Аннотация: первая часть моего очень старого романа, написанного в 2002 году и в 2007-2008 подвернувшемуся тотальной модернизации в связи с приближающимся изданием
Максимка в Шапке
...Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится,
Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты,
Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы
И волосы разовьются, старательно завиты,
Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску,
Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?..
Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке
К охотнику приходили души убитых птиц.
А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов,
Непрошеной новой жизни не оборвется нить!
Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то
Этою же рукою старалась его убить?..
1937 Дмитрий Кедрин.
1.
Максимка в шапке лежал в розовой коробке на полке возле кассы, между набором бутылочек и распакованными веревочными качелями. Скорее всего, сюда, в супермаркете детских товаров складывали то, что покупатели отказывались брать в самый последний момент, обнаружив какой-то брак, или, возможно, просто передумав. Картонный угол коробки был немного помят и белесая трещина шла через плотную прозрачную плёнку, под которой серело его щекастое личико - полное особого трагического смирения, присущего некоторым слабым новорожденным. Он там будто балансировал между жизнью и смертью.
Шапка Максимкина была как у лыжника: бледно-голубая, с лейбочкой на боку. Он был в светлой распашонке, босиком, и его круглые мелкие пальчики казались сказочными жемчужинками, которые хотелось горячо и торопливо целовать.
Галина Журба, 34-летняя холеная брюнетка, обычно неторопливая и властная, теперь стояла, опершись об угол столика перед кассой, тяжело дыша и пытаясь сфокусировать сознание на чем-то, что как якорь сможет удержать ее у берегов разверзшегося беспамятства. Этим чем-то стало серое младенческое личико за бликующим пластиком и от того, что все вокруг плыло и шаталось, черты его, казалось, временами принимали совсем грустные очертания, и было впечатление, что это существо сейчас при смерти и своим безмолвным криком взывает к ней о помощи.
Утренняя процедура не имела для нее ничего нового, такое бывало и раньше, и было чем-то отдалённо сравнимым с лазерной эпиляцией, сеансы которой ей приходилось переживать на протяжении всего прошлого года. Когда она ехала в поликлинику, то именно так и рассчитывала, что это будет что-то вроде эпиляции, разве что наркоз общий.
После пробуждения было состояние лёгкой эйфории, что всё кончилось так быстро. Внизу живота что-то набухло и слегка тянуло, распространяясь ко внутренней стороне бёдер, будто там (именно там) висела гроздь маленьких прохладных грузиков. Пока врач выписывал антибиотик, она вызвала такси и даже собиралась поехать в офис, но эйфория не отступала, и Галина попросила водителя высадить ее возле центрального универмага. Душа просила какой-то, пусть условной, но компенсации или поощрения за еще раз начатую новую жизнь. И там, то ли от большого скопления людей, то ли от аукнувшегося наркоза, ей неожиданно стало плохо. Это было не совсем то состояние, когда валишься с ног от высокой температуры, или как было очень давно, при почти аналогичных обстоятельствах, она потеряла сознание на платформе метро "Святошино" когда мысли просто погасли, сплющившись в белесую ровную линию посреди клубящихся черных мошек. Сейчас к ней сквозь мошки стучалось что-то истерическое, хотелось бежать, орать, кататься по полу, кусая кулаки, казалось, что кто-то, очень близкий ей, очень важный - в беде, и она единственная, кто может помочь.
Максимка в шапке имел в комплекте еще вязаные пинетки, которые лежали рядом в коробке и какой-то странный браслет, похожий на пластмассовый ремешок от дешевых китайских часов.
Словом, его бросать тут было нельзя.
Прижимая коробку к груди, Галина ввалилась в прохладный светлый коридор своей квартиры, скинула туфли, сумку, шаль, плащ, спотыкаясь прошла в гостиную, где из мебели был всего один низкий белый диван, разорвала и отбросила в сторону розовую коробку и вынув Максимку прижала его к лицу, аж покусывая гладкий мягкий пластик. Была солнечная полуденная тишина, на кухне тикали часы и за окнами, едва пробиваясь через тройные стеклопакеты, гудела улица. Она сидела на небольшой квадратной циновке посреди комнаты, на белых стенах висели фотографии в рамах, которые было невозможно сейчас разглядеть из-за голубых окон, отражающихся в них, в высоких напольных вазах стояли дорогие шёлковые гладиолусы ручной работы - ярко алые, специально подобранные под персидские с золотой вышивкой подушки. Теперь, в разных концах пустынной белой комнаты они были как кровавые кляксы. Рыдая, Галина стала расстегивать свою шелковую блузку, почти отрывая пуговицы. Теплая мягкая пластмасса кукольного тельца нагрелась, и прижав Максимку, к груди, мокрого от слёз, она закрыла глаза, и свернулась калачиком, проваливаясь в тяжелый липкий сон.
Галина была коренной киевлянкой, всю жизнь прожила тут же, в этой квартире в старинном доме на улице Олеся Гончара. Её отец, Владимир Журба, в своё время был заметной фигурой в культурной жизни социалистической республики, да и всей страны в целом. Из под его пера вырвались такие шедевры как "Из степи бьет ветер жаркий, золотой" и "песня девушки с Подолья" - положенные на музыку и звучащие из транзисторов в парке, на концертах в честь государственных праздников и даже с экранов телевизора, в исполнении таких звёзд как Назарий Яремчук, Лев Лещенко и София Ротару. Дружил с композитором Владимиром Ивасюком. Их фотография, в необычной металлической рамке, привезенной кем-то из-за рубежа долгое время стояла на отцовском столе. В Советском Союзе основной культурный тон задавался Москвой, и признанными, народными, заслуженными и так дальше становились, в основном, россияне а- Журба сделался главным стихотворцем республиканского значения , хотя и были у него песни по железнодорожников, Байкал и Урал, наибольшей пронзительности в своём творчестве он достигал именно на родных территориях - в жаркой Таврии, в гордых Карпатах, в волнах тёплого Азова. Журбу может, и не сильно баловали вниманием на всесоюзном уровне, но в местных газетах его обожали: в "Вечернем Киеве", "Молодi України", "Комсомольском знамени", "Спортивнiй газетi", "Молодiй гвардiї", "Прапорi комунiзму" регулярно выходили заметки, статьи и стихи.
У Владимира Николаевича Журбы была небольшая дачка в Конча-Заспе под Киевом, где давали участки не только партийным чиновникам, но и угодным режиму поэтам, писателям и композиторам, причем совсем недалеко от места, где ныне находится дача самого Президента. Сейчас там, конечно ничего не осталось, ведь дачи не были собственностью и не переходили по наследству членам семей. Хотя, идиллия у семьи Журбы начала рушиться задолго до кончины самого Владимира Николаевича. Дело в том, что как настоящий творческий человек, поэт, он был хроническим алкоголиком, и Галина не помнит практически ни одного дня, когда отец был бы вменяем и трезв. Партийные чиновники к этой его слабости относились добродушно, с пониманием - с кем не бывает, но когда он не смог присутствовать на вручении Ленинской Премии, то в народе пошёл противный слушок, а на всяческие мероприятия Журбу приглашали все реже и реже. Еще одной проблемой была странная неизлечимая болезнь Галиной мамы, именуемая рассеянным склерозом. Маму Галя помнит плохо - когда девочке исполнилось шесть лет, течение болезни приняло острое течение, она уже не могла самостоятельно передвигаться и её определили жить в частный дом в селе, к какой-то тёте, которая имела хорошее приусадебное хозяйство, много всякой живности, поила маму козьим молоком и читала над ней молитвы (о чём правда никто из членов семьи не знал). Но, несмотря на уход, мама умерла от инфицировавшихся пролежней, причем Гале, которой было тогда уже 11 лет ничего почему-то не сказали и она потом много месяцев была уверена, что мама по-прежнему живёт в светлом доме у странной тёти с мужскими руками, и правда открылась совершенно неожиданно и каким-то посторонними людьми. И хотя Галя никогда не была близка с мамой, осознание, что её больше нет, причем нет уже давно - оказалось настолько болезненным, что девочка на два дня ушла из дома. Она скиталась по Татарке, оттуда через лес выбралась к Бабьему Яру и заснула там, в каких-то чащах, недалеко от забора Павловской больницы. Потом весь следующий день ездила в трамваях, ничего не ев и не пив и только вечером, грязная, в полуобморочном состоянии вернулась домой.
