В переводе сохранены стилистические и временные аномалии, а так же пунктуация оригинального текста.
Вчерашняя меланхолия
Vita Nuova
На склоне тусклой пустоты
Стоит мой тонкий кокон.
Давно увядшие цветы,
Седые лужи окон...
Мой тесный и бескрайний мир,
Мои молитвы всуе...
Печали пыльный эликсир
В моей крови танцует.
Рассвет усталости слепой
И пошлого глумленья,
Хромой дуэт с самим собой
И спетый хор сомненья,
Смертельный звон хрустальных ваз
О грёзы и надежды,
Святого старца робкий глаз
И смелый глаз невежды...
Всё это через щель в стене
Я постоянно вижу,
И те стенания извне
Я тайно ненавижу.
И этот крохотный изъян
Закрою я рукою,
И свет, струящийся из ран,
Белёсою луною
Войдёт в мой опустевший рай,
Откинув мыслей локон,
И, сдвинув старый мир на край,
Совьет мне новый кокон.
Зеркальная страница
Его жизнь до меня была светлым ключом, где тонули неясные тревоги, смежаясь паутиной навязанных слов, которые тихим шёпотом успокаивали волнующуюся поверхность.
До меня он был свят, не зная о том, что святость исключает истину. Бог мой, мой тайный и бредящий Боже, ему было так мало - тринадцать. Мы влились в жизнь друг друга так случайно, так бесповоротно и загадочно, что очнулись и смогли закрыть глаза только тогда, когда всё незаметно кончилось.
Нежность, мелькнувшая меж нами и окутавшая нас своим тёплым дыханием, ушла, оставив серебристый шлейф из глупых и неразгаданных сновидений.
И лишь потом мы поняли, что в нашей жизни минул очередной отрывок, откинув в разных книгах нашей сущности одну-единственную зеркальную страницу.
В этом нет горечи, нет сожаления, нет банальных фраз.
Мы просто стали памятью. Нежной, прохладной и услужливой памятью, верной птицей, чистящей своё оперение. Может быть, всё к лучшему.
Он был умен. Чертовски умен и проницателен для своих неполных тринадцати лет. Когда я разговаривал с ним, я постоянно ловил себя на нелестной мысли о нашем равенстве. Он был одним из тех, за кем я безропотно признавал право на собственное мнение.
Как же я в действительности к нему относился? Наша потусторонняя связь пугала яркими сполохами, но это лишь одна, хотя и большая часть наших путанных, ирреальных отношений. Итак, кем он был для меня? Любой найденный ответ будет дьявольски правдоподобен. И именно поэтому мы не стремились выяснить наши отношения. Подобные дезабилье приводили к странной судороге, пронизывавшей самые подвижные пласты наших неровных эмоций.
Но я всё и всегда усложняю. Я прекрасно помню, что он относился к жизни проще и тем был мудр.
Ну так, всё-таки, тонконогий философ, кем был для тебя этот вихрастый подросток? Открой книгу, посмотри в хрустальный шар.
Мальчишкой-любовником, безмерно страстным и ласковым одновременно? О да, Боже, да, только как же те слёзы в то дождливое утро на том каменном и душном балконе, откуда так ярко и нелепо в своей романтичной вульгарности видны Елисейские поля?
Взрослым другом, понимающим всё за нас обоих? Рад бы кивнуть, но как же те каждодневные пробежки до аптеки на соседней улице, когда у меня до зуда в горле ныло потрёпанное сердце?
Случайный прохожий? А та неземная утка под пивом, которой он однажды ошарашил меня после особо сбивчивого и суетливого дня?
И что было дальше?
Сложно, мой огненно-рыжий, колченогий Божок, ах как сложно. Хотя наиболее верный ответ уже выскочил меж избалованных пальцев. То вихрастое солнце, опалившее мои будуарные ресницы было полуночным одиноким бредом.
Моей зеркальной страницей.
Плач по Сальвадору
Theoretikos
Усни, Мой фавн, позволь забыть тебя
На то мгновение, пока Себя люблю Я,
Пока я в исступлении малюю
Последний крик сникающего дня.
(В слезах последних Мрачного Меня
Такой же Мрачный Я во сне целую).
Позволь забыть фасад Слепых Картин,
Рожденных и истерзанных на месте, -
Больной Приплод в задушенной невесте,
Оставшийся средь жёлтых душ Один.
(Извольте, седоумый господин,
Над той Одной ещё Одну повесьте!)
Идём Вдвоём по кривизне аллей,
На щупальца теней не наступая,
Но в них благословенно утопая...
И век багровость станет чуть светлей.
( О, глупый фавн, забудься, не жалей
О высоте
Обветренного
Рая...)
Лесное Вино Донасьена
В огненной воде не нашей юности...
