"Cybill Disobedience"

  

  Cybill Shepherd

  with Aimee Lee Ball

  

  НЕПОВИНОВЕНИЕ СИБИЛЛ или

  КАК Я ПЕРЕЖИЛА

  КОНКУРСЫ КРАСОТЫ,

  ЭЛВИСА, СЕКС,

  БРЮСА УИЛЛИСА,

  ЛОЖЬ, БРАК,

  МАТЕРИНСТВО,

  ГОЛЛИВУД,

  И НЕУДЕРЖИМУЮ ПОТРЕБНОСТЬ

  ГОВОРИТЬ ТО, ЧТО ДУМАЮ

  

  Глава первая

  "Кто прекрасней всех на свете?"

  

  

   ЛЮДИ, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ПЕРЕЖИВАЛИ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ полагают, что одна из главных его характеристик это шум и грохот: звон бьющегося стекла, симфония физического разрушения, жуткие стоны зданий, конструкции которых, сталь, дерево и бетон, подвергаются невероятным нагрузкам. Но все это быстро заканчивается. Что шокирует гораздо больше, так это наступающая вслед за этим жуткая тишина - из-за сбоя электропитания прекращается гудение холодильников и кондиционеров, умолкает музыка, останавливается метро, движение на дорогах. Это как если бы вдруг нажали кнопку "mute" для всего мира.

   Примерно то же самое бывает, когда заканчивается работа над телевизионным сериалом. Свет гаснет, люди уходят, магия исчезает. И шоу "Сибилл" [речь идет о комедийном телесериале "Сибилл", авторском сериале С. Шепард. - переводчик] не было осторожным. Я не выбирала себе дороги с осторожностью. За тридцать лет своей карьеры мне приходилось умирать не раз - некрасиво, на публике, с постыдными эмоциями - и в руках критиков, и в билетной кассе, - однако на сей раз кончина была на редкость болезненной. Я дала свое имя и большую часть своего "я" сериалу, где грань между моей реальной жизнью и фантазией была гораздо более расплывчатой, чем это обычно принято на телевидении. Все двери на нашем этаже студии CBS были снабжены табличками "СИБИЛЛ" - имя внутри синей звезды, точно такой же, как те, что покрывают голливудскую "Аллею славы". На этой же студии восемнадцать лет подряд снимался сериал "Дымок из ствола" [Gunsmoke - телевизионный сериал-вестерн, выпускавшийся в 1952 - 61 гг. Снято 480 эпизодов. - прим. пер.], но не осталось и следа от этой иконы американского телевидения. Когда я уезжала оттуда в последний раз, я уже представляла себе, сколь быстро испарятся все признаки моего присутствия - стоит лишь студийному отделу обслуживания удалить все эти таблички и транспарант "СИБИЛЛ" позади сцены.

  

   Критика отнеслась к нашей работе не слишком доброжелательно. Хотя настоящие причины преждевременной кончины шоу так и не были обнародованы, меня обвинили в профессиональной паранойе и мании величия, в том, что я (как леди Кэролайн Лэмб хорошо сказала о лорде Байроне) была "скверной, злой и опасной для общества". Меня заклеймили ревнивой самовлюбленной сучкой, которая занялась саморекламой - ну и еще несколько подобных, хорошо подобранных эпитетов. Произнеси я их в детстве, меня заставили бы вымыть рот мылом "Camay". Все эти ядовитые выпады критики я сохранила как факт, как веское доказательство того, что я пережила, и того, что я не параноик.

   Было ясно, что я слишком раздражаю всех, совершая подобные непростительные проступки. И такое было уже не в первый раз. Причина, которая ввергала меня в подобного рода неприятности, притом всегда и неизменно - это непослушание. На шоу "Сибилл" я представляла собой 57 видов непослушания. С самого начала моей стратегией был вызов, хотя всегда с юмором - вызов расхожему мнению о предметах, которые "отвечали" бы телевизионной аудитории. Я была первым бэби-бумером [бэби-бумеры - люди поколения конца 40-х - начала 50-х - прим.пер.], имеющим высокие показатели вечернего рейтинга. В нашем сериале мы бросили вызов традиции, согласно которой женщин за сорок в природе не существует. Я убедила сценаристов включить в сценарий некоторые идеи из моей собственной жизненной коллекции, например культ почитания трех символических периодов в жизни женщины: девочки, матери и старухи. (Ладно-ладно, есть там еще короткая чирлидер-фаза, которую тоже нельзя не учитывать). Я имела неосторожность стать бабушкой на американском телеэкране - единственный пример, не повторенный больше в реальной жизни никем; однако когда моя героиня говорит своей телевизионной дочери: "Ты даже замуж вышла первой!" - это не что иное, как ироническая ссылка на мою собственную добрачную беременность. Когда два бывших мужа моей героини встречаются в гостиной, и в этот момент на пороге появляется ее нынешний ухажер, искусство оказывается зеркальным отражением жизни - моей собственной жизни. Примерно то же самое было и с эпизодом, где говорится о мужской импотенции (в шоу сей казус элегантно именуется "сбоем программы").

  

   Странно было бы думать, что эти темы могут волновать руководство сети и рецензентов, но так или иначе, приходится признать: в мире визуальных коммуникаций не слишком рады женщинам с завышенной комплекцией и возрастом. После того, как я почти десять лет шептала в микрофон: "Я ВЕДЬ ДОСТОЙНА ЭТОГО...", меня уволили из L`Oreal по той простой причине, что мои волосы состарились - почти так же, как и я сама [С.Шепард долгое время была рекламным лицом компании L`Oreal, рекламируя шампуни для волос. - прим.пер.]. Встать ранним утром и выглядеть, как Роберт Митчум, это нормально для Роберта Митчума, но не так уж нормально для меня. В конце концов, я ведь не Роберт Мичум? Мои поклонники часто спрашивают меня, почему мы с Брюсом Уиллисом не сделали римейка "Moonlighting" [в российском прокате - "Детективное агентство "Лунный свет" - прим.пер.] для большого экрана. Ответ простой: студийные боссы сочли бы меня сейчас слишком старой. Американское телевидение стало бермудским треугольником для женщин за сорок, за немногими исключениями. В 1998 году там было еще довольно много женщин-актрис среднего возраста, но все они исчезли к 1999-му. Не только "Сибилл", но и "Мерфи Браун", "Эллен", "Розанна", "Грейс Под Огнем", "Доктор Куинн", "Женщина-врач" - все эти сериалы, где главные героини в возрасте, исчезли в одно и то же время. Конечно, эти шоу были в обращении и позже, и их могут еще показывать, поэтому, когда мы видим, что пришло им на смену - "Фелисити", "Дарма и Грег", "Мойша", "Элли МакБилл", "Сабрина маленькая Ведьма", "Баффи Истребительница Вампиров" и эти довольно хиленькие "Друзья" - эта лебединая песня приобретает еще более глубокий смысл. Совершенно понятно, что никто старше тридцати там не востребован.

   Однако я бросила вызов этому принципу - как и к самому подходу к содержанию сериала. Скажу честно, мне хотелось, чтобы у нас был актерский ансамбль, чтобы у каждого была своя большая роль - разумеется, имея в виду и себя тоже. Мне хотелось, чтобы у главной героини сериала был забавный текст, осмысленное развитие характера, интересные завязки, причем без забивания кого-то палками или оглупления других персонажей. Я настаивала, чтобы в сериале была тема взрослой женской дружбы, как его основа, где можно было бы найти пространство для всяких смешных находок; последний раз такое было, когда Люси Рикардо берет Этель Мертц работать на кондитерской фабрике. Но ведь сериал назывался "Я люблю Люси", а не "Люси и Этель".

   И вот, когда я пыталась выступать в качестве адвоката своего персонажа, стараясь удержать сериал в определенных рамках, и говорила о том, что юмор стал плоским и предсказуемым, мои усилия были восприняты почему-то как местнические, как претензии моего раздутого эго, боящегося оказаться в тени. Три моих продюсера покинули проект, все в раздраженных чувствах. Один заявил, что не сумел спасти меня от себя самой; другой обвинил меня в бездушии, которое граничило якобы с антисемитизмом (видимо, он был не в курсе, что человек, которого он сменил, тоже был еврей, и что у меня двое наполовину еврейских детей); третьего выволокли из моего присутствия с криком - "Все равно я гораздо лучше вас!" Студия, которая продюcировала мой сериал, избавилась от меня, поставив буквально на колени - и именно в тот момент, когда я была не перед камерой, а отстаивала свой авторитет исполнительного продюсера. А мой коллега, которого пригласили на роль и щедро вознаградили за хорошую работу деньгами и наградами, демонстративно ушел с репетиции последнего эпизода.

