда, где яростные потоки.
   - Что случилось, Лид? - мягко сказал ему я, - почему ты стоишь тут полураздетый, на ветру - и с этими шарами?
   - Джай... - Лид попытался поклониться, следуя этикету, но шары ему мешали.
   - Ты замёрз, - сказал я, - пойдём ко мне, ты согреешься, у меня хорошо натоплено... - я взял его за руку, свободную от шаров. Рука была ледяная. И вообще у него зуб на зуб от холода не попадал. Я взглянул на него внимательней - у него даже нос побелел от холода! Что за чепуха? Ну, холодно, конечно, но не настолько же!
   - А ну-ка, бегом! - скомандовал я, - кто быстрее - до моих покоев!
   Конечно, если кто-то увидит /а увидят непременно!/ снова пойдут разговоры... А, наплевать! Век что ли мне на них на всех оглядываться? В конце концов, есть на свете дела и поважней, чем соблюдение этикета.
   Я взял у него связку шариков... И отчего-то сразу почувствовал - какой холодный ветер дует сегодня, просто-таки ледяной!
   Мы пустились бегом. Мы бежали по залам и переходам огромного, древнего, роскошного и обветшалого дворца, а шарики летели за нами по воздуху, болтаясь из стороны в сторону, мотаясь на ветру, подпрыгивая на тугих нитях словно семейство разноцветных, весёлых существ.
   Я рассмеялся - и почувствовал как одним толчком вернулось ко мне тепло. Да и ладонь малыша Лида в моей ладони не была уже такой холодной. И хотя ветер и мокрый снег из проломов всё так же налетали сразу со всех сторон, холод сделался каким-то нестрашным - словно отдельным от нас. Ветер теперь просто играл с нами - и с шариками, и опять мне показалось, что сейчас он подхватит шарики, подхватит нас с Лидом - и унесёт через какой-нибудь из проломов. Возможно, так и случилось бы, но мы вовремя добрались до моих покоев, а там была надёжная крыша.
   Я привязал шарики на гвоздь подальше от камина и позвонил в серебряный колокольчик - и тут Лид забеспокоился.
   Я хотел объяснить ему, что надо же нам согреться - пусть принесут горячего вина и чего-нибудь перекусить, но он отчаянно замотал головой - нет, не надо никого звать, лучше будет, если никто не узнает, что он здесь. Он всё объяснит, только пусть никто не заходит, не могу ли я встретить их у входа и отослать? Это очень важно! Пожалуйста!
   Сказать, что я удивился, пожалуй что и недостаточно, но у него был такой странный вид...
   Короче говоря, я сделал как он просил: встретил их за порогом и отослал. И был удивлён вторично - слуги были какие-то незнакомые. Этих людей я видел впервые - а я-то думал, я всех во дворце знаю!
   Всё ещё недоумевая, я вернулся к Лиду, и тут вспомнил, что у меня со вчерашнего вечера оставался кувшин с вином и ещё порядочный ломоть сыру. Почему-то никто вчера не унёс остатки ужина, но я так хотел спать, что забыл им напомнить. Новое дело! Тяжёлые времена тяжёлыми временами, но чтобы кто-то ЗАБЫЛ унести грязную посуду?!
   Впрочем, удивлялся я недолго. Мы перекусили тем, что было, и Лид попросил разрешения говорить. Я, разумеется, разрешил.
   Он, вроде бы, хотел заговорить сразу, но у него не получалось. Я не мешал - если человеку нужно собраться с мыслями - не следует его торопить.
   - Вот какая история, - произнёс он наконец. А потом - вдруг - сорвался с места и каким-то образом очутился почти вплотную ко мне. Я даже слегка вздрогнул. Мне, в общем, наплевать на этикет, но не слишком ли уже это? На меня дохнуло ароматом благовоний, которыми умащивают всё в покоях моей матушки. Буквально всё - и даже пажей.
   - Что ты, Лид?! - вырвалось у меня - наверное, слишком резко. Но это его, как ни странно, не смутило.
   - Джай... Джай... - выдохнул он мне чуть ли не в самое ухо. Его тёплое дыхание и запах его волос я почувствовал вдруг с такой силой, что стало не по себе.
   - Что ты скачешь? - удивился я, - будешь ты говорить, или нет? И чего ты с места сорвался?! Тайны, что ли, какие?...
   В ответ он как-то ужасно, почти страдальчески, нахмурился, резко замотал головой, так что белокурые его волосы взметнулись, хлестнув меня по щекам - и он каким-то совсем незнакомым жестом ПРИБЛИЗИЛ ПАЛЕЦ К МОИМ ГУБАМ - И, ВИДЯ, ЧТО ЭТО НЕ ПРОИЗВОДИТ НА МЕНЯ НИКАКОГО ВПЕЧАТЛЕНИЯ - ПРОСТО ЗАКРЫЛ МНЕ РОТ ЛАДОНЬЮ...
   В результате, последние мои слова так и остались при мне. Ну, знаете! Всё-таки, пажи не могут так себя вести! Дело даже не в этикете, а... И я хотел тут же всё это ему высказать, чтобы мальчишка не смел дерзить и вести себя панибратски: я и матери не позволяю подобные вольности!
   Однако, что-то остановило меня - не ладонь мальчика, нет - что-то другое. Какие-то мурашки пробежали по спине, какой-то холод толкнулся у самого горла. И я только чуть-чуть отстранился - и негромко - совсем негромко, так, что едва и сам-то расслышал - произнёс:
   - Ты говори, Лид. Не мешкай. И не волнуйся.
   Не знаю - почему я сказал именно так, правда не знаю.
   - Джай, - так же тихо, как и я, сказал он, - Джай, только не сердись, я ничего не придумываю... хотя тебе может показаться, что всё это просто чепуха. Но это не так... Скорее всего, нас никто не подслушивает, потому что они думают - никто не знает. Но я не знаю... Видишь ли, Джай... Кажется, тебя хотят убить.
   Я рассмеялся. Почти искренне. Почти - потому что мне никто и никогда раньше не говорил ничего подобного, а согласитесь, что услышать такое впервые - серьёзное испытание для нервов.
   У нас не дерутся за власть. Это всем известно. Кому это нужно - взваливать на себя лишние заботы - да ещё - в таком количестве! Никаких преимуществ, одни неприятности: этикет, ежедневные заседания в Доме Лордов, тщетные попытки разрешить неразрешимые вопросы - как пополнить почти пустую казну, как накормить всю королевскую конницу - не говоря уже о всей королевской рати, всех родственников и знакомых, столпившихся вокруг трона и донашивающих придворные одежды своих дедушек и бабушек...
   Балы и королевские охоты? О таких забавах помнит, пожалуй, только церемониймейстер, а ему уж пять лет, как девятый десяток пошёл... Чем же это, интересно, мог бы прельститься самозванец? Да и потом! Даже если кому-то и захотелось бы отобрать у матери трон - и с этой целью заблаговременно расправиться с наследником - интересно - КЕМ пришлось бы ему назваться, попытайся он, покончив со злодеяниями, стать во главе государства? Наместником? Канцлером? Премьер-министром? Военным диктатором? У нас это невозможно. Власть закреплена за королём - или королевой - законом столь древним и незыблемым, что ни один человек в королевстве не представляет себе иного положения вещей. Ни один из подданных моей матери и не подумал бы поклониться самозванцу.
   Итак, я рассмеялся. Тут и говорить не о чем. Однако, мальчику было, кажется, не до смеха.
   - Это правда, - угрюмо сказал он, отступая от меня на шаг.
   - Откуда ты взял, малыш, - проговорил я - как мог - ласково. Чтобы скрыть раздражение. Ну надо же... какие странные у него фантазии. Убийство... Да у нас об убийствах уже лет двести, как никто не слыхал. С тех пор, как закончилась последняя война.
   - Эти шарики, Джай, - Лид вытянул руку в сторону связки, болтавшейся под потолком, - дала мне ваша матушка... - он запнулся и тут же поправился, - соблаговолили мне передать их Величество...
   Иногда он вспоминал про этикет, но чаще говорил по-человечески.
   - Ну-ну, - подбодрил я его, - что же дальше? Какая тут связь, я что-то...
   - Это непростые шарики! - выпалил он чуть ли не прямо в моё ухо. Он снова подскочил вплотную - коленками упирался в подлокотник моего кресла.
   - А какие?
   Я продолжал улыбаться.
   - Волшебные, - сказал он очень серьёзно. Он даже ресницы опустил от собственной серьёзности. Во всяком случае, стало понятно - он сам верит в то, что говорит. Он даже слегка побледнел опять - так не играют.
   - Продолжай, - попросил я, внимательно глядя ему в лицо. Он стоял передо мной, какой-то совсем бледный. Он, даже, кажется, дрожал слегка...
   Странно - подумал я - ведь в комнате тепло. Я чувствовал, как прогоревшие дрова отдают стенам тепло через спрятанные в кладке трубы, наполненные дождевой водой. Это устройство многовековой давности сделано было так умело и прочно, что могло выдержать по крайней мере ещё лет двести.
   - Если дождаться самого сильного ветра, - сказал он, глядя мне прямо в глаза с какой-то невыразимой строгостью, словно он был лет на сорок старше меня, - то тогда... если разогнаться с этими шариками по главной галерее... тогда... тогда можно взлететь. И если очень захотеть, то можно покинуть мир. Этот мир, - поправился он.
   - Этот мир... - задумчиво повторил я следом за ним, - но Лид... Что же из этого? Зачем кому-то покидать этот мир?
   - Ты... Ты сам увидишь, Джай, - сказал он, - когда оторвёшься от земли и немного поднимешься. Сейчас ты просто не поверишь, даже если выслушаешь меня до конца.
   - Но Лид, - снова сказал я, - что же из этого? При чём здесь моя мать - и то, что ты говорил - что кто-то хочет меня убить?
   - Они сделали так: передали королеве, твоей матери, резиновые шары, надутые магическим газом. Вроде бы просто в подарок. Все ведь знают - ты любишь воздушные шарики. Ты бы уснул, и во сне они бы ожили и сделались бы смертоносными... Но я обо всём узнал. Мне шут сказал, он всё слышал. Он в мастерских задремал, а они не знали...
   - Кайо?! А разве...
   Я не закончил. Мне-то всегда казалось, что если уж кто-то нас с матерью и недолюбливает, то это Кайо и его отец - старый шут моего отца, оставшийся без работы после его ухода. Мать тоже не особенно-то жаловала шутов. Вот ведь какая странная штука... А может, шутка? А малыш Лид взял и поверил шутам, а у них ведь - кто знает - что на уме...
   - Слушай, - осторожно начал я, - какая-то чепуха... Кто же эти убийцы? И эти шарики... Зачем же ты их принёс в таком случае?
   - Это другие, - сказал Лид, - я ведь всё рассказал королеве... Джай, она даже не удивилась почему-то, только помрачнела. Говорит: так я и знала, что затевается что-то недоброе. Сначала Оскар ушёл. Теперь и принц тоже... Но она поверила. Вроде бы король Оскар предупреждал ещё давно, что так может случиться. Только я не понял до конца, может это во сне ей приснилось... как он пришёл и предупреждает насчёт тебя. Что тебе грозит опасность и, может статься, ты должен будешь на время исчезнуть, чтобы не было большой беды. И мы составили с ней вместе план. Мы с Кайо подменили шары. Вот на эти самые. Знаешь, нам помог, Ланс, музыкант. И его дочь. Они знали старый секрет - это насчёт Большого Ветра. А сегодня как раз тоже такой ветер. Мы сразу поняли - это хороший шанс... Только королева не решилась сама придти к тебе. Она думает, за нею следят. Может и правда. Знаешь, что в этих шариках? - он кивнул в сторону связки. Я машинально мотнул головой.
   - Тот самый ветер, - сказал Лид, - тот, что пролетал над королевством давным-давно.
   Тут я совсем растерялся. Может, он просто рехнулся, паж моей матери? Ну как же это столетней давности ветер мог попасть в наши шарики? Они бы давно выдохлись...
   Лид, наверное, по выражению моего лица понял о чём я думаю. Он перестал говорить, глянул внимательно - уже безо всяких попыток выдержать этикет - и тихо засмеялся. И смех его прозвучал как-то невесело.
   - Ты чего? - не понял я.
   - Я не сошёл с ума, - сказал он, - это был бы лучший вариант. Но всё - на самом деле. Отец Ланса передал секрет Лансу. Отец Ланса получил его от своего деда. Дед поймал Древний Ветер. Он был... как это... Верхний Наблюдатель. Ты мог бы просто проверить: в библиотеке, в королевском Хранилище, собраны его наблюдения. Это десятки тяжёлых томов. Только времени теперь нет их читать.
   Я слушал и не мог поверить.
   - Это всё долгая история, - сказал Лид, - Попробуй просто понять основное. Я знаю, не так просто поверить. Но всё-таки попробуй. От этого сейчас многое зависит.
   - Хорошо... - я покачал головой, - я попробую, Лид... Но что я должен делать?
   Я совсем запутался.
   - Объясни мне - чего ты хочешь от меня? Объясни просто. Подробности - потом.
   Он кивнул.
   - Эти шарики, - сказал он, - в точности похожи на те, другие. Но в этих - частица Большого Ветра. Они могут переместить тебя в другие края - через кажущуюся смерть. Ты всё забудешь сначала. Но потом мы встретимся. Ты должен будешь сначала умереть, чтобы потом вернуться и... взойти на трон. Матушка твоя знает обо всём и согласна. Она понимает, что вернёшься ты во всеоружии.
   Матушка согласна... Ничего себе. А меня спросили - согласен я умирать, или нет?
   Да нет, что это я? Уже поверил, что ли? Выходит, поверил. А почему я должен кому-то не верить? Да нет, это просто два подхода таких ко всему. Верить или не верить. Оба никуда не годятся. А может, наоборот. Отец мне и не такое рассказывал. Про драконов, например. Или про Лабиринт Времени. Или как Лиззард наказывал ветром. Или как Эл улетала к Ариэн Дналси...
   А про единорогов-то я верил! А Сказка Мокрых Змей снилась мне долгие годы спустя - после того как я её прочитал у мастера слов... Да что там - снилась! - до сих пор снится, и я сам - её участник, и, знаете, что я вам скажу? Никакая это по-моему не сказка и никакие это не сны. Самая настоящая жизнь - только Другая...
   Я прислушался к завыванию ветра. Он всегда по-разному поёт, ветер. Иногда грозно, иногда жалобно, тоненько так, иногда весело посвистывает - но это чаще летом, в горных коротких травах, в бледно-зелёной, жёсткой листве... - другой здесь нет, другая - только во сне...
   Теперь ветер звал. Приходил плотной стеной, не для зова, но стена вместе со снегом дробилась в пыль, и короткие истончённые струи воздуха бились, проникая сквозь полуразрушенный камень кладки, через узкую, длинную печную трубу - толкались, просились внутрь и - звали.
   Поэтому я поверил? Или потому что Лид говорил так, что не поверить было невозможно? Или я заранее знал, КАК всё есть и КАК всё будет, и ничего уже просто нельзя было изменить?
   Только одной вещи я не мог поверить никак, она просто не укладывалась в голове: что кто-то хочет меня убить.
   - Лид, - сказал я, - кому понадобилась моя жизнь?
   Наверное, я слишком громко это сказал, вырвалось у меня что-то вроде крика.
   - Тихо, - сказал Лид, - не надо говорить громко. Эти люди действуют не сами по себе.
   - Но если известно - кто они, - возразил я, - то их надо схватить и судить! Никто не имеет права покушаться на жизнь другого - ни на жизнь принца, ни на жизнь кузнеца. таков закон.
   - Да, - сказал Лид, - таков закон... но для них теперь закон не писан. Точнее, для их хозяев. Если схватить их сейчас, за дело возьмутся другие, и действовать они станут осторожнее и точнее, а наказание их предшественников будет им только на руку. По королевству поползут слухи о жестокости и несправедливости, творящейся по указу принца Джайлза, и следующие исполнители будут иметь повод - а возможно и сторонников.
   Понимаешь, Джай, исполнители не имеют значения, нет смысла их наказывать. Они по сути дела не так уж и виноваты. Они как бы не в себе. А стоящих за ними нам не осилить. ПОКА не осилить, - поправился он.
   - Кто же эти, кто за этим стоит? - спросил я, сдерживая внутри незнакомый гнев - холодный и странный.
   - Их трудно даже мельком увидеть, - сумрачно сказал он, - иногда они похожи на... многослойные серые блины, иногда - на мечущиеся тени. Иногда - на чёрные каучуковые ленты, липкие и тугие. Они могут делаться как вещи, как камни, даже, наверное, как люди - но это для них, кажется, всё-таки слишком трудно. В людях есть что-то... что-то, чему сложно подражать. Поэтому им проще действовать через людей, а самим оставаться за сценой, или появляться, когда человек пьян, или не в себе, или спит... или в полудрёме... А у нас тут многие нынче всю жизнь в полудрёме.
   - Это уж точно, - сказал я, -
  
   "Спят на ходу, ничего не желают.
   Чем пустоту в полутьме заполняют?
   Господу молятся, или в ночи
   Чёрных светил лицезреют лучи?"
  
   Знаешь, когда это написано?
   - Конечно, - бледно улыбнулся Лид, - это ведь мастер Сандер, да? Только на современном языке всё не так. Даже имя по-другому звучит.
   - А как на самом деле?
   - Сиэн Днаэлс, так правильнее. Сиэн - значит "ясный". А "Днаэлс" - от "Дналси", - это название архипелага, откуда он родом был. Архипелаг Ариэн Дналси. В древности человек часто брал себе второе имя от места, где жил. Точнее, не брал - а оно само к нему относилось, если он не выбирал другое. Или если люди тебя иначе называют. "Сиэн" - так говорили о тех, кто ясно видит невидимое. Теперь таких людей считают безумными.
   - Откуда ты всё это знаешь? - удивился я, - в библиотеке, что ли, сидишь целыми днями?
   - Это шуты всё знают, - непонятно ответил он, - шуты и музыканты. Ланс мне многое рассказывал... Ну и в библиотеке тоже, конечно. Матушка твоя, кажется, забывает иногда, что на свете есть пажи. Так что времени хватает.
   - Шуты и музыканты дружат? - спросил я почему-то.
   - Ну, конечно! - он даже удивился, - а как же?
   - И ты с ними часто бываешь?
   - Ну да. У них интересно. И Ланка часто зовёт. Иногда мы к пастухам с ней ходим. Знаешь, как там здорово! Холмы и ветер. За холмами часто никакой зимы нет, когда здесь метель...
   - Ланка? Дочь Ланса, да? Я не знал, что вы дружите.
   - С ней здорово. Знаешь, она с лошадьми умеет говорить. Они её слушаются. И любят. Там, за холмами, не так, как в этих стенах. Будто воздух другой. Есть путь к Солнечной бухте через холмы. По этому пути если идти на закате - можно увидеть горы, которых нет...
   - Как это?
   - Никто не знает. Мне Ланка показала. Снежные пики далеко-далеко на горизонте... на Западе. Ланка просила никому не говорить, но тебе можно.
   - Почему - мне можно? - удивился я.
   Он промолчал. Поднял голову к высоким, бледным окнам. Казалось, он прислушивается. К ветру? Или...
   Затем он опустил голову. Глянул на меня прямо - и невесело. И сказал:
   - Джай... У нас нет времени. Пойми: тебе действительно грозит опасность. Тебе и всему королевству. И матери твоей, и шутам, и военным, и даже пастухам. Мы можем просто незаметно позасыпать - а нам будет казаться, что мы продолжаем жить...
   - Ты говорил, что Кайо подслушал разговор...
   - Не разговор. Он не знает что. Ни слова не было сказано вслух. Мастеровые были пьяны. Какой-то у них был праздник в цеху, что ли... Кайо там задремал в углу - на моржовых кожухах, а они забыли о нём, или не обратили внимания. Он говорит, что открыл глаза - ну, один глаз, если точнее - и видит - сидят люди, сидят кругом, держат в руках серые воздушные шары - и говорят с ними... без слов. И он ПОНЯЛ, что шары просят надуть их специальным газом и принести тебе, чтобы ты умер и не мог стать королём...
   - Бред... - только и смог я сказать.
   - Бред, - кивнул Лид, - я так же ему сказал. А в тот же день цеховой мастер принёс твоей матери связку шаров. Я сам видел, я мороженое подавал. Бир отдал шары, долго говорил какую-то чушь, благодарил твою мать и тебя за разумное и справедливое правление. Это, по-твоему, не бред? Так бывает?
   Я только головой помотал. Конечно, нет. Верноподданичество, как и борьба за власть были знакомы мне только из книг по истории других государств. У нас всё проще. "Do your deel & held your tongue" - девиз моих сограждан. И Бир, цеховой мастер, никогда не отличался разговорчивостью. Делал своё дело и помалкивал, даже с Новым годом меня поздравлял чуть ли не на бегу.
   - И всё-таки я не понимаю, - решительно сказал я, - зачем кому-то нужно, чтобы я не стал королём? Даже если допустить, что мне скоро придётся им стать - а почему, собственно?
   - Презумпция монарха, - просто сказал Лид, и я вспомнил. Мы никогда об этом с матерью не говорили, к слову, что ли не приходилось, а ведь есть у нас такой закон. Как там?
   "Если страной правит королева, и есть у неё сын, и когда сыну исполнится пятнадцать..."
   Дальше не помню. Стоп! Пятнадцать?! Это же через год! Значит... Но почему мать никогда не упоминала об этом? И почему я никогда не относил этот закон к себе? И вообще - откуда взялся этот закон, такой странный и непохожий на все другие наши законы - сухие, краткие, разумные и предельно обоснованные?
   - Это древнее правило, - сказал Лид, - всё верно, так и должно было случиться, никто об этом не забывал. Ты стал бы монархом через год, и изменил бы этот мир. И так будет, - сказал он упрямо.
   - Что я изменил бы... - проворчал я недоверчиво, - и зачем, главное... Всё и так... идёт себе само по себе.
   - Вот именно, - язвительно отозвался Лид, - идёт себе само по себе. Триста лет ничего не меняется. Дворец весь осыпался - всем наплевать. Корабли гниют у причалов - да и Бог с ними, да? Дети капитанов уже старые старики, и внуки их ничего не знают о своих предках - и не хотят знать. Они уже считают что все карты - выдуманы. Что ты знаешь о Белом Пергаменте? Слышал ты что-нибудь о народе Высокой Травы?
   - Нет, - смутился я, - а что это за народ Высокой Травы, Лид?
   - Не слышал... А о Капитанском Береге? О Береге Света? А кто такой капитан Гилл? Ничего ты не знаешь - и никто не знает - а ведь это всё даже не в другом времени! Ой... прости. Ты обиделся?
   - Я не обиделся, - медленно ответил я, - я не обиделся, Лид. Но я ничего не понял. И откуда ты всё это знаешь? Кто ты такой на самом деле?
   - Я не особенно-то "кто", - устало сказал он, - просто с друзьями повезло.
   ...Шут. Музыканты? Ланс... и Ланка. Пастухи. Верхние наблюдатели. И внуки капитанов? Да нет, только не они. Вот ведь какое дело - я и сам забыл, что были когда-то Капитаны. Хоть отец мне и рассказывал... Или не отец? Не помню почему-то, совсем не помню. Ещё только утром мне думалось хорошо-хорошо, а теперь - словно ком ваты в голове ворочался. Почему бы это? О чём мы... А! Друзья Лида. Откуда у Лида такие друзья, так, что ли? Да что за кавардак в голове!
   - Джай, не стоит и гадать, - прервал Лид мои размышления, - я говорю о совсем других людях. Ты их не знаешь. Точнее, не помнишь. Но это не важно пока что. Важно, чтобы ты мне поверил, иначе вся память бесполезна. Если ты мне не поверишь, всё пойдёт совсем не так.
   - Я верю тебе, - сказал я неожиданно - и, удивившись тому ЧТО сказал, почти сразу понял, что и вправду верю. Точнее, чувствую. Что всё, о чём он говорит - правда. Конечно, всё это были почти сплошь обрывки, но, кажется - обрывки одного огромного целого. Я ужасно разволновался, подумав, что мне предстоит узнать это целое...
   - А если ты веришь, - странно, как-то отчуждённо, совсем незнакомым голосом проговорил Лид, - то скажи: готов ли ты лететь на этих шариках?
   И тут только я понял, что всё сказанное Лидом вовсе не абстрактно: всё это имеет ко мне непосредственное отношение. Если я верю, я должен действовать. Как он сказал? Умереть, чтобы вернуться.
   Стало холодно внутри. Я взял в руки тяжёлый серебряный кубок с вином - оно было ещё тёплое - и залпом осушил его до дна. Стало полегче.
   Лид смотрел на меня понимающе. Не просто не осуждая - понимая - ЧТО мне предстоит.
   - Не бойся, - сказал он, - как только ты оторвёшься от земли, ты сразу почувствуешь - что такое дорога. Ты будешь знать, что конца дороге нет, раз ты проснулся.
   - А я - проснулся? - спросил я, почти понимая - что он имеет в виду.
   - Ты проснёшься, - убеждённо сказал Лид, положив свою ладонь на мою. Его была теперь горячей. Моя - ледяной.
   - Ты, конечно, проснёшься, - повторил он.
   От его ладони мне становилось легче. Лёд отступал. Я почувствовал себя в силах что-то сказать.
   - Но когда? -
   - Когда увидишь хрусталь, - сказал он, и на этот раз я ничего не понял. Если это была аллегория, то я её не разгадал. Но Лид внезапно - и так хорошо - рассмеялся - и я словно почувствовал вкус его слов, ведь хрусталь звенел в переливах смеха - но не обычный хрусталь - а словно серебро горного источника засияло всеми цветами радуги.
   Я встал. Поглядел на него вопросительно.
   - Когда мне лететь? - сказал я, чувствуя, как мне не хочется никуда лететь - вообще не хочется выходить из тёплой комнаты, где так хорошо натоплено, где всё такое родное и знакомое - туда, где ветер и снег, холод и неизвестность, не хочется подниматься на каких-то несерьёзных шариках в это смертельное белое небо - не хочется УМИРАТЬ, даже если совершенно точно известно, что это не смерть, а что-то другое... Но что - другое? Кто мне даст гарантию, что там, за Гранью, что-то есть?
   Лид, казалось, хорошо понимал моё состояние.
   - Мне жаль, принц, что я не могу полететь вместо тебя.
   И тогда мне стало стыдно. Стыдно своих трусливых мыслей. Как будто маленький мальчик перед лицом смерти встал, чтобы защитить меня от страшного удара, а ведь на самом деле это я должен его защищать. Его - и других таких же - всех, кто называет меня принцем... Работа у меня такая. Какой же из меня выйдет король, если я уже сейчас позволяю себе быть такой трусливой крысой?!
   - Это не бегство, Джай, - сказал Лид внезапно, и я понял, что он слишком хорошо обо мне думает. И мне стало ещё более стыдно.
   - Я понимаю... - тихо сказал я. А ведь мне и в голову не пришло, что если я улечу, то оставлю и мать, и Лида - всех их оставлю без защиты. Я только боялся. За свою шкуру. Вот именно - за шкуру! Нет, с этим надо что-то делать. И я знаю - что.
   - Ты всё сделаешь как надо, я знаю, - сказал Лид, и мы, не сговариваясь, встали.
   Я отвязал нить с шариками и посмотрел на Лида: "Пора?"
   "Пора", - ответил он мне одними глазами. И словно в ответ на наши взгляды сильнее подул ветер, и колыхнулось пламя светильников и свечей, и колыхнулись у меня в руках смешные детские шарики на тонких нитях, таких на вид ненадёжных. Но я почему-то знал совершенно точно, что нити выдержат. Я только не знал - выдержу ли я.
   Мы вышли на холодный ветер. И опять мне было совсем не холодно.
   - Ну вот, - сказал Лид, - и на мгновение прижался ко мне - и тут же отошёл на шаг, словно мы были уже по разные стороны чего-то, - прощай, - почти крикнул он, и эхо отразилось от стен многократным "Джай".
   - Прощай, - шепнул я в ответ одними губами - чтобы не зареветь.
   Ветер бешено рванул мои волосы, закрутил смерч снежной пыли вокруг меня, окончательно отделил от всего и от всех. Толкнул в сторону... в сторону. Я сделал шаг. И ещё. И ещё несколько шагов.
   Всё размылось и загудело незнакомым, всё усиливающимся гулом, и я понял, что я бегу по цветной каменной мозаике плит, мокрых от талого снега - прямо по древним изображениям драконов и странных парусников с крыльями, воинов и неизвестных мудрецов в тёмных одеждах, русалок и единорогов... Всё быстрей и быстрей.
   Всё снова промелькнуло передо мной. В одну секунду - меньше, чем в одну секунду - я сам, но словно кто-то другой, показался мне в отблесках огня - блик на лице, серебро на запястье... Кисть загорелой руки. Моей руки? А вот лицо матери.
   А вот яркие одежды и бубенчики шута, звуки придворной музыки, рёв ветра и мокрый, шелестящий шорох падающей штукатурки - всё мимо, мимо, мимо... Какие-то люди тянут ко мне руки - мимо, мимо...
   Шарики рвутся в небо. Ветер всё сильней, а движения отчего-то замедленны.
   "Джай..." - произносит чей-то голос - голос Лида? - и ноги мои вдруг теряют сцепленье с землёй, и я отрываюсь от каменных плит, и медленно - медленно и стремительно - падает куда-то глубоко вниз земля.
   И я остаюсь без земли, один, и скорость ветра, подхватившего меня, увеличивается до резкого свиста в ушах, и словно гигантская снежная штора - мокрая и холодная, полная колючих искр, бьёт по моему телу, выгнутому дугой, и всё ближе рваные пряди туч, несущихся мимо всё вдаль и вдаль, а горизонт выгибается - и две чаши обнимают меня с двух сторон - чаша тёмного, синего неба и чаша далёкой, туманной земли. А потом я перестаю видеть, потому что оказываюсь прямо внутри несущегося водяного дыма - и вот уже слой туч остался далеко внизу, а вокруг рвётся злой, разряжённый, студёный, прозрачный воздух, но меня поднимает сквозь синеву ещё выше - в фиолетовую глубину - словно я не человек, а странный небесный парус, выгнутый ветром - и я не могу дышать - ледяное белое солнце бьёт меня в глаза, в щёки, в рот - и немеет тело, как какой-то летучий лёд делаются ладони, и фиолетовый холод выжигает из меня мягкость и теплоту, и сердце сначала бьётся от этого ещё сильней - но затем сразу вспыхивает сияющим кристаллом - и останавливается. И я становлюсь другим.
   Потом шариков не стало. Я пересёк границу, за которой всё было уже не так.
   Появилась ребристая сфера - с гранями как ячейки сот - светящаяся матовая скорлупа.
   Хрустальный шар.
   Но я не помнил о хрустале. Сфера сжималась, и я стал умирать. Просто понял, что сейчас наступит смерть.
   Я только одно мог сделать для своей персоны: принять позу безболезненного умирания. И я это сделал, скрестив руки и ноги и опустив голову как зародыш в материнской утробе.
   В один миг я перестал дышать, и свет погас. Меня не стало. Всё ушло, абсолютно всё. Только где-то далеко, у самой кромки горизонта гаснущего сознания что-то легко отблёскивало - словно серебристая пылинка в густой чернильной тьме.
   Но как только я заметил этот далёкий крошечный отсвет, возникла память. Память о том, что я был всегда. Где-то. Везде. Бесконечное пространство и бесконечное время окружали меня и были мной. Но в этом пространстве и в этом времени не было видно и слышно - ничего. Полная темнота и тишина. Только бесконечно далёкая серебристая пылинка-искорка.
   Но без неё не было бы меня.
   Всё распадалось, как только я переставал её воспринимать. И когда я снова начинал - возвращалось понимание:
   Я БЫЛ ВСЕГДА, НО Я ВСЕГДА ПОНИМАЛ ЭТО, КОГДА МОГ ВИДЕТЬ ДАЛЁКИЙ, КРОШЕЧНЫЙ СВЕТ.
   Без него всё было - просто безмолвное чёрное небытие. Здесь отсутствовало даже время. Даже пространство. Я знаю, это звучит дико - ведь чем ещё могла быть эта безмолвная чернота, как не пространством и не временем? Но тем не менее, это так. Время и пространство были как-то связаны с далёкой серебристой пылинкой-искоркой. Всё было только там.
   Я знал, что могу оставить всё как есть. Но я боялся, что потеряю этот далёкий огонёк - и что тогда? Останусь существовать навечно, и никогда не вспомню, не узнаю об этом?
   Я так не хотел.
   Всем, что у меня было - памятью /о чём?!/возможностью видеть этот дальний огонёк - я рванулся - к нему, потому что больше было некуда. Я рванулся к себе. Как это?
   Не знаю. Я словно падал в свет. Я сам был только малюсенькой пылинкой, случайно залетевшей на большой-большой, тёмный-тёмный чердак какого-то дома. Пылинка - "я" была такой невероятно маленькой, что и чердак этот и дом - были для неё почти бесконечны.
   Но добрый ветер сдвинул воздух чердака. И перенёс меня-пылинку туда, где тончайшие солнечные лучи пронизывали чердачный мрак.
   Пылинка двинулась вдоль по солнечному лучу. К маленькой щёлке в небрежно уложенной дранке.
   И пылинка оказалась снаружи.
   Вокруг была необъятная синева Настоящего Мира. Я парил в вышине - и подо мной расстилалась вся Земля.
   Или - только двор огромного Дома?
   Меня взметнуло под солнце, и тёплый ветер поднял меня ещё выше - над зелёной землёй, в синие-синие небеса, в белоснежные груды облаков, и я вдруг очнулся.
   Я вдохнул запах неба и сухой травы. Огромная земля распростёрлась подо мною, распахнулись во всю ширь лиственные леса и ласковые травы, а деревья были такими большими, что каждое дерево было - Вселенная - со своими галактиками - со своей бесконечностью... Так вот какое оно всё - понял я - и сразу же вспомнил... Вспомнил, что я родом из этого мира, его житель, его подданный, а всё остальное - просто затянувшееся путешествие... Такое микроскопически короткое, и в то же время - такое бесконечно длинное...
   Всё во мне рассмеялось. Всё встало на свои места. Значит вот что такое все мои жизни! Просто путешествия?! Как же я мог об этом забыть? Как я мог так исказить все пропорции?
   И почти сразу безбрежный и ласковый - и такой знакомый - голос сказал:
   - Вспомнил? Ну что же... Рождайся.
   Сказано было на незнакомом языке, но... Как мог быть этот язык хоть кому-то незнаком? Или этот голос...
   Каждое слово этого языка рождало то, о чём говорил - кто?!
   Я не знаю. Теперь я мог бы, конечно, сказать - Кто, но теперь я не Там...
   Ну как я могу не знать? Как кто-то может не знать?!
   Затем всё сместилось.
   Только что был бескрайний цветной мир, счастье нового рождения, понимание всего, что когда-то происходило, происходит и произойдёт, понимание того - КАК всё происходит ВСЕГДА - и вот, всё это вдруг растаяло.
   Словно кто-то дунул на белый одуванчик...
   Но я не исчез.
   Просто открыл глаза.
   Открыл глаза - и увидел, что шагаю куда-то по солнечной улице незнакомого южного города. И я понял, что я снова живу и снова дышу, но - совсем в другом месте... И в другое время.
   ...И я не помню начала.
  
