Из СИБЛАГа я вез с собой тяжкий груз физического истощения. Когда я записывал себя "фуксом" на этот этап, рассчитывал отдохнуть, отвалятся, отогреться на нарах в теплом вагоне, а за одно и поменять степи Мариинска с их лютыми ветрами на тишину таежного края. Первое оказалось иллюзорным: этап был коротким, всего 24 дня, голодным и холодным. Голодным потому, что законную этапную семисотку (700г. хлеба) нам переполовинили, ссылаясь на, якобы, захваченных по дороге и включенных в этап многочисленных беглецов, необеспеченных продуктами, ну, а холодный по причине недостатка в Сибири угля. На ком же, в конце концов, и нажиться, как не на беззащитных этапниках! Баланду варили раз в день, но в ней напрасно было искать чего-нибудь съедобного, в этих чуть теплых помоях на зубах трещали лишь рыбьи кости. А от Иркутска и это удовольствие прекратилось, взамен, в качестве сухого пайка, выбросили в вагоны остатки мелкой, но крупно посоленной рыбы, - были там даже чебачки и омульки - вот бы к ним пива, и прекратили подачу воды. На всех остановках все, кто пожадничал, орали и барабанили в стенки вагона, требуя воды. Как-то открыли дверь для выдачи хлеба и тогда один из жаждущих с котелком в руке спрыгнул на насыпь, чтобы набрать снега, конвоир не понял его намерений и пальнул из трехлинейки.
Бич всех этапов - уголовники в нашем вагоне были притишины с первой минуты и водили скандалы только в своей среде. Зато верховодила группа картежников, картеж шел регулярно и интенсивно. Как всегда в таких случаях, были и жертвы, которым приходилось утром отдавать проигранную пайку. Большим любителем "почесать королю бороду" оказался симпатичный усатенький, пожилой морячок, не расстававшийся с длинной трубкой. Бедолага как-то проиграл свои пайки вперед до самого Иркутска, но тут в его защиту поднялся весь вагон, проигрыш его аннулировали и запретили ставить на кон больше одной пайки в день. Это помогло мало: морячок редко ел хлеб, демонстрируя большую силу воли и хорошее настроение.
Иркутск остался в памяти баней. Нет, баня - ничего особенного, а вот молодые, чертовски симпатичные банщицы, смело разгуливающие в кургузых халатиках среди сотни обнаженных мужчин - были для нас откровением.
В вагоне кто-то крикнул "Байкал!" и все потянулись к окну, по очереди лицезрели это чудо света. Я не разобрал: что к чему, мне показалось - за окном вертикальная зеленая стена. Спрашивать никого не стал: еще засмеют. Подумал, возможно, он еще не схватился льдом. Пели всем вагоном "Славное море..." и долго еще рассказывали кто, что знал о Священном Байкале.
Как я себя чувствовал на протяжении всего этапа? По-видимому лучше, чем работал полураздетый на сибирских просторах. У меня оказался довольно крепкий напарник и это мне обеспечивало некоторое спокойствие, а за это он покуривал со мной мою махорочку из волшебного сундучка. Мы постелили под себя одно ватное полупальто, именовавшееся у лагерников бушлатом, другим укрылись и обогревали друг друга спинами. В общем не замерзали, хотя по-настоящему тепло не было. Может ли человек проспать сутки? Оказывается, это возможно, если человек истощенный и очень голодный. Впрочем, он не спит, а только дремлет от еды до еды. Иногда он меня будил, предлагал закурить. курили мы, конечно, одну на двоих. К тому же только вынем кисет, как кто-нибудь уже кричит "Сорок", а второй уже ему: "Двадцать!", а там и третий "оставь дыхнуть!" или: "Дашь пожечь губы." Так и обходились пятеро-шестеро одной сигаретой. Табачное богатство создавало нам дополнительный авторитет, некоторые даже перед нами заискивали.
У тракториста была своя мечта, вот прибудет он на место и его возьмут в мехмастерскую, - в формуляре у него записаны две специальности: тракторист и слесарь-ремонтник. И будет он иметь все, что нужно в жизни: привычную работу в помещении, теплый барак, усиленное питание и махорку. Действительно, что может человек еще желать?
У меня тоже была голубая мечта: попасть в контору, там и хорошо себя зарекомендовать и провести в тепле зиму, немного отдохнуть и опять... на общие работы.
Вы спросите, зачем? не лучше ли в конторе - весь срок?
В СИБЛАГе я потерпел поражение, не выдержал испытание лагерем, позорно бежал оттуда и теперь на стройке БАМа я, в конце концов, должен взять реванш, доказать себе, что справлюсь с тяжелой работой и неустроенным бытом. Такова была моя цель.
За Читой проезжали станцию Карымскою - началась территория бамовской стройки и лагеря, пытаемся по репликам за стенами вагона сориентироваться: Урульга, Шилка, Зилово, Могоча, Ерофей Павлович - настоящий Дальний Восток, для меня это - еще и романтика! Кстати, и морозы от Читы стали крепчать, а топить нам пришлось еще меньше, почти одной пылью. Стенки вагона разукрасил иней, пробирает сквозь все наши тряпки. Слышим за стеной "Тахтамыгда", да ведь это - конечный пункт нашего путешествия! Впрочем, радости у меня мало: здесь в этом маленьком мирке привыкли, защищены, а там неизвестность и каждому прийдется за себя, а я опять не сумею, окажусь слабей других. В одиночку все страшит.
Как ни ожидаешь неприятного события, явится оно всегда неожиданно. Откатилась настежь тяжелая, как ворота, дверь вагона, открыв нас ярко-золотому солнцу, сверкающему снегу и ледяному холоду, а мороз в тот день был силен! Отвратительный голос, а он всегда неприятен, если говорит не то, что нам приятно, - прокричал: "Из вагона вылезай! Строиться по пятеркам!" В ответ ему беспорядочные крики, требующие сначала обуть людей. Я тоже на минуту поддался иллюзии и кричу вместе с другими, но там уже поняли: "каждый за себя!" и сползают из вагона на насыпь.
На моих ногах домашние шерстяные носки, но очень продранные на пятках и пальцах, тогда я еще не знал, как их зашивать и не имел того, что для этого необходимо, - натягиваю на них рукавицы, подматываю куцыми портяночками, перевязываю тесемочками, все ненадежно, но что делать? Заранее не подготовился, все надеялся на валенки.
Строимся спиной к вагонам, никто не оглядывается: прошлое для лагерника сразу умирает. Ведут до "Крестовки" - первого лагпункта на трассе БАМ-Тында, идти километра полтора, сущий пустяк, если ты обут. А вот высокий могучего сложения татарин Хубеев - абсолютно бос и на его ноги, топчущие плотный скрипящий снег, нельзя смотреть без содрогания, а он идет спокойный, высоко подняв голову.
Слышали этапную формулу: "Шаг вправо, шаг влево - считаю побегом, оружие применяю без предупреждения!" и бесцеремонно выскакиваем из строя и вправо и влево - поправляем сползающие с ног тряпки. Кто выскакивал первым, наверное, ждал выстрела в спину, а сейчас все осмелели.
Все, у кого ноги оказались помороженными, прийдя в барак, терли их снегом до потери сознания. Оттереть, может быть, до конца и не оттерли, но обошлось без ампутации. А на другой день выдали валенки, да такие новые, твердые, спрессованные, что в них и ноги не лезут.
Баня на "Крестовке" навсегда в памяти: маленький бревенчатый кубик с завалинками по периметру, всего на шесть мест, а партия - двадцать. Раздеваться пришлось на завалинке, на сорокаградусном морозе, нацеплять барахлишко на крючок и сдавать в дезокамеру, для прожарки от вшей. Такое впервые. Кажется удивительным и запоминается на всю жизнь, потом на это не обращаешь внимания. Наконец заскакиваем в баню, сдаем грязное белье, получаем обмылочек и тазик теплой воды. Кто не знают, что речки здесь промерзают до дна и вода в дефиците?
Мокрому одеваться на морозе еще хуже, белье стоит колом, волосы тоже, а тут еще из двадцати связок никак не найдешь свою: все новые, похожие один на другой. Не простудился никто!