   Словом, это был хаос, неразбериха года. Через десять дней после съемок последнего эпизода "Сибилл" я оказалась в больнице с мучительной болью в кишечнике. Доктор, которого я никогда раньше не видела, сказал, что я нуждаюсь в срочной операции брюшной полости и что останется заметный шрам. Мой кишечник, казалось, был скручен в нечто, напоминающее "фузилли маринара" [вид спиралевидных макарон - прим.пер.] - это, пожалуй, самая подходящая метафора для моего желудка, готового в буквальном смысле идти под нож -- в то самое время, когда меня резали и убивали на CBS.

   Пока все это происходило, выяснилось еще одно: что мои наихудшие ренегаты не там, а гораздо ближе, буквально под боком. И пару месяцев спустя, с безупречной хирургической методичностью (это здесь последняя метафора, обещаю!) меня покинул человек, который, как мне казалось, станет ответом на все мое восхищение им и моим последним призом в Доме престарелых актеров. Он был моим любовником, моим другом, моим коллегой и моим предполагаемым спутником жизни. Но он завершил со мной все дела, и, убедившись, что ему заплатили, объявил, что наши отношения закончены. Прекрасным субботним полднем он исчез с моего горизонта в мгновение ока.

  

  

   САМЫЙ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ И САМЫЙ СУЩЕСТВЕННЫЙ ПРИМЕР НЕПОСЛУШАНИЯ в моей жизни связан с сексом. Курс морального компаса "Южной Сексуальности" был отрегулирован в нашей семье до тонкости, и хоть я строго следовала ему, однако никогда не считалась с общепринятыми сексуальными нормами. Я жила так, как мне нравилось, а что мне действительно нравилось, так это секс - сначала с человеком, который, как я по наивности думала, был любовью всей моей жизни, а позже - с его необязательными правопреемниками. В моем поколении свободный секс стал политизированным и легальным, а с изобретением противозачаточных средств - еще и безопасным. Однако подобная точка зрения все еще вызывала сомнение у многих, в том числе и у моих родителей. Для них я была очень-очень плохой девочкой, которая осмелилась игнорировать главную заповедь женщин 1970-х: секс и любовь - не обязательно одно и то же.

   Не знаю, может, у меня было больше любовных потерь, чем мне положено по жизни, но есть во мне что-то от блондинки с приветом. Мужчины, с которыми я спала, не раз приводили меня в замешательство: я не могла понять, действительно ли это Я их привлекаю, или же исходный импульс нашей близости -- это ИХ привлекательность для меня. Похоже, шальная парочка мулов по дороге торкнула меня в голову, поэтому я теперь на них больше не катаюсь.

   В одном из малых кругов жизни я кажусь себе сексуальным ретроградом из 90-х - как была ненасытной хищницей в 60-е. В наши дни общество больше не идеализирует моногамию и тому подобные добродетели, так почитаемые нашими предками. Тем не менее, сейчас я сплю в одиночестве. Иногда я просыпаюсь среди ночи, наношу голубые тени на веки и пытаюсь изучать народные танцы у телевизора. В конце концов, на телевидении присутствуем не только мы одни, там есть и другие.

   Я не сразу поняла, насколько важно для меня выстоять и суметь принять одиночество, спутника всей моей жизни, насколько важно не оказываться постоянно перед выбором, шарахаясь от этого ужасного призрака. Быть ребенком у родителей, чье внимание занято в основном собственными проблемами - это тоже одиночество. Теперь, когда моя взрослая дочь уже вылетела из гнезда, а ее младшие брат и сестра расправляют крылышки, я снова думаю: интересно, что же дьявол придумает на этот раз? Хорошо ли это для женщины - быть одинокой? Действительно ли моногамный союз так необходим? Буду ли я чувствовать себя в безопасности с партнером, если между нами будет расписано все до мелочей - "это твое", "это мое", "это наше"? Смогу ли я доверять кому-то, у кого не так много потерь? И кто будет этот "кто-то"?

   Тридцать лет назад я влюбилась в женатого мужчину, который ради меня перевернул свою жизнь верх дном. Он казался мне одним из самых важных людей моей жизни, наставником и другом до конца дней, однако время шло, и постепенно я превратилась для него в домашнего вредителя, в кого-то, кто явился непрошеный, с корыстными мотивами - а это уже граничило с аморалкой и нарушением всех принятых норм. После этого мне стало казаться, что я останусь плохой девочкой навсегда. Люди говорили: "У нее нет права, чтобы..." - остальное впишите сами. И все же я решила, что должна доверять себе; это привело к нескольким неловким взлетам и падениям. У меня было два неудачных брака и несколько столь же провальных мыльных опер вне его. В Голливуде есть люди, которые не отвечают на мои звонки или же бегут из комнаты с криком при одном упоминании обо мне. Тем не менее, я появилась в нескольких фильмах, которые вполне могут служить образцом, и в таком количестве телефильмов, что не перечислить.

   Мне трудно избавиться от ощущения, что судьба как-то связана с внешностью, с поверхностным восприятием личности или с заслугами, основанными на чисто внешних достоинствах. Долгое время я зарабатывала на жизнь своей внешностью и чувствовала, что это может показаться кому-то обидным: действительно, почему качества, которые не требуют никаких усилий или умений, должны вознаграждаться? Однажды [весьма невзрачный собой] помощник учителя английского языка поставил мне оценку "C" за написанные мной стихи, притом что за те же самые стихи сам учитель поставил мне позже "А+", [т.е., максимальный балл - прим. пер.]. Люди редко позволяют обнаружить свою зависть столь беззастенчиво.

   В мои восемнадцать моя внешность казалась почти совершенной, тем не менее, я была глубоко неуверенна в себе, понимая, что красота это все, что у меня есть, и что восемнадцать лет -- это не навсегда. Бывало, я носила свою красоту подобно магистерской мантии, с некоторой долей неловкости. Из-за такой женщины люди, особенно мужчины, с радостью готовы пожертвовать своим комфортом, однако расплачиваться придется ей, тем или другим образом. Я всегда знала, что сила, которую я черпаю из красоты, на самом деле карликовая - на фоне любых других достижений. Неважно, насколько хороша я была в профессии, меня всегда готовы были взять только из-за внешности. Похоже, мне на роду написано не испытывать нехватки сексуальных партнеров, но при всем при том я редко могла понять, кто из них действительно готов заботиться обо мне. У Йейтса я узнала: "Только Бог, дорогая, будет любить тебя только за то, что ты есть, а не за твои светлые волосы". Тщеславная губительная завистница, королева из "Белоснежки", травит ядом юных красоток, но когда ей говорят, что ее соперница мертва, она по-прежнему не чувствует себя в безопасности. Она снова и снова смотрит в зеркало, спрашивая, "Кто красивей всех на свете?" Я выросла с этой сказкой в голове и с презумпцией женской завистливости. Эти культурные представления были впитаны моей матерью с молоком и, конечно же, переданы мне, но хотелось бы думать, что я смогла защитить от них моих дочерей. Когда я смотрю на свою старшую дочь, я абсолютно точно знаю, ктó она, эта свежая юная красавица, и принимаю это без нудного ворчания. Я уже побывала в этой роли, и предпочитаю не играть злую королеву опять, по крайней мере, не в жизни.

  

  

   ЕСТЬ У "DIXIE CHICKS" ПЕСНЯ С МУДРЫМ УТЕШИТЕЛЬНЫМ ТЕКСТОМ, где говорится: "Тебе придется совершить большие ошибки". Свою их долю я уже совершила, и прошу мне нотаций теперь не читать.

   Казалось, успех в жизни мне дарован свыше. Cоблазнительную философию нарциссизма я усваивала легко и c жадностью, а идея поклонения кумиру, который быстро меняет или бросает своих поклонниц, [не казалась мне чем-то странным]. Каюсь, мне не всегда удавалось вести себя разумным образом. Сейчас я смотрю на собственную траекторию жизни в надежде различить Сибилл Хорошую и Сибилл Плохую и пытаясь разобраться - чтобы в свою очередь быть понятой. Мне хочется выяснить, каким образом я превратилась вдруг в одну из Фурий - тот самый человек, который в 1959-м году голосовал за Общественный Кооператив в лагере бойскаутов Пиквик.

   Могут спросить, зачем я делаю себя объектом публичных признаний, когда есть много причин этого не делать: это может причинить мне боль, я слишком молода, меня будут осуждать. Однако события последнего года, оставившие по себе память в виде не очень красивого шрама (и это значит, что мне больше никогда не носить бикини), вынуждают меня признать, что в наше время на планете нет никаких гарантий.

