На перекрестках улиц больших городов в свете дня всегда многолюдно, на перекрестках человеческих судеб в свете истого много разгадок странного. Много странностей и в моей биографии. Не странно ли: не будучи ни профессиональным физиком, ни дипломированным философом, Водолей однажды всерьез приступил к работе над созданием ТЕП и новой философской системы?
В детстве я не увлекался ни физикой, ни, тем более, философией. Физикой увлекалась сестра. Эля была старше меня на три года. Славный продукт своего времени, Элеонора мечтала стать астрофизиком. В СССР в 60 годы бурлила дискуссия между физиками и лириками. Эля собрала множество книг, отец ей всегда выписывал научно-популярные журналы. Водолей их тоже любил перелистывать, но Элеонора три года подряд пыталась поступить в престижнейшие ВУЗы страны: МГУ, МФТИ, МИФИ, ЛГУ. С третьего захода она поступила в ЛГУ. Через год, отдыхая на Рижском взморье, она утонула, оставляя в наследство мне разом постаревших родителей, свои книги, память о себе и о наших с ней спорах-разговорах.
Когда отец спрашивал меня, что из газет или журналов мне выписать, я отвечал коротко: "Советский спорт!" До сего дня я регулярно читаю только спортивные газеты, с удовольствием смотрю только спортивные программы ТВ, хотя особых талантов на спортивном поприще не проявлял. Особый талант у меня, говорят, был один - мой голос. Много тому свидетелей: я любил петь и в школьном хоре, и соло. Соловьем заливался, бывало, возвращаясь домой со свиданий.
Динь-ди-динь, динь-ди-динь...
Колокольчик звенит...
Этот звон, этот звук
Много мне говорит...
Соловей захлебывался, как только я закрывал калитку во двор. Четырехугольная, стянутая по диагоналям крест- накрест рама мигом сбивала во мне лирический настрой, ставя Водолея лицом к лицу с бездной. С какой бездной? Этого я понять не мог, я ее только чувствовал.
Перечеркнутый по диагоналям квадрат стал для Водолея постепенно символом всего таинственного, достойного размышлений. В школьные годы он помечал этим рисунком на полях книг сестры те мысли, которые были для меня не вполне ясными. В студенческие годы, помню, профессор привычно разъяснял будущим геологам суть закона единства и борьбы противоположностей. Профессор знал, что нам его философия - только обуза, но он был Педагогом. В его интонациях Водолей явно слышал звук того колокольчика. Водолей записал лекцию просто: закон единства и борьбы - перечеркнутый по диагоналям квадрат. На следующий день я забыл и про квадрат, и про закон. Жизнь бурлила во мне иногда молодеческим, иногда страшным задором.
Самое во мне страшное - тяга к спиртному. В молодости это бывало сильнее меня, это, увы, генетическое. Отец страдал тем же недугом. Он вырос в детдоме. Его отец, мой дед, спился в революционные годы. Прадед, говорили, тоже был знатным гулякой, на жизнь он зарабатывал, кочуя с одного праздника на другой в качестве то ли музыканта, то ли скомороха. Гармонь не сходила с его рук.
Отец, кстати, хорошо пел, завораживая застолье и без гармони. После очередной рюмки, размявшись в общем хоре, он лукаво щурился, поднимал руку и вдруг каким-то фальшивым тенорком, явно пародируя кого-то, запевал: "Однозвучно звенит колокольчик..." В конце этой фразы его запев обрывался, а рука тянулась к рюмке. Пропустив чарку, выражение его лица преображалось, напоминая теперь лик святого угодника Николая, под образом которого баба Нюра когда-то замаливала меня от беды. Самобытный баритон со множеством модуляций тембра разом заставлял утихнуть застолье, а мне было достаточно выслушать и запев, чтобы я стал бы не я, а был во вселенной один тот ямщик, чья песнь покрывала грустью и радостью все просторы. Как я любил отца, когда он пел!
Мать ненавидела его, когда он возвращался домой хмурым и подвыпившим. Знала: добром дело не кончится. Мы прятались по углам. Отец много работал, пил редко, но успевал накуролесить так, что в голове не укладывалось. "Ма-амочка,- оправдывался отец утром,- убей бог - не помню..." Мы не верили в его беспамятство, как не поверил суд и мне, когда я предстал перед ним за свои преступления, рассказывать о которых нет у меня ни сил, ни желания.
Наверное, если копнуть родословную до былинных времен, там бы наверняка нашелся какой-нибудь гусляр-баян - мой пращур, который с удовольствием потягивал медок на княжеском подворье. По себе чувствую: доведись мне в расцвете сил оказаться на том дворе, не вдарил бы в грязь лицом, заворожил бы хоть князя, а хоть и царя-батюшку. Впрочем, при царях вольным баянам воли уже не было, не потому ли часть из них деградировали в скоморохи, другие же и вовсе - в бродяг-разбойников. Сколько их, моих предков, прошло по этапам в Сибирь - бог весть! Не мне их судить.
Теперь я верю отцу, я на собственной шкуре познал, какой страшный зверь таится во мне. Я с ним борюсь, я могу не пить месяцами, годами, но: "Господи,- говорю я себе, поднимая в очередной раз очередную рюмку,- только не лишай меня памяти, не буди во мне страшного зверя". Мне теперь удается остановиться вовремя, в молодости иногда не удавалось, тогда и случилась беда. Но не зря говорят: "Нет худа без добра ".