На "Крестовке" нас не держат, людей здесь уже нет, остались обходчики, да кое-какая обслуга. Утром огромная змея этапа ползет, извиваясь вверх и вниз по узкому полотну зимника. Утренний мороз - дух захватывает! Мерзнут и лицо, особенно нос и руки. Своего вагонного друга потерял в сутолоке обустройства в бараке, видимо он пристал к своим механизаторам. Рядом со мной новый знакомый, мужичок намного старше меня, мы с ним сошлись на Лермонтове, оба поклонники его таланта. Состязание в декламации стихов состоялось не только в бараке, но и в этапной колонне на коротких остановках. У него какое-то курьезное имя - Козьма Козьмич Прытков! По аналогии с Кузьмой Прутковым, запоминаю его на всю жизнь.
Прытков идет тяжело, мучает одышка. На остановке он предлагает примерить его не то доху, не то тулуп, и я погружаюсь в волны "золотого руна", опьянен ароматом чудесной овчины, где такое я мог иметь в Москве? - замерзшие руки чувствуют себя отлично в длинных рукавах. Состояние блаженства! Ему достаточно нагольного полушубка, и он просит прогуляться в этом чуде. Боюсь, что хоть и легок тулуп, но может стеснить движения, ведь я еще очень слаб, но этап идет медленно: за три дня мы прошли шестьдесят один километр и я не снимаю его до конца.
Мы проходили лагпункты: "Орлы", "Коровиху", "Диту", "Штурм перевала", "Подутесную", на двух из них ночуем и нам подносят мерзлый, как камень хлеб и насмерть соленую камбалу. Ждать пока хлеб оттает голодному не дано, и мы грызем его до зубной боли.
Ну, а чтож окружающая нас природа? Считают, что узникам не до природы. Это не так: люди, работающие под открытым небом, к природе и ее явлениям очень чувствительны. А у меня чувства были особые. С детства появилась тяга к Северу, возможно это - влияние юконских рассказов Джека Лондона или романов канадского писателя Джеймса Оливера Кервуда, или то, что в первый класс в 1920 году пошел в Череповце и в тех северных местах провел около двух лет, только, гуляя в зимние каникулы по заснеженным московским бульварам или катаясь на лыжах на Воробьевых горах или в Лосиноостровском, я неизменно представлял себя где-то на далеком севере, среди Белого безмолвия. Теперь, двигаясь этапом среди сопок и тайги, я смотрел вокруг во все глаза, готовый продолжить игру.
И, как всегда, действительность оказывалась прекрасней любой мечты, природа Уссурийского края поражала мягкой, неброской красотой, чистой синевой неба и розовыми закатами, отбрасывающими свои оттенки на девственный снег и иней на ажурных кронах лиственниц. А белые столбы дыма, поднимавшиеся до небес в тихом воздухе, навевающие покой и умиротворенность, желание поскорее зайти на очередной лагпункт, присесть у жарко топящейся сухими дровами печи, отдохнуть. Эти ощущения закономерны: ты идешь в неизвестность и ищешь в окружающем признаки того, что на новом месте тебе будет уютно, тепло, сытно.
Мужал я медленно, еще долго в моей душе жил подросток со всей своей романтикой, отчего многое из страшной действительности я воспринимал как шутку, как игру: и следствие, где на пустом месте строили контрреволюционную организацию, и тюрьму, где мальчишку держали в одиночке пять с половиной месяцев, как крупного политического деятеля, и СИБЛАГ, где меня неожиданно отпустили в степь с парой коней и где я часто ночевал в степи или в сибирских деревнях. Отсюда особенность моих переживаний того времени, менее серьезных и глубоких, чем у взрослого человека.
По узкому полотну зимника редко тревожат нас машины, иногда пробегают запряженные в розвальни лошадки. Тишина. Магистраль не готова, но километров на тридцать рельсы все же уложены и там уже идет кое-какое движение. По бокам зимника, на всех столбах плакаты, в них нас именуют путеармейцами, вроде: "Путеармейцы, выполним правительственное задание в срок!" Приятно, когда с тобой говорят по-человечески, но тут же понимаешь, что это тоже игра.
Пройден последний отрезок пути, на 52-м километре отворот в сторону от зимника. Здесь высокая насыпь обрывается, упираясь в речку, конечно, замерзшую и присыпанную снегом, на ней парит какое-то сооружение, потом выяснил, что это тепляк, в котором в мороз бетонируют опору. С насыпи торчат концы рельсов, а на них - брошенная вагонетка, как памятник законченного дела. Указатель сообщает: "Фаланга ВЧК-ГПУ", все это зачеркнуто мелом и написано: "Лагпункт "Сочи". Это и будет моим приютом на 4 месяца.
Просторный, очень заледенелый клуб встречает нас гостеприимно, он слишком просторен для одной, даже и очень весело топящейся печки. Я не подумал о себе и люди быстро позанимали площадку на помосте вокруг печки и мой удел - расположиться на полу, а он ниже на целых полметра и, по закону физики, горячий воздух вниз не опускается.
Во время переклички нас с Прытковым разъединили и больше его не встречал, а тулуп его вспоминал не одну ночь. Полежишь на полу полчаса и кашель будит, приходится идти на обогрев к печке, а от нее дремота гонит назад, на свое ледяное ложе.
Декабрь, где день? где ночь? не поймешь! Намучившись таким образом на холодном полу, мы ждали утра, а оказалось - только вечер и к нам пришел для беседы одетый в военную форму пожарник Соловьев. Он обстоятельно рассказал о строительстве Байкало-Амурской магистрали, - теперь она введена в эксплуатацию и о ней знает каждый школьник. Мы о ней имели лишь смутное представление и с интересом слушали его подробный рассказ, помогавший к тому же коротать ночь. Вопросов у нас было достаточно. Интересуемся нашим ближайшим будущим. Он нас успокоил, по его мнению, нас скоро ожидала переброска на центральную действующую магистраль, где уже начато строительство второй колеи и там среди вольного населения легче будет найти лишний кусок хлеба.
В клубе нас держали недолго, но каждая ночь тянулась как год и я, чтоб скоротать время, приспособился заходить в контору и торчать у барьера, стараясь быть незаметным, и с удовольствием слушал разговоры служащих, позволяющие вникнуть в жизнь лагпункта.
Пока жили в клубе, мы еще не считались основной рабсилой, из нас не формировали бригад и гоняли на работы партиями, состав которых менялся каждодневно по воле случая. В первый же день поставили выносить бревна из глубины леса, работа для мороза была хорошая, мерзли только руки. Нам утром выдали новые шерстяные, вязанные варежки. Они были прекрасны для прогулки, а для работы мало помогали: от снега они промокали и тогда переставали греть, об корявые бревна они легко рвались. Выигрывали те, у кого было что натянуть на них сверху. Начинали понимать: на лагерь надейся, а сам не плошай, по опыту СИБЛАГа я мог в этом убедиться раньше, но считал, что лагерь сельскохозяйственный, там и начальство разворовывает новое обмундирование и продает в деревни, а здесь крупная стройка, да и вольное население где-то далеко.
Рядом с нами работала партия немцев. По нашему мнению, они что-то уж слишком добросовестно относились к работе: тяжелые бревна брали на плечи по одному, таскали пробежкой, через валежины и кустарники, у костра не задерживались, в разговоры не вступали, мы все делали наоборот, костер обожали, вставали работать только когда появлялось начальство и командовало "Давай, давай!"
У костра совершил одну глупость: сменялся с одним старожилом валенками, отдал ему новые, получил взамен ношеные и все из-за того, что неудобно было отказать. Вот характер! Хоть бы в приплату взял что-нибудь, а то баш-на-баш!
Посылали нас и на лесозаготовки. Лес там преотличнейший: могучие лиственницы растут по распадкам и долинам рек, подымаются на сопки по южным склонам. Древесина лиственницы в полтора раза плотнее сосновой, с тупым инструментом в лесу делать нечего, а кто их для новичков будет точить, бесплатно. Нужны либо деньги, либо махорка, а этого у этапников не водится. Я как выкурил последнюю щепоть махорки, так и бросил курить, не хотел ни побираться, ни менять на хлеб.
Валить лес и вытесывать из тюльки шпалы намного сложнее, чем копать землю, так мы думали и просились прочь из леса, а зря!
Тогда послали нас срубать лед с трассы, там мы работали весь день с ломом и кайлом, хоть и у костра посидеть не забывали, а когда пришел десятник, оказалось, что сработали как раз на штрафную пайку. Работая на воле сменным техником хлебозавода, я имел некоторое представление о нормировании и с десятником поспорил, высказав мнение, что подобные работы не нормируются и оплачиваются повременно. Десятника я рассердил сильно, да и мои товарищи остались недовольны моим вмешательством. Как бы там ни было, а штрафного пайка нам не выписали.