   В прошлом году я поехала на передачу "С добрым утром, Америка!", чтобы обсудить там проблему менопаузы, а также опубликованный недавно список наших женщин секс-символов старше пятидесяти. В то время я не претендовала на свое присутствие в этом списке - просто стеснялась своего пятидесятилетия, - но если меня не будет там и в следующем году, то мне придется открыть рот и напомнить о себе. Черт возьми, если в него записали судью Джуди, то почему бы не включить и меня!

   Прежде чем мы отправились на интервью, ведущая Дайана Сойер наклонилась ко мне и спросила: "Если бы тебе нужно было выбрать песню, только одну, чтобы подвести итогом всю свою жизнь, что бы это было?" Пару секунд я лихорадочно соображала, и наконец вспомнила: "Все что мы знаем, это всего лишь сон, мы придем и уйдем, как волна в приливе..."

   Собственно, по этой причине мне и хочется сейчас рассказать свою историю. На самом деле я пишу свою биографию перед обществом уже давно, но если говорить о мемуарах... они ведь могут и испугать иногда кого-то. Память это ревизионист, она избирательна по натуре, а это ведет к тому, что приходится собирать композицию из неприятных, нелицеприятных и "о-чем-я-тогда-думала" частей. "Расскажи все это бабушке", - посоветовала мне моя старшая дочь. (Кому? Моей матери? Боже, нет, ни за что на свете, я бы закончила в тюрьме!) Мне пришлось здесь дать вымышленные имена нескольким ключевым персонажам, которые не заслуживают, чтобы называть их настоящими. Все изложено так, как я это запомнила. Ну а если моя мать будет возражать против каких-то моментов в этих воспоминаниях... значит, этого просто не было.

  

  

  Глава вторая

  "Stay Puuuuure Vanilla"

  

   ОДНА КАРТИНКА ВЫГРАВИРОВАНА В МОЕЙ ПАМЯТИ достаточно ярко, чтобы вызвать в воображении некий определенный запах (красная виниловая кожа хорошо послужившего кресла) и некий звук (щелчок держателя сигареты на металлической пепельнице) - это образ меня двенадцатилетней, долговязой - и нет больше славной белокурой головки, к большому огорчению моей матери, воспринявшей естественное потемнение моих волос чуть ли не как неисполнение дочернего долга. Вдобавок, к ее ужасу, я совершенно не обращала внимания на девчоночьи игрушки, зато фанатично увлекалась лошадьми. Школьный библиотекарь в течение многих лет смотрел на меня косо - видимо, считал, что это я стащила копию Олимпийского Всадника (сознаюсь, это и была я). Пятаки, которые выделялись мне на апельсиновое мороженное, я не тратила, а копила, а потом покупала на них миниатюрных пластиковых лошадей в "Poplar Plaza Shopping Center" и книжки из серии "Черный Жеребец". Временами я превращалась в лошадь, галопом мчась вокруг дома со скакалкой во рту и с ковриком для ванной вместо седла. Из живой изгороди, которая отделяла наш двор от улицы, мне хотелось устроить стипль-чез с препятствиями, а на вопросы отвечать лошадиным ржанием.

  

   Однако иметь лошадь - это была экстравагантность за пределами возможностей среднего класса, иначе говоря - моих родителей, для которых даже консервирование спаржи было роскошью. Впрочем, карманы моего деда были достаточной глубины. Мы его называли "Да-ди" (ударение на второй слог), а мать моей матери всегда звалась "Моума" [Мама], не желая именоваться "бабушкой"; более формальное "Мазе" [Мать] оставалось для ее дочери. Вне семьи деда с бабушкой звали Си и Томми - по именам, которые они получили от родителей. Дед, Норвель Шаплей "Cи" Шоб, сын птицеводов из Миссури, был специалистом в электронике. Еще в детском возрасте он делал первые в Канзас-Сити выпуски радионовостей, собственноручно собрав первое в стране любительское радио. Чтобы послушать это хрипло вещающее чудо, к нашему крыльцу съезжался на повозках народ из полудюжины округов. Когда семья переехала в Арканзас, Да-Ди влюбился там в пятнадцатилетнюю Глэдис "Томми" Толер, чей отец владел мануфактурной лавкой, и не прошло и года, как он на ней женился. (В то время понятие "невеста-бэби" было скорее привычно-обиходным, чем уничижительным.) Для молодоженов Мемфис был поистине Городом с большой буквы, принято было говорить, что "дельта Миссисипи начинается в золотом холле отеля Пибоди" [местная поговорка в Мемфисе - прим.пер.] - в любом случае Мэмфис был там единственным подходящим местом для молодого человека со способностями.

  

   Назвали деда в честь хозяйственного магазина, где его отец в свое время заработал деньги на собственную птицеферму. Благодаря рекомендательному письму г-на Шаплея он был удостоен собеседования в универсаме "Orgil Brothers Hardware" в Мемфисе и согласился работать у них продавцом - при условии, что они начнут продавать его радиоприемники. Оттуда он и начал свой собственный бизнес - доставка и оптовая продажа бытовой техники, - и это дело процветало: в 1950-м, т.е., в том же году, когда я родилась, компания "Шоб, Инк.", заработала 5 млн. долларов. Полвека назад это было целое состояние. (Логотип компании, петушиное бахвальство - "We`re crowin because we`re growin" ["Мы напеваем, потому что растем"] - был увековечен в витраже всех оттенков красного стекла над входной дверью в доме моей бабушки.) Одним словом, дед был тем самым "горшочком меда", который мог дать мне и лошадей, и уроки верховой езды, о которых я так мечтала.

   - Иди в гостиную, - прошептала мне Моума конспиративным тоном, - и обними Да-ди с любовью. Он даст тебе все, что ты хочешь.

  

   Дед был худым, призрачным человеком, угловатые контуры его тела сливались со знакомыми изгибами и вмятинами старого красного кресла, стоявшего на втором этаже в студии, этой его "sanctum sanctorum" [святая святых, лат.]. Любимыми его развлечениями были стрельба из ружья и полеты на аэроплане, так что он так и сидел там, под своими ружьями на стене и под своей пилотской картой Соединенных Штатов. Его одежда издавала смешанные запахи табака и цикорного кофе, когда я, нелепо взрослая для этого, забралась к нему на колени и, уткнувшись носом ему в шею, пробормотала свою просьбу.

   На все эти мои "с шоколадом сверху, пли-и-из" он ответил сначала тихим рычанием, скорее театральным, чем пугающим, выбивая правой рукой остатки "Кэмела" из трубки в хрустальную пепельницу. Затем эти постукивания прекратились, а его мускулистые руки сжались вокруг моих запястий. Он не отвечал, но и не отпускал меня. Просто держал меня на коленях, а его тело замерло. Каким-то образом я поняла, что надо бежать от этих неожиданных объятий, не осмеливаясь предположить, что они означают простой обмен денег на женские прелести. Много позже я узнала, как именно называется подобная сделка. Пока я пыталась вывернуться из его рук, все мои мысли о лошадях испарились. Я выбежала из комнаты, а его приглушенный смех несся мне вослед.

  

   "Обними с любовью Да-ди". Эти слова, больше, чем любые другие, вызывают в памяти главную истину и главный девиз моего детства: я хороша собой, и моя внешность - это валюта. Никому не было дела до того, что я сделала, что я сказала, что прочла, но красота была сама по себе магической силой, своего рода фокусом, особенно эффективным с мужчинами. Это было как обучение двойной бухгалтерии. В тот момент мне следовало обнять моего деда не потому, что это было выражением симпатии, а потому, что у меня были волосы блонд и голубые активы глаз, за которые я могла получить лошадь.

   Все это звучит забавно, если учесть, что даже не предполагалось, что родится девочка. С момента рождения моей старшей сестры (при крещении названной Глэдис, в честь Моумы, хотя обычно ее звали Терри) у моей матери дважды в течение четырех лет случился выкидыш. Ее неожиданную беременность мною приписали священной обязанности обеспечить моего отца сыном, однако эти надежды рухнули, как только доктор вгляделся в младенца и произнес:

   - Похоже, это девочка.

   (Четыре года спустя, когда Мать произвела-таки наследника мужского пола, она не преминула воспользоваться случаем, чтобы слегка подначить отца. Когда моего брата Билла принесли из госпиталя домой, к его лысой головке розовой лентой-скотчем был приклеен ярлычок с надписью "отвали" ["up yours"]. Тонкий намек на то, что мальчишки лучше, чем девочки.)

