Лодка была " Джованни", что казалось вполне уместным, учитывая тот факт, что по крайней мере трое ее пассажиров, включая меня, служили в СС. Это была лодка средних размеров с двумя трубами, видом на море, хорошо укомплектованным баром и итальянским рестораном. Это было нормально, если вам нравилась итальянская еда, но после четырех недель в море со скоростью восемь узлов, весь путь от Генуи, мне это не понравилось, и мне не было грустно сойти. Либо я плохой моряк, либо со мной что-то не так, кроме компании, которую я составлял в эти дни.
Мы вошли в порт Буэнос-Айреса вдоль серой реки Плейт, и это дало мне и двум моим попутчикам возможность поразмыслить о гордой истории нашего непобедимого германского флота. Где-то на дне реки, недалеко от Монтевидео, лежали обломки " Графа Шпее", карманного линкора, который был непобедимо затоплен его командиром в декабре 1939 года, чтобы он не попал в руки британцев. Насколько я знал, это было самое близкое, что война когда-либо приближалась к Аргентине.
В Северном бассейне мы причалили к таможне. Современный город с высокими бетонными зданиями раскинулся к западу от нас, за километрами железнодорожных путей, складов и скотных дворов, с которых начинался Буэнос-Айрес, - как место, куда поездом привозили скот из аргентинских пампасов и забивали на нем. промышленный масштаб. Пока что по-немецки. Но потом туши заморозили и развезли по всему миру. Экспорт аргентинской говядины сделал страну богатой и превратил Буэнос-Айрес в третий по величине город Америки после Нью-Йорка и Чикаго.
население называло себя portenos - людьми порта, что звучит приятно романтично. Два моих друга и я называли себя беженцами, что звучит лучше, чем беглецы. Но это то, что мы были. Правильно это или нет, но в Европе всех нас ожидало своего рода правосудие, и наши паспорта Красного Креста скрывали нашу настоящую личность. Я был доктором Карлосом Хауснером не больше, чем Адольф Эйхман был Рикардо Клементом или Герберт Кульман был Педро Геллером. Это устраивало аргентинцев. Им было все равно, кто мы и что мы сделали во время войны. Тем не менее, в то прохладное и сырое зимнее утро в июле 1950 года казалось, что некоторые официальные приличия все же должны быть соблюдены.
Клерк иммиграционной службы и сотрудник таможни поднялись на борт корабля, и, когда каждый пассажир предъявлял документы, они задавали вопросы. Если этим двоим было все равно, кто мы и что мы сделали, они проделали хорошую работу, производя на нас противоположное впечатление. Клерк иммиграционной службы с лицом цвета красного дерева посмотрел на хлипкий на вид паспорт Эйхмана, а затем и на самого Эйхмана, как будто они прибыли из эпидемии холеры. Это было не так уж далеко от истины. Европа только что оправилась от болезни под названием нацизм, унесшей жизни более пятидесяти миллионов человек.
"Профессия?" - спросил клерк Эйхмана.
Лицо Эйхмана, похожее на мясорубку, нервно дернулось. - Техник, - сказал он и вытер лоб носовым платком. Было не жарко, но Эйхман, казалось, ощущал жар, отличный от того, который чувствовал любой другой, кого я когда-либо встречал.
Тем временем таможенник, от которого пахло сигарной фабрикой, повернулся ко мне. Его ноздри раздулись, как будто он почувствовал запах денег, которые я носил в своей сумке, а затем он приподнял треснувшую губу от бамбуковых зубов в том, что в этой профессии считалось улыбкой. У меня было около тридцати тысяч австрийских шиллингов в этом мешке, что было большой суммой в Австрии, но не такой уж большой суммой, если перевести ее в настоящие деньги. Я не ожидал, что он это знает. По моему опыту, сотрудники таможни могут делать почти все, что захотят, кроме великодушия или снисходительности, когда видят большое количество валюты.
"Что в сумке?" он спросил.
"Одежда. Туалетные принадлежности. Немного денег."
- Не могли бы вы показать мне?
- Нет, - сказал я, очень задумавшись. - Я совсем не против.
Я взвалил сумку на стол на козлах и уже собирался ее расстегнуть, когда по трапу корабля поспешил человек, выкрикивая что-то по-испански, а затем по-немецки: "Все в порядке. Извините, я опоздал. Нет необходимости во всех этих формальностях. Произошло недоразумение. Ваши документы в полном порядке. Я знаю, потому что готовил их сам".
Он сказал еще что-то по-испански о том, что мы трое являемся важными гостями из Германии, и сразу же отношение двух официальных лиц изменилось. Оба мужчины привлекли внимание. Клерк иммиграционной службы перед Эйхманом вернул ему паспорт, щелкнул каблуками, а затем отсалютовал самому разыскиваемому человеку в Европе гитлеровским приветствием громким "Хайль Гитлер", которое, должно быть, слышали все на палубе.
Эйхман покраснел на несколько оттенков и, подобно гигантской черепахе, немного сжался в воротнике своего пальто, словно желая исчезнуть. Кульман и я громко рассмеялись, наслаждаясь смущением и дискомфортом Эйхмана, когда он выхватил свой паспорт и ринулся по сходням на набережную. Мы все еще смеялись, когда присоединились к Эйхману на заднем сидении большого черного американского автомобиля с вывеской VIANORD на лобовом стекле.
"Я не думаю, что это было хоть сколько-нибудь смешно", - сказал Эйхман.
- Конечно, нет, - сказал я. "Вот что делает его таким забавным".
"Вы бы видели свое лицо, Рикардо, - сказал Кульманн. "Что, черт возьми, заставило его сказать это? И вам, из всех людей? Кульманн снова начал смеяться. "Хайль Гитлер, в самом деле".
"Я думаю, что он неплохо справился с этой задачей", - сказал я. "На любителя".
Наш хозяин, запрыгнувший на водительское сиденье, теперь обернулся, чтобы пожать нам руки. "Я сожалею об этом, - сказал он Эйхману. "Некоторые из этих чиновников просто невежественны. На самом деле слова, которые у нас есть для свиньи и государственного чиновника, совпадают. Чанчо. Мы называем их обоих chanchos. Я ничуть не удивлюсь, если этот идиот будет считать, что Гитлер по-прежнему является лидером Германии".
"Боже, если бы он был", - пробормотал Эйхман, закатив глаза в крышу машины. - Как бы я хотел, чтобы он был.
"Меня зовут Хорст Фулднер, - сказал наш хозяин. "Но мои друзья в Аргентине зовут меня Карлос".
- Тесен мир, - сказал я. "Так меня называют мои друзья в Аргентине. Оба из них."
Несколько человек спустились по трапу и вопросительно посмотрели через пассажирское окно на Эйхмана.
- Мы можем уйти отсюда? он спросил. "Пожалуйста."
- Лучше делай, как он говорит, Карлос, - сказал я. - Прежде чем кто-нибудь узнает здесь Рикардо и позвонит Давиду Бен-Гуриону.
"На моем месте вы бы не шутили по этому поводу, - сказал Эйхман. "Мыло не остановится ни перед чем, чтобы убить меня".