Воспитанием девочки занималась бабушка, папина мама. Она была худощавой, с острыми скулами и длинным крючковатым носом, красила губы яркой помадой, но одевалась во все черное. Особенно ей нравилась черная синтетическая водолазка, поверх которой она надевала украшение из почерневшего серебра с аметистами. Издали её можно было бы принять за пожилую балерину, или заслуженного тренера по художественной гимнастике. Она красила волосы в жгуче черный, носила всегда одну и ту же "дулю", обтыканную шпильками и делала короткую челку, которую смачивала водой, для придания формы. Бабушка осуждала отца, недолюбливала мать, и возилась со внучками по долгу родства, часто вздыхая и будто с укором. Собственно, все её отношения с девочками можно так и обозначить, одним словом: "возилась". Возня, впрочем, была тяжелой и кропотливой - с четырёх лет девочек водили на танцы, с пяти на музыку и на английский. Потом еще и в школу, одну из лучших в городе. До 16 лет, то есть до окончания школы, бабушка не отпускала от себя Галю ни на шаг (тот летний побег был единственным исключением, обсуждать которое считалось дурным тоном), при этом всем своим видом она показывала, как тяжко даётся ей это бремя никому не нужной, никем не ценимой опёки и обе девочки росли страшными, неблагодарными эгоистками. Люда, старшая сестра, несла повинность по дому, готовила и убирала, но у бабушки изначально не было над ней такого контроля и при этом при всем, Люда все-таки была чуть лучше, чуть перспективнее чем угрюмая, бледная Галя с двумя тонкими черными косичками, которые висели как крысиные хвостики. Смысл бабушкиной жизни, при этом, сводился именно к ней, младшей, и это были какие-то очень странные и болезненные отношения.
Когда у Гали начались месячные, в 12 лет, бабушка перестала с ней разговаривать. То есть они обменивались сухими фразами бытового характера, и потом бабушка, поджав губы, будто была глубоко обижена, удалялась. Еще у нее была эта невыносимая манера задавать вопросы с изначально заложенной в них претензией, например, она говорила: "конечно же, ты не купила черного хлеба, как я просила". И когда Галя молча, сверкая на неё черными внимательными глазами, вынимала из портфеля продукты, бабушка раздраженно вздыхала: "ну надо же, соизволила".
Хотя слово "соизволила" больше относилось к действиям старшей сестры. Когда та поступила в институт в другом городе, бабушка, всем своим видом показывающая как тяжело ей выносить внучкинское общество, вдруг заклеймила Люду предательницей и теперь каждая её весточка, каждый визит рассматривался неизменно с позиции "соизволила". Кстати именно с ее отъездом бабушка объявила бойкот и младшей сестре, как соучастнице подлого дезертирства, и к месячным это никакого отношения не имеет, хотя когда на перемычке между ножками стула, у Галиной кровати, стали раз в месяц появляться не совсем белые, стиранные тряпочки, бабушкиной желчности заметно прибавилось.
Когда Галя плакала, после побега, бабушка принесла ей чая с молоком и один единственный раз сказала почти что с теплотой в голосе: "поплачь, поплачь, может, попустит".
В 17 лет в Галиной жизни произошло ужасное событие. Она познакомилась с Геннадием. Он был худощав, с длинными богомольими ногами, длинным носом, бледными губами и с неправильным прикусом от чего выражение его лица принимало какие-то взволнованные оттенки - рот вытягивался, словно он в задумчивости собирался посвистеть. Геннадию было уже под 30 и по какому-то чудовщиному недоразумению он стал Галиным первым мужем. В гостях у сокурсницы, Геннадий играл на гитаре и потом рассказывал о каких-то тибетских практиках. Был 1990 год - год лакированных туфель-лодочек, подведенных тушью глаз, китайских пышных черных юбок, широких поясов, заколок-бантиков из шифона с блестками, и дешевой хрупкой бижутерии. Они остались наедине в хозяйской спальне, и ни говоря ни слова, Геннадий полез Гале под юбку, сорвал колготки (причем ей не разрешали носить капронки, и этот кошмар на ней был каким-то безразмерным и очень плотным), свободной рукой зажал ей рот, приспустил трусы, коленом наступил на грудь, чтобы не вырывалась, и потом больно, яростно, пристально глядя ей в глаза совершил нечто.
Галя никому ничего не сказала, но сидя дома в пустой рыжей ванне тем вечером испытала даже некоторый душевный подъём; она долго рассматривала себя в круглое зеркальце от поломанной пудреницы, и там тоже, медленно трогая пунцовые припухлости с белым налётом.
Дальнейшие его действия не поддаются никакому объяснению - он стал встречать её после пар, они молча шли в кафе в переходе, где стоя за шаткими столиками пили отменный турецкий кофе из щербатых чашек с отбитыми ручками, он молча провожал ее до дома и сухо целовал в щёку, почти у самого уха. Сперва, Галя думала, что он просто промахивается, от небрежности, но потом стало ясно, что география поцелуя не случайна, и от этой недосказанности, молчаливой порывистости становилось почти приятно. Потом он приходил к ней домой и дивным образом нейтрализовывал бабушку. Она будто робела от его холодного взгляда, будто узнавала осуждающую, раздраженную немногословность и Гале о нём ничего не говорила, что следовало расценивать как определённого рода одобрение.
Их отношения разительно отличались от того, как проводили время другие молодые люди из института. В компаниях они сидели порознь и почти не общались. Геннадий играл на гитаре другим девушкам и иногда, закончив, хлопал какую-нибудь из них по коленке. Иногда он исчезал куда-то на неделю и иногда его видели обнимающимся с какими-то женщинами, причем так, как он никогда не обнимался с Галей. Ещё они никогда не ходили в рестораны или кино. Встретив её после пар, он просто молча вёл ее на троллейбусную остановку, они ехали до метро "Площадь Октябрьской Революции", там спускались под землю и ехали 3 остановки до "Лыбедской" и там долго ждали автобус, который отвозил их на проспект Науки, просто на край света какой-то.
Геннадий жил в маленькой неуютной квартире вместе с братом. Брат вечно куда-то уезжал, на много месяцев, и его диван был завален всяким тряпьем, кульками и коробками. В квартире было всегда солнечно, пыльно и холодно. На окне в пластмассовых стаканчиках стояли какие-то непонятные, желто-зелёные паростки, явно находящиеся при смерти, валялись в беспорядке бобины с пленками, какие-то брошюры издаваемые обществом "знание", а по откосам вилась тонкая серебристая паутина. Штор не было, от того комнату всегда наполнял какой-то холодный густой молочный свет. Кухня, как во всех гостинках, была крошечной, всего лишь 2 квадратных метра. Там тоже не было штор, но окно было заляпано жиром с пылью почти до самой форточки, делая освещение таким же мутно-белым, как в комнате.
Галя складывала пальто или курточку на стиральную машину в коридорчике, надевала стоптанные тапки гениного брата. Они шли в комнату, Гена приносил ей чай - всегда крепкий и очень сладкий, в одной из огромных щербатых чашек с коричневыми следами внутри. На чашках был красный золотой петушок. Дождавшись, когда она выпьет чай, Гена начинал жарко, слюняво, целовать её в губы, потом в шею, в уши, если дело было вечером, то полумрак рассеченный золотистой 100-ватной лампочкой под металлическим абажуром становился душным, наэлктизованным. Трещал её противный полусинтетический свитер с высоким горлом, в котором она путалась, когда снимала, цепляясь за серёжки, и потом волосы становились дыбом, а кожа на щеках чесалась, трещал пыльный клетчатый плед в который она утыкалась носом, когда он разворачивал ее к себе спиной и ставил одну ногу на пол, для устойчивости и необходимой амплитуды толчков.
В такие моменты он либо молчал, либо говорил сквозь зубы одно короткое матерное слово. Потом шли по очереди в ванну. Там на шершавой батарее висели распарованные сморщенные носки, похожие на сушёные рыбины или листья табака. В эмалированном тазике в склизкой лужице гнило и чернело какое-то белье. Галина не мылась там, просто открывала на всю мощь кран с горячей водой и смотрела на себя в зеркало, которое быстро запотевало, придавая ее отражению вид какой-то приятной ускользающей фантомности.
Они расписались, когда ей исполнилось 18 лет, сразу после Дня Рождения. Бабушка была как всегда обиженна, что всё не так, что некого пригласить, что у Гали нет настоящих друзей, что пришлось печь дуратские пироги, что к своему совершеннолетию она ничем не может гордиться.
Галя была уверена, что они будут теперь жить уже у них, с бабушкой и что не придется больше ездить на край света в набитом автобусе и мёрзнуть на остановках, но Геннадий просто сказал ей, чтобы взяла всё необходимое, и что брат переехал. Собственно, в её жизни мало что изменилось, разве что пришлось попрощаться с домом, где всё равно не было ничего её личного и с бабушкой, которой, казалось, было совсем не жаль. Наводить какой-то уют у Геннадия она не могла, так как все эти пыльные, странные чужие вещи вызывали непонятный трепет, а что он сам думает по этому поводу, было не ясно.