  

   Кажется, я еще в пробирке почувствовала, что мой пол станет разочарованием для семьи. Я не спешила выйти в мир и буквально рвалась обратно, выходя наружу задом (не самой маленькой частью в моей анатомии).

   - С тобой легче было иметь дело, - сказала мне Мать много позже, - пока ты не начала рождаться.

   (...) Пока моя семья решала, как же назвать этого ребенка женского пола, в течение нескольких дней я оставалась просто "девочкой Шепард". В конце концов мое существование признали, наградив именем, в котором объединились имена моего деда (Си) и отца (Билл).

  

   Еще задолго до того, как я смогла ясно это сформулировать, я инстинктивно понимала свое предназначение в семье: быть совершенством. Если я не могла быть мальчиком, то, по крайней мере, я могла быть супер-девочкой: дерзкой, вежливой, обаятельной, уступчивой, и, прежде всего, приятно выглядящей. (Считалось, что моя сестра свободна от этой последней обязанности, поскольку была крупнее, мускулистей, и при этом брюнеткой.) Совершенно ясно, что я не могла позволить себе сказать или сделать что-нибудь сомнительное или не подобающее девочке.

   - Сибоней, - говорила мне бабушка нараспев, образуя ласковое имя из песни "Сибоней", неофициального гимна Кубы, где бабушка с дедом часто отдыхали. - Не отклоняйся ни слишком влево, ни слишком вправо. Всегда держись середины. Stay puuuuure vanilla... [Оставайся всегда нашим сладким зефирчиком].

  

   Я носила белые хлопчатобумажные перчатки и дымчатые платья в цветочек. Несмотря на мои яростные протесты, мои волосы закручивали с помощью горячей завивки в пугающую массу локонов - это считалось более женственным, чем мои естественные прямые волосы с непокорной волной на затылке. Когда мне исполнилось десять, моя крестная мать, Мари Сено, предложила мне выбрать себе в магазине столовый набор серебра "Шантильи". Танцевать я училась, стоя на черно-белых крыльях отцовского самолета и покачиваясь там под звуки "Just the Way You Look Tonight" - пока моя мать прихорашивалась для вечернего выхода.

   Ясно, что выбор для девочки вроде меня был там ограниченный - отчетливо понималось, что максимум, чего ты можешь достичь в жизни, это стать в конце концов прославленной Мисс Хлóпок (хлопок - благословенный символ важнейшей экономической отрасли Мемфиса), королевой, избранной публично, или даже (страшно подумать!) самой Мисс Америка - и это единственное, что могло послужить оправданием тому, что ты родилась женщиной.

  

   Казалось, все, абсолютно все вокруг вступало в диссонанс с моими природными задатками. Я прыгала с веток самых высоких деревьев, одолела пешком старую военную тропу Шайло, носила на шнурке на шее ключ, которым затягивались металлические коньки-ролики (из-за них у меня были вечные ссадины на локтях и на коленях), отказывалась причесываться, пока меня не заставляли это делать, и носила одну и ту же пару изодранных комбинезонов - до тех пор, пока они вдруг не исчезли из моего шкафа (моя мать потихоньку сожгла их в камине). Не желая одеваться, я убегала голышом в соседский двор и сидела там на качелях до тех пор, пока моя мать не соглашалась, чтобы я надела вещи, казавшиеся мне более приличными - розовое платье с пышными оборками на рукавах и мои любимые красные кроссовки.

   - Взгляни, Шеп, - обращалась она к моему отцу с таким видом, словно я напялила на голову абажур, - это она сама выбрала.

  

   Что до деда, то он сжимал мои руки в своих, с неизменной неприязнью к моим обгрызенным ногтям (кутикулам, надкожицам), говоря при этом: "Настоящую леди узнают по ноготкам". Кукол я решительно отвергала, особенно этих новых грудастых Барби, о которых грезила толпа моих пубертатных ровесниц. Все мы по-прежнему носили футболки с надписью "Fruit Of The Loom" на плоской груди. А когда мой брат получил в подарок электропоезд (мне он при этом насмешливо сказал: "это только для мальчиков"), я на пару недель надулась и все обдумывала разные способы его крушения. Кроме поезда ему подарили еще набор беговых магистралей, значок с Рин Тин Тином [Рин Тин Тин - легендарный пес-овчарка, герой многих популярных ам. приключенческих кинофильмов, радиопередач и комиксов в 1920-30 гг., - прим.пер.] и игрушечный Форт Апачей. Мне же достались лишь гигиенический тальк и рукавица для ванной.

  

   Темперамент сорванца, так раздражавший мою мать, весьма недурно помогал мне в моих отношениях с отцом - даже после того, как мой брат появился на свет. Отец поддерживал мой интерес к спорту, он не находил ничего плохого в том, чтобы сыграть со мной в футбол на лужайке перед домом, еще подарил мне бейсбольную перчатку и причащал к особому таинству: нужно было натереть перчатку маслом и на протяжении ночи сжимать в ней мяч, чтобы она приобрела нужную форму. Когда он услышал о том, что я поколотила битой маленького хулигана по имени Крис Крамп (тот засунул руку моего младшего брата в муравейник), то прямо-таки возгордился. В далекие времена, когда я еще выполняла роль "суррогатного заменителя сына", отец разрешал мне сопровождать его по субботам на склад, которым он управлял, работая на Да-ди, по этим дням там было довольно спокойно и я могла кататься по проходам на вертящемся кресле секретаря. Он учил меня плавать, напялив на меня оранжевый "мэй уэст" [спасательный жилет; название происходит от имени киноактрисы Мэй Уэст, которую он напоминал своими пышными формами - прим.пер.] и бросив меня в воду с пирса у летнего дома моего деда.

  

   Для великого французского писателя Марселя Пруста дверь в прошлое открывалась благодаря вкусу пирожных Мадлен. Для меня это "Доктор Пеппер" ["Dr Pepper" - газированный безалкогольный напиток - прим. пер.] - один его глоток, и я снова возвращаюсь к тому летнему дому на узком рукаве Теннесси-ривер в Алабаме, под названием Шолс Крик. Дом был построен в 1930 году на удаленном мысу как домик для охоты - вокруг шумел лес из кедра, сосен и огромных дубов. Однако первоначальный владелец чувствовал себя там слишком уединенно, почему и продал эти пять акров владений моему деду по выгодной цене 1950 года - 35 тысяч долларов. В детском возрасте я не выговаривала букву "л" [L], поэтому называла этот дом "yake house" вместо "Lake house" [т.е. "дом согласия", вместо "дом у озера" - прим.пер.], это название в семье так и осталось.

  

  (... ...)

  

   Да-ди прибывал домой в стиле истинного лендлорда: сажал свой двухмоторный "Beechcraft Bonanza" на взлетно-посадочной полосе за ручьем - весь дом содрогался при этом, - и Моума должна была поджидать его там же, на полосе, когда аэроплан касался земли.

   В начале лета, по утрам, еще до того, как влажность успевала накрыть все вокруг, словно библейская чума, Да-ди и я вставали раньше всех остальных, чтобы усесться на затененном ширмами длинном крыльце и смотреть, как изменчивая поверхность воды, исполосованная первым светом, дрожит и переливается, словно тысячи сверкающих зеркальных осколков; этот свет был настолько ярким, что приходилось щурить глаза. Мы брали комочек хлеба, сажали липкий шарик на крючок и забрасывали тростниковые удочки в воду, после чего шлепались на раскладные стулья на пирсе и ждали, пока клюнет сом, лещ или краппи (лакомство, еще не оцененное поварами). (...) Возле дома, под навесом, покрытым брезентом, стоял огромный черный котел, в котором жарили рыбу, тут же рядом возились щенки; в этом же котле готовили хрустящие хлопья из кукурузной муки - чтобы успокаивать ими собак, беснующихся от запахов готовящейся еды. Эта кормежка для собак с тех пор изменила статус, теперь ее потребляет и человек.

  

   Моума держала козлят (они постоянно объедали декоративные кусты возле дома) и павлинов, чьему пронзительному крику я научилась почти идеально подражать. Куры у нас считались, скорей, чем-то вроде домашних животных, чем обычными птицами с насеста, на ночь они устраивались на деревьях вокруг дома. На ужин часто готовили какую-нибудь безымянную утку или перепелку, подстреленную Да-ди (несколько таких, битых им тушек, как правило, висело на кухне), и летом мы никогда не садились за стол, чтобы не было там блюд с помидорами, часто это были жареные зеленые помидоры, их готовили даже на завтрак. В качестве салфеток нам служили красные платки с индийским орнаментом, бывало, я делала из них растяжки для своего велосипеда или стропы для якобы сломанной руки.