Фулднер завел машину, и Эйхман заметно расслабился, пока мы плавно уезжали.
"Раз уж вы упомянули мыло, - сказал Фулднер, - стоит обсудить, что делать, если кого-то из вас узнают".
"Никто меня не узнает, - сказал Кульманн. "Кроме того, меня хотят канадцы, а не евреи".
- Все равно, - сказал Фулднер, - я все равно скажу. После испанцев и итальянцев мылы являются крупнейшей этнической группой страны. Только мы называем их los rusos, по тому, что большинство из находящихся здесь пришли, чтобы уйти от русского царского погрома".
"Который из?" - спросил Эйхман.
"Что ты имеешь в виду?"
"Было три погрома, - сказал Эйхман. "Один в 1821 году, один между 1881 и 1884 годами и третий, начавшийся в 1903 году. Кишинёвский погром".
- Рикардо знает о евреях все, - сказал я. "Кроме того, как быть с ними добрым".
- О, я думаю, самый последний погром, - сказал Фулднер.
"Понятно", - сказал Эйхман, не обращая на меня внимания. "Кишинев был худшим".
"Я думаю, именно тогда большинство из них приехало в Аргентину. Здесь, в Буэнос-Айресе, живет четверть миллиона евреев. Они живут в трех основных районах, от которых я советую вам держаться подальше. Вилла Креспо вдоль Корриентес, Бельграно и Онсе. Если вы думаете, что вас узнают, не теряйте голову, не устраивайте сцен. Сохранять спокойствие. Полицейские здесь деспотичны и не слишком сообразительны. Как тот чанчо на лодке. Если возникнут какие-либо проблемы, они могут арестовать вас и того еврея, который думает, что узнал вас.
- Значит, здесь мало шансов на погром? заметил Эйхман.
"Господи, нет, - сказал Фулднер.
"Слава богу, - сказал Кульманн. - С меня хватит всей этой ерунды.
"У нас не было ничего подобного со времен того, что называется Трагической неделей. И даже это было в основном политическим. Анархисты, знаете ли. Еще в 1919 году".
"Анархисты, большевики, евреи - все они одни и те же животные", - сказал Эйхман, который стал необычайно разговорчивым.
"Конечно, во время последней войны правительство издало приказ, запрещающий иммиграцию всех евреев в Аргентину. Но совсем недавно все изменилось. Американцы оказали давление на Перона, чтобы тот смягчил нашу еврейскую политику. Чтобы они пришли и поселились здесь. Я не удивлюсь, если на этой лодке было больше евреев, чем кого-либо еще".
"Это утешительная мысль, - сказал Эйхман.
"Все в порядке, - настаивал Фулднер. - Здесь ты в полной безопасности. Портеносу плевать на то, что произошло в Европе. Меньше всего к евреям. Кроме того, никто не верит и половине того, что написано в англоязычных газетах и кинохронике".
- Половины было бы достаточно, - пробормотал я. Достаточно было воткнуть палку в спицы разговора, который мне начинал не нравиться. Но больше всего мне не нравился именно Эйхман. Я предпочитал другого Эйхмана. Тот самый, который последние четыре недели почти ничего не говорил и держал свои отвратительные мнения при себе. Было слишком рано, чтобы иметь какое-то мнение о Карлосе Фулднере.
По его хорошо смазанному затылку я прикинул, что Фулднеру около сорока. Его немецкий был беглым, но с небольшой мягкостью по краям тонов. Чтобы говорить на языке Гёте и Шиллера, вам нужно воткнуть гласные в точилку для карандашей. Он любил поговорить, это было очевидно. Он был невысокого роста и некрасив, но и не был ни низок, ни уродлив, а обыкновенен, в хорошем костюме, с хорошими манерами и красивым маникюром. Я еще раз взглянул на него, когда он остановился на железнодорожном переезде и повернулся, чтобы предложить нам сигареты. Рот у него был широкий и чувственный, глаза ленивые, но умные, лоб высокий, как церковный купол. Если бы вы проходили кастинг для фильма, вы бы выбрали его на роль священника, или адвоката, или, может быть, управляющего отелем. Он щелкнул большим пальцем по сигарете "Данхилл", закурил и начал рассказывать нам о себе. Меня это устраивало. Теперь, когда мы больше не говорили о евреях, Эйхман уставился в окно со скучающим видом. Но я из тех, кто вежливо слушает истории о моем искупителе. В конце концов, именно поэтому мама отправила меня в воскресную школу.
"Я родился здесь, в Буэнос-Айресе, в семье немецких иммигрантов, - сказал Фулднер. "Но на какое-то время мы вернулись жить в Германию, в Кассель, где я ходил в школу. После школы я работал в Гамбурге. Затем, в 1932 году, я вступил в СС и был капитаном, прежде чем меня прикомандировали к СД для проведения разведывательной операции здесь, в Аргентине. После войны я и еще несколько человек руководили туристическим агентством "Вианорд", призванным помогать нашим старым товарищам бежать из Европы. Конечно, ничего из этого не было бы возможно без помощи президента и его жены Евы. Именно во время поездки Эвиты в Рим в 1947 году, чтобы встретиться с папой, она начала осознавать необходимость дать таким мужчинам, как вы, новый старт в жизни".
- Значит, антисемитизм в стране все-таки есть, - заметил я.
Кульман рассмеялся, и Фулднер тоже. Но Эйхман молчал.
"Хорошо снова быть с немцами, - сказал Фулднер. "Юмор не является национальной чертой аргентинцев. Они слишком озабочены своим достоинством, чтобы смеяться над чем-то, особенно над собой".
- Они очень похожи на фашистов, - сказал я.
"Это другое дело. Фашизм здесь только поверхностный. У аргентинцев нет ни воли, ни склонности быть настоящими фашистами".
- Может быть, мне здесь понравится больше, чем я думал, - сказал я.
"Правда, - воскликнул Эйхман.
- Не обращайте на меня внимания, герр Фулднер, - сказал я. - Я не такой бешеный, как наш друг в галстуке-бабочке и в очках, вот и все. Он все еще в отрицании. Делать со всеми видами вещей. Насколько я знаю, он по-прежнему твердо придерживается идеи, что Третий рейх просуществует тысячу лет".
- Вы имеете в виду, что это не так?
Кульман усмехнулся.
- Тебе обязательно над всем шутить, Хаузнер? Тон Эйхмана был вспыльчивым и нетерпеливым.
- Я шучу только о том, что кажется мне смешным, - сказал я. "Я бы не стал шутить о чем-то действительно важном. Нет, и есть риск расстроить тебя, Рикардо.
Я почувствовал, как глаза Эйхмана прожигают мою щеку, и когда я повернулся к нему лицом, его рот стал тонким и пуританским. Мгновение он продолжал смотреть на меня с видом человека, который хотел бы, чтобы это было с прицелом винтовки.
- Что вы здесь делаете, герр доктор Хаузнер?
- То же, что и ты, Рикардо. Я ухожу от всего этого".
"Да, но почему? Почему? Ты не похож на нациста.
"Я любитель бифштексов. Коричневый только снаружи. Внутри я действительно очень красный".
Эйхман уставился в окно, словно не мог смотреть на меня еще минуту.