Отсиживаясь вечером в конторе, я оказывался в курсе многих дел, там я узнал, что держат нас в клубе по причине неготовности для нас палатки. Лекпом доложил прорабу, что в медпункт обращается с простудами все большее число этапников и он вынужден давать им освобождение от работы, перерасходовав значительно утвержденный лагпункту лимит "группы В" - оказывается больные тоже планировались и попробуй перевыполни план. Назаров его успокоил, объяснив, что на днях заканчивается оборудование палаток и скоро этапников выведут из клуба.
Вскоре к нам зашли староста и заведующий УРБ - учетно-распределительного бюро, записали предложенные кандидатуры на бригадиров, видимо проверили их соответствие инструкциям и утром предложили всем записаться в бригады. Из всех новоиспеченных бригадиров, мне была известна только фамилия Селиверстова, и я записался к нему в бригаду.
Знаком этот человек был отнюдь не с лучшей стороны. В СИБЛАГе чтоб использовать людей, назначенных на этап, отправили с лошадьми на Пилзавод за тесом. На одной из подвод в течении всей поездки спал высокий молодой мужчина и товарищи пытались его разбудить. Этого мужчину и звали Селиверстовым.
Став бригадиром, он не проявил желания взяться за организацию бригады и поручил это какому-то наблатыканному Ленчику, который орудовал по своему усмотрению, набрав соответствующую команду. Меня этот Ленчик возненавидел с первого часу, впрочем, и я отвечал ему взаимностью, но я ему навредить не мог, зато он сразу послал меня в ночную смену и будучи в этой бригаде, я из нее так и не вылез.
Наша палатка выглядела довольно мрачно, хотя и была оборудована новенькими вагонками. Впечатление портило отсутствие постельных принадлежностей и отсутствие хотя бы коптилок. Я постеснялся вскочить раньше других и занять верхнюю полку и расположился в прохладной зоне нижнего этажа. Большая железная печь топилась только вечером, палатка не согревалась, оказалось ее поставили на мерзлую землю и теперь оставалось ждать, когда она протает хотя бы на полметра.
Так неприглядно начиналась моя новая жизнь на лагпункте.
Глава 3.02 Батько Панас
На воле люди работают в бригадах, в заключении - живут в них, общаясь между собой круглые сутки, и жизнь каждого из них впрямую зависит от показателей его бригады и личных качеств бригадира. Перефразируя Толстого, можно сказать: хорошие бригады похожи друг на друга, плохие - каждая плоха по-своему.
Бригада Селиверствова, в которой я оказался по собственному выбору, не блистала показателями, занимая стабильно одно из последних мест на Доске лагпункта и это для многих ее членов оборачивалось шестисоткой и плохим питанием, для меня такие радости выпадали чаще других из-за слабости физической и чрезмерно колючего характера.
Когда-то, сидя в тюрьме, я слушал рассказы тех, кто прошел лагерную школу, и утверждался в мнении, что на общих работах сумею выполнить и полторы и даже две нормы, было бы желание. На поверку оказалось все по-иному: декабрь, лютая стужа, глубоко промерзший грунт, да еще ночная смена - подчас зги не видать. В забое чуть пошевеленный взрывом грунт, такие лежат здоровые крыги, что для их разделки требуется недюжинная сила. Опытный, болеющий за своих работяг бригадир, всегда помогает взрывникам в их работе, не позволит экономить аммонит на его забоях и тогда после взрыва грузи в тачки и вывози. Наш Селиверстов этим не занимался, посылая в помощь работяг, отсюда и низкая выработка в бригаде.
Опишу события одной ночи, они для меня особенно памятны. Пришел на ночь в забой, как раз выбирали большую выемку, небо заволокло, сплошная густая облачность, еле различаю забой. Разобрался: порыхлен забой слабо, тачек на десяток еле наберется, остальные - огромные глыбы, даже трещин не видно, мне их не разбить. ковыряюсь часа два-три, вывез все, что поддается разработке. Возить в ночи трудно, да и зрение у меня неважное, пока отвезешь тачку, колесо десяток раз соскочит с невидимого трапа, а не удержишь в руках, то и тачка перекинется, грузи ее опять. Уставший организм начинает мерзнуть. Побрел к учетчику, немного погреть руки у его костра, а заодно узнать, как выглядят мои результаты, по сравнению с другими.
Не доходя до костерка, замечаю силуэты на фоне светлой полоски неба, присматриваюсь: откатчики сидят на груженых тачках и кого-то выжидают. "Чего они тут сидят в стороне от трапа, почему не катят тачки мимо учетчика? что-то видимо ловчат! но, что? надо проверить.
С учетчиком покурил, дела мои, как я и предполагал, оказались неважными, хуже, чем у других и как-либо поправить их невозможно. И тут я услышал, что силуэты задвигались. Встал от костра, чтоб свет не мешал. Да, покатили тачки мимо учетчика, кричат свои номера, учетчик отмечает. Жду в темноте, что будет дальше. Отъехали от учетчика шагов двадцать, стащили их с трапа долой и покатили по земле назад, в обход - на старые места и опять уселись на них, выжидая время для следующего рейса.
Идея кружить с груженой тачкой вокруг костра, отмечая ее по несколько раз, мне понравилась, о нравственной стороне дела я размышлять не стал и побежал в забой грузить тачку. Грунта в забое не было, и я подумал, что технологию обмана можно усовершенствовать: кладу поперек тачки кусок доски, на него укладываю легкую глыбу растительного слоя и еду мимо учетчика, выкрикиваю номер. От дыма костра он не разглядит, что там в тачке, отметит. Затем возвращаюсь, выдернув доску и опустив глыбу вниз.
В этом и состояла моя ошибка: "силуэты" возили груженые тачки и ни у кого это не могло вызвать подозрений, я же катил свою бутафорию и не успел отметить и полдюжины тачек, как мой обман раскрылся. Были, конечно, в бригаде работяги, работавшие добросовестно, один из таких, эстонец по национальности, проезжая на встречу с порожней тачкой, усек обман и, не найдя слов для выражения возмущения, налетел на меня и ударил кулаком по лицу.
-Смотри, что делает студент! возит пустую тачку, а ты отмечаешь! зачеркни все его тачки! - закричал учетчику, обретя дар речи.
Я попробовал возмутиться: он же меня предал. Да какое ему дело, что я вожу! Но там это не проходило. Стали останавливаться откатчики, как будто не они по двадцать раз отмечали одну и ту же тачку, и я понял, что проиграл. Эта ночная смена с мордобоем запомнилась мне на всю жизнь, как предметный урок.
Мне выписали штрафной паек и на вечернем разборе бригадир в восторге орал на меня:
- Ишь, студент, как надо работать ты - в кусты, а как бузить - ты первый!
Смаковали этот случай и прихвостни бригадира во главе с Ленчиком, а мне пришлось отмалчиваться: виноват! Я действительно, по его выражению "бузил", требуя от него ответа: и почему Ленчику и его молодчикам выписывается усиленное питание, если они не утруждают себя в забое, и сколько времени мы будем спать без постельных принадлежностей, не раздеваясь, и когда у нас, как в других бригадах, будут в палатке круглосуточно топиться печь, и по другим бригадным делам. Мне казалось, что выступаю я за всех собригадников, но меня поддерживали только шесть моих сверстников, которых, как и меня, в бригаде не принимали всерьез, а остальной народ, костяк бригады, состоящий из пожилых людей, в основном, из крестьян, безмолвствовал, проваливая все мои старания.
В забоях, сидя у костра, эти мужики перекидывались репликами, которые можно было истолковать, как недовольство делами бригадными, вроде:
- У хренового пастуха и добрые буренки, как след, не доятся.
Как-то, не выдержав, спросил у них напрямую и получил ответ:
- Да ить ты, паря, грамотный, сам бы смекнуть мог: кашу заварить легко, а расхлебывать кому? Ты-то сбежишь, а нам куда деваться! А хлебать чужую кашу приходилось, знаем почем фунт лиха.
Не было у меня в их среде авторитета, а чтоб завоевать, нужно было сравниться с ними по работе, чего тогда сделать не мог. Вот и весь сказ! Если не можешь улучшить климат в бригаде, надо из нее бежать, пока еще таскаешь ноги! - решил я для себя и стал ждать подходящего случая и такой случай не заставил себя долго ждать.
