Феакийские корабли. Фантасмагория
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Вынужденное предисловие к вынужденной публикации. Не знаю, кто и каким образом опубликовал этот мой роман в "либрусеке" (вот здесь: http://lib.rus.ec/b/47070/read), но сделал он это: а) без моего разрешения; б) технически безобразно. Самые большие безобразия - это многочисленные лакуны, уродующие мой текст. Читателям "самиздата" предоставляю текст, не искаженный пиратами с "либрусека".
|
Изменяется ли Вселенная, когда на нее смотрит мышь?
(Нешуточный вопрос физиков)
Кормщик не правит в морях кораблем феакийским; руля мы
Нужного каждому судну, на наших судах не имеем;
Сами они понимают своих корабельщиков мысли;
Сами находят они и жилища людей, и поля их
Тучнообильные; быстро они все моря обтекают,
Мглой и туманом одетые; нет никогда им боязни
Вред на волнах претерпеть иль от бури в пучине погибнуть.
(Гомер. Одиссея, песнь восьмая.)
Часть I. Пусть Демодок поёт
Глава I. Боги стерпят
Гулко глотая неразбавленное вино, Алкиной опорожнил двудонный золотой кубок, со стуком поставил его на гладкий стол, шумно перевёл дух и возгласил:
-- Пусть Демодок поёт!
Гости заёрзали в креслах, с сожалением отодвигая от себя полные блюда, усердно отдуваясь и крякая -- дабы показать, что вот и они насытились и теперь желают того же, чего желает царь: плясок и анекдотов. Самые верноподданные с шелестом вытирали о плащи жирные пальцы. Понтоной еле слышно возник рядом, готовясь подхватить медное блюдо с колен певца.
Демодок не спешил, обстоятельно высасывал остатки мозга из хребтовой косточки вепря: ему не следовало спешить. Угождать -- ещё не значит угодничать. Пусть Понтоной угодничает.
Быстрые упругие шаги танцоров приблизились к певцу, окружили, замерли в ожидании.
Подождут.
Лира над его головой отозвалась на чьё-то неловкое прикосновение (Понтоной, конечно! Услужливый дурак...), и танцоры одновременно вздрогнули, нервно переступив с ноги на ногу. Певец нахмурился. Не поднимая головы от блюда, чуть повел бровью в сторону дерзеца: ему, аэду, осмелился напомнить о его слепоте! Демодок отлично знает, где висит его инструмент, и, хоть с трудом, но может дотянуться до него сам. Кстати, могли бы и пониже вбить крюк.
А спешить не следует. В этом позвонке ещё много вкусного жирного мозга -- если не удаётся высосать, можно попробовать достать языком. И вино, звонко льющееся в золотой Алкиноев кубок, предназначено, конечно, ему, Демодоку. Так и есть: Понтоной уже бежит к царскому столу, бухая ножищами по гладко утоптанному полу, и сейчас на цыпочках двинется обратно, двумя руками держа перед собой полный кубок. Пока несёт, можно подумать, чем угодить царю.
Нрав у царя Алкиноя неровен и крут, а хмель не всегда лёгок. Правда, сегодня царь привечает высокого гостя -- равного себе или почти равного, -- а значит, вряд ли станет показывать своё неудовольствие. Но лучше всё-таки угодить: сегодняшний пир -- не последний. Алкиной любит пиры, не упускает малейшего повода попировать. Правильно делает. Нигде ещё Демодок не пел так часто, как здесь, в благословенной Схерии. И нигде ещё так часто не бывал сыт.
Понтоной уже стоял рядом, зычно возглашая о царской милости и о том, что гости жаждут веселья. Демодок с сожалением отложил кость, тщательно вытер пальцы о хитон на груди и протянул руки. Понтоной осторожно вложил в них тяжёлый кубок, поспешно и ловко убрал с колен певца блюдо. Демодок встал.
Феакийское вино терпко и вкусно, но кубок был чересчур вместителен и налит до краёв. Поэтому, прежде, чем осушить его, Демодок высоко поднял кубок и совершил щедрое возлиянье богам. Гости одобрительно зашумели: сейчас они от души посмеются над бессмертными!
Ну что ж, певец не обманет их ожиданий. А боги стерпят. Боги всё терпят.
"Многовато отлил", -- подумал Демодок, осушив кубок и с поклоном в сторону царского стола возвращая его Понтоною. Привстав на цыпочки, нащупал и снял со столба лиру, накинул на плечо потёртый ремень. Поднял руку. Почти услышал, как напряглись тугие мышцы танцоров. "Боги стерпят, -- ещё раз подумал он, привычно проникая взором в обитель бессмертных. -- Боги всегда были послушны моему инструменту..." -- и ударил по струнам.
Как всегда, Демодок не знал заранее, о чём будет петь и как на сей раз поведут себя боги. Не знал, кто из них останется в дураках и по какой причине. Знал (помнил) только одно: ни в коем случае нельзя смеяться над Посейдоном. Феакийцы, издревле искусные корабельщики, чтут и боятся этого бога и не простят певцу дерзкого слова о земледержце. Точно так же, как на острове Лемнос ему не простили бы насмешек над хромоногим Гефестом. А в пышнолесистой Аркадии его, ещё молодого, самонадеянного и почти зрячего, побили камнями за нелестное упоминание о Гермесе -- тогда-то он и ослеп окончательно. Люди не могут обходиться без жестоких богов, видя в них оправдание своей жестокости.
Ну, а Схерия чтит Посейдона. Учтём.
Демодок запел.
Слушая звон наковальни Гефеста, следя за его искусной работой (почему-то с неё начинается новый, ещё неизвестный ему самому анекдот), Демодок глаз не спускал с Посейдона, которого не было, к счастью, ни в кузне Гефеста, ни рядом. Владыка морей, колебатель земли, отложив свой трезубец, пировал на Олимпе. Льстиво хихикая, лез на глаза Вседержителю Зевсу. Пусть. Пусть он будет подальше от кузницы, где вызревают смешные события, где в чёрном дыму и в багровых отсветах горна тоненько, самой высокой струной Демодоковой лиры, звенит наковальня, где некрасивый, хромой и угрюмый Гефест, ловко орудуя молотом, злобно бормочет под нос, отругиваясь от бестолковых вопросов Гермеса -- своего не в меру любопытного сводного братца.
Что он кует, что он кует... Какая Гермесу разница, что он кует? Спроси у папы, папа всё знает. Куда руки суёшь! Отскочь, палец прищемишь... Нет, это не кресло для Геры. Мамаша ещё старого кресла забыть не может -- вон оно, валяется в самом темном углу кузницы. Сколько она в нём просидела, встать не могла? Две недели? То-то. Будет знать, как изгаляться над хромым сыном. Нет, это не механический слуга -- зачем мне ещё один? Я не люблю повторяться... Надо же, какой догадливый! Конечно, это не золото. И не медь. Железо -- слыхал о таком металле? Необыкновенно прочная штука... Меч? А что, железный меч -- дело хорошее, надо будет подумать. Но это не меч. Для меча этот прут слишком тонок. А для стрелы -- длинён. И тоже тонок...
Заготовка всё более истончалась под быстрыми ударами Гефестова молота, становилась длинной упругой проволокой -- вот она уже не толще конского волоса, вот и вовсе пропала из глаз, а Гефест всё недоволен своей работой, всё рассыпает по кузнице нежный высокий звон (ноги танцоров едва поспевают за переборами Демодоковой лиры), и всё это время глупые вопросы Гермеса перемежаются уклончивым бормотаньем хромого бога.
-- Да отстанешь ты от меня или нет? -- раздраженно воскликнул Гефест, отложив, наконец, молот. Ловко и быстро смотал невидимую железную нить, швырнул ещё горячий, красно светящийся моток в угол, и в углу звякнуло. -- Что я кую, что я кую... А Демодок его знает, что я кую и зачем это надо! -- и, ухватив огромные медные клещи, он потащил из горна новую заготовку.
