Чемберс Роберт Уильям : другие произведения.

Robert W. Chambers. The Mask

Роберт Чемберс. Маска

  Камилла: Вы, сэр, должны снять маску.
  Незнакомец: В самом деле?
  Кассильда: В самом деле, настало время. Все сняли маски, кроме вас.
  Незнакомец: У меня нет маски.
  Камилла (Испуганно, в сторону Кассильды): Нет маски? Нет маски!
  "Король в Жёлтом", Акт I, Сцена 2.

  I

   Хоть я и не разбирался в химии, но слушал увлечённо. Он поднял длинноцветковую лилию¹, которую Женевьева принесла утром из Нотр-Дама, и бросил в чашу. Тотчас жидкость потеряла свою кристальную чистоту. На секунду лилия окуталась молочно-белой пеной, которая исчезла, оставляя неустойчивую опалесценцию². Меняющиеся оттенки оранжевого и малинового заиграли на поверхности, а затем как будто луч чистого солнечного света пробился снизу, со дна, где покоилась лилия. В то же мгновение он погрузил руку в чашу и вытащил цветок.

  — Это не опасно, — объяснил он, — если выбираешь правильный момент. Золотистый луч — сигнал.

  Он протянул лилию мне, и я взял её в руку. Она превратилась в камень, в чистейший мрамор.

  — Видишь, — сказал он, — она без изъянов. Какой скульптор смог бы воссоздать такое?

  Мрамор был бел, как снег, но в глубине прожилки лилии оттенились бледной лазурью, и слабый румянец задержался в самом её сердце.

  — Не спрашивай меня о причине, — он улыбнулся, заметив моё удивление. — Не имею ни малейшего понятия, почему прожилки и сердцевина с оттенком, но они всегда такие. Вчера я попробовал с одной из золотых рыбок Женевьевы, вот она.

  Рыбка выглядела как будто изваянной из мрамора. Но если бы вы поднесли её к свету, то увидели бы, что камень покрыт прожилками бледно-голубого цвета, а откуда-то изнутри исходит розовый свет, подобный оттенку, что дремлет в опале. Я посмотрел в чашу. Она снова казалась заполненной прозрачнейшей жидкостью.

  — А если я дотронусь сейчас? — спросил я.

  — Не знаю, но лучше тебе не проверять.

  — Интересно, откуда появляется луч солнечного света?

  — Это и вправду выглядит, как солнечный луч. Не знаю, он всегда появляется, когда я погружаю в жидкость всё живое. Возможно, — он продолжил, улыбаясь, — это жизненная искра существа, сбегающая к источнику, из которого пришла.

  Я видел, что он издевается, и пригрозил ему муштабелем³, но он только рассмеялся и сменил тему.

  — Оставайся на обед. Женевьева скоро будет здесь.

  — Я видел, как она шла на раннюю мессу, — сказал я, — и выглядела так же свежо и прелестно, как эта лилия — пока ты её не уничтожил.

  — Ты думаешь, я уничтожил её? — серьёзно спросил Борис.

  — Уничтожил, законсервировал — как ещё это назвать?

  Мы сели в углу студии рядом с его незаконченной группой "Судьбы"⁴. Он откинулся на диван, вертя в руках зубило и косясь на свою работу.

  — Кстати, — сказал он, — я закончил вытачивать эту старую академическую "Ариадну", и, полагаю, пора отправлять её в Салон. Вот и всё, что готово у меня в этом году, но после успеха, принесённого "Мадонной", мне стыдно посылать такую вещь.

  Изысканная мраморная "Мадонна", для которой позировала Женевьева, произвела фурор на прошлогоднем Салоне. Я посмотрел на "Ариадну". Она представляла собой великолепный образчик технической работы, но я согласился с Борисом, что мир ожидает от него нечто большее. И всё же, сейчас было невозможно и подумать о том, чтобы закончить в срок грандиозную группу, наполовину скрытую в мраморе позади меня. "Судьбам" придётся подождать.

  Мы гордились Борисом Ивэном⁵. Мы убеждали его, а он нас со всем пылом, что он истинный американец, как и мы, раз родился в Америке, хотя отец его был французом, а мать — русской. Каждый в "Beaux Arts"⁶ звал его просто Борисом. И только к двоим из нас он обращался в такой же фамильярной манере — к Джеку Скотту и ко мне.

  Возможно, моя любовь к Женевьеве повлияла на его привязанность ко мне. Не то чтобы мы это обсуждали. Но после того, как всё было разъяснено, и она сказала мне со слезами на глазах, что любит Бориса, я пошёл к нему с поздравлениями. Истинная сердечность этого сообщения не обманула ни одного из нас, но я всегда верил, что хотя бы для кого-то такой исход был большим утешением. Не думаю, что Борис и Женевьева когда-нибудь говорили об этом между собой, но он знал о моих чувствах к ней.

  Женевьева была восхитительна. Чистота её лица, словно лица Мадонны, возможно, была вдохновлена песней "Святой" из мессы Гуно⁷. Но я всегда радовался, когда она меняла такое настроение, за что мы прозвали её "Апрельские перемены". Она часто была непостоянна, как апрельский день. Утром мрачная, благородная и милая, днём смеющаяся и капризная, вечером непредсказуемая. Я предпочитал её такой, нежели в состоянии спокойствия Мадонны, будоражащем моё сердце. Я мечтал о ней, когда Борис снова заговорил.