  

Глава Двенадцатая.

ГОРОД У МОРЯ.

  
  

/ Три жизни. /

  
  
   Я снова был мальчиком, и дышалось мне легко. Под ногами поскрипывал белый ракушечник.
   Я остановился напротив витрины спортивного магазина, чтобы полюбоваться ярко-оранжевой палаткой и увидел своё отраженье в зеркальном стекле.
   Отражался там мальчик лет тринадцати - в синих шортах и в белой футболке, кареглазый и загорелый. Очень обыкновенный. С лицом откуда-то знакомым. С отросшей и уже выгоревшей на солнце шевелюрой.
   Я перевёл взгляд с отражения на себя. Со стороны могло показаться, что я ищу недостатки в собственной одежде - а я просто сравнивал.
   Я оглядел себя довольно внимательно: на ногах - спортивная обувь /я вспомнил, что она называется - "кеды"/ а сами ноги оказались тощими, загорелыми, со следами засохших царапин... В общем, тоже откуда-то знакомые ноги. Руки... тонкие кисти, золотистый пушок...
   Я снова перевёл взгляд на отражение в стекле. Там стоял мальчишка - и похожий - и не похожий на меня.
   Впрочем, я остался доволен своим отражением. Подпрыгнул зачем-то пару раз на одном месте, чувствуя - какое лёгкое и послушное у меня тело, - и побежал вприпрыжку вниз по незнакомой солнечной улице.
   Я словно врастал в себя заново, хотя память о большом дворце, о странном королевстве, стёрлась ещё не полностью... Правда, теперь всё это казалось просто сном - подробным и странным.
   Однако, полной беззаботности уже не было.
   Откуда я здесь взялся? Как я сюда попал? Я решил найти место поукромнее и как следует обдумать всё это.
   Я отыскал небольшой скверик, заросший туями и кипарисами, нашёл глухой закуток подальше от центральной аллеи. Здесь кто-то словно нарочно приготовил для меня скамейку - большую и удобную, со всех сторон окружённую шиповником. Я слегка исцарапался, пробираясь к этой скамейке.
   И сразу понял, что лучшего места для размышлений просто не найти.
   ...Было тепло. Шелестели на ветру травинки и трепетали листья больших серебристых тополей вдалеке, за кипарисами. Птицы пели. Я не чувствовал ни голода, ни жажды, и безмятежность моя походила на безмятежность этого солнечного дня - тёплого, продутого ветром с моря, пронизанного птичьими голосами, запахом шиповника и южных трав, и долетающим даже сюда горьковатым ароматом йодистых морских водорослей.
   Как давно мне не было так легко, безмятежно... Давно? Но что это значит?
   Я проводил языком по слегка растрескавшимся губам и чувствовал привкус морской соли. И вместе с этим привкусом приходило ко мне что-то другое. А если ещё лизнуть? Я с любопытством лизнул собственную руку. Снова тот же привкус - и снова - словно мягкий, горьковатый толчок изнутри.
   В этот момент над головой у меня прошла чайка. Я удивился - я чувствовал, что море рядом, но не думал, что так близко. Впрочем, я тут же вспомнил - чайки залетают иногда довольно далеко в глубь суши.
   Что-то странное делалось со мной. Что-то прорывалось сквозь свет и безмятежность детства, покоя, синего дня.
   Что-то было со мною не так. И в самом деле - ведь я не имел ни малейшего понятия - кто я и как я здесь очутился! Ну да, ведь для того я и пришёл в этот сквер, чтобы удобнее было думать и вспоминать! Как меня зовут, есть ли у меня друзья, родственники, знакомые?
   Что с моею памятью? Она вся будто из обрывков. Или из кусочков недостроенной мозаики...
   Мозаика? Откуда это? Плиты с изображениями морских чудищ, единорогов, летящих кораблей... Какая разница? Почему это я должен во всём копаться, что-то вспоминать как одержимый?
   Но должен же я знать, отвечал я сам себе.
   А почему - должен?
   Я и этого не знал. Или не помнил. Или не понимал. Две половинки меня не хотели стать целым, и не могли существовать порознь. Казалось, ещё немного, и я то ли лопну пополам, то ли усну. Но засыпать нельзя ни в коем случае - до тех пор, пока...
   И тут что-то и правда лопнуло, так, словно маленький прозрачный желатиновый пузырёк растаял на языке - и вылил каплю отрезвляющего, горького лекарства - ПАМЯТИ.
   Меня захлестнуло холодной и горькой волной, и волна эта хлынула в мозг и в сердце сплошным и резким потоком. Кажется, я даже тихонько вскрикнул. И согнулся, словно от удара "поддых".
   ТРИ ОТДЕЛЬНЫХ, НИКАК МЕЖДУ СОБОЮ НЕ СВЯЗАННЫХ, ЖИЗНИ ВОШЛИ В МЕНЯ ОДНА ЗА ДРУГОЙ - КАК ТРИ ГЛУБОКИХ ВДОХА БЕЗ ЕДИНОГО ВЫДОХА...
   В одной из этих жизней я был почему-то уже взрослым человеком - и жил в горах с незнакомым и странным названием "Урал". Жизнь проходила в большом, сером, холодном городе. Там были громадные заводы - они выпускали, кажется, одну лишь военную технику.
   Заводы очень сильно дымили, так что жители города часто болели всякими страшными болезнями, но заводы всё продолжали дымить и выпускать свою технику, хотя никакой войны не было.
   В этой жизни я и сам часто болел, и друзья мои вечно были нездоровы, и вообще - все вокруг. Даже непонятно, как мы могли ещё что-то делать, чем-то заниматься кроме самолечения, но мы ещё много чем занимались - сочиняли песни, учились, читали книги, дружили, влюблялись и любили друг друга - и даже не очень-то унывали.
   Теперь я всё помнил подробно - будто память эта была со мною всегда.
   Помнил детский садик и воспитательниц, школу и учителей, своих родителей, помнил как закончил школу и пошёл работать на химический завод, а потом меня забрали в армию, помнил, как после армии я поступил в институт, потом женился - помнил лицо своей жены, и какие у нас родились дети...
   И ещё было воспоминание - самое яркое - и самое страшное.
   Мне сорок лет, я большой, грузный дядька, работаю в какой-то редакции, и вот однажды меня увольняют с работы.
   Я бреду по улице - усталый, замёрзший и злой. Слабость одолевает меня. В одной из боковых улочек на меня кидается свора полудиких собак, и после идиотской битвы с этой сворой, с трудом отогнав их какими-то камнями, я уже чуть не плачу от бессилия и от бессмыслицы всего происходящего.
   Я поворачиваю в другую сторону от дома. В кармане у меня деньги. "Расчёт". Денег немного, и в ближайшем будущем заработков не предвидится. Мало того, я прекрасно знаю, что надо принести эти деньги домой.
   Но вместо этого я иду в бар - и пропиваю там всё до копейки. Банальная история, не правда ли?
   И кончилась она банально.
   Пьяный, я иду пешком через весь город. Уже поздно, и транспорт не ходит. Я решаю "срезать", перелезаю через какой-то забор, потом - ещё через какой-то забор - и оказываюсь на тёмной ночной стройке. Пытаясь выбраться, запинаясь о кирпичи и обдираясь ржавой арматурой, я снова встречаю на своём пути двойной забор. По ту сторону - мост через реку. На том берегу - мой дом.
   Я лезу через забор. И получаю в спину "очередь" из автомата.
  
   ......................................................
  
   ...Дурацкая, никчёмная смерть?
   Но это ещё не так важно. Важно, что дурацкой, никчёмной смерти предшествовала дурацкая, никчёмная жизнь.
   Я смотрел на эту оборванную жизнь с ощущением ужаса и брезгливой жалости. И ещё было недоумение. "Зачем?" - думал я. Не "зачем такая смерть" - смерть вообще нелепа, а - ЗАЧЕМ ТАКАЯ ЖИЗНЬ?
   Сигареты, нудная работа, бездумные "посиделки" у друзей-приятелей, тупая муштра в армии, лихорадочное веселье на первых курсах института, тягостное недоумение на последнем курсе, при получении диплома: стоило ли огород городить из-за этой бумажки? Потом - нелепая женитьба и жизнь с нелюбимой женщиной - "для детей", дурацкая жизнь, которая не может стать более осмысленной оттого, что равнодушные друг к другу родители ежедневно, в течение пятнадцати лет, продлевают совместное существование - РАДИ ДЕТЕЙ...
   И опять нелюбимая работа, нищенский оклад - и в конце концов - последняя выпивка - и - пуля от охранника? Так?!
   Нет, думал я, этого не может быть, это просто какой-то кошмарный сон!
   ...Может быть, думаю я теперь, ребёнок вообще не в состоянии представить себя взрослым, не испытав при этом отвращения? Ну не отвращения - так хотя бы некоторой неприязни - к образу мыслей и действий, к непослушному, нескладному телу, к тяжести и косности взрослого восприятия...
   Меня просто придавила - и возмутила - тяжесть совершившихся "там" событий, тяжесть моих "тамошних" поступков, которые я никак не мог почувствовать моими.
   Они и не были моими, просто не могли ими быть - как не могли быть моими сигареты этого сорокалетнего дядьки, или его тяжёлые разношенные ботинки сорок второго размера. Как не могла быть моею любовь этого человека - тем более - его непонятная, тяжёлая ненависть... Всё это не умещалось во мне, было мне не по размеру - вся эта жизнь, боль, тяжесть, старость, тоска...
   И всё-таки, что-то было общим. Что-то неуловимое. Как отблеск солнца в сером, промозглом небе. Это не примиряло, нет - скорее, позволяло разглядеть что-то КРОМЕ старости и боли.
   Я, кажется, просто почувствовал, что в каркасе тяжёлого, взрослого тела - жил - и, возможно, был - пленён - кто-то весёлый, лёгкий, солнечный - он просто не мог найти выхода, а я не успел ему помочь.
   А может быть, ещё можно что-то сделать?
  
   ..........................................................
  
   Другая моя жизнь была мне ближе и понятней. В ней не было серого морока, не было жёсткого каркаса, во всяком случае, он не успел сформироваться до конца.
   Но и эта жизнь тоже прервалась. Я улетел из неё на воздушных шариках. Улетел из дворца, в котором мне не успело исполниться пятнадцать, и где моя мать была королевой, а я - наследным принцем. И я знал - почему мне пришлось прервать эту жизнь. Лид сказал мне.
   И, улетая, я успел увидеть: чёрные, словно резиновые, ленты - лопнули, как только шарики Лида оторвали меня от мозаичного пола, и ветер помог мне порвать эти чёрные ленты. Это они не давали нам всем жить свободно в нашем королевстве.
   А Лид видел их как воздушные шары - не те, на которых я улетел - а другие... серого цвета. Или это не Лид, а Кайо?
   Подробности теперь ускользали от меня. Что же они такое на самом деле, эти ленты-шары?
   Наверное, для того я и покинул королевство, чтобы узнать об этом? Но где теперь это королевство? На другом материке? В другом времени, в другом мире? Или - здесь, рядом? Может, стоит только руку протянуть, или просто шагнуть в нужном направлении?
   И где теперь я сам? И который - я - настоящий?
   Тут меня осенило: может, это они, чёрные ленты, виноваты в тяжести и горечи, преследовавших всю жизнь нелепого сорокалетнего мужчину из Серого Города?
   И - в его смерти...
   Но это было ещё не всё.
   Ещё одна жизнь БЫЛА. И она стала для меня сейчас полной неожиданностью.
   Тем более, что я знал откуда-то: придётся мне вскорости снова оказаться в этой жизни. И в этом случае придётся мне снова забыть всё остальное - или - помнить только как сны.
   Нелегко мне было с моей памятью, какой она стала здесь, у моря - непривычно было иметь в себе сразу несколько жизней, судеб... Но лишиться этого - когда теперь я уже ПОМНЮ?! Это ещё тяжелей. Я этого не хотел. Неужели это обязательно?
   Я так надеялся, что - нет! Хотя знал, прекрасно знал, КАК всё будет на самом деле. Это была странная, непривычная - и очень НЕУЮТНАЯ новая способность - ЗНАТЬ...
   И её мне предстояло потерять вместе с потерей памяти о многих жизнях, и по-другому не выходило. Получалось, что иначе я не смогу принять правильное решение. Иногда, чтобы поступить правильно, лучше НЕ ЗНАТЬ - как правильно, а как - нет.
   Кто это сказал - "Выпадет снег, и будет забвение"... Какой-то человек в парике и старинном костюме. Человек со шпагой. Человек-осень... "Будет апрель, и память вернётся". Кто же этот человек? Не помню. А может - это самое важное?
   Значит, я должен жить и ждать какого-то апреля? Какого? И сколько? И где?
   Но я, кажется, знал - где. Там, где ожидала меня третья жизнь. Где был Витька, где была Алиса, и переулок Медиков. И - птицы.
   Я пока не очень-то понимал - в каких соотношениях - и где - внутри меня? Снаружи? - находятся все эти жизни. И почему теперь я нахожусь - здесь, на берегу моря, в парке, где я не бывал никогда...
   Впрочем, вздор! Я же помню - мы с дедом живём вдвоём в небольшом доме с тремя комнатами и кухней, и дом наш выбелен известью, а крыша - крыта черепицей, и ещё есть веранда, вся увитая виноградом, а в саду - персики, абрикосы, и вишня с черешней, и яблоки есть, и слива, и груша... И ещё всякие овощи в огороде, так что только успевай поворачиваться... Нет - я точно знал что нет! - на свете никакого серого города... Никто никогда не стрелял в меня из автомата... Никогда я не был взрослым... Откуда же все эти... воспоминания? фантазии? Как их правильней назвать? Я не знал, я не умел ответить на эти вопросы.
   Новая память - вот и всё, что было у меня. Новая память - вместо бесчисленных ответов на бесчисленные вопросы. Она возвращалась толчками, кажется - просто с каждым новым вдохом и выдохом.
   И теперь стало легче дышать, а старая память больше не тяготила меня, потому что была как бы и не моя. И ещё потому, что я вспомнил главное - кроме трёх жизней я побывал в Настоящем Мире. В мире, где деревья до небес, а небеса такие высокие и синие, что когда смотришь на них - горло сжимает от непонятной радости. Да, я был там недолго, но запомнил - какой огромный и добрый тот мир - мир, где я оказался, вынырнув из бесконечной черноты безвременья с серебристой пылинкой-звёздочкой на краю.
   Мне даже не надо было специально думать о том мире, потому что он просто БЫЛ ВО МНЕ. И я знал, что пока этот мир со мною - мне не погибнуть до конца - что бы со мной ни случилось в любой из моих жизней. Спасёт бездонное небо, и могучие деревья-вселенные, и снежные хребты Иного, протянувшиеся вдоль горизонта Настоящего Мира в неистовом, непобедимом сиянии - разве забудешь это небо и эти горы?! Ведь это и есть моя настоящая родина. Это - навечно в моей крови и в моём дыхании...
   Значит, понял я, всё произойдёт как надо, и я пройду дорогу до конца, как бы тяжело не пришлось.
   Снова чайка прошла надо мной, но на этот раз она вскрикнула, словно что-то хотела сказать. И ещё одна - и я опять услышал крик, только этот был чуть выше первого.
   Было тревожно и радостно.
   Предстоял долгий путь.
   Я рассмеялся, вскочил, и снова, как в первый раз, подпрыгнул на одном месте. И вновь почувствовал лёгкость и упругость во всём теле. Я вышел из сквера, чтобы свернуть на боковую улочку, ведущую к морю, к причалу.
   Под ногами теперь был уже не ракушечник, а старинная булыжная мостовая.
   Редкие, разноцветные автомобили не торопясь проезжали мимо. Шумели на ветру кроны старых каштанов. Стёкла машин, кафе и магазинов весело блестели на солнце.
   Кожа слегка горела от вчерашнего неумеренного загорания в Синей Бухте с мальчишками, которые были моими друзьями.
   Этот город был добрым, и пока что никакие опасности мне не грозили.
   Я шёл к морю. Я хотел увидеть море заново: глазами принца Джайлза, и глазами Лёши, Витькиного друга, и глазами того мужчины, погибшего так по-дурацки в Сером Городе.
   И своими собственными глазами.
   Теперь, когда я пишу эти строчки - я далеко от Полуострова. Далеко и во времени и в пространстве. Иногда кажется, что это - просто сон. Иногда я предпочитаю вообще не думать о том - что это. Но открывается окно, и маленькую комнату заполняет воздух цветущей долины. Вещи становятся другими. Запах сигаретного дыма уносится прочь. Отсвет зелени перекрашивает стены в другие тона.
   А здесь за перевалом метут вьюги. Если подняться к последним изгибам "серпантина", увидишь - там деревья ещё не распустились. По обочинам трассы - языки серого снега.
   Но в долине уже лето, и лето наполняет комнату, если открыть пошире окно. Лето проникает в мысли наподобие странной цветочной пыльцы, и голоса детей, играющих там, на пригорке, неуловимо изменяются.
   Почему-то всегда, если долго слушать детские голоса, в конце концов становится понятно: место, откуда я пришёл, отсутствует на картах.
   Строго говоря, и нет такого места, откуда можно прийти. А если даже и есть - оно затерялось в такой неимоверной, в такой туманной дали, что не у кого спросить - где оно.
   Но когда-нибудь - когда я закончу мои дела здесь - это место позовёт меня, и я пойду на зов. Когда же это будет?
   Может, дети во дворе знают. Или цветочная пыльца на крыльях бабочки? Уж она-то наверное знает... А я пока что не знаю ничего. Или не помню? Какая разница.
   Как я здесь оказался? Как эта память стала моей? Откуда я знаю - как называется вон та гора, вот этот напиток в чашке? Кто мне всё это объяснил - и кто продолжает мне всё это объяснять - каждый день, каждую секунду?
   Если впустить всё это внутрь - эту чашку, эту гору, это лето - и этот самый день... Тогда все вещи изменятся. Распадётся их мнимая связь друг с другом и с моими вопросами. Тогда-то я и пойму, что место, откуда я пришёл - всегда здесь, рядом, надо только руку протянуть - и я сейчас же коснусь знакомой листвы, коснусь твоей руки, человек, и уж тогда-то я по-настоящему увижу твои глаза... твоё лицо.
   И тогда - кем же ты мне раньше казался? Кем я был прошлой зимой?
   Когда начинается лето... то кем я становлюсь?
   Я вспоминаю: так же было и тогда. Там, на полуострове.
   Пока мои судьбы различались между собой, трудновато было удерживать вещи и людей, и чувство времени - так, как это делают обычные люди. То есть, те, кто никогда даже не задумывается ни о какой цельности или непрерывности собственного восприятия.
   Да, это было странное, почти невыразимое ощущение. Наверное, так учатся жонглировать. Попробуйте следить сразу за несколькими предметами, часть из которых СЕЙЧАС в воздухе, часть - в ваших руках... В каждый момент - один предмет взлетает, другой - у вас в ладонях... Оп! И опять другой. И все они - не просто предметы. Каждый из них - ваша память, личность, каждый требует от вас - ВСЁ ваше внимание.
   Сначала у меня просто голова кружилась. И я будто заново учился ходить, разговаривать, думать...
   Задают вам какой-нибудь совершенно безобидный вопрос - например, как у тебя дела с зачётами по биохимии, или - почему Сашка не заходит, или - получил ли ты наконец обещанное письмо из Морского Лицея... - а вы даже не сразу понимаете - к кому этот вопрос обращён, особенно если в разговоре участвует больше двух человек. Возникают неловкие паузы. Это в лучшем случае. Хуже, если успеваешь ответить, потому что ответ вполне может оказаться неверным. Просто, он из другого времени, из других мест. В результате - все озадачены, и вы озадачены ничуть не менее.
   Но всё-таки, скоро мне удалось убедить почти всех, что ничего особенного не происходит. К счастью, здесь тоже существовала идея переходного возраста у тринадцатилетних. Мол, мальчик становится "молодым человеком", и так далее.
   Когда странность моего поведения выходила за всяческие рамки - всё попросту валили на переходный возраст - что вы хотите, он взрослеет...
   Я работал в саду вместе с дедом - обрезал сухие ветки у яблонь и слив, прививал друг к другу различные сорта, как учил дед, сдавал летние зачёты абсолютно незнакомым преподавателям, ведущим себя со мною на манер старых друзей: "Старина, заходи! Ну как дела? Разобрался в дырочной проводимости? Что-то спина побаливает, не иначе - погода меняется - ты как полагаешь?.." Их-то мне удавалось убедить без особого труда. Наверное, эта манера поведения - "Заходи, старина... что-то спина ноет..." - во всех мирах одинакова. "Экуменистична" - как сказал бы дед.
   Дед занимался изучением массы и времени. Не помню, когда я впервые об этом услышал. Наверное, в раннем-раннем детстве. Выходило, что это одна из вещей, которые известны мне "по умолчанию". Я, правда, решил, что - нет, не по умолчанию, а по правилам игры.
   Всё-таки жизнь оказалась состоящей из условностей - на много процентов, более, чем я думал. Условность номер один состояла сразу из двух частей. Причём, одна из частей была как бы общим условием, а другая - частным случаем. Хоть задачки составляй по этому принципу:
  
   " 1)Дано: я родился неизвестно где и когда.
  
   2)Дано также: известно и - когда и - где я родился.
  
   3)Известны также многие компоненты, сопутствующие данному рождению и во многом определяющие последующую жизнь (будем называть эти элементы Постоянными)
  
   4)Постоянные эти имеют смысл только в том случае, если данное рождение и жизнь действительно имели место быть где-то во времени и пространстве.
   Поскольку последнее утверждение пока что не доказано, оно имеет для нас значение гипотезы, или возможного (виртуального) выражения, постоянные которого могут являться переменными для другой, более общей (исходной) части этого выражения, которая, однако, пока не определена.
  
   5)Легко видеть, далее, что в таком контексте любые частные проявления Общего могут (хотя и не обязательно должны) выглядеть как противоречия между Общим и Частным.
  
   6)Видимо, в численном выражении частности вообще могут ПОРОЗНЬ превосходить неизвестное нам Целое (разумеется, при условии, что мы попытаемся выразить Целое как ещё одну численную /или определённую/ величину, что может оказаться затруднительным) а так же могут получать значения (или же быть) чистыми случайностями (или флуктуациями) не имеющими к Целому никакого видимого отношения.
  
   7)Но это ещё ни о чём не говорит."
  
   И т.д. и т.п.
  
   Таких построений я налепил целую кучу. Кроме общих недостатков, бросающихся в глаза (неграмотность терминологическая, невнятные логические связи, незнание логики вообще и элементарной математики тоже - вообще) у них был ещё один - и тоже общий - недостаток: в них отсутствовал основной вопрос. То есть, что требуется найти, узнать, вычислить, доказать?
   Вот в чём была загвоздка. В одном из своих построений я именно так всё и сформулировал, тем самым доведя дикость и странность всей этой чепухи до логического завершения.
  
   Вот он, этот пик абсурда:
  
   " Спрашивается: что требуется узнать? "
  
   Вообще-то, не было какой-то конкретной вещи, которую мне надо было узнать. Иногда, правда, путалось - что я знаю сроду, а что не сроду. Иногда даже казалось - до ответа (то есть, до удачно сформулированного вопроса, на который имеет смысл отвечать в принципе) один только шаг, сделать его - и... Но всегда было непонятно - что это должен быть за шаг, в какую сторону, в какой момент.
   Оставалось одно - ждать, жить эту жизнь полностью, не делить всё на частное и общее, на постоянные и переменные, воспринимать всё в целом. Когда это получалось, всё приобретало нормальные пропорции, чёткость, глубину - почти смысл... Это позволяло дышать полной грудью, не экономить дыханья для какого-то ШАГА... И тогда не оставалось места для печали. Дни состояли из нашего светлого дома, из нашего чудесного сада, синих морских бухт и бурых скал с серебристым налётом соли, из простора, продутого ветром, жёлтого сыпучего песка, пёстрых круглых камешков и ракушек, крабов, рыб, и птиц, и облаков, и снова - ветра...
   И друзей.
   Себя я плохо запомнил - перемешался с ними. Получается, что в памяти я - немного Андрей, немного - Сашка, - немного - девочка Анна, ну и я сам, конечно, только - который из нас - я, теперь уже не разобрать.
   Память о том, как и когда мы все познакомились, куда-то подевалась - как и многие другие воспоминания - стёрлась при Переходе, наверное. Хотя не очень-то понятно, как это переход Оттуда - Сюда мог повлиять на мою память - Здесь...
   Была тень платановой аллеи, скамеечки с бабушками, мамы с колясками и кварцевый песок под ногами - удивительно чистый и белый. Аллея выводила к перекрёстку. Я уже заранее знал, что солнце ослепит меня, стоит только выйти из-под платановой листвы на первые ступеньки в начале крутого лестничного спуска.
   Так и случилось. Это похоже на горячие и ласковые чьи-то ладони - когда ослепляет такое солнце. Закрываешь глаза... Только никто не просит угадать. Знаете такую игру? Я закрыл глаза и услышал:
   -Кирилл!
  
  
  

Глава Тринадцатая.

Друзья.

  
  