-- Демодок? -- испуганно переспросил Гермес и настороженно огляделся. -- Слушай, дорогой братец, я тут с тобой заболтался, а ведь у меня дела! Только сейчас вспомнил, что папа Зевс послал меня за... Ну, тебе это неинтересно. Трудись, не буду мешать. Пока! -- и Гермеса не стало.
Демодок усмехнулся, не разжимая губ: гостям эти реплики богов слышать не обязательно. Не так поймут.
Ну-с, работой Гефеста гости в достаточной степени заинтригованы, а что там у нас на Олимпе?
На Олимпе было ничего себе: бессмертные веселились. Как всегда. Пили, плясали, плели между делом интриги. Вершили судьбы... Посейдон развлекал Громовержца, упорно продвигаясь к какой-то своей цели. Вот и славно, пускай себе продвигается. Аполлон скучал: его порядком развезло от нектара, он с механическим упорством терзал золотые струны своей кифары и клевал носом. Незамужние хариты вяло вышагивали по кругу.
И это называется хоровод? Только что руки за спину не заложили! (Откуда это? Ладно, потом...) Эх вы, олимпийцы, ну что б вы без меня делали?
Демодок поудобнее перехватил лиру и выдал подряд три развесёлых перебора с подстуком. Аполлон встрепенулся, прислушался, блеснул певцу благодарной улыбкой и забренчал порезвее, на лету схватывая подсказанные аккорды. Взвились одежды харит, замелькали в разрезах стройные ножки и вечно юные упругие перси с нецелованными сосками. Другое дело!
Мрачный задира Арей оторвался от профессионального созерцания очередной драчки внизу и заоглядывался насчёт кому бы врезать. Для начала. Ближе всех к нему сидела Афина Паллада -- строгая и трезвая воительница; но она для того и была так близко, чтобы в корне пресекать Ареевы поползновения. А вот затылок дяди Посейдона -- как раз на расстоянии вытянутой руки. И трезубец его закатился под стол -- пока-то нашарит...
Стоп. Только не это! Схерия чтит Посейдона.
Демодок пристально посмотрел на Афину и двинул бровью. Та, спохватившись, немедленно возложила свою тяжкую длань на плечо брата. Арей засопел, зыркнул на сестру и сел прямо, но Афина, не удовлетворившись этим, легонько шлепнула его по запястью. Арей скосил глаза, демонстративно отвел руку в сторону и, разжав кулак, небрежно выронил на траву смятый золотой кубок -- безнадёжно испорченное серийное изделие Гефеста. Подлетевший на цыпочках Ганимед тут же водрузил на стол новый кубок. Полный.
Хариты плясали.
Арей нехотя пригубил из нового кубка и покосился вниз. Драчка внизу, увы, закончилась, и кто там кого победил -- непонятно. Да и какая разница, если всего четыреста трупов. (Их количество Арей умел определять на глазок -- и довольно точно, ошибаясь не более, чем на полсотни. В меньшую сторону, разумеется.) Всего четыреста трупов -- а стонов-то, а ликований! Тьфу. Арей глянул с подозрением на сестру: не она ли распорядилась? А что, вполне в духе Афинки: "победа малой кровью". Смотреть противно на такую победу. И вот так всегда: стоит на миг отвернуться -- и... Отчаявшись по-настоящему развлечься, Арей присосался к кубку, исподлобья наблюдая за пляской харит. Одежды юных прелестниц взвивались и опадали в таком бешеном темпе, что и не было их видно -- одежд. Однако и сами девчонки (вертлявые бестии!) кружились и подпрыгивали с не меньшей резвостью -- разглядеть что-нибудь было весьма непросто. И незаметно для себя Арей увлёкся этой достойной целью.
Ну, наконец-то!
Демодок облегчённо перевёл дух и с удивлением услышал три властных, требовательных хлопка. Радостно загалдели Алкиноевы гости, и что-то едва уловимо переменилось в танце, хотя ни ритма, ни рисунка мелодии Демодок не менял... Ах, вот оно что! Певец улыбнулся, различив среди грубого скрипа кож и бряцанья медных браслетов шелесты тонкой шерстяной ткани и нежное позвякивание золотых украшений. Это царь Алкиной, возбудясь описанием пляски богинь, трижды хлопнул в ладоши -- и стайка юных наложниц присоединилась к танцорам. Правильно: лучше один раз увидеть...
Вздохнув незаметно о том, что смертные девы давно и надёжно сокрыты от его взоров, певец, не прерывая мелодии, опять отыскал взглядом Арея. Увлёкся, драчун! Задышал, раскраснелся. Глаза бегают, рот приоткрыт, брови азартно подняты -- хорош! Ну, последний штришок...
Прежде чем наложить его, Демодок мельком глянул на Посейдона. Тот, ничего не замечая вокруг, уже вплотную придвинулся к Зевсу и что-то ему горячо втолковывал, овладев наконец высоким вниманием. Громовержец мерно кивал, супил брови, усиленно морщил царственное чело. Демодок прислушался: речь шла о каких-то кораблях, о наглости смертных, дерзающих безопасно бороздить море, о том, что настала пора положить предел и пресуществить угрозу, поскольку авторитет страдает -- на это Посейдон особенно напирал. А потом вдруг стал перечислять имена -- знакомые, полузнакомые и совсем не знакомые Демодоку, причём имя царя Алкиноя было тоже помянуто, но в середине списка и без должной к царю благосклонности. Вряд ли такой разговор понравится феакийцам.
И Демодок решил не разглашать зреющую интригу, не имевшую, к тому же, никакого отношения к замыслу, а дождался, пока Алкиноевы гости притихли, насладясь пляской, и подмигнул харитам. Подмигнул и указал им глазами сначала на Арея, который уже поёрзывал в кресле и сучил ногами от возбуждения, а потом на Афродиту -- супругу хромого Гефеста, скромно стоявшую в стороне. Прелестницы мигом сообразили, что от них требуется, переглянулись, захохотали и, хохоча, втащили пенорождённую в круг.
Афродита немножко поотнекивалась, но тут Аполлон с подачи Демодока выдал такой невообразимый фортель на своём инструменте, что богиня махнула на всё рукой, стала в третью позицию, повела плечами, притопнула -- и плавно взмахнула туникой, нечаянно обнажив... Это было последней каплей: Арей, грохоча медными доспехами, круша и опрокидывая мебель, устремился к цели.
Боги не особенно удивились его поведению.
Афина Паллада дёрнула острым плечом и отвернулась: ей-то что, лишь бы в драку не лез. Аполлон самозабвенно бренчал, выдавая искусство Демодока за своё собственное. Хариты расступились перед воякой и снова сомкнули круг -- они были в курсе. Гефест всё ещё работал в своей кузне. Остальные, поскольку лично их это не задевало, сделали вид, что ничего не заметили.
Один только Зевс обернулся на шум и некоторое время с удивлением наблюдал неуклюжие коленца Арея. Даже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но сразу передумал и поспешно отвёл глаза, опять преклонив ухо к устам морского владыки.
Демодока эта его поспешность насторожила, но разбираться и вникать было некогда, потому что Арей уже сгрёб чужую жену в охапку и, осыпаемый на бегу щипками и оплеухами, почесал вниз по склону горы -- по направлению к ближайшей оливковой роще. Хариты с визгом порскнули во все стороны.
Великие боги! Демодок растерянно огляделся. Великие боги пировали, и никому из них ни до чего не было дела. Нет, это уж слишком. Демодок всегда считал Арея уличной шпаной, уголовником, хамом, дорвавшимся до бессмертия и потому потерявшим страх, который в лучшие времена заменял бы ему совесть. Но ведь это же была метафора -- такое представление об Арее! Ведь это же нельзя понимать буквально! Надо было вмешаться -- и побыстрее.
Демодок отыскал взглядом Эрота, выдернул его вместе с луком и колчаном из-за пиршественного стола и поставил перед собой.
-- Цель видишь? -- спросил он, указав на удиравшего хулигана. Эрот важно кивнул, дожёвывая.
-- Огонь! -- скомандовал Демодок.