- Мне бы не помешал хороший стейк, - пробормотал Кульманн.
"Тогда вы обратились по адресу", - сказал Фулднер. "В Германии стейк есть стейк, а здесь это патриотический долг".
Мы все еще ехали через верфи. Большинство имен на таможенных складах и нефтяных резервуарах были британскими или американскими: Oakley Watling, Glasgow Wire, Wainwright Brothers, Ingham Clark, English Electric, Crompton Parkinson и Western Telegraph. Перед большим открытым складом дюжина рулонов газетной бумаги размером со стог сена превращалась в кашу под утренним дождем. Смеясь, Фулднер указал на них.
- Вот, - сказал он почти торжествующе. "Это перонизм в действии. Перон не закрывает оппозиционные газеты и не арестовывает их редакторов. Он даже не мешает им иметь газетную бумагу. Он просто следит за тем, чтобы к тому времени, когда газетная бумага дошла до них, она не была пригодна для использования. Видите ли, у Перона в кармане все основные профсоюзы. Это ваша аргентинская разновидность фашизма, прямо здесь".
2
БУЭНОС-АЙРЕС, 1950 г.
АЙРЕС выглядел и пах, как любая европейская столица до войны. Пока мы ехали по оживленным улицам, я опустил окно и глубоко вдохнул выхлопные газы, сигарный дым, кофе, дорогой одеколон, вареное мясо, свежие фрукты, цветы и деньги. Это было похоже на возвращение на землю после путешествия в космос. Германия с ее нормированием, ущербом от войны, чувством вины и трибуналами союзников казалась за миллион миль отсюда. В Буэнос-Айресе было много пробок, потому что было много бензина. Беззаботные люди были хорошо одеты и хорошо накормлены, потому что магазины были полны одежды и еды. Буэнос-Айрес был далеко не захолустьем, он был почти возвратом из "Прекрасной эпохи". Почти.
Конспиративная квартира находилась на улице Монастерио 1429 в районе Флориды. Фулднер сказал, что Флорида - самая умная часть Буэнос-Айреса, но вы бы не узнали об этом, находясь внутри конспиративной квартиры. Снаружи его прикрывал панцирь разросшихся сосен, и дом назывался убежищем, вероятно, потому, что с улицы вы бы и не заметили, что он там вообще есть. Внутри вы знали, что это было там, но хотели, чтобы этого не было. Кухня была деревенской. Потолочные вентиляторы были просто ржавые. Обои во всех комнатах были желтыми, хотя и не по замыслу, а мебель как будто пыталась вернуться к природе. Ядовитый, наполовину разложившийся, смутно пораженный грибком, этот дом был похож на бутылку с формальдегидом.
Мне показали спальню со сломанными ставнями, потертым ковриком и медной кроватью с матрасом, тонким, как кусок ржаного хлеба, и примерно таким же удобным. Через грязное, затянутое паутиной окно я смотрел на небольшой садик, заросший жасмином, папоротником и лианами. Там был небольшой фонтанчик, который давно не работал: кошка насытила в него несколько котят прямо под медным смерчем, таким же зеленым, как кошачьи глаза. Но это были не все плохие новости. По крайней мере, у меня была собственная ванная. Ванна была полна старых книг, но это не означало, что я не мог в ней принять ванну. Я люблю читать, когда я в ванне.
Там уже стоял другой немец. Лицо у него было красное и одутловатое, а под глазами были мешки, похожие на гамак морского повара. Его волосы были цвета соломы и примерно такие же аккуратные, а тело было худым и покрытым шрамами, похожими на пулевые отверстия. Это было легко заметить, потому что остатки зловонного халата были сброшены на одно плечо, как тога. На его ногах были варикозные вены размером с окаменевшую ящерицу. Он казался стойким человеком, который, вероятно, спал в бочке, если бы не пинта спиртного в кармане халата и монокль в глазу, что придавало ему бойкий, изысканный оттенок. Он был похож на веточку петрушки на коровьей лепешке.
Фулднер представил его как Фернандо Эйфлера, но я не думал, что это его настоящее имя. Мы втроем вежливо улыбнулись, но все мы были одержимы одной и той же мыслью: если мы пробудем в конспиративной квартире достаточно долго, то закончим, как Фернандо Эйфлер.
- Я говорю, у кого-нибудь из вас есть сигарета? - спросил Эйфлер. - Кажется, я кончился.
Кульманн передал один и помог ему зажечь его. Тем временем Фулднер извинился за плохое жилье, сказав, что это было всего несколько дней, и объяснил, что единственная причина, по которой Эйфлер все еще был там, заключалась в том, что он отказывался от каждой работы, предлагаемой ему DAIE, организацией, которая привела нас в Аргентину. Он сказал это совершенно буднично, но наш новый сосед по дому заметно ощетинился.
"Я проехал полмира не для того, чтобы работать, - кисло сказал Эйфлер. "За кого вы меня принимаете? Я немецкий офицер и джентльмен, а не чёртов банковский служащий. Правда, Фулднер. Это слишком многого ожидать. Когда мы вернулись в Геную, о том, чтобы зарабатывать на жизнь, речи не шло. Я бы никогда не пришел, если бы знал, что вы, люди, ждете, что я заработаю свой хлеб с маслом. Я имею в виду, что это достаточно плохо, что человек должен покинуть свой семейный дом в Германии, не обязывая при этом принимать дополнительное унижение регулярно отчитываться перед работодателем".
- Возможно, вы бы предпочли, чтобы вас повесили союзники, герр Эйфлер? - сказал Эйхман.
"Американская петля или аргентинский недоуздок", - сказал Эйфлер. - Для человека моего происхождения выбор невелик. Откровенно говоря, я предпочел бы быть застреленным Поповыми, чем каждый день в девять часов встречаться с клерком. Это нецивилизованно". Он тонко улыбнулся Кульману. "Спасибо за сигарету. И кстати, добро пожаловать в Аргентину. А теперь извините меня, джентльмены. Он сухо поклонился, захромал в свою комнату и закрыл за собой дверь.
Фулднер пожал плечами и сказал: "Некоторым труднее приспособиться, чем другим. Особенно такие аристократы, как Эйфлер".
- Я мог бы знать, - фыркнул Эйхман.
"Я оставлю вас с герром Геллером, чтобы вы устроились поудобнее", - сказал Фулднер Эйхману. Затем он посмотрел на меня. "Герр Хаузнер. У тебя назначена встреча сегодня утром.
"Мне?"
"Да. Мы едем в полицейский участок в Морено, - сказал он. "В реестр иностранных лиц. Все новоприбывшие должны заявиться туда, чтобы получить cedula de identidad. Уверяю вас, это всего лишь рутина, герр доктор Хауснер. Фотографии, отпечатки пальцев и тому подобное. Конечно, вам всем нужно иметь его для работы, но для приличия лучше не ходить всем одновременно.
Но за пределами конспиративной квартиры Фулднер признался, что, хотя всем нам действительно потребуется cedula из местного полицейского участка, на самом деле мы сейчас шли не туда. "Только я должен был им кое-что сказать", - сказал он. "Я едва ли мог сказать им, куда мы на самом деле идем, не задев их чувства".