  

   Именно там, на Shoals Creek, дед мой выглядел вполне довольным жизнью. Только слегка задумчивым. Он всегда был погружен в себя, лишь иногда его молчание прерывалось загадочным: "Все будет хорошо!", обращенным то ли к самому себе, то ли к кому другому. Я никогда не считала его замкнутость свидетельством душевной неудовлетворенности - он имел все мыслимые формы комфорта и был избалован женой, которая каждый день вставляла запонки в рукава его свежих рубашек.

   Годы cпустя отец говорил мне, что, по его мнению, причиной странной задумчивости Да-ди была женщина по имени Дэйзи, занимавшая квартиру в центре Мемфиса, с договором аренды на имя деда. Когда Моума обнаружила prima facie [признаки, улики, (лат.) - прим.пер.] преступления, то отослала чемодан мужа в отель Пибоди - чтобы он там хорошенько подумал на досуге. Я своими ушами слышала, как она угрожала снять с него шкуру и повесить выпотрошенные тела Да-ди и его любовницы над гранитным камином в Доме Согласия, рядом с головой оленя. В конце концов Дейзи исчезла, а вместе с ней и изрядная часть оптимизма моего деда. Когда он уже лежал на смертном одре, под наркотиками, имя этой женщины не раз всплывало в его бессвязной болтовне - к тому времени, я думаю, он уже понял, что терять или скрывать ему уже нечего.

  

   Впрочем, Моума не собиралась отказываться от преимуществ, которые может дать "компромиссный" брак. Что ни говори, их продолжительный союз подтверждался более чем сотней пар женской обуви, заполнявших целых три шкафа - от украшенных драгоценными камнями "Duchess-of-Windsor" [известная обувная фирма - прим.пер.] до липких "Chiquita-banana" [экстравагантные босоножки для "банановых" карнавалов - прим.пер.] (...)

   Большинство ее гардеробов были доставлены прямым ходом из 'Хелен Шоп' - шифоновые блузки цвета шербета для благотворительных балов, кашемировые дамские сумочки на жемчужных пуговицах, шарфы в тон каждому из нарядов, дорогой мех шиншиллы, добавьте к этому длинный пояс, призванный скрадывать полноватую талию от бюста до... до чуть выше колен. Когда Моума надевала этот пояс, был один набор звуков, когда же она отчаянно стягивала его с себя - другой, застежки и подвязки отпечатывались в ее мягкой коже, как в дрожжевом тесте.

  

   В одном из шкафов стояли два кожаных чемодана с желтыми бантами на ручках, полностью упакованные на тот случай, если у Да-Ди возникнет желание лететь на "рандеву" - одно из этих пати, которые устраивались Ассоциацией Летчиков-Спортсменов по всей стране, со "шведским столом" прямёхонько в ангаре. Меня подростком однажды взяли на такое пати, и, помнится, джин с тоником там начинали литься раньше, чем переставали крутиться пропеллеры.

  

   Моума, как и я в детстве, тоже была чем-то вроде спортсменки, - склонность для ее поколения довольно редкая, - до тех пор, пока сердечный приступ после ее сорока не прекратил разом все ее спортивные занятия. Разве что гольф у нее еще оставался. Мне нравилось играть с ее трофеями с разных клубных спортивных соревнований по гольфу, всеми этими кубками, увенчанными маленькими позолоченными статуэтками мускулистых женщин, облаченных в брюки и размахивающих клюшками над головой. Хотя в брюках (это была единственная одежда, которую я признавала) я видела свою бабушку лишь однажды, на День Леди в клубе.

  

   Она презирала духи и прочие парфюмы, всю эту женскую литургию салонного гламура, предпочитая ей собственный Aqua Net [туалетная вода - прим.пер.], и утверждала, что своему нежному розовому цвету лица она обязана кольдкрему "Леди Эстер" на ночь. Притом что раз в неделю она оставляла его на весь день, гуляя вокруг дома с жирной маской на лице. Пару лет до этого она, следуя моде того времени, выщипала себе брови, и теперь ей оставалось только рисовать их. Бывало, я наблюдала, как она использует Max Factor, коричневато-черный карандаш для бровей, и одновременно мы пели с ней дуэтом "Знаю, Иисус любит меня", и я старалась идти с ней в гармонию. Моума очень любила музыку, еще подростком она самостоятельно научилась играть на церковном органе. Когда я приходила к ней домой, не было такого случая, чтобы она не села за орган или за пианино - сыграть и попеть с нами, детьми, евангелистские песни и гимны. Через несколько лет после ее смерти моя мать наткнулась на запись, нацарапанную на желтом листке в блокноте и содержащую единственное бабушкино сожаление - что она, мол, "не была настойчива и не получила от музыки всего, что могла бы". (...)

  

   Моума выросла в небольшом городе Карлейль в штате Арканзас. После эпидемии гриппа 1918 года тамошний погост был заполнен до отказа; эта эпидемия унесла и ее мать. Моуме в то время было всего семь лет. Когда она услышала странный стук из гостиной, где лежало тело, она не поверила, что это просто хлопнуло окно; в страхе перед спектральными духами, которые якобы не до конца рассеялись, она решила, что это призраки сбросили гроб со стола. Когда матери не стало, на этого ребенка свалились все заботы по уходу за тремя младшими сестрами, что в итоге привело к ужасным последствиям: сестра ее, маленькая Эдит, сидела однажды слишком близко к камину, и у нее обожгло ногу, да так, что ее пришлось потом ампутировать выше колена. В моем детстве тетушкин протез меня просто завораживал, и я постоянно подсматривала за нею, стараясь поймать момент, когда она окажется без протеза. Впрочем, великая тетя Эдит не могла позволить, чтобы ее левая нога диктовала, как ей жить. Она стала впоследствии изящной танцовщицей, вышла замуж за Сола Барлея, который печатал "Вестник Арканзаса" и уже имел четверых детей, весьма в жизни преуспевших: один был пилотом авиакомпании, другой врачом, третий юристом, четвертый (или, верней, четвертая) - старшей медсестрой в клинике сердечнососудистой хирургии.

  

   [Но вернемся к бабушке.] Как малолетняя хозяйка дома, Моума пользовалась определенными преимуществами, но вместе с тем и обязанностями - например, она должна была сопровождать своего овдовевшего отца на каждом сельском празднике. Когда отец женился вторично, и ее свободное положение оказалось вдруг под угрозой (из-за мачехи, разумеется), она взбунтовалась, причем протест ее выразился в том, что она съела однажды целую партию зеленых бананов, предназначенных для хранения. Ее тут же отправили в Литтл-Рок, предоставив жить там одной в маленькой хижине, которая принадлежала какому-то другу семьи.

  

   Как-то раз она отправилась потанцевать в Общество Молодых Мужчин ДеМулэй [DeMoolay Young Men's Organization], и в ее билете оставалась всего одна свободная линейка [приглашения кавалеров на танец в то время дамы записывали в порядке очереди в специальный билет - прим.пер.], когда она попалась на глаза громадному белокурому парню со слоновьими ушами и убийственной улыбкой, старше ее на два года и вполне готовому для женитьбы. Вероятно, в браке с умным и амбициозным "флэйбоем", "летающим мальчиком", она увидела свой билет в будущее. На его самолете они облетели вместе всю дельту Миссисипи вдоль и поперек, буквально каждую квадратную милю; самолет был покрыт холстом красного цвета и в нем было две открытые кабины.

  

   Их малышка, Патрисия Корнелия Шоб, не слишком стесняла им жизнь. Мою будущую мамочку часто оставляли на ферме у бабушки с дедом, души в ней не чаявших, и она поджидала там родителей, пока они не спланируют на самолете в открытое поле и не заберут ее. У меня есть фотография, на которой они все вместе - Томми, Сай и Пэтти [т.е. Патрисия, прим.пер.], когда она была еще малышом; там они выглядят истинным воплощением Американской мечты - восхитительный портрет, достойный размещения на какой-нибудь торговой этикетке или на почтовой марке.

   (...)