-- Бешполежно... -- Эрот глотнул и задумчиво покачал головой. -- Вот если бы он её на плече нёс, как барана -- тогда можно бы. А так медный панцирь благородного бога надёжно экранирует его жертву.
-- Жертву? -- переспросил Демодок. -- Зачем же стрелять в жертву?
-- А в кого? -- удивился Эрот.
-- В Арея, конечно! Пусть он почувствует к ней любовь и... ну, там... нежность, что ли. Уважение, в конце концов!
-- Он её и так любит, -- Эрот заморгал. -- Видно же!
-- Это вы называете любовью? -- горько произнёс Демодок.
-- Так ведь похитил! -- проникновенно сказал Эрот. -- Значит воспылал. Страстью...
-- Да... -- Демодок сокрушённо покивал. -- Да, конечно. Я всё забываю, что вы не люди. Вы боги. Ни ума, ни фантазии -- сплошное могущество.
-- Так я пошёл? -- вопросил Эрот.
-- Нет, погоди! Понимаешь... -- Демодок замялся. -- Ведь она-то к нему не пылает, понимаешь? А этот уголовник её всё равно изнасилует...
-- Связь без взаимности греховна, -- важно согласился Эрот.
-- Вот я и говорю!.. -- Арей уже преодолел половину расстояния до рощи, времени почти не оставалось, но Демодок задал-таки ещё один вопрос. Он давно собирался задать его Эроту, да всё не представлялось удобного случая. -- Чем у тебя начинены стрелы? -- спросил он как можно небрежнее.
-- Любовью, -- самоуверенно изрек Эрот.
Демодок бешено глянул на него, но сдержался и отвёл взор.
-- Любовью, -- бормотнул он сквозь зубы. -- Ампула с "амбасексом" -- и вся любовь.
-- Что?
-- Так, ничего... -- Всё-таки надо было решаться, и Демодок решился. -- Стреляй в жертву! -- приказал он.
-- Так ведь броня экранирует, -- напомнил Эрот. -- Двойная: наспинная и нагрудная. Вот если бы он её на плече нёс, или повернулся бы...
-- Разговорчики в строю! -- прервал его Демодок. Схватил юного бога за шкирку, прыгнул, и они приземлились в роще.
Арей приближался к ним большими скачками, крепко прижимая к груди добычу. Богиня визжала и дёргалась, лохмотья белой туники развевались по ветру.
-- Огонь! -- снова скомандовал Демодок.
Эрот послушно выдернул из колчана стрелу, наложил её на тетиву и поднял свой золотой лук, тщательно целясь. Но, так и не выстрелив, опустил оружие.
-- Это же мама... -- проговорил он, растерянно глядя на Демодока.
-- Ну и что, что мама? Думаешь, твоей маме будет лучше, если ты не выстрелишь?
-- Хуже, -- покорно согласился Эрот, продолжая смотреть на певца своими ясными голубыми глазами. -- Но в маму я стрелять не могу... Она мне потом всыплет, -- добавил он, подумав.
-- А, ч-чёрт! -- сказал Демодок, выхватил у него лук и встал во весь рост. Арей со своей орущей и брыкающейся ношей был уже шагах в двадцати -- промахнуться почти невозможно. Демодок вскинул оружие и резко натянул тетиву...
Звук лопнувшей струны ошеломил его, но не сразу проник в сознание. Некоторое время он ещё видел. Он успел увидеть, как стрела блеснула на солнце и растворилась в цели. Успел увидеть, как в последний раз дёрнулась Афродита; как её кулачки, отчаянно молотившие по оскаленному лицу Арея, вдруг замерли, разжались, и она стала нежно гладить это лицо; как сам Арей споткнулся и побежал медленнее. Успел удивиться изменившемуся лицу вояки: откуда-то появился в нём проблеск мысли и -- чёрт побери! -- нежности к этой женщине, к этой хрупкой игрушке, которую он было похитил на время, но уж теперь не намерен был отдавать никому и никогда. И ещё Демодок успел понять, что стрела Эрота пронзила сердца обоих -- значит, врал пацан про броню (а, может, и не врал: ведь оттуда, с вершины Олимпа, Афродиту заслоняла двойная броня -- наспинная и нагрудная; стрелять же в Арея было, по словам Эрота, просто не нужно -- "и так любит")...
А потом звук лопнувшей струны дошёл наконец до его сознания, и он понял, что здесь, на земле, этот звук может означать только одно: что струна лопнула. И, действительно, нащупал обрывки струны на своей лире. Струны, а не тетивы. На деревянной лире, а не на золотом луке.
"Какой позор!" -- мельком подумал он, но эту малоприятную мысль тут же заслонила другая, совсем уже неприятная: "Что я им тут наплёл?" Он знал, что в принципе, с глобальной точки зрения, нет ничего страшного в том, что он им тут наплёл. За годы и годы Демодок основательно изучил психологию эллинов и знал, что потом (потом-потом, через много пересказов) греки всё перепутают в его песне, переиначат и поменяют местами. И окажется, что сначала был выстрел Эрота, нечаянно (конечно же, нечаянно!) поразивший его пенорождённую маму, а уже после выстрела -- похищение... Но ведь это будет потом, через много лет, а сейчас-то ему как выкарабкиваться? И ещё дурацкий разговор с сорванцом -- хорошо, если греки его просто не поняли.
Демодок с усилием поднял голову и прислушался. Да. Греки, слава богам, просто не поняли его разговора с Эротом. Они настороженно молчали и ждали продолжения песни.
Демодок, тоже молча, принял из предупредительных рук Понтоноя свою суму, торопливо нашарил в ней комплект запасных струн, размотал, отделил нужную, сел и поставил инструмент на землю, зажав его коленями. На ощупь натягивая новую струну на место оборванной, певец лихорадочно прикидывал варианты, ни один из которых -- он уже давно это понял -- всё равно не осуществится. Здесь ничего нельзя придумать заранее. Здесь надо просто петь. Видеть то, что поёшь, и -- петь. И будь, что будет.
Глава 2. Любовь -- не драчка
Гефест уже извёл на невидимую проволоку весь наличный запас дефицитного в медном веке железа, аккуратно развесил мотки по стенам и теперь бесцельно хромал по кузнице, явно не зная, что дальше делать с этим полуфабрикатом и на кой Демодок он вообще понадобился. Проходя мимо, заглянул в глубокую нишу, где третий десяток лет пылился в небрежении его механический слуга. Правый (рубиновый) глаз чудища выжидательно загорелся, массивная голова со скрипом повернулась навстречу хозяину. Молча постояв перед бесполезным болваном, Гефест уныло отвесил ему щелбана в золотой, с выщерблинами от гвоздей, лоб и захромал дальше. Сняв со стены один из мотков, нащупал конец невидимой нити, намотал на палец и дёрнул. Удовлетворённо хмыкнул и дёрнул ещё раз -- посильнее. Нить тоненько взвизгнула, но не поддалась.
-- Силки для Артемиды? -- пробормотал Гефест и с сомнением покачал головой. -- Вряд ли. Не собирается же она разом переловить всю дичь у себя в лесах...
-- Сети, -- вполголоса подсказал Демодок, и Гефест медленно повернулся к нему.
-- Железные сети? -- переспросил бог.
-- Вот именно, -- всё так же вполголоса подтвердил певец. -- И поторопись, дружище: скоро они тебе понадобятся.
-- Мне? -- снова переспросил Гефест. -- Зачем? -- Но Демодок уже тронул струну, и мастер заторопился, один за другим срывая со стен мотки и нанизывая их на медный прут. -- Мог бы и сразу сказать... -- недовольно пробурчал он, отыскивая в груде инструментов на полу вязальные крючья.
-- Да нет, не мог, -- виновато возразил певец, задавая басовой струной ритм новой работе бога. -- сначала я тоже не знал, зачем тебе эта нить, а потом у меня порвалась струна. Вот и пришлось тебе немного побездельничать.
