|
|
||
Молодой американец, заблудившись в незнакомой ему местности в западной части Франции, встречает таинственную девушку, разговаривающую на старофранцузском и прекрасно владеющую искусством соколиной охоты. Любительский перевод, замечания и советы приветствуются. Обновление от 31.03.19: исправление ошибок, незначительные изменения | ||
Robert W. Chambers. The Demoiselle d'Ys
Роберт Чемберс. Мадемуазель д'Ис
"Mais je croy que je
Suis descendu on puiz
Tenebreux onquel disoit
Heraclytus estre Verité cachée"Перевод: ...и все же у меня такое чувство, будто я очутился на дне того самого темного колодца, где, по словам Гераклита, сокрыта истина.
(Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", книга 3, глава 36; взят перевод Любимова Николая из издания 1961 года)Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю:
Пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице.
(Библия, Притчи 30:18-19, Русский синодальный перевод)
I
Полнейшее запустение этой местности стало давить на меня; я сел, чтобы оценить обстановку и, если возможно, вспомнить какой-нибудь ориентир, который помог бы мне выйти на знакомую тропу. Если бы только я мог снова найти океан, все стало бы ясно, поскольку я знал, что остров Груа1 прекрасно виден со скал.
Я положил ружье и, присев за скалой, закурил трубку. Затем посмотрел на свои часы – было почти четыре. Скорее всего, с рассвета я далеко забрел от Керселека2.
Стоя накануне на скалах ниже Керселека вместе с Гулвеном и глядя на мрачные вересковые пустоши, среди которых теперь заблудился, я представлял эти низины как луг, простирающийся до горизонта. Зная, насколько обманчиво было расстояние до них, я все же не осознавал, что простые травянистые ложбины – на самом деле огромные долины, покрытые дроком и вереском, а то, что выглядело как разбросанные валуны – в действительности гигантские гранитные скалы.
– Это опасное место для чужеземца, – сказал старый Гулвен. – Вам лучше взять с собой проводника.
Я ответил ему, что не заблужусь. Но теперь понимал, что заблудился, и пока я сидел здесь и курил, морской ветер дул мне в лицо. Со всех сторон протянулись пустоши, покрытые цветущим дроком, вереском и гранитными валунами. Не было ни деревца, ни даже намека на какое-нибудь жилище. Немного погодя я взял ружье и, повернувшись спиной к солнцу, продолжил свои блуждания.
Без толку было идти по течению шумно журчащих ручьев, повсюду пересекающих мой путь, поскольку они, вместо того чтобы впадать в море, бежали дальше, в тростниковые омуты в низинах пустоши. Я пытался следовать за несколькими, но все они приводили меня либо к болотам, либо к маленьким тихим прудам, из которых выскакивали бекасы, пища и упархивая прочь в порыве страха. Я начал уставать, и ружье ощутимо терло плечо, несмотря на двойную подкладку. Солнце опускалось все ниже и ниже, светя на желтый дрок и болотистые заводи.
Пока я шел, моя собственная гигантская тень вела меня, как будто удлиняясь с каждым шагом. Дрок царапал мои гамаши3, хрустел под ногами, осыпая коричневую землю цветами, а папоротник-орляк гнулся и качался по моему пути. Из кустов вереска сквозь орляк суетливо бросались прочь кролики, и среди болотной травы я слышал сонливое кряканье дикой утки. Однажды лиса юркнула через протоптанную мной дорожку, а когда я наклонился попить воды из торопливого ручейка, цапля, сильно взмахнув крыльями, вылетела из камыша рядом со мной. Я повернулся и взглянул на солнце. Казалось, оно касается края равнины. Когда, наконец, я решил, что дальше идти бесполезно и что мне придется каким-то образом провести хотя бы одну ночь среди болот, то упал на землю, полностью истощенный. Вечерний свет согревал мое тело, но морской ветер усиливался, и я почувствовал холодок, пробивающий меня от промокших охотничьих сапог. Высоко в небе чайки кружили и метались, словно клочки белой бумаги; из какого-то отдаленного болота кричал одинокий кроншнеп. Солнце потихоньку погрузилось в равнину, и зенит вспыхнул заревом. Я наблюдал, как небо меняется от бледно-золотого к розовому, а затем принимает оттенок тлеющего костра. Тучи мошкары танцевали надо мной, а выше в безветренном воздухе трепыхалась летучая мышь. Мои веки начали слипаться. Когда я стряхнул с себя сонливость, внезапный треск в орляке взбудоражил меня. Я посмотрел вверх. Большая птица трепетала, зависнув в воздухе над моим лицом. На мгновение я уставился на нее, не в силах пошевелиться; затем что-то промелькнуло мимо меня в папоротнике, и птица поднялась, закружила и стремительно бросилась в орляк.