В жаркой трясине моих истёртых временем воспоминаний, копившихся полусознательными бросками вглубь, недавно всплыло самое пыльное. Оно принесло мне терпкую боль, от которой порой шевелятся волоски между лопатками. (Вспомни меня, Донасьен, Жадный Француз, вспомни побочного сына, понявшего Радость Волнующей Терпкости... Кто просил тебя отравить меня этим вином?.)
Моя совестливая семья жила в тех благословенных Большим Дуэтом местах, которые изредка будоражат общественное сознание явленьем Светлоглазых Отпрысков. Они видят чуть дальше, слышат чуть тоньше, но ровным счетом ничего не понимают, когда смотрят в зеркало.
Жаль, что я не один из них. Иначе мне было бы суждено жить столько, сколько хочется. Всё дело в желании.
О, не смейтесь. Благочестивые Наперсники, не тешьтесь над судьбой бедного порочного сына своих родителей, передавших через морщины в крови тугую пену с вина из болотной осоки. Пожалейте меня, осыпьте прозрачным конфетти, уложите спать под влажным ворохом шипов-переростков, окаймленных нежной порослью молодых побегов. Взорвите меня, закройте глаза, которыми я в Остывающем Детстве увидел то, что всколыхнуло меня, покрыло мою младую голову (гладкую ещё, лишённую кровавых борозд от трясущихся пальцев) едва заметными капельками небесно-голубого нектара. Он снизошёл на меня, как дыхание Жалостливой Матери, в родстве с которой я ещё раз себе откажу.
Лесное озеро, в котором утопло моё желание не стареть, - это моя родина. Я вылупился на Свет Ничей из замшелой жемчужины. Меня так никто и не ждал.
А потом я стал обычным ребёнком, и здесь вам меня не обмануть, Я помню всё: вершины родительской ласки и занавески в Моей Комнате, потрёпанные Моим Ветром, сломанный мизинец и Лесное Озеро. Тогда в моих глазах оно было чем-то странным, чем-то таким, что забыли спрятать. Знал бы я, что это пробная картавая волна будущего пожара. Первый ласковый язычок.
Мне незачем помнить, как всё мелко начиналось, и именно поэтому я помню всё до мелочей. Мой первый взгляд, первая трещинка в тончайшей плёнке моего детства. Трепетная волна, охватывающая Существо Видящее, но не замечающее топи под ногами. И нагота, ни с чем не сравнимая нагота, обнажённость всех нервов, сухость двух сердец, попеременно бьющихся в уголках не моргающих глаз, жалобный и знойный зов откуда-то снизу, невидимый напряжённый луч, делящий пополам дрожь уставших рук и бесконечно расходящихся бёдер - и громкий серебристый лай, покрытый дрожащим могильным камнем. А потом сон, сон, сон, сон, сон, сон, сон и водоросли, опутывающие ресницы.
Смерть.
Загнанная судорога утопленника - любимое ощущение трясущегося мальчишки, скрытое мерным колыханием мокрых веток. А за ними - полудалекий ореол Смуглой Божественности, темнеющий в середине. И гимн. Взвивающийся Гимн Терпкости, летящий всё выше и выше, туда, где... волшебная хрипота гортанных песен. Жидкие жемчужинки, плывущие по чёрной воде.
И Ожидание следующего первого раза.
Эти строки - это память о тебе, мой первый лесной Аполлон, это колыбельная твоему жаркому телу, которое каждое летнее утро являлось передо мной из столь знакомых мне теперь глубин Лесного Озера.
Сафо
В желании всё изменить
Немало тайных нужд сокрыто,
Оно от скромности познанием закрыто.
Свивая образы в тугую нить,
Мы отрицаем Яркость вдохновенья,
Его первопричину - вожделенье
К тому, чего не суждено узнать,
К чему так благосклонны боги
И ревностны златые дроги,
Скрывающие кованую стать
Сафо! Ты знала цену Вдохновенья,
Того жеманного и тайного мгновенья,
Когда и ум , и каждый фибр души
Трепещут, сладостью объяты,
И вольных дум янтарные палаты
Полны здоровых лиц.
В нетронутой глуши
Хрустальных уголков заплаканного сердца
Всегда найдётся маленькая дверца
Для гордости.
И нам не укратить
Души подобострастные порывы.
Лишь звук - и шелохнётся живо
Желание всё изменить.
Сафо...
День Святого Тадеуша
О, Тадзио, ты слышишь, Тадзио,
Церковный смех?
Река улыбок и ужимок странных,
Шум разговоров нежеланных;
Беззвучный поцелуй - для всех,
Для нас - был громогласным грех,
Гул недомолвок беспрестанных.
В укор податливой волне
Надменной Водяной Столицы
Сквозь опротивевшие лица,
В невыразимой тишине
Мы не могли не торопиться.
О, Тадзио, мудреющий малыш...