-- Ну-ну... -- буркнул Гефест. -- Сама порвалась? -- Он искоса глянул на Демодока, но тот сделал вид, что не расслышал вопрос. -- А потом окажется, что всё это я придумал! -- Гефест раздраженно кивнул на уголок сети, уже возникающей из-под его пальцев (лишь узелки слабо поблескивали в отсветах горна). -- Не Демодок придумал, а я... -- он обиженно замолчал и с шумом поддёрнул железные нити.
-- Не нравится? -- улыбнулся певец, с удовольствием следя за движениями узловатых, божественно ловких пальцев.
-- А кому такое понравится?
-- Всем, -- уверенно сказал Демодок. -- Всем, кроме тебя. Потому тебя и недолюбливают на Олимпе, что тебе это не нравится. -- Гефест угрюмо молчал. -- Шёл бы ты в люди, а? -- неожиданно для себя предложил Демодок. -- Научился бы воображать, придумывать. Творить...
-- И помер бы через двадцать лет? -- хмыкнул Гефест. -- Ищи дураков!
-- Ну что ж, тогда не обессудь, -- вздохнул Демодок. -- Тогда плети свою сеть и помалкивай. Да плети побыстрее -- я скоро вернусь.
Алкиноевы гости, естественно, не слышали этого разговора: на сей раз Демодок не позволил себе увлечься. Они восхищались искусной работой Гефеста да, быть может, сумели заметить, что бог раздражён и чуть более обыкновенного угрюм. Но объяснят они его угрюмость по-своему -- и очень скоро. Возможно, даже не придётся останавливать время: Арей нетерпелив, а стрелы Эрота, как выяснилось, действуют безотказно...
Воздух в оливковой роще был тих и прозрачен. После давящих сводов Гефестовой кузницы, после тускло-багровых отблесков на её закопчённых стенах здесь дышалось легко и глазам было больно от света. Бренчанье кифары и гомон пирующих почти не доносились сюда с вершины Олимпа; Демодокова лира легко и сразу вписалась в шелест листвы, в птичий пересвист, в еле слышный грудной смех Афродиты. Солнечные лучи, дробясь и расщепляясь в кронах, плясали по медным доспехам Арея, как попало разбросанным на траве. Разорванная туника богини бессильно белела, придавленная изукрашенным шлемом.
Сам Арей возлежал под сенью оливы в самодовольной позе утомлённого воина, только что взявшего Трою: ещё дымится всесокрушающее копье, ещё тяжко вздымается грудь после ратных подвигов, струйки пота ещё не просохли на лбу и глаза не потеряли недавнего блеска -- лишь утомленные члены привычно расслабились, отдаваясь неге отдохновения. Кровоподтёки и ссадины на мужественном лице бога правдоподобно дополняли картину. Особенно хорош был заплывший левый глаз победителя. Четыре кривых параллельных царапины, через всю щеку протянувшихся от глаза до подбородка, делали синяк похожим на комету Галлея в негативном изображении.
Арей, блаженно откинув голову, бестрепетно подставлял лицо ветерку и ласковым рукам Афродиты. Чуть касаясь (уже не ногтями, а подушечками пальцев), богиня нежно вела вдоль царапин, трогала веки, скулы, подбородок, узкие губы любимого, растянутые в мужественной, хотя и не вполне правильной из-за повреждений улыбки. Сокрушённо смеялась, пытаясь большим пальцем оттянуть левый уголок Ареевых губ и сделать его улыбку чуть более симметричной. Вдруг закрывала свое лицо ладошками и звонко хохотала во весь голос, откидываясь на траву, и белые груди расплёскивались, вздрагивая от хохота, дразня мельканием алых бутонов.
-- Ну чего ты, чего, -- довольно басил Арей, скашивая глаза. -- Ну подумаешь, царапина. Заживёт. И не такое заживало.
-- Как ты меня тащил! -- сквозь хохот выдавливала богиня и левой рукой бессильно хлопала его по тугому рельефу брюшных мышц. -- Пёр! Пёр, как... -- (Она бы сказала "как танк", но она не знала такого слова. Да и вообще боги начисто лишены воображения.) -- Как я не знаю что!
-- Штурм и натиск! -- самодовольно откликался Арей.
-- О да, ты был великолепен! -- восклицала богиня. -- По-своему великолепен, -- лукаво уточнила она. -- Очень по-своему...
-- Это как? -- насторожился Арей.
-- Нет-нет, всё в порядке, милый... -- Афродита поспешно склонилась над ним и закрыла Ареевы уста долгим поцелуем, а потом быстрыми пальцами пробежала вниз по его животу и приглушенно вскрикнула, словно только сейчас обнаружив там рваный шрам. -- Что это? -- спросила она, ощупывая ужасный след зарубцевавшейся раны.
-- Так... -- неохотно отозвался Арей. -- Копьё Диомеда. Лет десять назад, ещё под Троей... Славная была драчка, только подзатянулась, вот и пришлось вмешаться, а то бы они ещё десять лет маневрировали. Ты видела меня в бою? Ну, так это ещё был не бой, а начало боя. Вращая мечом, я врезаюсь в ряды ахейцев. Трупы валятся в стороны -- я их не замечаю. Ищу достойного противника. Естественно, не нахожу: все меня узнают и норовят уклониться от честной схватки.
-- От честной схватки с бессмертным, -- уточнила богиня.
-- Ну да! -- возмущённо воскликнул Арей, не замечая иронии. -- И вот, только-только я разогрел кисть, как вдруг этот сумасшедший...
-- Диомед?
-- Диомед, Диомед. Ты меня не сбивай, а то я собьюсь... Этот сумасшедший поднимает копьё и отводит руку назад, явно целя в меня. В бога! Я снисходительно усмехаюсь, демонстративно откидываю щит за плечо и жду броска, зная, что после этого ему всё равно придется обнажить меч и показать своё искусство в настоящем бою.
-- Значит, это было копьё Диомеда, -- сказала богиня. -- Но ведь он смертный. Как же он смог?
-- Да ничего бы он не смог, если бы не Афинка! -- недовольно фыркнул Арей. -- Она ему и копьё направила, и силы удесятерила. Лезет, куда не просят, стратегша...
-- А этот Диомед, -- перебила богиня, -- он, наверное, очень похож на тебя? -- и улыбнулась какой-то своей мысли, поглаживая рубец на бессмертном теле вояки.
-- Он был неплохим бойцом, -- вынуждено согласился Арей. -- Я много раз потом видел его в деле и даже кое-что перенял. В своей последнем бою, например, он потерял щит и рубился двумя мечами сразу -- подобрал второй тут же, их всегда много валяется возле тел убитых. За этим приёмом будущее, попомни мои слова! Во-первых, щит однофункционален: он только защищает, да и то не всегда. Во-вторых, щит излишне утяжеляет воина. А самое главное, второй меч вместо щита резко увеличивает маневренность и результативность. Наконец, этот приём способствует гармоничному развитию мышц: это просто красиво, когда воин одинаково свободно владеет и правой, и левой рукой... К сожалению, у Диомеда почти не оставалось времени для отработки новых навыков боя -- никто даже не успел оценить то, что он изобрел.
-- Навыки боя, -- промурлыкала Афродита, скрывая улыбку.
-- Придется ждать, когда появится ещё один открыватель, -- невесело резюмировал Арей. -- Но ничего, за ним дело не станет. Смертных рождается с каждым годом всё больше, а драться они никогда не прекратят. Когда-нибудь кто-нибудь снова откроет этот приём. И уж я-то своего не упущу, изучу приёмчик во всех подробностях!..
Ареевы узкоспециальные разглагольствования уже порядком надоели богине, да и певцу тоже. Поэтому Демодок дал волю рукам и губам Афродиты, одновременно лёгкими аккордами басовых струн раздвигая ветви оливы.
Светлоликий Гелиос (вездесущий сплетник, сын титана Гипериона -- опального Зевесова дяди, низвергнутого племянником в Аид) был тут как тут и занимался привычным делом: подсматривал и подслушивал. Правда, он несколько опоздал и не успел увидеть ничего предосудительного: прекраснейшая из богинь вполне благопристойно (по олимпийским понятиям) принимала солнечные ванны, мирно беседуя с богом войны, который тоже принимал солнечные ванны. Но Гелиос был терпелив, как все сплетники.