- Мы бы точно не хотели, чтобы это произошло, нет, - сказал я, забираясь в машину.
- И пожалуйста, когда мы вернемся, не говорите, ради бога, где вы были. Благодаря Эйфлеру в этом доме и без того достаточно обиды, которую ты не прибавляешь.
"Конечно. Это будет нашим маленьким секретом.
- Вы шутите, - сказал он, заводя двигатель и увозя нас. - Но я тот, кто будет смеяться, когда ты узнаешь, куда идешь.
"Не говори мне, что меня уже депортируют".
"Нет, ничего подобного. Мы встретимся с президентом".
- Хуан Перон хочет меня видеть?
Фулднер рассмеялся, как и обещал. Думаю, мое лицо действительно выглядело глупо при этом.
"Что я сделал? Выиграть важную награду? Самый многообещающий нацистский новичок в Аргентине?"
"Хотите верьте, хотите нет, но Перон любит лично приветствовать многих немецких офицеров, прибывающих сюда, в Аргентину. Он очень любит Германию и немцев".
- Не о каждом можно так говорить.
- Он ведь военный.
- Думаю, поэтому его и сделали генералом.
"Больше всего ему нравится встречаться с медиками. Дед Перона был врачом. Он сам хотел стать врачом, но вместо этого поступил в Национальную военную академию".
- Легко сделать ошибку, - сказал я. "Убивать людей вместо того, чтобы исцелять их".
Бросив себе в голос пару кубиков льда, я сказал: - Не думай, что я плохо осведомлен о великой чести, Карлос. Но знаешь, уже несколько лет прошло с тех пор, как я затыкал уши стетоскопом. Надеюсь, он не ждет, что я изобрету лекарство от рака или расскажу ему сплетни из последнего немецкого медицинского журнала. В конце концов, последние пять лет я прятался в угольном сарае.
- Расслабься, - сказал Фулднер. - Вы не первый нацистский врач, которого мне пришлось представить президенту. И я не думаю, что ты будешь последним. То, что вы врач, есть только подтверждение того, что вы образованный человек и джентльмен.
- Когда того требует случай, я могу сойти за джентльмена, - сказал я. Я застегнул воротник рубашки, поправил галстук и посмотрел на часы. - Он всегда принимает посетителей со своими вареными яйцами и газетой?
"Перон обычно бывает в своем кабинете к семи", - сказал Фулднер. "Вон там. Каса Росада".
Фулднер кивнул на розовое здание на дальнем конце площади, обрамленной пальмами и скульптурами. Он был похож на дворец индийского махараджи, который я когда-то видел в журнале. - Розовый, - сказал я. "Мой любимый цвет для правительственного здания. Кто знает? Возможно, Гитлер все еще был бы у власти, если бы он покрасил рейхсканцелярию в более приятный цвет, чем серый".
"Есть история, почему он розовый", - сказал Фулднер.
- Не говори мне. Это поможет мне расслабиться, если я буду думать о Пероне как о президенте, предпочитающем розовый цвет. Поверь мне, Карлос, все это очень обнадеживает.
"Это напоминает мне. Ты шутил о том, что ты красный, не так ли?
"Я был в советском лагере почти два года, Карлос. Что вы думаете?"
Он подъехал к боковому входу и помахал пропуском перед охранником на шлагбауме, после чего направился к центральному двору. Перед богато украшенной мраморной лестницей стояли два гренадёра. В высоких шляпах и с обнаженными саблями они выглядели как иллюстрация к старой сказке. Я взглянул на верхнюю галерею в стиле лоджии, выходившую во двор, почти ожидая увидеть Зорро на уроке фехтования. Вместо этого я заметил аккуратную маленькую блондинку, которая с интересом разглядывала нас. На ней было больше бриллиантов, чем казалось приличным во время завтрака, и искусно сделанная прическа. Я подумал, что мог бы одолжить саблю и отрезать себе кусок, если проголодался.
- Это она, - сказал Фулднер. "Эвита. Жена президента".
"Почему-то я не думал, что она была уборщицей. Не со всеми мятными конфетами, которые она носит.
Мы поднялись по лестнице в богато обставленный зал, где толпилось несколько женщин. Несмотря на то, что при Пероне была военная диктатура, никто здесь наверху не носил униформы. Когда я заметил это, Фулднер сказал мне, что Перон не заботился об униформе, предпочитая некоторую степень неформальности, которую люди иногда находили удивительной. Я мог бы также заметить, что женщины в зале были очень красивы и что, возможно, он предпочитал их более безобразным, и в этом случае он был диктатором по моему сердцу. Каким диктатором был бы я сам, если бы высокоразвитое чувство социальной справедливости и демократии не мешало моей собственной воле к власти и самодержавию.
Вопреки тому, что сказал мне Фулднер, казалось, что президент еще не прибыл к своему столу. И пока мы ждали его долгожданного прибытия, одна из секретарш принесла нам кофе на маленьком серебряном подносе. Потом мы курили. Секретари тоже курили. Все в Буэнос-Айресе курили. Насколько я знал, даже у кошек и собак была привычка "двадцать в день". Затем за высокими окнами я услышал шум, похожий на шум газонокосилки. Я поставил чашку с кофе и пошел посмотреть. Я как раз вовремя увидел высокого мужчину, слезающего с мотороллера. Это был президент, хотя я бы вряд ли понял это по его скромному транспортному средству или небрежному виду. Я то и дело сравнивал Перона с Гитлером и пытался представить себе фюрера, одетого для игры в гольф и едущего на светло-зеленом скутере по Вильгельмштрассе.
Президент припарковал скутер и поднялся по лестнице по две за раз, его толстые английские броги стучали по мраморным ступеням, словно кто-то работает с тяжелым мешком в спортзале. Он мог больше походить на игрока в гольф в своей плоской кепке, коричневом кардигане на молнии, коричневых плюс-четырех и толстых шерстяных носках, но обладал боксерской грацией и телосложением. Ростом около шести футов, с зачесанными назад темными волосами и носом более римским, чем у Колизея, он напомнил мне Примо Карнеру, итальянского тяжеловеса. Они тоже были бы примерно одного возраста. Я прикинул, что Перону чуть за пятьдесят. Темные волосы выглядели так, словно их чернели и полировали каждый день, когда гренадеры чистили сапоги для верховой езды.
Один из секретарей протянул ему какие-то бумаги, а другой распахнул двойные двери его кабинета. Там внешний вид был более традиционно деспотичным. Было много конной бронзы, дубовых панелей, еще не высохших портретов, дорогих ковров и коринфских колонн. Он жестом указал нам на пару кожаных кресел, швырнул бумаги на стол размером с требушет и швырнул свою кепку и куртку другой секретарше, которая прижала их к своей нематериальной груди так, что мне показалось, что она хотела бы он все еще носил их.