Он вообще-то предохранялся, выпрыгивая в самый последний момент, собирая всё в кулак, но где-то через полгода после начала супружеских отношений произошёл предсказуемый казус. Был декабрь и совершенно лютые морозы, в квартире было особенно холодно, они ходили в свитерах и шерстяных носках и грелись от опасного самодельного калорифера. Геннадий принес бутылку вина и бутылку водки, напустил полную ванну горячей воды, бросил туда что-то резко пахнущее и заставил Галю там сидеть почти целую ночь, поднося стаканы то с вином, то с водкой. Она то ли теряла сознание, то ли просто засыпала, под утро он вытащил её из ванны- красную, распаренную, но при этом с молочно-белым лицом и заострившимся носом и жадно, безжалостно имел на протяжении часа с лишним, пока не началось желанное кровотечение.
Осенью 1992 у Гали случилась депрессия, она садилась на автобус и ездила в Пирогово, музей под открытым небом, находящийся сравнительно недалеко от их дома. Там было тогда совсем тихо и малолюдно. Пристроившись в каком-нибудь живописном уголке с пачкой ватмана и пастелью, Галя плакала, потом с некоторым облегчением в душе ехала обратно, так ничего и не нарисовав. Слезы тогда кончались сами по себе, как кончается дождь, и сознанию постепенно открывалась простая священная прелесть природы, голубого неба, алых кленовых листьев, чернобривцов у дорожки и так дальше. Слезы отступали, как тучи, открывая ясную лазурь.
Спустя почти 15 лет они с Максимкой лежали на полу в бывшей бабушкиной квартире в старинном доме на крутой и тенистой улице Олеся Гончара (бывшей Чкалова).
От изначальной планировки почти ничего не осталось.
Она вернулась туда сразу после смерти бабушки и ровно 40 дней ничего не трогала, даже смоченные в мисочке бинты, откупоренные пузырьки с лекарствами и чашку со скукоженной лимонной долькой, что осталась стоять возле раковины, скорее всего после соседки, ухаживавшей за бабушкой. Странно, но именно 40 дней потребовалось и для того, чтобы окончательно исчезли с Галиного лица следы синяков. Сказав, что уходит, и что уходит одна, она потом молча терпела минут 20, пока муж её молча бил. Это была такая её откупная и единственный раз, когда он поднял на неё руку. Они, на самом деле понимали друг друга без слов, и утром, когда он ещё спал, а её лицо распухло и один глаз заплыл, Галя навсегда вернулась домой. Сестра к тому времени получила собственное жилье и на бабушкину кваритру (которую ненавидела до тошноты) не претендовала. Она же организовала тихую кремацию и похороны, на которых была, кажется вообще одна, так как Гале нельзя было в таком виде появляться на улице.
В квартире были огромные подоконники с потрескавшейся краской, тихий сырой коридорище, упирающийся в пыльное солнечное пятно на косой двери с писающем мальчиком на пластмассовом барельефе, а из-за этой двери доносилось бесконечное унылое журчание. А еще, конечно, был этот грустный затхлый запах одинокого старого человека, кровать с серой простыней, вроде свежей, но все равно в пятнах, расползшаяся наволочка, обнажившая темный атлас плоской, как блин, подушки. У кровати столик на трех ножках и лекарства в пакетиках. Окно за кривенькой шторой в квадраты, на провисшем алюминиевом карнизе.
Комнаты было три.
Галина расчистила, как могла, самую маленькую, бывшую свою комнату - узкую как пенал, обращенную во двор, потому всегда прохладную и темную. Утром на 41-е сутки после бабушкиной смерти, не обнаружив на лице даже намёка на зеленовато-желтое пятно, Галя стала всё выбрасывать.
Это было дикое зрелище: на мусорнике, поверх каких-то кульков из кладовки, заботливо перевязанных разноцветными тряпочками, лежал бабушкин фен, который так ценился и стоил дорого, зеленый пылесос и две щетки к нему, какие-то шкатулки с девицами в кокошниках и с коромыслами, с которых столько раз она вытирала пыль в детстве. Одежда, в которой бабушка приходила за ней в школу - каракулевая шубка с пуговицами в форме черепашьего панциря, переложенные льняными тряпочками соболиные воротнички. Будто бы вся ее жизнь валялась тут, выпотрошенная из уютных домашних потемок на непривычно яркое солнце во дворе. В мусорные баки все не влезало и Галя по утрам нетерпеливо выглядывала в окно, проверить, не приезжал ли еще мусоровоз чтобы продолжить освобождение квартиры. С каждой выброшенной вещью на душе становилось все радостней. Некоторые предметы растаскивали за считанные минуты: например четыре телевизора, по которым тоже было удобно вспоминать этапы ее детства. Первый, черно-белый, показывал олимпиаду 1980 года, Галя тогда училась в первом классе и бабушка сказала что "представляете, как бы это все смотрелось в цвете". Второй телевизор, цветной "электрон", дали папе спустя несколько лет. В отличии от "берёзки" у него были кнопки, а не ручка для переключения каналов. Этот телевизор стоял в отцовской комнате, и никто его почему-то не смотрел. Второй "электрон" был такой же как и папин, и предназначался для бабушки лично, но она его тоже почему-то не смотрела, из каких-то сложных принципов, тогда же, кстати, и умерла мама. И только четвёртый телевизор, маленький современный "грюндиг", бабушка иногда включала, обиженно хмыкая с пультом в вытянутой руке, вроде как принимая, от безысходности, подарок старшей внучки.
Кое-что Галя все-таки продала. К ней приходили дельцы с Сенного рынка и уносили разнообразный фарфор, хрусталь, столовое серебро, несколько картин, подаренных папе, пластинки и подшивки журналов "Новый Мир" и "Роман-Газета", которые собирались много лет и кособокими стопками, перевязанные бечевкой, пылились на антресолях. Подходили и странные личности, настойчиво интересовавшиеся покупкой квартиры, но Галя была непреклонна, на выгодный размен с доплатой не соглашалась, хотя несколько лет прожила в голых стенах и спала на матрасе, который купила на вырученные от бабушкиных сокровищ деньги.
Получив диплом художника-оформителя, она устроилась в небольшое издательство, специализирующееся на религиозной литературе. Там крутились какие-то бешенные деньги и вот-вот готовились обрушится на всех сотрудников золотым дождем (под видом пожертвований и благотворительности батюшки с дьячками тащили из Германии, не растамаживая, новые телевизоры, микровлоновые печи и прочую бытовую технику), но однажды её переманили в другое издательство, занимающееся больше рекламой и обещаюдее солидные перспективы в профессиональном плане, и наконец, четыре года назад, в 29 лет она стала креативным директором и получала баснословную, даже для столицы, зарплату с четырьмя нолями в гривневом эквиваленте. Конечно, не обошлось без определённого рода связей: Галина проходила собеседование в крупную, (она даже сама не представляла, какую крупную) международную компанию на должность всего лишь помощника дизайнера. Ее, бы, конечно, не взяли даже туда, если бы один известный в то время бизнесмен не приехал в тот день в кадровое агентство, чтобы посмотреть на их офис и убедиться в том, что непривычное по тем временам слово "рекрутинг" не несет в себе сумасбродного душка пирамид, лохотронов и прочих обманов, который все еще витал вокруг зарождающегося украинского бизнеса.
Собеседование происходило в большой комнате, а крупный бизнесмен выходил из кабинета директора и сразу заметил Белоснежку. Она чем-то напоминала актрис довоенного кино - белая, будто густо напыления японской пудрой из ракушек кожа, густые черные волосы, прямые у корней и приподнятые крупной волной у плеч, высокий, немного выпуклый лоб, яркие карие глаза и губы, тоже очень яркие. Она сидела вся напряженная, на юбке сбоку был разрез и в нем виднелась прекрасная нога в черном чулке. И туфли, конечно, на высоком лакированном каблуке.
Большой начальник шепнул потом кому надо, и Галина буквально через неделю поехала с ним в уютный пансионат под Киевом, будучи уже официально зачисленным, без испытательного срока, сотрудником замечательной компании с кондиционированным офисом и корпоративными обедами.
Так комфортно и со вкусом проходил второй этап её жизни.
