Случай привёл меня в газету "Познание-зло?". Главный просил заглянуть, дабы обсудить мою заметку о причудах самодержца российского Александра Павловича. Редактор, хотя и был физиком, но проявлял нешуточный интерес к всевозможным деятелям минувших исторических эпох. Когда же речь заходила о всякого рода психических отклонениях высокопоставленных типов, то его охватывало состояние близкое к безумию. Одним словом, нравилось ему выискивать самые постыдные грани человеческой души у давно умерших правителей.
Дело было на благовещение, и тамошний народ предавался по этому поводу возлиянию. Я не преминул присоединиться и вскоре предметом разговора стал не Александров мистицизм, сделавшийся заметным и небезопасным в описываемый период, а чёрт знает что. Всякий знает, о чём говорят люди, пребывая в изрядном подпитии.
Однако по прошествии времени, когда выпивка уже закончилась и сотрудники потянулись к выходу, редактор тронул меня за рукав. Это был плотный господин пенсионного возраста с притворным и плохо выбритым лицом. Находясь в его обществе, у меня обычно возникало желание вести себя настороже, ибо люди с подобными лицами склонны к неожиданным пакостям.
- Э-э, Петров, погоди чуток, - сказал он мне.
Я остался. Чанышев, так звали редактора, пошарил в ящике стола и выудил оттуда плоскую бутылочку без этикетки. Я тяжко вздохнул, почуяв сивушный запах и мысленно приготовился к завтрашнему похмельному утру. Махнув стопку, Чанышев вновь пошарил в столе, но на этот раз достал измятый почтовый конверт.
- Вот, - сказал он, - самотёк. От краеведа из Батайска.
Я взял письмо, и мы простились. Поутру, одолев известную болезнь, я вспомнил о нём. На первой страничке значилось:
"Считаю полезным приобщить этот материал, как памятник исторической эпохе. Быть может исследователям настоящего эти заметки помогут разобраться в том, когда и как всё Это началось. С уважением краевед-любитель Котов Валентин Ефимович". Я загрустил. В голове снова загудело, и подвергать её атаке рассуждениями провинциального любителя не хотелось. В конверте оказались вовсе не философические изыски неизвестного мне Котова, а от руки переписанный с оригинала дневник некоего обывателя позапрошлого века.
"Жизнеописание поручика лейб-гвардии Яузского полка Кустова Александра Васильевича. Представляю собственноручное изложение некоторых обстоятельств жизни моей. Итак, в конце 1830 года настигла меня ипохондрия. Слабость эта разрушила совершенно моё душевное спокойствие. Вызвана она была не иначе, как богопротивной привязанностью моею к горничной девке. Не в силах я был преодолеть страсть постыдную, что и привело впоследствии к телесному расстройству.
Пользовал меня штаб-лекарь нашего лейб-гвардии Яузского полка Красич. Человек немолодой, повидавший на своём веку. В нашем кругу слыл он материалистом, а кое-кто считал его и вовсе мошенником. Поговаривали, будто бы не гнушался он коммерцией самого тёмного свойства. Такое сложилось о нём понятие. В лечении он придерживался исключительно кровопусканию, слабительному и пиявкам, что прикладывались к вискам. Облегчения они не приносили, но заметно меня ослабляли.
В тот вечер Красич выглядел несколько рассеянным. "Ну, поручик, - говорит он мне, сбросив шинель, - приступим к исцелению плоти". Проведя процедуры, он уселся у печи, закурил сигару и принялся наблюдать за Васькой, денщиком моим, что проворно сервировал столик. Ничего особенного, обычный походный ужин русского офицера: немного ломтиков холодного говяжьего языка с хреном, тонко нарезанное малороссийское сало, солёные огурцы, вино и ещё бог весть что, из памяти выветрилось за ненадобностью. В то время я снимал флигель на Поварской у вдовы купца Ерошкина. Флигель, хотя и был невелик, о трёх комнатах, но вполне мне подходящий. Кухарку не держал за экономией. Всем управлял Васька. "Помните, Александр Васильевич, - говорит мне Красич, - как летом в Севастополе убили Столыпина?". - "Как же, - отвечаю, - губернаторов не каждый день жизни лишают в отечестве нашем любезном". - "Так вот, внучатый племянничек убиенного презабавный, знаете ли, стих сочинил. Вроде как стих-мечта, видение. "Предсказание" называется". - "Он что же пророк?", - вяло, откликнулся я, вовсе не потому, что меня заинтересовал "племянничек", а исключительно из вежливости, поддерживая разговор. К тому же кровопускание заметно ослабило дух мой и не хотелось затягивать пустой разговор. - "Очень может стать, - задумчиво отозвался Красич и прибавил: - А винцо ваше, Александр Васильевич, дрянь. Вы совершенно напрасно берёте его у этого плута Фёдорова. Бог весть чего он продаёт. Покупайте у Клюге, немец не обманет". - "Так Клюге три шкуры дерёт". Я стал тяготиться Красичем и что-то ещё промычал в надежде, что тот вскоре уберётся. Но Красич дымил сигарой, и убираться не собирался. Меж тем головокружение моё усиливалось, Красич же продолжал пытку: "Как там, у господина сочинителя: "...