Кто-то еще принес ему немного демитассе кофе, стакан воды, золотую ручку и золотой мундштук с уже зажженной сигаретой. Он сделал громкий глоток кофе, сунул в рот холдер, взял ручку и начал подписывать документы, представленные ранее. Я был достаточно близко, чтобы обратить внимание на его фирменный стиль: цветущая, эгоистичная заглавная J ; агрессивный, эффектный финальный нисходящий штрих н в слове "Перон". На основании его почерка я провел быструю психологическую оценку этого человека и пришел к выводу, что он был невротиком, анально-ретентивным типом, который предпочитал, чтобы люди могли прочитать то, что он на самом деле написал. Совсем не похоже на врача, сказала я себе с облегчением.
Извиняясь на почти беглом немецком за то, что заставил нас ждать, Перон поднес к нашим пальцам серебряную пачку сигарет. Затем мы обменялись рукопожатием, и я почувствовал тяжелую кость у основания его большого пальца, что заставило меня снова подумать о нем как о боксере. Это и лопнувшие вены под тонкой кожей, прикрывавшей его высокие скулы, и зубная пластинка, которую открывала легкая улыбка. В стране, где ни у кого нет чувства юмора, улыбающийся мужчина - король. Я улыбнулся в ответ, поблагодарил его за гостеприимство, а затем похвалил президента за его немецкий язык по-испански.
- Нет, пожалуйста, - ответил Перон по-немецки. "Мне очень нравится говорить по-немецки. Это хорошая практика для меня. Когда я был молодым курсантом в нашем военном училище, все наши инструкторы были немцами. Это было перед Великой войной, в 1911 году. Мы должны были выучить немецкий язык, потому что наше оружие было немецким, и все наши технические руководства были на немецком языке. Мы даже научились ходить гусиным шагом. Каждый день в шесть вечера мои гренадеры гусиным шагом выходят на Пласа-де-Майо, чтобы снять флаг с шеста. В следующий раз, когда вы посетите, вы должны убедиться, что это именно то время, чтобы вы могли убедиться сами".
- Буду, сэр. Я позволил ему зажечь мою сигарету. "Но я думаю, что дни моего гусиного шага прошли. В эти дни это все, что я могу сделать, чтобы подняться по лестнице, не запыхавшись".
"Я тоже." Перон ухмыльнулся. "Но я стараюсь держать себя в форме. Я люблю кататься верхом и кататься на лыжах, когда у меня есть возможность. В 1939 году я катался на лыжах в Альпах. В Австрии и Германии. Германия тогда была прекрасна. Хорошо смазанная машина. Это было все равно, что оказаться внутри одного из тех больших автомобилей Mercedes-Benz. Плавный, мощный и захватывающий. Да, это был важный период в моей жизни".
"Да сэр." Я продолжал улыбаться ему, как будто соглашаясь с каждым его словом. Дело в том, что я ненавидел солдат, шагающих гусиным шагом. Для меня это было одно из самых неприятных зрелищ в мире; что-то одновременно ужасающее и смешное, что не позволяло вам смеяться над этим. А что касается 1939 года, то это было важное время в жизни каждого. Особенно, если вы оказались поляком, или французом, или британцем, или даже немцем. Кто в Европе забудет 1939 год?
- Как сейчас дела в Германии? он спросил.
"Для обычного парня они довольно круты", - сказал я. "Но это действительно зависит от того, в чьей зоне вы находитесь. Хуже всего советская зона оккупации. Труднее всего там, где заправляют Иваны. Даже для Иванов. Большинство людей просто хотят оставить войну позади и заняться реконструкцией".
"Удивительно, чего удалось добиться за такой короткий период времени, - сказал Перон.
- О, я имею в виду не только реконструкцию наших городов, сэр. Хотя конечно это важно. Нет, я имею в виду реконструкцию наших самых фундаментальных верований и институтов. Свобода, справедливость, демократия. Парламент. Справедливая полиция. Независимая судебная власть. В конце концов, когда все это будет восстановлено, мы, возможно, восстановим некоторое самоуважение".
Глаза Перона сузились. "Должен сказать, вы не слишком похожи на нациста, - сказал он.
- Прошло пять лет, сэр, - сказал я. "Поскольку мы проиграли войну. Нет смысла думать о том, что ушло. Германия должна смотреть в будущее".
"Это то, что нам нужно в Аргентине", - сказал Перон. "Некоторое дальновидное мышление. Немного немецкого умения, а, Фулднер?
- Абсолютно, сэр.
"Вы не возражаете, если я так скажу, сэр, - сказал я, - но из того, что я видел до сих пор, Германия ничему не может научить Аргентину".
"Это очень католическая страна, доктор Хауснер, - сказал он мне. "Это очень устроено по-своему. Нам нужно современное мышление. Нам нужны ученые. Хорошие менеджеры. Техники. Врачи любят вас. Он хлопнул меня по плечу.
В комнату вошли два маленьких пуделя в сопровождении сильного запаха дорогих духов, и краем глаза я увидел, что в комнату вошла блондинка с ку-даммской прической и бриллиантами. С ней были двое мужчин. Один был среднего роста, со светлыми волосами и усами и вел себя тихо, скромно. Другой выглядел старше, лет сорока, и был выше ростом и физически сильнее; он был седым, носил затемненные очки в толстой оправе, бородку и усы. Что-то в нем навело меня на мысль, что он может быть копом.
- Ты снова будешь заниматься медициной? - спросил меня Перон. "Я уверен, что мы можем сделать это возможным. Родольфо?
Молодой человек у двери раскинул руки и оттолкнулся от стены. Он на мгновение взглянул на человека с бородой. - Если у полиции нет возражений? Его немецкий был таким же беглым, как и у его хозяина.
Мужчина с бородой покачал головой.
- Я попрошу Рамона Каррильо изучить это, хорошо, сэр? - сказал Родольфо. Из кармана своего прекрасно сшитого костюма в тонкую полоску он вынул небольшой кожаный блокнот и сделал пометку серебряным карандашом.
Перон кивнул. - Пожалуйста, - сказал он, хлопнув меня по плечу во второй раз.
Несмотря на заявленное им восхищение гусиным шагом, я обнаружил, что мне нравится президент. Он мне нравился за его мотороллер и его нелепые плюс-четыре. Он мне нравился за его отбивную лапу и его глупых собачек. Он мне нравился за его теплый прием и легкость в обращении. И - кто знает? - может быть, он мне нравился, потому что мне очень нужно было кого-то полюбить. Может быть, поэтому он и был президентом, я не знаю. Но было что-то в Хуане Пероне, что заставило меня захотеть рискнуть. Вот почему после нескольких месяцев притворства кем-то другим, кто притворялся доктором Карлосом Хауснером, я решил поговорить с ним о том, кем и чем я был на самом деле.
3
БУЭНОС-АЙРЕС, 1950 г.
Я потушил сигарету в пепельнице размером с ступицу колеса, которая лежала на лаконичном столе президента. Рядом с пепельницей стояла шкатулка для драгоценностей Van Cleef Arpels - из кожи, которая, похоже, сама по себе могла бы стать шикарным подарком. Я полагал, что содержимое этой коробки было приколото к лацкану маленькой блондинки. Она возилась с собаками, когда я начал свой благородный монолог. Потребовалась всего минута, чтобы привлечь ее внимание. Я льщу себя надеждой, что когда дух движет мной, я могу сделать себя интереснее любой маленькой собачки. Кроме того, я догадался, что не каждый день кто-нибудь в офисе президента говорит ему, что он совершил ошибку.