  — Что ты думаешь о моём открытии, Алек?

  — Думаю, оно поразительно.

  — Я постараюсь не использовать его, знаешь, как-то ещё помимо удовлетворения собственного любопытства, и тайна умрёт вместе со мной.

  — Это был бы удар по скульптуре, не так ли? Мы, художники, потеряли от фотографии больше, чем получили.

  Борис кивнул, играя с краем зубила.

  — Это новое ужасное открытие повредит миру искусства. Нет, я не должен никому и никогда доверять секрет, — медленно проговорил он.

  Трудно было бы найти кого-то, знающего об этом явлении меньше, чем я; но, конечно, я слышал о минеральных источниках, столь насыщенных кремнезёмом, что листья и сучья, попавшие в них, обращались в камень через некоторое время. Я смутно понимал процесс, при котором кремнезём заменяет растительные ткани, атом за атомом, пока в результате не получается дубликат объекта в камне. Эта тема, признаюсь, не сильно меня интересовала, и, как древние окаменелости, получаемые таким образом, они противны мне. Борис же, как оказалось, испытывал любопытство, а не отвращение. Он изучил этот вопрос и случайно наткнулся на формулу раствора, который, нападая на погружённый в него объект с неслыханной свирепостью, мгновенно проделывал работу многих лет. Вот и всё, что я смог извлечь и понять из странных объяснений, что он поведал мне. Он снова заговорил после долгого молчания.

  — Я почти испугался, когда поразмыслил над тем, что нашёл. Учёные могут сойти с ума от этого открытия. Оно было так просто, словно обнаружило само себя. Когда я думаю об этой формуле и о том, что новый элемент выпадает в осадок в виде частиц металла...

  — Какой новый элемент?

  — О, я не думал о его названии и вряд ли когда-либо буду. Достаточно других драгоценных металлов, за которые все режут друг другу глотки.

  Я навострил уши.

  — Ты нашёл золото, Борис?

  — Нет, лучше... Но посмотри, Алек! — он засмеялся, вскакивая. — У нас с тобой есть всё, что нужно в этом мире. Ага! Каким зловещим и алчным ты сейчас выглядишь!

   Я тоже засмеялся и сказал ему, что снедаем жаждой золота, и нам лучше поговорить о чём-нибудь другом; поэтому, когда Женевьева вскоре пришла, мы повернулись спинами к алхимии.

  Женевьева была одета в серебристо-серое с головы до ног. Свет промелькнул по мягким изгибам её светлых волос, когда она подставила щёку Борису для поцелуя. Потом она увидела меня и ответила на моё приветствие. Она никогда раньше не давала мне целовать кончики её белых пальцев, и я незамедлительно пожаловался на это упущение. Она улыбнулась, протянула свою руку и опустила её, почти коснувшись моей; затем сказала, повернувшись к Борису:

  — Ты должен попросить Алека остаться на обед.

  Это тоже было чем-то новым. Она всегда просила меня сама до этого дня.

  — Уже, — коротко бросил Борис.

  — И, надеюсь, ты ответил "да"? — она повернулась ко мне с обычной очаровательной улыбкой.

  Словно я был сейчас "позавчерашним знакомым". Я низко поклонился.

  — J'avais bien l'honneur, madame⁸

  Но, отказавшись взять свой обычный шутливый тон, она пробормотала гостеприимные банальности и исчезла. Мы с Борисом посмотрели друг на друга.

  — Как думаешь, мне лучше пойти домой? — спросил я.

  — Провалиться мне на этом месте, если я знаю! — честно ответил он.

  Пока мы обсуждали целесообразность моего отбытия, Женевьева появилась в дверях без капора⁹. Она была удивительно красива, но цвет её лица был слишком тёмным, а прекрасные глаза слишком ярко блестели. Она подошла прямо ко мне и взяла за руку.

  — Обед готов. Я была резка, Алек? Я думала, что у меня болит голова, но это не так. Подойди, Борис, — и она просунула вторую руку под его. — Алек знает, что кроме тебя нет никого в мире, кого я любила бы так же, как и его, так что если он иногда чувствует себя брошенным, это не вредит ему.

  — À la bonheur!¹⁰ — воскликнул я. — Кто сказал, что в апреле не бывает гроз?

  — Вы готовы? — пропел Борис.

  — Да, готовы! — и, взявшись за руки, мы помчались в столовую, распугивая слуг.

  В конце концов, нас особо не за что было винить; Женевьеве было восемнадцать, Борису двадцать три, а мне — почти двадцать один год.

  II

  Небольшая работа по украшению будуара Женевьевы постоянно держала меня в маленьком отеле на улице Сент-Сесиль, поближе к моим друзьям. В эти дни Борис и я тяжело трудились, но как же мы были рады перерывам, в которые мы втроём с Джеком Скоттом вовсю бездельничали.

  Одним тихим днём я в одиночестве бродил по дому, изучая антиквариат, с любопытством заглядывая в подозрительные углы, вытаскивая конфеты и сигары из странных тайников, пока, наконец, не добрался до ванной комнаты. Борис, весь в глине, стоял там и мыл руки.