Конечно, Большой Начальник был женат, хранил верность семейным традициям и выдумывал новые - так уже несколько лет они с двумя детьми на Новый Год отправлялись не в Куршевель, а в Доминиканскую Республику и раз в месяц ходили в церковь и даже причащались. А Галина быстро поняла всю ценность своих появлений оветрайм прямо у него в кабинете в черном кружевном комбидресе, потом даже с плеткой. Он рыдал как дитя, а она не спрашивала ничего лишнего, в эти моменты у нее в душе трещал искрами клетчатый плед, но было всегда по-особому надменно радостно. И еще она, конечно, никогда не звонила ему первой. Еще была странная история с его приятелем. Они, кажется, знали друг о друге и, возможно, на дружественных встречах в сауне даже обсуждали ее. Но когда Галина уволилась и стала работать в другом месте (и даже за большую зарплату) отношения с Большим Начальником выровнялись, а приятеля забыли.
Третий этап начался ранней весной 2005 года.
Она лежала на полу у себя в гостиной и сжимала в объятиях маленького Максимку.
Утром ничто не предвещало беды. Получив неприятную новость в пятницу, она договорилась на понедельник с одним из знакомых врачей. Она была сильной современной женщиной, жила по расписанию в соответствии с агендой на палмтопе, и семьи там не было ближайший год так точно. У неё было все хорошо. Конный клуб раз в неделю, фиттнесс - два раза, косметолог и все такое - как надо, как у современных женщин. Были прекрасные душевные друзья, были друзья за границей с домом на Кипре, был Коля. И были просто любовники. Редкостные мерзавцы, по большому счету, но с ними было интересно играть, собственно, в этом и заключался основной смысл ее жизни: быть красивым хищным цветком и торжествующе скалиться на норовящих растоптать динозавров.
Конечно, когда случилась эта досадная нелепость (иначе не назовешь), она не говорила никому. Это было так же немыслимо, как постирать кому-то из них трусы или... или много чего, из той, другой жизни, не имеющей к их связи никакого отношения.
Сожаления тоже не было. Ни капельки. Ну, возможно что-то шустрое, непонятное такое, пробежало сквозь умиротворенные солнечные джунгли надвигающегося синтетического сна. Потом был удивительный душевный подъем - настолько все легко и быстро кончилось. И впереди еще был целый день. В магазине, конечно, стало плохо, что-то придавило и тянуло, вытягивало, высасывало, в голове туман. Как будто снизу живота, в полость как у выпотрошенной курицы, поместили перевернутую пустую стеклянную банку. Но была и прежняя жизнь. Будто разошлись круги на воде и снова воцарилась зеркальная гладь - идеальный макияж, капелька духов, свежая шелковая рубашка, приятное ощущение двух золотых браслетов на запястье и кожаные туфли на плоской подошве, строгие и дорогие.
С первой большой зарплаты она поменяла в квартире окна. Потом была тотальная перепланировка: все три комнаты и даже кухня, и даже санузел стали одним большим пространством. Этот дом родился в её воображении еще в школе, когда засыпая на узком диванчике с письменным столом в изголовье и зеленым пылесосом в ногах, она мечтала как тут всё могло бы быть, будь ее воля. Вместо длинного коридора была теперь сразу комната, огромная, вся какая-то бело-кремово-прохладная. Солнечное пятно разместилось теперь на ромбовидном подиуме. На нем стояла антикварная, из темно-вишневого лакированного дерева кровать под белым шифоновым балдахином, а вокруг кадки с искусственными цветами. Светлые длинные половицы вскрыты лаком. Как на корабле. Как под старину. Как в балетном классе, разместившемся во французском особнячке. Окна такие же высокие и глубокие, как раньше, на широченных подоконниках стоят керамические миски с камнями и свечками. Кухня стала еще меньше и находится как бы в нише, у входной двери, где была раньше кладовая. Сортир теперь разместился за дверью из тяжелого темного дерева и мутного алого стекла. А вот ванна стоит прямо в комнате, в легком аппендиксе, удачно образованном архитектурой дома; деревянный пол неровной дугой переходит в терракотовую мелкую плиточку (каррибская мозаика), там же стоит корзинка с пледами, плетеный сундук с чистым бельем, белая высокая ваза с сухим тростником. И две шторки - белая матовая и красный шифон. Душевой кабинки нет, это очень неудобно, но с ней тоже нельзя, потому что все испортится. Возле ванны светлое округлое кресло и белое вязаное покрывало брошено сверху будто случайно. Крошечный балкончик с кованными позеленевшими от времени перилами пока не обжили, летом надо будет поставить много-много горшков с цветами, и не пластмассовых, Боже упаси, а настоящую керамику.
Словом, новый дом был грандиозен.
Проснулась она только к вечеру, когда холодное весеннее солнце окрасило стены в огнисто-рыжий и было уже почти темно.
Отодвинув Максимку, расхристанная, в перекрутившейся юбке пошла за телефоном, пока ждала, чтобы взяли трубку, набрала в стакан воды, прямо из-под крана (в кулере кончилась), и жадно пила, большими глотками. Там, наконец, ответили, а она чуть не подавилась, потому что спешила.
- Коленька, приедь, мне очень плохо.
Вообще-то Коля не мог приехать, потому что был уже дома и в редкий момент семейного единения кормил с ложечки своего 9-месячного сына, а по понедельникам сервера никогда не ломались.
- Да ты что... - передав ложку жене, и вытирая руки полотенцем, он вышел в коридор, - ты уверена? То есть все серваки лежат? А v1 ты пробовала пинговать? Что, не пингуются все четыре? Странно...
И потом, возвращаясь в кухню, с лицом загоревшимся румянцем и глазами полными азарта и решимости:
- Ну ладно, придется на площадку ехать, давай, пока.
Коля вообще-то любил Галину как друга, и она тоже любила его как друга и их служебный роман, возникший буквально с первого дня её прихода на новую работу, был просто следствием этой прекрасной, чистой дружбы, не имевшей ровным счета никакого эффекта на Колину семейную жизнь. Когда у него родился сын, Галя была искренне счастлива и помимо основного, корпоративного, подарка потом отдельно притащила несколько кульков с папмерсами, пеленками и прочей дребеденью. Ей было, если честно, немного жалко Кольку и все эти детские причиндалы будили в ней весёлое отвращение.
Она встретила его в черной шелковой тунике, с таким большим вырезом, что будто случайно обнажалось плечо и в просторных черных брюках, в которых ходила на занятия йогой. Зажгла, как обычно, свечи, на низкий мраморный столик поставила бутылку вина и деревянную дощечку с нарезанным мелкими квадратиками сыром.
Коля, как молодой отец и все-таки большой любитель маленьких детей, тут же заметил Максимку. Целуя Галину, аж просиял, глядя на диван в гостиной:
-Ух ты, а это кто такой?
Потом, в течении этого красивого тихого вечера, он несколько раз возвращался к Максимке, отмечая какой он все-таки славный и как замечательны все дети без исключения. Он сидел на диване, а Галя на полу и потом с удовольствием устранив тунику со второго плеча, массировал ей верхние отделы позвоночника. Потом она пила коньяк (не вино) и плакала, а он с балкона звонил домой и говорил, что будет только утром, потому что "разрыв на трассе, не могу уйти пока все там не поднимут".
Коробка с серверами находилась не в офисе, а "на площадке", где не было прямого городского номера, к тому же там действительно периодически, где-то раз в три месяца, происходили разнообразные неприятности и все они - Галя, Коля и Колина жена были совершенно спокойны.
Он говорил Гале, чтобы не пила много, что завтра на работу, и что от коньяка ничего хорошего с ней не будет. А она сидела на полу, в черных шелковых шароварах, и кончиком пальцев на ноге (темно-бордовый педикюр) теребила приподнявшуюся штанину его брюк, хихикая и прижимая к щеке большую коньячную рюмку.
Потом Коля хотел чисто по-дружески отнести её на кровать, укрыть пледами из плетёной корзинки и потом пешком пойти домой - свежий воздух и прогулка как раз выветрят достаточно алкоголя, чтобы сослаться при возможных вопросах на пиво, которое он и так часто пил, а особенно если нужно было задерживаться по своим админским делам.
Но в момент перекладывания Галины на кровать, произошла заминка и она, обмякшая, томная, сладкая, вдруг проявила неожиданную прыткость, увертеться от которой у Коли не было никаких шансов и всё закончилось тем, что, собственно, не происходило у них ни разу. В своих офисных шалостях они позволяли друг другу очень много, был даже будоражащий инцидент когда заляпались Колины штаны и пришлось боком-боком бежать в коридор к кофейному автомату и зажав ему рот рукой вылить горячущий "капучино" дабы замаскировать следы преступления.
Он был младше Галины почти на 8 лет и в общем-то, в некоторых вопросах оставался ребенком.