"Г-н. Президент, сэр, - сказал я. - Думаю, я должен тебе кое-что сказать. Поскольку это католическая страна, возможно, вы можете назвать это исповедью". Увидев, что все их лица побледнели, я улыбнулась. "Все нормально. Я не собираюсь рассказывать вам обо всех ужасных вещах, которые я совершил во время войны. Были некоторые вещи, которые меня не устраивали, конечно. Но на моей совести нет жизней невинных мужчин и женщин. Нет, моя исповедь гораздо более обыденна. Видите ли, я вовсе не врач, сэр. В Германии был врач. Парень по имени Груен. Он хотел уехать жить в Америку, только беспокоился, что с ним может случиться, если когда-нибудь узнают, чем он занимался во время войны. Итак, чтобы снять с себя жару, он решил сделать вид, будто я - это он. Затем он сказал израильтянам и военным преступникам союзников, где искать меня. Как бы то ни было, он проделал такую хорошую работу, убедив всех, что я - это он, что я был вынужден бежать. В конце концов я обратился за помощью к старым товарищам и в Делегацию по делам аргентинской эмиграции в Европе. Карлос, сюда. Не поймите меня неправильно, сэр, я очень рад быть здесь. У меня была тяжелая работа, чтобы убедить израильский отряд смерти, что я не Грюн, и я был вынужден оставить пару из них мертвыми в снегу возле Гармиш-Партенкирхена. Итак, вы видите, я действительно беглец. Я просто не тот беглец, за которого вы могли подумать. В частности, я не являюсь и никогда не был врачом".
"Так кто ты, черт возьми, такой? Действительно?" Это был Карлос Фулднер, и голос его звучал раздраженно.
"Мое настоящее имя Бернхард Гюнтер. Я был в СД. Работа на разведку. Я попал в плен к русским и был интернирован в лагерь перед побегом. Но до войны я был милиционером. Детектив берлинской полиции.
- Вы сказали детектив? Это был человек с бородкой и в тонированных очках. Тот, кого я записал как копа. - Что за детектив?
"В основном я работал в отделе убийств".
- Какой у тебя был ранг? - спросил полицейский.
"Когда в 1939 году была объявлена война, я был КОК. Криминальный оберкомиссар. Главный инспектор.
- Тогда ты вспомнишь Эрнста Генната.
"Конечно. Он был моим наставником. Научил меня всему, что я знаю".
- Как его называли в газетах?
"Полный Эрнст. Из-за его тучности и любви к пирожным.
"Что с ним случилось? Вы знаете?"
"Он был заместителем начальника криминальной полиции до своей смерти в 1939 году. У него был сердечный приступ".
"Очень жаль."
"Слишком много тортов".
- Гюнтер, Гюнтер, - сказал он, словно пытаясь стряхнуть мысль, как яблоко с дерева, растущего у него на затылке. "Да, конечно. Я тебя знаю."
"Вы делаете?"
"Я был в Берлине. До распада Веймарской республики. Изучаю юриспруденцию в университете.
Полицейский подошел ближе, достаточно близко, чтобы я почувствовал запах кофе и сигарет в его дыхании, и снял очки. Я догадался, что он много курил. Во-первых, у него во рту была сигарета, а во-вторых, его голос звучал как копченая селедка. Вокруг серых железных опилок, из которых состояли его усы и борода, пролегли морщинки смеха, но хмурый орех, застывший между его налитыми кровью голубыми глазами, сказал мне, что, возможно, он отвык улыбаться. Его глаза сузились, когда он искал на моем лице новые ответы.
- Знаешь, ты был моим героем. Веришь или нет, но ты одна из причин, по которой я отказался от мысли стать адвокатом и вместо этого стал полицейским". Он посмотрел на Перона. "Сэр, этот человек был известным берлинским сыщиком. Когда я впервые приехал туда в 1928 году, там был известный душитель. Его звали Горманн. Это человек, который поймал его. В то время это было довольно знаменательным событием". Он оглянулся на меня. "Я прав, не так ли? Ты и есть этот Гюнтер.
"Да сэр."
"Его имя было во всех газетах. Раньше я следил за всеми вашими делами так внимательно, как только мог. Да, действительно, вы были моим героем, герр Гюнтер.
К этому времени он пожимал мне руку. - А теперь ты здесь. Удивительно."
Перон взглянул на свои золотые наручные часы. Я начинал надоедать ему. Полицейский тоже это видел. От него мало что ускользнуло. Мы могли бы вообще потерять внимание президента, если бы Эвита не подошла ко мне и не окинула меня взглядом, как будто я был израненной лошадью.
У Евы Перон была хорошая фигура, если вам нравились женщины, которых было интересно рисовать. Я еще ни разу не видел картины, которая убедила бы меня в том, что старые мастера предпочитали худощавых женщин. Фигура Эвиты была интересна во всех нужных местах между коленями и плечами. Что не означает, что я нашел ее привлекательной. На мой вкус, она была слишком спокойной, слишком деловитой, слишком деловитой, слишком собранной. Мне нравится небольшая уязвимость в моих женщинах. Особенно во время завтрака. В своем темно-синем костюме Эвита уже выглядела одетой для запуска корабля. В любом случае, где-то более важном, чем здесь, поговорить со мной. На затылке ее бутылочно-белых волос красовался темно-синий бархатный берет, а на руке - соболиные соболя русской зимы. Не то, чтобы что-то из этого сильно привлекло мое внимание. В основном мои глаза были прикованы к мятным леденцам, которые она носила: маленькие бриллиантовые люстры в ее ушах, цветочный букет из бриллиантов на ее лацкане и ослепительный мяч для гольфа на ее пальце. Похоже, это был отличный год для Van Cleef Arpels.
"Итак, у нас в Буэнос-Айресе есть знаменитый детектив, - сказала она. "Как очень увлекательно".
- Не знаю насчет знаменитостей, - сказал я. "Знаменитый" - это слово для боксера или кинозвезды, а не для детектива. Конечно, руководство полиции Веймара поощряло газеты верить в то, что некоторые из нас более успешны, чем другие. Но это был просто пиар. Придать обществу уверенность в нашей способности раскрывать преступления. Боюсь, вы не смогли бы написать в сегодняшних газетах больше пары очень скучных абзацев о том, каким сыщиком я был, сударыня.
Ева Перон попыталась улыбнуться, но ненадолго. Ее помада была безупречной, и ее зубы были идеальными, но ее глаза не были в этом. Это было похоже на улыбку умеренного ледника.
"Ваша скромность, скажем так, типична для всех ваших соотечественников", - сказала она. "Кажется, никто из вас никогда не был очень важен. Всегда кто-то другой заслуживает похвалы или, чаще всего, порицания. Не так ли, герр Гюнтер?
Я мог бы многое сказать на это. Но когда жена президента замахивается на вас, лучше всего ударить по подбородку, как будто у вас кованая челюсть, даже если это действительно больно.
"Всего десять лет назад немцы думали, что они должны править миром. Теперь все, что они хотят сделать, это жить спокойно и остаться в покое. Вы этого хотите, герр Гюнтер? Чтобы спокойно жить? Остаться в одиночестве?