Оставь меня...
Мой Тадзио, ты помнишь, Тадзио,
Мою печаль?..
Волна хмельной баркас качает,
Твоя семья меня не замечает...
Не верю, что тебе не жаль Беззвучных слов...
И ту святую даль,
Где длань твоя запретное венчанье назначает.
Прогулки по Корсо
Корсо - небольшая римская улочка,
соединяющая Колизей и площадь Венеции.
Она очень стара, возможно, более стара,
чем те два гиганта, что дают ей начало и конец.
Моя Корсо усыпана воспоминаниями, как опавшими листьями. Жутко и неспокойно на душе, жутко и неспокойно. В жестокой круговерти путающихся мыслей пролетает одна - светлая, лучистая, бьющая чистой кровью по сердцу. Она брезжит, угасая, бередит старые раны, подёрнутые высохшей изморозью. Слепит мои глаза, томя величием своего предназначения.
О, где тот Художник, что посмеет забыть эти выкипевшие чувства? Кто тот одарённый сверх всяческой меры Дальтоник, что сможет их освежить?
Воспрянь, оживи, разлей свободу, её приторный дух и неженскую жеманность, наплоди Нарциссов и владей ими вечно, понукая их изнеженными телами! Осади недалёкое бахвальство и спрячь, убери с глаз долой тот нелепый свет, что создал в спешке.
Берегись любящих тебя людей.
Но, впрочем, хватит, хватит, назад, в прошлое! Рим? Дальше! Серое небо? Дальше, дальше, туда, где темнеют светила! Соколиная охота, силки, ловушки, окрики, смелая поступь?.. Дальше, presto, дальше - прочь, нечистая сила, освободи путь! Метель, мороз, скрежещущие кости? Дальше, туда, где писано углем по чернилам! Барабанная дробь? Дальше! Скалы? Дальше! Мраморный саркофаг? Дальше..
К Нему.
Я веду свой отсчёт с букета белых роз. Как потом оказалось, их было ровно сто. Я открыл дверь своего дома и увидел их. Ясно помню ощущение того сумрачного дня, когда сотня Мёртвых Принцесс воззрилась на меня, неся в душу то, чего ждал, чего жаждал, чего просил у своих влажных глаз. В глубине букета я нашёл маленькое послание. Оно было отпечатано на чёрной тиснёной бумаге и состояло из четырёх строк. И строй этих букв до сих пор окружает меня во снах, успокаивая и беспокоя.
Это можно назвать первым свиданием. Он видел меня на Корсо, но я не видел его. Он заметил меня, выбрал моё бледное лицо из толпы и незаметно проводил до дома. На следующий день я получил первый букет. Позже были другие. А в целом их было ровно сто. Сто букетов на сто наших встреч. С каждым разом розы темнели и с каждым разом их становилось на одну меньше. В день его похорон я положил на могилу чёрную розу с белым простым листом бумаги, на котором были написаны четыре строки, что вознесли меня и дали сто раз взмахнуть крыльями. Я не плакал: ведь он был стар. Очень стар.
"Мне иногда кажется, что я старше своих родителей", - говаривал он. И тогда его сердце билось чаще, а я волновался за Его здоровье и плакал, косясь на иконы.
- Самое страшное - это Любовь, которая всегда кончается.
- Если б я мог, я бы отдал всё, чтобы её остановить.
- Радуйся, что Любовь остановить нельзя.
- Она бесконечна?
- Ей нет предела.
- Неужели хоть что-то в этом мире беспредельно?
- Если бы я лгал, то скалы под нашими ногами рухнули бы.
- Благо, что Ложь кончается ещё быстрей.
- Осень. Опять осень. А скоро зима. Вьюги. Метели.
Я помню этот разговор. Помню каждое слово. Мы стояли на побережье и бросали хлеб чайкам. Они летали над нами, крича о чём-то пламенно и грустно. Тогда он был уже очень слаб.
Он любил сухие цветы. В его кабинете на стенах висели маленькие букетики, которые он привёз из самых отдалённых уголков Земли. Он научил меня различать их по запаху. Погружаясь в пыльную пучину, я слышал Его дыхание за моей спиной. "Вдыхай не воздух, а аромат", - шептал он, и Его сухие руки касались моих плеч.
Мы гуляли с ним по Корсо. Чаще гуляли молча. Наши губы берегли нежность недавнего поцелуя. А руки были сжаты от невозможности многократно его повторить.
Сейчас я понимаю, что он держал меня на расстоянии. Расстоянии, равном Корсо.
Он умер тихо. Умер с улыбкой. Умер у меня на руках.
В памяти только две расщелины. Разговор на побережье. И четыре строки.
Тоскливо и холодно, сухо и безрассудно я твержу их как молитву, пугаясь желания всуе излить тот светлый образ Любви, что угасает ВЕЧНО...