Однажды при раздаче ужина, Ленчик объявил, что премблюда, как именовался пятидесятиграммовый пирожок, сегодня не будет. Пирожка жаль, не с чем вечером хлебать баланду, но на нет и суда нет! Выпили баланду из котелков через край, погрели портянки у потухающей печки и айда в свой ледник, спать. И тут прибежал один из наших молодяшек и зашептал:
- Братцы, пирожки-то наши жрут они, сам видел, как Ленчик на противне нес, а с них-то пар, пар! Вот те хрест!
Пирожки - мелочь, выеденного яйца не стоит, не пойдешь же отнимать их у бригадира и его кодлы! Но тут сообразил: вот он тот самый случай! И лучшего не надо! Пусть переводят в другую бригаду, хуже не будет. Лишь бы больше не видеть этих самодовольных физиономий.
В контору пошли все семеро, быстро выяснили у счетовода продстола, что было нужно, и я обратился к прорабу Назарову:
- Гражданин прораб, переведите нас в другую бригаду, работать с нечестным бригадиром не хотим. Сделайте милость! Пусть он подавится нашими пирожками!
Вызванный Селиверстов, увидев в конторе повара, признался в содеянном и обещал компенсировать нам. Возмущенный прораб прогнал его из конторы.
В конторе присутствовало несколько бригадиров, из наиболее благополучных бригад, закрывали дневные рапортички, но никто из них не изъявил охоты взять нас к себе, видимо играла роль и бригадирская солидарность: не поднимай голос против своего бригадира, не выноси сор из избы.
Мы толпились в углу у барьера, ожидая решения своей участи, надеялись, что кого-либо из бригадиров обяжут принять нас в бригаду. Из разговоров в конторе я знал, что, если заключенный не желает работать в бригаде, заставлять его нельзя. Так ли это на практике? Когда мы начали терять надежду шептались между собой как быть, раздался спокойный голос самого авторитетного бригадира лагпункта, Панаса Кучеренко, привезшего свою бригаду с Беломорканала, где, по сдаче Канала, многим из его хлопцев были сокращены сроки, а некоторых освободили досрочно. Эта бригада гремела по всему отделению, о ее работе не раз справлялся по селекторному рапорту начальник Первого лаготделения, Пачколин.
Именно этот бригадир проявил к нам интерес, мы оказались ему нужны, и он попросил Назарова отдать нас ему, и добавил: "Хай працюють!"
О жизни этой бригады мы знали многое и главное, что все работающие в ней, без какого-либо исключения, постоянно получают "большую горбушку" и не думают, как мы, что нас ждет завтра утром, когда Ленчик пойдет в хлеборезку. Да и быт в бригаде обустроен, куда лучше: постельные принадлежности, круглосуточно пылающие в печке дрова, свой бригадный сапожник, ремонтирующий всю ночь обувь и верхнюю одежду, полная бочка воды изо льда, пей сколько хочешь!
Была в жизни бригады и другая сторона, о ней мы тоже знали, это тяжелый труд, возможно непосильный для доходяги, вроде меня. Бригада выходила на работу задолго до общего развода и когда выползали за зону другие бригады, кучеренковцы успевали всласть наработаться. Картина повторялась и вечером: покидая забой, опять-таки позже других бригад, каждый работяга нес на своем горбу солидный чурак сухой лиственницы. Уверенный, что такой солидный бригадир не осмелится изменить решения, я решил немного подстраховаться:
- Ночь-полночь мы побежим в вашу бригаду, батько Панас, да ведь мы только с этапа. Сдюжим ли в работе с вашими хлопцами! - Ребята сзади дергали и толкали меня, чтоб меньше болтал и я с нетерпением ждал ответа. Как и полагается солидному бригадиру, Кучеренко помолчал и когда в конторе установилась тишина ожидания так, что стало слышно, как в печи бушует пламя, он сказал, что от нас он ждет добросовестной работы, в меру сил, что не берет к себе только тех, кто любит гонять лодыря и если мы намерены честно работать, тогда бегите в палатку и не ждите пока передумаю.
Последние его слова мы приняли, как приказ и, забежав на минуту в свою палатку, отправились по новому назначению. По дороге мы повстречали Селиверстова, направившегося в контору для оформления нарядов:
- Ну что, никто не взял! - спросил злорадно.
- Напротив, мы теперь будем у Кучеренко - ответил один из наших, не менее злорадно.
Оркестра для нашей встречи в палатке не оказалось, но, к удивлению, помощник Кучеренко - Шептуха, мужичек небольшого роста, безбородый и безусый был уже в курсе решения своего патрона и представил в наше распоряжение семь коек "вагонки" под самым потолком палатки, застеленные матрацами и подушками с сеном.
- После бани получите одеяла и простыни, но и без них не замерзните - усмехнулся он.
В палатке было тихо и жарко, люди сидели на койках в белье, пили чай с хлебом или вполголоса беседовали, некоторые спали, ни криков, ни ругани, никто не крутился у печек, раскаленных докрасна, гудевших и вздрагивающих от сильной тяги. В общем картина для нас была совершенно непривычная, не верилось, что сейчас залезем наверх и будем спать в тепле. На наш приход никто не обратил внимания, не проявил ни малейшего любопытства. Засыпая, сморенный жаром, я думал, можно ли передать словами чувства человека, свободно развалившегося в тепле, после недель круглосуточного промерзания!
В тепле человек отдыхает быстрее. Наверное, часов в пять утра, услышав сквозь сон, что Шептуха с двумя работягами пошел в хлеборезку, я уселся на койке, с нетерпением ожидая свою пайку. В этом я был не одинок: все шесть других селиверстовцев составляли мне компанию. Неожиданно, на моей койке появилась "большая горбушка". Какая это была красивая пайка: отрезанная в длину половины буханки с хорошим довеском, прикрепленным толстой деревянной шпилькой. Вспомнилось перефразированная на лагерный манер, модная тогда песенка:
Из каптерки пайка показалася
Не поверил я своим глазам
Шла она к довеску прижималася
В ней с довеском было триста грамм.
Эта пайка была на килограмм тяжелее, на целый килограмм! Я примерил ее к своему животу. Нет, столько хлеба нельзя съесть за раз! И я начал обламывать хрустящие корочки, они съедались с большим аппетитом. Остался мякиш, он не лез в горло, я давился, но продолжал есть. Попутно я думал о том, что вот сейчас принесут баланду и я мог бы покрошить туда хлеба и это было бы сытно, а потом попить кипяток с хлебом, я не пил его с тюрьмы, но я не мог оторваться и, пока не домял весь свой хлеб, не успокоился, а когда принесли баланду, просто выпил ее через край, как бы запивая сытный обед.
Таков феномен истощенных людей: они готовы есть беспрерывно и, при набитом до отказа желудке, чувство голода их не оставляет.
В других бригадах трудно было сберечь хлеб до вечера: слишком много людей за ним охотились. В палатке у Кучеренко хлеб висел у каждого над изголовьем, и все старожилы ужинали и вечером пили чай с хлебом. Нужно было сделать над собой усилие: оставить один раз пол пайки хлеба на вечер и тогда все пошло бы по-другому. Так мечтал я в это утро, собираюсь на работу.
Хлеб! Хлеб, Хлеб! Он решал, кто останется жив, а кто уйдет "под сопку". Все желания и мечты были связаны с хлебом, на него молились и лишь когда его было вдоволь, могли думать о чем-либо другом, хотя бы и свободе.
Бригаду выводил на работу и проводил в барак помощник бригадира Шептуха. В первый же день он увидел на мне красивый шерстяной вязанный шарф, присланный мне из дома в СИБЛАГ и чудом уцелевший в этапе и попросил у меня "поносить", отдав взамен висевшую на шее вафельную тряпку. Я не могу отказать, когда у меня что-либо просят, это было выше моих сил и я отдал ему свою последнюю домашнюю вещь.
Нужно сказать несколько слов о нашем бригадире, создавшем такие условия жизни для своих хлопцев. Это была очень колоритная фигура. Ходил он в овчинном тулупе ниже колен, одетом поверх телогрейки и ватных брюк. Тулуп оставался не застегнутым в любой мороз. Длинный вязанный шарф, дважды обкрутивший шею, висел своими концами параллельно полам раскрытого тулупа. Но главной достопримечательностью являлась, украшавшая голову серая папаха, по-чапаевски сдвинутая назад. Двигался, как и говорил, он неспешно и каждое его движение, как и слово казалось значительным и когда он передвигался, таким образом, слегка склонив на бок голову, каждый невольно говорит: "Батько идет!".