Афродита, пытаясь всего лишь прервать поток милитаристского красноречия, по-видимому, переусердствовала: Арей потерял нить рассуждений, задышал (не менее шумно и в такт задышали гости) и сграбастал пенорожденную. Богиня придушенно пискнула в его могучих объятиях, и Арей, опомнившись, ослабил хватку.
-- Нет-нет, ты ничуть не лучше своего Диомеда, -- капризно проговорила богиня, высвобождаясь и ощупывая синяки на плечах. -- Своего Диомеда с его ужасным копьём... В бою ты более разнообразен.
-- Ага, значит, ты видела меня в бою? -- самодовольно спросил Арей, усмиряя дыхание.
-- Демодок меня упаси, как сказал бы мой муж. Я не люблю таких зрелищ, мне и твоих рассказов хватит. Кстати, о муже...
Гелиос навострил слух: всё-таки, он не зря ждал, сейчас он услышит нечто интерес... гм... нечто прискорбное. "Бедный Гефест, -- проговорил он про себя, жадно прислушиваясь. -- Бедный хромой некрасивый муж -- торчишь в своей кузнице и ничего не знаешь. Ну как не посочувствовать бедному некрасивому хромому Гефесту? С вот такими рогами..."
Афродита понизила голос до шёпота, и Гелиос наклонился пониже, бесшумно отогнув рукой упрямую веточку и почти высунувшись из кроны.
Боги уславливались о новой встрече. Завтра в полдень -- так-так. А где?.. Ага, в особняке Гефеста -- всё равно он целыми днями пропадает у себя в кузнице. Да и по ночам брачное ложе Афродиты нередко пустует -- лежишь на краешке и слушаешь, как он бродит у себя в кабинете, жжёт почем зря светильники и бормочет под нос. Такое огромное ложе, в нём так холодно и так неуютно одной, -- сетовала богиня. Арей всё ещё колебался, и ей пришлось усомниться в том, что любовь к риску является профессиональной чертой воинов. Или Арей только со смертными храбр? Бог войны с гневом отверг это предположение. Ничего подобного, просто ему больше нравится здесь, на лоне природы. Птички щебечут, и вообще... А мне не нравится, отрезала богиня. Здесь трава колется. Слушай своих птичек, а я пошла. Не прикасайся ко мне!.. И Арей сдался. Ну зачем сердиться, разве он имеет что-нибудь против? В особняке так в особняке, ему в принципе всё равно... Вот, кстати, ещё одно преимущество хорошей драчки: её можно устроить где угодно.
-- Валяй, устраивай, -- сказала богиня. -- Только без меня, я этого не люблю. -- Она лениво поднялась, огляделась, отыскивая свою тунику, нашла и перешагнула через Арея. Гелиос поспешно отпустил веточку и спрятался в кроне.
Арей не обратил внимания на шорох над головой -- шелестит, и ладно. Приподнявшись на локте, он смотрел на Афродиту -- как она удаляется, плавно покачивая бёдрами, брезгливо переступает через его разбросанные доспехи, подходит к своей тунике. Как, сокрушённо покачав головой и с укоризной взглянув в его сторону, нагибается, неумело берётся за его тяжёлый, изукрашенный золотом и каменьями шлем. (Между прочим, одна из самых удачных работ Гефеста. И подумать только: этот хромец, этот угрюмый, всегда чем-то недовольный ворчун, безобразно сложенный... ни выправки, ни осанки... А как он дерётся?! Размахивает направо и налево своим молотом -- вот и вся драка. Кто же дерётся молотом? Надо драться мечом! И ещё пренебрегает такой женой. Вот дурак...)
-- Завтра в полдень я буду на месте! -- сказал Арей.
-- Конечно! -- Афродита выпрямилась, двумя руками поднимая тяжёлый шлем, и, тряхнув головой, откинула назад свои длинные золотые волосы. -- Я буду ждать! -- сказала она, не скрывая торжествующей улыбки. -- Облачайся! -- и она, размахнувшись, с натугой бросила шлем в Арея, а он поймал шлем одной рукой, перехватил и отработанным движением водрузил на голову.
Гелиос не стал слушать, что будет дальше. Он бесшумно выскользнул из густой кроны оливы и умчался, спеша доставить прискорбную весть по назначению. Спеша утешить и посочувствовать. Он любил утешать и сочувствовать -- особенно, если первым приносил пикантную информацию. Демодок проводил его взглядом и тоненьким, до безобразия радостным перебором струн. Не следует спешить за этим сплетником -- пусть не торопясь, обстоятельно выложит всё, что он узнал. С подробностями и комментариями...
-- Значит, завтра в полдень? -- сказал Арей. Он уже застегнул под подбородком ремешки шлема и теперь бродил между оливами, собирая в охапку остальные доспехи.
Афродита не ответила, и он оглянулся. Богиня, поджав губы, с сомнением разглядывала белые лохмотья, которые совсем недавно были туникой. Вертела их перед собой и так, и сяк, смотрела на свет, примеряла, пытаясь уложить складками в тех местах, где были самые большие разрывы. Именно там складки не получались.
-- Смотри, что ты наделал! -- сказал она, перехватив взгляд Арея. -- Как я теперь в этом пойду?
-- Иди без этого, -- ухмыльнулся Арей.
-- Да? А чем я прикрою вот этот синяк? -- Афродита повернулась к нему боком и выдвинула вперед плечо, нагнув голову. -- И вот этот... -- Она подняла руку (туника белым знаменем взметнулась над её головой) и пальцами другой руки дотронулась до ребер. -- И вот эти... -- Она крутнулась перед ним на одной ножке в немыслимо соблазнительном па.
-- Ух ты!.. -- сказал Арей, делая неосознанный шаг навстречу. Конечно, только для того, чтобы рассмотреть синяки, которые с такого расстояния были ему не видны.
-- Завтра в полдень! -- быстро сказала Афродита и одним неуловимым движением набросила на себя тунику. Складки легли довольно удачно: заметен был лишь один большой разрыв -- на бедре, но его вполне можно было считать разрезом. Арей, не отрываясь, смотрел на этот разрез.
-- Ещё целый вечер... -- проговорил он севшим голосом. -- И целая ночь. -- Он откашлялся. -- И целое утро! За это время можно начать и кончить небольшую войну, похоронить убитых и даже устроить пир с побеждёнными.
-- Вот и займись. -- Афродита подняла руки, оправляя причёску и улыбнулась ему -- издалека, не рискуя приблизиться. -- Только не налегай на вино, когда будешь пировать с побеждёнными, -- сказала она. -- А то не вспомнишь о встрече.
-- Да я и не собирался воевать сегодня! -- горячо воскликнул Арей. -- С какой стати? Я буду ждать! Но ведь это так долго -- целый вечер, и целая ночь, и целое утро...
-- Да, милый! -- Афродита наклонилась, сорвала цветок и, поцеловав его, бросила Арею. А он не поймал -- только растерял доспехи, которые с грохотом посыпались из его рук. -- Да, милый, это очень долго. Но в любви не надо спешить -- любовь не драчка. Она богаче и разнообразнее, чем война, вот увидишь.
-- Верю, -- покорно сказал Арей. -- Охотно верю. Но тем более: стоит ли ждать так долго?
-- Стоит, -- серьёзно сказала Афродита. -- Потому что ожидание -- это тоже любовь. Завтра в полдень ты скажешь мне, что я была права. До завтра, милый!
Она улыбнулась ему и упорхнула, едва касаясь босыми ступнями травы, а он всё стоял и смотрел, как удаляется, мелькая в просветах между стволами, белое пятно её туники, а потом оно и вовсе пропало внизу, далеко за рощей, растворилось в голубой и зелёной дымке долин. Арей вздохнул и поёжился, только теперь ощутив непривычную незащищённость своего бессмертного тела, и поспешно стал облачаться в кожу и медь доспехов. Они были тесны. Они жали и тёрли. Они противно скрипели и погромыхивали на каждом шагу...