  

   Патрисия Шоб, [ моя мать], не была создана для ухода за животными, хотя, если взглянуть с другой стороны, то была - но только за животными другого сорта. В 1943 году она была помолвлена с одним парнем, отпрыском видной в Мемфисе семьи банкира. Этот парень тоже был летчиком ВВС и в тот момент воевал в Европе. Однажды она достала из кедрового шкафа красивое платье, надела его и, подобно другим молодым дамам в округе, отправилась на Миллингтонскую авиабазу, - ее отец служил там в качестве старшего летного инструктора, - чтобы помочь развлекать тамошних военнослужащих. Пока она стояла в уголке и покачивалась под мелодию Глена Миллера, ее заметил один красивый молодой курсант. И пригласил ее танцевать. Это был Уильям Дженнингс Шепард из города Букингем Кортхауз, штат Вирджиния. (Этот город, кстати, получил свое имя от названий двух своих самых престижных зданий, которые были спроектированы Томасом Джефферсоном. Городок был настолько мал, что по переписи населения в нем указывалось только две фамилии: Спенсеры и Шепарды.)

  

   - Вы знакомы с Сай Шоб?" - спросил у Пэтти ее кавалер.

   - Это мой отец.

   - Ой, да ладно! - ответил тот. - Уже пять девушек сказали мне то же самое.

   Похоже, имя моего деда девчонки использовали нспроста: им хотелось внушить танцующему с ними парню должное представление, как ему следует вести себя с ней.

  

   (...) Билл сделал Пэтти предложение буквально на третий день знакомства, добавляя при этом, что хотел бы получить ответ прежде, чем его отправят сражаться в Европу. Она дала согласие, и вместе они отправились в городской банк, к боссу, отцу ее прежнего ухажера-летчика. Нужно было побеспокоиться, чтобы ее письмо о расторжении прежней помолвки было срочно переслано адресату: "Дорогой Джон, прости, я влюбилась в другого".

   Когда она узнала, что бедняга летчик сбит в небе над Германией и находится в плену, она почувствовала себя вдвойне виноватой. В конечном счете, моему отцу так и не пришлось пересечь океан и принять участие в боевых действиях, тогда как бывший узник вернулся домой героем войны, а потом женился на маминой подруге детства. Эта женщина и теперь, - хотя с тех пор прошло уже более пятидесяти лет, - встречая иногда мою мать на улице, вздыхает:

   - Знаешь, Пэтти, он все еще влюблен в тебя.

  

   Все, что отец мой умел делать, это тренировать мальчишек на школьном футбольном поле и натаскивать курсантов в кабине самолета. Он вполне мог бы работать и в "Шоб, Инк.", (что подразумевалось как бы само собой), однако эта возможность растворилась в классическом: "зять, который хочет получить все задаром". Пора ужина в нашем доме часто сопровождалась тирадами отца о скупости Шоба - хотя тот, что ни говори, самостоятельно прошел путь от мальчика на складе до исполнительного вице-президента. (...)

  

   Основную часть жениного приданого дед мой, Да-Ди, получил наличными, плюс целое состояние в виде склада AT&T - фортуна, увязанная в холстину табачных мешков, - так что мои родители не переставали надеяться, что какая-то часть от этого когда-нибудь перепадет и им. Тем не менее, Шобы, хоть сами ни в чем себе не отказывали, но давали ясно понять, что дарить бесплатные подарки, пусть даже своему сыну или своим внукам, они не обязаны. Может они еще не успели забыть, что в Мемфисе, если деньги не достались тебе благодаря хлопку, ты не можешь считаться настоящим богачом, а только лишь 'nouveau' [новобогачом, фр. - прим.пер.] Похоже, менталитет Великой Депрессии, присущий их поколению, вызрел постепенно в канон о несовершенстве мира, согласно которому удача преходяща, а плохие времена - это навсегда. Или может, это просто было такое соревнование, типа "кто пи́сает дальше", между моим отцом и дедом. Но только у Шобов, в отличие от моего отца, был один маленький, но незаменимый талант: участие в прибылях.

  

   Большую часть детства я провела в одноэтажном кирпичном доме на Хайленд Парк Плейс (можно было стоять в дверях и глазеть через весь двор), с фальшивым камином, пластиковыми фиалками в вазе и механической птицей в клетке, которая умела петь (подарок бабушки). Одним из немногих подлинных предметов мебели был стол с обтянутой кожей столешницей; этот аристократический шик обернулся в результате конфузом: вся поверхность стола была сплошь покрыта следами от бокалов с коктейлями. Дорогую лампу с шелковым абажуром моя мать получила в магазине заказов на Юнион-Стрит, выменяв ее там на зеленые марки S&H, которые она собирала и клеила в альбомы.

   [S&H Green Stamps - торговые льготные купоны в виде марок, популярные в США в 1930-1980 гг., предшественники современных торговых купонов. - Прим.пер.]

   В те вечера мне приходилось часто принимать холодные ванны - ранг моей сестры, как первенца, давал ей право купаться первой, а горячей воды, чтобы наполнить ванну во второй раз, не хватало. Не хватало и денег на уроки фортепиано, о которых я так мечтала, а уж тем более на сам инструмент. Мне ничего не оставалось, как позаимствовать у бабушки старое укулеле [род маленькой гитары, гавайская гитара - прим.пер.] и песенник, который я нашла у нее в мансарде, после чего я выучилась играть на этом инструменте самостоятельно и могла петь под него все что угодно - от "Вечером при лунном свете" до "Джэ-Да". Всякий раз, когда мои родители принимали гостей, тут же звали меня, чтобы я их поразвлекала. Чувствовалось, что гости не в восторге от моего пения, и это, конечно, подрывало мою уверенность в себе. И все же мне казалось, ничто и никогда не помешает мне петь, это было что-то такое, что я просто обязана была делать - как ходить или дышать.

  

   У бабушки с дедом, в отличие от нас, имелись инструменты в каждом из их трех домов - в Мемфисе, в Шоэлс Крик и в Форт Лодердейл - фортепиано и органы - в том числе один орган вишневого цвета, любимого цвета Моумы. Моя мать терпеть не могла этот цвет, поэтому после бабушкиной смерти мне отдали этот орган с обязательным условием, что я полностью очищу его от краски и отполирую. На мой десятый день рождения нам [с сестрой] подарили настольные клавикорды, отделанные искусственным шпоном, и песенник к ним, в котором было подробно расписано, как нажимать кнопки уже готовых настроенных аккордов. Закладки в нотах всегда были заложены на двух мелодиях, которые мы играли по десять раз в день: "На вершине старого Смоуки" - это для Терри, и "Liebenstraum" [Сон любви, нем. - прим.пер.] - для меня. (Когда я впервые прочла название этой песни, то решила, что это ода, посвященная сыру Liederkranz, вонючему продукту, который моя мать обожала, а отец решительно изгонял из дома.)

  

   На расстоянии меньше мили от нас, на Ист-Драйв, - но одновременно на расстоянии многих световых лет, - находился шикарный трехэтажный особняк в стиле тюдор, дом моей бабушки, с литерой "S" (как Шоб, Shobe) на маркизах, с принтом "арлекин" на оконных шторах, с восточными коврами жемчужных тонов и хрустальными люстрами. Столовое серебро там было золоченое, а мебель - из дорогой древесины и отделанная, как на мой вкус (и тогдашний и нынешний), слишком богато и пышно, однако самым недвусмысленным образом демонстрирующая богатство. Визит к ним выглядел как визит в Вальгаллу, соблазнительную и сомнительную одновременно. У них считалось, что средства нужно вкладывать в такие вещи, которые, как они полагали, хороши для бизнеса или для социального статуса - как, например, членство нашей семьи в Чикасоу Кантри Клаб - хотя там ежемесячно приходилось платить взносы, существенно отнимающие пищу от нашего стола. В этом клубе, ребенком, я на весь день наедалась сэндвичами с сыром, поджаренными на гриле у бассейна, и восхитительным помидорным мороженым в кафе; я могла по часу стоять там под душем в женской раздевалке, где, в отличие от нашего дома, горячая вода никогда не кончалась.

  

   Поскольку нашим семейным бизнесом были бытовые приборы, не мудрено, что старики Шобы гордились тем, что телевизоры у них стояли буквально в каждой комнате, даже в ванной (хотя в познавательной ценности [эти светящиеся полированные коробки] могли соперничать лишь с книжкой "Шутки для Джона, который жил на крышке плетеной корзины"). Моим родителям тоже удалось добиться стойкого престижа в нашем квартале - после того как они установили в нашем доме телевизор (первый, кстати, на Хайланд Парк Плейс и вечно настроенный на соревнования по боксу или же на "Сети зла" [ТВ-сериал 50-х гг., прим.пер.]), а также первый кондиционер. Кондиционер этот стоял в спальне родителей, и мы все собирались там, когда беспощадный августовский зной выдавливал последний кислород из остальных помещений.