Сам Кучеренко не работал: в его бригаде с нами стало тридцать восемь человек, но вставал, одевался и заправлял свою койку он вместе с нами и шел в контору, появляясь на рабочих местах часов к одиннадцати и тут от его зоркого глаза не ускользал малейший беспорядок. Законченную работу, вырубленный под засыпку камнем котлован, или законченную насыпь он всегда принимал лично и был внимателен и придирчив. Десятники на его территории не появлялись, доверяя ему безгранично. Не было у него в бригаде никаких захребетников, как у Селиверстова, все имели свои обязанности.
Мне казалось, что его бригада должна состоять из одних хохлов, как мы именовали украинцев, и я был несказанно удивлен, узнав, что это - настоящий лагерный интернационал: двое вездесущих чалдонов, двое северян, татарин, мордвин, несколько российских кацапов, в их числе непревзойденный плотник, старичок Зайцев и другие.
Работенка, на первых порах, досталась мне довольно "пыльная": кувалдой по камню я должен был настукать более двух кубиков щебенки в день. В Москве, будучи еще мальчиком я наблюдал за работой профессионалов: легкий удар кувалды и крупный камень расползается по слою, никаких каменных "брызг". Любо дорого посмотреть! Больше недели работая, я так и не нашел слоев, зато синяков от каменных "брызг" оказалось предостаточно и меня перевели на подноску камней, для заполнения котлована.
В этой бригаде я украл кусок хлеба у своего соседа и этот поступок остался пятном на моей совести на всю жизнь. Как-то утром, доев последнюю крошку своей пайки и собираясь на работу, я обнаружил на своем матраце кусок хлеба. Минутку поколебавшись, я сунул его под изголовье и соскочил вниз, в полной уверенности, что на меня не может пасть подозрение, но подозрение пало и сосед закричал:
- Студент украл у меня пол пайки хлеба, она была тут, а теперь ее нет!
Это было ужасно!
К счастью, кто-то посоветовал ему поискать ее в постели, мы стали искать, и я вытащил кусок хлеба из-под своей подушки, так, как будто он туда завалился случайно. И я сейчас помню этот кусок: длинный мякиш с небольшой корочкой.
Инцидент был улажен, и я успокоился.
А вечером, когда в палатку внесли бачок с ужином, Кучеренко подозвал меня и отдал свою пайку хлеба:
- Давай студент, ешь! Ты помоложе меня, тебе еды надо побольше.
Благодарил я его и за пайку, и за суровый жизненный урок.
Понемногу я втягивался в работу, тем более что работа эта не требовала ни квалификации, ни навыков: бери подвезенные возчиками камни, неси и кидай в котлован. И вдруг совершенно неожиданное что-то случилось в моем тазобедренном суставе, то ли воспалился нерв, то ли растянулись связки, но ходить я стал с превеликим трудом, а порой острейшая боль заставляла припадать на правую ногу. На беду, никаких внешних признаков болезни не было - к лепкому не пойдешь! Чтобы ребята не подумали, что я симулирую я старался скрыть свою болезнь, но с каждым днем это становилось все труднее.
И взглянув в котлован, на дне которого лежали темно-желтые рваные камни, я решился. В этот момент мы несли на носилках крупный камень, я шел впереди, и дойдя до края доски, нависшей над котлованом, крикнул напарнику: "Бросай носилки!" А сам упал в котлован.
Минуту после падения я старался определить, что же у меня сломано. Нет, как назло, все было цело, только сильно болело ушибленное седалище, видно оно приняло главный удар.
На крик напарника сбежались все, кто был поблизости и так как я для приличия застонал, ребята задержали возчика, всунули меня на колени в маленький ящик, укрепленный на санях для возки камня, и отправили в медпункт.
Попробуй в таком ящике изображать из себя тяжело травмированного! Впрочем, мне удалось, откинувшись назад, висеть всем корпусом в очень неудобном положении. Возчик не обратил внимания на мои "страдания", а лекпом, не найдя на теле нужных синяков, определил симуляцию.
Пока я одевался, он показал три окровавленных пальца и сказал, что сегодня к нему явился на прием молодой парень, Кузнецов и показал окровавленную руку, без трех пальцев, якобы потерянных на производстве вследствие несчастного случая, и просил составить акт на этот предмет.
- Похоже ты саморуб, на производстве калечат правые руки, а у тебя - левая. Лучше скажи правду!
Он отпирается, дает честное слово, что сам не рубил и тут входит санитар с недостающими пальцами, с них еще течет свежая кровь. Бери и приращивай их на свое место. Там же на пеньке он нашел и окровавленный топор - инструмент членовредительства.
- Мне было нестерпимо жалко этого парня, ведь он только с 10-летки, ему двадцать лет. Ну, прокантуется он на больничном два, много три месяца, потом полвека - мучаться с култышкой. Вот ты и подумай хорошенько прежде, чем поиздеваться над своим телом! Бог нам не дал запасных частей! На этот раз у тебя пронесло, а завтра может случиться, покалечишься, а обстоятельства жизни изменяться к лучшему и получится, что зря старался, сделал глупость.
- Я слышал еще один парень повредил себе руку, - спросил я.
- Самолюк. Он сунул пальцы под вагонетку, да еще обратился в медпункт не сразу, чуть не пришлось ампутировать руку.
Эти примеры пришлись, как нельзя более, кстати. Только сейчас я понял, что мог покалечиться на всю жизнь. Шутить с такими делами не следует.
- Иди в палатку, отдохни до утра. Ну, а завтра - чтоб на работу, без фокусов! - сказал он мне на прощание.
Я был доволен и этим.
Ну, а Самолюку и Кузнецову было в то время, как и мне - по двадцать лет. Опасный возраст!
Работали мы по двенадцать часов, а световой день - шесть часов и увидел я свою палатку при дневном свете в первый раз.
В палатке светло, но не очень: маленькие окошки быстро покрываются льдом, сколько не топи. На окнах занавесочки, этого чуда я давно не видывал. Дневальный за столом попивал чай с хлебом. С хлебом! Хотя бы раз попить и мне! Портной и сапожник сладко спят, их работа ночная. Солнечные лучи золотят занавесочки, веет почти домашним уютом. "Посидеть бы в этой палатке несколько дней, и чтобы не ходить на работу, отдохнуть душой и телом". Так думал я, присаживаясь к столу на длинную лавку возле дневального.
- Попьешь чаю?
- Да нет, пойду посплю.
- Чай, хлеба нет?
- Да откуда хлеб? - отвечаю вопросом на вопрос.
Перед дневальным лежит оставшийся кусок хлеба граммов триста. Он протягивает его мне:
- Возьми, попей чаю!
Мне не верится, что такое возможно, но я трогаю руками: хлеб!
Все правильно. Благодарю дневального, наливаю в свой котелок чаю, заваренного на кипрее и не спеша попиваю с хлебом. Блаженство! А потом иду к себе на верхотуру и засыпаю безмятежным сном. Поспать долго не пришлось, вызвали к батьке Панасу "на ковер".
Его койка - напротив двери и развернута вдоль стены так, что и лежа он может видеть, кто в бараке чем занимается, - а в ногах столик и стул, пригодные для личной трапезы и для беседы с гостями, сегодня таким гостем был я. На моем лице, вместо напряженного ожидания серьезной беседы, блуждала счастливая улыбка. Да, я уже все понял и был счастлив тем, что большая опасность только что прошла мимо, все плохое позади и, конечно ж я никогда больше не буду так испытывать свою судьбу, не повторю подобной глупости.
Именно эта улыбка больше всего и рассердила бригадира и он, нахмурясь, пробурчал:
- Расповидай все по-щирому, студенте!
Когда предстоял серьезный разговор, Кучеренко переходил на родной язык, для нас это не было в диковинку: в лагере каждый пятый-шестой сидел украинец. Запираться было бессмысленно, и я рассказал все, как на духу, и зачем и почему я на это решился. Дурость мною содеянного в купе с моей улыбкой возмутили его настолько, что он даже повысил голос, чего никогда не делал:
Нога заболила, так виришив зломатиии, ну а як би заболила голова? ии теж на каминня? Ти ж не панич який небуть, ти ж робитник! Повинен терпити усе и голод, и спрагу, и хворобу. Инакше не проживешь! Адже тоби у табори - е десять рокив.