  Комната была отделана розовым мрамором, за исключением мозаичного розово-серого пола. В центре находился утопленный ниже линии пола квадратный бассейн, в который вели ступени, а изваянные колонны поддерживали расписной потолок. Изысканный мраморный купидон, казалось, только присаживался на свой пьедестал в верхнем конце комнаты. Весь интерьер был нашей с Борисом работой. Борис, в своей рабочей одежде из белого полотна, отскрёбывал следы глины и красного лепного воска со своих красивых рук и кокетничал с купидоном.

  — Я вижу тебя, — настойчиво сказал он, — не пытайся смотреть в другую сторону и делать вид, что не видишь меня. Ты знаешь, кто тебя сотворил, маленький притворщик!

  В мою роль всегда входило озвучивание мнения купидона в этих беседах, и, когда пришла моя очередь, я ответил таким образом, что Борис схватил меня за руку и потащил к бассейну, заявив, что окунёт меня туда. В следующее мгновение он отпустил мою руку и побледнел.

  — Всемилостивый Господь! Я совершенно забыл, что бассейн заполнен раствором!

  Я слегка вздрогнул и сухо посоветовал ему лучше запоминать, где он хранит свою драгоценную жидкость.

  — Во имя всего святого, почему ты держишь целое небольшое озеро этой жуткой вещи именно здесь? — спросил я.

  — Я хотел поэкспериментировать на чём-нибудь побольше.

  — На мне, например?

  — Ах, это было бы злой шуткой! Но я действительно хочу посмотреть действие раствора на высокоорганизованном живом существе; у нас тут есть большой белый кролик, — пустился в объяснения он, следуя за мной в студию.

  Приплёлся Джек Скотт, одетый в заляпанную красками куртку, присвоил все восточные сладости, какие только смог найти, разграбил портсигар, и, наконец, они с Борисом вместе исчезли в Люксембургскую Галерею, где новая посеребренная бронза Родена и пейзажи Моне претендовали на исключительное внимание художественной Франции. Я вернулся в студию и возобновил работу. Борис хотел, чтобы я разрисовал ширму в стиле Ренессанса для будуара Женевьевы. Но маленький мальчик, что неохотно бездельничал, позируя для меня, сегодня отказался от всех подкупов и не желал вести себя хорошо. Он не мог хоть на мгновение замереть в одной позе, и за пять минут у меня скопилось много разных набросков маленького плутишки.

  — Ты позируешь или исполняешь песни и пляски, мой друг? — поинтересовался я.

  — Что только месье пожелает, — ответил он с ангельской улыбкой.

  Конечно, я прогнал его в этот день и, конечно, заплатил ему за полное время работы — вот так мы балуем наших натурщиков.

  После того, как мелкий бесёнок ушел, я сделал несколько небрежных мазков, но был до того не в духе, что остаток дня потратил на то, чтобы исправить причинённый ущерб, и в итоге соскрёб палитру, воткнул кисти в миску с чёрным мылом и побрёл в курительную. Мне кажется, что, за исключением апартаментов Женевьевы, в доме не было комнаты, настолько свободной от запаха табака, как эта. Она представляла собой причудливый хаос ненужных деталей, развешанных повсюду вместе с потёртыми гобеленами. Старый, но исправный спинет¹¹ нежного оттенка стоял у окна. Здесь были стойки с оружием, одним старым и тусклым, другим — ярким и современным, фестоны индийских и турецких доспехов над каминной полкой, две или три хорошие картины и стойка с трубками. Именно её мы использовали для новых ощущений в курении. Сомневаюсь, что когда-либо существовал какой-нибудь тип трубки, не представленный на этой стойке. Когда мы выбирали одну, то тут же несли курить её куда-нибудь ещё, поскольку место это в целом было более мрачно и менее привлекательно, чем остальной дом. Но этим вечером сумерки были особенно успокаивающими, ковры и шкуры на полу выглядели коричневыми, мягкими и дремотными; большой диван был завален подушками — я нашёл свою трубку и свернулся там, чтобы непривычно подымить в курительной комнате. Я выбрал одну с длинным гибким мундштуком и задумчиво закурил. Через некоторое время табак закончился, но я не заметил, задремав и вскоре уснув совсем.

  Я проснулся от самой грустной музыки, которую когда-либо слышал. В комнате было довольно-таки темно, и я понятия не имел, сколько сейчас времени. Луч лунного света посеребрил один край старого спинета, и полированное дерево как будто само по себе источало звуки подобно аромату, парящему над коробкой из сандалового дерева. Кто-то поднялся в темноте и побрёл прочь, тихо плача, и я был достаточно глуп, чтобы крикнуть: "Женевьева!"

  Услышав мой голос, она споткнулась и упала, а я успел проклясть себя, пока зажигал свет и пытался поднять её с пола. Она отшатнулась, бормоча от боли. Она была очень тиха и попросила позвать Бориса. Я отнёс её на диван и пошёл искать его, но его не было в доме, а слуги ушли спать. Растерянный и взволнованный, я поспешил назад к Женевьеве. Она лежала там, где я оставил её, и выглядела очень бледной.

  — Я не могу найти ни Бориса, ни слуг.