Я тут же вскочил, всматриваясь в дрок. Раздались звуки борьбы в кустах вереска, а потом все стихло. Я шагнул вперед с ружьем наготове, но, подойдя к вереску, опустил его и остановился в молчаливом изумлении. Мертвый заяц лежал на земле, а над ним возвышался великолепный сокол, одной лапой вцепившись в шею зверька, а другой – в его обмякший бок. Но удивил меня не вид сокола, сидящего на своей добыче – я много раз видел подобное. Удивило меня то, что сокол был оснащен своего рода поводком на обеих лапах, с которого свисал круглый кусочек металла, похожий на бубенчик от саней. Птица повернула ко мне свои свирепые желтые глаза, затем наклонилась и ударила жертву изогнутым клювом. В тот же миг среди вереска послышались торопливые шаги, и девушка спрыгнула в заросли передо мной. Не взглянув на меня, она подошла к соколу и, протянув руку в перчатке под его грудь, подняла его с добычи. Затем она ловко натянула на голову птицы небольшой клобучок и, держа ее на своей перчатке, наклонилась и подобрала зайца.
Она обмотала ноги животного шнурком и привязала его конец к своему поясу. Затем пробралась сквозь заросли, ступая в свои же следы. Когда она прошла мимо меня, я приподнял шляпу, и она приветствовала меня едва заметным поклоном. Я был так удивлен, так восхищен произошедшим передо мною, что мне даже не пришло в голову, что это мое спасение. Но как только девушка отошла, я вспомнил, что, если не хочу спать всю ночь в ветреной пустоши, мне следует незамедлительно продолжить с ней разговор. С первым же моим словом она помедлила, и когда я подошел к ней, то мне показалось, что испуг появился в ее красивых глазах. Но как только я объяснил ей свое бедственное положение, она покраснела и в изумлении посмотрела на меня.
– Вы точно пришли не из Керселека! – ответила она.
В ее приятном голосе не было ни Бретонского акцента, ни какого-либо другого, известного мне. И все же было в нем что-то такое, что я, кажется, прежде слышал, нечто своеобразное и неопределимое, словно старинный напев.
Я объяснил, что я – американец, не бывавший прежде в Финистере4, охочусь здесь ради собственного развлечения.
– Американец, – повторила она тем же странным мелодичным голосом. – Я никогда раньше не видела американцев.
На мгновение она умолкла, а затем, глядя на меня, добавила:
– Вам не добраться скоро до Керселека, даже если вы будете идти всю ночь с проводником.
Приятные новости, ничего не скажешь.
– Но, – начал я, – если бы только я мог найти крестьянскую хижину, где можно поесть и укрыться...
Сокол на ее перчатке забеспокоился и потряс головой. Девушка погладила его по лоснящейся спинке и посмотрела на меня.
– Оглядитесь вокруг, – мягко сказала она. – Видите ли вы конец этим болотам? Посмотрите на север, юг, восток и запад. Видите ли вы что-нибудь, кроме вересковой пустоши и орляка?
– Нет.
– Пустошь дика и пустынна. В нее легко попасть, но иногда невозможно покинуть. Здесь нет крестьянских хижин.
– Что ж, – ответил я, – если вы покажете мне, в каком направлении находится Керселек, завтра обратный путь займет у меня не больше времени, чем дорога сегодня.
Она снова взглянула на меня с выражением, больше похожим на жалость.
– Ах, прийти легко, это займет всего несколько часов; покинуть пустошь – сложнее, на это могут уйти столетия.
Я удивленно посмотрел на нее, но решил, что неправильно понял. Затем, прежде чем я успел что-либо сказать, она отцепила свисток от пояса и дунула в него.
– Сядьте и отдохните, – обратилась она ко мне. – Вы прошли долгий путь и наверняка устали.
Она подобрала свои плиссированные юбки и, жестом поманив меня за собой, стала изящно пробираться через дрок к плоскому камню в папоротнике.