Утром Коля проснулся от какого-то противного липкого чувства. Мутно болела голова и хотелось пить. Его лицо и руки были вымазаны в чём-то, и первой мыслью было, что его стошнило прямо в постель. Он открыл глаза, пытаясь собраться с мыслями и сопоставить удачный вечерний экспромт в гостях у милой сотрудницы с этим беспорядком. В квартире стоял полумрак. Из-за кремовых портьер выглядывал кусочек бледного рассветного неба. Пахло чужим жильем. На огромной кровати, среди смятых льняных простыней лежала женщина. Галя. Колина голова находилась примерно на уровне ее бедер. Но главное было не это. А то, что все - простыни, одеяло, подушки, его джинсы, нога в густых черных волосах и видимый кусочек ковра под кроватью, и сам он, в задравшемся до шеи реглане, господи, все было в крови!
2.
Во время недолгой моды на post-soviet, как раз перед миллениумом, канадец Юрген, заподозривший у себя украинские корни, подружился в Киеве с несколькими интеллигентными предприимчивыми людьми, начинающими миллионерами, и быстро организовал бизнес. То ли агентство недвижимости, то ли перевалочную базу для заокеанских соотечественников, потерпевших неудачу в Росси. Почти все отношения базировались на дружественных и родственных связях. Дела шли большей частью неважно, но об этом не было принято говорить
Вика работала там секретарем уже два года. У них был один главный директор, гражданин другой страны, появляющийся в офисе в лучшем случае раз в году и супружеская пара - исполнительные директора, плюс четыре брокера, которые работали в основном из дома и не на них одних, еще были приходящие два раза в месяц юрист и бухгалтерша, тоже чьи-то родственники. Словом, коллектив был совсем маленький, офис находился в одной из квартир, причем там иногда тоже жили. Когда бухгалтерша должна была рожать, то Вика сдавала за нее отчет в налоговой. Был последний день, лето, как раз перед отпусками, и, как водится, очередь на много часов. Очередь была жизнерадостной, все прониклись духом альтруизма и взаимопомощи. Там Вика познакомилась с девушкой, с которой они потом даже пару месяцев снимали комнату, а та ее познакомила с Кириллом.
Эта встреча стала во многом судьбоносной для Вики, так как ей исполнялся 21 год, заканчивался пятый курс сельскохозяйственной академии, где она училась по специальности "менеджмент и право" и было совершенно неясно, как жить дальше в ставшей такой родной и любимой столице.
Вика была родом из города Измаила, в Одесской области. Почти на границе с Румынией и Молдовой, в жаркой, хмельной Бессарабии. Там было очень хорошо. Особенно летом. Родители жили в большом частном доме, мама была не последним человеком на местной станции переливания крови, у отца была своя автомастерская, словом - деньги водились. Родители даже жалели, что определили дочь сгоряча в непрестижный ВУЗ, но Вика тогда умудрилась поступить сама, училась на бюджете и деньги вроде как и вовсе не потребовались.
По мере того, как приближалась сдача диплома, будущее их дочери казалось всем совершенно определённым и спокойным - она без труда найдет себе место в Киеве, где с её образованием, плюс опытом работы смогут платить достаточно денег, чтобы безбедно жить и даже (были и такие надежды) откладывать на собственную квартиру. Но, несмотря на рассылаемые резюме, Вику брать на какие-то более ответственные, нескретарские должности никто не хотел, и все предлагали зарплату примерно в тех же скромных рамках, что получала она теперь.
Снимать жилье становилось все накладнее. Благодаря своей работе, Вика как-то обнаружила на Борщаговке, недалеко от то Большой Кольцевой дороги, прекрасные апартаменты, где раньше размещалась детская комната милиции. На квартиру не было каких-то документов, но сильно пьющий дед, живший там, с удовольствием её сдавал шестерым девушкам. Туда периодически приходили с проверками, и тогда девушки выносили все свои сумки на технический этаж, за лифтовое машинное отделение, но всё равно деда кто-то заложил, и квартиру однажды опечатали.
В институте она перевелась на заочный, и претендовать на место в общаге уже не могла.
Словом, появление Кири было как нельзя кстати.
Киря был на год старше Вики и работал курьером в одной крупной фармацевтической компании. Он жил с мамой, бабушкой и иногда тетей Валей из Каховки на самой окраине левобережного массива Троещина. Его дом стоял на углу микрорайона, с двух сторон оточенный песчаным пустырем, который ранними зимними вечерами казался страшной неподельной тьмой и если прищуриться, вдыхая обжигающий морозный ветер, то казалось, что там где-то плещется суровое северное море. Там был изумительно свежий воздух, как за городом, тишина и даже, говорят, тут иногда летали совы.
16-этажная панельная "свечка", была хоть и сравнительно новой, но уже вся в каких-то потёках. Парадное было гадким, лифты уже с пожженными и облепленными жвачками кнопками, со свастикой на потолке, а на лестнице хлопали от сквозняка кривые двери.
Кирин рабочий день кончался в 18-00, а Викин на час позже и он как раз успевал приехать к ней в цетр, на Прорезную улицу, чтобы вместе потом вернуться домой.
В метро, как всякие нормальные парочки, они жарко обнимались, и иногда их сердца будто уютно ёжились от того, какой страшной вырисовывалась перспектива если бы они друг друга никогда не встретили. Киря по утрам иногда говорил ей, что уже скучает, впереди десять часов разлуки, а Вика сладко вздыхала и молча гладила его по среднему и безымянному пальцу.
На "Петровке" они выстаивали огромную очередь на маршрутку, потом ехали на конечную остановку и долго шли до дома.
В общем коридоре на 10-м этаже, где жил Киря, света не было. Нервно вздрагивала, трепыхаясь, гудящая синяя газовая лампа у лифта, а дверь Кириной квартиры полностью скрывалась во мраке.
Он никогда не пользовался ключом или звонком. Как маленький ребенок он быстро-быстро дергал дверную ручку и несколько раз несильно колотил ногой.
Вика цеплялась за его рукав и готовилась прошипеть что-то дисциплинирующее, но никогда не успевала, потому что дверь открывалась и их встречала Киринна бабушка - неожиданно прыткая для своих лет.
Она молча открывала дверь и смотрела на них с совершенно безучастным видом. Киря наклонялся к ней и через порог целовал, гаркнув: "Здоров, бабуля!". Тут она понимала, кто это пришел и,улыбаясь, часто кивала головой, продолжая неловко топтаться у них на пути.
Пока Вика раздевалась, Киря бежал на кухню с жизнерадостным кличем: "Ма, а что на ужин?".
Киря появился на свет в результате кратковременного солнечного романа, когда еще были открыты для туризма Гагры и Пицунда, существовали профсоюзные путевки и не было никаких границ с Россией. Отца он никогда не видел, отчество дали по дедушке. Бабушка, потерявшая за войну мужа и двоих старших детей, окружала их с мамой трепетной, категоричной, полоумной какой-то любовью. Годы ее не брали - хоть и сгорбленная, плохо слышащая, она таскала с базара какие-то сумки, варила супы и рагу, которые ели мало и неохотно, а совсем ранним утром ходила за два квартала к машине, что привозила молоко, специально для Кири, как будто он был еще маленьким, а молоко в машине - полезнее магазинного.
Посторонних мужчин в доме не водилось. Когда-то давно возникали истерические скоротечные романы, но все оборвалось раз и навсегда когда праздновали День Победы. Бабушка спала на кухне, а появившийся в дверном проеме 8-летний Киря скорчил страшную гримасу и занюнил, увидев, как какой-то усатый дядька спешно отворачивается от растрепанной, неприятно и непривычно румяной мамы и она, совершенно чужая, совсем уже ему не принадлежащая, совсем не мамским своим голосом порывисто сказала: "Иди, иди спать, сыночка, я сейчас". И из-под нарядной блузки, теперь расхристанной, перекрученной, виднелся бюстгальтер.
Он скулил сквозь зубы, как звереныш, обливался потом и сучил ногами, стукаясь о спинку кровати. Всю ночь мама сидела рядом, гладила его пушистые черное волосы, мягкое влажное от слез ушко и была виновата... бесконечно виновата... Бабушке тоже было плохо, она ведь не знала, что кто-то из гостей останется - её, получается, обманули.
А вот Викиного появления, как это ни парадоксально, ждали все 22 года. Готовились к нему. И прореагировали совсем не так, как должны были, а встретили с любовью и бесконечным радушием. Приняли, как родную. Ведь это Кирин выбор. И ей было негде жить, и встречались они тут, дома, он никуда не уходил. Она была приветливая, скромная, совершенно никак не вмешивалась, хотя и не помогла тоже, но Бог с ней. Подруг у нее не было, что тоже хорошо, потому что они с Кирей моментально стали одним целым, были все время вместе и все время дома. И вообще-то, тогда еще, все, конечно, хотели девочку.