В ответ я пообещал терпеть, чтобы не случилось, терпеть и работать.
- Так, з собою ти виришив, а теперь подумай за бргаду.
- А что бригада? - удивился я.
Як що? А притиснув тебе камнь, кому за це довелось би вдповдати? ди думай насамперед про бригаду!
Мне и в голову не приходило, что кто-то должен отвечать за мои поступки, да к тому же я считал, что все обставил умно - несчастный случай - и только, как у того саморуба Кузнецова. Видимо через попытку самоувечья лагернику тоже надо пройти.
Пока я занимался своею персоной, на лагпункте прошли существенные перемены: закончено, в основном, строительство земляного полотна, с трубами и мостиками, подведены под проектную отметку опоры моста через реку ковали, подвезены балки и прогоны для деревянного пролетного строения моста. Сложилась ситуация, когда из шестисот рабочих нашего лагпункта, любая половина оказывалась лишней и из "Красной зари" - базы отделения, поступил наряд на отправку всех физических здоровых рабочих, вместе с техперсоналом и обслугой, и начались осмотры и комиссовки.
Для участия в комиссиях прибыли работники отделения, во главе с начальником санчасти. Он ходил во всем лагерном, новом, "с иголочки" обмундировании и только серая беличья шапка с длиннющим ушами, закидывавшимися вокруг шеи: выделяла его среди остальных. На лагпункте создавалась какая-то непонятная атмосфера: всюду и всем командовали члены комиссии, а лагпунктовское начальство, как бы ушло в тень. Тех, кого комиссия признавала годным к работе, немедленно подготавливались к отправке: если их обувь или обмундирование признавались неудовлетворительными, раздевали или разували кого-либо из отсева. Переформированные бригады сажали в автомашины с брезентовым верхом и сеном в кузове и увозили на север, в сторону Тынды. Проявленная о них забота всех удивляла.
Физически ослабленные, именуемые "слабосиловкой", оседали в том бараке, где велось комиссование и автоматически освобождались от работы. Я тоже, как и все, прошел комиссию. Врач сгреб в горсть кожу на моем животе и сильно потянул. Кожа свободно отстала от тела, это и был тест на упитанность. На моем формуляре появилась отметка "слабосиловка". Из Кучеренковцев таких оказалось трое и все бывшие селиверстовцы.
Но бригада Кучеренко никуда не уходила и, когда комиссия убралась восвояси, в палатку зашел лекпом и они с бригадиром пригласили на беседу нас троих. Кучеренко не советовал нам уходить из бригады, обещал давать нам работу полегче.
- Вас разденут и будете всю зиму валяться на нарах в одном белье, на шестисотке. Вам оставят там два полушубка и две пары валенок, чтоб выйти в нужник. Вы там совсем доплывете. - объяснил он.
Мы согласились охотно: хорошо отдохнуть два-три дня, пусть - неделю, а валяться в бараке три месяца - сойдешь с ума!
В слабосиловке собралось более полутора сотен человек и создали им в бараке довольно приличные условия, но вскоре один за другим люди стали проситься на работу.
Вскоре произошло на лагпункте примечательное событие: к нам приехал киномеханик с передвижкой. Показывали немой трюковой заграничный фильм, с участием какого-то знаменитого актера, не то Гарольд Ллойд, не то Гарри Пиле. В то время, чтоб показать кино, нужно было крутить ручку, и желающие зекашки выходили по очереди. Просторный клуб был забит до отказа и сидели, и лежали и, несмотря на все неудобства, о кино потом говорили долго, все почувствовали себя не просто рабочим скотом, а людьми.
Знаменательным для меня оказался день 25-е декабря. В палатку зашел высокий мужчина, начальник учетно-распределительного бюро и вызвал меня.
- А ну, иди-ка к свету! Посмотрю на тебя парень, какой ты есть? - сказал он полуобняв меня и подводя к коптилке.
Я, естественно, ждал разъяснений.
- Сможешь работать помощником табельщика? - спросил он меня, держа в руке мой формуляр, где было записано: образование - незаконченное высшее.
- Постараюсь.
- Тогда пошли в контору, а то завтра многие из конторских уезжают на Заперевальную, нужно формировать новый штат!
Я давно мечтал перейти на конторскую работу, а теперь, когда это осуществилось, мне стало грустно, не хотелось расставаться с бригадой, где я пробыл всего полмесяца, но так привык.
Глава 3.03 Среди Обслуги
Мечтал я об этом, мечтал везде: и укладываясь на мокрую солому в палатке СИБЛАГа, и на жестких нарах в вагоне, и упражняясь с пудовой кувалдой в забое, и воюя с непокорной тачкой в кромешной тьме ночной смены, везде, где было невыносимо тяжело, я думал о месте за канцелярским столом, среди лагерной обслуги. Мечта сбылась относительно легко, я - в конторе лагпункта и теперь меня тревожат сомнения: на своем ли я месте и одновременно я прилагаю все усилия, чтоб проявить себя с лучшей стороны, завоевать доверие.
Обрадовавшись, что чернила и бумага (хоть какая) у меня под рукой, использую свое право на два письма в месяц. Вот они передо мной 8 корреспонденций с того лагпункта. Первое письмо от 28 декабря 1933 г. посвящено в основном рассказу об этапе и моей работе в бригаде. Далее я пишу:
"Сейчас мне, как будто, удается устроиться на курсы счетоводов при нашем отделении. Думаю, что это будет лучше: через три месяца станешь счетоводом, при здешней нехватке счетных работников, можно будет добраться и до бухгалтера, а бухгалтер на лагпункте - центральная фигура, хозяин. Летом возможно перейду на производство, а зимой - слишком тяжело".
Сейчас не помню, откуда взялся этот тезис о курсах, в этом абзаце, по-видимому, многое написано со слов старшего бухгалтера Васюкова, с первых моих шагов принявшего надо мной шефство. Обучение могло быть только в процессе работы: я сел помощником несуществующего табельщика за 5 дней до конца года, к тому же десяток дней до моего прихода табели не разносились вовсе и мне предстояло не только быстро освоить новую работу, но и ликвидировать отставание.
Свои обязанности я представлял довольно примитивно: отметил каждому "был-небыл", а если был, сколько часов и дело с концом. Здесь все оказалось куда сложнее: работяга - зек и дня не может прожить без показателя "процент выполнения норм выработки", к нему привязаны все блага земные и его нужно, не только ежедневно вписывать в табель, но и высчитывать среднемесячный, среднеквартальный и так далее. Ну, а зная отработанные за месяц часы, среднемесячный процент и часовую тарифную ставку, табельщик должен начислять каждому его месячную заработную плату, именуемую здесь денежным премиальным вознаграждением или, просто - премвознаграждением.
Нарядчик Алексей, видя, что я теряюсь, проявляю ненужную суетливость, приходит на помощь, он лучше ориентируется в фамилиях и с его помощью я заканчиваю разноску за двое суток.
И вот уже идут бригадиры. Как быстро пробежало 10 часов смены. Если бы она так бежала в забое! Бригадиры орут на меня: мать, перемать! А я копаюсь, не нахожу этих людей в своих табелях: то инициалы перевраны, то табельный номер - от фонаря.
- Приходи в забой, там и проверяй, нечего в конторе штаны протирать!
Они правы, я обязан ходить на объекты, проверять фактическое наличие людей, но сейчас - не до того, хоть так бы подтянуть хвосты! Спасает положение все тот же Алексей, он урезонивает бригадиров и садится со мной проверять бригадные табели.
Люди разные. Вот нормировщик, молодой мужчина даже не взглянул в мою сторону и за четыре месяца совместной работы ни разу не назвал меня по имени. Хорошо, что таких - немного!
Из всего коллектива - самый грамотный, самый эрудированный - статистик ПТЧ (производственно-технической части). Вежлив сверх всякой меры, даже молодых уголовников называет - на ВЫ. Ко мне подошел, расспросил, сказал:
- Очень хорошо, Николай, будем вместе работать.
И работали с ним очень хорошо, у него можно было получить консультацию и просто совет по любому поводу. Отлично работается, если в коллективе есть хоть один такой человек. И вот именно его фамилию память не сохранила.