– Скоро они будут здесь, – сказала она, садясь на один край камня и приглашая меня устроиться на другом.
Вечерняя заря начала угасать в небе, и одинокая звезда слабо замерцала сквозь розовую дымку. Длинный колеблющийся косяк водоплавающих птиц над нами отнесло к югу, и с соседних болот запели ржанки.
– Они очень красивы, эти вересковые пустоши, – тихо сказала девушка.
– Красивы, но безжалостны к чужакам, – ответил я.
– Красивы и безжалостны, – мечтательно повторила она, – красивы и безжалостны...
– Как женщина, – глупо добавил я.
– О! – воскликнула она, ненадолго затаив дыхание, и посмотрела на меня. Ее темные глаза встретились взглядом с моими, и я подумал, что она выглядит рассерженной или испуганной.
– Как женщина, – повторила она чуть слышно. – Жестоко говорить так! – и после паузы, как бы говоря сама с собой вслух, добавила: – Как жестоко с его стороны говорить так!
Я не представлял, какие извинения принести за свои глупые, хотя и безобидные слова. Но заметил, что она сильно встревожилась из-за них, и стал думать, что по незнанию сказал нечто очень страшное, с ужасом вспоминая, какие ловушки и силки французский язык расставляет иностранцам. Пока я пытался предположить, что мог сказать, по пустоши прокатился звук голосов, и девушка вскочила на ноги.
– Нет, – сказала она с тенью улыбки на бледном лице, – я не приму ваши извинения, месье, но я должна доказать, что вы неправы – это будет моя месть. Посмотрите, вот идут Астур5 и Рауль.
Двое мужчин появились в сумерках. У одного был ягдташ6 за плечами, а другой нес перед собой обруч, словно официант – поднос. Обруч крепился ремнями к его плечам, и по краю кольца сидели три сокола, к чьим лапам были подвязаны позвякивающие бубенцы. Девушка подошла к сокольничему и, быстро повернув кисть, переместила своего сокола на обруч, куда он забрался бочком и расположился среди своих товарищей, которые потрясли головами в клобучках и распушили перья, отчего бубенцы зазвенели опять. Другой человек вышел вперед, почтительно поклонившись, забрал зайца и положил его в ягдташ.
– Это мои piqueurs7, – сказала девушка, повернувшись ко мне со спокойным величием. – Рауль – хороший fauconnier8, и однажды я сделаю его grand veneur9. Астур же бесподобен.
Двое молчаливых мужчин вежливо поклонились мне.
– Не говорила ли я вам, месье, что должна доказать вашу неправоту? – продолжила она. – Итак, это моя месть вам: вы окажете мне любезность и примете пищу и кров в моем доме.
Прежде чем я успел ответить, она обратилась к сокольничим, и те немедленно двинулись через вересковую пустошь. Любезно подав мне знак, она последовала за ними. Не знаю, смог ли я выразить ей глубокую благодарность, которую испытывал, но она, казалось, с удовольствием слушала меня, пока мы шли по росистому вереску.
– Вы не очень устали? – спросила она.
Я совершенно забыл об усталости в ее присутствии, что и сказал ей.
– Не думаете ли, что ваша галантность несколько старомодна? – ответила она; и, пока я был сбит с толку и смущен, добавила: – О, мне нравится это. Мне нравится все старомодное, и очень приятно услышать от вас такие красивые речи.
Местность вокруг нас теперь безмолвствовала под призрачной пеленой тумана. Ржанки прекратили пение; сверчки и другие насекомые в полях молчали, когда мы проходили мимо, но мне показалось, будто я услышал их стрекот, снова зазвучавший далеко позади. Впереди шагали через вереск два высоких сокольничих, и до наших ушей долетал отдаленный, еле слышный перезвон бубенцов.
Внезапно великолепный пес выбежал из тумана, за ним еще один и еще, пока полдюжины или больше не окружили девушку и запрыгали вокруг нее рядом со мной. Она приласкала и успокоила их рукой в перчатке, говоря с ними причудливыми словами, которые я встречал лишь в старинных французских рукописях.
Потом соколы на обруче, который сокольничий нес впереди, начали хлопать крыльями и кричать, и откуда-то за полем зрения звуки охотничьего рога пронеслись по пустоши. Гончие пробежали перед нами и исчезли в сумерках, соколы хлопали крыльями и кричали на обруче, а девушка, подстроившись под мелодию рога, начала петь. Ее голос звучал чисто и мягко в ночном воздухе.