  — Знаю, — ответила она еле слышно. — Борис отправился в Эпт¹² с мистером Скоттом. Я забыла об этом, когда посылала тебя за ним.

  — Но в таком случае он вернётся не раньше, чем завтра днём, и... тебе больно? Я испугал тебя? Какой же я дурак, но тогда я ещё не полностью проснулся.

  — Борис подумал, что ты ушёл домой до ужина. Пожалуйста, прости нас, что оставался здесь один так долго.

  — Я так крепко спал, — сказал я со смехом, — что не понимал, сплю я всё ещё или уже нет, когда увидел фигуру, двигающуюся ко мне, и позвал тебя. Ты пробовала играть на спинете? Должно быть, ты играла очень тихо.

  Я был готов выдумать ещё больше лжи, лишь бы увидеть облегчение на её лице. Она очаровательно улыбнулась и сказала обычным голосом:

  — Алек, я споткнулась о голову этого волка и думаю, что растянула лодыжку. Пожалуйста, позови Мари, а потом отправляйся домой.

  Я сделал так, как она просила, и покинул её, когда горничная пришла позаботиться о ней.

  III

  В полдень следующего дня я зашёл к ним и обнаружил Бориса беспокойно вышагивающим по своей студии.

  — Женевьева сейчас спит, — сказал он мне. — Растяжение — пустяк, но почему у неё такая высокая температура? Врач не может объяснить... или не хочет, — пробормотал он.

  — У Женевьевы лихорадка? — спросил я.

  — Я бы сказал, что да, и на самом деле у неё всю ночь немного кружилась голова. Только подумай! Наша маленькая Женевьева, беззаботная и весёлая — без конца твердит, что её сердце разбито и она хочет умереть!

  Моё собственное сердце замерло.

  Борис прислонился к двери своей мастерской, смотря вниз и засунув руки в карманы, его добрые, проницательные глаза затуманились, новая линия беспокойства пролегла "над доброю чертою рта, что улыбку создавала"¹³. Горничной было приказано тотчас позвать его, как только Женевьева откроет глаза. Мы ждали и ждали, и Борис с растущим беспокойством бродил, возясь с воском для лепки и красной глиной. Внезапно он направился в соседнюю комнату.

  — Иди, взгляни на мою розовую ванну, полную смерти! — крикнул он.

  — Это смерть? — спросил я, надеясь, что разговор поднимет его настроение.

  — Полагаю, ты не готов назвать это жизнью, — ответил он и выдернул из круглого аквариума одинокую золотую рыбку, извивающуюся и скручивающуюся. — Мы пошлём эту за другой — где бы она ни была.

  В его голосе слышалось лихорадочное волнение. Унылый вес лихорадки лёг на мои конечности и мозг, и я последовал за ним к бассейну с розоватыми стенками, наполненному чистым кристаллом. Он выпустил туда создание. Падая, рыбка блестела горячим оранжевым блеском, яростно выкручиваясь и извиваясь; в то мгновение, когда она ударилась о жидкость, она стала твёрдой и тяжело опустилась на дно. Затем появилась молочная пена, над поверхностью заиграли великолепные цвета, и луч чистого ясного света словно прорвался из бесконечной глубины. Борис погрузил свою руку в раствор и вытащил изысканную мраморную вещицу с синими прожилками, розового оттенка, блестящую опалесцирующими каплями.

  — Детская игра, — пробормотал он и посмотрел на меня устало, с тоской — как будто я мог ответить на его вопросы!

  Но пришёл Джек Скотт и включился в "игру", как они называли её, с задором. Ничего не оставалось, как поэкспериментировать на кролике прямо сейчас. Я хотел, чтобы Борис отвлёкся от своих забот, но мне невыносимо было смотреть, как жизнь покидает тёплое, живое существо, и я отказался при этом присутствовать. Взяв наугад книгу, я сел в студии, чтобы почитать. Увы! Я нашёл "Короля в Жёлтом". Спустя несколько мгновений, показавшихся мне вечностью, я отложил книгу с нервным содроганием, а Борис и Джек пришли со своим мраморным кроликом. В то же время раздался звонок наверху, и послышался крик из комнаты больной. Борис унёсся наверх быстро, как молния, а в следующее мгновение уже звал нас:

  — Джек, беги за доктором и приведи его с собой. Алек, иди сюда.

  Я подошел и остановился у её двери. Появилась испуганная служанка и в спешке убежала, чтобы принести какое-то лекарство. Женевьева сидела выпрямившись, с пунцовыми щеками и блестящими глазами, тараторила без умолку и сопротивлялась мягким сдерживаниям Бориса. Он позвал меня, чтобы я помог. С моим первым прикосновением она вздохнула и опустилась, закрывая глаза, и тогда... тогда... пока мы оба всё ещё склонялись над ней, она открыла их снова, взглянула прямо в глаза Борису — бедная, измученная лихорадкой девочка! — и рассказала свой секрет. В это мгновение наши три жизни повернули в новые русла; связь, что так долго держала нас вместе, разорвалась навсегда, и новые оковы заменили её, ибо она произносила моё имя, и, пока жар терзал её, её сердце изливало свои скрытые печали. Поражённый и немой, я склонил голову, а моё лицо пылало, как горящий уголь, и кровь хлынула в уши, одуряя своим шумом. Неспособный двигаться и говорить, я слушал её лихорадочные слова, мучаясь от стыда и скорби. Я не мог заставить её замолчать, не мог смотреть на Бориса. Потом я почувствовал руку на своём плече, и Борис повернул своё бескровное лицо к моему.