Когда царей корона упадет; забудет чернь к ним прежнюю любовь...". Такие времена пророчит нам юноша. И что же, очень может быть. В наше время духовное открыто преимущество между низшим классом. Окованный прелестями европейского просвещения вельможный класс не имеет времени предаваться душеспасительным размышлением. Он служит утончённому миру похоти мирской". - "Что вы такое говорите?! - возмутился я. - Сердце Царей в руке Бога". - "Именно, друг мой! - воскликнул эскулап. - Пройдёт лет полтораста и первым лицом в империи сделается нижний полицейский чин. Не дворянин с университетским образованием, а тупое животное, наделённое примитивными инстинктами. Не без ведома божьего, как вы изволите понимать. И царь, чьё сердце в деснице Создателя, будет под стать тому надзирателю. Так-то вот". - "Но корона к тому времени упадёт", - подпустил я сарказму. - "Ну, что-то же будет управлять всем этим сбродом, нами, то есть". Неожиданно Красич засобирался восвояси и минуту спустя покинул меня. Через несколько времени пришла Настя".
На этом история поручика, описанная "собственноручно", обрывалась. Имелась приписка краеведа-любителя: "Александр Васильевич Кустов, поручик лейб-гвардии Яузского полка в декабре 1830 года был удалён из гвардии и направлен в армию. Скоропостижно скончался в Москве, так и не успев выехать к месту назначения. Котов".
Вот такое жизнеописание. Испытав лёгкое разочарование, я позвонил в редакцию. Чанышев был на месте, и мы договорились о встрече.
Весна брала своё. Солнце припекало и московские жители, торопя события, сменили гардероб. Уставшему от зимних холодов и слякоти горожанину виделось лето. Я также не стал облачаться в плащ и заспешил в редакцию. По пути возле гастронома толпился народ и я, продираясь меж людьми, кого-то неловко толкнул. Послышались проклятия и через мгновение чьи-то железные пальцы ухватились за моё плечо.
- Ты что же, хорёк, людей не видишь?
Оборотившись, я увидал харю. Старина Брейгель питал слабость к подобным лицам. Кто помнит его картину "Битва Масленицы и Поста", тот поймёт меня. Впрочем, сержант не был калекой, в отличие от нарисованных нищих. Он возвышался надо мною глыбой. Автомат, что висел на его брюхе, колыхался в такт яростному дыханию. Меня буравили заплывшие глазки налитые вселенской злобой. Я съёжился. В голове лихорадочно пронеслось: каждый имеет право на жизнь. Потом мысли спутались и подумалось: Россия демократическое правовое государство; человек, его права и свободы являются высшей ценностью, и что-то ещё. Фальшивая, мнимая память вытаскивала из потаённых уголков мозга лживые штампы где-то слышимые раньше. Но наступил момент просветления. Я вдруг отчётливо осознал, что паспорт свой оставил во внутреннем кармане плаща.
В клетке стоял тошнотворный запах человеческого горя. Всё это время я пребывал в скотской тесноте. Публика, населившая эти решётчатые стены, казалась разношёрстной. Здесь были и опустившиеся типы, и люди нездешнего облика - приезжие издалека, встречались бедолаги вроде меня, схваченные по причине отсутствия паспорта. Один бывалый субъект шепнул, что мы - те, кто без документов - возможно, повысим показатели раскрываемости всевозможных преступлений. Время от времени кого-то вталкивали вовнутрь клетки, после уводили, но я оставался сидеть на скамейке и разглядывать заплёванный пол. Конечно же, я не только изучал мерзкие плевки, я ещё прислушивался к пульсу, что возник у меня в разбитых губах, к довольно ощутимой боли в спине, к подступающей тошноте. Я довольно быстро перестал требовать что-либо, ибо всякий раз, когда я открывал рот, мне его закрывали известным способом. К последствиям этого способа я теперь и прислушивался. Беда моя заключалась в том, что вместе с паспортом я оставил в плаще и кошелёк.