Chasseur, chasseur, chassez encore,
Quittez Rosette et Jeanneton,
Tonton, tonton, tontaine, tonton,
Ou, pour rabattre, dès l'aurore,
Que les Amours soient de planton,
Tonton, tontaine, tonton10.Пока я слушал ее прекрасный голос, быстро растущая серая громада замка более отчетливо выступила впереди нас, и охотничий рог весело зазвучал, перекрывая собой шум от гончих и соколов. Факел тускло светил у ворот, свет лился сквозь раскрывающиеся створки, и мы вступили на деревянный откидной мост, дрожащий под нашими ногами. Мост поднялся, скрипя и натягиваясь за нашими спинами, как только мы прошли через ров и попали в маленький каменный дворик, огороженный со всех сторон. Из открытого дверного проема вышел мужчина и, поклонившись в знак приветствия, вручил чашу девушке рядом со мной. Она взяла ее и пригубила, затем, опуская ее, повернулась ко мне и тихо сказала:
– Добро пожаловать.
В это мгновение один из сокольничих пришел с другой чашей, но прежде чем передать ее мне, отдал девушке, чтобы та пригубила и ее. Сокольничий собирался забрать чашу, но девушка, немного помедлив, шагнула вперед и сама протянула ее мне. Я чувствовал, что это был жест исключительного великодушия, но смутно понимал, что ожидалось от меня, и не поднес чашу сразу к своим губам. Девушка зарделась. Я понял, что нужно действовать быстро.
– Мадемуазель, – запинаясь, сказал я, – чужеземец, спасенный вами от опасностей, которые, возможно, он никогда не осознает в полной мере, осушает эту чашу в честь самой доброй и самой очаровательной хозяйки во всей Франции.
– Во имя Господа, – пробормотала она, крестясь, пока я пил из чаши. Затем, зайдя в дверной проем, она повернулась ко мне в красивом движении, взяла мою руку в свои и повела внутрь, повторяя снова и снова: – Вам очень рады, в самом деле, вам рады в Шато д'Ис11.
II
На следующее утро я проснулся от звука охотничьего рога, звучащего в моих ушах, соскочил со старинной кровати и подошел к занавешенному окну, где сквозь небольшие, глубоко посаженные панели проникал солнечный свет. Рог умолк, как только я выглянул во двор внизу.
Какой-то человек, возможно, брат двух сокольничих, встреченных мною прошлой ночью, стоял посреди стаи гончих. Кривой рог был привязан к его поясу, а в руках он держал длинный хлыст. Псы выли и скулили, в предвкушении пританцовывая вокруг него; также в огороженном дворике был слышен топот лошадей.
– По коням! – воскликнул голос на бретонском, и со стуком копыт два сокольничих, держа соколов на запястьях, въехали во двор, заполненный гончими. Затем я услышал другой голос, заставивший мое сердце биться быстрее:
– Пириу Луи, гоните псов хорошо и не жалейте ни шпор, ни хлыста. Вы, Рауль и Гастон, следите, чтобы epervier12 не вел себя niais13, и если рассудите, что это будет лучше всего, faites courtoisie á l'oiseau14. Jardiner un oiseau15, такую, как mué16 на запястье Астура, несложно, но вам, Рауль, дозволено не считать таким уж простым управление этим hagard17. Дважды на прошлой неделе он разгорячился au vif18 и утерял beccade19, хотя натренирован с помощью leurre20. Птица вела себя, как глупый branchier21. Paître un hagard n'est pas si facile22.
Неужели я спал? Старинный язык соколиной охоты, который я встречал лишь в пожелтевших манускриптах – давно позабытый средневековый французский – звучал в моих ушах, пока гончие лаяли, а ястребиные бубенцы звенели как аккомпанемент к топоту лошадей. Девушка снова заговорила на благозвучном позабытом языке:
– Если вы предпочтете прикрепить longe23 и оставить вашего hagard au bloc24, Рауль, я не скажу ни слова; поскольку было бы жаль бессмысленно потратить день охоты из-за плохо натренированного sors25. Essimer abaisser26 – возможно, это лучший путь. Ça lui donnera des reins27. Пожалуй, я была слишком поспешна с птицей. Это требует времени, проходить a la filière28 и уроки d'escap29.