  — Это не твоя вина, Алек, не стоит так печалиться, если она любит тебя... — но он не закончил, так как в комнату быстро вошёл доктор, говоря: "А, лихорадка!". Я схватил Джека Скотта и поспешил с ним на улицу, сказав, что Борису лучше побыть одному. Мы пересекли улицу и направились в свои квартиры, и в тот вечер, видя, что я тоже начинаю заболевать, он снова сходил за врачом, теперь уже для меня. Последнее, что я отчётливо помню — как услышал слова Джека: "Ради бога, доктор, что с ним? Посмотрите на его лицо!", и подумал о "Короле в Жёлтом" и Бледной Маске.

  Я был очень болен из-за напряжения в течение двух лет, которое испытывал с того рокового майского утра, когда Женевьева наконец пробормотала: "Я люблю тебя, но думаю, что люблю Бориса сильнее". Я и подумать не мог, что оно может стать больше, чем я смогу вынести. Внешне спокойный, я обманывал себя. Хотя внутреннее сражение продолжалось ночь за ночью, и я, лежа в одиночестве в своей комнате, проклинал себя за свои мятежные мысли, неверные Борису и недостойные Женевьевы, утро всегда приносило облегчение, и я возвращался к Женевьеве и дорогому Борису с сердцем, омытым ночными бурями.

  Никогда ни словом, ни делом, ни даже помыслом я не выдавал ни им, ни себе свою печаль.

  Маска самообмана перестала быть маской, она стала частью меня. Ночь приподнимала её, обнажая сдерживаемую за ней правду; но её никто не видел, кроме меня, и когда рассветало, маска снова возращалась на место по собственной воле. Эти мысли прошли через мой беспокойный ум, пока я лежал больным, но они безнадёжно перепутались с видениями белых существ, твёрдых как камень, ползающих в бассейне Бориса, с видениями головы волка на ковре, брызжущей слюной и огрызающейся на Женевьеву, которая лежала и улыбалась рядом с ней. Я думал и о Короле в Жёлтом, завёрнутом в свою рваную мантию фантастических цветов, и о горьком крике Кассильды: "Не на нас, Король, о, не на нас!". Я лихорадочно пытался отогнать от себя эти мысли, но видел озеро Хали, тусклое и пустое, без ряби или ветра, который бы вызвал её, и башни Каркозы за луной. Альдебаран, Гиады, Алар, Хастур, скользили сквозь разрывы в облаках, развевавшихся и хлопавших, когда они проплывали подобно зубчатым лохмотьям Короля в Жёлтом. Среди всего этого оставалась одна вменяемая мысль. Она никогда не колебалась, неважно, что ещё происходило в моём расстроенном сознании, моей главной причиной для существования было выполнение некоего долга перед Борисом и Женевьевой. Что за обязательство это было, какого характера, мне никогда не было понятно; иногда казалось, что это защита, иногда — поддержка в большом испытании. Чем бы оно ни казалось временами, его вес держался только на мне, и я никогда не был так болен и слаб, чтобы не ответить на него всей душой. В моих видениях проплывали бесчисленные лиц, обращённые ко мне, и странно, но я узнал Бориса среди них. Потом мне сказали, что этого не может быть, но я знаю, что когда-то он, по крайней мере однажды, наклонился ко мне. Это было только прикосновение, слабое эхо его голоса, потом тучи вновь сгустились над моим восприятием, и я потерял его, но он действительно стоял там и cклонялся надо мной хотя бы однажды.

  Наконец, одним утром я очнулся и увидел солнечный свет, падающий на мою кровать, и Джека Скотта, читающего рядом со мной. У меня не было сил ни говорить вслух, ни даже думать, ещё меньше я мог вспоминать, но я смог слабо улыбнуться, когда глаза Джека встретились с моими. И когда он тут же вскочил и спросил с нетерпением, нужно ли мне что-нибудь, я смог прошептать: "Да, Борис". Джек подошёл к моей кровати и склонился, чтобы поправить подушку. Я не видел его лица, но услышал, как он мягко ответил:

  — Надо подождать, Алек; ты слишком слаб, чтобы увидеться даже с Борисом.

  Я ждал и набирался сил; через несколько дней я уже мог видеться, с кем хотел, но пока думал и вспоминал. С того мгновения, как прошлое снова прояснилось в моём уме, я ни на секунду не усомнился в том, что должен сделать, когда придёт время, и был уверен, что Борис был бы единодушен со мной в этом решении. Я больше не спрашивал ни о ком из них. Я не интересовался, почему от них не приходило никаких вестей; почему в течение недели, пока я лежал и ожидал, когда окрепну, я ни разу не слышал, чтобы кто-то произносил их имена. Поглощённый своими собственными поисками верного пути и слабой, но решительной борьбой против отчаяния, я просто смирился с молчаливостью Джека, убедив себя, что он боится говорить о них, чтобы я не стал непослушным и не настаивал на немедленной встрече с ними. Между тем я спрашивал себя снова и снова: что будет, когда жизнь снова начнётся для нас всех? Мы продолжим наши отношения именно так, как было прежде, до болезни Женевьевы. Мы с Борисом посмотрим друг другу в глаза, и не будет ни злости, ни трусости, ни недоверия в наших взглядах. Я побуду ещё немного в дорогой близости к их дому, и затем, без предлога или объяснения, исчезну навсегда из их жизни. Борис поймёт; Женевьева... было лишь утешение, что она никогда не поймёт. Мне казалось, что я нашёл объяснение этому чувству долга, которое сохранялось на всём протяжении моего бреда, нашёл единственно возможный ответ. Итак, когда я был полностью готов, я поманил к себе Джека и сказал:

  — Джек, я немедленно хочу увидеться с Борисом, и передай мои сердечные приветствия Женевьеве...

  Тогда он наконец объяснил, что они оба мертвы, и я впал в дикую ярость, которая разорвала на атомы всю мою силу, с трудом накопленную за время выздоровления. Я бушевал и проклинал себя в рецидиве, из которого выполз несколько недель спустя мальчишкой в возрасте двадцать одного года, считающим, что его юность безвозвратно ушла. Способность к дальнейшим страданиям, казалось, осталась в прошлом, и однажды, когда Джек вручил мне письмо и ключи от дома Бориса, я взял их без дрожи и попросил рассказать мне всё. Жестоко было с моей стороны спрашивать его, но ничего было не поделать, и он устало опёрся на свои тонкие руки, чтобы снова разбередить рану, которая никогда не могла полностью исцелиться. Он начал очень тихо:

  — Алек, если у тебя нет какой-нибудь подсказки, которую не знаю я, вряд ли ты сможешь объяснить произошедшее лучше меня. Думаю, ты предпочёл бы не знать подробностей, но ты должен узнать их, иначе я избавил бы тебя от необходимости выслушать. Видит Бог, я хотел бы быть избавленным от необходимости рассказывать. Я буду краток.
  В тот день, когда я оставил тебя на попечение врача и вернулся к Борису, то застал его за работой над "Судьбами". Женевьева, как он сказал, спала под действием лекарств. Она была немного не в себе, по его словам. Он продолжил работу, больше ничего не говоря, а я наблюдал за ним. Вскоре я увидел, что третья фигура в группе — та, которая смотрит прямо перед собой, на весь мир — носит его лицо; не такое, какое ты обычно видел, но такое, каким оно было тогда и до самого конца. Это единственная вещь, которой я хотел бы найти объяснение, но никогда не смогу.
  Что ж, он работал, а я наблюдал за ним в тишине, и так продолжалось до полуночи. Потом мы услышали, как дверь резко открылась и закрылась, и кто-то стремительно пробежал через соседнюю комнату. Борис выскочил в дверной проем, я последовал за ним, но было слишком поздно. Женевьева лежала на дне бассейна, сложив руки на груди. Потом Борис выстрелил себе в сердце, — Джек замолчал, капли пота выступили у него под глазами, а щёки задергались. — Я отнёс Бориса в его комнату. Затем вернулся, слил всю адскую жидкость из бассейна и, заполнив водой, вычистил весь мрамор до последней капли. Когда, наконец, я смог заставить себя спуститься по лестнице, то увидел её лежащей там белой, как снег. Наконец, решив, что лучше всего делать дальше, я пошёл в лабораторию и первым делом вылил раствор из басейна в сточную трубу; затем я вылил туда же содержимое каждой баночки и бутылки. В камине лежали дрова, так что я разжёг огонь и, сломав замки на шкафу Бориса, сжёг все бумаги, тетради и письма, которые там нашёл. Молотком из студии я разбил на части все пустые бутылки, потом загрузил осколки в ящик для угля, отнес их в подвал и бросил в раскалённую печь. Шесть раз я совершал такое путешествие, и, наконец, не осталось ни следа, который мог бы снова помочь в поиске формулы, которую открыл Борис. Позже я решился позвонить врачу. Он — хороший человек, и вместе мы смогли скрыть всё от общественности. Одному мне бы не удалось. Мы заплатили слугам и отправили их в деревню, где старый Розье успокаивает их историями о том, что Борис и Женевьева путешествуют по далёким странам, откуда не вернутся в течение многих лет. Мы похоронили Бориса на маленьком кладбище в Севре. Доктор — хороший человек и знает, когда пожалеть того, кто не может вынести более. Он подписал заключение о болезни сердца и не задал мне ни единого вопроса.

  Затем, подняв голову, он сказал:

  — Открой письмо, Алек, оно для нас обоих.

  Я надорвал его и открыл. Это было завещание Бориса, датированное годом ранее. Он оставлял всё Женевьеве, и в случае, если она умрет бездетной, я должен был взять под контроль дом на улице Сент-Сесиль, а Джек — управление в Эпте. В случае наших смертей собственность переходит родне его матери в России, за исключением скульптур из мрамора, которые он создал. Их он оставил мне.

  Страницы размылись перед нашими глазами, Джек встал и подошёл к окну. Вскоре он вернулся и снова сел. Я боялся услышать то, что он собирался сказать, но он говорил с такой же простотой и мягкостью.