День заканчивался в узенькой Кириной кровати, где вдвоем можно было лежать только на боку, и не возникало необходимости в еще одной подушке. На шкафу стенки "юность" висел постер с каким-то спортсменом в синих трусах, он махал своей широкой ручищей, словно олицетворяя ушедшее кирино детство.
Он привел ее к себе домой во время летних каникул. Мама с бабушкой поехали пожить на месяц к тете Вале в Каховку, оставив Кире битком набитый холодильник, а так же соседскую пуделиху Жулю. Идея с собакой была гениальной в своем тихом коварстве - имея существо, нуждающееся в выгуливании, Киря не мог пропадать после работы и ночевать вне дома. Жулины хозяева приезжали с дачи раз в неделю и обязательно заходили в гости, принося собачью еду и украдкой осматривая квартиру.
Сообщенная ими новость о "какой-то блондинке", выгуливавшей Жулю, оформлялась как тяжелое и горькое известие, но женщины восприняли эту новость по-своему. Мудрая бабушка заметила, что раз девушка выгуливает Жулю, то это говорит о том, что это хорошая, трудолюбивая девушка, не боящаяся делить с Кирей его заботы. Разведка так же доложила следующее - рост примерно 1.65 волосы до плеч, прямые, натуральный блондин, потому что брови светлые, косметикой не пользуется, лицо "простое, но вообще симпатичное", стройная, даже, скорее худая, одета скромно. Вечером приходят домой вместе, собаку гуляют тоже часто вместе, на пустыре, иногда покупают по бутылке пива. Курят.
Им действительно было хорошо тем летом. По выходным они ехали в Гидропарк, где брали на день лодку или водный велосипед и отправлялись на какой-нибудь из тихих речных островков, где белый песок жег ноги и пряно пахло тополями. В тени кружилась голова от жары и любви, песок прилипал к телу и мокрым плавкам, а губы друг друга были прохладными и гладкими, как леденцы.
Когда погода немного испортилась, они посвятили два дня киевским музеям и уже под вечер, в воскресенье, пришли на Андреевский спуск, а там на гитаре играл какой-то парень, и они сидели среди других парочек, Киря положил голову Вике на колени и она тихонько гладила его, заплетая густые короткие черные волосы в мелкие косички. И это был один из самых счастливых дней в ее жизни. На лоточке с сувенирами, оберегами и глиняными поделками они на последние деньги купили два металлических колечка и носили их, не снимая.
Когда приехали мама с бабушкой, они настолько проросли друг в друга, что ни у кого и мыслей не возникло как-то комментировать Викино ненавязчивое переселение. На 4 выходных дня в конце августа они ездили в Измаил и Кирю там тоже очень хорошо приняли. Правда папа сказал, что он какой-то "инфантильный" и "тебе бы мужика настоящего", но Вика закатывала глаза и изо всех сил боролась с соблазном, чтобы не бросить в папу чем-то тяжелым. Папа был большим, мускулистым, играл на гитаре, любил Высоцкого и, конечно, Киря ему не очень понравился. Хотя, трудно себе представить каким должен был быть тот, кто был бы по-настоящему достоин его единственной дочери.
Новый Год встречали в поезде. Это было очень романтично. Успев посидеть немного за праздничным столом в Киеве, они отправились на вокзал. За окнами мягко тепились тусклые огни и валил снег - сказочный, голубоватый. В вагоне было тепло и малолюдно - целое купе принадлежало им одним.
Первого января они полдня бродили по Одессе. Грелись в кафешках и магазинах. Вика потеряла где-то перчатки и Киря дышал на ее руки, покусывая каждый пальчик, а потом прятал к себе в карман. Город был пустым и Потемкинская лестница, спускающаяся к мор. порту принадлежала им одним.
В конце января Киря нанес Викиной родне сокрушительный двойной удар - поздравил папу с Днем Рождения Владимира Высоцкого и через два дня потенциальную тёщу с ее собственным юбилеем. В ближайшие выходные они приехали с Викой в Измаил, всего на один день, и Кирю приняли более душевно.
Ранней весной 2005 года их отношения переживали определённый кризис, так как Киря полюбил вечерами смотреть "прикольные боевички" и Вика тогда скиталась по его комнате томимая всякими жаркими предчувствиями, перечитывая женские журнальчики или, того хуже - пёстрые женские романы, все в сердечках, дворцах, разбитых бокалах и катящихся прочь обручальных кольцах, покупаемыхтётей Валей. А из соседней комнаты, где стоял телевизор, слышался визг тормозов, выстрелы, музыка и козлячий Кирин смех: восторженный и искренний, как у ребёнка.
Лучшим Кириным другом был Дажедэн. Дело в том, что Киря всегда льнул к большим грубоватым мальчикам, в школе был чем-то вроде придворного шута и "подай-принеси" у самого главного хулигана по имени Цыбуля. За деньги на школьные завтраки, новые пеналы, кеды, курточки и массу предоставленных услуг, Киря к выпускному классу был допущен в самый интимный, закрытый круг хулиганских друзей и был, в общем-то несказанно крут.
С институтской поры появился Дажедэн. Он был бычковат, нагловат, но считал Кирю своим лучшим другом. Они одевались в одинаковые светло-голубые джинсы, черные кожаные остроносые туфли, белые обтягивающие футболки, короткие черные дутые куртки и именно благодаря ему, а не Цыбуле, Киря в 17 лет познал впервые женщину. После этого яркого события, произошедшего в каких-то взрослых гостях, Дажедэн стал чем-то вроде бога.
Жил он тоже тут, на Троещине, в более цивилизованной её части, рядом с супермаркетом "Билла", идти от Кири минут 10. Именно благодаря этому удачному расположению, Вика полюбила бывать у Дажедэна, так как ей нравились большие супермаркеты и особый йогурт "Холландия" с яблоком и корицей, который почему-то больше нигде не продавали. Пока мальчишки курили и говорили на свои, не для женских ушей предназначенные темы (Киря млел), Вика смотрела один из кабельных каналов, которого не было у них дома, и ела свой йогурт. У семьи Приходько была шикарная дорого обставленная трехкомнатная квартира. Кухня была "интерстиль" о чем все время говорила мама Дажедэна, и Вика, как работник агентства по недвижимости одобрительно кивала. В гостиной висели бордовые портьеры с ламбрекенами и много-много тюля. Особенная советская традиция максимально запаковывать окна, видать идущая еще с тех пор, когда нужно было прятаться и шифроваться. Был шикарный кожаный диван нежно-салатового цвета, круглый пушистый ковёр с цветами, люстра в хрустальных висюльках и овальный стеклянный столик с ножкой в виде медной русалки.
При знакомстве Дажедэн ей не понравился. Почему-то подобный тип молодых людей - спортивного телосложения, с белобрысым "бобриком", наглый и грубый, испытывал к ней всегда особую симпатию, а Вика больше тянулась к романтичным астеническим юношам вроде Кири. Дажедэн, не стесняясь, осмотрел ее с головы до пят и одобрительно подмигнул, потом, даже не извинившись, увлек Кирю на мужскую беседу, и из кухни долетало его веселое похохатывание. Киря вышел радостный, слегка покрасневший, и тут же полез демонстративно обнимать Вику, неумело и слюняво целуя в шею, чтобы так сказать на деле доказать правдивость своих слов и намерений.
Дажедэном Денис Приходько стал из-за того, что Киря, рассказывая о чем-то хорошем, достойном если не восхищения, то по крайней мере упоминания, не забывал уточнить, что даже Дэн оценил бы это нечто по достоинству. И еще - он был именно Дэн, говорить Денис было нельзя, он не любил, когда его так называли.
И вот в марте 2005 два или даже три дня Киря ходил сам не свой, странно улыбался и все распространял вокруг себя ореолы некой тайны, величайшей, совершеннейшей тайны, приблизить всех к которой он намеревался в скором времени.
Вика и Кирина мама за ужином как-то не выдержали и стали почти орать, на что Киря обиделся, потом растерялся как ребенок, и жуя варенички с творогом, словно взвешивал, настолько ли велика Тайна теперь, или же необходимая для внушительности пауза уже выдержана и можно торжественно срывать полог.
Подчеркнуто спокойно заварив себе чай, Киря сделал осторожный глоток, немного обжегся, сказал "мда-м..." и вынув изо рта чаинку, прилепил ее к чашке, потом обвел взглядом присутствующих за столом и торжественно произнес:
- ДЭН ЖЕНИТСЯ!
Кирина мама, не любившая Дажедэна, закатила глаза и вздохнула. Вика, жуя, спросила:
-На Наташке что ли?