Затем сокольничий Рауль поклонился в своих стременах и ответил:
– Если мадемуазель угодно, я оставлю ястреба.
– Таково мое желание, – ответила она. – Я знаю тонкости соколиной охоты, однако вам следует дать мне больше уроков по Autourserie30, мой бедный Рауль. Месье Пириу Луи, седлайте коня!
Охотник бросился в проход под аркой и немедленно возвратился верхом на сильном черном коне, сопровождаемый пикером, который также был верхом на коне.
– Ах! – радостно воскликнула девушка. – Поторопитесь, Глемарек Ренэ! Счастливого пути всем! Дуйте же в рог, месье Пириу!
Чистая музыка охотничьего рога заполнила двор, гончие проскочили сквозь ворота, и цокот копыт пронесся по мощеному двору; громкий на подъемном мосту, внезапно заглушившийся, а затем и вовсе исчезнувший в вереске и дроке пустошей. Все дальше и дальше звучал рог, пока не стал столь слабым, что внезапная песнь парящего в небе жаворонка совсем заглушила его в моих ушах. Я услышал внизу голос, отвечающий на зов откуда-то из дома:
– Я не пожалею об охоте, отправлюсь на нее в другой раз. Вежливость к чужеземцу, Пелагея31, запомни!
И слабый дрожащий голос прозвучал из дома: "Courtoisie"32.
Я разделся и умылся с головы до пят в огромной глиняной чаше с холодной водой, что стояла на каменном полу в изножье моей кровати. Затем осмотрелся в поисках своей одежды. Ее нигде не было, но на скамье рядом с дверью лежала стопка одеяний, которые я с удивлением изучил. Поскольку моя собственная одежда исчезла, мне ничего другого не оставалось, кроме как облачиться в костюм, очевидно, оставленный здесь для меня, пока мои вещи сушатся. Здесь было все: берет, башмаки, охотничья пара из домотканой материи серебристо-серого цвета; но плотно облегающий костюм и бесшовные башмаки принадлежали другому столетию, и я вспомнил, что три сокольничих во дворе замка тоже носили странную одежду. Я был уверен, эти вещи не походили на современные наряды из любых уголков Франции или Бретани; но, лишь одевшись и встав перед зеркалом между окнами, понял, что по одеянию стал похож скорее на молодого охотника из средневековья, чем на современного бретонца. С сомнением я подобрал берет. Следует ли мне спуститься и предстать в этом странном облачении? Мне не к кому было обратиться за помощью, моя одежда исчезла, и в старинной комнате нигде не было колокольчика, чтобы позвать слугу; поэтому я удовлетворился тем, что снял с берета короткое ястребиное перо, и, открыв дверь, спустился вниз.
У камина в большой комнате, куда вела лестница, пожилая бретонка работала за прялкой. Как только я появился, она посмотрела на меня и искренне улыбнулась, пожелав мне здоровья на бретонском языке, а я весело ответил ей тем же на французском. В ту же самую минуту появилась моя хозяйка и ответила на мое приветствие с изяществом и достоинством, заставившими мое сердце трепетать. Ее очаровательную голову с темными вьющимися волосами украшал головной убор, который отмел прочь все сомнения относительно эпохи моего собственного костюма. Ее стройная фигура изысканно подчеркивалась домотканым охотничьим платьем, окаймленным серебром, и на руке в перчатке она несла одного из своих прирученных ястребов. Совершенно просто она взяла меня за руку и повела в сад во дворе, села за стол и очень любезно пригласила меня сесть рядом с ней. Затем она спросила меня с мягким причудливым акцентом, как я провел ночь и было ли мне удобно надевать вещи, которые старая Пелагея принесла, пока я спал. Я посмотрел на свою одежду и обувь, оставленные на стене сада сушиться под солнцем, и возненавидел их. Как ужасны они были по сравнению с элегантным одеянием, которое я теперь носил! Я озвучил эти мысли девушке, смеясь, но она согласилась со мной очень серьезно.
– Мы выкинем их, – тихо сказала она.
В изумлении я попытался объяснить, что не могу даже помыслить о том, чтобы принять одежду от кого-либо, хотя знаю, что это может быть обычаем гостеприимства в здешних краях. Меня неправильно поняли бы, если бы я вернулся во Францию в том, в чем был одет сейчас.