  

   Так или иначе, мы старались принимать посильное участие в беззаботном празднике жизни моих деда с бабушкой. Что за удовольствие для желудка были, к примеру, дивные фрукты ambrosia с зефиром, кокосовые орехи, орехи пекан или же всевозможные разновидности "turkey dressing" [амер. блюдо из мяса и хлеба, традиционное в праздники - прим.пер.], не говоря уже о веренице пирогов на День Благодарения!

   Возможно, причиной тому было чувство неравенства (особенно болезненное при сравнении со стонущим от еды столом наших стариков), но мне всегда казалось, что в доме у нас еды маловато; наши вылазки в рестораны вроде "Joy Young Chop Suey" и "Pappy"s Lobster Shack", эти экзотические дворцы удовольствия, были довольно редкими. Но что у нас никогда не кончалось, так это соленья, свиные шкварки и консервы с венскими сосисками. Часто мы ели также яйца под названием "шлеп со стула" (сваренные всмятку и с маслом); название произошло от того, что когда Мать в первый раз их готовила, мой брат шлепнулся с табуретки.

  

   Примерно раз в месяц бабушка брала меня на городскую толкучку, куда местные фермеры привозили свой товар. Она покупала там большую охапку собранной на лугах зелени под названием "polk salad" (которая именовалась у нее "весенний тоник" - своего рода эквивалент к выражению "весенний веник"), и там же у крупного мужчины с невероятным именем "мистер Хэм" мы брали тонко нарезанные бутерброды с ветчиной и толстым слоем майонеза сверху.

  

   У моей матери был вкус к сложным продуктам, как например артишоки, которые на юге были тогда еще не так популярны. Вдобавок это было настолько дорого, что она проверяла наши тарелки, не осталось ли там пропущенных нами микроскопических съедобных частиц.

  - Ты не доела свою тарелку до конца, - строго говорила она. - Знаешь, сколько это стóит? (...)

  

   А неподалеку от нас, в какой-нибудь полумиле, в доме моей лучшей подруги Джейн Говард, чего только не было: и ароматный домашний сыр в традиционном глиняном горшке, и тушеная с помидорами бамия, и бесконечные ломтики бекона на завтрак, - и это только часть той спасительной поддержки, которую Джейн оказывала мне в моей тогдашней жизни. В пятом классе, где мы с нею несли свое привычное бремя учебы, она, как любимица преподавателя, удостоилась права собирать кошельки девочек после обеда - чтобы потом, во время перемены, сложить их в гардеробе - целая куча детских кошельков из пастельного пластика и черной лакированной кожи. Джейн нужен был помощник, и она выбрала меня.

   Очень скоро мы обнаружили обоюдную страсть к чтению книжек, всего чего угодно - от "Тайн Нэнси Дрю", до "Грозового перевала" Эмилии Бронте. Описанные в этих книжках девочки-южанки пользовались нашим особым интересом, хотя, по правде говоря, своей слащавостью эти персонажи могли вызывать только тошноту. Способность Джейн воровать в магазине солодку, набивая рот сразу огромным куском, приводила меня в восторг. Однажды на уроке она не могла уяснить до конца принцип сегментации грейпфрута в домашних условиях и попыталась его развалившиеся дольки собрать вместе - к вящему возмущению преподавательницы, миссис Кернодель.

   - Эти девочки слишком много веселятся, - недовольно заметил как-то наш сосед моей матери.

   Джейн продолжала и позже блюсти этот славный подход - даже с моими детьми, которых она учила отрыгивать по команде; по ее теории, существуют в жизни вещи, которые просто необходимо знать каждому. Помню, как мы с ней играли в солдатики на пропыленном чердаке, на третьем этаже дома моих пращуров, там лежали немецкие памятные вещи с войны: некоторые парни, которые в свое время стажировались под руководством Да-Ди, привозили с собой в конце войны всевозможные памятные сувениры.

  

   Однажды летом мы присоединились с ней к "Коричневым" [лагерь бойскаутов - прим.пер.], предполагая, что нас там будут учить вязать узлы и разжигать костры, однако начальница отряда решила, что ориентировка на местности будет для нас более важным предметом. Еще она заставляла нас наносить водозащитный слой лака на бумажные мешки 'Piggly-Wiggly', - ей казалось это интересным занятием, - якобы затем, чтобы потом мы могли садиться на эти мешки, не запачкав униформы.

   Нередко выговоры и наказания от родителей и учителей я получала из-за проступков, на которые меня сподвигла именно Джейн (как-то она подговорила меня съехать по школьным перилам, и меня тут же отправили в кабинет директора), при этом сама она умудрялась выходить сухой из воды. У нее было завидное умение игнорировать правила взрослых, причём так, чтобы не выглядеть при этом невежливой хамкой. Однажды моя мать попыталась привлечь ее к уборке дома после вечеринки: пустые бутылки из-под 'Wild Turkey' на подоконнике, груда окурков в керамической пепельнице, настолько огромная, что готова была рассыпаться по пути к мусорному баку.

   - Извините, миссис Шепард, - заявила Джейн. - Я этого не делала и я не стану это убирать.

  

   Ежедневно в одиннадцать вечера у моей матери наступало время кока-колы. Я готовила иногда кока-колу по ее рецепту: охлажденную содовую нужно лить, как пиво - на стенку высокого бокала, чтобы сохранился каждый бит карбонизации. Что до коктейлей, то там были свои правила. Следовало знать, как выбрать стакан для хайбола (невысокий, но и не слишком невысокий), как отмерить порцию виски и как наполнить стакан льдом, чтобы осталось немного места для содовой. Ни разу не видела, чтобы Мать когда-либо пила пиво, но однажды я столкнула чье-то пиво с подноса, и она заметила:

   - Это лучшее, что ты могла бы разлить. В ковре запах пива не держится.

   До сих пор я говорю всем то же самое, хотя понятия не имею, так ли это на самом деле.

  

   "Счастливые часы" начинались в моей семье с "Кровавой Мэри" еще до полудня - это по выходным, а в будние дни - обычно вечером, на закате. У нас было беззастенчиво легкомысленное отношение к пьянству, без осознания его грозных подводных течений. В "Lake house" существовал запрет, выраженный в максиме "Никаких напитков до пяти!", с изюминкой в виде цифры 5 на каждом из двенадцати пунктов циферблата, а также на салфетках для коктейля, где были напечатаны мудрые инструкции "Как выздороветь от похмелья". У Да-Ди имелся бар в комнате позади его кабинета, этой тускло освещенной скинии, где поклонялись спиртным напиткам и мужскому эго; еще там была табличка, восхваляющая "мужчин, которые объединяются и находят УДОВЛЕТВОРЕНИЕ прежде, чем СПОСОБНОСТЬ". Мне нравилось взбираться незамеченной на высокие табуреты у бара и дотрагиваться до пивных кружек, ручки у которых были в виде голых дам.

  

   У пьянства Да-Ди вырисовывалась предсказуемая и не слишком тревожная закономерность: сползание вниз, в угрюмое одиночество. Моума просто старалась не отставать от него. Однажды ночью в "Lake house" я проснулась, услышав злобные проклятия; сестра сказала мне, что это призрак со дна озера (она была еще под впечатлением от недавних сообщений о Лох-Несском чудовище). На самом деле причиной переполоха были пьяный рев Моума и ее попытки самостоятельно перетащить диван на верхний этаж. На протяжении двадцати лет она решительно отказывалась пить, после чего стала принимать "всего глоточек", а в конечном итоге все закончилось стаканом в двенадцать унций и превращением подвала в винный погреб, где потолок был покрыт гроздьями пластикового винограда, а полки уставлены исключительно ее любимым сортом, "Синей Монахиней".

   В шутку говорилось, что мой отец мог находить дорогу к дому, чувствуя обочину ногой. Как-то на День Благодарения он свалился у входа в парадную прихожую, его инертное тело заклинило открытую дверь - и он так и лежал там, пока холодный наружный воздух не потревожил домашних. Мой брат ухватил его за руки, сестра и я - за лодыжки, и мы оттащили его подальше, чтобы закрыть наконец дверь. Потом мы выключили свет и игнорировали все телефонные звонки, делая вид, что никого нет дома. Во время этих их безумных вечеринок я забивалась в кровать и пела там с комками ваты в ушах, чтобы не слышать хриплого смеха на первом этаже.