Киря молчал, пристально переводя взгляд с мамы на Вику, выдерживая необходимую паузу.
- Сына, ты чего? Возьми еще вареников, ты так мало поел сегодня.
- Не, ну Дэн женится. Дэн, мама! Дэн женится, вы что, с ума сошли?
Мама язвительно улыбаясь встала, бормоча что-то себе под нос, а Вика продолжала колупаться в тарелке:
- Ну и что, чего ты нервничаешь?
- Ну, вы что, обалдели в самом деле? - он схватился за голову и перевернул викину чашку с чаем.
Мама тут же подскочила с тряпкой и пробурчала под нос, проворно вытирая лужу и не давая ей стечь на пол:
- Ну и хорошо, ну и молодец, Денис, образумился.
- Да ну вас, блин!
Он резко встал, по-мужски, как встал бы Дэн, и пошел к себе в комнату. Под столом остался его тапочек со стоптанным задником. Чай таки пролился на пол и мама полезла туда вытирать.
- Что это с ним? - спросила Вика.
- Переживает, - мама саркастически засмеялась, как мудрый педагог, который всех видит насквозь, - хотя и впрямь неожиданно... что это с ним случилось?
Киря, слушавший все это время в коридоре облегченно вздохнул и как ни в чем ни бывало, вернулся на кухню, прогнал маму из-под стола и подчеркнуто старательно, самодовольно улыбаясь, принялся вытирать пол.
Поздней ночью, когда в 16-этажном доме напротив зажженными оставалось не больше 5 окон, а на улице стояла гробовая тишина, на узкой Кириной постели началась привычная незамысловатая возня. Уютно поскрипывая, они двигались навстречу своему скромному наслаждению, ежесекундно помня о тонкости панельных стен и об обилии неспящих родственников и соседей за каждой из них.
Старенькое байковое одеяльце в ситцевом пододеяльнике начало съезжать с худой Кириной спины, а скрип кровати из детского гарнитура "юность" становился все более жизнерадостным. Вика едва слышно постанывала, осторожно, почти робко двигаясь в такт его бодрым, ритмичным, почти танцующим рывкам.
Внезапно откуда-то снизу раздался угрожающий скрип. Киря замер на мгновение и потом, закинув Викины ноги себе на плечи, совершил одно единственное, торжествующе поступательное движение, и в этот момент с диким грохотом их кровать провалилась куда-то в пыльную темноту.
Буквально через мгновение, дверь Кириной комнаты распахнулась, зажегся свет и на пороге стояли все - Кирина мама, бабушка, тетя Валя из Каховки и кот Маркиз, который через балкон пришел от соседей и последний месяц жил у Кири под ванной. Вика судорожно пыталась замотаться простыней, а Киря, прикрывшись подушкой громко смеялся.
- Господи, что тут случилось?
- У нас провалилась кровать. Мы спали уже, и тут вот...
- Болты, на которых крепится матрас и это, как его, днище, там наверное отломались, надо что-то под низ положить.
- Ой, провалились... ну хоть все целы?
- Так, женщины, ну-ка все быстро отвернулись! - крикнул веселый Киря, готовясь выбраться из провалившейся кровати где он сидел как в ящике, весело болтая худыми волосатыми ногами.
Когда он оделся, покидать комнату все равно никто не собирался. Выстроившись амфитеатром, все семейство с любопытством смотрело на их развороченную постель.
- Ну ладно, давайте спать, мы тут сами справимся, - сказала Вика.
- Э нет, идите чай попейте, а мы вам поможем.
С небывалым энтузиазмом мама с тетей Валей принялись разбирать завалы, а бабушка убежала на кухню за веником. Когда матрас поставили вертикально, то всеобщему обозрению открылось пыльное подкроватное пространство и пара использованных презервативов, которые за неимением других, белее цивилизованных мест, отправлялись в щель между матрасом и батареей. Вика зажмурилась. Кирина мама замерла на мгновение, не зная, как себя вести, и показывать ли, что она заметила. Кирина бабушка, тем временем, пришла с лохматым веником и совком и деловито принялась подметать мусор и пыль, собравшиеся за многие годы исправной службы Кириной кровати. Закатив глаза, Вика вышла из комнаты, накинув поверх тоги из простыни свой махровый халат.
- Не, ну ты прикалываешь, даже Дэн женится! - сказал Киря, жизнерадостно ковыряясь в холодильнике.
- А когда?
- Да, ну, бандит, не мог раньше сказать, тянул до последнего, в эту субботу, прикалываешь?
- Прикалываю, - мрачно ответила Вика.
Кроме кухни "Интерстиль" у Приходьков еще была машина, "Пежо-907" и они частенько всем семейством ездили куда-нибудь за город, с едой и музыкой. Зимой они с главой семейства отправлялись кататься на лыжах в Карпаты или Словакию и еще, когда у старшего брата было время, просто выбирались глубокой ночью колесить по пустому пьяному городу, глазея на уличных девиц и огнистые пейзажи.
У Дажедэна было много девушек. Казалось, что он через чур сильно старается держать марку и бросал их, порой, против своего же желания. Просто что бы иметь алиби "сильного свободного мужчины". Он умел ухаживать, в отличии от Кири, мог долго и красиво разговаривать, к тому же умудрялся пару раз в месяц выпросить ключи от квартиры старшего брата, иногда даже на ночь. Еще он любил игнорировать девушку буквально на следующий день после свидания (так было в институте) или демонстративно флиртовать с ее подругой.
Именно так состоялось его знакомство с Наташей, ставшее для них обоих роковым. Вечер в Серёжкиной квартире, как всегда, закончился в постели. Следующий вечер прошел там же - брат был в отпуске. Потом был еще один вечер... до самого утра. Потом был тихий, тенистый, обрызганный росой и звенящий соловьями пансионат за городом. Потом была тоненькая золотая цепочка. Потом была неделя разлуки и новая, пугающе сладостная боль любви. Жар и истома, телефонная трубка и бессонница: "Мама, меня ни для кого нету. Только для Наташи".
И все-таки эти два месяца они старались не афишировать свои отношения. Поход в ЗАГС был как таинство, как запретная калитка в саду райских наслаждений, это было откровение, слаще любых ласковых слов, упоительней любого нового интимного откровения. Им хотелось чего-то большего, за пределами обещаний, неторопливых влажных поцелуев и ежедневных милых подарочков.
За пять дней до свадьбы, Дажедэн сидел у себя дома на кухне и с удовольствием кушал мамины блинчики. Мама сидела за столом напротив, положив лицо на сцепленные в замок руки в кольцах и тихо, с некоторой мелодраматической неискренностью пилила его по поводу неожиданной свадьбы, его небоснованного сыновнего эгоизма и всего прочего. Ее тезисы как бы вращались по кругу, и дойдя до слов "ты же кровиночка моя, родная... ненаглядная...оо-о-о-ой..." резко поднимала голову и часто моргала, будто хотела чтобы сын не замечал ее слез. И потом, как бы спохватившись, говорила, что ей надоело (хотя на самом деле ничего не надоело) покрывать его и выслушивать "все эти звонки от девушек". Одна, ее зовут Маша, звонит уже вторую неделю подряд, разобрался бы он с ними...
Ой, горе горе... ой, сыночек ну как же ты так...
На следующий день, пока Дажедэн обедал в гостях у Наташи и ее родителей, в дверь Людмилы Ивановны позвонили. На пороге стояла девушка в шотландской юбочке, небольшого роста, с круглыми карими глазами, короткими каштановыми волосами, прихваченными пластмассовой голубой заколочкой. Девушку звали Маша и внутри Маши, свернувшись калачиком, сидел крошечный ребеночек - размером с гороховый стручок, однозначно незапланированная и совершенно никому не нужная дочка Дажедэна.
3.
В больнице Галину равнодушно и неспешно осмотрела высокая, с лошадиным лицом женщина. Сквозь старые окна светило ранее утреннее солнышко и стояла особенная умиротворенная золотистая тишина, прерываемая поклякиванием ведра где-то далеко в коридоре, шлепаньем тряпки и звонким, уверенным лязнганьем инструментов, что выверенными движениями летели в металлический лоток.
Коля сидел в своем "Ланосе" и с тоской думал об оставшейся дома пачке йогурта, о тостах, которые делала по утрам жена и о минералке в неработающем киоске напротив. Было противно. К роддому стали стекаться молодые мужчины в костюмах и при гаслтуках: заскакивали перед работой видать, и их у черного входа встречали заспанные беременные жены в халатах и домашних тапочках.
- Вот блин... - сказал Коля вслух и твёрдо решил больше с Галиной не общаться. Он тогда решил вообще ни с кем не общаться и в случае с поломанным сервером орать, чтобы отправили другого админа - неженатого и бездетного. А они с Галиной взрослые люди, в конце концов, можно все решить даже без долгих объяснений.