   Итак, меня звали Кириллом. Мы жили на полуострове. Когда дед уходил в море надолго - на несколько месяцев, а то и на год - я уезжал на север, к его друзьям. Видимо, там я и познакомился с Сашкой и с Андреем. И с Анной.
   Мы подружились, когда были ещё малышами, и с годами дружба наша не расстроилась. Они приезжали на Полуостров на летние каникулы, или на Рождество, если я проводил зиму у моря. А иногда наоборот - я садился на монорельс и через двенадцать часов выходил из экспресса на перрон, выложенный плитами розовато-серого гранита, и если была осень - вдыхал поглубже запах дымка и сухих листьев, и думал - как странно, что у нас на Полуострове лето, а здесь уже облетают деревья, а ведь ещё только октябрь...
   А если была зима - я просто надевал поглубже капюшон и ещё завязочки затягивал, чтобы не задувало в лицо ледяным ветром. Звенели на ветру троллейбусные провода, похрустывал ледок под каблуками прохожих, и под моими каблуками, и все ларьки на привокзальной площади были ещё закрыты, только аптечный киоск помигивал зелёными мультяшными каретами "Скорой Помощи", но я-то знал, что и в аптечном киоске у них всегда найдётся чашка горячего кофе для тех, кто замёрз, а летом - стаканчик пломбира - как раз когда асфальт плавится от солнечного жара...
   Однажды мне пришлось прожить в Северном городе целый год. Так случилось от того, что дед заразился в экспедиции Чёрной лихорадкой. Я жил у его друзей. И мне присылали телеграммы - что экспедиция затягивается. А на самом деле, дед был уже на Полуострове, и лежал в больнице, и никто не знал - выживет он, или нет. И он сам не знал. Он и просил слать эти телеграммы.
   Конечно, потом-то он всё мне рассказал. Извинился за враньё.
   - Понимаешь, - сказал он, - ужасная гадость - эта Чёрная лихорадка. Не хотелось, чтобы ты знал, что это она меня прикончила. Пусть бы лучше ты думал, что я погиб в экспедиции...
   Я понял деда и конечно простил ему это враньё. Просто, я и сам на его месте сделал бы то же самое. А кроме того - я так рад был своему возвращению к морю и тому, что дед жив и здоров - просто не было никакого желания сердиться.
   Отрывки памяти жили во мне во множестве. Только успевай мостики перебрасывать от одного обрывка к другому. А мостики были необходимы: между воспоминаниями было ПУСТОТА.
   Пустота пугала. Мне нужен был кто-нибудь, кому я мог бы рассказать - как обстоят дела НА САМОМ ДЕЛЕ.
   Таким человеком мог стать дед, но он слишком рассеянно относился ко всему, не связанному с работой.
   Сашка и Андрей были настоящими друзьями, и всё что было связано с нашей жизнью у моря на Полуострове, касалось их непосредственно. Но остальное... Видимо, нужно быть очень не от мира сего (любого, того что - вокруг) чтобы понять сны. Причём, одно дело понять их просто как сны - и совсем другое - принять, что они могут быть реальностью. Из всех, кого я знал ЗДЕСЬ, только один человек мог принять чьи-то сны как реальность. Этим человеком и была Анна.
   Поэтому, Анне я и рассказал всё как было. Все свои воспоминания.
   Иногда я просыпался посреди ночи как от резкого толчка. Мне снились угрюмые сторожевые башни. Холодные, продутые ветром, холмы. Снился грохот волн, разбивающихся в пыль о холодные, чёрные утёсы. Снился серый северный океан. Далёкие силуэты парусных кораблей. Я снова слышал сумрачный голос священника в Северном Храме. Он произносил слова Благодарственной Молитвы на незнакомом языке, и язык этот почему-то был мне понятен там, во сне. И ещё мне снился Лид.
   И - чёрные ленты. Ленты были похожи на вросшую в землю чёрную резину, но вдруг оживали, делались цепкими, текучими, и невозможно было сделать шаг - ноги запинались, путались в чёрных петлях, сознание гасло, делалось "пьяным" и неповоротливым, и ничего не хотелось и ничего не помнилось, и ни о чём не мечталось - только ПОКОЙ, ОТДЫХ, СОН...
   Несколько раз в таких снах я полностью впадал в оцепенение, опутанный по рукам и ногам пыльной чёрной резиной. И каждый раз - неведомо откуда - появлялся маленький Лид со связкой шариков, и мы улетали с ним вдвоём в удивительные края, где океан был - как небо, а небо - как океан, и звёзды горели под килем нашего корабля, а глубокое, фиолетовое небо вскипало тончайшей облачной пеной, и расходились по небу длинные волны разных оттенков синего цвета. Тогда мы уходили под парусом за Черту, пытаясь достичь Берега Света. С нами был капитан. Звали его - Остин.
   Но были и другие сны. Про серый северный город. И если днём ТА жизнь, ТОТ морок, ТА смерть казались мне просто выдумкой, то ночью - дело другое. Честно говоря, иногда я не решался открыть глаза спросонок: что я увижу? Тени веток на стекле? А что за стеклом? Сад, шелест листвы, морской ветер? Или - гул машин, запах бензина, холодный, моросящий дождь, чёрная ночь, прорезанная бледным светом шестнадцатиэтажек?
   Я никогда не знал наверняка. И хотя снова и снова оказывалось, что всё хорошо, что я всё тот же мальчишка, а за окном - всё тот же сад - я всё-таки не был уверен, что так будет всегда. Казалось, однажды я открою глаза - и - всё. Окажется, что детство мне только снилось, и кто его знает - запомню ли я этот сон.
   Однажды мы с Анной сидели на деревянных мостиках пирса, и зелёное море плескалось совсем близко, и все мои страхи были далеко. И вот тогда-то я и решился рассказать обо всём. Наверное, рассказ у меня вышел сбивчивый, и Анна не всё поняла, да я и не все подробности сумел вспомнить, многое пропустил. Но я рассказал и про Лида, и про шарики, и про Остина, и про Витьку - и ещё многое другое.
   Когда я закончил, Анна глядела на меня странно.
   - Ты это придумал, - сказала она.
   - Нет, - сказал я.
   - Тогда - что это?
   Я помедлил немного. Наконец, понял - что она хочет услышать, и сказал именно это:
   - Это просто сон, - сказал я, - а что?
   - Ничего, - быстро сказала она, смущённо улыбаясь, становясь похожей сама на себя, - просто, я подумала - может это твои фантазии. Хотела предложить заняться писательской деятельностью.
   - Шутишь, да? - растерялся я.
   - Шучу, конечно, - отвечала она, весело разглядывая моё растерянное лицо, - какой из тебя писатель!
   - Почему это - какой... Очень даже какой! Откуда ты знаешь?
   Она расхохоталась. Потом вдруг приняла великосветский вид, вздёрнула подбородок (с ней бывает иногда) и - этак, свысока:
   - Да нет, Кирилл, это ужасно.
   - То есть? - не понял я.
   - Ну, - сказала она, - прежде всего, это неправдоподобно. Впрочем, что же тут удивительного? Ты ведь говоришь - это просто сон? К стати, неплохое начало для рассказа, ты не находишь?
   К мосткам на которых мы с Анной сидели, часто подходили всякие катера. На воздушных подушках, да на подводных крыльях. И ещё всякие мелкие рыбацкие судёнышки. Но теперь все они отошли, пирс был пуст, и нырять с него было - одно удовольствие. Этим-то мы и занимались с утра пораньше, когда мне в голову вдруг стукнуло рассказывать. Я понимал, что мы ещё вернёмся к моему рассказу. Только - потом, когда я меньше всего буду этого ждать. Анна - она такая. Она любит неожиданности.
   Я хотел найти рапану. Анна говорила, что она скорее всего первая найдёт. Мы ныряли, ныряли, ныряли... А после - отдыхали, сидя на мостках, опустив ноги в воду. Да, сидели и болтали в воде ногами. Когда она сказала: "Впрочем, ничего удивительного" - зелёная волна накатила и откатила, и мы слегка откинулись назад - просто машинально, и Анна подобрала под себя ноги и стала похожа на тощую коричневую лягушку с большим улыбчивым ртом. Светло-карьи глаза её весело искрились, и в них отражалось зелёное море. Она обхватила руками колени и, говоря, чуть покачивалась на корточках. Словно эти покачивания были ей нужны, чтобы говорить. Смотрела она чуть в сторону и вниз - на волны, и когда она сказала "Ты не находишь?" волна снова набежала - на этот раз сильнее предыдущей, и нас окатило с ног до головы, и мы весело вскрикнули и вскочили, и тут же синхронно, будто сговорившись, прыгнули в зелёное море и ушли рыбками на глубину, и я открыл глаза под водой и видел, как Анна обходит меня у самого дна, почти не двигая руками, только ноги её работали - как у настоящей лягушки. Это был её любимый стиль подводного плаванья - она так умела двигаться быстрее, чем я, хотя я и руками загребал. Она обошла меня по дуге у самого дна и пошла круто вверх, так что передо мной промелькнуло её смуглое тощее тело, которое, правда, совсем не казалось смуглым под водой - всё в тоненьких длинных цепочках серебряных пузырьков...
   Неожиданно я ощутил непонятную горечь. Словно это было невыносимо грустно - девочка, проплывшая мимо меня под водой.
   Но мы вынырнули и услышали крики чаек и шум ветра, и грусть моя стремительно улетучилась, потому что я снова поверил - впереди много дней - солнечных и морских, наполненных шумом ветра и криками чаек, и будут друзья, и будет Анна - и всё это - на самом деле, всё - не сон.
   Мысли мои были прерваны появлением Сашки и Андрея, которые всегда несли с собой столько шуму и неожиданных выдумок и идей, что просто не оставалось времени на грусть и сложные размышления.
   На этот раз Андрей и Сашка принесли новость.
   Оказывается, завтра на рейд должна прийти шхуна с Капитанского Берега. У Андрея были все основания считать, что это "Glimpse", и значит на шхуне придёт старый знакомый Андрея.
   Знакомого звали штурман Лерк, и Андрей уверял, что на этот раз Лерк согласится взять нас на борт.
   - Они идут к полуострову Гном, - говорил Андрей, - и вполне могут взять нас собой... юнгами, например. На полуострове они возьмут фрахт и пойдут дальше, и тогда, конечно, должны будут нас высадить, потому что уходят на Дальний Юг. А мы можем погостить на Каменной Косе, на маяке у Даниила, а потом вернуться автостопом. А Даниил будет рад гостям. Ну как? По-моему, я здорово придумал.
   - А если нас не возьмут? - засомневалась Анна, - или не отпустят?
   - Отпустят! - уверенно сказал Сашка, - с Лерком должны отпустить. Главное - его самого уговорить. В прошлый раз в нём было всё дело.
   - Не в нём, - заступился за Лерка Андрей, - просто ты по малолетству ничего не понял тогда, Сашка. Как по-твоему штурман может взять кого-то на борт без разрешения капитана?
   - Ну и что? Он мог бы уговорить капитана. На "Полянском" дети Родионова, говорят, вообще за Черту ходили...
   - Не за Черту, а до Черты, - сказал Андрей.
   - Ну, хотя бы до Черты... - мечтательно протянул Сашка.
   - "Полянский" - барк, - сказал Андрей, - на барках, говорят, системы защит лучше отлажены... И потом, Серёга и Том - дети Родионова, а он - штурман. Он как отец за них и отвечает. А мы - свои собственные, значит ответственность ляжет на капитана, понятно? А к Черте они ходили, когда одному было шестнадцать, а другому и того больше. И вообще, они с Родионовым чуть ли не от роду ходят. У них все в роду - потомственные моряки. Морская косточка, не то, что мы.
   - Морская хвосточка, - неумело сострил Сашка. Мы с Анной благоразумно молчали. В спорах Андрея и Сашки лучше не участвовать. Моментально от обоих получишь - они даже не заметят, что кого-то зацепили.
   - Ну ладно, Сашка, - начал закипать Андрей, - но вот нам тогда было по одиннадцать едва. "Glimpse" шёл на Капитанский Берег. Время было - Осенние штормы, так мало того - все тогда только и говорили, что о Чёрных Циклонах. Суда пропадали, понимаешь ты это, или нет? В ком же после этого было дело по-твоему?
   - А кто сейчас капитаном на "Глимпсе"? - спросил я, чтобы разрядить обстановку.
   - Волков, - сказал Сашка, - Рэм Волков, помнишь такого?
   Я молчал. Все недоуменно переглянулись.
   - Ты должен помнить, - покачал головой Сашка, - он же в гостях у вас бывал... И вообще. Он же с дедом твоим на "Колумбе" ходил...
   - Бывал, - коротко и невпопад ответил я. Наверное, слишком коротко и совсем не впопад. Все вдруг замолчали. Мне в их молчании чудилась какая-то растерянность. Словно они вдруг тоже засомневались - а бывал ли у нас в гостях когда-нибудь некто Рэм Волков? Но уж мне-то пришлось поработать мозгами как следует. Я честно пытался вспомнить Рэма Волкова, капитана. Только ничего у меня не получалось.
   Всё остальное я, вроде, вспомнил. Как дед ходил в кругосветку - и именно на "Колумбе" - то есть, это ушли они на "Колумбе". А вернулись - на "Полюсе", на рейсовом грузовозе... Потому что "Колумб" разбился у Мыса Гроз - не вырезался против ветра. Это и была та самая экспедиция, в которой дед заболел. Конечно, я всё помнил. Все тогда спаслись, все вернулись, но всё равно об этом много писали в журналах. Была статья - "Опасные маршруты под парусами", какой-то известный журналист выступал против парусных экспедиций - мол, нельзя подвергать опасностям людей ради того-то и того-то... Громадная полемика разыгралась, и если бы дед не выздоровел от лихорадки, - их исследования вполне могли бы свернуть. И всем оставшимся тогда пришлось бы менять работу. Потому что многие эффекты, которые они изучали, никак не проявлялись при наблюдениях с современных судов - в парусах-то было и дело. Но это - отдельная история. Дело в том, что я все подробности той экспедиции знал, будто и сам в ней участвовал. И всех почти членов экипажа знал в лицо, а уж по именам-то - тем более.
   А тут вот Волков. Капитан Волков... Мне стало страшно. Не Волков был капитаном на "Колумбе"! Не Волков, а Головин, Михаил Головин! Я же это точно знал.
   - Мне кажется, - сказала в этот момент Анна, внимательно на меня глядя, - никакого Волкова он не помнит.
   Она сказала это, будто осуждая меня. Будто я утаиваю что-то от неё и от ребят. Нужно было как-то реагировать. Если сейчас наврать, отшутиться, они, может, и сделают вид, что поверили, но потом это все всегда будут помнить.
   И я по-настоящему растерялся. Что я им скажу? Ведь они не поверят всему, что со мной произошло. Анна вот УЖЕ не поверила, а теперь и Сашка с Андреем. Я стану в их глазах выдумщиком, странноватым врунишкой, вот и всё.
   Положение спасла сама же Анна.
   - И дело вовсе не в том, - сказала она будто между прочим, - кто кого помнит: никто никого по знакомству на парусное судно не возьмёт, это точно. Значит, дело только в том - нужны мы на судне, или нет. Разве не так?
   И все согласились, что, разумеется, так, и я посмотрел на неё с благодарностью. Но она сделала вид, что ничего не заметила.
   Позже я думал - не были ли это первые пробные камешки, которые кидали ребята, пытаясь узнать - что же это со мной происходит. Только даже если это и были первые пробные, то дальше них дело не пошло. События закручивались так, что ничего они тогда выяснить не успели. Почти ничего.
   Потом-то я понял, что никаких таких камешков они не кидали, и разговоры такие возникали как бы случайно. И только совсем потом стало мне ясно, что все случайности были закономерны, и что вообще никаких случайностей не бывает никогда.
   Но тогда я ни о чём таком не думал. Просто меня целиком и полностью захватила мысль о путешествии на "Глимпсе".
   Мы стали размышлять вслух - кто из нас что умеет делать. Мы должны быть полезными на борту, иначе вся затея провалится.
   Задача была не из лёгких. Оказалось, что никто из нас практически ничего не умеет. Правда, Анна неплохо готовила, но ведь на судне наверняка есть свой кок. Все мы кое-что смыслили в парусной оснастке, могли водить кеч под гротом и стакселями, знали - что такое курсы и галсы, сумели бы поставить спинакер, мы немало времени провели в плавании по заливу на шверботах детского яхт-клуба и даже один раз выходили в открытое море на институтской крейсерской яхте, но ведь одно дело - яхта, и совсем другое - трёхмачтовая гафельная шхуна водоизмещением в двести тонн. Конечно, речь не о том, чтобы управляться с нею в океане - на шхуне есть экипаж, штурман и капитан - и всё-таки, мы очень сомневались, сумеем ли быть полезными хоть в качестве юнг. Да ещё втроём. Кому нужны сразу три неумелых юнги - причём, один ещё и - девчонка!
   К тому времени мы накупались вдосталь, поднялись по улице Греческой к особняку Анниной тётки и обосновались на втором этаже, в комнате, которая здесь называлась библиотекой. Здесь мы почему-то приуныли. Время от времени кто-нибудь открывал наугад книгу по кораблевождению и зачитывал оттуда разнообразные истины, вроде:
   "Судном называется специальное сооружение, которое может держаться на воде и передвигаться по её поверхности" или: "Иногда блоки ставят у пяртнерса фок-мачты", но это мало помогало: как информация - не годилось из-за отрывочности и незнания вопроса в целом, или наоборот - из-за абстрактности и непригодности в практическом смысле, а как шутки - ну что ж... плохие это были шутки, потому что несмешные.
   - Что же нам тогда делать, - сказала наконец Анна.
   Уже стемнело. Почти полностью. Только поздний, серебристый свет чуть проникал через высокие окна библиотеки, не до конца занавешенные тяжёлыми зелёными портьерами. Света этого хватало для того чтобы мы могли видеть смутные силуэты друг друга - да и то не полностью. Я видел иногда плечо и затылок Андрея, иногда - острый локоть и колено Сашки, иногда - смазанный овал Анниного лица. Точнее - часть овала: Анна сидела вполоборота ко мне.
   Всё было похоже на один детский стишок из моего сновидения. Я его плохо помню, осталось в памяти только, что все сидят где попало - то ли на заборах, то ли на сараях каких-то, или пристройках - и ведут странноватый разговор, что-то вроде: "А у нас сегодня борщ - раз. А у вас сегодня дождь - два-с." И так далее. То есть, на самом деле там разговор не о борще шёл, а о чём-то более полезном, о щенках, что ли, или о каких-то башнях, которые видны из окна, и всё-таки разговор этот получался совсем ни о чём, хотя они и расселись там так удобно на своих заборах и ступеньках.
   Вот и мы тоже - сидели-то мы как надо. Я, например, сидел на полке громадного стеллажа, куда мне пришлось забираться по специальной приставной лесенке. Анна залезла ещё выше - на каменный карниз, непонятно кем и для чего выстроенный прямёхонько над камином - и она карабкалась туда безо всякой лесенки - по старинной лепнине, покрывавшей всю каминную стену. Наверное, это покажется странным, но нам и правда было удобнее так - на высоте.
   Ну вот, сиделось-то нам хорошо, а придумывалось почему-то плохо. Сашка даже под конец стал болтать что-то совершенно уже дурацкое - мол, давайте потерпим бедствие на шверботе, когда судно будет выходить в море, они нас подберут, а мы попросимся с ними, и они нас возьмут... Ну, ему никто, конечно, даже не ответил. Это он просто пытался пошутить, да не вышло.
   ...В конце концов все замолчали. Стало слышно тиканье больших настенных часов, да скрип старых половиц. Как и во всех старинных домах, половицы здесь умели скрипеть сами по себе, даже если никто по ним не ходил. А ещё залетал ветер в каминную трубу, напевал сам себе какую-то странную песню, но мы, конечно, слов не разбирали.
   - Слушайте, - сказал тогда Андрей, - а если просто пробраться на судно и спрятаться в трюме? Вылезем в открытом море - им деваться некуда, а дело-то на судне всегда найдётся, разве нет? Палубу мыть надо? Надо. Коку на камбузе надо помогать? Надо. Красить чего-нибудь, чистить... А может и вахту дадут отстоять... За штурвалом... - закончил он, правда, с некоторым сомненьем.
   Мы молчали, обдумывая такой вариант.
   - Ну, чего вы? - не унимался Андрюшка, - боитесь? Ну и зря. Поворчат и ничего не сделают. Зато уж точно - отказываться поздно будет. Пусть даже Кириллов дед попросит у Волкова - тот может не разрешить, отказаться... А так... Понимаете?
   - В принципе, это идея, - задумчиво сказала Анна, - хотя влетит нам, разумеется, по первое число... Что ж, я не против! - резко закончила она.
   - Я - за, - сказал Сашка.
   Что мне оставалось делать? Конечно, я понимал, что мне влетит... И даже не просто влетит. Причём, я нисколько не боялся взбучки от деда. Я не взбучки боялся, я боялся, что он по-настоящему рассердится на эту мою выходку. Что мы можем - хоть ненадолго - а поссориться. К тому же, в этой ссоре я никак не мог почувствовать себя правым.
   И всё-таки, не смотря на всё это, я никогда потом не жалел, что поступил так, как поступил. Хотя в тот момент я думал, что делаю это из-за Анны. Я просто посмотрел на неё и в смутном отсвете полуотвернувшегося лица словно увидел всё, что хотел - и сразу. Не знаю - что. Не могу объяснить. Не раз со мною и после происходило нечто подобное. Я слышал, что и с другими так бывает. Я словно со стороны услышал, что я говорю срывающимся голосом:
   - Согласен.
   И я страшно рад был, что в библиотеке полумрак. Потому что в этом полумраке никто не мог видеть, как пылает моё лицо. В тот момент слова "Глимпс" и "Анна" звучали для меня одинаково. И сердце начинало биться где-то в горле. И мне казалось, что все понимают: я согласен из-за Анны.
   Я только потом понял, что я не из-за Анны согласился. Это иллюзия. Просто, пришло время новых встреч и нового ветра.
  
  

Глава Четырнадцатая.

Возвращение.

  
  
  
   Он вошёл незамеченным, хотя и не хотел этого. Может, он просто зашёл за книгой, и всё услышал. И когда он всё услышал, он просто решил зажечь свет - и зажёг.
   Он стоял, прислонившись к дверному косяку, скрестив ноги в белоснежных чулках и старинных брюках, постукивая башмаком о башмак, и серебряные пряжки дико поблёскивали в ярком электрическом свете. И ослепительно белел парик, и манишка, а чёрная лента с бантом, вплетённая в косичку парика, отливала тяжёлым, грозовым светом.
   Затем он шагнул на середину комнаты, уселся на мягкий стул с гнутой спинкою, который там стоял, закинул ногу на ногу, поправил эфес шпаги, достал из кармана прямую тёмную трубку и кисет. И принялся, не торопясь, набивать трубку какими-то светлыми измельчёнными листьями.
   Мы молчали. Я пытался что-то вспомнить, но странная пелена застилала память. Как всегда, казалось - ещё немного - и что-то прорвётся... Но не прорывалось.
   Он закурил и сказал:
   - Мы уходим завтра чуть свет. Стало быть, у нас не так много времени.
   Наверное, табак был с какими-то травами. Я чувствовал аромат выгоревшей степи. Гигантских папоротников. Хотя - откуда я мог знать, как пахнут гигантские папоротники? И ещё какие-то странные жёлтые цветы - запах был сухой и пряный. И солончаки, нагретые солнцем. И маленькие верблюжата, и дым ночных костров, и смола, которой пропитаны днища длинных лодок с загнутыми носами, и ржавчина якорей, и дерево мощных мачт, овеваемое ровным бризом. И мокрые сети, и рыба трепещет, и тёплый ветер под светом крупных, нездешних звёзд. Запах путешествия, запах свободы, отваги, приключения. Запах НЕВЕДОМОГО.
   - Лодка, - продолжал говорить он, - будет ждать в Халцедоновой бухте. С одиннадцати до часу ночи.
   Он выпустил несколько колец дыма разной формы и размеров. Кольца двигались в разных направлениях и с разной скоростью. Некоторые проходили друг сквозь друга, другие образовали правильные узоры и медленно кружились по комнате. Мы заворожённо смотрели на этот танец дыма. В какой-то момент я вдруг понял, что это не совсем дым, во всяком случае - не простой дым. Скорее, слова. Но какие? На каком языке? И что вообще было в трубке, какие такие травы? Анна опередила меня.
   - Скажите, - сказала она, - кто вы? И что вы курите?
   - Сухие листья, - был ответ, - Заречный Клён и Белый Тополь.
   - Капитан Остин! - вырвалось у меня, кажется, быстрее, чем я что-нибудь понял.
   - И мой "Листопад" на рейде, - кивнул он в ответ.
   Я чуть не слетел вниз с верхней полки стеллажа.
   - И мы можем... - начал я. Он улыбнулся и снова кивнул.
   - А "Глимпс"? - ни к селу ни к городу спросил Андрей.
   - А при чём здесь "Глимпс"? - сказал капитан Остин.
   - Кирилл!
   Анна смотрела на меня внимательно и требовательно.
   - Кирилл. Так это правда? Всё, что ты говорил - значит это никакой не сон? И это - капитан Остин? Ты что, действительно его знаешь?
   - Я... - пробормотал я, - понимаешь, Анна, ты ведь всё равно бы... В общем, знакомьтесь...
   - Не трудись, - тихонько рассмеялся Остин, - Анна-то меня прекрасно знает. Просто - не помнит.
   - Ничего подобного, - почти крикнула Анна, - я вас в первый раз вижу...
   Но он будто и не слышал. Спокойно продолжал:
   - И Андрей меня знает, и Саша, хотя и они теперь, наверное, станут протестовать. Да и твой дед, Кирилл, мог бы тебе рассказать историю - и не одну - про наши с ним путешествия и приключения. Но для этого ему пришлось бы освежить память. А вот захочет ли он? Впрочем, я надеюсь, у тебя будет случай поговорить с ним, когда он ВСПОМНИТ. А теперь - иди, попрощайся с ним. И не пугайся неожиданностей и возвращений. Всех ждёт дорога. На дороге встречи сменяются расставаниями - и наоборот. Только позже понимаешь, что никаких расставаний нет.
   Он встал.
   - Итак, с одиннадцати до часу. Раз вы все решили - лучше способа отправиться в плаванье не придумаешь.
   - А как... А когда мы вернёмся? - сказал Сашка, - и куда мы идём?
   - Ты вернёшься через неделю, - отвечал Остин, - если захочешь, а вообще-то я знаю многих, кто счастлив был бы получить верный ответ на твой вопрос.
   Он помолчал, словно бы размышляя - стоит ли продолжать. В конце концов, он всё-таки решился.
   - Ответов несколько, - сказал он, - один - если ты решишь вернуться домой. И совсем другой - если ты захочешь продолжить плавание. На "Листопаде", или на другом судне. Тогда задай этот вопрос снова. Но - в любом случае - ответ может оказаться неожиданным.
   - Капитан, - сказал тогда Андрей, - видите ли, капитан, дело вот в чём. Мы собирались только навестить Даниила на Каменной Гряде, знаете, где маяк. А потом хотели вернуться обратно. Автостопом. Сможем ли мы осуществить...
   - Это - как вам будет угодно, сударь, - перебил его Остин неожиданно холодно и сухо, - а мне, простите, пора.
   Он шагнул к двери. Затем, от самой уже двери, снова обернулся. Я встретился с неожиданным, резким, чистым, как осенний ветер, светом его серых глаз.
   - До встречи, - глуховато сказал он - то ли всем нам, то ли - только мне, - до встречи на "Листопаде".
   И - вышел, плотно и осторожно закрыв за собою дверь библиотеки. Ещё некоторое время мы сидели в молчании. Горел яркий электрический свет, который зажёг Остин. В воздухе комнаты ещё чувствовался аромат осенних листьев - Заречного Клёна и белого Тополя. Запах осени.
   - Может, ты всё-таки что-нибудь объяснишь? - сказала, наконец, Анна, обращаясь ко мне.
   - Я попробую, - ответил я, спускаясь по лесенке вниз, - только пить очень хочется. Может, пойдём на кухню, чайник поставим?
   - Времени у нас нет - чаи распивать, - сказала Анна, - надо ещё успеть собраться.
   - Надо ещё отпроситься, - сказал Андрей, и в это время в прихожей зазвонил телефон. Анна сразу убежала на звонок, а мы, не сговариваясь, побрели на кухню. Когда мы проходили мимо Анны, она, пропуская нас, прикрыла ладонью микрофон трубки и, полуобернувшись, сказала:
   - Тётя. Вы идите на кухню, ставьте чайник.
   Мы ничего не ответили. Мы на кухню и собирались. Поставили чайник. Скоро появилась и Анна. Взяла предложенную ей чашку чая обеими руками, задумчиво поглядела на блюдо с остатками вчерашнего пирога - и так стояла, покачиваясь на одной ноге, а другую поставив коленом на стул.
   - Ну? - сказал Сашка, - что ты молчишь? Что тётя говорит?
   - Тётя говорит, что задерживается, - сказала Анна, - слушай, Кир, ты иди теперь, попрощайся с дедом. Я с тётей уже попрощалась. А Сашка с Андреем могут позвонить домой отсюда. Тётя разрешила.
   - Ты что, - не понял Андрей, - рассказала ей про Остина?!
   - Что я, дура... - равнодушно ответила Анна, даже не взглянув на Андрея, - рассказала про Даниила - и вам того же желаю. Кир, не торчи тут и не смотри на меня такими глазами. Беги к деду и возвращайся скорее.
   И она неожиданно протянула ко мне ладонь и быстро, почти небрежно, провела ею по моим волосам. Просто взъерошила мне волосы, как маленькому. Никогда она так раньше не делала. Это было удивительно. А потом - потом она подтолкнула меня к выходу и сама сделала несколько шагов. И быстро наклонилась ко мне, и почему-то шепнула чуть слышно два слова:
   - До встречи...
   И так она тоже не делала никогда, сколько я помню. Мы всегда как-то по-другому прощались. Но я не стал долго удивляться, а сразу нырнул в темноту, состоящую из тёплого ночного ветра, трав и сверчков, и ярких звёзд, и дом Анниной тёти ушёл куда-то, и погасли его огни.
   Дед был дома. Я постучался и, в ответ на его приглашающее мычанье, толкнул дверь в его кабинет. И вошёл.
   Над высокой спинкой рабочего кресла виднелась только его лысина. На полузакрытой шторе окна, выходящего в сад, мелькали блики экрана. Синий блик, жёлтый блик. Потом - белый. Потом Дед приподнял от локтя обе руки - правую, затем - левую - и жестом пианиста опустил их на клавиатуру компьютера. Что-то щёлкнуло и стало негромко жужжать. Блики на шторе замелькали стремительно, и сразу дед повернулся вместе с креслом ко мне.
   - Здравствуй, дедушка, - сказал я.
   - Это ты! - бодро отозвался он - в своей обычной манере, - я так и думал, что это ты. Что нового?
   - Вот что, - сказал я, - мне давно хотелось с тобой поговорить, а теперь вот и времени больше нет. Помнишь, я рассказывал тебе сон про шарики и про переулок Медиков, и про чёрные ленты? И про капитана Остина?
   - Про капитана и про шарики... - машинально повторил он, - так. Сон. Про капитана помню. Про шарики, кажется, что-то тоже помню... У меня, Кирилл, происходят удивительные вещи с памятью...
   Если бы он знал - какие вещи с памятью происходят у меня!
   Он стал рассказывать мне то же, что и всегда. Что он хорошо - а иногда и до мельчайших подробностей! - помнит детство, несколько хуже - юность, ещё хуже - но ещё сносно - годы от тридцати до пятидесяти, а вот дальше начинается туман...
   Я прекрасно помнил весь этот текст про память, но прерывать, конечно, не хотелось. Я терпеливо выслушал Бог знает в какой раз про то - ЧТО дед помнит, а ЧТО - нет, в то же время размышляя о том, что, вот, иногда мне кажется - он не то чтобы плохо запоминает происходящее, а просто происходящее не кажется ему таким уж важным, чтобы его запоминать. В противном случае - непонятно - как он работает: всё, что касается работы, сидит у него в памяти крепко, никаких проблем в этой области у него не возникает.
   - Слушай, - сказал я, - погоди. Это важно.
   - Важно? Ну конечно. Но старость есть старость, тут уж ничего не поделаешь.
   Опять он завёл про свою старость. Я подождал и начал снова.
   - Дедушка. Мне сегодня придётся, наверное, уехать.
   - Уехать? Куда?
   Я понял, что он сейчас понимает только конкретное. Нет смысла говорить ему, что сон о шариках - это вовсе не сон, вообще нет смысла говорить с ним об иллюзиях и о реальности. Я ощутил какую-то странную беспомощность. Я не знал - как ему сказать. Слова капитана Остина о том, что у них с дедом были какие-то совместные путешествия и приключения показались мне теперь печальной шуткой капитана. Ах, как странно, как странно! Ну почему так трудно что-нибудь объяснить ДРУГОМУ?! Натыкаешься на его состояние - и мир изменяется до неузнаваемости. Всё - конкретно, чётко, правильно и понятно, и - двухмерно! Можно существовать в этой двухмерности, что-то там делать, обрезать, например, сухие ветки у яблонь, слушать рассказы о звёздах и коллапсарах, об изменении массы и проколах пространственно-временного континуума, и всё это - нарисовано на листочке бумаги, а ведь на самом-то деле звёзды - это гигантские шары, и они же - светильники Господни. А одна из них - всё равно нарисована на листочке бумаги оранжевой краской с кривыми лучами. Детский рисунок с корявым смешным человечком и подписью: "Это я", и с кособоким домиком, с такою смешною трубой, с таким нарисованным дымом...
   - Слушай, - сказал я первое, что пришло мне в голову, - пойдём, прогуляемся? Искупаемся. Вода такая тёплая, и небо чистое. Звёзды...
   - Охотно, - сказал он, - только я должен кое-что закончить. Потом переоденусь - и пойдём! Действительно, давно мы с тобой не гуляли вдвоём. Всё дела...
   Я вышел из кабинета. Решил зайти в свою комнату. Кто знает, увижу я ещё когда-нибудь свои вещи, старые свои игрушки... В общем, следовало попрощаться, наверное. Сколько раз я уже прощался в последние... времена? А сколько раз уходил, не прощаясь? Но это неважно, наверное. Остин ведь сказал, что никаких расставаний нет.
   Мы пошли к морю как-то странно. Через холмы.
  
  
   Дом деда стоял на северной окраине города. Здесь город больше напоминал посёлок. Дом наш был в самом конце улицы, засаженной большими пирамидальными тополями, а по обочинам - кустами шиповника. Улица шла вдоль речки. Противоположный берег зарос камышом, а на нашей стороне - песчаный пляж. Речка огибала сады, и дедушкин сад - тоже. Вечером из наших окон было слышно как поют лягушки.
   Если пройти мимо нашего дома дальше, то наткнёшься на изгиб. Здесь - каменный мостик, выгнутый дугой. Можно пройти по нему до середины, облокотиться на перила и смотреть - как течёт река, никуда не торопясь, как плещется рыба, как колышутся тёмные, лохматые водоросли в зеленоватой воде.
   Автомобильная дорога сворачивает на восток, не доходя до реки, и по мосту машины не ездят - он узкий и предназначен только для пешеходов.
   Отзвуки автомобильного движения слышны, конечно, и здесь, но это именно отзвуки. Густая растительность глушит рёв моторов, и если где-то едет автобус - звук далёкий и таинственный, как во сне.
   Холмы - странное место.
   Мне теперь кажется, что холмы начинались прямо от мостика. Виной тому, наверное, песчаник, из которого мостик частично сложен. Песчаник этот всё время встречается вам, когда вы бродите по холмам. Сначала он кажется обычным - серовато-жёлтым, припорошённым пылью. Но если внимательно вглядеться в его ноздреватую, выветренную поверхность, можно обнаружить, что эта поверхность - целый мир со множеством красок и оттенков, и полутонов, с рельефом, похожим на чужую, таинственную планету. Я даже такую планету выдумал - называлась она Остров Песка, или Планета песчаных Бурь. Я помню, как в детстве играл, что я принц с этой планеты, и у стен моего замка потерпел аварию звездолёт из другой галактики. А звездолётчик оказался открывателем мира, где не было зимы и никто никогда не умирал. Он как раз собирался со всею вселенною поделиться секретом - как сделать, чтобы нигде не было ни зимы, ни смерти. И тут потерпел аварию на моей планете. В мою задачу входило во-первых, исцелить все его ужасные раны, а во-вторых - починить суперкомпьютер, у которого в памяти застрял секрет беззимнего бессмертия - или бессмертного беззимья - как вам больше нравится.
   Я тогда и знать не знал, что я - не только Кирилл, и всё звездолётное, антигравное и супертрансгрессивное казалось мне верхом фантастичности.
   Сухая трава, которой поросли холмы тоже чем-то напоминала песчаник. Они словно были в родстве друг с другом. Под ослепительным солнцем трава и камни становятся белыми, но ближе к вечеру в каждой трещинке камня и под каждой сухой травинкой оживает сиреневая таинственная темнота. А ночью может показаться, что трава и камни светятся тёплым, исжелта-золотистым светом. А может и правда - светятся?
   Когда в небе Луна, синий, голубой, серовато-жёлтый - окружают вас со всех сторон - и шепчутся, шуршат, посвистывают тоненько-тоненько на ветру, играют с вами в свои странные, полуночные игры, пока вы не выйдете к морю.
   Но другое дело - если забраться на вершину холма. Тогда небо обнимает вас, а ветер становится ровнее и вздыбливает тёмное море, прорезанное острыми, дальними искрами, зыбким огнём проходящих судов и причальных фонарей. Но чем дальше к горизонту - тем темней и темней, и только если повернуться лицом к северу - тогда увидишь блёклые, остывающие отсветы и глубокие борозды на облаках. Тогда хочется засмеяться чему-то и подставить лицо ветру, и ощутить - какой ласковый этот ветер, и вот он слева - и он морской, и вот он справа - и он степной, а над головой, над головой - звёздный огонь, далёкий огонь.
   Мы стояли на вершине холма - я и дед. Я думал, что мы прощаемся. Я молчал. Только смотрел на всё вокруг. Хотел запомнить получше. Я снял сандалии, чтобы почувствовать колючие степные травинки и неостывшие ещё камни и понял, что и не надо говорить ничего, потому что и так всё понятно. Я будто бы увидел, как за горизонтом, за морскою водой, стремительно движется какой-то свет - не электрический, вообще - не рукотворный.
   "Завтрашний день, - почему-то подумалось мне, - это движется к нам завтрашний день."
   Но я опять ничего не сказал. И дед ничего не сказал, хотя он, по-моему, тоже увидел что-то.
   А затем морской горизонт озарила медленная белая вспышка. Она была сначала нестерпимо яркой звездой, затем стала расплывающимся белым шаром, и шар становился всё больше и больше, а свет его становился всё менее и менее ярким. И вот уже это было только тусклое волнообразное зарево в полнеба, ограниченное вдоль всего фронта движения так же отчётливо, как шар или парус. Только это не было плотным материалом. Это был свет. Громадные, тусклые световые ворота висели над миром, двигались, пересекали звёзды, и звёзды теряли яркость, попадая в эти ворота.
   Позже, попав в другой мир, я изменился и, вспоминая об этих воротах, испугался: так это похоже было на космический водородный взрыв. Но что это было на самом деле? Не знаю. Может, капитан Гилл знает? Или Остин? Или Шофёр? Может быть, а может и они не знают.
   - Ну и ну. - сказал только дед.
   - А ты никогда раньше такого не видел? - спросил я, когда световая арка потускнела окончательно - а может, просто стала незаметной, заняв всё небо? Как туман...
   - Нет, - сказал дедушка, - ТАКОГО я никогда раньше не видел.
   "Ну, раз и он не знает, - решил я, - значит, это не из... не отсюда."
   Мы спустились к подножью холма и стали выходить к морю по торной пыльной тропе. Я по-прежнему шёл босиком и чувствовал - какая мягкая, прохладная пыль под ногами.
   И в этот момент она достала меня. Догнала: позапрошлая зима, или зима столетней давности.
   Краски буквально обрушились на меня, и уже следующая секунда раздулась, разрослась до неимоверных размеров, готовясь вместить - и уже вмещая в себя вереницу бесчисленных секунд, недель и лет.
   Это место. Это время. Всё было переопределено, засунуто без разрешения в мою жизнь - как непрошеная газета под дверь, но только такая, что сама развернётся, хотите вы этого, или нет.
   Чья это фигура у окна? Кто это медленно поворачивается, наплывает на меня? Теряя очертания от близости, рапидно проходит смутной конструкцией световых пятен - и мимо, мимо?
   Кто это исчезает навсегда в дверном проёме, а отголосок музыки становится сначала ближе, а потом я выключаю магнитофон, точнее - замечаю, как некто, кого я считаю собой, протягивает руку к поверхности из металла и пластмассы, выбирает одну из плоскостей среди нескольких - и я отчётливо вижу синий треугольник на серой поверхности, а палец чувствует, как плоскость пружинисто поддаётся, послушная привычному, рассчитанному усилию. И я вспоминаю слово из чужого языка, которое обозначает плоскость, которую вдавливает мой палец в аппарат, который воспроизводит музыку, которую написали люди, которые живут в мире, в котором я нажимаю на клавишу магнитофона... и ко мне приходит строчка: "В доме, который построил Джек".
   А затем всё оживает и сдвигается с места. Рапид становится эффектом памяти, а память - явью, хотя другое "я" отлично знает, что эта явь - не больше, чем память, то есть - то, чего уже нет вовсе.
   "Не забудь" - говорит мне этот другой "я", прежде чем покинуть меня. Что-то ещё сдвинулось, и я увидел перед собой стекло окна - близко-близко. Там, где стекло было ближе всего к раме, иней застыл синевато-белыми иголочками, и я долго рассматривал эти иголочки, прежде чем взгляд мой проник дальше, сквозь стекло - и я стал воспринимать объём мира за окном.
   Я видел снежные заносы, местами переходящие в наледь, а дальше, там, где возвышалась знакомая мне откуда-то серая глыба многоэтажки, шли две фигурки. Я видел их довольно смутно, потому что шёл снег, густой и пушистый. И всё-таки я понял, что это мужчина ведёт за руку маленького ребёнка.
   Еще я видел чёрного кота, пробирающегося вдоль зелёной ограды к пятачку травы возле люка отопительной сети.
   Кот был не сплошь чёрный - у него была белая грудка, розовый нос и белые "чулочки" на лапах. Он, видно, шёл греться.
   В этот момент я понял, что могу остаться. Что этот мир сейчас может стать моим миром - стоит только напрячь память и вспомнить - что я здесь делаю. Что я делал здесь вчера и какие у меня планы на завтра.
   Странная сонливость овладела мною, и сонливость эта сама собою настраивала во мне то, что подлежало настройке - то, что помещало меня сюда - плотно, как некую деталь в предназначенное для неё гнездо - вмораживало, впаивало меня в эту реальность - вплетало, как нить в узор, затягивая все узелки, придавая "здешний" вид всем нитям, идущим извне, не отсюда.
   Всё произошло в мгновение ока. Та часть меня, которая пришлась здешнему миру впору - даже, кажется, ничего не заметила. И покорно расположилась под этим серым, низким небом, под этим потолком, в этих странных, серых отсветах меркнущего дня, в этом НЕПРЕРЫВНОМ (а на самом деле?) потоке секунд, дней, лет... В доме, который построил - я сам для себя в считанные секунды и совершенно из ничего - и даже ничего не заметил.
   А другой я - ну что ж... Другому мне, как всегда, любое время было по колено, любая память - как одежда. И он только хмыкнул, да пожал плечами, потому что для него РОВНЫМ СЧЁТОМ НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ.
   Я отошёл от окна какими-то неверными шагами, чуть не зацепив вазочку с абрикосовым вареньем, которую кто-то (а может, я?) поставил на самый край стола. Я отодвинул её подальше от края, и тут же испугался своего действия. Мне показалось, что я совершил непоправимую ошибку, закрыл для себя единственный путь к отступлению. Я увидел, как вещи становятся на свои места. Я увидел свои руки. И всё вокруг. Я смотрел осторожно, словно мой взгляд мог что-то испортить. Мне казалось - я не то чтобы смотрю, а создаю своим взглядом этот деревянный, без клеёнки, стол, эти чайные чашки, книгу, лежащую на столе - в сером переплёте, форзацем вниз - так, что я не мог видеть название... И я чувствовал, что это в какой-то степени будет зависеть от меня - как книга будет называться.
   Я ещё надеялся на чудо - что если я не буду здесь ничего трогать, то всё останется как бы сном. Но на меня наваливалась уже чужая память, и я почувствовал даже какую-то досаду: что я, в самом деле, просто мешок для памяти, что ли?! Я не понимал: я-то где, я настоящий, если - где бы и когда бы я не оказывался, в меня первым делом наливают память - как воду в аквариум...
   И я услышал, как тикают тихо-тихо часы. Потом за окном проехала машина, остановилась. Хлопнула дверца. Раздался невнятный разговор, обрывок чужой музыки, которая почти сразу стихла, и в наступившей, почти полной тишине кто-то сказал громко и ясно:
   - Не знаю. По выходным, наверное.
   Сильно задувало из открытой форточки. Зимний студёный воздух проникал в кухню. Даже таким мелким снежком заносило, и мне было холодно, и я знал, что в комнате, на спинке кресла, что стоит вплотную к стеллажу - там, где на полках Джон Толкиен, Шульц и Маркес соседствуют с Чеховым и Стругацкими, - что на спинке этого самого кресла, грязноватого, точнее, слегка засаленного, и потому - покрытого поверх красной обивки новым, плотным, клетчатым пледом... Что на спинке этого кресла есть свитер. По кличке Мистер Грэй. Свитер, который... В котором... У которого...
   Но не хотелось мне надевать этот свитер. Не хотелось пить чай из этих чашек, есть абрикосовое варенье, переворачивать серую книгу форзацем кверху. Тяжесть накатывала от этих вещей, от этого зимнего, снежного света, от тихого тиканья часов.
   Хлопнула дверь. Я заставил себя сдвинуться с места и выйти в коридор - посмотреть - кто пришёл.
   Он стоял на одном колене на сером половичке и возился со шнурками. Я видел каштановую макушку и серую шерсть свитера на его плечах. И ещё коричневый материал брюк. Наконец он справился со шнурками и поднял голову. Карие глаза, тёмные ресницы, чёлка до бровей. Сколько ему лет? На вид - не так уж много. Интересно, а мне - сколько?
   - Никого нет дома, - сказал он. Я машинально кивнул. Затем почему-то пожал плечами, слегка наклоняя голову, мол: что поделаешь...
   Он выпрямился, посмотрел на меня с интересом.
   - Ну как? - сказал он затем.
   Я немного помолчал, обдумывая его вопрос. Потом всё-таки решился.
   - Что - ну как? - сказал я, вздрагивая от неожиданности - мой голос был мне совершенно незнаком.
   - Послушал? Понравилось? - сказал он, улыбаясь и кивая головой в сторону магнитофона.
   Ну что тут скажешь?
   - Я бы ещё раз послушал. Вместе с тобой. Если можно.
   - Ну, давай, - весело согласился он.
   Теперь мне стало несколько легче. От него исходило ощущение спокойной радости, свежести, доброго расположения. Наверное, это просто ощущение дружбы. Первый человек, которого я встретил - добрый человек.
  