   Однажды утром я проснулась и обнаружила огромный овальный кратер в стене прямо напротив спальни моих родителей. Выяснилось, что моя мать заперлась в спальне от моего отца, и в результате его пьяных попыток вышибить дверь его рикошетом отбросило назад, на противоположную стену, [в результате чего и образовалась дыра]. На следующий же день дыра была заделана и забелена, но все мы отлично знали, что она все еще там - как закрашенное pentimento [раскаяние - ит.] на повторно использованном холсте художника. Последствием этого происшествия для меня был повторяющийся иногда кошмарный сон. Якобы я бегу от двери к двери в доме, где я выросла, - а им нет конца, - лихорадочно проверяя, заперты ли они. Но всегда остается одна дверь, которую я не успеваю закрыть, и в нее входит кто-то или что-то, и я с криком просыпаюсь.

  

   Мужчинам, сверстникам моего отца, едва ли приходилось слышать выражение: "Что именно тебе непонятно в моем "нет"?" Став взрослой, я убедилась, что бывают такие места в соглашении партнеров, где "нет" может звучать эротично, а сексуальные фантазии не всегда политкорректны. Возгласы во время секса могут сбить с толку ребенка, который может не увидеть разницы между наслаждением и болью. Однажды, когда я, [ничего не соображая], попыталась влезть между родителями, мой отец отшвырнул меня прочь, а потом заорал: "Черт с вами обеими!", после чего скрылся из комнаты. До сих пор не могу объяснить себе или забыть момент, когда я вошла в спальню родителей и увидела, что мать плачет, а мой отец и дед, стоя у края ее кровати, смеются.

  

   [Говоря в целом, дома у нас происходило нечто труднообъяснимое:] любящий человек, который тренировал нашу команду софтбола, учил меня танцевать и покрасил мой ржавый велосипед в ярко-красный цвет - да так, что он стал как новенький, - внезапно исчезал, а от того пьяного самозванца, который занимал его место, определенно стоило держаться подальше. Прикинув все логически, я предположила, что если всей этой отравы, из-за которой он ведет себя, как ненормальный, в доме не будет, мой "настоящий" отец возьмет в нем верх. Поэтому однажды ночью я собрала все бутылки из бара и "творчески" попрятала их - под диванными подушками и в чучела зверей, которые застегивались на молнии и выполняли роль "pajama-buddy" на моей кровати.

   Отцу удалось обнаружить одну бутылку, которую я запрятала под сливом умывальника, и он пробормотал что-то вроде того, что ему, мол, повезло, и что он еще не так пьян, как этот чертов слив. Наутро после таких эпизодов он появлялся обычно в кухне с виноватым видом, с гладко выбритым бледным лицом, и лишь смутно припоминая вчерашнее. Он незаметно подкрадывался к моей матери сзади и, обхватив ее рукой за талию, одарял быстрым поцелуем в шею. Она как могла отталкивала его локтем, однако по мере того, как готовился завтрак, ее тон становился все миролюбивее, а выбор между Морожеными Хлопьями Kellogg и Rice Krispies [рисовый готовый десерт - прим.пер.] уже не выглядел вопросом, не заслуживающим внимания. Отец выпивал свой кофе, после чего устраивался за газетой, делая вид, что не замечает общего молчаливого остракизма.

  

   Как бы на основе негласного соглашения мы трое - сестра, брат и я, старались игнорировать трения между родителями и никогда не обсуждали их алкогольные пристрастия - разве что называли флоридский кондоминиум наших стариков "Форт Ликёрдейл" [вместо - Форт Лодердейл]. Иногда мои бабушка и дед, на данный момент еще ясные и трезвые, загоняли нас в свой белый кадиллак с его сиденьями цвета шоколадного мороженого, и предоставляли нам безопасную гавань в своем доме. Моума оставляла нас в гостевой спальне, где мы смотрели по телевизору "What's My Line" [ам. комедийный сериал - прим.пер.], а она приносила нам туда тонко нарезанный сырой картофель [в США ели раньше и сейчас еще изредка едят сырой картофель. - прим.пер.] и редис в ледяной воде. Это наше деткое соглашение имело некое сходство с молчаливым игнорированием реальности у взрослых: если для проблемы не придумано названия, то может быть, ее и не существует, или же она пройдет само собой, - в любом случае не слишком тактично говорить о ней. Южный этикет не требует анализа всяких неловких ситуаций или моральной близорукости взрослых, которая в один прекрасный момент облекается, к примеру, в витиеватое публичное обсуждение "мертвой белки моей матери" (при этом все присутствующие из чувства приличия игнорируют замершее существо на диване).

   Казалось, наши семейные неурядицы остаются незамеченными и в других домах на Хайленд Парк Плэйс. Начальник полиции, живущий от нас через улицу, говорил так же как обычно - "Привет, Шеп!" - моему отцу, когда они оба выходили на работу утром. Я же была всего-навсего маленькой белокурой девочкой, лазящей по деревьям; иногда взобраться на соседский вяз было самым безопасным способом укрыться от родительских баталий.

  

   Когда к нам на дом доставили две новые кровати (точно такие же, как у Люси и Рики Рикардо) [персонажи телесериала "Сибилл" - прим.пер.], я не придала этому ровно никакого значения. Мне трудно было представить, что любой брак (наших родителей или чьих-то еще - кроме разве что брака Элизабет Тейлор) уязвим, что и для него могут наступить тяжелые времена. Мои отец и мать могли быть счастливы или нет, довольны или нет, но слово "дисфункциональный" входить в расчет не могло. Их старую двуспальную кровать перенесли в комнату, которую делили мы с сестрой, и это было так волнующе, в возрасте четырех лет - оставить свою детскую кроватку, чтобы забраться в это огромное ложе, и перебирать затем толстые синие пуговицы на выцветшем стеганом изголовье. Я была уже под одеялом, когда к ночи вернулась Терри. Я протянула руку, чтобы приласкаться к ней, однако она оттолкнула меня и с криком: "Оставь меня в покое!" стала меня колотить. Сжавшись на краю матраса, я проскулила всю ночь. Когда отец увидел синяк у меня на голени и мои красные глаза, он приказал Терри нагнуться, руки к лодыжкам, и отшлепал ее ремнем.

  

   Ее наказывали всякий раз, когда она преследовала меня по всему дому и нападала на меня. А такое случалось довольно часто, поскольку я постоянно ее провоцировала (ужасно глупо, ведь она была старше, больше, сильнее и быстрее меня). И всякий раз, когда ее наказывали и она вопила вовсю, я пряталась за напольной печью в коридоре и разговаривала со своими пластиковыми лошадьми, надеясь избежать чего-то подобного. Впрочем, я редко оказывалась битой - ведь я была Мисс Совершенство. Бывало, я выписывала карандашом на стене гостиной свои самые вопиющие грехи, а затем подзуживала брата, чтобы он "наказал" меня. Но стоило ему начать, как я тут же бежала на него жаловаться. А позже, когда я уже не плакала во время наказаний, они вообще прекратились.

   (...)

   Естественно, когда в семье так много анархии, так много скрытого, то естественная способность к тесному общению, к конструктивным связям нарушается. По той простой причине, что каждый человек - сам по себе.

  

   И все же каждое воскресенье наши сердца невольно отзывались на перезвон городских колоколов (считалось, что в нашем городе церквей больше, чем автозаправочных). Мы умывали свои лица от слез, надевали одежду, пахнущую спреем "Ниагара", и в священном молчании усаживались в епископальной церкви Святого Причастия. Я пела в хоре - идеальное место, чтобы видеть всю свою семью прямо перед собой, восседающую на передней скамье этой церкви, нищей, но просиянной, за фасадами Донны Рид [ам. актриса кино и ТВ - прим.пер.]. Какая бы буря ни пронеслась над нашими головами дома, после церкви я чувствовала себя отдохнувшей и прощеной - той церкви, суть которой выражена в экзотических, супер-эротичных образах, где едят тело и пьют кровь Иисуса Христа. Казалось, само Святое Причастие, благословенное таинствами, обращено ко мне: "Всемогущий Бог, от которого нет скрытых тайн, очистит помыслы наших сердец". Тихо молясь про себя, я шла на фаустовскую сделку:

  - Я буду хорошей, Боже, только, пожалуйста, сделай так, чтобы Терри не била меня, и чтобы мама и папа прекратили воевать. И, пожалуйста, сделай так, чтобы все перестали пить. Я буду хорошей, я буду такой-такой хорошей!

  Конечно, я была тогда всего лишь подростком, и "быть хорошей" подразумевалось как бы само собой.

  

  

  (Далее смотрите "Главу 3" и следующие по списку, в разделе "Неповиновение Сибил - Переводы")

---

Оставить комментарий © Copyright Ржепишевский Юрий (rzepish@gmail.com) Размещен: 22/09/2014, изменен: 31/01/2023. 67k. Статистика. Глава: Переводы

Оценка: 6.77*7  Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"