Когда Демодок снова шагнул под закопченные своды кузницы, Гелиоса там уже не было, а Гефест, ещё более угрюмый и раздражённый, яростно бил молотом по наковальне, злобно щурясь на широкую полосу раскалённой меди. Движения его левой руки, сжимавшие огромные клещи, были резки и точны: в коротких промежутках между ударами молота заготовка успевала повернуться и передвинуться именно так, как надо, и ухмылка злобного удовлетворения кривила и без того неприветливое лицо мастера. И не было ни красоты, ни изящества в этой работе Гефеста -- только ярость, только решимость на что-то злое, но справедливое, только уверенность в правоте ужасных намерений. Да ещё привычная точность движений.
Присмотревшись к заготовке, певец увидел, что это будет большой наконечник копья -- слишком большой и вряд ли удобный в бою. Его широкое лезвие, лишённое обычных зазубрин, становилось именно лезвием, а не жалом. Плоским, округлым и со всех сторон острым, как древесный лист. Такие наконечники будут делать не здесь и не скоро. И не из меди.
"А ты не так прост, мой хромоногий друг, -- подумал певец, -- Когда-нибудь не миновать тебе выйти в люди. Но сегодня, сейчас эта самодеятельность, право же, ни к чему..." И, беря вполне нейтральные аккорды на своей лире (пусть попотеют танцоры и пусть подождут Алкиноевы гости, наслаждаясь их пляской, -- не всё же им видеть и знать!), он тихо спросил:
-- Что ты куёшь, Гефест?
-- Что я кую, что я кую, -- заворчал бог, не прерывая работы и не оглядываясь на вошедшего. -- Какая тебе разница, что я кую? Спроси у папы, папа... -- Но тут звуки демодоковой лиры коснулись наконец его слуха, он замер с поднятым молотом и, оглянувшись через плечо, медленно, без стука опустил молот рядом с грозной поковкой.
-- Так что ты куёшь, Гефест? -- снова спросил Демодок. -- Судя по древку, -- он кивнул на прислонённый к стене ствол молодого ясеня, уже ободранный и обтёсанный, -- копьё. Но странный наконечник будет у твоего копья!
Мастер угрюмо повёл плечом и, не отвечая, ухватил клещи двумя руками, собираясь сунуть поковку в пылающее горнило.
-- Память отшибло? -- резко спросил певец и, выхватив поковку рукой, стал осматривать её с деланым интересом. Медь была ещё достаточно горяча -- градусов четыреста пятьдесят, и не было пока никакой нужды разогревать её снова. -- Странный наконечник, -- повторил Демодок. -- Где третье ребро, где зазубрины?
-- А мне, может, такой и нужен! -- буркнул Гефест, и отшвырнул пустые клещи.
-- Тебе? -- удивился Демодок. -- И зачем, если не секрет?
Бог стоял перед ним набычившись, сложив могучие руки на груди, качал желваками и смотрел в сторону.
-- Так зачем же? -- повторил Демодок и бросил поковку в горнило, в самый жар, где она сразу начала плавиться, быстро теряя форму.
-- Диомед промахнулся тогда, девять лет назад, -- сказал наконец Гефест. -- Ему надо было взять на два пальца ниже... Но Диомед -- смертный, а я всё-таки бог. Хромой и некрасивый, но бог. И я -- сегодня -- не промахнусь!
-- Так я и думал. -- Демодок сокрушенно покивал. -- Ни ума, ни фантазии -- сплошное могущество. Даже ты... А ведь ты подаёшь надежды. Ты уже сорок лет подаёшь надежды -- это, наверное, потому, что у тебя было трудное детство. Но и ты, дружище, совсем недалеко ушел от остальных. -- Демодок вздохнул. -- Какое-то проклятие на этом мире, мой друг, -- произнёс он тоскливо. -- Такой светлый, такой прекрасный, такой весёлый проклятый мир...
Надо было, однако, кончать этот затянувшийся анекдот. Алкиноевы гости уже, наверное, заскучали, да и танцоры, наверное, уже выдохлись. "И вообще", -- как сказал недавно Арей, ничего не подозревавший о намерениях Гефеста.
-- Ты же хитроумнейший из богов, -- вкрадчиво произнёс певец, и отражённым светом его ума сверкнули глаза Гефеста. -- Твоя месть не должна быть столь бессмысленной и жестокой. Отомсти смехом! Пусть весь Олимп и все смертные впридачу хохочут над ними!
Гефест опустил руки, быстро глянул на Демодока и уставился на железные сети. Уже готовые, уже свёрнутые в огромный, неподъёмной тяжести рулон, они были аккуратно уложены под стеной, возле ниши с золотолобым болваном.
-- Ну! -- сказал Демодок, и по-новому, вкрадчиво и коварно, зазвенел его инструмент, и взмахом руки он отпустил танцоров. -- Ну же! -- И Гефест, торжествующе хохоча, одним прыжком преодолел расстояние между наковальней и нишей, обеими руками обхватил сеть и с хриплым горловым выдохом почти оторвал её от земли. Но всё-таки она была слишком тяжела -- даже для Гефеста.
И тогда Демодок проиграл кодовую музыкальную фразу, искусно вплетя её в рисунок мелодии, -- и золотолобый болван (корабельный стюард, кое-как отремонтированный совместными усилиями певца и бога), скрипя и громыхая сочленениями, выдвинулся из ниши, неуклюже присел и взвалил сеть на свои плечи. Он заметно укоротился под тяжестью ноши, масло брызнуло из его суставов, потекло по золотым голеням и бедрам, и робот неожиданно легко побежал к выходу из пещеры, а Гефест, хохоча и потирая ладони, захромал следом.
Незаметно для бога Демодок укоротил путь от пещеры до особняка. Сплошной зелёной полосой пронеслись навстречу леса и рощи; на один вдох солёного морского воздуха хватило долгого пути вдоль побережья; в три гигантских прыжка был оставлен внизу крутой склон самой высокой горы на Лемносе -- острове, который Гефест считал своей второй родиной.
Лишь на вершине горы, у златокованных ворот храма, они замедлили бег и, войдя, неспешно двинулись сквозь анфиладу огромных, роскошно убранных помещений. Демодок шагал следом, вдыхая затхлый нежилой воздух дворца, и мельком, но часто поглядывал по сторонам, чтобы дать гостям возможность хоть краем глаза увидеть и золотую чеканку на стенах, и тонкой работы жертвенные треножники в углах, и мраморную мозаику пола... Миновав кабинет Гефеста, они оказались наконец в спальне -- единственном помещении, хранившем следы уюта. Запах благовоний, примятая с одного края постель и разорванная туника, небрежно брошенная на спинку огромного ложа, говорили о недавнем присутствии Афродиты.
Свирепо рыкнув, Гефест брезгливо, двумя пальцами, подцепил тунику и швырнул под ноги. Однако, поразмыслив, решил, что этого делать не стоило. Поднял, бережно отряхнул и аккуратно повесил на прежнее место.
Механический слуга уже раскатал на полу рулон, приподнял край сети с помощью магнитных присосков на пальцах и, держа её на весу, ждал указаний. В спальне было ещё довольно светло, но прямые солнечные лучи сюда не проникали, поэтому даже узелков не было видно. Казалось, робот держит пустоту.
Вдвоём с Гефестом они стали натягивать сеть под пологом брачного ложа...
"Не менее часа понадобится им, чтобы насторожить ловушку, -- прикинул певец. -- Да почти сутки ждать, возвратясь в кузницу. Целый вечер, и целую ночь, и целое утро... Обойдутся без меня? Вполне. А я давно не бродил по Олимпу. Хоть смысла уже и нет, а всё-таки... И Посейдон опять что-то замышляет, надо быть в курсе. И как там мой шлюп -- держится, или уже окончательно растворился в этой реальности? И, может быть, радиобуй заработал... А гости -- гости ничего не заметят. Не в первый раз".
Этот ритуал давно стал привычен ему и срабатывал без осечки, хотя Демодок и не понимал -- как. И не надо. Он многого не понимал в этом мире -- и уже не стремился понять. Если ритуал не будет срабатывать, он перестанет быть ритуалом, вот и всё. И понимать нечего.