И хотя он вообще-то, не хотел уезжать и бросать дело на полпути, что-то такое двигало им, истерическое почти, что нога сама, ей-богу сама выжала сцепление, рука сама втыкнула заднюю передачу и все... и развернувшись, он мчался прочь с больничного двора с ужасом думая о своем сегодняшнем дне.
Установив, что у не совсем трезвой пациентки было произведено не далее как вчера прерывание беременности на сроке 6-7 недель, и часов 8 назад она, судя по всему, весьма активно жила половой жизнью, больничный персонал особой обходительности не проявлял. По таким приметам как эпилированная область промежности и свежий педикюр, они все же не смогли установить классовую принадлежность своей пациентки и были с ней подчеркнуто грубы, не рассчитывая ни на какое вознаграждение, возможное при аналогичных обстоятельствах. Галина, не совсем соображающая что с ней происходит, и не совсем вышедшая из утреннего алкогольного помутнения, теперь была на грани беспамятства в результате подскочившей температуры и нездоровой слабости. Живот просто болел немного, пульсировал не горячим, а наоборот - страшненьким таким тяжелым холодком. От потерянной крови кружилась голова и наверное просто не хватало энергии чтобы мысли совершали свою привычную циркуляцию по ленте Мёбиуса, идущей через оба полушария.
На нее орали какие-то тетки, и потом она села и хотела уйти, и из нее на коричневый кафель в белесых разводах капали черные тягучие капли, и она пыталась вытереть за собой упавшими трусами.
Потом снова орали тетки, Галина босиком и в черной тунике, обнажающей одно плечо сползала на пол, почти что улыбаясь. На мгновение все замолчали, где-то рядом вылили в раковину ведро с водой, золотистый солнечный луч высветил пылинки, повисшие в комнате.
Потом пришел молодой вежливый врач, свежий с утра, выспавшийся, полный сил и задора.
Пока пожилая санитарка заполняла многостраничную медицинскую карту для оформления в стационар, доктор улыбался Галине, с помощью злых тёток водруженной обратно на кресло и периодически склонялся над ней, почти над самым лицом, и что-то приговаривал, как делают над кроваткой сильно и страшно заболевшего малыша.
Когда все дружно вышли на улицу чтобы передать "мужу, то есть другу" список того, что потребуется при госпитализации, то обнаружили лишь пустынный больничный двор, карету скорой помощи, лужу и плавающий в ней окурок. Основная проблема заключалась в том, что документы, деньги и главное- мобильный телефон остались дома, а ключи от квартиры Коля увёз в Галиной куртке, упавшей на пол за пассажирским сидением в его "Ланосе".
Отойдя от наркоза, Галина обнаружила себя в той же черной тунике с голым плечом, на узкой кушетке с клеенкой без простыни. Полежать ей не дали и особо не церемонясь, посадили как манекен, так же, без штанов, а потом с тряпкой между ног отправили вон из манпуляционной. В глазах почернело, потом пожелтело и со вспышкой ослепительно белого ее вырвало куда-то на кушетку. Нянька-санитарка не обращала внимания и огрызалась на кого-то, кто орал ей что "Юрьич ругается, из операционной некуда везти" и ей самой: "сношаться могла, значит и это сможешь".
Путаясь в ногах друг друга, они прошли через синий тихий коридор с гигантской монстерой под белым в тюле окном.
В палате было шесть мест и все были заняты.
Прислонив Галину к стене, санитарка принялась орать на какую-то женщину, до сих пор не освободившую койку. Та долго шелестела кулечками, завинчивала крышки на каких-то баночках и двигалась добродушно и неспешно, как корова.
Постельное белье в это отделение нужно было приносить с собой и Галю положили пока просто на матрас, накрытый клеенкой. Панцирная кровать с фанерной спинкой скрипела и трещала, провиснув почти до пола рябой выпуклостью в мелкой пружинистой сетке.
Сознание к Гале вернулось ближе к вечеру и было в этот раз жарко и больно. Веки как-то странно ощущались - не как тяжелые, а наоборот - невесомые, неощутимые почти, так что сознательным усилием открывалась лишь тоненькая щелочка, сквозь которую виднелись расплывчатые очертания зарешеченного пыльного окна без занавески, прямо как тот призрак Генкиной гостинки из далекого прошлого. Она ощущала свой нос и нижнюю губу, будто они окаменели и будто удары сердца теперь стали слишком слабыми чтобы питать кровью лицо и вообще вся ее жизнь теплится где-то немного под веками, в горле, на кончике языка и наверное немного между внутренностей, которые виделись ей в том месте прозрачными и бледно-розовыми, а остальной массив ее тела был серым, сумеречным и холодным. Потом Галю рвало, прямо в подушку, и с каждым последним спазмом она будто теряла сознание. Время от времени рядом проплывала какая-то тень в докторской шапочке, но к Гале никто не подходил. С пугающей ясностью она видела ту мучительную грань между жизнью и смертью, это могильное устье, где гаснут все чувства, кроме притупленной боли, где растворяются все мысли в каком-то бредовом, невозможном спокойствии.
Будто откуда-то издалека до нее долетали непонятные звуки, похожие на крики. Иногда, неожиданно близко гремели металлом инструменты, были слышны шаги. Потом опять густой звон в ушах, тошнота и духота.
-У тебя родственники есть? - над ней нависло большое женское лицо. Соломенная челка выбилась из-под зеленоватой шапочки. На веснушчатой шее висела золотая цепочка.
- Или место работы, тут неразборчиво, - врачиха покопошилась для виду в медицинской карточке, - там надо лекарства купить, у нас нет. Кому-то есть позвонить?
Галя была теперь в бане. Это было где-то в России, скорее всего на севере, где-то почти в Карелии - только там небо бывает такого пронзительного голубого цвета, а трава такая зеленая, и вообще все такое насыщенное, контрастное. Баня - невысокий сруб с тяжелой деревянной дверью и рядом лавочка стоит, и совок и веник, а перед дверью коврик - отрез советской ковровой дорожки с незамысловатым орнаментом.
А за банькой сразу озеро.
Обнаженная, она вышла на берег. Комочки земли и сухие травинки прилипали к распаренной сморщенной ступне, застревали между пальцами (а вот и логотип для нового бренда косметической линии, что нужно сделать на этой неделе - белая-белая женская ножка, пальчики с прозрачным лаком, боже, белые такие, как из молока сделанные, и на среднем пальчике сидит бабочка. Неказистая такая, коричневая, но с очень необычным подробным графическим рисунком на крылышках). И вот Галина выходит из бани, и пряно, томно, так по-русски пахнет вечером, и озером, и вода недвижима, и темно-зеленые ели отражаются там, и темнеют там сверху наяву - такие ели, как зубчики старинного распахнутого чугунного утюга.
- Смотри, так вообще, ничего, видишь, ноги бритые, следит за собой, - сказала женщина с соседней койки.
- Да тут у наших почти все ноги бритые.
- Это там где на сохранении лежат - так ужас просто, там кущи, - (показывает подмышками) - там тоже кущи, ну и там тоже...
- А ты что, видела?
- Ну, видела... они там вообще... за собой не следят, ходят тошнить только.
- Ой, блииин, как меня тошнило. Месяц, блин, тошнило. Ну, просто спасу никакого. Я ж на кассе, в магазине работаю, так вот, не оставишь так, не уйдешь.
- А меня тоже так, слегка тошнило. Ну, я, как говорится, сразу просекла, в чем тут дело... да все медлила чего. Мне б на недельку раньше, сделали бы вакуум, Светка рассказывала - там утром приходишь, а после обеда уже на работе. Хорошо, если с начальством договориться, так можно вообще отгул не брать.
- Да не говори, красота просто, сама вакуум делала в том году. Сейчас вот, думали оставить... ну, думали, да передумали.
- А че?
-Ой, девоньки... ну мне ли вам говорить.. ну есть уже одно свое, вот в школу идет в этом году, так а квартира и так однокомнатная...
- А че думали тогда?
- Ну, думали, то муж хотел... а я не хотела. Я и таблетки туда совала, да вот недосовалась...
- Ой, смотрите, новенькая сейчас скатится, че-то хреново ей.
Одна из женщин подошла к стонущей Гале, посмотрела на нее придирчиво и одобрительно одновременно, как на овощ на базаре.
- Максима какого-то зовет...
- Муж, наверное...
- Нету у нее мужа, сестра сказала. И детей нету. А ну-ка девочки, давайте, может у кого-то простынка запасная есть, так же нельзя... накрыли ее тряпкой какой-то.