  — Женевьева лежит перед Мадонной в мраморном зале. Мадонна нежно наклоняется к ней, и Женевьева улыбается этому спокойному лицу, которого никогда не существовало бы, если бы не она.

  Его голос сорвался, но он схватил мою руку, говоря:

  — Мужайся, Алек.

  На следующее утро он уехал в Эпт, чтобы исполнить свой долг перед покойным.

  IV

  В тот же вечер я взял ключи и направился в дом, который был так хорошо мне знаком. Всё было в порядке, но тишина угнетала. Хоть я и подходил два раза к двери в мраморный зал, но не смог заставить себя войти. Это было выше моих сил. Я пошёл в курительную и сел перед спинетом. Небольшой кружевной платок лежал на клавишах, и я отвернулся, задыхаясь. Было ясно, я не мог здесь оставаться, поэтому я запер все двери, все окна, трое передних и задних ворот и ушёл. На следующее утро Алсид упаковал мой чемодан, и, оставив на его попечении свою квартиру, я взял билет на Восточный Экспресс до Константинополя. В течение двух лет, что я бродил по Востоку, поначалу мы никогда не упоминали в наших письмах Женевьеву и Бориса, но постепенно их имена закрались в них. Особенно я вспоминаю отрывок в одном из писем Джека, ответном на моё письмо:

  "Твой рассказ про то, как ты во время своей болезни видел склонившегося над тобой Бориса, как ощутил его прикосновение на своём лице и слышал его голос, конечно, беспокоит меня. Описанное тобою, должно быть, случилось через две недели после того, как он умер. Я говорю себе, что ты спал, что это была часть твоего бреда, но такое объяснение не удовлетворяет ни тебя, ни меня".

  К концу второго года моих странствий от Джека пришло письмо ко мне в Индию, такое несвойственное ему, что я решил сразу вернуться в Париж. Он писал:

  "Со мной все хорошо, я продаю все свои картины, как делают художники, не нуждающиеся в деньгах. Я не волнуюсь о себе, но я более встревожен, чем стоило бы. Я не в состоянии избавиться от странного беспокойства о тебе. Это скорее не опасение, а напряжённое ожидание — чего, Бог ведает! Я могу только сказать, что оно утомило меня. Ночами мне постоянно снитесь вы с Борисом. Я ничего не могу вспомнить после этого, но просыпаюсь с сильно бьющимся сердцем, и весь день волнение нарастает, пока ночью, заснув, я не вспоминаю те же самые переживания. Я совершенно истощен и должен прекратить это нездоровое состояние. Я должен увидеть тебя. Отправиться ли мне в Бомбей, или ты приедешь в Париж?"

  Я телеграфировал ему, чтобы он ждал меня со следующим пароходом.

  Когда мы встретились, я подумал, что он почти не изменился; я же, как он настаивал, выглядел великолепно. Я был рад снова услышать его голос, и как только мы сели поболтать о том, что ещё в жизни ждёт нас, мы почувствовали, как приятно быть живыми в эту яркую весеннюю погоду.

  Неделю мы вместе оставались в Париже, а потом я на неделю поехал в Эпт с ним, но прежде всего мы посетили кладбище в Севре, где покоился Борис.

  — Может, поместим "Судьбы" в маленькой роще над ним? — спросил Джек, и я ответил:

  — Думаю, только "Мадонна" должна приглядывать за его могилой.

  Но Джеку не стало лучше после моего возвращения. Он не мог удержать сны или сохранить даже самые неясные их очертания, и говорил, что временами чувство напряжённого ожидания удушает его.

  — Видишь, от моего присутствия тебе больше вреда, чем пользы, — сказал я. — Попробуй изменить своё состояние без меня.

  Поэтому он остался в одиночестве бродить по Нормандским островам, а я вернулся в Париж. Я ещё не заходил в дом Бориса, теперь мой, после своего возвращения, но знал, что это нужно сделать. По приказу Джека его поддерживали в порядке, там была прислуга, так что я бросил свою квартиру и перебрался туда. Вместо тревоги, которой я так боялся, я обнаружил, что могу спокойно рисовать там. Я посетил все комнаты — кроме одной. Я не мог заставить себя войти в мраморный зал, где лежала Женевьева, но всё же чувствовал, как растёт с каждым днем желание взглянуть на её лицо, преклонить колени рядом с ней.

  Одним апрельским днём я лежал и дремал в курительной комнате, как два года назад, и машинально посмотрел на волчью шкуру среди рыжеватых восточных ковров. Наконец я разглядел острые уши и плоскую свирепую голову, и вспомнил свой сон, в котором видел Женевьеву, лежащую рядом с ней. Шлемы всё ещё висели на потёртых гобеленах, среди них был старый испанский марион, и я вспомнил, как Женевьева один раз надела его, когда мы забавлялись с древними частями доспехов. Я взглянул на спинет; каждая жёлтая клавиша, казалось, напоминала о её заботливой руке, и я бросился, влекомый силой страсти всей моей жизни, к закрытым дверям в мраморный зал. Тяжёлые двери распахнулись под моими дрожащими руками. Солнечный свет проник через окно, коснулся золотых крыльев Купидона, и задержался, как нимб, над бровями Мадонны. Её нежное лицо склонилось в сострадании над мраморной фигурой такой восхитительной чистоты, что я преклонил колени и перекрестился. Женевьева лежала в тени под Мадонной, и на её белых руках я даже увидел бледно-лазурные вены, а под её мягко сложенными руками складки платья оттенялись розовым, словно какой-то слабый тёплый свет исходил из её груди.