На помощь мне пришел полицейский. - Пожалуйста, мэм, - сказал он. "Он просто скромничает. Поверь мне на слово. Герр Гюнтер был великим сыщиком.
- Посмотрим, - сказала она.
- Примите комплимент, герр Гюнтер. Если я смогу вспомнить ваше имя после стольких лет, то вы наверняка согласитесь, что, по крайней мере, в этом случае скромность неуместна.
Я пожал плечами. - Возможно, - позволил я.
- Что ж, - сказала Эвита. "Я должен идти. Я оставлю герра Гюнтера и полковника Монтальбана на их обоюдное восхищение.
Я смотрел, как она уходит. Я был рад увидеть ее спину. Что еще более важно, я был рад видеть ее позади. Даже на глазах у президента это требовало внимания. Я не знала ни одной мелодии аргентинского танго, но, наблюдая за ее плотно обтянутым хвостом, когда она грациозно вышла из кабинета своего мужа, мне захотелось напевать одну из них. Находясь в другой комнате и в чистой рубашке, я мог бы попробовать дать пощечину. Некоторым мужчинам нравилось бить по гитаре или костяшкам домино. Со мной это была женская попка. Это было не совсем хобби. Но я был хорош в этом. Мужчина должен быть хорош в чем-то.
Когда она ушла, президент снова забрался на переднее сиденье и взялся за руль. Я задавался вопросом, сколько он позволит ей уйти, прежде чем сам ударит ее. Совсем немного, наверное. Это обычная ошибка пожилых диктаторов, когда у них более молодые жены.
По-немецки Перон сказал: "Не обращайте внимания на мою жену, герр Гюнтер. Она не понимает, что ты говорил отсюда, - он хлопнул себя ладонью по животу, - отсюда. Вы говорили так, как чувствовали, что должны говорить. И я польщен, что ты так поступил. Мы что-то друг в друге видим, наверное. Что-то важное. Подчиняться другим людям - это одно. Это может сделать любой дурак. Но повиноваться самому себе, подчиняться самой жесткой и неумолимой дисциплине - вот что важно. Это не?"
"Да сэр."
Перон кивнул. "Значит, вы не врач. Поэтому мы не можем помочь вам заниматься медициной. Можем ли мы еще что-нибудь сделать для вас?"
- Есть одно но, сэр, - сказал я. "Может быть, я не очень хороший моряк. А может, я просто старею. Но в последнее время я не чувствую себя, сэр. Я бы хотел обратиться к врачу, если бы мог. Одиноки. Узнай, действительно ли со мной что-то не так, или я просто скучаю по дому. Хотя сейчас это кажется немного маловероятным".
4
БУЭНОС-АЙРЕС, 1950 г.
ПРОШЛО НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ. Я получил свою cedula и переехал из конспиративной квартиры на Калле Монастерио в милый маленький отель под названием "Сан-Мартин" во Флориде. Это место принадлежало и управлялось английской парой, Ллойдами, которые обращались со мной с такой любезностью, что трудно было поверить, что наши две страны когда-либо находились в состоянии войны. Только после войны узнаешь, как много у тебя общего с врагами. Я обнаружил, что англичане были такими же, как мы, немцы, с одним важным преимуществом: они не были немцами.
Сан-Мартин был полон очарования Старого Света, со стеклянными куполами и удобной мебелью, а также хорошей домашней кухней, если вы любите стейк с жареным картофелем. Это было прямо за углом от более дорогого отеля "Ричмонд", в котором было кафе, которое мне нравилось настолько, что я делал его постоянным портом захода.
"Ричмонд" был клубным заведением. Там была длинная комната с деревянными панелями и колоннами, зеркальными потолками, английскими охотничьими гравюрами и кожаными креслами. Небольшой оркестр играл танго и Моцарта и, насколько я знал, несколько танго Моцарта. В прокуренном подвале жили мужчины, играющие в бильярд, мужчины, играющие в домино, и, самое главное, мужчины, играющие в шахматы. Женщин не приветствовали в подвале Ричмонда. Аргентинские мужчины очень серьезно относились к женщинам. Слишком серьезно, чтобы держать их рядом, пока они играют в бильярд или шахматы. Либо это, либо аргентинские женщины просто очень хорошо играли в бильярд и шахматы.
Еще в Берлине, во времена Веймарской республики, я регулярно играл в шахматы в Романском кафе. Раз или два я даже получил урок от великого Ласкера, который тоже был там завсегдатаем. Это не сделало меня лучшим игроком, просто я стал лучше ценить поражение от кого-то столь же хорошего, как Ласкер.
Именно в подвале Ричмонда полковник Монталбан нашел меня, запертого в эндшпиле с миниатюрным шотландцем с крысиным лицом по имени Мелвилл. Я мог бы добиться ничьей, если бы у меня было терпение Филидора. Но зато Филидору никогда не приходилось играть в шахматы под присмотром тайной полиции. Хотя почти так и сделал. К счастью для Филидора, он был в Англии, когда произошла Французская революция. Мудро, он никогда не возвращался. Есть более важные вещи, которые можно проиграть, чем игра в шахматы. Как твоя голова. У полковника Монтальбана не было холодного взгляда Робеспьера, но я все равно чувствовал его на себе. И вместо того, чтобы спрашивать себя, как я собираюсь использовать свою лишнюю пешку с максимальной выгодой, я начал спрашивать себя, что полковнику нужно от меня. После этого мое поражение было лишь вопросом времени. Я был не против проиграть шотландцу с крысиным лицом. Он бил меня раньше. Я возражал против бесплатных чаевых, которые сопровождали липкое рукопожатие.
"Ладью всегда нужно ставить за пешку", - сказал он на своем шепелявом европейском испанском языке, который звучит и пахнет совсем не так, как латиноамериканский испанский. - За исключением, конечно, тех случаев, когда это неправильно.
Если бы Мелвилл был Ласкером, я бы приветствовал этот совет. Но это был Мелвилл, агент по продажам из Глазго с колючей проволокой, с неприятным запахом изо рта и нездоровым интересом к молодым девушкам.
Монтальбан последовал за мной наверх. "Ты хорошо играешь, - сказал он.
"У меня все в порядке. По крайней мере, я так делаю, пока не появятся копы. Это снижает мою концентрацию".
"Прости за это."
"Не будь. Мне нравится, когда ты сожалеешь. У меня с ума сходит груз".
"У нас в Аргентине все не так, - сказал он. "Правильно критиковать правительство".
- Я слышал это не так. И если вы спросите от кого, вы просто докажете, что я прав".
Полковник Монтальбан пожал плечами и закурил. "Есть критика и есть критика, - сказал он. "Моя работа заключается в том, чтобы знать тонкую разницу".
- Я думаю, это достаточно легко, когда у тебя есть oyentes ? oyentes - это люди portenos , которых называли шпионами Перона, - люди, которые подслушивали разговоры в барах, в автобусах и даже по телефону.
Полковник поднял брови. "Итак, вы уже знаете об oyentes. Я впечатлен. Не то, чтобы я должен был быть, я полагаю. Не от такого известного берлинского сыщика, как вы.