  
  
  
   - Завтра зайдёшь? После работы?
   Он снова стоял в прихожей, но теперь он уже уходил. И снова я не знал - что сказать.
   - Может быть, в городе где-нибудь встретимся? - сказал я наобум, - на нейтральной территории?
   Как мне было объяснить в двух словах, что я не помню, не знаю - где он живёт? На этот раз с памятью у меня было как-то особенно плохо.
   - Ну, давай на нейтральной, - легко согласился он, - в "Ласточкином Гнезде"? Или нет, тебе же неудобно... Тогда - на конечной "четвёрки" - да?
   Час от часу не легче. Ну и как мне быть? Что это - "четвёрка"? Автобус? Троллейбус? Трамвай? Или - какой-нибудь неизвестный мне вид транспорта?
   Я уже начал открывать рот - признаться, что у меня амнезия, да и дело с концом. И вдруг прямо передо мной, словно во сне, появилась отчётливая, объёмная картинка. Улица, идущая от моего дома мимо каменных двухэтажных коттеджей, трамвайная линия, перекрёсток с шикарными продуктовыми магазинами и кафе, затем - длинный сквер налево по проспекту, аптека, кинотеатр и троллейбусная остановка с табличкой и номерами: "1", "4", "6", "12". Я сразу почему-то понял, что это и есть конечная "четвёрки".
   Я знал, как добираться, знал сам, мне не надо было ни у кого спрашивать. А я и не догадывался, что могу такие вещи.
   Но долго раздумывать было некогда. Да и ни к чему.
   - На конечной "четвёрки", - подтвердил я, - часов в шесть, ладно?
   Он кивнул и ушёл. А я остался и стал думать - что делать дальше? Судя по тому, как легко появилась передо мной картинка-информация, я, пожалуй, мог бы узнать и ещё что-то о себе и о здешних делах. Я попробовал напрячься, но ничего не добился. Я напрягся сильнее, закрыл глаза и попытался представить себе здешнюю жизнь - изо всех сил, даже голова разболелась. Однако, всё было бесполезно. Перед глазами плескалось ночное море, звёздные россыпи в чёрно-фиолетовом небе наплывали и таяли, и опять было море, сухая трава холмов. Потом увидел, как жёлтое пятно перед глазами вырастает в мерцающее кольцо и меняет свой цвет на фиолетовый. Внутри кольца появился и стал двигаться странный, объёмный аппарат - вроде самолёта, но гораздо больше. Аппарат был весь какой-то рыжий с подпалинами - то ли ржавый, то ли обожжённый. Торчали у него над кабиной какие-то штуки вроде металлических кружевных ушей. Штуки поворачивались время от времени из стороны в сторону, пока он полз по блестящей, стеклянистой поверхности.
   Я видел всё очень чётко с закрытыми глазами. Затем кто-то сказал: "Колумб-3" и высветилось на фоне аппарата другое изображение: лицо девушки. Девушка медленно-медленно поворачивала голову и вот-вот должна была встретиться со мною глазами. Но она не успела, потому что всё померкло, и больше я не мог увидеть ничего. Я подумал, что лицо её мне почему-то знакомо. Может, у Анны похожее лицо? Я попробовал вспомнить лицо Анны... и не смог.
   Я немного устал от всего этого. Я ходил по квартире, брал в руки тетради, книги, я хотел узнать - как меня зовут... хотя бы это. Человек, который назначил мне встречу на конечной "четвёрки", ни разу не назвал меня по имени. И сам не назвался.
   И тут мне повезло - больше, чем я предполагал. Тоненькая синяя книжица в кармане джинсовой куртки, что висела в коридоре, оказалась студенческим билетом, из которого я понял, что Шварцман Алексей Давидович является студентом второго курса Гуманитарного Университета, факультета Словесности, и т.д. и т.п.
   Я, правда, не мог знать - к какому времени относится моя учёба в университете, ведь я не имел понятия - какой сейчас год на дворе. Вполне возможно, что меня давно выгнали, а я об этом ничего не знаю.
   И всё-таки хорошо, что отпадает необходимость спрашивать: "Извините, не скажете - как меня зовут?"
   Интересно, что изображение моё в студенческом билете было мне откуда-то знакомо. Хотя лица своего я вроде бы и не помнил: закрою глаза, пытаюсь представить - нет ничего...
   Я решил заняться содержимым ящиков стола - судя по всему - моего стола, потому что на нём лежали стопки виниловых дисков в пёстрых конвертах. С фотографиями полузнакомых людей - бородатых, длинноволосых... и здесь же была другая стопка - стопка тетрадей в клетку - с моими инициалами и всякой филологией внутри, в которой я - во всяком случае, с первого взгляда - не понял почти ничего.
   Ничего необычного в ящиках не было - старые шариковые ручки без стерженьков, маленькая школьная готовальня, кляссер с марками - на космические темы и ещё - с парусными кораблями.
   Бог знает, когда я собирал эти марки, может - когда был совсем маленьким, а кляссер лежит с тех самых пор. А может, это чужой кляссер.
   Мне расхотелось копаться в столе. Почему-то казалось, что в нём могут быть некие тайны, которые мне не обязательно знать. И даже лучше - не знать.
   Я подумал, что совсем недавно был мальчиком на берегу тёплого моря, и жизнь в далёком северном городе казалась мне выдумкой, или странным сном. Странным и страшноватым - вязким и тягостным, как минуты в ожидании беды. Какой беды?
   И я внезапно и отчётливо понял - какой: ВОЗВРАЩЕНИЯ, БЕСПАМЯТСТВА, ПОТЕРИ СВЕТА.
   Навязчивая, смутная память сжималась вокруг меня наподобие призрачных, ледяных колец. Голова соображала туго, тело же хотело одного: отдыха. Это было так странно и непривычно и тяжело после солнца и моря, и детства!
   Все другие ЖИЗНИ стали плоскими. Только приморский город полыхал синим и белым, как яркое сновидение среди тусклых, безрадостных снов. А вокруг был... Серый Стан. Но что такое - серый стан?
   И выплыл ритм, тяжёлый, плотный, неодолимый. И голос - я не мог вспомнить - чей - пропел - почти произнёс - с интонацией серого, холодного дождя - бесконечного и безнадёжного:
  
  
   Вновь
   Серый Стан.
   Без конца,
   Без конца -
   Серый Стан.
   Вновь
   Серых глаз
   Серых глаз
   Серый взгляд:
   Твой черёд.
  
   Я подошёл к зеркалу в коридоре. Я зажёг свет. И увидел, что у меня серые глаза. Серые, тоскливые, чужие.
   Как ни странно, именно в этот момент всё и прояснилось. Наверное так лёгкий стук в подшипнике заставляет шофёра притормозить на обочине - и тут оказывается, что машина вообще неисправна и дальнейший путь на ней неминуемо привёл бы к катастрофе. Катастрофе? Именно так. Если б не это, я просто двинулся бы дальше ровной дорогой забывания, уютного попадания в этот мир целиком - как меткий стрелок попадает в яблочко.
   Но так не случилось. Я попал - но не весь. Какая-то моя часть - наверное, самая непослушная и осторожная - р-р-раз! - и выскользнула на свободу. Метнулась - и вовремя успела.
   Дело в том, что я вспомнил: мои глаза были другого цвета. Всё было нормально: я понял, что мне ещё только предстоит вернуться - то есть - вернуть верный цвет собственным глазам. Наверное, это кажется бессмыслицей, но ведь нет у человека ничего ближе, чем цвет его собственных глаз. Всё может измениться: волосы могут поседеть или выпасть, зубы искрошиться, кожа - сморщиться, руку могут отрубить в бою вражеские солдаты, тело может стать жирным, или ещё каким-то не таким... Но если вы замечаете, что ваши глаза изменили цвет - стоп. Пришло время всё рассмотреть как можно более тщательно. Иначе - кто может сказать - куда вас заведёт следующий шаг?
   Впоследствии, забвение всё-таки откусило от моей памяти порядочный кусок. Другие берега - снова оказались размыты. Так действует череда дней, часов, лет. Потом - пора умирать и - "Куда же это девалась моя детская пижамка, в которой я спал... да совсем же недавно!"
   Я сел у окна и уставился на ледяные узоры на окнах, и стал вспоминать. И вспомнил остановку. Обыкновенную автобусную остановку. И холодный ветер со снегом. И каких-то птиц. И снежные бураны, похожие на кружева. И ШАРИКИ. И какого-то малыша, уговорившего меня лететь на этих шариках.
   И ещё я вспомнил: меня должны были убить. Я только не мог понять - как это всё связано между собой. Только ли для того я улетел на шариках, чтобы не погибнуть? И - откуда я улетал? Из какого-то... дворца? Кажется, там был ещё океан, фигура единорога, и моя мама была королевой... Я и там должен был что-то вспомнить. Или - понять? Куда-то вернуться, кому-то помочь. Туда, во дворец? Или - в город у моря? А может, я просто всё это выдумал? Увидел сон, да такой, что никак не выйду из-под впечатления...
   Ну и сны же мне снятся, решил я. Пожалуй, надо прогуляться, проветриться, что ли - а то уже, кажется, крыша едет.
   Я пошёл в коридор обуваться. А обувшись, вспомнил, что как встал - ещё не причёсывался. Да и умыться не мешало бы. И я прямо в ботинках отправился в ванную - умываться и причёсываться. И, конечно, опять взглянул на себя в зеркало. И сразу - стоп!
   Я стоял и смотрел на своё отражение. "Серые, - думал я, - глаза-то серые, опять серые, снова, вот ведь какая неприятность... А были карие... Я же точно помню. Значит - что? Что это значит?!"
   "Значит, это сон, - тупо пробубнил кто-то вроде бы в левом виске, - а то был как раз не сон. Значит надо бы проснуться. Только непонятно, как."
   - Не может быть, - сказал я вслух - и снова вздрогнул: таким всё-таки незнакомым был мой голос. Вот и голос незнаком. И глаза. Чего же ещё-то? Чего ещё ждать?
   Так спал я сейчас, или не спал? Антон ко мне во сне приходил? Или наяву? Запись приносил.
   "Нет, - решил я, - наверное, всё-таки, во сне. И всё-таки надо прогуляться. До Юго-запада, например, до лесопарка. Можно к Алисе по пути заглянуть. А там - к деревянным гномам, которые за мостом поселились..."
   Я натянул свою любимую красную куртку с капюшоном, взял ключ и вышел из дому.
   "Надо бы ещё хлеба купить не забыть, - решил я, - и картошки килограмм пять. На обратном пути заскочу в подвальчик, в переулке Маркони."
   Была осень. Осень, а никакая не зима. Шёл дождь, пахло прелой листвою, и я думать забыл о ледяных узорах на кухонном окне.
  
  
  
  

Глава пятнадцатая.

Начало Путешествия.

  
  
  
   Не знаю, как это вышло, что я опять всё забыл. Но вот забыл. Какие-то фрагменты, части целого, иногда выплывают - порознь, нестройно, противореча друг другу - из чего я, сам не понимая как, вывожу порой странные модели реальности, в которой я - не один, но состою из многих времён, потоков, версий, сознаний... Когда я думаю об этом многомерном потоке, то редко выхожу за рамки простых предположений. То есть, эти мысли ни к чему не обязывают - так, разнообразия ради - отчего бы не построить несколько странных гипотез? Но иногда я и сам не замечаю, как начинаю "плыть" в той реальности, которую принято считать единственно настоящей. Это я уже не нарочно. Просто само получается. Так иногда напеваешь забытую песенку, а когда начал напевать - и сам не заметил.
   Долгое время я пытался искать потерянное, блуждая по вечерам по городу, заглядывая в незнакомые переулки, в лица незнакомых людей, пытаясь узнать кого-то - я и сам не знал - кого и зачем.
   Я искал забытое в отголосках странной тревоги, что посещала меня, если приходил ветер... не такой, как другие.
   Я думал, что ищу везде, хотя и не знал - что. Но я ошибался, я не везде искал. Я искал снаружи, а сам оставался внутри. Я просто не знал, что так я ничего не найду.
   Но я не знал и другого: что ошибки быть не может, если за поиском в полузабытьи - пусть даже действительно в полузабытьи - столкнёшься сам с собой. И догадаешься спросить - кто ты такой? Кто ты на самом деле? Куда ты идёшь, если по правде, а не понарошку? Ведь не за пивом же, в самом деле?!
   Мне казалось, что глупо задавать вопросы самому себе, но я всё-таки задавал, потому что верил: где-то есть страна, в которую надо попасть. Где всё - по правде. А не понарошку. Я верил, что эта страна может начинаться где угодно: в моей комнате, в переулке за углом, в автобусе, идущем не по маршруту, даже в сновидении.
   Если любой встречный может оказаться жителем этой страны (пусть он и сам не знает об этом - или не помнит) то что же, разве это не причина - быть внимательным, смотреть на всё вокруг... бережно?
   Если любой... Вернее сказать - каждый. Но в это труднее поверить. Ведь никто почти что не помнит - кто он такой.
   Потому что будни глушат, топят потоки света из неведомых мест... Но разве только будни? И праздники тоже. Всё это - декорации, мнимая реальность. Типы, классы, методы и школы. Предметы и явления, задачи - и способы их решенья, опасения и страхи, сожаления и привычки, из которых самые последние - усталость, старость и смерть.
   Декорации рассыпаются, но слишком поздно, когда человек уже ничего не может изменить. А пока он ещё что-то может - его усыпляют, убаюкивают бесконечные мелькания дней, лиц, встреч...
   Наверное, так и вышло, что я всё забыл.
  
  
  
  
   ...Всё-таки мне удалось задать ей вопрос об этом визите. И ответ удалось получить, только очень уж односложный. Всё сводилось к тому - был ли мальчик. Теперь я получил ответ: был.
   Тут появился Витька, мы засобирались, и уже через несколько минут жизнь была прекрасна, ведь теперь у нас обоих были велосипеды.
   - А мне вот недавно белые шары приснились, - сказал неожиданно Витька, когда мы подходили к его дому, - будто это такие пришельцы. А может даже и не пришельцы, неважно. Тебе никогда белые шары не снились?
   Странный у него был тон. Будто он, вопреки собственной вопросительной интонации вовсе не ждёт ответа. Или мне показалось? Я глупо молчал. Потом тихо пробормотал - почти что себе под нос:
   - Шары... Нет, шары не снились. Какие шары?
   - Белые, говорю же, - спокойно произнёс он, - из космоса прилетели, понимаешь?
   На сей раз он задал вопрос с какой-то непонятной силой, он словно толкал меня этим вопросом. Я тут же погрузился в размышления о причинах, побудивших его именно сейчас интересоваться именно какими-то белыми шарами, к тому же - так настойчиво... Но я не успел ничего додумать - он уже шёл к своему подъезду и с расстояния метра в три прощался со мной.
   - Ну ладно, пока, - неслось ко мне словно уже из другого измерения, - заходи. Завтра, ага? Насос не забудь. Я сегодня камеры заклею, завтра накачаем - и порядок!
   - Не забуду, - сказал я потерянно, - слушай, Витька...
   - Чего?
   Теперь он обернулся и смотрел на меня от самого подъезда. Я подошёл к нему и тихо сказал:
   - Вот они рассказывали тогда... про этого пацана. Ну, который пришёл ночью и оказался... неизвестно кем, которому всегда пятнадцать, и всё такое... Помнишь?
   Не знаю почему, с Витькой меня всегда охватывает какое-то дурацкое косноязычие. Два слова не могу связать.
   - Ну, - сказал Витька.
   - А... А сегодня она говорит - всё так и было, - хрипло закончил я.
   - Ну и что, - бросил он. У него получилось: "Н-н-ну и шта..." Когда так говорят, ни о чём больше спрашивать неохота. Но я всё-таки спросил:
   - Слушай. Ты поверил?.. - я назвал имя.
   - О господи, - сказал он, - вот ты о чём. Нет, конечно. Просто скучно людям. Вот они и выдумывают всякое. Как дядя Онегина. Короче, не забудь завтра насос. Пока.
   И он решительно отвернулся, и поднял свой "Спутник" на плечо и, полуобернувшись, попросил меня:
   - Открой, пожалуйста, дверь... И подержи.
   Я держал дверь и слышал, как он поднимается по лестнице. Потом понял, что я уже непонятно зачем держу её. Когда я это понял, как раз хлопнула дверь Витькиной квартиры. Я отошёл, дверь подъезда грохнула, я зачем-то сказал "блин...". Где-то наверху залаяла маленькая глупая собачка, а я повернулся и пошёл к остановке. Шёл и думал, что мою сообразительность надо измерять в этажах. Одно решение типа: "Меня зовут Лёша, значит это и есть моё имя" за четыре этажа. Как раз на четвёртом Витька и живёт.
   Я уже садился на "пятёрку", когда ко мне вдруг пришёл удивительный вопрос: а помнит ли Витька вообще разговор о Дике? Может, он просто сказал первое, что пришло ему в голову? Глупо, конечно, но если знаком с Витькой давно, такие мысли неизбежно посещают время от времени. А что он вправду думает, никогда не известно. Просто не догадаться самому, а он не скажет. Только при чём здесь какие-то белые шары?
   Что-то странное промелькнуло по периферии моего сознания. Что-то связанное с шарами. Не воспоминание, не что-то конкретное - так, искорка, отсвет... словно короткий сон наяву. Будто это уже было один раз. Ну, всем знакомы эти вещи. Промелькнёт и проходит. А жизнь-то продолжается.
   Я вернулся домой усталый и какой-то растерянный. Разговор с Алисой был началом, а потом эти Витькины штучки меня доконали. Дик и белые шары.
   А история такая: когда-то, в тамбуре поезда, идущего в Ленинград, пришла мне в голову сказка. Но понять здесь что-нибудь невозможно по одной простой причине: ни поезда, идущего в Ленинград со мной внутри, ни этого тамбура - ничего этого со мною в жизни ещё не произошло. Это уже даже не ложная память, а какая-то память наоборот. Контрамоция. Мемоконтрамоция. Поди разберись.
   Я помню, что был там несколько старше, закончил школу. Даже курил. И ещё там была какая-то история с яблоками. Или это другая история? Кто-то меня яблоками угощал, какие-то девушки. А я испугался чего-то и убежал. Типа, уехал в Баден-Баден.
   Только никому об этом рассказывать не стоит. Закроют и станут лечить. И вылечат - вот будет номер. Никакой ложной памяти не останется. Только лишь одна правдивая.
   Я лёг в одежде на диван, взял учебник химии, но читать не стал, тем более, что именно химию выбрал случайно. Геометрия была актуальнее, там я хоть что-то понимал.
   А вообще, всё это было одинаково нелепым. Вроде профсоюзного собрания на Луне. На тему "Учёт и Контроль в Нашей Жизни".
   "Химию" читать не имело смысла. Там всё было абсолютно непонятно. С азов. Экзамен я не сдам - вот и всё, что я знаю по химии. И бензольные кольца. А с геометрией ещё можно что-то попытаться... Что-то, понимаешь, предпринять.
   Интересно, куда это мама запропастилась? И откуда эти девицы узнали про моего Дика, которого я придумал позже, которого нет вовсе? И как сдать экзамен по предмету, полностью, девственно нетронутому пониманием?
   Наверное, от напряжённых размышлений, что ли, я уснул - и всё тут. Хотя не собирался.
   Спать на закате - дело странное и непредсказуемое. Всякое может случиться, всякое... И случилось.
  
  
  
  
   Как часто бывает в таких случаях (и как принято писать в книжках) сон не принёс Лёше облегчения. Ко всему прочему он думал, что куча дел, и вообще-то некогда спать. Эта идея, что нет времени спать, стала во сне великой и зловещей. И нависла над Лёшей дамокловым мечом. И породила ощущение, что он, Лёша, делает нынче что-то недозволенное, что-то негодное и даже вредное.
   В действительности, Лёше, наверное, надо было поспать, но просто, может, как-то по-другому.
   Может, надо было просто лечь, закрыть глаза и попытаться увидеть ветер. А потом попросить, чтобы подхватил и унёс повыше. Но Лёша не догадался. И ветер не пришёл, а то, что пришло, не было похоже на ветер.
   Во сне была странная Алиса, которая вела себя... ну просто как не Алиса. А очень странно и... в общем, очень странно.
   Лёша удивился и проснулся. Он ещё некоторое время лежал и думал - что же это случилось с Алисой что она как не она, потому что не понимал, что это сон. А потом понял. И заметил, что в комнате темно, и он уже не спит, а лежит на спине и смотрит куда-то в потолок, но потолка почти не видно, потому что в комнате темно.
   В голове у Лёши появился и закрутился полузабытый детский стишок:
  
   "Дин-дон, дин-дон,
   Под окошком ходит слон.
   Старый, серый, мудрый слон.
   Дин-дон, дин-дон.
   Стало в комнате темно.
   Заслоняет слон окно.
   Или это снится сон?
   Дин-дон, дин-дон."
  
   Лёша сел на диване и опустил ноги на пол. При этом его странно качнуло, и пол и диван были какими-то неустойчивыми. Он стал искать тапочки - и не нашёл. Он попытался встать - и чуть не стукнулся с размаху лбом об угол стены в изголовье - да что же это! - и стал искать выключатель, и нашёл. Но выключатель почему-то не работал.
   Он решил, что лампочка перегорела, пошатнулся и пошёл в ванную, на ходу удивляясь поведению своего тела. Оно было слишком легким и болталось из стороны в сторону как тряпичная кукла. Но в общем, всё вокруг было подробно и основательно. Именно как наяву. Только зрение было каким-то не сфокусированным. Оно работало с некоторым опозданием.
   В ванной свет включился сразу... Нет, почти сразу. Была всё-таки пауза, едва заметная, но была.
   Лёша повернул кран. Сначала вода не шла совсем. "Опять отключили" - решил Лёша.
   Потом из крана появился пузырь. Он был сначала маленький, потом немного подрос и стал величиной с яйцо. Лёша удивился. Пузырь продолжал расти. Он стал уже величиной с яблоко. "О Господи" - хотел сказать Лёша, но язык его не послушался, ничего не вышло - только мычание. А пузырь всё продолжал расти, стал как футбольный мяч. Потом - как крупный арбуз! Потом арбуз оторвался от крана и поплыл по воздуху на Лёшу. Лёша дико заорал, взмахнул руками и открыл глаза, которые, оказывается, всё это время были у него закрыты.
   А открыв глаза, он сразу понял, что видит потолок, и что он лежит на диване.
   Он сказал "Ох". Потом стал осторожно вставать. Вроде бы ничего не менялось. Только... Только внезапно он понял, что это бабушкина квартира, а не их с мамой. "Ух ты, блин" - сказал он вслух, понимая, что чертовщина всё не кончается и не кончается.
   Из-под двери падала жёлтая полоска электрического света. Но в комнате было темно. "Похоже, уже ночь, - подумал Лёша, - но откуда бы здесь мог взяться мой диван? И этот журнальный столик..."
   Он встал. Тело слушалось хорошо, но Лёше было всё-таки очень и очень не по себе. И тогда он решил посмотреть - что делается в столовой (так называлась южная комната в бабушкиной квартире).
   Он осторожно открыл дверь и, стараясь не скрипеть старыми половицами, пересёк тёмный коридор, мельком отметив груду какой-то полузнакомой одежы, сваленной на сундуке - и совершенно чужой чёрный телефон устаревшей модели с трубкой, замотанной синей изолентой. Над телефоном тускло отсвечивало овальное зеркало, но туда он заглянуть не решился.
   Дверь в столовую была слегка приоткрыта. Лёша потянул её на себя и вошёл.
   Здесь горел верхний свет, и, хотя абажур на лампе под потолком был какой-то не такой, это ещё не предвещало беды. И всё-таки почти сразу в животе у Лёши стало холодно, а во рту пересохло. И ещё какой-то тоненький звон в ушах прорезался. Словно в голове поселился комар и звенит, и пищит там себе на здоровье.
   А на диване, в халате цвета ранних слив, сидела тётя Лёшина. И что-то такое вязала деревянными спицами.
   Вот это-то и было самое ужасное. И ещё то, что вот на часах около трёх - и непонятно - чего трёх. Если ночи - то почему тётя не спит и ВЯЖЕТ тут в столовой при зажжённом свете. Когда она и вязать-то не умеет? Зачем человеку вязать, да ещё так ловко, коли он не умеет? А?! И если это не ночь - то всё равно - зачем вязать, и зачем темно за окном? За каким хреном темно, спрашиваю?!
   Качался маятник часов, остановившихся когда-то в стародавние времена. Эти настенные часы - с маленькой, чёрной плюшевой собачкой-сторожем наверху - никогда не шли. А теперь - шли. И было на них не около трёх, как Лёше сначала показалось, а просто полчетвёртого. А тётя вязала. А за окном была тёмная ночь.
   Лёша осторожно вдохнул немного воздуха (сквозь постукивающие зубы) попытался сглотнуть (но не было слюны) и стал ме-е-едленно, ме-е-е-едленно отступать. В ко-ри-дор.
   Потому что стало теперь совершенно ясно, что никакая это не тётя Лёшина там на диване вяжет что-то деревянными спицами. Значит, надо уносить ноги, хотя скорее всего это уже бесполезно, потому что не успеть.
   Он всё отступал и отступал, медленно-медленно, и медленно-медленно фальшивая тётя поднимала от своего вязания лицо. Успеет поднять - конец.
   Но он раньше успел. Выскользнул за дверь, и она его не увидела. Он рванулся в спальню и хотел ещё бежать куда-то дальше. Через окно, что ли, на балкон к соседям - и спасён...
   Но вдруг услышал что-то вроде "Ах!" - и сразу снова открыл глаза, и увидел, что темно, что он в своей комнате лежит на диване на боку и смотрит на тёмный силуэт лиственницы за окном, и ещё тени летают по комнате - от кустов, которые мотает на улице осенний ветер.
   И он понял, что всё в порядке, что он вроде бы действительно проснулся, да-да, точно - проснулся.
   А потом он почувствовал - именно скорее почувствовал, чем увидел - что кто-то сидит в кресле у стеллажей справа от письменного стола, вполоборота к окну. Причём этот кто-то пытается, кажется, читать при тусклом свете осеннего, ночного, пасмурного неба и далёких, качающихся на ветру фонарей.
   "Глаза испортит" - машинально подумал Лёша, прежде чем удивиться - кто бы это мог быть?
   - Эй, - слабо окликнул силуэт Лёша, - это кто там? Витька, ты?
   - Дверь была незаперта, - ответили ему, - я и вошёл.
   Голос был не Витькин, незнакомый. Но, кажется, неопасный. Почти детский. Лёша решил, что хватит бояться.
   - Ты что там читаешь, - спросил он, чтобы что-то спросить.
   - Берег света, - непонятно ответил незнакомец.
   - Это чьё? - поинтересовался Лёша, по прежнему лёжа на боку и вглядываясь в смутные очертания в темноте комнаты.
   - Айс Гиллард, - ответили ему.
   - Никогда не слышал, - сказал Лёша.
   - А она недавно вышла, - охотно сказал незнакомец, - её почти никто ещё не читал. Мне на сутки дали, вот я и тороплюсь.
   - Куча народу, наверное, ждёт, - вполголоса предположил Лёша. Ситуация была знакомой.
   - Ага, - сказал незнакомец, - куча... Вообще-то я уже дочитываю, а время ещё есть. Так что если хочешь - можешь взять ненадолго. Я к утру дочитаю, а завтра вечером зайду... за ней. Она небольшая, за день успеешь.
   - А сколько сейчас времени, - спросил Лёша.
   Как ни странно, он был теперь абсолютно спокоен. Пожалуй, даже слишком - для такой ситуации. Ему не было ни странно, ни страшно, ни даже тревожно. Ровная ясность, спокойная радость - таким было Лёшино настроение сейчас. Причём, если бы кто-нибудь спросил - чему он рад - он не мог бы ответить. "Всему" - это было вернее всего.
   - Времени? - переспросил незнакомец, - около четырёх. Утра, конечно.
   Лёша кивнул, не заботясь, что его кивок не виден в темноте.
   - А ты глаза не испортишь? - сказал он, действительно тревожась за незнакомого человека.
   - Что ты, - негромко рассмеялся тот, - я в темноте как кошка вижу, не тревожься!
   Это "не тревожься" было странно старомодным, но Лёша снова не удивился.
   - Ты не включай теперь свет, - попросил тот, - если можно... Я тут немного ещё посижу, ладно? Пока не рассветёт. У тебя хорошо. Тихо. А ты спи. Ладно? А книжку я на столе оставлю, вот здесь, возле кресла.
   Лёша опять кивнул, на сей раз зная, что незнакомец увидит его кивок. Устроился поудобнее и закрыл глаза. "Завтра же он придёт, - радостно думалось ему, - завтра..." Но назавтра всё вышло по-другому.
   Он спокойно уснул и спал без снов, а когда проснулся - то сразу встал, весь наполненный непонятной радостью, памятью и надеждой. И ожиданием. И благодарностью. И всё это было незнакомо лёгким, и заставляло тело звенеть.
   Он почти подбежал к столу - и засмеялся, как не смеялся уже давно. С тех пор, как ему, маленькому, дед мороз - или кто-то - приносил подарки - и складывал их ночью у кровати... С тех самых пор, не иначе.
   Книжка лежала на столе. Он бережно взял её в руки, бережно, потому что понимал: это не простая книжка. Он это знал так же точно, как то, что его здесь зовут Лёшей.
   Светило яркое солнце сквозь тюлевую занавеску. Вчерашние тучи ушли без следа. Лёша внимательно разглядывал книжку. На тёмно-синем переплёте белыми простыми буквами выдавлено было название и имя автора. Лёша раскрыл книжку на первой главе. Глава называлась "Ариэн Дналси". Начиналась она следующим образом:
   "Океан был устроен так: он омывал берега..."
  

Глава шестнадцатая.

Дик.

  
  
  
  
   Несколько осторожных шагов. Потом ещё несколько. Потом ещё. Торопиться нельзя: можно погибнуть. Переход вниз - как переправа через бурный поток по тоненькой досочке.
   Его называют прогульщиком - просто никто не знает - что это за путь.
   Когда переходишь вниз, тело не хочет перестраиваться. Это - основное неудобство прямого перехода. И ещё - память.
   Время - грозный, ревущий поток. Оно закручивает водовороты. Рушит скалы старой реальности. Размывает горизонты...
   Но время - оно разное. Оно бывает и как пушистый, тёплый снег. И как гроза. И как улыбка. Это бывает, когда бродишь по лесам времени. Тогда - воздух чист, а ручьи - прозрачны и холодны. И нет боли, нет печали. Нет отчаяния.
   А океан? Когда оно - как океан, оно дышит спокойно и мощно, накатывает на песок побережий нежно и осторожно, по ночам лишь слегка заставляя дрожать звёзды, колышет волосы детей - чуть-чуть...
   Но оно может стать лесным пожаром, выжигающим ветром пустынь. Атомным огнём. Всё зависит от нас.
   Но сейчас это был для него ОДИН БУРНЫЙ ПОТОК. И через поток он перебросил досочку. Он просил Перехода и делал шаги.
  