Она засмеялась и вскинула свою красивую голову, сказав что-то неразборчивое на старофранцузском, и Пелагея быстрым шагом вышла к нам с подносом, на котором стояли две чашки с молоком, буханка белого хлеба, фрукты, блюдо с медовыми сотами и кувшин густого красного вина.
– Как видите, я еще не позавтракала, так как хотела, чтобы вы поели вместе со мной. Но я очень голодна, – она улыбнулась.
– Я предпочту умереть, чем забыть хоть одно слово, сказанное вами! – выпалил я, чувствуя, как горят мои щеки.
"Она подумает, что я сумасшедший", – добавил я про себя, но она повернулась ко мне с блестящими глазами.
– Ах! – пробормотала она. – Тогда месье знает все, что касается рыцарства...
Она перекрестилась и надломила хлеб. Я сидел и смотрел на ее белые руки, не смея поднять глаза.
– Вы не будете есть? – спросила она. – Почему вы так встревожены?
Ах, почему? Теперь я знал. Я знал, что отдам свою жизнь, лишь бы прикоснуться губами к этим розовым ладоням – я понимал теперь, что любил ее с той самой минуты, как посмотрел в ее темные глаза прошлой ночью, в пустоши. Моя сильная и неожиданная страсть отняла у меня дар речи.
– Вам неловко? – снова спросила она.
Тогда, словно человек, провозглашающий о своей собственной погибели, я ответил тихим голосом:
– Да, мне неловко от любви к вам, – и, так как она не двигалась и ничего не отвечала, та же самая сила против моей воли заставила меня произнести: – Я, недостойный даже малейшей вашей мысли; я, злоупотребивший вашим гостеприимством и ответивший на вашу великодушную любезность дерзкой самонадеянностью – люблю вас.
Она склонила голову на руки и ласково ответила:
– Я люблю вас. Ваши слова очень дороги мне. Я люблю вас.
– Тогда я должен завоевать вас.
– Завоюйте меня.
Но все время, что я сидел в молчании, мое лицо было обращено к ней. Она, тоже молчаливая, с поднятой вверх ладонью, подпирающей ее милую голову, села лицом ко мне. Наши взгляды встретились. Я понимал, что мы не говорили вслух, но знал, что ее душа отвечает моей, и выпрямился, чувствуя молодость и радостную любовь, текущие по моим венам. Она, с ярким румянцем на прекрасном лице, как будто только что пробудившаяся ото сна, вопрошающе посмотрела на меня, заставив дрожать от восторга. Мы принялись за завтрак, рассказывая друг другу о себе. Я назвал свое имя, и она тоже – мадемуазель Жанна д'Ис33.
Она рассказала о смерти своих родителей и о том, как провела свои одинокие девятнадцать лет в маленьком укрепленном хозяйстве вместе с няней Пелагеей, пикером Глемареком Ренэ и четырьмя сокольничими Раулем, Гастоном, Астуром и месье Пириу Луи, которые прислуживали еще ее отцу. Она никогда не была за пределами пустоши – никогда раньше не видела ни одной живой души, кроме сокольничих и Пелагеи. Она не знала, откуда слышала о Керселеке; возможно, сокольничие говорили о нем. Она знала легенды о Луп-Гару34 и Жанне Пламенной35 от своей няни Пелагеи. Она вышивала и пряла лен. Соколы и гончие были ее единственным развлечением. Когда она встретила меня в пустоши, то так испугалась, что едва не упала в обморок при звуке моего голоса. Со скал она видела (и это правда) корабли в море, но в пустоши, которую она объезжала на лошади, не было видно никаких признаков человеческой жизни. Старая Пелагея рассказывала девушке о легенде, согласно которой любой, кто пропадал в неизведанной части пустоши, никогда не возвращался назад, потому что пустошь была заколдована. Жанна не знала, была ли легенда правдой, поскольку никогда не задумывалась о ней до того, как встретила меня. И не знала, были ли сокольничие когда-нибудь во внешнем мире, смогли бы они отправиться за пределы пустоши, если бы захотели. Книгам в доме, которые Пелагея научила ее читать, было сотни лет.
Все это она рассказала мне с милой серьезностью, какую редко видишь у кого-то, кроме детей. Мое имя она сочла простым для произношения, и настаивала, что во мне есть французские корни, поскольку мое первое имя – Филипп. Похоже, ей не было любопытно узнать что-нибудь о внешнем мире, и я подумал: возможно, она не хотела, чтобы эти знания лишили ее интереса и уважения к историям няни.