  Склонившись с разрывающимся сердцем, я прикоснулся губами к мраморной одежде, затем прокрался обратно в молчаливый дом.

  Пришла горничная и принесла письмо, я сел в маленьком зимнем саду, чтобы прочитать его; но когда собирался сломать печать, увидел, что девушка задержалась, и спросил, что ей нужно.

  Она пролепетала что-то про белого кролика, пойманного в доме, и спросила, что с ним делать. Я распорядился, чтобы она отнесла его в обнесённый стеной сад позади дома, и открыл письмо. Оно было от Джека, но настолько бессвязное, что я подумал, что он, должно быть, потерял рассудок. В нём было ничто иное, как ряд мольб и просьб ко мне не выходить из дома, пока он не сможет вернуться; он не мог сказать, почему, по его словам, что-то было связано с его снами — он не мог ничего внятно объяснить, но был уверен, что я не должен покидать дом на улице Сент-Сесиль.

  Когда я закончил читать, то увидел ту же служанку, стоявшую в дверях со стеклянной посудой в руках, в которой плавали две золотые рыбки.

  — Верни их обратно в аквариум и объясни мне, почему всё время меня отвлекаешь, — сказал я.

  С полуподавленным всхлипом она перелила воду с рыбками в аквариум в конце сада и повернулась ко мне, чтобы спросить разрешения уйти от меня. Она сказала, что люди подшучивают над ней, очевидно, с целью навлечь на неё неприятности; мраморного кролика украли, а живого подбросили в дом; две красивые мраморные рыбки пропали, и она только что нашла этих двух плюхающимися на полу в столовой. Я успокоил её и отослал, заверив, что осмотрюсь сам. Я пошёл в студию; но там ничего не было, кроме моих холстов и некоторых слепков, исключая мраморную длинноцветковую лилию. Я увидел её на столе в другом конце комнаты. Затем сердито зашагал к ней. Но цветок, который я поднял со стола, был свежим и хрупким и наполнял воздух своим ароматом.

  Тогда я внезапно понял всё и бросился через холл к мраморной комнате. Двери распахнулись, солнечный свет устремился мне в лицо, и сквозь него, в неземном величии, улыбнулась Мадонна, в то время как Женевьева подняла раскрасневшееся лицо со своего мраморного ложа и открыла сонные глаза.

---

  Примечания к переводу:

  ¹ Лат. Lilium longiflorum, англ. Easter lily (пасхальная лилия); [назад]

  ² Оптическое явление, заключающееся в резком усилении рассеяния света чистыми жидкостями и газами при достижении критической точки, а также растворами в критических точках смешения; [назад]

  ³ Приспособление, которое используют живописцы, чтобы поддерживать ведущую руку при работе над мелкими деталями картины; [назад]

  ⁴ Или иначе — Мойры, три греческих богини судьбы: Клото (прядёт нить человеческой жизни), Лахесис (отмеряет длину нити) и Атропос (отрезает нить). [назад]

  ⁵ Boris Yvain по-английски читается как "Борис Ивэйн", и изначально я перевела это имя именно так. Но персонаж — француз по батюшке. Поэтому его имя логичнее было бы читать на французский манер, хотя это сложнее, чем кажется на первый взгляд. К сожалению, во французском языке я не разбираюсь, мой предел — погуглить нужное или почитать словарик. Итак, насколько я поняла после знакомства с несколькими обучающими статьями, у французов в отдельных случаях часть букв не читается вообще, а комбинации определённых букв звучат совсем не так, как записываются. Имя скульптора будет звучать примерно как "Борис Ивэ/Ива" (ударение на "э"; комбинация "ai" читается как "э"; но комбинация "ain" звучит как "эн"/"ан", при этом звук носовой, и "н" почти не слышно). Изменила запись имени этого персонажа на "Борис Ивэн" как нечто среднее между различными вариантами прочтения. [назад]

  ⁶ "Изящные искусства" (фр.); [назад]

  ⁷ "Торжественная месса в честь св. Цецилии" за авторством Шарля Гуно; [назад]

  ⁸ Это честь для меня, мадам (фр.); [назад]

  ⁹ Дамский головной убор, соединяющий в себе черты шляпы и чепца; [назад]

  ¹⁰ К счастью (фр.); [назад]

  ¹¹ Небольшой домашний клавишный струнный музыкальный инструмент, разновидность клавесина;[назад]

  ¹² Не совсем ясно, что подразумевал под этим названием автор. Epte — река, правый приток Сены, на ней находятся небольшие поселения (например, Сент-Клер-сюр-Эпт). Возможно, Чемберс отсылался к какому-то определённому поселению, деревне или постройке на этой реке, или же вовсе пользовался старыми картами Франции со старыми топографическими названиями, не сохранившимися до наших дней: в оригинальном тексте рассказа использовалась запись "Ept" вместо "Epte". [назад]

  ¹³ Строка из поэмы Роберта Браунинга "Andrea del Sarto", вольный перевод. [назад]