  
  
  
  
   Впереди была степь. Позади - колыхалась на едва ощутимом ветру стена тумана. Надо было идти вперёд. Трава под ногами была сначала выгоревшая, сухая и ломкая. Она странно хрустела от каждого шага. Как снежный наст зимой. Но чем дальше в степь от стены тумана, тем хруст становился всё слабее и обыкновеннее, и наконец прекратился совсем. Теперь это была обыкновенная трава, почти земная. И ветер из электрического, покалывающего сотнями иголочек, сделался просто ветром - он нёс теперь запахи влажных трав, правда - незнакомых на Земле. И ещё он нёс мельчайшую, едва заметную пыль. Дик знал - откуда эта пыль - это дышали Пыльные Склоны.
   Он знал, что когда отойдёт ещё дальше от стены тумана, то сможет оглянуться. Тогда горизонт будет выглядеть для него иначе: туман исчезнет, и степь уйдёт дальше, делая пространство здешним, щетинясь вдоль горизонта пиками дальних гор... К которым невозможно подойти.
   Обратный путь будет другим. Дольше придётся идти. Но это в обычном времени - дольше. Зато подъём - это совсем другое дело. Он будет строить мост для перехода вверх там, где решит. Всё равно где. Усилия приблизят снег вершин. Усилия, а не асфальт.
   И отсюда можно было бы повернуть, но тогда придётся идти через стену тумана. Этого Дик делать не хотел. Таким путём можно было угодить в Пограничные Дюны, и только одному Лиззарду известно - сколько путников осталость там навсегда. Говорят, сила там истекает из путника, как тёплый воздух из проколотого воздушного шарика.
   Нет, Дик не был сейчас готов тягаться с Пограничными Дюнами. Для этого пришлось бы покинуть мнимое пятнадцатилетие. Потерять форму и обрести суть. И к этому он тоже не был готов. Точнее, для этого не было условий. Кто-то должен дать толчок, да такой, чтобы пространства сблизились до конца. По сути - это должен быть обмен. С одной стороны - золотистый свет Понимания. С другой - бесцветная вспышка Свободы. Одно стоит другого. При передаче исчезают зарубки "личного пути". Этот обмен и был целью нынешнего Перехода. Для этого и приходилось возвращаться в "мир осени", как называл его Стив. Потому что именно в этом мире могла состояться встреча. Дику не очень-то нравилось название, данное Стивом. Ведь после осени наступает зима, а про весну ничего не известно: придёт она, или нет? А Дик считал, что мир осени просто спит, что он пробуждается уже, только очень медленно. На Станции думали по-другому, и поэтому Станция никогда не была для Дика уютным домом. И проект "Дом на Той Стороне" тоже Дику не нравился. Та сторона - это и есть эта сторона, только это ещё надо понять.
   А пока - следовало отойти подальше от стены тумана, дойти до Пыльных Склонов, где его ждала ещё одна встреча. И он всегда заранее знал об этой встрече, и каждый раз заранее радовался, хотя в радость эту была вплетена и печаль тоже. За встречей следовало расставание. Сколько Дик себя помнил, это всегда было так. Но теперь уже недолго ждать, думал он, скоро всё будет по-другому. Если всё получится. В любом случае, когда-нибудь это всё равно произойдёт. И спящий мир когда-нибудь проснётся тоже. Только бы не завязнуть в нём надолго. Время блужданий, прогулок туда и обратно тоже когда-нибудь подойдёт к концу. Однако, даже если он и не завязнет - нет никакой гарантии, что и в следующий раз он тоже сможет перейти по тонкой досочке через бушующий поток.
  
  
   ------------------------------------------------------------------
  
  
   ...Дик вышел из телефонной будки на углу улицы Жёлтого Комиссара и проспекта Аэронавтов. "Вот я и вернулся", - понял он. И то, КАК легко и просто он это понял - и было тем, что тревожило его в последние годы. Раньше-то он всегда ощущал некоторую условность здешнего мира. Декоративность. Стоило слегка расслабиться, и дома начинали расплываться, и всё обозримое пространство представляло собой лишь круг света. Дальше начиналась сиреневая тьма, а за тьмою виднелись уже отблески Настоящего - то есть, Неиллюзорного - мира. К этому быстро приноравливаешься. Но вечно оставаться в таком состоянии, видимо, невозможно. Что-то внутри лопается как воздушный шарик, и даже с похожим звуком, только ещё тише - хлоп! - и круг света внезапно расширяется до размеров мира, а те, далёкие, облески начинают казаться обрывками странных, дальних сновидений. И тогда попробуй, отнесись к ним иначе.
  
   "И на границе света и смутных теней
   Отблески дальних костров на лицах
   Повёрнутых так, что становится ясно:
   Полжизни ночь, полжизни день,
   Полжизни явь, полжизни - сон.
   Ты вспоминаешь, маэстро давних времён..."
  
   Когда облески другого мира начинали становиться тусклыми, как дальние костры, он понимал, что пора собираться в дорогу - на Станцию и дальше. Разве мало в этом мире дорог?
   Больше всего он любил бывать на Капитанском Берегу. На самом деле место называлось по-другому, но местный язык не хочет впускать к себе чужаков.
   Интересно, что и Лёша знал про Капитанский Берег, только он думал, что это сон.
   Что же касается Дика, то он-то Капитанский Берег видел неоднократно, и сам со многими капитанами был знаком, и даже выходил с одним из них в Открытый Океан.
   Если бы его распросить, я думаю он мог бы рассказать много такого, что нам и не снилось. Иногда мне кажется, что я его уже распрашивал, и тогда ко мне приходят удивительные картины - так, словно я и сам видел архипелаг Ариэн Дналси, и летающих людей с острова Рах - белокрылых, в глубоком зелёном небе, под облаками фиолетового и лимонного цвета. И гирлянда крупных лун висит над черепицею домов, когда с приливом входит в порт Корт бриг Олкифф.
   А помните, захотелось мне спросить - помните, как пришёл Чёрный Циклон, и диспетчера ни на секунду не могли отойти от экранов, потому что ни одно судно было не в состоянии побороть такой шторм без помощи диспетчеров. Тогда капитан Гилл один из всех понял - что надо делать, и под всеми парусами подошёл к Берегу Света, когда волны вздымались до небес. И тогда диспетчерам удалось расчитать корректировку, и время сдвинулось, и шторм утих. Только вот ни Гилла, ни его барка "Эллиор" никто больше на Капитанском Берегу не видел. Имя его стало легендой. Говорили, что Волна Времени зашвырнула его в Неведомое.
   Но Дик знал, что Гилл не погиб. Он просто изменился. Там, где он теперь командует "Эллиор" никто из капитанов не бывал.
   Добраться туда не легко. За чертой ветер становится ослепительно белым. Он сжигает всё что непрочно. Над горизонтом поднимается Пограничная Звезда, и у неё нет цвета. Вернее, цвет её не воспринимается в привычной нам цветовой гамме. Кто может жить под такой звездой? Этого не знал даже Дик. А Гилл не смог объяснить понятно. Дик только понял, что Пограничная Звезда - Страж, и дальше, в сторону Берега Света, все звёзды - стражи. Но там Дик не бывал.
   ...Они беседовали в кают-кампании "Эллиор". Кают-кампания на судне была совсем небольшая. Три иллюминатора в ряд, дубовый стол, карты на стенах... Два иллюминатора - задраены, третий - открыт. Гилл сидел на старом бочонке из-под рома у открытого иллюминатора. Ветер развевал его длинные иссиня-чёрные с сединой волосы. Дик видел его лицо против света - и какого света! Над горизонтом пылала Пограничная звезда. От этого все предметы - и силуэт капитана - были высвечены изнутри... Мерцали оттенки глубокого искристо-фиолетового и снежно белого цветов. Смотреть было трудно. Глаза и всё тело переполнялись каким-то невыразимо прохладным жаром. Смуглое лицо Гилла бликовало как на засвеченной плёнке. В кают-кампании стоял смешаный аромат старого дерева, незнакомых трав и грозы.
   - ...в трёх милях на запад-северо-запад, - спокойно говорил Дик, - я найду, не беспокойся, Гилл.
   - В тумане-то, - проворчал капитан, - да на такой лодчонке...
   - Вечером Стефан прикажет включить штормовой маяк, - объяснил ему Дик, - так что мимо судна я не пройду.
   - Вечером, - недовольно ворчал Гилл, - а ты знаешь - когда здесь вечер? Хорошенькое дело... Ведь мне даже к Грани не подойти: зажгу море. Удивительно, как ты ещё не загорелся.
   - Я живучий, - рассмеялся Дик, - думаешь, я поднялся бы к тебе на борт, если бы думал, что сгорю? Я знал, что у меня есть время. Я узнаю, когда оно станет кончаться. Да и ты ведь тоже, Гилл. Расскажи лучше ещё... О том что будет.
   - Ладно уж, слушай, - сказал Гилл.
   И Дик стал слушать. А капитан - говорить.
   Накатывал свет, наплывал ветер, и судно качало. Гилл говорил, и перед Диком разворачивались события, о которых говорил Капитан. Такие здесь были места, что желающий слушать мог слышать слова, но мог и увидеть - о чём эти слова. Дику больше нравилось второе. А у нас нет способа видеть всё так, как увидел Дик, потому что мы - здесь, и мы не такие как Дик. Но это не странно и не так уж грустно, потому что все мы - здесь и сейчас - можем идти по любой дороге. Вот небольшая часть того, о чём говорил Гилл. Когда-нибудь, возможно, станет известно больше.
  
  

История Островов.

/Отрывок/

  
  
  
   Океан устроен так: он омывает берега.
   Берега - это планеты. Планет - столько, что не сосчитать. И ещё их можно видеть, как острова. Впрочем, есть и материки.
   У нас принято считать острова планетами. Принято на планетах видеть острова и материки, горы и океаны, реки и озёра, города и людей.
   Это - наш взгляд на мир, мы к нему привыкли, и совсем не задумываемся - что из того, что мы видим - реально, а что - нет.
   Людей, к примеру, принято делить на мужчин и женщин. Женщины бывают - молодые и старые. Как, впрочем, и мужчины. И ещё бывают дети, но о них известно совсем мало. Бытует, например, мнение, что дети - это будущие мужчины и женщины. Так ли это - разговор особый.
   Однако, есть места, где всё - не так. Наше небо - это их океан, а тамошнее Настоящее небо нам - разве представить?
   И там бывают приливы и отливы неба. Если утром, когда восходит солнце, взглянуть вверх, увидишь длинные, золотисто-синие волны, накатывающие размеренно и плавно. Они ничего не разрушают, пена их - облака - белоснежные и воздушные, сияющие под лучами солнца как горячие айсберги. Птичьи стаи поднимаются над горизонотом и начинают погружаться в глубокую синеву над горной грядой. Вершины гор покрыты снегом. Самые высокие из них не принадлежат миру земли. На той высоте небо выходит из берегов, становится плотным, заставляет горные вершины перетекать и меняться. Так меняется геометрия, и так я перестаю понимать - о чём я пишу: не написать мне о Небесах.
   Где-то там и поселился Народ Высокой Травы. Ильэтэл Дайлээс Наэль.
   Народ этот состоит из экипажей Туманных Кораблей, высадившихся в тех местах. Они не были первопоселенцами, но принесли столько нового, что всё здесь изменили. А корабли появились с давних пор, с тех самых пор, как первый ребёнок не захотел стать взрослым. Для других он, конечно, повзрослел. Повзрослел, прожил жизнь, состарился и умер. Там, на далёкой земле Спящего Мира. Но на самом деле - не так. На самом деле, именно из таких детей и набирают свои экипажи капитаны Туманных Кораблей.
   Говорят, что когда первые Иль Даэл (так называли их люди долин) поселились в горах, мир был другим.
   Дети не приплывали из-за горизонта на Туманных Кораблях, а рождались у женщин, когда к тем приходили мужчины. Рождались, росли, обучались разным вещам от взрослых, проживали свои недолгие жизни в Спящем Мире и довольно скоро дряхлели и умирали, то-есть, по мнению большинства - переходили в Небытие. Всей жизни людям было отмеряно столько, что лишь немногие перед смертью начинали видеть Другие Острова, и никто не помышлял о том, чтобы стать матросом Туманного Корабля.
   И всё-таки, некоторые становились. И уходили с капитанами (а кто такие капитаны - это отдельная история) в открытый Океан, и океан смывал с их тел и лиц морщины, и седину - с волос, и горе растворялось, как лёд, или соль, в синей воде Неба, а солнечные лучи наполняли их глаза вечным Светом и Радостью. Так умирающие старики и старухи становились снова детьми. Народом Высокой Травы.
   И достигали других островов.
   Да, раньше-то они жили под солнцем другого цвета и яркости, они спали - но проснулись, видели сны - но пробудились для Яви.
   Теперь ветер поёт им песни о горячих песках острова Рах, и о летающих людях Ариэн Дналси, и о том, что есть в далёком небе, за Чертой, Источники, и кто выпьет воды из этих источников - тот станет Другим, и Пограничная Звезда пропустит его туда, где живут Другие, а там - время шумит, как небесный прибой, там светит Изначальное Солнце.
  
   - Так поёт ветер, - сказал Гилл, и, помолчав, добавил:
   - Ветер, которым мы дышим.
  
  
   ----------------------------------------------------------
  
  
   - Включай штормовой маяк, - сказал Стефан вахтенному, - пора принимать на борт Прогульщика. И уходить по добру - по здорову.
   - Время кончается, - сказал Дик капитану Гиллу, - мне пора, капитан.
   Гилл кивнул. Легко поднялся из-за стола и вышел из кают-кампании. Дик шагнул через комингс следом.
   Теперь, стоя вместе с капитаном у фальшборта на палубе, Дик чувствовал, как ветер, до сих пор помогавший ему дышать, начинает меняться. В воздухе трепетали, подрагивая, какие-то струны, волны, вспышки. Каждый вдох требовал усилия. Сияющим воздухом трудно дышать. Гилл же дышал без труда, но теперь Дику стало трудно даже смотреть на него. От рук, тела, даже от одежды капитана - зажигались в воздухе фиолетовые, слепящие искры, ослепительные малюсенькие огоньки, совсем небольшие - но абсолютно НАСТОЯЩИЕ молнии.
   - Быстрее, - сказал Гилл тревожно и резко, - у тебя нет времени.
   - Знаю, - сказал Дик.
   Даже слова капитана толкали Дика в грудь. Напряжение возрастало стремительно. Дику было трудно двигаться. Глаза Гилла стали совершенно невообразимыми. Они, как две маленьких Пограничных звезды, толкали Дика к трапу. К шлюпке. А сама Пограничная звезда... Дик знал, что теперь ему нельзя на неё смотреть. Она могла сжечь изнутри - не осталось бы даже пепла. Конечно, ни Гилл, ни Звезда, были не виноваты. Просто время Дика на "Эллиор" подошло к концу. Это оно, время, прогоняло Дика. Он прикрыл глаза ладонью. А другой ладонью слегка махнул на прощанье, и скорее ощутил всем телом, чем увидел ответное прощанье капитана - словно бережное касанье шаровой молнии.
   - До встречи, капитан, - сказал Дик.
   Затем он спустился по штормтрапу, каждый раз немного обжигаясь о выбленки, и с облегчением спрыгнул в кокпит шлюпки. Трап сразу убрали. Так же, обжигаясь, Дик кинул на борт судна швартов - тот уже начинал тлеть.
   Дик взял вёсла, вставил их в уключины и сел на банку лицом вперёд, чтобы не видеть "Эллиор". Грести так оказалось ужасно неудобно, но смотреть на "Эллиор" было уже нельзя. Барк сделался огненно-белым - светел и ужасен был барк, нестерпим для глаз Дика.
   Так он и грёб довольно долго - строго на север, повинуясь чувству опасности, уходя от смертельного света, радуясь обыкновенной, зеленоватой морской воде, плещущейся за бортом шлюпки, стекавшей с лопастей вёсел, вдыхая привычный морской воздух, сырой и прохладный. Когда туман сомкнулся вокруг, Дик понял, что грань осталась далеко позади. Тогда он пересел обычным образом - спиной по ходу - и грести стало удобнее.
   "Теперь - на запад-северо-запад", - бодро сказал он себе. Сверился с компасом и стал спокойно грести в нужном направлении. И через час с небольшим услышал маяк Стефана. А ещё через полчаса над ним навис тёмный, прохладный, пахнущий йодом и смолой, борт "Пеленга". "Пеленг" стоял на якоре.
   Дик задрал голову, сложил руки рупором и крикнул:
   - Эй, на судне! Принимайте на борт, что ли...
   Через фальшборт свесилась лохматая голова вахтенного. Затем полетел швартов.
   Через пять минут Дик уже пил чай в капитанской каюте. Капитан Стефан Лир смотрел на него из-под густых, рыжих бровей, прихлёбывая из большой кружки ароматный тёмный эль. Он молчал. И Дик тоже молчал. Руки у Дика дрожали, в горле першило, бил озноб. Кроме того, сильно заболели глаза. Но это была чепуха. Дик знал, что через полдня всё пройдёт.
   - Припекло под конец? - нарушил молчанье Стефан.
   - Ерунда, - легкомысленно ответил Дик, прихлёбывая чай, - так всегда, если задержишься за гранью. Правда, до сих пор я чувствовал время лучше. Что-то меняется во мне, Стефан. А может, не во мне, а в мире.
   Стефан глубокомысленно кивнул.
   - Если потребуется - зовите доктора Арвика, - буркнул он, - подлечит, есть у него подходящие мази и настойки.
   - Если потребуется, - кивнул Дик, - то позову. Спасибо, капитан.
   - Рассказал он вам что-нибудь? - тихо спросил Стефан, наклоняясь к Дику через стол. Стол, хоть и был крепок, но от таких упражнений недовольно затрещал: капитан "Пеленга" был весьма грузен.
   - Гилл? Да, рассказал. Он рассказал, а я - запомнил. И смогу рассказать вам, капитан. Когда отдохну. Да и надо бы поразмыслить: сказано-то не много, но мимо ушей не пропустишь. Или там, мимо глаз...
   - Так я и думал, - глухо ответил Стефан, - ну что же... Отдыхайте, Дик. Отсыпайтесь и думайте, спешить покуда не надо. Только, вы уж извините. Я прикажу сняться с якоря и лечь на обратный курс. Команда, знаете, волнуется.
   Он помотал головой и даже слегка пожал плечами. Словно удивляясь - чего это они волнуются...
   - Говорят, - снова заговорил он, - говорят, она дрейфует... грань, то есть. Матросы - они ребята ничего, не трусливые... только это ведь не шторм, не циклон. Это - Грань! Так что...
   - Конечно, о чём разговор, - кивнул Дик, - приказывайте. Теперь вся власть у вас. Мои знания вам не скоро опять понадобятся... Я надеюсь.
   Он встал, кивнул капитану и отправился в свою каюту. Спать.
  
  
  

Глава Семнадцатая.

Продолжение Путешествия.

  
  
   Глава первая закончилась.
   Лёша отложил книгу, встал, подошёл к окну вплотную и стал внимательно смотреть, как трепещет на солнечном ветру поредевшая листва тополей. Листва была почти вся жёлтая, однако и зеленые листья ещё попадались. Лёша видел, как волны ветра подходят от дальних крон, и все деревья - как зелёное море, в медленном ритме - пригибаются, разводят ветвями, волнуются, лепечут, светятся изнутри каким-то непонятным светом, словно пытаются что-то рассказать - все сразу и каждое в отдельности - светом, танцем и шелестом - одним громадным золотисто-изумрудным лицом - или жестом.
   - Только я ничего не помню, - грустно сказал Лёша вслух, - или не понимаю... Кажется, всё забыл. А ЧТО забыл - и сам не знаю. Но, может быть, он что-то расскажет? Может, напомнит, или объяснит? Не может же человек так ничего никогда и не понять? Конечно, не может.
   Он отошёл от окна и снова взял в руки книгу. И больше не отрывался до самого вечера. Приходила мама, что-то говорила, и он, кажется, даже что-то отвечал, но потом никогда не мог вспомнить - о чём шла речь. То ли о химии, то ли о геометрии, то ли о каких-то не сданных зачётах. Перед глазами шумело океанское небо, и всё было - в нём, а слова были не важны.
   Время и книга пролетели незаметно. Когда Лёша дочитал последнюю фразу, поднял глаза от строчек и увидел окна дома напротив, в этих окнах уже полыхал закат.
   Но не хотелось ни пить, ни есть. Спать тоже не хотелось. И ещё Лёша понял почему-то, что незнакомец скорее всего не придёт. Ни за книгой, ни просто так. Он только не знал - почему он так решил. И самое странное было, что он даже не печалился из-за этого, словно и того что случилось, было довольно. Словно подарок и так превосходил всё возможное. Только где-то на донышке скребла мысль: лучше бы ждать. Хотя бы в этот вечер. Ведь всякое бывает. Может, Лёша ошибается, и незнакомец всё-таки придёт, и, не застав Лёшу, не сможет взять книгу. Получится тогда, что Лёша его подвёл.
   И Лёша стал ждать. Он не стал перечитывать книгу. Почему-то не стал. Просто сидел и спокойно глядел в окно на деревья и на отраженье гаснущего заката, словно какая-то старенькая бабушка. Так уж ему захотелось.
   И незнакомец действительно не пришёл.
   Наступила звёздная ночь, но Лёша не ложился спать. Тревога, похожая на сигнал далёкой трубы, пришла вместе с сумерками. Мама погасила в своей комнате свет, высказав Лёше всё, что она думает об усердии ученика восьмого класса, о своих качествах - как матери этого нерадивого ученика - и всё в таком духе. Это было привычно и мало затронуло Лёшу, потому что думал он теперь толтько об одном: кто был этот ночной незнакомец и откуда он пришёл? И откуда "Берег Света"?
   Нигде не было напечатано ни тиража, ни издательства, ни цены, но это как раз было не удивительно: мало ли "самиздата" ходило в те времена по рукам...
   Однако, просто жить так же как раньше было теперь очень трудно. Да и глупо. Да и ни к чему, наверное.
   Лёша тихо оделся и вышел из дому. Путь его лежал - он знал куда. К странным местам, что расположены влево и на запад от вокзала. К рельсовым путям, идущим по насыпи через непонятные пустыри, на которых встречаются маленькие несуразные домишки, старые, всеми забытые автомобильные корпуса, островки сосновой и берёзовой поросли...
   Здесь была одна станция, которую Лёша обнаружил много лет назад, и как-то забыл о ней, что ли. С этой станции однажды на глазах у Лёши отошёл маленький оранжевый тепловозик, который вёз за собой всего три или четыре вагона - и что больше всего Лёшу поразило - все вагоны были разноцветные, и на каждом был нарисован какой-нибудь зверь, или птица, или рыба. А на последнем - светлоголубом, с зелёными полосками волн, изображавших море - весёлый и чудесный дельфин, чёрный с белым, улыбающийся...
   Почему-то теперь, дочитав "Берег Света", Лёша вспомнил этого дельфина и этот поезд. И эту станцию. Туда он и шёл теперь, глубокой звёздной ночью, по серому асфальту, который в темноте казался абсолютно белым. Так, словно выпал снег.
   Улицы были пустыми. Может быть не совсем, не абсолютно пустыми, но потом Лёше вспоминалось, что - да, именно - абсолютно.
   Он решил свернуть к железнодорожным путям там, где шёл когда-то, когда оказался на маленькой станции с чудесным поездом. Для этого нужно было перейти мост через городской пруд.
   Здесь-то навстречу Лёше и вышел этот, в белой шапочке. Никогда раньше Лёша его не видел, Шапочка же как будто отлично Лёшу знал - он по-просту не скрывал радости от встречи. А нужно ему было совсем немного - всего-то рублей пять, как он говорил.
   Даже если бы у Лёши были эти пять рублей, вряд ли он их отдал бы. Да Шапочка и сам признался, что проблема, в общем-то, в другом, а это - так, к слову. Просто ему, оказывается, "Лёшина рожа не нравится, и таких он всегда бил".
   И он сразу попытался аргументировать своё последнее высказывание и довольно сильно ударил Лёшу снизу в челюсть, на что Лёша не нашёлся - что ответить, потому что упал.
   Вообще-то Лёша не очень любил валяться по ночам на грязной и холодной земле. Поэтому он сразу попытался подняться. Но тут чёрное небо раскололось от жёлто-красной ослепительной боли. Лёша не успел испугаться - только какое-то странное, мимолётное удивление промелькнуло. Или догадка? Потому что никто из людей никогда ещё не пытался Лёшу убить. А Белая Шапочка явно пытался - потому что зачем ещё бьют людей ногами в лицо? Изо всех сил, тяжёлым ботинком с рубчатой подошвой.
   "Уби-и-ить?!" - удивился Лёша. "Вот сейчас? Меня?"
   Но это было недолгое удивление. Потому что сразу боль ахнула под рёбрами, которые он не успел защитить, растерявшись от первого страшного удара. Но второй удар был ерундой по сравнению с первым. Просто после него стало невозможно дышать.
   Лёша сжался в клубок, чтобы защитить горло и пах, и с опозданьем подумал: "Окей, а если по почкам?"
   О том, чтобы защищаться по-настоящему не было и речи. Шапочка действовал быстро и умело. Он просто не давал Лёше защищаться. Да и сильнее был чуть не вдвое.
   И вот в этот момент произошла с Лёшей странная вещь. Внезапно он увидел, что на самом-то деле он вовсе не валяется, сжавшись, на чёрной и холодной земле. Точнее, кто-то там валяется, а кто - неизвестно. Он же сам стоит в двух шагах от этого скорчившегося. И с недоумением смотрит, как какой-то тип - медленно-медленно, словно в кинотрюке - заносит над скорчившимся ногу, облепленную грязно-голубой джинсой и обутую в грязно-коричневую вибраму.
   Сцена было омерзительна. И - неправдоподобна. Как эпизод из плохой криминальной повестушки. Пошло всё это было и глупо. И гадко-прегадко.
   Наверное поэтому он и сделал то что сделал: подошёл сзади к типу в вибрамах и положил ему руку на плечо. Просто чтобы остановить.
   Даже через плечо гада он чувствовал ужасный перегар - смесь скверного портвейна, гнилых зубов и луковой вони. И ещё чего-то... словно запах железа. Он так никогда и не понял - что это был за запах. А это просто был запах смерти.
   "Эй!" - хотел он сказать гаду, но не успел.
   Потому что как только Лёшина ладонь (или то, что он считал своею ладонью) коснулась куртки гада, тот почему-то стал медленно приседать и как-то неловко валиться на бок. Лёша, конечно, очень удивился, ведь ничего особенного сделать-то он не успел.
   А гад вдруг стремительно присел, начав двигаться раз в десять быстрее, и в неярком свете фонаря дико блеснули его расширившиеся глаза, когда он повернул голову к Лёше - и увидел ЕГО. Или - что он увидел?
   Что заставило пьяного придурка совершать такие странные движения, вроде бега на четвереньках? Да ещё - с такой скоростью? Да ещё ТАК визжать? Никогда раньше не слыхал Лёша такого визга. Так могла визжать гигантская крыса - а отнюдь не человек...
   Вместе с тишиной возвращалось к Лёше обычное сознание. С тишиной, холодом и болью. Всё плыло теперь и исчезало в белом тумане с мельчайшими рубиновыми искорками.
   Потом стало ещё холодней и ещё больней. А потом он услышал чей-то голос, повторявший одно и то же. И совсем скоро он стал понимать слова. Они были такие:
   - Лёха... Вставай. Лёха, слышишь? Вставай. Вставай. Лёха...
   И так далее.
   Он открыл глаза и увидел человека, который над ним склонился. Человек был Витька.
   Лёша попробовал подняться, но только застонал. Очень болело - всё.
   - Ну ты чего, - сказал Витька как-то даже жалобно, - совсем, что ли, плохой? Можешь встать?
   - Больно очень... - прошипел Лёша, - откуда ты взялся? Где шапочка?
   - Ты без шапки был. Взялся... Позвонил кое-кто, - услышал он в ответ.
   Понятно. Больше объяснений можно не ждать. Это же Витька.
   - Пошли, - просил тот, - вставай, попробуй хотя бы. Я тебе помогу. Простудишься. И вообще. Так мне даже машину не остановить.
   - Какую машину, - не понял Витька.
   - Любую машину, - сказал Витька.
   Тут Лёша обнаружил, что лежит он частично на проезжей части. То ли до сих пор машин не было, то ли они его просто объезжали - от греха подальше.
   Наконец, с Витькиной помощью, он принял относительно вертикальное положение, и хотя каждый шаг отзывался жуткой болью в рёбрах, им вдвоём всё-таки удалось добрести до ближайшей скамейки.
   Тут Лёша сразу сел, точнее - почти упал. Вдруг выяснилось, что мир весь какой-то мутный, с нехорошей зеленью и багровыми отсветами. Когда муть и багровость стали невыносимыми, Лёша принялся куда-то падать, проваливаться, и багровозелёная муть подступила к горлу, и Лёшу вырвало кровью и желчью. Он очень испугался, но одновременно ему стало легче. Оказалось, он лежит на скамейке, лежит как-то косо, облокотившись на правый локоть, а голова болтается как попало - вверх-вниз-вбок - и перед глазами - прелые листья, пустая пачка из-под "Примы" - неизвестно чья - и блевотина - его собственная. Он попытался выпрямиться, чтобы не видеть блевотины, и через некоторое время у него получилось.
   Голова болела страшно. Вся. И гудела как колокол. А больше, как ни странно, ничего не болело. Куда-то Витька делся, думал Лёша, а впрочем - он же машину пошёл ловить, наверное...
   Теперь он чувствовал, что воздух довольно свеж и даже почти вкусен - если бы не привкус во рту. "Эк же он меня", - сказал Лёша почти вслух. Вообще-то язык плохо его слушался. И ещё его стала бить крупная дрожь, и что-то липкое и горячее падало на руки и на джинсы, и тут же он понял, что это кровь. Было только неизвестно - откуда именно: он не решался трогать лицо.
   "Не прошёл на этот раз", - подумал Лёша. Но он твёрдо решил пройти. Он знал - куда. Даже если каждый раз его будет встречать на мосту стадо белых шапочек. Впрочем, сказать-то легко, вот сделать...
   Скоро появился Витька, и они вдвоём побрели к "пойманной" машине.
   Машина оказалась жёлто-голубым "КАМАЗом", в который был запряжён большой фургон. Витька помог Лёше забраться в кабину, и Лёшу так замутило снова от этого усилия, и такая пелена застлала глаза, что он не сразу разглядел водителя. Да и темно было в кабине. "Лампочка не работает", - сказал чей-то незнакомый голос в смутной темноте, и Лёша посмеялся про себя, мол, это ужасно было бы удобно автору повести обо всём происходящем - целыми днями всё происходит либо во сне, либо во тьме.
   Лёша сидел рядом с водителем, а справа от Лёши был Витька, и всё было хорошо, всё было мирно, и не было вокруг никаких белых шапочек. Водитель выжал сцепление, переключил передачу, и машина тронулась, освещая мелькающий асфальт неяркими лучами фар, словно тараня тьму смутными полуразмытыми бивнями. Вкусно пахло бензином и смазкой. И дешёвым табаком.
   - Слушай, - тихо сказал Лёша Витьке, - а ведь не надо бы домой-то пока...
   - А мы и так, - спокойно сказал Витка, - и так не домой. Не к тебе домой.
   "А куда?" - хотел спросить Лёша, но вместо Лёши ответил водитель:
   - Не волнуйся, - сказал он, - мы ко мне едем. Приведём тебя в порядок, а то...
   "А ведь я ему всю машину закапаю" - решил Лёша.
   Водитель, видный теперь хорошо в свете фар встречных машин, быстро глянул на Лёшу, будто услышал - что тот думает - не поворачиваясь протянул руку куда-то назад и вбок и вынул оттуда футлярчик "аптечки". Протянул его Витьке.
   - Там бинт, йод, перекись, - сказал он, - и вата. Лечитесь. Домой приедем, посмотрим как следует. А пока - хоть кровь остановить. И чтобы зараженья не было. Нам недалеко. На выезде, где Московский Тракт. Ничего, я думаю - выживешь... - он снова быстро глянул на Лёшу и улыбнулся. А Лёша будто и ожидал такого лица. Оно было похоже на голос водителя. Теперь он даже глаза разглядел. Улыбался шофёр больше глазами, чем ртом.
   Витька мазал Лёшу йодом и обматывал бинтами, а Лёша продолжал искоса разглядывать шофёра. Кажется, никогда он не видел таких интересных лиц, а в чём тут дело, было не понять. Шофёр, очевидно, понимал, что Лёша его разглядывает, но смотрел всё вперёд, и не мешал за собой наблюдать, и в конце концов Лёша отчего-то вспомнил путь через другой мост - заснеженный и зимний, и какую-то "стекляшку" в незнакомом переулке, и кажется именно там и тогда он слышал этот голос, но хорошенько припомнить - что это была за "стекляшка", и кто там говорил этим голосом... нет, этого он вспомнить не мог.
   "КАМАЗ" нёсся по ночным улицам, только изредка притормаживая на перекрёстках. Всвязи с ночным временем все светофоры были разжалованы в "мигалки". Перекрёстки сделались очень странными местами - местами жёлтых маяков. Боль медленно утихала. Лёша вдруг подумал, что его путь на Станцию Разноцветных Поездов вовсе не отменён. Просто - слегка изменён. Неизвестно, почему он так решил, но каким-то образом он знал это точно.
   Город походил сейчас на порт, а "КАМАЗ" - на судно, которое держит путь в открытое море. Или - в океан. Опять вспомнилась книга, "Берег Света". Да она наверное и не забывалась.
   Потом оказалось, что боль прошла без следа, и Лёша задремал, и шум встречных машин казался ему гулом и шипением морских волн.
   ...Витька видел, как заснул Лёша, привалившись затылком к какой-то куртке, лежавшей на спальном месте за спинкой сидения. Он повернулся к водителю и сказал вполголоса:
   - Может, надо ему лечь?
   - Не стоит, - спокойно отозвался шофёр, - кровь прильёт к голове. Да мы уже скоро приедем, ещё каких-то минут десять.
   Они помолчали.
   - Странная история, - сказал наконец Витька Шофёру, - позвонила какая-то девушка. Не представилась. Сказала, чтобы я шёл на тот мост, или ехал, в общем, чтобы побыстрее, что это очень важно, и всё такое... Он вообще-то сегодня приехать ко мне был должен, на велосипеде. Мы договорились. Собирались съездить в Кольцово. А он не приехал. Потом вот эта история. Здорово, что ты остановился. А то бы, - Витька пожал плечами, - куда бы я с ним...
   - Ничего, - усмехнулся Шофёр, - теперь всё будет нормально. Всё будет как надо. А почему ты решил, что звонила девушка?
   - Ну голос же, - сказал Витька, - а вообще-то, может и не девушка. Может быть, пацан. Слышимость так себе была. Просто голос высокий и... ну, не знаю. Так мне показалось.
   - Понятно, - сказал шофёр, и Витька не очень понял - что ему понятно.
   Скоро они подъехали.
   Дом стоял в самом конце улицы, почти в тупике. Дальше начинались бесконечные ряды гаражей, а за гаражами - странные, освещённые Луной, холмы, поросшие только травой да кустарником, и, как показалось Витьке - уходящие чуть ли не к горизонту, с постоянным, едва заметным подъёмом. За холмами был туман. Он вязкими, размытыми струями стекал по склонам и в ложбинах между холмами, подступал даже к гаражам, даже к началу улицы... Однако, настоящее его царство было там, за холмами.
  