Мы все еще сидели за столом, и она кидала виноградины маленьким полевым птичкам, которые безбоязненно подходили прямо к нашим ногам.
Я неопределенно заговорил о своем уходе, но она и слышать об этом не хотела, и прежде, чем осознал это, я пообещал ей остаться и составить компанию в охоте с соколами и гончими. Я также получил ее разрешение снова приехать из Керселека и навестить ее.
– Почему, – невинно сказала она, – я не знаю, что мне делать, если вы никогда не вернетесь.
И я, понимая, что не имел права тревожить ее внезапным потрясением, вызванным моим признанием в любви, промолчал, едва осмеливаясь дышать.
– Вы будете приезжать очень часто? – спросила она.
– Очень часто, – подтвердил я.
– Каждый день?
– Каждый день.
– Ох, – вздохнула она, – Я очень счастлива. Идемте, посмотрим моих соколов.
Она поднялась и взяла меня за руку все с той же детской непосредственностью, как раньше, и мы пошли сквозь сад с фруктовыми деревьями к травянистой лужайке, окаймленной ручьем. По всей лужайке были разбросаны пятнадцать или двадцать пней – частично скрытых травой – и на всех, кроме двух, восседали соколы. Они были привязаны к пням ремешками, которые, в свою очередь, крепились стальными заклепками к лапам птиц чуть выше когтей. Небольшой ручеек чистой родниковой воды протекал по извилистому курсу на небольшом расстоянии от каждого насеста.
Птицы подняли шум, заприметив девушку, но она обошла их всех, лаская одних, сажая других ненадолго на запястье, или наклоняясь, чтобы поправить их путы36.
– Разве они не красивы? – сказала она. – Смотрите, это птенец ястреба-тетеревятника, мы зовем его "неблагородный"37, потому что он хватает добычу в прямой погоне. Это сапсан, в понятиях соколиной охоты мы зовем его "благородный", потому что он поднимается над добычей и, кружась, пикирует на нее сверху. Эта белая птица – кречет с севера. Она тоже "благородная"! А вот это дербник, а этот самец – сокол-цапельник38.
Я спросил, как она выучила старинный язык соколиной охоты. Она не помнила, но думала, что отец мог научить ее, когда она была совсем маленькой.
Потом она увела меня и показала молодых соколов, все еще не покинувших гнездо.
– Они называются "niais" в соколиной охоте. "Branchier" – молодая птица, которая всего лишь способна покидать гнездо и прыгать с ветки на ветку. Молодая птица, которая еще не линяла, называется "sors", а "mué" – сокол, линявший в неволе. Когда мы ловим дикого сокола, уже сменившего свое оперение39, мы называем его "hagard". Сперва Рауль научил меня приручать сокола. Научить вас, как это делается?
Она села на берегу ручья среди соколов, и я бросился к ее ногам, чтобы послушать.
Затем мадемуазель д'Ис подняла розовый пальчик и начала объяснять очень серьезно:
– Сперва нужно поймать сокола.
– Я пойман.
Она очень мило засмеялась и сказала, что мое dressage40, возможно, будет сложным, поскольку я "благородный".
– Я уже приручен, связан и снабжен колокольчиком.
Она засмеялась, довольная.
– О, мой храбрый сокол, в таком случае ты вернешься на мой зов?
– Я принадлежу тебе, – ответил я серьезно.
Она притихла на мгновение. Ее щеки покраснели, и она снова подняла пальчик, говоря:
– Слушай, я хочу поговорить о соколиной охоте...
– Я слушаю, графиня Жанна д'Ис.
Но она снова задумалась, и ее взгляд, казалось, устремился к чему-то за летними облаками.
– Филипп, – наконец, сказала она.
– Жанна, – прошептал я.
– Вот и все... все, чего я желала, – она вздохнула. – Филипп и Жанна.
Она протянула мне руку, и я коснулся ее губами.
– Завоюй меня, – сказала она, но на этот раз душа и тело говорили в полном согласии.
Через какое-то время она снова сказала:
– Давай поговорим о соколиной охоте.
– Начинай, – ответил я. – Мы поймали сокола.
Тогда Жанна д'Ис взяла мою ладонь в свои и рассказала мне, как с бесконечным терпением сокола учили садиться на запястье, как мало-помалу он привыкал к опутенкам с бубенчиками и "chaperon à cornette"41.