- Я изгнанник, полковник. Стоит держать рот на замке и уши нараспашку".
- И что ты слышишь?
"Я слышал рассказ о двух речных крысах, один из Аргентины, а другой из Уругвая. Крыса из Уругвая голодала, поэтому переплыла Ривер Плейт в надежде найти что-нибудь поесть. На полпути он встретил аргентинскую крысу, плывущую в противоположном направлении. Уругвайская крыса удивилась и спросила, зачем такая сытая на вид крыса едет в Уругвай, когда в Аргентине так много еды. И аргентинская крыса сказала ему...
"Я просто хочу пищать время от времени". Полковник Монтальбан устало улыбнулся. - Это старая шутка.
Я указал на пустой стол, но полковник покачал головой и кивнул на дверь. Я последовал за ним на улицу, во Флориду. Улица была закрыта для движения с одиннадцати утра до четырех вечера, чтобы прохожие могли с комфортом осматривать красиво украшенные витрины больших магазинов, таких как Gath Chaves. Но с таким же успехом это могло быть и для того, чтобы мужчины могли рассматривать красиво одетых женщин. Таких было предостаточно. После Мюнхена и Вены Буэнос-Айрес казался подиумом в Париже.
Полковник припарковался недалеко от Флориды, на Тукумане, возле отеля "Кларидж". Его машиной был кабриолет "Шевроле" салатового цвета с полированными деревянными дверями, шинами с белой стенкой, красными кожаными сиденьями и огромным прожектором на капоте на случай, если ему понадобится допросить парковщика. Когда вы садились в него, вы чувствовали, что должны буксировать воднолыжник.
- Так вот что полента водит в БА, - заметил я, проводя рукой по двери. Он имел высоту и ощущение барной стойки в роскошном отеле. Я полагаю, это имело смысл. Красивый розовый дом для президента. Салатовый кабриолет для его заместителя начальника службы безопасности и разведки. Фашизм никогда не выглядел так красиво. Расстрельные команды, вероятно, носили пачки.
Мы поехали на запад по Морено с поднятым верхом. То, что для полковника было, вероятно, холодным зимним днем, мне показалось приятно весенним. Температура была около двадцати, но большинство портено ходили в шляпах и пальто, как будто это был январский Мюнхен.
"Куда мы идем?"
"Главное управление полиции".
"Мое любимое."
- Расслабься, - сказал он, усмехнувшись. - Я хочу, чтобы ты кое-что увидел.
- Надеюсь, это твоя новая летняя форма. Если так, я могу сэкономить вам путешествие. Я думаю, они должны быть того же цвета, что и Casa Rosada. Чтобы сделать полицейских в Аргентине более популярными. Трудно не любить полицейского, когда он одет в розовое".
- Ты всегда так много говоришь? Что случилось с твоим ртом на замке и открытыми ушами?
"После двенадцати лет нацизма приятно время от времени немного попищать".
Мы въехали в красивое здание девятнадцатого века, которое не очень походило на полицейский участок. Я начал немного понимать аргентинскую культуру благодаря глубокому пониманию ее архитектуры. Это была очень католическая страна. Даже полицейский участок выглядел так, будто внутри была базилика, посвященная, вероятно, Святому Михаилу, покровителю полиции.
Может быть, это и не было похоже на полицейский участок, но пахло точно так же. Все полицейские участки пахнут дерьмом и страхом.
Полковник Монтальбан шел впереди по лабиринту коридоров с мраморными полами. Полицейские с папками уходили с нашего пути.
- Я начинаю думать, что вы можете быть кем-то важным, - сказал я.
Мы остановились у двери, где воздух казался более зловонным. Это навело меня на мысль о посещении аквариума в Берлинском зоопарке, когда я был ребенком. Или, может быть, дом рептилий. Во всяком случае, что-то мокрое, склизкое и неудобное. Полковник достал пачку "Капстан Нэйви Cut", предложил мне и закурил нас обоих. - Дезодоранты, - сказал он. - Здесь судебный морг.
- Ты привозишь сюда все свои первые свидания?
- Только ты, мой друг.
"Я чувствую, что должен предупредить вас, что я брезгливый человек. Я не люблю морги. Особенно, когда в них трупы".
- Ну же. Вы работали в отделе убийств, не так ли?
"Это было много лет назад. Это жизнь, с которой я хочу быть, когда стану старше, полковник. У меня будет много возможностей проводить время с мертвыми, когда я сам умру.
Полковник толкнул дверь и стал ждать. Казалось, у меня не было особого выбора, кроме как войти внутрь. Запах стал хуже. Как мертвый аллигатор. Что-то мокрое, склизкое и определенно мертвое. Навстречу нам вышел мужчина в белой форме и ярко-зеленых резиновых перчатках. Он был отдаленно похож на индейца, темнокожий, с еще более темными кругами под глазами, одно из которых было молочного цвета, как устрица. У меня была идея, что он только что выполз из одного из ящиков своего тела. Он и полковник обменялись безмолвной пантомимой кивков и мотаний головой, а затем в дело вступили зеленые перчатки. Менее чем через минуту я смотрел на обнаженное тело девочки-подростка. По крайней мере, я думаю, что это была девушка. То, что обычно выдавалось за подсказки в этом отделе, казалось, отсутствовало. И не только внешние детали, но и некоторые внутренние. Я видел и более очевидные смертельные ранения, но только на западном фронте, в 1917 году. Казалось, все, что южнее ее пупка, было утеряно.
Полковник позволил мне хорошенько на нее взглянуть, а затем сказал: "Мне интересно, не напоминает ли она вам кого-нибудь".
"Я не знаю. Кто-то умер?
"Ее зовут Грета Волауф. Немецко-аргентинская девушка. Ее нашли в Северном Баррио около двух недель назад. Мы думаем, что она была задушена. Более очевидно, что ее матка и другие репродуктивные органы были удалены. Вероятно, кто-то, кто знал, что он делает. Это не было бешеной атакой. Как видите, в том, что здесь было сделано, есть определенная клиническая эффективность".
Я держал сигарету во рту, так что дым служил экраном между моим обонянием и выпотрошенным трупом, который лежал перед нами, как что-то на полу скотобойни. На самом деле запах был в основном формальдегидом, но всякий раз, когда я улавливал его в ноздрях, он вытеснял воспоминания о многих неприятных вещах, которые я видел во время работы берлинским детективом по расследованию убийств. Я особенно запомнил две вещи, но не видел причин говорить о них полковнику Монтальбану.
Что бы он ни хотел от меня, я не хотел участвовать в этом. Через некоторое время я отвернулся.
"А также?" Я сказал.
"Я просто интересуюсь. Если это может пробудить какие-то воспоминания.
"Ничего такого, что должно быть в моем фотоальбоме".
- Ей было пятнадцать лет.
"Это очень плохо."
- Да, - сказал он. "У меня самого есть дочь. Немного старше ее. Я не знаю, что бы я сделал, если бы что-то подобное случилось". Он пожал плечами. "Все. Что-либо."
Я ничего не говорил. Я вообразил, что он подходит к делу.