  

Глава Восемнадцатая.

Дом шофёра.

  
  
   Я проснулся от того, что хлопнула дверца и понял, что мы стоим. Витька вышел из машины, и шофёр вопросительно смотрел на меня - мол, сам сможешь, или помочь? Я смог сам. Голова побаливала, но не очень сильно, и мир больше не качался, а свежий воздух, продувавший кабину насквозь, нёс запах сухой травы и прелых листьев.
   Я стоял рядом с Витькой и оглядывался по сторонам. Было светло от луны, и мир вокруг показался мне удивительным и странным. Дальние холмы серебрились в лунном свете туманным покрывалом. Звёзды в широких разрывах распластанных туч светили ярко и ясно несмотря на луну.
   Шофёр закончил возиться в кабине, мы закрыли дверцы и зашагали к дому. Меня не оставляло ощущение, что мы где-то в Крыму или на Кавказе - такой тёплый был ветер и такие ароматы он приносил.
   Потом шофёр звякнул ключом и открыл простую железную калитку, выкрашенную зелёной краской, с металлическим почтовым ящиком, на котором было аккуратно, хоть и от руки, выведено белым по зелёному: "Почта".
   Теперь мы ступили на песчаную дорожку, выложенную по бокам крупной галькой. Я снова удивился: откуда здесь морская галька? И тут же забыл об этом.
   Фасад дома был облицован массивными гранитными плитами. Были полукруглые окна, лепные карнизы и даже, кажется, какие-то барельефы у входа, но это я уже смутно различал. В общем, странным был дом, и судя по Витькиному многозначительному покашливанию, он это тоже отметил.
   - Ты что, миллионер? - сказал он чуть погодя.
   - Да нет, - сказал шофёр, - просто объявление прочитал. Прошу, - и он открыл дверь, приглашая нас с Витькой вовнутрь. В прихожей уже горел желтоватый свет, который неизвестно кто и когда включил.
   - На самом деле, - сказал шофёр, помогая мне освободиться от окровавленной куртки, - второй и третий этаж занимает какой-то иностранец... Но у него вход отдельный, через парадное.
   - Парадное?!... - ошеломлённо прошептал Витька, - а это чёрный ход, что ли?
   - Хотите верьте, хотите нет.
   Они поснимали с меня всё грязное и окрававленное. Шофёр откуда-то достал громадный и драный, но чистый свитер.
   - Надень пока, - сказал он, - потом что-нибудь получше придумаем.
   Я бездумно оделся в то, что мне дали. Просто не было сил задумываться. Мою одежду Шофёр куда-то унёс.
   - Проходите направо, - сказал он, - я сейчас приду.
   Я, в свитере ниже колен, пошатываясь, побрёл куда-то за Витькой, на ходу удивляясь высоченному сводчатому потолку вестибюля, полированным дубовым панелям стен, мягкому, ворсистому покрытию пола - несомненно синтетическому, но очень пушистому, и такому толстому, что хотелось повалиться прямо на него - или лучше сказать - в него - и уснуть, зарывшись в мягкий, светлый ворс.
   Витька вёл меня в большую залу. Он шёл так уверенно, словно бывал здесь раньше. Залу эту назвать комнатой просто язык не поворачивался. Всё равно, что марсельную шхуну назвать лодкой.
   Потолок уходил вверх и в полутьму. Освещение давали какие-то громадные полукруглые стенные лампы, похожие на иллюминаторы.
   "Иллюминаторы" были расположены все на одной высоте - примерно на высоте моего лица - и располагались по всем стенам - точнее, по одной закруглённой стене: "комната" представляла собой правильный купол. Хотя я и устал удивляться, мне всё-таки было непонятно - как это получается, ведь дом-то снаружи вовсе не похож на купол. Я насчитал семь светильников-окон. Когда же я решил посмотреть на один поближе, меня ждал ещё один сюрприз: светильник оказался огромным светящимся аквариумом. Такими же были и другие.
   Я почти валился с ног от усталости, но ТО, что я увидел в аквариуме, пробило меня до самого последнего позвоночка - так, словно кто-то подсоединил ко мне полсотни вольт.
   Здесь были рыбки. Точнее, рыбы. Наверное, какие-то океанские, что ли. И в каком океане могут водиться такие существа, это просто в голове не укладывалось. Громадные, каждая с треть меня величиной, переливающиеся немыслимыми красками - от фиолетовой до тёмнопурпурной, с отсветами в бронзовый и бирюзовый, в лимонный и серебристый, но самое главное - с продольными, как у людей, большими, кофейного цвета, глазами - каких у рыб не бывает вовсе - и глаза эти смотрели на меня внимательно, так внимательно, что мне стало страшно.
   - Ох, - сказал кто-то позади меня, и я понял, что Витька тоже подошёл к аквариуму, и что он больше не в силах делать вид, что ему всё равно.
   - Занятные существа, правда? - услышали мы голос шофёра.
   Тот вошёл в залу и стоял посередине, у стола, опираясь на спинку кресла, которое я раньше отчего-то не заметил.
   - Откуда такие? - почти прошептал я, обращаясь к шофёру.
   - Фантастика, верно? - сказал шофёр.
   Я молча кивнул.
   - Можете считать, - чуть усмехнулся шофёр, - что они с другой планеты.
   - А на самом деле? - подозрительно нахмурился Витька, который страсть как не любил, когда ему голову морочат.
   - А на самом деле, - просто сказал шофёр, - они с нашей планеты.
   - Но... - начал я, чувствуя, что всё это уже слишком, но шофёр мягко перебил:
   - Извините, - сказал он, - извините, ребята, но Лёше бы сначала привести себя в порядок... Пойдём, - обратился он ко мне, - я покажу тебе - где ванная - и всё остальное, что тебе понадобится.
   И Витька остался в комнате с рыбами, а мы с шофёром прошли по коридору и свернули куда-то вправо, и неожиданно оказались в самой обыкновенной современной малометражной квартире из каких состоят так называемые "хрущобы". Сказать, что у меня глаза на лоб полезли, значит - соврать. Я принял очередную перемену с каким-то даже смирением, потому что удивляться дальше означало - помочь собственной крыше съехать напрочь.
   - Вот здесь я на самом деле и живу, - сказал шофёр, - там мой кабинет, дальше - спальня, а слева - лабаротория. А вот - ванная, точнее - санузел совмещённый. Иди, приводи себя в порядок. Всякая медицина - в белом шкафчике. Даже и воду горячую сегодня не отключили, будто специально тебя ждали. В комнате - диван, спальник и подушка. Как ты себя чувствуешь?
   Он внимательно глядел на меня сквозь полуприкрытые веки и, казалось, чего-то ждал.
   А я понял вдруг, что мне не хочется спать, и ничего у меня больше не болит, и вообще - я чувствую себя свежим и оттдохнувшим, так что даже непонятно - что мне делать с диваном и спальником.
   Когда удивляешься так долго и безостановочно - это становится нормальным состоянием. Просто начинаешь принимать всё как есть, без внутренних комменттариев и замечаний. Вот это-то со мной и произошло.
   - Нормально, - только и сказал я, и шофёр, довольный, кивнул.
   - И спать не хочется... - скорее проконстатировал, чем спросил он.
   - Не хочется, - подтвердил я.
   - После ванны захочется, - улыбнулся шофёр, - а мы с Витькой на кухне будем. Чай я уже заварил.
   - На какой кухне? - удивился я.
   - Да вот же, - сказал шофёр... И я тут же вспомнил, что мы втроём прошли сначала на кухню, а потом уж шофёр повёл меня в ванную. Воспоминание о громадной зале со светильниками-аквариумами стали теперь чем-то вроде полузабытого сна. А потом и вовсе отошли в непроглядный туман.
   Шофёр внимательно смотрел на меня.
   - Будет ещё время вспомнить, - сказал он словно самому себе.
   - Вспомнить - что? - спросил я.
   - Всё, - сказал шофёр, - иди, мойся. А звать... Звать меня можно Шофёром.
   - А имя? - переспросил я, не поняв.
   - А это вроде имени... здесь. Ну, давай, отмывайся, вода стынет, а Витьке тоже мыться надо. Вообще-то, в любой момент могут отключить - ты же знаешь...
   И он слегка подтолкнул меня в ванную. Я вошёл в пахнущее хвоёй влажное тепло и запер за собой дверь. Ванна была наполнена чистой горячей водой. Я скинул гигантский Шофёров свитер и глянул на себя в большое овальное зеркало.
   Я ожидал увидеть распухшую рожу - всю в кровоподтёках и синяках - а увидел - обыкновенное своё лицо. Только пара царапин - уже почти заживших и подсохших - на подбородке, да на левой скуле. И ещё один продолговатый, неровный синяк - на рёбрах слева. Могло быть ГОРАЗДО хуже.
   Я вздохнул облегчённо и попробовал босой ногой воду в ванне. Вода была - в самый раз, и я залез в неё по уши, и некоторое время лежал без движения, ничего не соображая. Да и не желая ничего соображать. Уж очень я всё-таки устал. До этого момента я и не подозревал, что устал настолько. Потом я нашёл шампунь из яблок, мыло и мочалку - и принялся отмывать с себя грязь давешнего моста и вражьих вибрам. Сквозь плеск воды я слышал невнятные голоса на кухне: высокий - Витькин, и хрипловатый, низкий - Шофёров.
   Отмывшись, я вынул пробку и включил душ. Как я вылезал из ванной, как вытирался, как пил потом чай на кухне с Шофёром и Витькой - я помню смутно.

Глава Девятнадцатая.

Дом Шофёра. (Продолжение).

  
  
   - Лёша, - сказал Витька, - просыпайся, Лёша. Поговорить надо.
   Лёша открыл один глаз и почти сразу закрыл его, потому что луч солнца его ослепил. Тогда он открыл другой глаз и догадался повернуть голову чуть влево, и даже вообще повернуться на левый бок, лицом к стенке - и поспать ещё немного. Что они, в самом деле...
   Но Витька не дал ему довести до конца этот манёвр: осторожно взял за плечо и повернул к себе лицом.
   - Просыпайся, просыпайся.
   Тогда Лёша понял, что он не дома, раз здесь Витька - и открыл оба глаза.
   Вообще-то комната была даже чем-то похожа на Лёшину. Даже диван был похож. Даже обои - зелёные, в косую белую клеточку...
   Только комната была посветлее. Тут Лёша вспомнил - где он, выпрямился и сел - где лежал. Витька сказал:
   - Одевайся, умывайся и приходи на кухню. Вот твоя одежда, - и он похлопал ладонью по висевшей на спинке стула футболке и джинсам - чистым и, кажется, даже выглаженным.
   - Шофёр всё постирал, - проворчал он, поднимаясь и направляясь на кухню.-
   - Где он? - спросил Лёша вслед Виьке. Витька обернулся.
   - Уехал. Рано утром. Просил его дождаться. Давай в темпе, я хочу поговорить с тобой до его приезда.
   - Ладно, - растерянно сказал Лёша, натянул свои шмотки и пошёл в ванную. Покончив с умыванием, он вошёл на кухню. Витька дожаривал яичницу. Они поели и стали пить свежезаваренный чай с какой-то травой вроде чебреца. Витька всё молчал.
   - Ну, - не выдержал наконец, Лёша, - ты, кажется, поговорить хотел...
   - Хотел, - кивнул Витька, - ты вот что... Может, расскажешь - как у тебя всё было вчера?
   Лёша рассказал. Про ночной разговор, про книгу, про ожидание. И как он решил найти станцию Разноцветных поездов. И про встречу на мосту. Витька слушал внимательно.
   - Понятно, - сказал он наконец, - дальше я знаю. Дальше мне кто-то позвонил и сказал, что надо ехать и спасать тебя. И я поехал.
   - А кто позвонил-то? - спросил Лёша.
   - Непонятно. То ли девушка, то ли пацан.
   - А откуда они знали? То-есть, он. Или она...
   - Понятия не имею. И вообще, вся эта история ни в какие ворота не лезет.
   - Не лезет, - согласился Лёша, - только это ещё не всё. Шофёр, например, тоже ни в какие ворота не лезет.
   - Вот-вот, - сказал Витька, и тон у него был при этом сердитый, - и я хочу наконец во всём этом разобраться. Ненавижу, когда у меня крыша едет. А так, как теперь - никогда ещё не ехала.
   - Аналогично, - подтвердил Лёша, - только я что-то не понимаю - как ты намерен во всём этом разбираться.
   - Ну, как... - неуверенно протянул Витька, - надо всё проанализировать... Так все нормальные люди делают... если хотят что-то понять.
   Лёша не выдержал и прыснул.
   - А чего ржёшь? - недовольно уставился на него Витька, - если нет другого выхода, надо пораскинуть умишком и...
   - Да нет, извини, - сказал Лёша, - это я по-поводу нормальных людей. С нормальными, по-моему, ничего такого случиться не может.
   - Не знаю, - мрачно изрёк Витька, - я пока что в психушник не собираюсь. И тебе не советую. Там не лечат, а наоборот. Вот потому-то я и предлагаю спокойно всё обсудить и во всём разобраться. Понимаешь, в каждой истории должен быть какой-то смысл. Может, всё проще, чем кажется. Например, стечение обстоятельств. Во-всяком случае, я вижу, как ты уже готов всё объявить чудом и успокоиться, а меня это не устраивает. Всё должно объясняться рационально.
   - Давай-давай, - дружелюбно отвечал Лёша, - я не против. Рационально, так рационально. С чего начнём? Может, выясним для начала - где мы находимся? А заодно - пройдёмся до той самой станции. Если она есть, да?
   - Это годится, - задумчиво сказал Витька, - для начала. Чтобы собрать, так сказать, рабочий материал. Только я хотел бы сначала использовать тот материал, который уже есть.
   - То-есть?
   - Память, - коротко ответил Витька. Потом, помолчав, добавил:
   - Ты помнишь, как мы вчера ехали? И как доехали, и что было дальше?
   - Ну, в общем, - помню, - неторопливо ответил Лёша, - часть пути помню, потом я, правда, уснул. А ты разве не помнишь? Или хочешь убедиться в моей нормальности?
   - Не, - покачал головой Витька, - я знаю, что ты не псих. Ты странный, но ты не псих. И я всё хорошо помню. И всё-таки... Всё-таки, я хочу убедиться, что мы помним ОДНИ И ТЕ ЖЕ ВЕЩИ. Поэтому давай просто рассказывай.
   - Ну, - сказал Лёша, - ладно. Сначала был дождь. Мы ехали под проливным дождём. Минут пятнадцать, наверно, ехали. А может, полчаса, я же говорю, я, кажется, уснул. Потом свернули. Сюда, к этой оранжевой пятиэтажке. В переулок. Ты мне помог вылезти, мы вошли в подъезд, поднялись по лестнице. Меня здорово шатало, вы меня уложили на тот вон диван, что стоит в комнате, сняли все повязки, заново всё осмотрели, промыли и обработали, и шофёр дал мне выпить этого бальзаму, не помню - как называется, крепкая штука такая, пахучая. Ну и всё, потом я уснул и...
   - Стоп, - тихо сказал Витька. В правой руке у него была чашка с остатками чая и с надписью "Слава КПСС!", и Лёша вдруг внимательно посмотрел на эту чашку и понял, что рука у Витьки дрожит.
   - Не пролей чай, - тихонько сказал он. И покачал головой.
   Витька быстро глянул на него и поставил чашку на стол.
   - Что это с тобой? - спросил Лёша, внимательно глядя на Витьку.
   - Ничего, - ответил тот, отводя взгляд, - со мной-то ничего. Просто, так я и думал. Ты помнишь одно, а я - совсем другое. Слушай, так же не бывает.
   - А ты что помнишь? - оторожно спросил Лёша.
   И Витька рассказал - что он помнит. Лёша только мотал головой и таращил глаза. А что ему оставалось? Это было невероятно. Уж в чьей-чьей, а в Витькиной-то нормальности он не сомневался ни на секунду. Не было среди Лёшиных знакомых человека более нормального и уравновешенного, чем Витька. Значит, что? Вот то-то и дело, что непонятно.
   - И ты считаешь, - слабо проговорил он наконец, - что всё это может быть объяснено рационально? Что всё это просто - как ты сказал? - стечение обстоятельств?
   - Видишь ли, - сказал Витька, глядя в окно на драную кошку, бредущую по карнизу. Витька дёргал себя за хохолок на макушке, как всегда, если был сильно озабочен, - видишь ли, Лёш, у меня просто нет другого выхода. Или так, или сразу - к врачу.
   Они помолчали. Потом Витька заговорил снова - медленно, осторожно подбирая слова, словно объяснял у доски реферативную тему по физике.
   - Я уснул в чудесном месте. А проснулся в пятиэтажке. А ты никакого чудесного места не запомнил. А снов таких - не бывает. И перетащить нас никто никуда не мог. За одну ночь, так, чтобы мы не проснулись. Да это ничего и не объяснило бы. Так?
   - Так, - сказал Лёша, - но ведь моя история с книгой и твоя вчерашняя - со звонком, и происшествие на мосту - это тоже что-то непонятное...
   - Мы по второму кругу пошли, - сказал Витька.
   - Шофёр вчера сказал, - припомнил Лёша, - что-то по-поводу памяти или воспоминаний. Погоди-ка, что же он сказал? "Будет ещё время вспомнить", или что-то вроде того. Помнишь? Он при тебе это говорил?
   - Говорил, - неохотно ответил Витька, но это же было вчера, а вчера здесь был особняк и чудесные аквариумы с рыбами, а теперь... Теперь всё по-другому. Какая разница - кто что говорил или делал вчера?
   - Большая, - упрямо сказал Лёша, - так что он тебе говорил?
   - Ну, по-поводу аквариумов, - сказал Витька, морщась, будто лимон жевал, - сначала он пошутил, что рыбы с другой планеты, а потом объяснил - при тебе, между прочим! - что это окна в другой мир. А никакие не аквариумы. И это не рыбы, а существа другого мира. И для них это не они в аквариуме, а мы. И ещё сказал, что вообще-то, это ближе к истине.
   Он сказал, наш мир - действительно похож на аквариум. Или на фургон с птицами. Фургон, который заперт и куда-то едет по дороге, а куда - знает только водитель, но уж никак не птицы, потому что они заперты в фургоне и ничего видеть не могут, у них только маленькие окошечки, да и то - с сеткой, чтобы не вылетели. И ещё он сказал, что кроме птиц там и другие... зверьки. И есть разные фургоны и автобусы и аквариумы, и водители у всех разные... пока что.
   - Что значит - разные - пока что?
   - Не знаю, я тебе просто перессказываю - что он мне говорил. А смысла я особого не уловил. По-моему, таких моделей сколько хочешь можно напридумывать. Но я всё же доскажу - чтобы... ну просто доскажу.
   Ну вот, а потом он сказал, что придёт время, и все фургоны будут открыты. И птицы вылетят на свободу, а рыбы - выплывут в океан, и всё такое. И обнаружится, что нет ни фургонов, ни птиц, ни рыб, что всё ВООБЩЕ по-другому. Вот такую чепуху он вчера и нёс весь вечер. Пока мы пили чай. А ты что - совсем-совсем ничего не помнишь?
   - Помню, - устало сказал Лёша, - только всё было не так. Ни рыб, ни окон в другие миры, ничего этого ПО-МОЕМУ не было. Я, конечно, читал о таком. В книжках. Но то - книжки, а то - жизнь.
   - Фиг, - учтиво сказал Витька, - это всё, кажется, жизнь, а книжки - это дело другое. В книжках всё не так. Нет, - как-то утомлённо продолжил он, - так мы и вправду ни до чего не додумаемся. Давай просто выйдем и посмотрим снаружи. Особняк это или пятиэтажка. Тогда и спорить будет не о чем.
   - Давай, - согласился Лёша, - а Шофёра можно и снаружи подождать.
   И они оделись и вышли из квартиры, а потом - из подъезда. И оказались на залитом солнцем большом дворе.
  
  

Глава Двадцатая.

Путешествие Неизвестно Куда.

  
  