Так я провёл остаток дня. Клетка, это новое моё жилище, заметно опустела. Ближе к полуночи меня выпустили. Дежурный милицейский чин напутствовал меня словами, дескать, счастливчик я, ибо сержант - добрая душа - не настаивает на возбуждении дела о нападении на него при исполнении. "Легко отделался", - констатировал он. Но в суд сходить поутру придётся, мол, формальность соблюсти и административный штраф заплатить. Посоветовал, чтоб со всем этим, кисть руки его обозначила в воздухе овал возле моего лица, я в травмпункт не совался и глупых заявлений не сочинял. Должен сказать, что совету я внял, так как жаль себя стало. Вздохнув полной грудью, я побрёл домой.
Доковыляв до постели, я рухнул в неё и забылся. Утром, силясь мысленно соединить осколки вчерашних событий, я испытал стыд. Всякий, узнав о моём позоре, станет гнушаться мною, думал я. Как жить с этим? "Настанет год, России чёрный год...", - пронеслось в голове. Откуда эта строчка? - силился я вспомнить. От напряжения мозг расширился, и я физически ощутил, тесноту черепной коробки. Между тем в висках стучало: "Когда детей, когда невинных жён/ Низвергнутый не защитит закон...". Из подсознания всплывали новые строчки привязавшихся ненавистных виршей. Надо было брать себя в руки или сходить с ума. Сил на первое не хватало, второго не хотелось. И тут я вспомнил, что фемида должна меня сегодня примирить с этим миром.
После суда я в полной мере осознал себя "хорьком". Как правильно определил меня в оные красномордый сержант. Да он философ, этот современный городовой. Он тонкий ум, мыслитель, умница! Увидав своё место, я несколько успокоился. Наивный мудрец Конфуций. Он полагал, что если возвышать бесчестных, ставя их над честными, то народ не покорится. Но народ состоит не из честных и бессчетных, а из хорьков и брейгелевских персонажей. Вот из кого состоит народ. Оттого и нет непокорности, есть добротные стальные клетки.
В редакцию идти не хотелось. Я позвонил Чанышеву и в двух словах объяснил моё хорьковое положение. Тот долго молчал, сопел в трубку, буркнул: "Ладно. На неделе заходи", на том и кончили.
К концу недели, когда события злополучного дня слегка стёрлись в моём разогретом воображении, я, наконец, пришёл в "Познание-зло?" Чанышева на месте не оказалось. Мне передали от него записку.
"Как-то я наблюдал птиц. Повинуясь вдруг возникшему внутреннему зову, они одновременно снялись и улетели прочь. Все. Жутковатое зрелище. Это были дрозды. Прочие твари небесные продолжали своё жалкое существование. Дрозды же сорвались, образовав тучу, панически заметались и, увлекаемые неведомой силой, понеслись на восток. Собрав крупицы своих разрозненных и позабытых знаний (по образованию, как ты знаешь, я физик), мне удалось разгадать природу этой силы. В разгадке повинно письмо Котова, любителя-краеведа. Помнишь, поручик описывает свой разговор с доктором? Убийство Столыпина и проч. Столыпин был губернатором, то есть человеком особого рода или лучше сказать класса, может даже вида. Дрозды, как ты понимаешь, не синицы какие-нибудь. Это другие птицы. Хотя у губернатора мало видимых отличий от поручика или лейб-медика, однако, внутренне эти существа поражают непохожестью. Между губернатором и вице-губернатором различий много больше, чем между китайцем и негром. Так вот, я нащупал гармоники, посредством излучения коих можно увлечь тех или иных людей. Помнишь крысолова с его волшебной дудочкой? Причём, слегка варьируя частотой, нетрудно утянуть людей разной душевной конституции. Вопрос только в грани между человеком-негодяем и человеком-человеком.
Так или иначе, я собрал излучатель. Я долго бился над комбинациями гармоник и их амплитудами. Выяснялось, что в разное время суток человек воспринимает их избирательно, как полосовой фильтр. Облучившись, всякий теряет индивидуальность, самоконтроль.
На сегодня я назначил эксперимент. Сегодня станет ясно: кто есть кто. Я проведу селекцию и соберу всю дрянь, все эти человеческие отбросы на Ходынском поле, там, где когда-то был аэродром. Пусть полюбуются на себя! Чанышев".
Прочитав, я почувствовал рождающуюся смутную тревогу. Нечто особенное и важное, что должно вот-вот произойти, требовало от меня действия. Я подошёл к окну. Что-то странным мне показалось в поведении людей. Все они почему-то шли в одну сторону. Мне стало любопытно, и я решил выйти из редакции. В толпе мелькнула знакомая приземистая фигура. Чанышев! - узнал я. В ту же минуту я вспомнил: "В тот день явится мощный человек,/ И ты его узнаешь - и поймёшь:/ Зачем в его руке булатный нож:/И горе для тебя! - твой плач, твой стон/ Ему тогда покажется смешон...". Меня наполнило чувство восторга и умиления. Все эти люди, что теснились на тротуаре стали мне близки. В следующую минуту я радостно присоединился к ним.