Пять дней декабря достались мне не легко, червь сомнения постоянно грыз мою душу: может около тачки с киркой и лопатой и есть мое настоящее место. Такой характер специалисты называют психоастеничным. Возвращаясь поздно вечером в палатку Кучеренко, с завистью смотрел на крепко спящих товарищей по бригаде. Утром, когда работяги выходили строиться у проходной и шли в забой на добрые 10-12 часов, окутанные морозным туманом, я гнал от себя все сомнения и спешил в контору с желанием продолжить борьбу за свой престиж.
Так сидел я на своем табурете по 14-16 часов и это после больших нагрузок на сердце и начались у меня отеки, да такие, что и валенок на ночь не снимешь и не снимал бы, если б Алексей не разрезал мне голенища под коленками.
Десятники - младшие командиры строительного производства нельзя не сказать о них несколько слов. Фамилию молодого, Барабаша, сохраняю в памяти вот уже 60 лет. Его жизненное кредо, формулу поведения взял на вооружение и всю жизнь с успехом использовал, проверяя неоднократно в различных ситуациях.
Как-то сформулировал свое кредо:
- Если берешься за дело, должен овладеть им в совершенстве. Еще Лев Толстой сказал, если не можешь сделать хорошо, лучше не делай совсем! Только хорошо сделанное дело доставляет человеку полное удовлетворение, а без такого удовлетворения, человек не познает в жизни счастья.
Возможно, кто-то на лагпункте и справлял Новый год, нас об этом не известили, а вот песни в женском бараке орали допоздна, и какие песни, разудалые, лихие, веселые, ну и грустные - тоже, возможно у них что-то там и состоялось.
К полночи в конторе осталось двое: я и Алеша, он - как ночной дежурный, я - как приглашенный им в компанию. Дело в том, что я сильно задерживал его своими "хвостами" и он решил потратить на мои дела эту новогоднюю ночь.
Загудел селектор, Алексей надел наушники и среди внеслужебной болтовни лагпунктов услышал голос "Красной зари", дежурный отделения потребовал прекратить болтовню и передал поздравление начальника отделения Пачколина. Нас он именовал не зеками, а путеармейцами, поздравил с новым трудовым 1934 годом и пожелал все, что тогда желали.
В Москве еще пять часов вечера и мои возможно собираются куда-нибудь на встречу, а мы тут уже встретили...
- Ладно, не тушуйся! Отметим после освобождения, какой-нибудь сорок третий или четвертый, не все ли равно. А сейчас поехали дальше.
И мы "ехали" с ним до утра, пока вчерне не внесли трудовой фонд лагпункта, открыв тем самым фронт работ и самому Алексею и нормировщику, и десятникам, а мне оставалось перебелить все и вложить в отчетные формы.
Прежде чем под утро вздремнуть у прогорающей печи на деревянной лавке, мой товарищ дал прочесть свое прошение о помиловании и посоветовал тут же накатать аналогичное от своего имени со своими данными, чтоб отправить их вместе на "Красную зарю".
От мозговой перегрузки этой ночи я не мог уснуть и сел писать родным, хотя только три дня назад отправил очень подробное письмо. В этом, новогоднем письме я просил совета отца, ведь он в 1908 году закончил юридический факультет Московского Императорского университета и получил диплом второй степени.
"Сейчас я думаю, не написать ли мне во ВЦИК о помиловании, напиши, что ты об этом думаешь, не рано ли это будет?"
Утром, уходя с дежурства, Алексей повторил свое предложение, он договорился с заведующим УРБ, чтоб тот лично отвез бумаги в отделение и тогда они без промедления уйдут в г. Свободный. И я решил не ждать ответа от родителей, а посоветоваться со статистиком, он, кстати, чем-то напоминал моего отца. На мой вопрос, что, по его мнению, лучше написать: прошение о помиловании или ходатайство о пересмотре дела? - он улыбнулся наивности вопроса и разъяснил, что о пересмотре дела можно писать после того, как на это дадут согласие мои однодельцы, захотят ли они начинать все заново - тюрьмы, допросы. К тому же пересмотр не всегда заканчивается счастливо, сокращением сроков, известны случаи, когда с изменившейся политической обстановкой, суд может вынести более жесткий приговор, в этом случае несогласованное с товарищами ходатайство о пересмотре - сродни предательству. Что же касается прошения о помиловании, то в нем Вы признаете предъявленное Вам обвинение справедливым, иначе говоря, признать, что я действительно являюсь и террористом, и диверсантом! Ну, а в этом случае, о каком помиловании может идти речь?
- Извините меня, Николай, это мое личное мнение, но я бы на Вашем месте, посидел бы тихо и не напоминал о себе нашим репрессивным органам.
К счастью, я принял его совет к исполнению, иначе мои бумаги, проболтавшись годик по канцеляриям, могли напомнить обо мне в момент убийства Кирова и следующего за ним разнузданного террора и результаты могли оказаться непредсказуемыми.
Дальше в письме к отцу я писал:
"Я думаю, через месяц жизнь моя наладится. Удастся завести знакомства, протекции, без чего в лагере жить тяжело. Пока же мое положение весьма неопределенно".
Слова: "знакомства, протекции" написаны не в современном понимании. Имелось в виду, что кто-то должен открыть мне тайны профессии, показать на практике, что и как нужно делать, а дальше я смогу сам добиться высот мастерства, завоевать авторитет.
Январь явился для меня месяцем становления. Постепенно ушел в прошлое годовой бухгалтерский отчет, а с ним и дополнительные нагрузки. Днями у меня все чаще появлялись свободные минуты и этому способствовала цепкость моей памяти. Я быстро запомнил табельные номера и инициалы каждого зека и проводил проверку и корректировку рабочих сведений в считанные минуты. Удивлял я своей памятью и посетителей - работяг: не успеет он назвать свой табельный номер, как я обращаюсь к нему по имени отчеству, называю его табельный номер и не заглядывая в табель, даю справку по всем его делам, вызывая у людей невольную улыбку.
В конторе работали два счетовода: продстола Ванюшка Жариков веселый, разбитной и беззаботный малый, но отличный специалист своего дела и, второй - протеже Васюкова, тоже мордвин по имени Вася.
По поводу его имени Васюков шутил: Вася и Ваня любимые имена его соотечественников, а уж Василий Васильевич и Иван Иванович - самые на селе уважаемые люди, а города на Волге, хоть и не наши, мордовские, все равно любимые: Васильсурск и Козьмодемьянск. Мордвин говорит: "Васька город, Кузька город - всем городам город".
Счетовод Вася молодой коренастый паренек, очень гордится тем, что его односельчанин - такой уважаемый на лагпункте человек. А особым уважением Васюкова пользовался после выступления перед гулаговской комиссией, о чем скажу позже. Для меня многое, связанное со счетоводом Васей сначала было загадочным: работал он скверно, в его карточках вещевого довольствия заключенных находили ошибки, ко всему этому, он частенько исчезал из конторы и долго отсутствовал, вынуждая старшего бухгалтера самого копаться в его документах и клясть его на чем свет стоит. И все-таки Васюков его не прогонял, держал на этом месте.
Оказалось ларчик открывался просто: Васюков знал Васиных родителей, с которыми жил по соседству в одном селе и те каждый раз своих письмах сыну передавали ему привет и просьбу подержать их ненаглядного Васю при себе до дня его освобождения из лагеря, а срок у него был небольшой и в начале весны он ожидал освобождения. Другая загадка тоже разъяснилась - он любил читать и на интересную книгу мог спокойно променять свой вещстол со всеми карточками.
Жариков тоже спорадически исчезал с работы, но перед этим просил меня выписать за него ордер на котловое довольствие или попросту "Котловку", так что в конторе к нему претензий не было. Зато были случаи, когда его изрядно выпившего вытаскивали из женского барака и тогда Васюков спешил выручить эту заблудшую овцу, ценя в нем профессионала и честного работника. Васюков, у которого сердце болело за вещстол, заметив, что у меня появляется свободное время, предложил включиться в Васины дела, пообещав впоследствии передать мне этот участок. И я согласился: постепенное внедрение во все участки счетной работы входили в мои планы.