  
   - Пятиэтажка, - сказал Витька.
   На него жалко было смотреть. Я положил ему руку на плечо и сказал:
   - Не расстраивайся. Это ещё ничего не значит.
   - Да? - он посмотрел на меня изменившимся взглядом, - а что тогда вообще что-нибудь значит?
   Я не нашёлся - что ответить. Просто пожал плечами и предложил ему немного прогуляться.
   Мы прошли через большой незнакомый двор, весь заросший высокими прямыми тополями и кустами черёмухи, которая давно отцвела.
   Двор казался очень странным из-за длинных чёрных теней и солнечных бликов, лежащих как-то вкось. Из-за этих теней и бликов всё пространство было словно сдвинуто и повёрнуто под каким-то удивительным углом. У меня даже слегка закружилась голова от этой изогнутости. Впрочем, может, это вчерашние приключения давали о себе знать?
   В круглом каменном бассейне с неработавшим фонтаном бродили по колено в воде какие-то малыши. Раздвигали нападавшие в воду тополиные листья, освобождая пространство для бумажных корабликов. Мальчик лет семи, в мятой белой тенниске и старомодных коротких штанишках с лямками, девочка в зелёном сарафане, с тугими косичками - веснушчатая и сероглазая - и какой-то совсем уже малыш - весь в зелёнке, пытавшийся сделать подлодку из красной пластмассовой баржи. Баржа была размером почти с него и подлодкой работать не хотела, и малыш весь вымок...
   По нашим представлениям мы были где-то в районе старой Сортировки, а этот район был нам почти не известен. Вот Витька и обратился к мальчику с лямками - видимо, как к самому страшему.
   - Слушай, - сказал он, - где тут троллейбус?
   Вопрос был простой. Совсем простой. Семилетний человек - он ведь и не на такие вопросы способен ответить. Особенно если он - человек самостоятельный. Мальчик с лямками был с виду человек вполне самостоятельный. Однако, повёл себя как-то странно. Он и девочка с косичками (которая тоже слышала Витькин вопрос) изумлённо переглянулись.
   - Какой троль... лейбус? - переспросил мальчик.
   Витька сказал:
   - Любой.
   Тогда они снова переглянулись, и малыш с баржей выпустил баржу из рук и, комически подняв острые плечики, всем своим видом выразил желание - но и полную невозможность - помочь непонятному человеку.
   - Здесь таких нету, - извиняющимся тоном сказала девочка.
   - Каких - таких?! - не понял Витька.
   - Да вот этих, как ты сказал, - сказал мальчик с лямками, - тролей... и лебусов.
   Было очень тихо и тепло. Солнце грело сквозь тополиную листву. Воздух был каким-то удивительно ласковым. Серебристые паутинки пролетали над нами. Говорят, когда малюсенькие паучки рождаются, то вот так они и путешествуют: выпускают паутинки, и ветер подхватывает их вместе с паутинками и уносит Бог знает куда. Но сами паучки очень маленькие, их почти не видно. Только паутинки серебрятся в лучах солнца. Лёгкое-лёгкое серебро в синеве. Красиво.
   Мы стояли и смотрели на маленькую девочку как на диво дивное. По спине у меня полз озноб. Какой-то голос из глубины спрашивал: "Уже? Уже? Уже?" и не мог остановиться.
   - Ну нет, так и ладно, - сказал я наконец. Интересно: секундой раньше я и не знал что вообще что-то скажу.
   - А... - начала девочка - и почему-то замолчала. Как видно и она не знала ничего ни о каких лейбусах.
   - До свидания, - сказал вдруг малыш, измазанный зелёнкой. Взял свою баржу и двинулся к неработающему фонтану, оставляя за собой свободную от листьев водную гладь. Всего штук пять листьев осталось за ним, а остальные он раздвинул.
   - Счастливо, - автоматически сказал я ему в спину, а Витька просто кивнул. И мы пошли прочь.
   Со двора нас вывела песчаная тропка, выложенная по краям крупной морской гаькой. Мы вышли на тенистую уютную улочку. У бровок стояли разноцветные автомобили совершенно незнакомых марок. По тротуару шли взад и вперёд самые обыкновенные люди. Самые-самые обыкновенные. Только... А что - только? Я и сам не знал. Просто мы шли по улице, словно два заблудившихся школьника. Шли и понимали - что это какой-то другой город. И настроение было здесь непривычное. И дома - чуть-чуть не такие, и одежда прохожих - не такая, хотя и похожа, и даже шелест тополей - чуть-чуть, неуловимо - другой. Самую малость... А всё-таки, перепутать было невозможно.
   Было легко. Ничего не болело, никакие тревожные мысли не беспокоили. Откуда-то я знал, что всё идёт как надо. И Витька, казалось, чувствовал то же. Он перестал хмуриться и только порой поглядывал на меня с весёлым удивлением, словно спрашивал: "Ты видишь, да?!"
   Я видел. Видел, как он изменился. Ему явно стало меньше лет. Исчезла странная угловатость, скованность в движениях. Разгладился лоб, и глаза заблестели весело и спокойно - как когда-то давно, в первую нашу встречу. Он двигался свободно и легко, и я тоже. Мы словно шли по асфальту и одновременно летели по воздуху. Или скользили словно на коньках по льду какого-то фантастического летнего катка, где лёд - не лёд, а, солнечный день с белыми башнями облаков.
   Беззаботность была почти полной. Почти - потому что всё-таки сквозило в этой беззаботности ожидание. Или предчувстие встречи?
   Мы шли по обочине тротуара, Витька по бровке, я - рядом. Внезапно Витька покачнулся, не удержал равновесия и, случайно задев меня плечом, вытолкнул на середину тротуара, при этом сам чуть не упал - но в самый последний момент удержался на ногах.
   Мы налетели на странного господина в широком сером плаще почти что до пят (это в такой-то тёплый день!) в чёрных лакированных ботинках (никогда я не встречал такого необычного фасона!) и в серой фетровой шляпе. Господин, правда, почти не сдвинулся с места - он был массивен весьма - только шляпа его слегка налезла ему на глаза, но он её тут же поправил и снова стал выглядеть вполне шикарно.
   К стати, когда он её поправлял, шляпу-то, я с изумлением обнаружил, что рука у него - в изящной серой замшевой перчатке. "В такой тёплый день!" - снова подумал я.
   И сама рука (то-есть, кисть руки) у господина оказалась довольно изящной - особенно по-сравнению с его телом.
   - Виноват, - неожиданно высоким голосом сказал полный джентльмен, - я, кажется, задумался и был несколько неуклюж.
   И он, придерживая шляпу, слегка поклонился нам с Витькой. Мы молчали - встрёпанные и ошарашенные.
   - Это же не вы, - как-то по детски пробормотал Витька, - это мы виноваты, и... это... были крайне неуклюжи.
   Он помолчал и с трудом выдавил:
   - Из...вините, пожалуйста.
   Витьке всегда было трудно извиняться. Просто удивительно - как он справился с собою на сей раз. Можеть, странная лёгкость этого места была причиной?
   Джентльмен пристально смотрел на смущённого Витьку, время от времени благожелательно кивая. Отчего-то мне не понравилась эта благожелательность. Какая-то фальшь почудилась. Поэтому я помалкивал и не спешил извиняться. К тому же мне казалось, что, как и всё происходящее в последнее время, эта встреча не случайна.
   А господин тем временем перестал кивать и перевёл взгляд с Витьки на меня. Прищурил свои светлокарие, с желтоватым оттенком, глаза, снова взглянул на Витьку и снова кивнул зачем-то, но теперь уж по-другому, словно принял решение.
   -Э-э-э-э... молодые люди, - протянул он, - осмелюсь произвести впечатление человека слишком уж любопытного, но не могли бы вы быть столь добры и, так сказать... э-э-э-э...
   И тут меня что-то дёрнуло. Я вообще-то не хам, но когда со мною заигрывают, могу неожиданно для себя и нахамить.
   - Э-э-э-э... - почти передразнил я его, - нельзя ли попроще, сударь. Знаете ли, скулы сводит от ваших оборотов. Прошу извинить.
   Голос мой прозвучал очень резко, мне даже самому сделалось не по себе. Витька глянул на меня с изумлением. Да я и сам не ожидал от себя такого неприятного тона. Но - что сказано, то сказано.
   Господин втянул щёки, и взгляд его приобрёл остроту. Как у гончей, взявшей след, да ещё - такой гончей, которая прекрасно поняла, что и дичь знает о преследователях. Бывают же такие умные собаки. Только непонятно: мы что, дичь? А почему?
   - Хорошо, - сухо сказал господин, - буду краток. Итак, - он сделал значительную паузу, сложил ладони замком и покрутил большими пальцами, - итак, - откуда вы взялись?
   Мы с Витькой переглянулись. Что ему, делать нечего?
   - Это не праздный вопрос, - пояснил господин, заметив наше замешательство, - и я имею право задавать его по долгу службы. Вот: - и он сунул правую руку за пазуху и почти сразу достал её обратно - но уже с красной книжечкой. Книжечку он раскрыл и поднёс её к самому моему носу. Подержал так пару секунд и повторил ту же процедуру с Витькой. Я ничего не успел прочитать. А Витька - тот успел.
   - Служба Безопасности, - сказал Витька, - вот те раз. А что мы нарушили? Ничего мы не нарушали. И что это значит - откуда взялись? Вот вы откуда взялись? Оттуда же и мы. Откуда вообще все люди берутся? Вам сказать? Или вы сами вспомните?
   - Живём мы здесь, сударь, - присоединился я к Витьке, - а вообще-то нас мамы нарожали. Ещё будут вопросы?
   Господин пропустил мимо ушей наше красноречие. Оно ему было неинтересно. Только одно слово его заинтересовало.
   - Вопросы? - задумчиво сказал он, - пожалуй, будет вопрос. Один. Для начала... Какое сегодня число? А заодно и год? А то я что-то запамятовал.
   Он был совершенно спокоен. Даже пренебрежителен. Или просто копировал наш с Витькой тон?
   Это уже были совсем какие-то глупости. Но с другой стороны - какое ЗДЕСЬ число, и месяц, и год, и даже век - мы, конечно, не знали. И это выдавало нашу тайну - то, что мы НЕ ОТСЮДА. Ну и что? Что это за тайна такая. Что здесь - запрещено быть "не отсюда"? А к стати: вдруг запрещено? Да нет, чушь. Не может такого быть. Бред.
   Я решил действовать наугад.
   - Пятнадцатое августа 79 года, - сказал я.
   Это было НАШЕ время.
   А он опять нисколько не удивился. Только кивнул опять. На сей раз - удовлетворённо. И ясным, почти звонким голосом прокоментировал мой ответ:
   - Совершенно НЕВЕРНО! Ну что ж, разрешите покуда откланяться.
   Тут он клоунским движением сорвал с головы свою дурацкую серую шляпу и отвесил нам с Витькой глубокий мушкетёрский поклон. С подметанием асфальта шляпными полями. Затем похлопал щляпу ладонью, отряхивая её от пыли. Выпрямился, хитро поглядывая на нас, зачем-то пожал плечами и двинулся дальше своей дорогой. Только один раз сделал странное па, подпрыгнув довольно высоко и ловко приземлившись. И тут же свернул за угол в какую-то боковую улочку.
   Мы с Витькой снова переглянулись. Что тут можно сказать? Чудак какой-то. А может, не чудак?
   - Пошли, - сказал Витька.
   - Куда? - сказал я.
   - Вдоль по улице, - ответил он.
   Мы пошли.
   - Я думаю, - сказал на ходу Витька, - мы ещё встретимся с этим типчиком. Как ты думаешь, кто он такой? Не похож на агента безопасности.
   - А ты их много видел? - недовольно поинтересовался я.
   - Случалось, - неожиданно ответил Витька, не глядя на меня. Я удивлённо промолчал: таких особенностей Витькиной биографии я не знал.
   Но этот мир был, кажется, и правда другим, не похожим на наш. И осадок от дурацкой встречи был уже в следующие пять минут как ветром унесён прочь, только ещё интереснее стало - куда же это мы попали, если первый же серый господин узнал в нас пришельцев из других мест? Значит, мы и вправду отличаемся от местных жителей - интересно, по каким-таким признакам? Неужели здесь даже случайно не налетают друг на друга на улице? Или не ходят по бровкам?
   Скоро я увидел, что это не так. И по бровкам здесь ходили, и налетали случайно друг на друга. Конечно, дело было не в этом. А в выражении наших лиц. И в том, о чём мы и сами ещё не знали - зачем мы здесь? И если предположить, что серый господин - работник какой-то там безопасности, то всё равно непонятно - как он нас вычислил?
   Мы шли по улицам так похожим на наши - и непохожим одновременно. Было мало машин, было много разноцветных домов, а серых - почти не было, и никто не одевался в серое, даже старые люди носили одежду ярких тонов - оранжевые футболки, синие и зелёные штаны всех оттенков, пёстрые джемпера и разноцветную обувь. Похоже, наш серый знакомец был единственным в своём роде экземпляром. Мне даже подумалось - а может, он тоже не отсюда? Как и мы?
   Мы шли пешком долго, часа три. За всё это время мы не видели ни одного человека в форме - исключение составляли продавцы кока-колы торговали на каждом углу.
   И ещё было много рекламы. Самой разнообразной. Рекламировались цветные карандащи и конфеты, зубные щётки и средства для похудения, одежда и компании авиалиний, газеты и журналы, кинофильмы и даже книги. Причём реклама книг напоминала наши киноафиши. И всё было красочное, весёлое и приветливое и странно НЕПРОТИВНОЕ. В общем, пока что нам с Витькой нравился этот город - от него не было ощущения тяжести и угрюмства, не то что от мест, где мы раньше жили.
   Многие люди улыбались нам и друг другу - просто так, без особой причины, может - просто от хорошего настроения - и взрослые, и старики - не говоря уже о детях. Часто звучал смех - его не заглущал щум дорожного движения. Пешеходов было больше, чем автомобилистов или пассажиров городского транспорта. Вообще, складывалось впечатление, что все ходят пешком.
   К стати, из общественного транспорта нам за всё время повстречалось лишь три автобуса - зато это были настоящие гиганты - раскрашенные во все оттенки синего, оранжевого и лимонного - сверкающие, двухэтажные, двигающиеся неторопливо и значительно, словно сознавая, что надо быть осторожными, раз уж они такие великаны.
   На остановках здесь и там стояли какие-то белые шкафчики, и от них шёл вкусный запах пирожков. Здесь же были расставлены столики, за ними сидели люди, пили кофе и газировку, жевали пирожки... Казалось, никто никуда особенно не торопился. Когда приходил автобус, те, кому надо было ехать, спокойно допивали свой кофе, прощались со своими знакомыми - из тех, кому нужен был другой рейс - расплачивались с автоматами или официантами - видимо, смотря какие у кого были деньги - и поднимались по приставным лесенкам в салон автобуса. Водитель каждый раз терпеливо ждал, когда все, кому надо, выйдут, а другие - зайдут. Мы специально подождали - не раздастся ли знакомое: "Побыстрее высадку-посадку заканчиваем, за проезд оплачиваем..." Но ничего такого не раздавалось. То ли нам просто повезло, то ли здесь просто такие вещи отсутствовали.
   Разумеется, нам и пирожков хотелось попробовать, и на автобусе хотелось проехать - просто ради интереса - но у нас не было никаких денег - ни наших, ни здешних. Ничего не оставалось, кроме как продолжать двигаться пешком.
   Дорога наша - то-еть, одна из улиц, по которой мы с Витькой шли - проходила мимо парков и заросших дворов. Она то петляла, то выпрямлялась, один раз мы прошли по мосту, перекинутому через реку. Река была судоходной, и суда на ней были довольно забавными - мы увидели несколько колёсных небольших параходиков, раскрашенных, как почти всё здесь, в самые невероятные оттенки - с гирляндами разноцветных флажков, а потом заметили у другого берега группу яхт - они, видимо, как раз начинали выход. Ветер был хороший, и маленькие суда шли резво, многие - с большим креном.
   Мы долго шли по мосту и глядели на реку и на яхты, а потом оказались на другом берегу, и тут улица пересекала железнодорожную линию. Мы могли пройти через туннель, а могли подняться по лестнице на станцию и оттуда спуститься на другую сторону. Мы выбрали второе.
   Станция называлась "Новый Мост". Здесь было несклько крашенных деревянных скамеек, вездесущие автоматы с кофе и пирожками (мы только облизнулись) павильон с кассами-автоматами и мягкими сидениями. На сиденьях располжилось несколько человек разного пола и возраста - какие-то тётеньки с сумками, трое ребят в тельняшках и коротких штанах и солидный, крупный мужчина с портфелем и в костюме - и с удивительными глазами цвета моря. Мужчина был пожилой, а глаза - молодые, ясные. Он вёл с ребятами неслышный нам разговор, иногда перерывавшийся смехом, причём смеялся и он, и ребята.
   А ещё был шут. Или клоун. Пацан лет тринадцати. Он стоял поодаль, изредка посматривая в сторону павильона, где сидели ребята. Он держал в руках громадную связку воздушных шаров. Одет он был в обтягивающее, ярко-разноцветное трико, и на голове у него была классическая шутовская шапочка с бубенчиками. Лицо его было сильно загримировано - грим "Белый Клоун" - с поднятыми в грустном недоумении нарисованными бровями и такими же нарисованными крупными веснушками. У ног его (он был обут в средневекового покроя сапожкки из мягкой кожи с волочащимися носками - я сразу подумал - как в таких ходить?!) стояла коробка с большим изображением монеты. Коробка была полностью закрыта, только в верхней части - щель.
   Я отчего-то вздрогнул. Что-то здесь было не так. Мне необъяснимо захотелось подойти к нему и заговорить. Я только не знал - о чём. Если бы у меня были деньги, я бы просто купил у него шарик. А так...
   В это время подошёл поезд. Странно, я не слышал ни грохота колёс, ни гудка. Поезд словно сразу очутился на станции. Обыкновенный поезд, с колёсами и вагонами, и с электровозом. Только вот вагоны-то были - те самые! Те, что я запомнил. Или - другие, просто похожие? Да нет, вон же и знакомый дельфин на последнем вагоне! Мне стало горячо. Я понял, что надо действовать. Что-то надо делать, пока не поздно. Но что? Садиться в поезд? А шут? А куда едет поезд - вдруг совсем не туда? И - у нас же билетов нет...
   Я стремительно подошёл к парнишке-шуту.
   - Здравствуй, - сказал я, - это куда поезд? Ты не знаешь?
   - Здравствуй, - отетил он, поднимая на меня глаза - серые, с карьей крапинкой в одном, - это поезд... - и он вдруг замолчал. Он смотрел на меня и молчал, а потом - тихо-тихо, почти неслышно сказал только одно слово:
   - Джай.
   Потом помолчал - и снова:
   - Джай. Джай Арэн... Ты что, не узнаёшь меня? А я жду, жду, а тебя нет... Ну вот и ты. Да?
   - Лид, - сказал мой язык. Сам, без моего участия.
   Я сразу испугался, потому что не понял сначала - что это он вытворяет, мой язык? Почему говорит без спросу? Потом что-то вздрогнуло и подкатило к сердцу. И стало давить - холодное такое! И вдруг - словно лопнул гигантский пузырь, которым был я. Точнее, я думал, что я - это он, а на самом-то деле он мне мешал только, маячил перед глазами, всё заслонял... Нет, не перед глазами, а - где? Внутри, что ли? А теперь он лопнул, и я словно проснулся наяву - и сразу всё вспомнил. Всё-всё. И про книгу, и про шарики. И про Лида. И про шофёра, и про странных его рыб, которые на самом-то деле не рыбы никакие.
   Я только не понял - как я мог всё забыть? И город у моря, и Андрея, и Сашку. И Анну. Только... Что-то всё равно оставалось за кадром. Я это чувствовал, но не знал - что. И ещё - страх резанул меня - а вдруг я снова всё забуду?
   Но это всё пронеслось в одно мгновение, как вихрь, и уже в следующее мгновение я подошёл к Лиду вплотную и обнял его. И сразу понял: Лид - это мой брат. Мне всегда хотелось, чтобы у меня был брат, и вот теперь стало так. Брат - вот он. Не по крови, но это ещё лучше.
   Потом мы разжали руки и чуть смущённо отошли друг от друга. И ещё внимательнее вгляделись в лица друг друга. Мне не мешал его грим. Всё во мне превратилось в странное счастье. Я смотрел и думал - ну вот мы и нашли друг друга - мы его, а он - нас - меня и Витьку. Только на донышке скребла мысль: но ведь он говорил, что мы встретимся, когда... То-есть... То-есть, не теперь ещё, я же должен был как-то... Ах, какая путаница! Но неважно, неважно. Мы нашли друг друга, значит всё будет как надо.
   Потом я вспомнил о Витьке и обернулся. Он стоял поодаль и старательно глядел в другую сторону. Я быстро подошёл к нему. Взял за руку (он удивился и не сопротивлялся) и подвёл к Лиду.
   - Лид, - сказал я, - это Витька, мой друг. Витька, это Лид. Мой брат.
   Витька только головой покачал, но это ничего не значило, он всегда так. Просто, он ещё ничего не понимал. Не знал. Не знал, что я всё вспомнил. Поэтому я вовсе не удивился и не рассердился на него, когда он стал болтать всякую чушь.
   - Что за фигня, - сказал он, - откуда у тебя здесь брат?
   - Я тебе объясню, - сказал я, - только вот не знаю - с чего начать. Но я всё равно тебе объясню. И ты всё поймёшь.
   - Ага, - весело подтвердил Лид. Он ничуть Витьки не стеснялся. А Витька его почему-то стеснялся. Вот чудак, подумал я. Ну ничего. Это всё пройдёт, это неважно... Радость звенела во мне, если бы вы только знали - какая радость во мне звенела!
   И Витька, кажется, понял, что ничего плохого сейчас не случилось, а случилось только хорошее. Понял - и успокоился.
   - Ну ладно, - проворчал он примирительно, - брат так брат... Просто у меня уже не то что бы крыша ехала - у меня башню сносит.
   Мы посмотрели на него и рассмеялись. Не над ним - а просто так.
   - Чего ржёте, - слегка обиделся он, - правда, сносит... И жрать хочется, с утра ничего не ели.
   - Ой, - забеспокоился Лид, - правда? Так у вас же, наверное, денег нет?
   - Откуда бы им взяться, - меланхолично проговорил Витька, - от сырости, что ли...
   - Сейчас, - быстро сказал Лид, - сейчас я вас накормлю... Я тут заработал с шариками. - и он стал распаковывать коробку с изображеннием монеты. И тут только я заметил, что он больше не держит в руке связку шаров.
   - Лид, - встревоженно сказал я, - а шары-то где? Улетели?!
   - Ой, - опять сказал он - и замер на секунду, ошарашенный. Но сразу опять заулыбался и махнул рукой.
   - Ну и фиг с ними! Это ведь неважно теперь! Да если что, я и новые сделаю.
   А Витька вдруг поднял голову и сказал:
   - А, к стати, вон они летят, шарики твои.
   И мы с Лидом тоже подняли лица кверху, и увидели в яркой осенней синеве громадную (а теперь, кажется, с мыльный пузырь!) сверкающую и переливающуюся гроздь воздушных шаров, медленно, почти незаметно уплывающую всё выше и выше. В ультрамарин, в зенит. Это было ужасно красиво. И грустно.
   - Улетели, - сказал кто-то совсем рядом - незнакомым голосом. Я оторвался от неба, чтобы посмотреть - кто это. Это оказалась давешняя девочка со двора где был фонтан, - та, что говорила - "Здесь не бывает лебусов".
   Лид тоже сразу повернулся к ней.
   - Ты хотела купить?
   - Ага, - сказала она.
   - Ты завтра приходи, - попросил Лид, - я постараюсь ещё принести, и тебе дам - так, бесплатно.
   - И Антону тоже бесплатно, - сразу запрыгала она.
   - Ладно, - улыбнулся Лид.
   - А Мишке бесплатно? - она всё прыгала и улыбалась до ушей, такая смешная. И славная.
   - И Мишке, - улыбнулся Лид, - но остальным - не бесплатно. А то мне есть будет не на что, понимаешь?
   - Понимаю, - серьёзно кивнула девочка, - ну ладно, я пошла, - кивнула она.
   - Постой, - сказал я, - как тебя зовут?
   Не знаю - зачем это мне было нужно.
   - Ксеня, - сказала она, - а тебя, - она ткнула в меня пальчиком, - один дяденька искал. У нас спрашивал, может мы вас видели. И куда вы пошли.
   - Какой дяденька, - забеспокоился Витька, - Шофёр?
   - Не шофёр, махнула рукой Ксеня, - а такой толстый в шляпе. Он мне не понравился.
   - А ты что ему сказала? - снова встревожился Витька.
   - Ничего, - мотнула она головой так, что косички расплылись в воздухе - прямо ветер поднялся, - ничего, он же мне не понравился, - и она смешно сморщила нос.
   - Ну и классно, - сказал Витька, - ну, беги.
   И она убежала.
   - Такой тип дурацкий на улице пристал, - сказал я Лиду, - из службы безопасности... Кто мы такие, да как сюда попали... Просто достал.
   Лид удивлённо уставился на нас:
   - Из какой ещё службы безопасности? - сказал он с расстановкой, - здесь ведь, ребята, нет никакой службы безопасности.
   Я опять удивился, а Лид вдруг сказал:
   - Я, наверное, знаю - кто это может быть.
   - Кто? - немедленно спросил Витька, но Лид только головой помотал. Мол, подождите, дайте подумать.
   Мы подождали. Зачем торопить человека? Захочет - скажет.
   Вокруг стояла странная тишина. Лёгкие высотные облака, почти невидимые, как тончайщая светлая вуаль, неподвижно застыли где-то там, высоко. Слабый ветер слегка колыхал наши волосы. И смешную шапку Лида, и бубенчики на шапке отзывались тонким звоном, и ещё был слышан характерный звук далёкого поезда - как всегда, если поезд отошёл уже далеко - на предел слышимости.
   Кроме нас на маленькой станции теперь не было ни одного человека. Компания пацанов уехала на поезде с разноцветными вагонами, тётушки с сумками тоже куда-то подевались. Отсюда был виден мужчина с портфелем, который, как видно, провожал пацанов, но с ними не поехал. Он уже спустился с насыпи по лесенке, перешёл небольшую улочку и теперь сидел на скамейке на другой стороне - под старыми тополями. Я видел, как он вынимает из портфля какую-то папку, перебирает бумаги, что-то пишет и зачёркивает, используя жёсткую папку наподобие столика. Интересно всё-таки, подумал я. - куда шёл этот поезд? Может, нам надо было сесть на него? Ребята же сели.
   Я задумчиво перевёл взгляд на Лида. Оказывается, он больше не смотрел сквозь нас. Он теперь внимательно смотрел прямо мне в глаза. Мы просто встретились взглядами. Снова показалось, что он старается что-то напомнить мне... Или это сами глаза его напоминали? В них были холодноватые оттенки - и солнечный свет одновременно. Как в осенней реке. Тогда она чистая, в верхоьях больше нет дождей, и такую реку можно перейти вброд - где нет порогов. Ещё у кого-то я видел очень похожие глаза. Только карьей крапинки на радужке там не было. А здесь - была...
   Лид смотрел так же внимательно. И, казалось, думал почти о том же.
   - Помнишь, - сказал он, - я говорил тебе, когда ты был королём, что есть КТО-ТО, кто хочет, чтобы мы всегда будто спали? Чтобы нам было ВСЁ РАВНО?
   Я молча кивнул.
   - Я узнал, - сказал он тогда, - это не злые волшебники, и не черти, и не агенты безопасности, и не сверхвирусы. И не серые шары. Но они есть, это не выдумка.
   Мы молчали. Непонятно было - о чём спрашивать. Всё было как-то неправдоподобно.
   - Это внутри,- сказал Лид, - но они могут приходить и снаружи. И пока они есть - все пути закрыты. Даже если кажется, что мы совсем свободны.
   - Почему? - не выдержал я. Надо было что-то спросить.
   - Потому что мы ВСЕГДА поступаем неверно. Даже если знаем точно, что поступаем неверно. Потому что на нас сети накинуты.
   - Какие сети? - недоумённо сказал Витька.
   - Тонкие и прозрачные. Их можно порвать... ненадолго. Но потом они - опять... Но долго так продолжаться не может. Это и так уже слишком долго продолжается. Нам надо решить, что делать с этим. Я хочу, чтобы мы вместе... Понимаете?
   - Слушай, - вступил в разговор Витька, - а ты что же, так-таки и знаешь рецепт? Ну, в смысле, - раз - и мы на свободе?
   - А другого тебе не надо, так? - снова улыбнулся Лид.
   - Не в том дело, - поморщился Витька, - других просто полно. Столько книг понаписано, а что делать - вроде, никто не знает.
   - Кое-кто догадывался, - покачал головой Лид, - да не успел сказать. А кое-кто во-время не встретился с другом. А кто-то сейчас думает об этом.
   - Но о чём? - удивился я, - у нас вот считают, что просто есть добро и зло, вот и всё. Наркотики и войны - зло. Доброта и Бог - добро.
   - Люди, - сказал Лид, - это всё так и есть. Только одними и теми же словами называют разные вещи. И это не просто терминологическая путаница. Это нас дёргают за ниточки кукловоды. И во сне и наяву. Только что человек хотел сделать или сказать хорошую вещь, и точно знал, что это будет хорошо, и совсем точно - что СДЕЛАЕТ её - или скажет, - и вдруг - всё кверху тормашками. Бомба готова, или СПИД, или волновое оружие. Или сверхразум в наномеханизме.
   - Что ещё за наномеханизмы... - недовольно проворчал Витька. Он не любил, чтобы произносили много сложных слов. Без необходимости.
   - Неважно, - сказал Лид, - просто вдруг оказывается, что того, кто хотел сказать или сделать что-то доброе - уже нет и в помине, а вместо него - кто-то другой. Очень похожий, почти что он самый... да не он. Это загадка. И её надо решить. Я много чего знаю теперь, только надо уйти с открытого места. А то... внешних наблюдателей - их ведь тоже хватает.
   - Вот тебе раз, - возмутился Витька, - значит теперь нельзя и на открытом воздухе поговорить? Слушай, Лид, а может ты просто немного того... перегрелся? На солнышке?
   Но я знал, что Витька неправ. Что-то было во всём этом... Что-то очень правдоподобное. Я знаю, это противоречиво, но это так. Меня словно окатывало ледяной водой изнутри, несмотря на кажущуюся несуразность всего происходящего.
   - Витька, - сказал я, - это прекрасно, что ты такой здравомыслящий, только если и вправду хоть что-нибудь понимаю, нам действительно лучше пока не "светиться". Ещё эта одежда у Лида. Она сразу в глаза бросается.
   - Ладно, - вздохнул Витька, - я, наверное, и правда дурак. Пошли так пошли. Там расскажете - что и как. Просто противно не понимать, особенно, если все вокруг вроде как понимают.
   - Я знаю одно кафе, - сказал Лид уже по пути, - там нас никто не найдёт, кому не надо.
   Мы спустились по лестнице туда, откуда поднимались. Лид продолжал говорить на ходу:
   - Помнишь Кайо? - сказал Лид, - он в том кафе музыкантом работает. Оно для циркачей - для клоунов, акробатов... Там мой маскарад просто никто не заметит.
   Я кивнул. Хотя про Кайо - это была ещё одна неожиданность. Значит он тоже здесь? Но как он сюда попал? И Лид? Да и мы сами, если уж на то пошло. А может, ещё кто-то? Из ТОГО мира, из моего королевства?
   - Значит, вы вдвоём сюда пришли? - спросил я, - с Кайо? А Ланка?
   Я вдруг вспомнил, что была такая девочка - Ланка.
   - Вдвоём, - сказал Лид, - Ланка на судне у Остина.
   Я вспомнил Ланку. Даже хотел спросить: "Как она?", но тут же понял, что прозвучало имя "Остин".
   - Значит, ты знаешь и Остина? - вырвалось у меня.
   Лид просто кивнул, но не стал распостраняться подробнее, и я решил оставить распросы на потом.
   Мы перешли улицу. Зашагали по узенькому тротуару, шурша сухими листьями, нападавшими с тополей. Ветер усилился, и листья летели навстречу. А потом в нас полетели какие-то бумажные листы с машинописным текстом, исчёрканные зелёным фломастером. Один угодил - ну просто прыгнул! - прямо ко мне в руки, и я машинально прочёл в первой строчке:
   "Случилось то, чего он ждал."
   Я поднял взгляд от бумаги. Прямо напротив меня стоял знакомый уже грузный мужчина. Тот самый - коренастый, лицо в морщинах - а глаза - ярко-синие. Тот, что провожал ребят на поезд.
   - Улетели, - сказал он, разводя большими руками, - ветром унесло.
   Лид и Витька подняли другие улетевшие листы и, сложив их вместе, протянули ему. Я тоже протянул - тот, что попал ко мне.
   - Было бы неприятно, - сказал мужчина, - один экземпляр... Без копирки печатал.
   - А это что? - машинально спросил я.
   - Ну как... - он, казалось, был слегка смущён, - рукопись.
   - Рукопись чего, - нахально поинтересовался Витька. Мы с Лидом глянули на него неодобрительно: вроде, неприлично проявлять такое любопытство. Да ещё если это касается совсем незнакомых людей. Но дядька только поскрёб щетину и довольно спокойно сказал:
   - Повести.
   - Беорнис? - почти воскликнул Лид, - и как я сразу...
   И я вспомнил, что лицо мужчины действительно было на одной из реклам детского издательства. Когда мы проходили через центр, рекламные щиты разных издательств попадались нам время от времени. На тех, где было лицо Беорниса, изображался ещё каменный берег морской бухты и закатное небо в разметавшихся облаках. А вот название рекламируемой книжки я позабыл. Что-то про паруса, кажется. К стати, рисунок был отличный, и репродукция тоже - очень качественной. Видно, что рисовал настоящий художник, да и фотограф здорово поработал. Впрочем, плохих рисунков на рекламах кажется и вообще не было.
   - Узнали, - вздохнул Беорнис, - надо же.
   - Извините, - сказал Лид, - но вас трудно не узнать. Особенно, если у вас рукописи разлетаются по улицам.
   А Витька вдруг сказал:
   - Так вы - писатель? Понятно. Но мы с ним, - он взглянул на меня коротко, - ваших книг не читали.
   - Это легко исправить, - проворчал писатель Беорнис, - при желании, конечно.
   Он приглашающе взмахнул рукой в направлении скамейки. Мы втроём переглянулись, и Лид едва заметно кивнул. Витька пожал плечами и как-то нехотя двинулся. Мы - следом.
   - Садитесь, сеньоры, - прогудел Беорнис, - я собираюсь преподнести желающим несколько авторских экземпляров. Просто случайность, но у меня осталось как раз столько... сколько надо. Судя по всему вы - гости? Заодно и познакомимся.
   Я почувствовал, как Витька моментально ощетинился. Ясное дело, после всяких безопасников в серых шляпах... Я прислушался к собственным ощущениям. Нет, этот писатель мне нравился. Не было ничего неправильного в том, как мы знакомились, да и в том, что он раздаёт свои книжки - тоже. Особенно - здесь, в этом городе. И вообще, подумал я, может, я так же сделал бы. На его месте.
   А он достал из портфеля три небольших томика в суперобложках тёмносинего цвета. Я прочитал название: "Путь в ту сторону".
   Я давно заметил, что в любимых - или просто нравящихся мне - вещах почти всегда есть такие краски - синий, белый, или серебристый. Я, конечно, не против листьев, но всё же эти три цвета - любимые.
   Например, "Берег Света" был в синем переплёте с белыми буквами названия. А здесь синий цвет "супера" соседствовал с белым - матерчатого переплёта - его было видно, когда Беорнис открывал книжку. Я был почти уверен, что есть там где-то и серебристый оттенок.
   А затем мы действительно познакомились. Оказывается, он хотел написать что-нибудь от руки на внутренней стороне корешков книг - каждому из нас - своё. И тогда я и Витька назвали свои имена, и он действительно написал там что-то - про ветер и про встречи, и про осень. Лид замешкался, и я понял, что он не хочет называть своё имя. К стати, я-то ведь тоже назвался Лёшей.
   - Может, псевдоним? - полушутливо спросил Беорнис у Лида. Но за шуткой сквозила странная готовность принять и понять всё это - и нежелание называть своё имя, и этот странный грим.
   Тогда Лид улыбнулся:
   - Ладно. Пусть будет псевдоним. Я потом объясню, зачем. Только псевдоним вы сами придумайте, ладно?
   - Ладно, - пожал плечами Беорнис - и ненадолго задумался. Потом снова нагнулся над книгой и что-то дописал - мы не видели что. Закрыл книжку и протянул её Лиду.
   Лид сразу открыл её сам - на месте подписи - и снова улыбнулся.
   - Годится? - серьёзно спросил Беорнис, глядя на Лида снизу вверх: Лид теперь стоял напротив сидящего на скамейке Беорниса.
   - Вполне, - как-то по-взрослому ответил Лид. Он и правда выглядел теперь самым старшим из нас четверых - включая и Беорниса. Просто было понятно, что он больше нас знает.
   Беорнис кивнул, собрал свои листки и уложил их в картонную папку, а папку засунул в свой старенький портфель - потрёпанный, и, кажется, даже порванный местами - хоть и крокодиловой кожи... Я ещё, помнится, удивился. Я думал, что известный писатель, вроде, не должен ходить с таким портфелем.
   Беорнис застегнул портфель и поднялся.
   - Мне пора, - сказал он, - если хотите, можно немного пройтись вместе. Если вы не против.
   Спрашивал он, в основном, глядя на Лида.
   - Не против, - задумчиво прговорил Лид, глянув на меня и на Витьку, - если нам по дороге.
   - Я собираюсь, - сказал тогда Беорнис, - дойти до речного вокзала. Сегодня приходит катер из дельты. Это который пятичасовой... На нём должен прибыть мой друг.
   - Кто он, - резковато спросил Лид, и я снова не понимал - чего он так нервничает - какая разница - кто друг Беорниса?
   Но Лид, видимо, имел причины для таких вопросов. Он смотрел на писателя внимательно и почти требовательно. Словно говоря: вас мы уже знаем, но ведь вашего друга пока что - нет? Я бы так не смог. Да так, по-моему, и не нужно. До чего же он почему-то осторожен, мой брат Лид, - подумал я.
   - Он художник, - спокойно сказал Беорнис. Его, казалось, вовсе не удивляло странное поведение мальчишки в костюме шута с лицом белого клоуна. Может, думал я, здесь вообще другие правила общения между взрослыми и детьми?
   - А это не он, - сказал Витька, - нарисовал тот берег и тот закат?
   Ага... Оказывается, он тоже запомнил.
   - Он, - сказал Беорнис, - Пин Юджин. Он старый моряк и хороший художник.
   - А эти ребята в тельняшках, которые на станции... - сказал я, - они - кто?
   - Они из морской группы "Ветер", - сказал Беорнис, - мы с ними давно знакомы. На яхтах вместе ходим, фильмы снимаем.
   - "Ветер"? - вскинул голову Лид, - значит, вы - с "Ветром"?
   - Я и Юджин, - кивнул Беорнис, - уже сколько лет.
   - Понятно, - вздохнул Лид. Мне показалось - с облегчением вздохнул.
   - А что ты знаешь про "Ветер"? - оживился Беорнис, - читал что-нибудь?
   - Да нет, - сказал Лид, - просто знаком с одним человеком. Он был когда-то у вас в группе. Теперь-то можно рассказать - его родители хотели в интернат сдать. Точнее, в такую специальную больницу, где и учат и лечат. Только он всё равно убежал. А мы помогли.
   - Толик Гаранин?! - наклонился Беорнис к Лиду, - Где он?
   - Да всё в порядке, - сказал Лид, - теперь уже всё в порядке. Он в цирковом училище теперь, в Западном Полушарии. Он недавно письмо прислал. Там всё хорошо.
   - Почему же он ничего не сказал тогда? - удивился Беорнис, - ведь я-то не знал про всю эту историю с больницей! Он же нормальный пацан был... И родители ничего не сказали.
   - Родители, - сказал Лид, - с родителями там сложная история. Может быть, позже расскажу. А Толик вам напишет. Просто пока что никто бы лучше не знал - где он. Тут есть кое-кто в этом городе... кто легко берёт след. Но вы извините. Я просто не сразу понял, что с вами можно говорить... нормально.
   - Извиняю, - Беорнис кивнул, - теперь-то знаешь?
   - Теперь, кажется, знаю, - без улыбки сказал Лид, - пойдёмте же. Не надо здесь больше стоять. Я чувствую, что нас уже ищут.
   Беорнис не стал больше ни о чём спрашивать, и мы пошли - но не по центральной улице, а по каким-то узким, заросшим травою переулкам. Лид уверял, что так будет лучше, и никто больше не стал протестовать - даже Витька.
   Светило солнце, веял ветер, всё было спокойно и мирно. Откуда же взялась тревога? Теперь она не отпускала меня ни на секунду.
  

Глава Двадцать первая.

Беорнис, Пин Юджин, Кайо.