– Сначала они должны иметь хороший аппетит, – объясняла она. – Затем понемногу я уменьшаю их питание, которое в соколиной охоте мы называем "pât". Много ночей "hagard" проводит "au bloc", как сейчас эти птицы вокруг – так я добиваюсь, чтобы птица спокойно сидела на запястье. После приручения она готова к тому, чтобы ее научили приходить за едой. Я закрепляю "pât" или "leurre" на конце ремешка и учу птицу прилетать ко мне, как только я начинаю крутить шнур над головой. Сначала я бросаю "pât", когда сокол подлетает, и он ест корм на земле. Через какое-то время он научится схватывать "leurre" в движении, когда я кручу его над головой или волочу по земле. После этих тренировок легко научить сокола нападать на дичь, всегда помня о "faire courtoisie á l'oiseau", то есть позволять птице пробовать добычу на вкус.
Крик одного из соколов прервал ее, и она встала, чтобы поправить "longe", который сбился около "bloc", но птица по-прежнему хлопала крыльями и кричала.
– В чем дело? – спросила она. – Филипп, ты видишь?
Я огляделся и сначала не увидел ничего, что могло бы вызвать беспокойство, которое теперь усиливалось криками и хлопаньем крыльев всех птиц. Затем мой взгляд упал на плоский камень у ручья, с которого встала девушка. Серая змея медленно скользила по поверхности валуна, и глаза на ее плоской треугольной голове сверкали, словно гагат.
– A couleuvre42, – тихо сказала девушка.
– Она безвредна? Или нет? – спросил я.
Она указала на черную V-образную фигуру на шее змеи.
– Это верная смерть, – сказала девушка. – Гадюка.
Мы наблюдали, как рептилия медленно ползет по гладкому камню туда, где солнечный свет падал широким теплым пятном.
Я двинулся вперед, чтобы осмотреть змею, но девушка вцепилась в мою руку, воскликнув:
– Не надо, Филипп, я боюсь!
– За меня?
– За тебя, Филипп... Я люблю тебя.
Тогда я заключил ее в свои объятья и поцеловал в губы, но всего лишь мог повторять: "Жанна, Жанна, Жанна". И пока она прижималась, дрожа, к моей груди, что-то ударило мою ногу из травы внизу, но я не обратил на это внимания. Затем что-то снова ударило меня в лодыжку, и острая боль пронзила меня. Я посмотрел в прелестное лицо Жанны д'Ис, поцеловал ее, изо всех сил поднял на руки и отбросил от себя. Наклонившись, я оторвал гадюку от своей лодыжки и придавил пяткой ей голову. Помню, как почувствовал слабость и онемение... помню, как упал на землю. Медленно стекленеющими глазами я увидел бледное лицо Жанны, склоняющееся ко мне, и когда свет померк в моих глазах, я все еще чувствовал ее руки вокруг своей шеи и прикосновение ее мягкой щеки к моим скривившимся губам.
* * * * * Когда я смог открыть глаза, то в ужасе огляделся. Жанна исчезла. Я увидел ручей и плоскую скалу; увидел раздавленную гадюку в траве рядом с собой, но соколы и "blocs" исчезли. Я вскочил на ноги. Сад, фруктовые деревья, подъемный мост и обнесенный стеной двор испарились. Я тупо уставился на груду покрытых плющом серых развалин, сквозь которые пробивались огромные деревья. Потом побрел вперед, волоча онемевшую ногу. Когда я сдвинулся с места, с верхушек деревьев среди руин слетел сокол и, воспаряя к небу сужающимися кругами, скрылся из виду в облаках.
– Жанна, Жанна! – воскликнул я, но осекся и упал на колени посреди сорняков. И по воле Божьей я, сам того не ведая, преклонил колени перед развалившимся храмом, высеченным когда-то из камня в честь нашей Матери Скорбящей. Я увидел печальное лицо Девы, выточенное в холодном камне, у ее ног – крест и шипы, а под ними прочел:
Молитесь за душу
Мадемуазель Жанны д'Ис,
погибшей в молодости от любви
к Филиппу, чужестранцу.
1573 год от Р.Х.Но на ледяной плите лежала женская перчатка, все еще теплая и благоухающая.
Примечания к переводу:
1-42 Чтобы не грузить текст большим количеством сносок, я вынесла их в отдельный файл: ссылка на файл с примечаниями
|