Демодок взбудоражил все струны своего инструмента в едином мощном аккорде, трижды глубоко вздохнул и мягко придавил их ладонью, оборвав звук. И время на земле остановилось. Для людей, а не для богов.
Глава 3. У разбитого шлюпа
Это было первое, что по-настоящему поразило его в Элладе: боги действительно существовали. И первым из богов, кого он увидел, был Посейдон.
Демодок успел постареть и сгорбиться за сорок лет, прожитых в этом мире; люди говорили, что борода у него седа и неряшлива, что белые кустистые брови низко нависают над слепыми глазами, что его лицо -- когда-то румяное и гладкое лицо двадцатилетнего юноши -- почти черно от загара. Ну, а глубокие морщины на этом лице, вздувшиеся вены на руках, обширная плешь на затылке -- в наличии всего этого он мог убедиться и сам, на ощупь.
Демодок постарел, потому что люди в этом мире тоже стареют. И умирают. И не только от старости.
А Посейдон, как и все олимпийцы, ничуть не изменился за эти четыре десятилетия -- по крайней мере, внешне. Он был всё так же сухощав, моложав и женственен. Жесты его были плавны и одновременно порывисты, а в лице могли совмещаться несовместимые выражения: коварства и благородства, обиды и великодушия, гордости и подобострастия. За неизменность его духовной сущности Демодок бы не поручился, несмотря на крайнюю примитивность последней. Но внешне Посейдон оставался таким же, как тогда, во время их первой встречи.
Демодок (тогда ещё просто Дима) лежал в гамаке между палубными надстройками, вдыхал дивный воздух Ионического моря и лениво перебирал струны гитары. И ничего не делал. (Даже у квазинавтов случаются такие короткие передышки. Редко, но случаются.) Наденька обозревала горизонты, а Юра, опять разворошив пульт, копался в потрохах кибершкипера -- что-то ему там не нравилось. Шлюп на самых малых оборотах шел курсом вест. На траверзе слева у них был мыс Итапетра, что на северной оконечности острова Лефкас, а где-то прямо по курсу или южнее -- активная зона тектонического разлома. Подводные вулканы. Возникающие и тонущие острова, которые Гомер называл "бродящими утёсами"... Впрочем, это как раз и была гипотеза (одна из гипотез), которую им предстояло проверить спустя полчаса. Быстренько подтвердить или быстренько опровергнуть и сразу же браться за проверку следующей. И так ещё два с половиной месяца, сколько успеют. Бредовая идея -- проверять реальные гипотезы на материале квазимиров, но, говорят, срабатывает...
-- Мальчики, посмотрите, -- сказала вдруг Наденька. -- Абориген за бортом. Вылитый Юрий Глебович!
-- В лодке? -- спокойно, по-видимому, даже не отрываясь от пульта, спросил Юрий Глебович (пока ещё просто Юра). -- Мы его не перевернём?
-- Да нет, правда! -- сказала Наденька. -- Он... Он, кажется, идет сюда. К нам... Просто так идет, без лодки.
-- Понял, -- сказал Юра. -- Это Иисус Христос.
-- Ну почему сразу Христос? -- обиделась Наденька. -- Почему вы мне никогда не верите? Может быть, там отмель. Или скала какая-нибудь...
-- Где это -- "там"? -- спросил Юра, превращаясь в Юрия Глебовича. -- Координаты!
-- Сейчас... Тридцать пять градусов справа по курсу, восемьсот... нет, семьсот пятьдесят метров. Уже меньше...
-- Не выдумывай, -- сказал Юра. -- Нет там никакой отмели. И скалы там тоже нет. Глубина сто сорок.
-- Но ведь я же вижу! -- с отчаянием сказала Наденька. -- Он идет к нам! Почти бежит. Сердится...
-- Димка! -- позвал пока ещё Юра.
-- Ну, чего там? -- спросил Демодок.
-- Слышал?
-- Ну, слышал. Надоело... -- Не верил Дима ни в каких аборигенов, ступающих по воде, аки по суху. Особенно если их видела Наденька. Особенно, если они были похожи на Юрия Глебовича.
-- Ты на палубе? -- спросил Юра.
-- Я в гамаке, -- уточнил Дима, уже зная, что из гамака его сей момент погонят.
-- Ну, раз ты всё равно загораешь...
-- Я не просто загораю, -- перебил Дима. -- Я провожу внеплановый эксперимент. Я выясняю: отличается ли загар, полученный в квазимире, от настоящего, и, если отличается...
-- Успеешь выяснить, -- сказал Юрий Глебович. -- Подойди к ней и глянь, что она там видит.
-- Скорее, Дима! -- крикнула Наденька. -- Он уже близко!
Точно зная, что всё это ерунда и галлюцинации на почве богатого воображения (что с неё взять -- новичок, наслушалась баек о населённых квазимирах; в первом из своих трёх забросов он сам в эти байки верил, а после второго сам же их сочинял), Дима всё-таки ощутил некоторое беспокойство и заторопился. Конечно, только для того, чтобы поставить юнгу на место. Чтобы прочесть юнге небольшую лекцию на тему "так рождаются мифы". Добравшись до правого борта, Дима уже открыл рот, готовясь произнести нечто весьма остроумное.
И забыл закрыть.
Снял очки и попытался протереть стекла. Помешал бинокль, который сунула ему Наденька, а он машинально взял. Но уже и без бинокля (и даже без очков!) Дима отчётливо видел аборигена в полукабельтове от шлюпа. Действительно, похож. То есть, не то чтобы вылитый Юрий Глебович, но похож -- именно на Юрия Глебовича, а не на Юру. Было в нём что-то этакое... командорское. Этот квази-Юрий Глебович был почему-то облачён в короткую, до середины бёдер, белую хламиду и во весь опор, совершенно не заботясь о командорском авторитете, мчался прямо на шлюп. Бежал. По воде. И потрясал на бегу огромной, сверкающей на солнце трезубой острогой...
-- Ну, и как там абориген? -- спросил Юра из глубины рубки. -- Растаял?
-- Командор! -- хриплым голосом произнёс Дима. -- Это населённый мир, Командор...
-- Ясно, -- сказал Юрий Глебович. -- Послал мне Бог добровольцев. Аматоров. А ну-ка, посторонись!
Край люка упёрся Диме между лопаток, и Дима посторонился...
Лучше бы он этого не делал. Лучше бы он тогда замешкался. Но Демодок не замешкался и посторонился, выпуская Юрия Глебовича из рубки, -- и это, вполне возможно, спасло Демодоку жизнь. Жизнь, которая так и закончится здесь, в древней Элладе, в одном из бесчисленных квазимиров тысяча пятьсот какой-то ассоциативной сферы. И никто никогда не узнает, в каком именно. Никому ещё не удавалось обнаружить ни одного радиобуя в метатысячных сферах, а ведь каждая экспедиция оставляла их после себя -- сверхнадёжные, неуязвимые, практически вечные... Эта сфера тоже должна была кишмя кишеть радиобуями -- да вот почему-то не кишела. Каждый заброс был уникальным, каждый квазимир оказывался новым и неисследованным, и теперь Демодок знает, почему так получалось. Но никому не может передать своё знание...
Обмотав струны мягкой шерстяной тряпкой, Демодок привстал на цыпочки, повесил лиру на крюк и огляделся.
Лица пирующих были ему незнакомы и потому не отчётливы, но позы вполне соответствовали тому, что рисовал его слух. А низкое вечернее солнце находилось именно на том месте, которое подсказывало ему осязание. Застывшие волны, застывшие чайки над ними, застывшее пламя костра на берегу -- всё было похоже на красочную, глянцевую, не очень чёткую фоторепродукцию с картины старательного художника-копииста.
Это не было зрением -- то, что возвращалось к Демодоку, когда он останавливал время. Это было представлением давно ослепшего человека о том, что такое зрение. Но в местах, знакомых ему по воспоминаниям или на ощупь, это вполне заменяло зрение. А на Олимпе он видел даже больше и отчётливее, чем другие, зрячие в миру, аэды...