  
   Катер подошёл с опозданием - не в пять, а в полшестого.
   Мы уже давно напились кофе, наелись пирожков - и даже чувство тревоги слегка притупилось после янтарного, горячего рыбного бульона с гренками, который подавали здесь в глинянных горшочках, запечённых сверху тестом: снимаешь поджаристый блин - а оттуда такой аромат!
   Уже начали сгущаться сумерки. Мы вышли на пирс и видели, как загораются на реке бакены. Потом зажёгся маяк - пульсирующая, яркая звезда на дальнем мысу - в той стороне, где река впадала в море, и берега раздвигались в дельту. Там даль серебрилась меркнущим туманом, и синеватые сумерки стали вспыхивать острым, белым огнём: вспышка - пауза, две вспышки - большая пауза, снова вспышка... Пахло морем, водорослями и соляркой.
   Мы стояли у кнехт, покрытых чешуйками рыжей ржавчины, и смотрели как подходит катер - небольшой белый дизель с выхлопом, поднятым выше рубки, с навесом над кормой. Он уже замедлял ход, и вода вскипала у бортов и в кильватере - видимо, капитан тормозил двигателем.
   Двое матросов на пирсе стояли в ожидании. Полетели швартовы. Матросы приняли их и задали на кнехты. Мы отошли, чтобы не путаться у них под ногами. Потом с борта перекинули деревянный трап, и по нему стали сходить на пирс пассажиры.
   Юджин сошёл одним из последних. Это оказался пожилой, человек, длинноволосый в коричневом плаще до колен, в сером свитере грубой вязки, в светлых брюках и летних плетёных туфлях на низком каблуке. Он был скуласт и усат, и усы у него были пышные и почти чёрные, как и волосы. Ростом он был чуть пониже Беорниса, но полнее. Я почему-то сразу представил его у холста и очень удивился: он просто мазал и мазал. Как маляр. Потом оказалось, что увидел-то я правильно, да не всё, и что первая часть работы художника - грунтовка - действительно напоминает работу маляра...
   Он поставил чемодан, как-то напряжённо глянул на Беорниса своими тёмными глазами и сказал вместо приветствия:
   - Есть на Капитанском Берегу легенда.
   Голос у него был хрипловатый, как у старого курильщика. Он собирался продолжать, и тут заметил нас.
   А нас охватила странная неловкость. Я даже подумал - а может, нам пора? Два друга встретились по своим делам, два взрослых человека... Я уже собирался что-нибудь вежливое сказать на эту тему, а потом, может, и откланяться, как вдруг получил локтём под дых. Оказывается, Витька подошёл ко мне вплотную - и стал незаметно пихать.
   - Ты чего?! - зашипел я на него.
   - Ничего, - раздражённо сказал он уголком рта, - просто помолчи.
   Я хотел возмутиться, но почему-то передумал.
   Тут Беорнис повернулся к нам с Витькой. Сначала он удивлённо поднял брови, потом глянул на своего друга - и снова на нас. Юджин хотел что-то сказать или спросить, но Беорнис остановил его движением ладони.
   - Ребята, - сказал он, - вопрос очень простой. Есть вещи, о которых не обязательно болтать на каждом углу. Знаете ли вы, - он подчеркнул эти три слова, - что есть такие вещи?
   "Может, получше вас", - хотел сказать я, но покосился на Витьку и отошёл от него на пару шагов. На всякий случай. И услышал слова Лида:
   - Беорнис, - негромко, но отчётливо произнёс Лид, - ведь я мог бы задать вам тот же самый вопрос. И с той же целью.
   - А вообще - продолжал он после небольшой паузы, - если вы думаете, что вы одни знаете...
   - Да ладно, - сказал Витька, - брось ты, Лид.
   Это был первый раз, когда Витька обратился к Лиду по имени. Я страшно обрадовался.
   - Может, познакомимся сначала... - неуверенно сказал Юджин, - а то, не познакомившись, сразу ругаться. Меня зовут Пин Юджин. Можно просто Юджин.
   Мы назвали себя - я и Витька. А Лид упрямо промолчал.
   - Они поймали мои тексты, - пояснил Юджину Беорнис, - их ветром уносило. А ещё - он, - Беорнис кивнул на Лида, - знает Толика Гаранина... Знаешь, оказывается он жив и здоров. А этот молодой человек помог ему... однажды. Помнишь, что было год назад?
   - Вон оно что, - сказал Юджин, - ну, тогда, наверное, можно сказать и при них.
   К этому времени весь народ с пирса ушёл. Только мы остались. Мы стояли группой, которую было заметно издалека, и я видел, что Лиду это снова не нравится.
   - Что сказать? - вырвалось у меня.
   Юджин посмотрел на меня почти мрачно.
   - Новость, - скривился он.
   - Про Капитанский Берег? - сразу спросил Лид.
   Я ничего не понимал. И Витька, кажется, тоже.
   Юджин кивнул.
   - Значит ты знаешь?.. - начал Беорнис.
   - Про Берег знаю, - сказал сухо Лид, - что случилось, не знаю.
   Юджин ещё больше скривился, словно у него что-то заболело. Кажется, не хотелось ему ничего говорить. Но он всё-таки сказал. Нехотя, не глядя ни на кого.
   - Чёрный Капитан, - сказал он, - высадился на Каменной Косе. Маяка больше нет.
   - Рэтнэк! - непонятно и тихо воскликнул Лид.
   Я почему-то сразу понял, что это имя. Оно прозвучало, как скрежет танковых гусениц. Честное слово. Оно опрокинулось на город, на пирс, на деревья, на маленький дизельный катер. На море. На нас. Мне показалось, что воздуха не стало - нечем дышать... То же, как видно, случилось и с остальными. Беорнис вытянул из кармана огромный белый носовой платок и принялся вытирать со лба выступивший пот. А я наоборот почувствовал, что ступни и ладони у меня холодеют. Во рту появился противный вкус жжёной резины. Юджин теперь стоял широко расставив ноги, словно в шторм, пронзительно глядя на Лида своими ореховыми глазами, топорщил усы. Затем он откашлялся, вынул из-за пазухи небольшой мешочек и трубку, сел на свой чемодан и принялся неторопливо набивать чубук. Он отвернулся. Чиркнул спичкой. Выпустил облако тёмного дыма. Запахло табаком и можжевельником.
   Беорнис поискал где бы присесть, и, не найдя, уселся прямо на корточки. Рядом с Юджином. И тоже отвернулся. И, отвернувшись, сказал - но мы услышали:
   - Я, кажется, знаю, как тебя зовут, белый клоун. И почему ты не хотел назвать своё имя.
   - Вот я и говорю, - сказал Юджин, - есть на Капитанском Берегу легенда. Про шута и про его шарики. Значит, время уже пришло?
   Тут они оба обернулись к нам.
   - Пришло, - резко сказал Лид, - само теперь ничего не станет лучше. Только если мы...
   Он не закончил фразу.
   Сначала встал с корточек Беорнис. Потом поднялся с чемодана Юджин.
   - Значит, он, вроде как - вестник? - спросил у Юджина Беорнис. Тот просто кивнул. И улыбнулся. По-моему, с облегчением.
   - Как говаривал один гном... - начал Беорнис.
   - ...наши собираются, - закончил за него Юджин, и я услышал его хрипловатый смех - смех сильного и доброго человека, и я вспомнил, что, кажется, так же смеялся Шофёр.
   - Пойдёмте, - сказал Лид, - уже поздно, а я хотел бы сегодня ещё встретиться с Кайо. Беорнис, вы не могли бы взять машину? Туда добираться далековато, а ноги гудят как ненормальные. У меня деньги есть, но голосовать в этом костюме... никто не остановится.
   - Хорошо, - сказал Беорнис, - а какой адрес назвать?
   - Песочный Холм, - сказал Лид, - сразу за Эстакадой.
   Беорнис кивнул и ушёл.
   Стал накрапывать мелкий дождь.
   Через пару минут мы уже сидели в тесной кабинке небольшого автомобильчика. Впервые это была знакомая автомобильная марка - лимонно-жёлтый стренький "Пежо" годов, наверное, шестидесятых. Откуда здесь такой?
   Автомобильчик петлял по узким кривым улицам. Мы с разрешения водителя пооткрывали все окна и повысовывали головы наружу - насколько могли, подставив лица дождю. Вкусно пахло бензином вперемешку с мокрыми тополями. Мелькали витрины магазинов, вывески кафе и разная другая реклама. А машин по-прежнему почти что не было.
   Потом дождь пошёл сильнее. Водитель включил "дворники". Мы забирались всё выше и выше в гору по чёрной, петляющей ленте блестящего асфальта. Центр оставался позади. Теперь людей становилось всё меньше и меньше. Автомобильчик натужно взрёвывал, когда водитель переключал передачу. Здесь были почти сплошь одноэтажные - редко - двухэтажные - дома - чистые, выбеленные, иногда - оштукатуренные, порой - выстроенные из крупных желтоватых плит ракушечника. Уютно горели янтарные окна, разноцветные занавески казались громадными цветочными лепестками. "Ульи" - подумал я почему-то. Мне самому не понравилось - как я подумал. Раз дома - ульи, то люди выходит - пчёлы? "Кукловоды" - вспомнил я. Или - пчеловоды? Какой же мы такой мёд делаем, за который нас "разводят"?
   Мы закрыли окна машины. Дул сильный ветер с моря, но в кабине из-за рёва мотора его почти не было слышно. Мы только видели в свете фар и редких, неярких фонарей, в пелене дождя, как мотаются на ветру провода, покачиваются на крышах домов телеантенны, клонятся и трепещут мокрые кроны пирамидальных тополей.
   Мы проехали маленькую брусчатую площадь с миниатюрным готическим храмом посередине. Храм был похж на остроносый звездолётик местных линий, приткнувшийся здесь по случайным и никому не ясным причинам. И по тем же причинам - выстроенный из камня. Звездолётик с крестом, подумал я. Наверное, крест - это антенна - решил я. Чтобы принимать сигналы Бога. Мы говорим - Царствие Небесное - думал я, - а имеем в виду просто - Дом, Родная Планета... Просто Дом. На Той Стороне.
   Мы стремительно проскочили неожиданно длинную эстакаду - тоже мокрую и глянцевую от дождя, и я успел заметить под ней - в относительно ярком свете - две сверкающие рельсовые линии, уходящие в чёрный туннель, пробитый в жёлтом боку холма.
   Затем мы свернули налево и вниз. И снова - влево. И ещё раз. Сворачивая, мы пересекали другие асфальтовые трассы, то-есть, не пересекали, а проходили либо над, либо под ними, по коротеньким мостикам. Я с изумлением увидел, что все трассы, как и та, по которой следовали мы - абсолютно пусты. Похоже, мы были единственными, кто ехал на автомобиле в этих местах.
   После свистопляски с разворотами остановка проиизошла неожиданно. Лид сидел рядом с водителем и всё время показывал ему дорогу. Я не понимал - как он здесь ориентируется на этих виражах и пересечениях, но видно, у него была возможность хорошо изучить эти места. Сколько же времени он здесь провёл? Продавал шарики, рядился в клоуна и ждал. Меня? Нас? Или - когда все соберутся? Интересно - думал я - а все ли уже собрались? И если нет, то кого ещё ждать?
   Автомобильчик остановился у обочины, заросшей кустами жёлтой акации. Лид расплатился с водителем, и мы вышли из машины. Водитель открыл багажник, достал оттуда чемодан и рюкзак Юджина. Мы взяли вещи, поблагодарили водителя и двинулись куда-то в темноту.
   Взревел и укатил старенький "Пежо", на прощание бибикнув нам коротко и хрипловато и мигнув вишнёвыми огоньками стоп-сигналов.
   Мы пошли по каким-то заросшим дворам. Шарахались от нас кошки, несколько псов залаяло за кривоватыми заборами, но как-то беззлобно - кажется - по-просту выполняли свой долг, отрабатывали кормёжку.
   Дождь почти перестал, лишь слегка накрапывал. Было хорошо. Дышалось свободно, свежий, осенний воздух был пропитан странным ароматом трав, сухой листвы - и ещё, почему-то, жаренной рыбы.
   Наконец, мы кончили петлять и вышли через низкую арку на свет двух старинных фонарей. Здесь была булыжная мостовая, а не асфальт. Тротуры же были вымощены широкими, грубо отёсанными гранитными плитами. Плиты лежали на своих основаниях неплотно, покачивались под ногами, гулко стучали друг о друга. Под плитами была пустота. В щелях, между плитами, куда набилась земля, выросла трава, а кое где - даже выглядывали поросли молодых берёзок.
   Только теперь я заметил, что два старинных фонаря освещают вход в кафе. Оказывается, я стоял затылком к фасаду. Теперь я повернулся и увидел крыльцо из двух ступенек - с перилами, выгнутыми в стиле "модерн", тяжёлую, обитую медью, дверь с резной ручкой, колокольчик, размером с корабельную рынду (а может, это и была рында) - и вывеску над крыльцом. Вывеска гласила на чистом русском языке, что это - кафе "Старый Дуб", и что это - частное предприятие неких господ Барриса и Парамонова, и что "Всем Добрым Людям - Добро Пожаловать". В противовес этому заявлению, дверь, кажется, была заперта. И окна были закрыты - глухими и мощными ставнями - без росписи, если не считать эмблемы кафе - могучего дуба на каждой половинке ставень, вырезанного, впрочем, искусно и с любовью.
   Резьба потемнела от времени. Видно, её делали с натуры. Оригинал рос рядом. Он мало отличался от изображения, только был мощнее - и по-просту ошеломлял своими размерами. Интересно, подумал я, сколько лет этим ставням? И сколько лет - Ему?
   Листьев на ветках дуба уже почти не было. Зато они в большом колличестве лежали под ним. Они почти не шуршали и сильно потемнели, потому что намокли от дождя, но всё равно были ужасно красивые. Я поднял один и стал разглядывать его при неярком свете фонарей. При этом мне почудилась далёкая, странная музыка, слегка закружилась голова, но я не обратил внимания.
   - Странно, - услышал я голос Беорниса - тоже - словно издалека, - это место мне знакомо, но я никогда здесь не был...
   - Мне тоже, - подтвердил Пин Юджин, - и я тоже здесь не был, что уже само по себе странно. Я думал, что знаю город досконально.
   А мы с Витькой ничего не сказали. Нам здесь все места были незнакомы, а в то же время - словно бы и знакомы, и мы к этому чувству уже почти привыкли.
   - Про это место если кто знает, - сказал Лид, - значит надо.
   Витька хмыкнул. Будь это у нас, он бы, конечно, не только хмыкнул. Но здесь он как-то сдержаннее стал. Может, понял, что не всегда стоит торопиться с выводами и оценками.
   - Сейчас, - сказал Лид, - я поговорю с хозяином. Я объясню - кто вы, а то вас могут и не пустить. Он хороший человек, но, считает, что сейчас не каждому можно доверять...
   Он быстро поднялся на крыльцо и несколько раз с разными интервалами ударил в рынду. Она отозвалась глуховато, словно была очень массивна.
   Дверь почти сразу отворилась. И я опешил.
   На пороге стоял самый настоящий гном в зелёном капюшоне!
   Я заметил в его согнутой в локте руке арбалет... Однако, пронеслось в голове - это уж слишком.
   Но не успел я протереть глаза, как Лид уже исчез в проёме, и дверь плотно закрылась. Было слышно, как задвигают тяжёлые засовы. На нас гном и не взглянул. Мы остались снаружи. Под дождём. Эй, да был ли гном? Может, показалось?
   Сначала я обиделся. Потом решил так: если Лид что-то делает, то знает - что делает. А был гном, или нет - это мы сейчас узнаем, решил я, но тут же почему-то и забыл о своём решении, а пошёл к старому дубу.
   Это был и правда могучий дуб. Настоящий великан. Уж не знаю, сколько раз я мог бы его обхватить. Много. Трещины в коре были шириной в ладонь. Самые нижние ветви - на уровне второго этажа. Но кора вся была в складках и трещинах, и я подумал, что легко мог бы добраться до ветвей - а там уже проще лезть. Не знаю почему, мне ужасно захотелось залезть на этот дуб, забраться повыше - и там где-нибудь найти дупло. В дупле бы оказались сухие листья и какой-нибудь таинственный предмет. Например... Я не мог сразу придумать - какой предмет будет в дупле. Ну, ладно. Пусть там будут просто сухие листья, не надо мне никакого предмета. Зато, если дупло достаточно большое, там можно заночевать. Только воды надо с собой взять и сухарей. И фонарик - на всякий случай. Вот тогда можно было бы там вообще жить - в дупле. Некоторое время. Да что там, ведь в дупле можно и долго жить! Можно вообще всегда там жить. Утром спускаться и идти на работу. Вот только речку бы, чтобы можно было умываться. А вообще-то, если выпадет достаточно дождей, можно и без речки обойтись. Например, берёшь такую чашку, или горшок, или кувшин с широким горлышком - и оставляешь в развилке рядом с дуплом. Или два кувшина. По утрам и на умывание хватит - и попить.
   Интересно, думал я, можно себя приучить питаться желудями, или нет? Ну, в крайнем случае, думал я, бывают же дикие пчёлы. Если им не хамить, а подружиться, поговорить по-хорошему, может, они согласятся давать немного мёду. Ну, просто, делились бы иногда: они мне - мёд, я им - тоже что-нибудь. Только - что? Что надо пчёлам кроме мёда? Может, чтобы их от медведей защищали? Да нет, они и сами умеют от медведей защищаться. Для этого я им точно не нужен. Ну ладно - можно им песни петь - выдумывать и петь. И истории всякие рассказывать. Сказки, и всё такое. Никто ведь им, в общем, сказки не рассказывает и песен не поёт...
   Потом появился Лид. Я, конечно, всё равно узнал его, хотя он был теперь в обычной одежде и без грима. На нём были старенькие вытертые джинсы и оранжевая футболка, а на ногах - вместо дурацких сапог с длинными носками - обыкновенные кроссовки. Словом - пацан как пацан, лет тринадцати, каких можно встретить на каком-нибудь старом корте, на заросшем дворе. С такими вот пацанами я играл в футбол, гонял на велосипедах по окрестным улицам в Северном городе. Такого можно запросто встретить на речке или в булочной, куда его мама послала... Я и сам был таким совсем недавно - когда жил с дедушкой в городе у моря и целыми днями играл с Андреем, Анной и Сашкой.
   Я всмотрелся в его лицо. Оно было какое-то совсем знакомое. Не потому что с пажом королевы, мальчиком Лидом, я был знаком давно. Да он и помладше был тогда - видно, время там шло по-другому, быстрее...
   Нет, просто лицо это каким-то образом сопровождает меня во всех моих "жизнях". То-есть, наверное, это не одно лицо, а много разных, чем-то похожих друг на друга.
   Есть такие лица - словно подчёркнуто настоящие, в отличае от других - недопроявленных, всегда плывущих мимо. Снующих и плавно проходящих, и вышагивающих важно - мужчин, женщин, молоденьких девушек, шаркающих старух, медлящих переходить бесчисленные автотрассы... Или это одна единственная старуха всё никак не перейдёт одну единственную автотрассу? Поток машин не утихает, а она всё топчется и никак не может догадаться дойти до светофора... Или на самом деле нет ни потока машин, ни светофоров, ни этой старухи? И всё это - просто поток видений? Где? С кем? Зачем?
   Что-то словно толкнуло меня - внутри головы, жар хлынул от сердца к лицу - и сразу опять отхлынул, а в ушах тоненько зазвенело.
   ...Где я? Где этот мир? По какому это всё кругу, в который раз? Где мы все - и кто мы все такие НА САМОМ ДЕЛЕ? Собственные галюцинации? Или - настоящие, непридуманные?
   - Что с тобой? - подскочил ко мне Витька. А я - словно только что очнулся.
   - Где мы, Витька?
   Оказывается, я сидел, прислонившись к дубовому стволу. Я чувствовал лопатками неровности морщинистой коры. Какой-то острый сучок упирался мне в спину чуть повыше левой лопатки, но эта боль казалась почти приятной, потому что возвращала в мир явлений и вещей - в мир, где ничего не расплывается, не летит в тартрарары. Например, этот дуб. Стоит себе на месте и никуда не собирается. Вполне конкретный дуб - не дух, не принцип, не понятие - просто дерево... Так ли?
   - Так, - пробормотал я, - всё в порядке. Нехорошо что-то... стало. Теперь уже прошло.
   Лид присел рядом. На корточки. На его чистом, отмытом от грима лице отчётливо проступали рыжевато-коричневые веснушки. Хорошо была видна карья крапинка в левом глазу, в серой его радужке. От него пахло травами и почему-то молоком.
   - Джай, - сказал Лид, - давай-ка ты привстанешь и отойдёшь подальше от этого дуба. Я помогу.
   - А что? - удивился я, - здесь так удобно...
   - Что с ним? - спросил Витька.
   - Да ничего, - тихонько сказал Лид, - место такое. Как это по вашему сказать... вроде как пси-хо-троп-но-е, - произнёс он по складам, - помоги-ка его поднять.
   Тут они взяли меня под локти, как пьяницу, и стали поднимать. Я с удивлением обнаружил, что ноги не очень-то меня слушаются.
   Они почти оттащили меня, и мы как-то внезапно очутились на вершине холма. Место было незнакомое. Светило солнце, шелестела под ветром трава, и я ощущал босыми ногами тёплый, сухой песок - желтовато-белый, сыпучий...
   Непонятные птицы пролетали над нами, вкось - и мимо, вдруг увеличивались в размерах, становясь как маленькие пернатые самолёты, да так, что каждое пёрышко было величиной с ладонь, и каждое состояло ещё из сотни маленьких пёрышек, и каждая крапинка в янтарном глазу такой птицы норовила разрастись и сама стать велечиной с птицу, и янтарная глубина птичьих глаз стала такой пугающей что словно огнём наполняла всего меня - и невозможно было смотреть в эти глаза и самому оставаться не птицей - и не лететь - и снова что-то толкнуло меня, так что я каждым своим пёрышком ощутил трепет и упругую дрожь восходящих потоков, и перья слегка пропускали воздух, и я видел каждую трещинку с огромной высоты - далеко-далеко под собой! - каждую травиночку - и тень от неё на сухих, почти вертикальных пятачках пепельно-жёлтой земли - и каждая тень была глубока, и увеличивалась в размерах, когда я хотел, а когда я хотел наоборот - тень сжималась в точку, и тогда я различал только свет, льющийся с небес тёплыми потоками, густыми как золотой мёд, но осыпающимися как пыльца из неведомых чешуек - и я мог видеть эти чешуйки, как они становятся всё мельче и мельче... И каждая была резкой, яркой, глубокой - и содержала в себе целый мир...
   А потом я отводил взгляд от золота, чтобы всмотреться в синеву - и синева разливалась в моих глазах, и своим размахом - укачивала меня, расправляла мне крылья, и толкала меня - вверх, к белому шару сверкающего, жидкого огня, который был мне братом - и его отблеск - отблеск, а не тень! - прошёл сквозь меня, проник в каждую мою клеточку, стал мною, а потом опять отошёл в сторону - и снова слился со мной - и снова отошёл - и тогда я понял: брат мой летит со мною - крыло к крылу.
   Синева и золото слились тогда воедино - и я понял, что я и есть эта синева и это злото, и брат мой - такой же!
   Всё утонуло в немыслимой белой вспышке - и стало гаснуть.
   Я снова мог видеть всё, как видит человек.
   Мы втроём сидели на плоской вершине сухого холма. Я, Лид и Кайо.
   И Кайо сказал:
   - Закрой глаза. Ложись на спину. Поверни голову к закату.
   Я ни о чём не спрашивал. Не хотелось говорить. Сделал, как сказали. Песок был плотный и тёплый. Я знал, что надо мною, в угасающей синеве дня медленно движутся белые облака.
   - Блики на камнях, - сказал кто-то негромко, справа от меня. Кажется, Кайо.
   - Слева сильней, - отозвался голос слева. Наверное, Лид, - ближе к острой вершине, где осыпь. Видишь?
   - Теперь дальние пики зажглись, - отвечал Кайо. Помолчал немного - и - с какой-то вопросительной интонацией:
   - Серебром?
   - Серебром, - был ответ.
   Я не видел бликов на камнях. Не видел, как зажглись серебром дальние пики. Я открыл глаза и видел только одно: как садится огромное золотисто-рыжее солнце, словно незнакомый, зыбко бликующий шар, кажется - чуть дрожащий. Я смотрел, как он уходит в холодную синь дальних, слоистых облаков, кромку каждого слоя зажигая по-своему.
   Потом метёлки трав стали заслонять солнце. Они чуть дрожали. Казалось, они дрожат не от ветра, а от пушистого, всё заполняющего, прохладного жара. От жара закатных волн.
   Наверное, это счастье, думал я - просто смотреть на закат и слышать голоса Лида - слева - и Витьки - справа от себя...
   Витьки?!
   Я вскочил. Они засмеялись и подошли ко мне с двух сторон. Лид и Витька.
   Нет, больше не Витька! Словно он, как и Лид, снял грим. Грим, который он носил всю жизнь. Грим, который въелся в него надолго - однако, не навсегда.
   - Это... ты, - сказал я ему.
   - А это - ты, - сказал он мне. И мы оба рассмеялись.
   И увидели, как горизонт - весь - вспыхнул серебром.
   - Значит, - сказал я, - это всегда бывает на закате?
   - Не обязательно, - отозвался Лид, - но ты же любишь закат?
   - Да, - тихо сказал я, думая только об одном: неужели всё по-правде?!
   - Пойдёмте? - сказал Витька.
   - Да, - сказал я, - блики гаснут... А Юк и Бер, наверное, уже разожгли костёр...
   - Сейчас, - сказал Лид, - дайте руки.
   Мы молча протянули ему руки. Он взял наши ладони в свои и подержал некторое время. Мы молчали.
   - Теперь, - сказал Лид, - теперь...
   Мы поняли - что он хотел сказать. Не надо было слов.
   Теперь это будет как письмо. С одним единственным словом: "Помнишь?"
   Этого достаточно, чтобы проснуться от любого сна.
   Мы разжали руки и легко пошли по склону холма к серым камням на обочине рыжей, песчаной тропы. Туда, где Юджин и Беорнис разожгли костёр.

Послесловие.

  
  
  
  
   С трёх сторон это место было защищено. А с четвёртой - невозможно было подойти незамеченным. Наверное, пламя костра было всё-таки ярче неба, хотя закат полыхал невиданный - но солнце уже ушло за кромки дальних скал.
   Они оба встали, напряжённо всматриваясь в наши лица. Одному было на вид около пятнадцати. Он даже чем-то походил на себя взрослого. Другому едва ли исполнилось двенадцать, и узнать в нём пожилого писателя было нелегко. Порастерял Беорнис свою солидность.
   Лид вышел вперёд. Они заулыбались. Тогда только я понял, что мы тоже стали другими - кроме Лида, который просто смыл грим.
   - Вот это финт, - медленно сказал я, - Беорнис? Пин Юджин?
   Маленький Беорнис смущённо улыбнулся.
   - Когда я в прошлый раз был маленьким, - сказал он, - меня звали Бер.
   - А меня - Юк, - сказал Юджин.
   - Давайте к огню, - сказал Бер, - становится прохладно...
   Кажется, он по взрослой привычке продолжал заботиться "о младших".
   Мы переглянулись, рассмеялись и подошли поближе к костру. Сели - кто на корточки, кто на плоские камни. Юк протянул нам всем ломтики поджаренного хлеба. Ломтики были ещё горячие и пахли костром. Мы захрустели ими как сумасшедшие. Мы ужасно проголодались.
   Я тут только понял, что не имею представления - сколько времени прошло с тех пор, как Лид вошёл в кафе "Старый Дуб". Как бы узнать?
   - Давно вы нас ждёте? - спросил я.
   - Сутки, - сказал Бер.
   - Сутки?! - удивились мы. Даже Лид удивился. Я вообще впервые видел удивлённого Лида.
   - Подождите, - сказал он, - то-есть, прошли сутки как мы расстались?
   - Больше даже, - ответил Юк, - мы ведь не сразу сюда попали... И уже сутки, как мы жжём костёр. Хлеб у каких-то туристов выпросили...
   - Расскажите подробно, - попросил Лид, - с самого начала.
   - С начала? - спокойно переспросил Юк, - это можно... Только где начало, вот вопрос.
   - Ну, что случилось, когда вы исчезли?
   - Мы исчезли? - удивился Бер, - а я-то думал, что это вы исчезли.
   - Мы же перенеслись на холм! - воскликнул я, - Лид, ты что, не помнишь, что ли?
   Лид нервно хихикнул. Помолчал, как бы что-то обдумывая, сложил губы трубочкой, словно хотел сказать: "Ух ты, ну и приключения!" а потом быстро глянул мне в глаза. Улыбнулся.
   - Русалок, драконов, троллей - не видал?
   - Гнома видел, - машинально ответил я, - с арбалетом. Он же тебе открыл!
   - Всё понятно, - сказал Лид, расплываясь до ушей, - это старый дуб разыгрался. Он такой. Ну, Юк, всё равно рассказывай. Хоть это скорее всего и сказки.
   - Ничего не сказки, - слегка обиделся Юк, - просто непонятные вещи.
   - Ну! - не выдержал Витька, - ты будешь рассказывать?
   - Ну, - сказал Юк, - вы втроём ушли в кафе...
   - Как это?! Мы же... - начал я.
   - Подожди, - оборвал меня Витька, - рассказывай, Юк.
   - Ну, мы с Бером ждём-ждём... вас нет. Мы постучали. В рынду позвенели. Наконец, нам открыли. Мы о вас спрашиваем, нам говорят - таких не знаем. Но в кафе пустили, к музыкантам... Они тоже говорят: Кайо? Нет, не знаем. Лид? Тоже не знаем. Молодые такие ребята, у них там всё как положено - электрогитары, усилители... Обычная группа из кафе. Главное, мы видим - действительно хотят помочь, но не знают - чем.
   Лид смешно приоткрыл рот и покачивал головой.
   - Нет, - сказал он, - это не дуб. Дуб так не может.
   - Рассказывай дальше, - сказал я.
   - Мы вышли из кафе, - продолжал Бер, - постояли-подумали. И тут Бер говорит: а ты помнишь, Юк, как мы здесь оказались? Я стал вспоминать - не могу вспомнить. Всё в тумане. Как будто мы уже целую вечность стоим под дождём и ждём кого-то... Ждём-пождём, а дождаться никак не можем. В тот момент мы даже забыли, что с вами встретились.
   Тогда мы пошли по дороге обратно. И обнаружили, что дорога-то есть, но она просто петляет между холмами, и никакого спуска в город и к реке не видно.
   Мы удивились - значит где-то мы пропустили поворот? Стали возвращаться - и тут поняли, что с нами действительно что-то не так. Потому что мы и кафе не смогли найти. Представляете? Ходили мы, ходили, то взад, то вперёд, вещи бросили - надоело нам с ними таскаться... Кругом одни холмы. И дорога. Потом за нами собака увязалась. Чёрная такая, остроухая. Большая. Идёт и идёт с нами - куда мы, туда и она. Красивая. Мы думали сначала, что она голодная, пытались объяснить, что у нас нет ничего, а потом поняли - нет, ей просто хочется бежать с нами. Она убегала далеко вперёд, потом возвращалась. И так - всё время. Мы тогда подумали - может, она знает - куда ведёт дорога? Только она, вроде, не знала, да, Бер? Наверно, как и мы - заблудилась в этих странных местах и искала выход - хоть куда-нибудь.
   Шли мы шли, уже утро забрежжило, и тут дорога стала меняться. Была асфальтовая, потом стала брусчатая. И холмы стали другие - лес появился вокруг. Дубовый, как в какой-нибудь Англии, или в Польше. Всё-таки, здесь-то дубов немного, а лесов дубовых - и вовсе не бывает.
   Вдруг слышим - колёса загремели за поворотом. Колёса - и, вроде, ещё подковы. Бац - выезжает повозка. А на ней старик. Как в сказке - седой, бородатый. В зелёном плаще, в шляпе. Капюшон откинут. Смотрит на нас, словно мы какие-то не такие. Притормозил. А на боку-то у него - вот Бер не даст соврать! - меч. Честное слово.
   Мы поздоровались, и он кивнул в ответ, но шляпы не снял. Мы подошли и стали спрашивать. Про город, про кафе. А он глядит, головой качает. А собака на него не лает, просто сидит и смотрит - то на нас, то на него, ждёт чего-то.
   Мы тогда говорим - нам бы до какого-нибудь жилья добраться: устали очень, и есть хочется. Он так же молча показывает - мол, залезайте в повозку. Мы и залезли...
  
   ______________________________________________________________
  
  
   ...Они залезли. Старик указал на большую охапку сена: мол, усаживайтесь, где помягче, - неловко, с грохотом развернул тяжёлую повозку на брусчатой дороге и взмахнул кнутом... - Но они видели - он не коснулся лошади, а кнут при взмахе вдруг превратился в россыпь серебристых огней и - расстаял... Пронзительный свист рассёк воздух. Свист, который закончился лёгким хлопком.
   У них потемнело в глазах. Воздух вскипел. Всё замедлилось и стало плоским, бесцветным. Всё побледнело и выцвело: небо, дубовый лес, дорога, повозка... И лошадь выцвела, почти исчезла. Не стало скорости, не стало времени. Вокруг была словно бы одна громадная выцветшая фтография, и изображение всё время как бы проявлялось - и никак не могло проявиться до конца. Вот как будто какое-то озеро - но нет, это скорее облако... Вот горный хребет - или это деловой центр огромного города? Что это колышется вокруг? Поля, что ли? Или они плывут на лодке, по морю, и старик правит? А они - на вёслах?
   И вот - снова повозка, но теперь вокруг уже не дубовый лес, а песок, дюны... Пустыня. И старика никакого нет, только мальчик стоит напротив, в двух шагах. А рядом - чёрный щенок. Только очень уж большой щенок. Да и мальчик что-то больно уж крупный. Не бывает таких мальчиков. Обыкновенный, светловолосый мальчишка. С веснушками, сероглазый, в выцветших джинсах, в оранжевой футболке с изображением - чаек, что ли? Скорее всего чаек - только глаза у чаек какие-то не такие.
   Стоит пацан, улыбается, упирается босыми ногами в рыжеватую пыль дороги... Ну и что, что вокруг пустыня, а ему - хоть бы хны... Не в том дело. Но почему же он такой громадный - с Беорниса ростом, никак не меньше!
   И тут они поглядели друг на друга: Беорнис и Пин Юджин. Потом поглядели - каждый - на свои руки и ноги. Потом - снова - друг на друга.
   Мальчик напротив стал смеяться. Сначала негромко. Потом - всё громче и громче. Потом смех его стал туманом. И сквозь туман пробивалось рыжее солнце. И туман чуть-чуть отодвинулся. Потом - ещё немного. И ещё. Теперь это была далёкая дымка, у самого горизонта. И там, далеко, из этой дымки поднимались горы. А неподалёку, шагах в десяти был перекрёсток, и на перекрёстке стоял дом.
   Они подошли.
   На крыльце оказался всё тот же чёрный щенок. Только теперь они разглядели, что грудка у щенка белая, и белый - кончик хвоста.
   А из дверей дома вышел мальчик. Он больше не смеялся. Только чуть улыбался уголками рта.
   - Привет, - сказал он, - ну, слава Богу - теперь хоть сами на себя похожи...
  
   _______________________________________________________________
  
  
   - Мы назвались, - сказал Бер, и он назвал своё имя, и пригласил нас поужинать и переночевать в его доме.
   - Кто он? - тихо спросил Лид.
   - Лиззард, - сказал Юк, - один из Хранителей и древних правителей Мира. Мастер Дорог.
   - Мастер, - переспросил я, не понимая.
   - Да, - подтвердил Юк, - только не спрашивайте - что это значит, мы всё равно не знаем. Он сказал - у нас были мозги набекрень, так он их слегка подправил, чтобы не было путанницы. Так, чуть-чуть подтолкнул. Ну вот, и нам сразу перестало казаться, что мы взрослые, видите? Оказывается, мы чуть не превратили его в настоящего старичка. Он сказал - сумасшедшие умеют и не такие вещи. А мы были немного сумасшедшие.
   - А теперь нет? - рассмеялся Витька-Кайо.
   - Теперь, вроде, нет, - улыбнулся Юк, - но он сказал - мы не сами свихнулись, нам помогли.
   - Это мне известно, - сухо сказал Лид, - а он про ленты не упоминал? Про чёрные ленты?
   - Нет, - уверенно сказал Юк.
   - Странно, - сказал Лид, - а вообще-то я слышал про этого Лиззарда. Знаете, сколько ему лет? Да вы всё равно не поверите. А что дальше было? Расскажите.
   - Дальше? Ну, мы долго у него были. У него хорошо так. Вокруг пустыня. Пески. Они поют. Потом звёзды высыпали. Мы пили сок. Из трав таких оранжевых. Они, по-моему, с другой планеты, эти травы. Вроде, ничего особенного когда пьёшь, но выпьешь чашку-другую - и как будто рюкзак сбросил, тяжёлый такой... И мир ярче. И он теперь всегда ярче, да, Бер?
   - Да, - сказал Бер, - да это, Юк, мы просто нездоровы были, наверно. Вот и всё. А теперь вот выздоровели, да?
   - Да, - сказал Юк.
   - Ну и вот, - сказал Юк, - и нам нисколько спать не хотелось, хотелось с ним подольше поговорить. Мы уже потом поняли - не мальчик он и не старик. Это мы из него сделали - сначала старика, а потом - мальчика. А могли бы сделать - облако, или дерево, или птицу.
   - Но как-то ведь он выглядит... - на самом деле, - пробормотал я, забыв, что сам-то уже как только не выглядел.
   - Выглядит-то выглядит, - сказал Юк, - как ты теперь выглядишь вот так, а когда-то - по-другому. Но суть-то твоя от этого не меняется.
   - Дак я о сути и спрашиваю, - не унимался я.
   - О сути? - переспросил он - и задумался, глядя в пламя костра.
   Потрескивали сухие ветки, искры летели в ночное небо - и исчезали. Только звёзды пылали непрерывно и яростно. И всё время дул ровный, плотный ветер. Он был немного влажный, у него был вкус моря. А вокруг были - сухие холмы. Было очень тихо. Посвист ветра и треск веток в костре, да редкие, странные выкрики птицы-сплюши только подчёркивали тишину.
   Я ждал. А Юк всё думал. Я не торопил его, хотя, возможно, у нас было не так много времени. И, может быть, разговор этот ничего не решал. Но нужен был этот вздох, тишина и треск веток, и сияние звёзд. Это и помогало - понять что-то. Не детали, а что-то главное. А потом уж можно идти дальше.
   - Мы все одинаковые, Джай, - сказал внезапно Лид.
   Я помолчал, ничего не понимая.
   - Послушай, - сказал Лид, - послушай: мы все состоим из одного. Камень и ветер, свет и любовь. Небо и и верность, звёзды и кровь.
   - Что это?! - воскликнул Бер.
   А я... я вдруг не выдержал. Раз - и я уже закрыл глаза, и слёзы глотаю, как дурак. Ну ничего, думаю, ничего, это ничего. А что - ничего?
   Но я не хотел, чтобы они видели. Даже они. А ведь ближе-то у меня никого нет.
   Но это, может, последние слёзы, думал я. От того, что я, кажется, начал понимать.
   Нет на самом деле никаких разных миров. Нет никаких перевоплощений. Есть только - свет. Да? В этом - тайна. Так было всегда, и так - будет всегда.
   И ещё я понял, что мы - всегда сидели у этого костра. И всегда сидим. И всегда будем сидеть - я, Лид, Юк, Бер и Витька.
   Нет... Я запутался. Потому что теперь - разве я там? Или всё-таки - там? То-есть, здесь?
   Нет. Это только слова. И однако...
   А Лид одной рукою осторожно взялся за моё плечо, а другой - ещё осторожнее - коснулся моего подбородка. И бережно приподнял моё лицо. Как маленькому.
   Потом я понял: это он не утешает меня, а хочет что-то показать. Чтобы не говорить слов. Может, небо?
   - Джай, - спокойно сказал Лид, - смотри. У тебя в глазах отражены звёзды. Думаешь, почему?
   Я ничего не думал. И мне было слегка неловко, от того, что Лид так меня держит. Я осторожно, чтобы не обидеть его, освободился.
   - Они же у всех отражаются, - пробормотал я, - звёзды...
   - Вот именно, - улыбнулся он, - понимаешь? Ты ведь сам это сказал. Они у всех отражаются. Звёзды. В этом и дело!
   Все молчали. Потом Юк нерешительно сказал:
   - Досказывать?
   Лид встал.
   - Люди, - сказал он, - времени нет. Давайте тушить костёр. Пошли.
   Мы не стали ни о чём спрашивать. Вроде, всё было ясно. Стали тушить костёр. Скоро стало темно - только звёзды по-прежнему сияли, да перед глазами плавали цветные пятна - в память о недавно горевшем оранжевом пламени.
   Мы постояли немного в темноте - чтобы глаза привыкли - и пошли по тропе, которая сама по себе была почему-то светлее холмов.
  

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

  
  

1998-2008

Буково-Екатеринбург.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"