Щурясь и привыкая к нечёткому глянцу мира, Демодок вышел из дворца, проследовал мимо костра, где неподвижные рабы держали на весу неподвижного вепря, подставив таз под неподвижную струю крови из его горла; мимо корабля с хитроумным навигационным сооружением на корме, уже знакомым ему. Потрогал стопой неподвижную твёрдую воду и шагнул на мыс Итапетра, на широкую отмель перед одноимённой скалой.
"Эту отмель скоро будут называть Лугом Сирен, -- подумал певец. -- Теперь уже скоро. Да и сами Сирены обязательно появятся на этом лугу. Девятнадцать лет прошло после начала Троянской войны -- Одиссей уже, наверное, заканчивает своё путешествие. Скоро будет направо и налево хвастать о пережитом. Будет вспоминать, сочинять и приукрашивать. Будет верить собственным выдумкам и закреплять их в умах многих и многих эллинов. И Сирены появятся. И шестиголовая Скилла обоснуется в круглой пещере на самой середине высокой материковой скалы; будет хватать и пожирать мореходов -- по шесть человек сразу, -- пытающихся пройти узким проливом между материком и островом Лефкас. И легендарный Лотос -- корень забвения, -- перестав быть метафорой, обретёт свои коварные свойства... Таков этот мир, населённый богами и чудовищами -- порождениями спящего разума".
Так думал Демодок, неторопливо шагая по отмели к подножию скалы Итапетра. К тому самому месту, где сорок лет назад они с Наденькой кое-как приземлили шлюп, спасаясь от бури.
Шлюп держался. Квазиреальность обгрызла и обсосала его, но ещё не проглотила.
Исчезли палубные надстройки, иллюминаторы потеряли прозрачность и намертво приросли к бортам, а П-образная мачта на миделе стала мраморной аркой. И жертвенный треножник нелепо торчал на корме, перед разверстым люком в машинное отделение, где давно уже не было никаких машин, а был глубокий колодец с каменными влажными стенами, дышавший холодом, плесенью, жутью. Может быть, ещё один вход в Аид... Но в целом шлюп сохранял прежние очертания. Обводы.
И никуда, конечно, не делся радиобуй, который они с Наденькой, пыхтя и проклиная инструкции, выволокли из шлюпа и оттащили на пятнадцать метров от борта. Там он и лежал, поблёскивая полированными ромбами граней, ощетиненный бесполезными штырями антенн. Демодок подошёл к нему и ткнул пальцем в пружинную клавишу на одной из граней. Печатная плата послушно скользнула из паза ему в ладонь. Только это была уже не печатная плата. Это была чёрная, совершенно гладкая пластина (может быть, уже деревянная) с серебряными каббалистическими знаками. Где-то когда-то, лет сорок пять назад, в одной из старинных книг Дима прочел, что печатные схемы напоминают каббалистическое письмо. Образ понравился ему и запечатлелся в памяти -- и вот результат. О том, что могло произойти с начинкой радиобуя, знай он о ней хоть что-нибудь, Демодок старался не думать...
Думать надо было раньше, когда Юрий Глебович пришёл наконец в сознание и отдал Диме совершенно чёткий приказ: оставить шлюп здесь.
Правое лёгкое у Юрия Глебовича было пробито двумя зубьями остроги, которую они с Наденькой не рискнули извлечь: свободное остриё оканчивалось могучей зазубриной, и следовало полагать, что все три заточены одинаково. Они только осторожно отделили древко и остановили кровь. Древко Дима швырнул обратно в море, и абориген тут же подхватил его с радостным гиком. Но им было не до аборигена: внезапно поднялась буря, и надо было спасать шлюп. Кое-как, на ручном управлении приземлившись на отмель у подножия высокой скалы, они потратили несколько драгоценных минут на установку радиобуя. (Наденька протестовала, но Дима был непреклонен: инструкция есть инструкция.) А потом они уложили Юрия Глебовича в капсулу обратного старта и уже задвигали крышку, когда он пришёл в себя и заговорил.
-- Бросьте шлюп, -- говорил он. -- Чёрт с ним... Пульт. Ты же видел. Не пытайся чинить... Немедленно в капсулы. Оба. Я тоже. Но сначала вы. Оба. Населён...
Он говорил медленно, с трудом выталкивая слова и кривясь от боли, -- но он знал, что говорит. А Дима не подчинился. Это был его третий профессиональный заброс, он полагал себя уже достаточно опытным квазинавтом и счел возможным выполнить приказ только наполовину. Он почти силой загнал Наденьку во вторую капсулу и сразу нажал наружную клавишу обратного старта. Воздух сказал "блоп!", заполняя освободившееся пространство, и Диму качнуло.
-- Молодец, -- проговорил Юрий Глебович, наблюдавший за его действиями. -- Теперь сам. Не торопись.
-- Конечно, Командор! -- бодро ответил Дима и, проходя мимо его капсулы, локтем ударил в клавишу.
Четыре дня он пытался починить пульт и не преуспел.
На пятый день сломался корабельный стюард, и Диме пришлось самому топать на камбуз. Тогда он и заметил первые пятнышки ржавчины на нержавеющем металле консервных банок.
Ещё два дня он занимался тем, что выдвигал и тестировал все блоки аппаратуры. Сначала выборочно, потом подряд, потом взялся за запасной комплект. Тестер показывал чёрт знает что, и Дима взял новый тестер. Вскоре оба прибора перестали реагировать даже на 220 вольт бортовой сети.
А ещё через несколько дней, увидев, что одна из консервных банок проржавела насквозь, Дима решил, что с него хватит. Он залёг в капсулу, надвинул крышку и нажал клавишу обратного старта.
Потом ещё раз нажал.
И ещё...
А потом Демодок выбрался из капсулы и стал жить в этом мире, поскольку ничего другого ему не оставалось.
Глава 4. Заговор богов
Часть пути от Лефкаса до Олимпа Демодок преодолел пешком, перепрыгивая сначала с гребня на гребень застывших в неподвижности волн, потом -- с острова на остров. Добравшись до устья реки Ахерон, заглянул в лабиринт святилища -- Оракула Мёртвых. Очередной посетитель с чёрной повязкой на глазах застыл на полушаге в узком пространстве лабиринта, с двух сторон его поддерживали под руки жрецы в мятых серых балахонах до пят. Ещё трое жрецов озабоченно склонились над сложной системой зеркал и светильников, выдвинутой из пола круглого тесного зала в центре лабиринта. Кому и зачем нужен этот обман в мире, где реально существуют боги, Демодок не понимал. Разве что жрецам, которые везде и всегда были профессиональными жуликами и нигде никогда ни во что не верили. Настолько ни во что не верили, что даже реально существующие боги для них не существовали.
"Посмотрим, чего стоит ваш атеизм", -- подумал Демодок, и, выбрав из трёх жрецов самого хитроглазого, повернул одно из зеркал, направив световой зайчик на пыльную стену перед его неподвижным лицом. А потом пальцем нарисовал на стене длинный породистый профиль Посейдона. И, уже не теряя времени на моцион, шагнул к вершине Олимпа.
Бессмертные пировали.
Аполлон вяло гонял по кругу одну и ту же мелодию, даже не пытаясь импровизировать. Демодок узнал кодовую музыкальную фразу для активации робота и покачал головой. Перехватив искательный взгляд Аполлона, певец улыбнулся ему и развел руками, демонстрируя пустые ладони: ничем не могу помочь тебе, светлый бог! Лира моя не при мне -- висит на столбе в далекой Схерии, и струны её обмотаны шерстяной тряпкой.
Светлый бог с готовностью протянул ему свою золотую кифару. Демодок отрицательно помотал головой. "А вот не надо было делать мне "испанский воротник" из моей гитары! -- мстительно подумал он. -- Такая гитара была..." -- Уже приближаясь к пиршественным столам, он вспомнил, что "испанский воротник" сделал ему Гефест, Аполлон же при сём только присутствовал. Но возвращаться Демодок не стал.