Наше прорабство "Сочи" входило в состав строительного участка, база которого размещалась на соседнем лагпункте "Подутесной". О начальнике этого участка мы знали только, что фамилия его Фурда, что он любит играть на баяне с ножными басами и звуки этого баяна легко преодолевают шестисоткилометровое расстояние до "Сочи" и по вечерам мы слушаем эту музыку. Сегодня Алексей поделился новостью: Фурду снимают и на его место едет с Беломорканала инженер Кирсанов. Опережая самого Кирсанова до нас, дошла легенда о его подвигах на строительстве канала. Будучи начальником водораздела, он в нужный момент рапортовал о завершении земляных работ, рассчитывая очевидно на то, что людей сразу не заберут и ему удастся подобрать оставшиеся хвосты, но в этом он просчитался: водораздел оголили, забрав основную массу зеков, но и его самого досрочно освободили и наградили орденом. Оставшиеся на водоразделе и его приемник не могли, да и не хотели прятать туфту, она вылезала наружу и для ее покрытия 13 тысяч работяг трудились три месяца. Вот это - туфта! У Кирсанова отобрали орден, а взамен дали новый срок - 10 лет лагерей. Сколько в этой легенде истины, а сколько вымысла, сказать трудно, но то, что Кирсанов прибыл на БАМ с новым сроком - факт неоспоримый.
К его посещению готовились не только на участке. И не ошиблись, уже на второй день он, во главе небольшой свиты инженеров поехал знакомиться с делами на прорабствах, и мы на его пути были первыми. В контору вошел стремительно, как бы ворвался, небольшого роста, сухощавый, с небольшой проседью, поздоровался со всеми за руку, потребовал документы на прошедшие сутки. Состоянием учета остался доволен, хотя кое-какие дельные замечания все же сделал. Долго занимался с нашим статистиком и его "шахматкой", со старшим десятником и Барабашем, которого называл по имени. Назарова проигнорировал, видимо его дни здесь были сочтены. Как выяснилось Кирсанов подал рационализаторское предложение: в целях ускорения строительства нашего моста, связать на берегу деревянное пролетное строение и по готовности опор, надвинуть его, сэкономив на этом, по меньшей мере две недели.
У меня было большое желание увидеть своими глазами осуществление этой операции, но это не получилось, пришлось удовольствоваться рассказом старшего десятника. Он дал высокую оценку новому начальнику участка, его деловым и моральным качествам. Перед началом операции, тот ознакомил всех с утвержденным графиком, указал каждому его место и задачи и сам от начала до конца с платформы на берегу руководил работами, взяв, таким образом, всю полноту ответственности за ее исход на себя. Был критический момент, когда ферма могла сорваться вниз, но Кирсанов сохранял полное спокойствие и через минуту все вздохнули с облегчением. Между тем первый срок он отбывал за вредительство, и авария на том мосту могла стоить ему жизни. Закончив дело, он поблагодарил всех и быстрым шагом удалился на участок.
Клад-городок уже с месяц продвигался по земляному полотну нашего прорабства, протягивая стальную магистраль, теперь он перебрался через мост и направился в сторону "Мартегида", где для него было готово основание. Рельсы в жизни прорабства многое изменили, мы оказались в центре внимания, не только отделения, но и управления, статистик ПТЧ теперь передавал сводки об укладке рельс прямо в г.Свободный, начальнику строительства БАМа - Френкелю. Для содержания новых железнодорожных путей приехал техник-путеец, именовавший себя по-старинному - дормейстером. Ему разрешили подобрать себе помощников из числа слабосиловки, к общему удивлению, там оказались желающих выйти на работу больше, чем нужно.
Писать историю БАМЛАГа не входило в мою задачу, но приезд в отделение комиссии ГУЛАГа нельзя обойти вниманием, о ней здесь вспоминают слишком часто, по поводу и без такового. Понимая мое любопытство, Алексей пообещал при случае рассказать мне некоторые подробности, но случай все не являлся. Как-то он показал мне глазами дежурную по селектору в тот момент, когда она по при ходе на смену надевала наушники, и шепнул: - "Обрати внимание на этот момент, потом расскажу." Высокая, осанистая, несколько полноватая, с очень миловидным лицом женщина эта смотрела на окружающих спокойным открытым взглядом. На нее я обращал внимание не раз, она мне нравилась, но в разговоры она вступала редко и снимала наушники только в полночь и тут же покидала контору. Ночью наушники надевали очередные дежурные от обслуги.
Все-таки как-то мы оказались без свидетелей, и он воссоздал мне картину всего, связанного с работой той комиссии. Когда на Соловках работала аналогичная комиссия (1930 год), она ограничилась опросом заключенных, теперь времена изменились и главным в лагерях, на что обращали внимание, было производство и прибывшая комиссия начала свою деятельность с инструментального замера всех зимних насыпей и сверки полученных данных с данными попикетных накопительных ведомостей. (Размещение профильной кубатуры вдоль участка возведения земляного полотна наглядно отображает график попикетных объёмов) Результат оказался далеко не в пользу прорабства. Назаров пытался оправдать недостачу актами списания грунта, смытого весенними паводковыми водами, но метеослужба станции Сковородино не подтвердила его данных. Прежде, чем заняться производством, комиссия развесила в лагере ящики для жалоб и предложений, но они оставались пустыми, тогда начали опрос заключенных на разводе и опять - никаких жалоб, народ безмолвствовал. И тогда смело выступил старший бухгалтер Васюков и рассказал все, что знал и это его выступление развязало языки. Вскрылись факты расхищения продуктов котлового довольствия, пьянка и разврат в среде обслуги и охраны, избиение недовольных жалобщиков и общее состояние беззакония. Все это списывалось в понятие - "произвол". Последним актом произвола явилось изнасилование прямо в конторе той красивой телефонистки, при этом обнаглевшие из-за безнаказанности произвольщики, заставили ее надеть наушники и одновременно исполнять свои обязанности по селектору.
Комиссия распорядилась, не ожидая приказа по акту проверки, отправит виновных на штрафную командировку, на некоторых завести уголовные дела. Под следствием оказался и Назаров, но его удалось временно отстоять. До приезда комиссии штрафная - ЗУР находилось на Пурикане. Это место расположено довольно близко от Алданского тракта, и штрафники находили возможность покидать зону и грабить проходящие машины с грузами для золотых приисков, при этом они использовали стальные "кошки", привязанные стальным тросом к деревьям и те не столько воровали, сколько портили продукты. В портфеле гулаговской комиссии оказалось немало петиций транспортных организаций по этим делам и тогда она решительно потребовала убрать штрафную подальше от трассы и ее немедленно перебазировали в тайгу на "Кривой ручей", а лагпункт "Пурикан" переоборудовали под венерический изолятор. Теперь на трассу выходили тронутые перстом Венеры красавицы и награждают счастливых водителей всем, что сами имеют.
Для лагеря работа комиссии не прошла бесследно, после ее отъезда установилась тишина, порядок и законность. При мне был такой, довольно характерный случай: Дробышев, молодой парень полычил ("закосил") на бригаду два десятка хлебных паек и с ним исчез. Когда его обнаружили где-то в котельной с этой грудой хлеба, многие пайки хлеба оказались испорченными. Суд бригады был скор: парня избили, да так, что несколько дней он пролежал на больничном, а когда пришло время выходить на работу, он наотрез отказался.
В прошлые времена его б снова избили, и он вероятно сразу бы понял, что к чему, а теперь его каждый день уговаривали, носили по его требованию то новые брюки, то буханку хлеба, то еще что-то, а он как не выходил, так и не выходил. В отчете, к ужасу отделения, я его показывал, как единственного отказчика, пока наконец нам не продиктовали наряд на отправку его на "Кривой ручей". За все эти дни пальцем его никто не тронул. Такой порядок сохранялся и на других рабочих лагпунктах во всех отделениях большого лагеря, возможно за исключением штрафных командировок, вплоть до 1937-го года.
7-го февраля 1934 г. я писал в письме отцу:
"Я жив-здоров, живу неплохо. Зима стала здесь теплеть, думаю больше холодов не будет. Место, где я нахожусь, еще недавно совершенно дикое, начинает оживать: у самого лагеря, пока редко, идут товарные составы, начинается движение." (...) "Мой адрес: ДВК, Новоуссурийская железная дорога, станция Тахтамыгда, 1-е отделение БАМЛАГа ОГПУ, лагпункт "Сочи".
Составы - сказано слишком громко, обычно мотовоз тащил по путям переоборудованный вагон, служивший с успехом и для грузовых перевозок, и для пассажиров или же он толкал впереди себя платформу с рельсами и шпалами для укладгородка, и все же движение действительно начиналось.
Адрес в письмах я писал с некоторой гордостью, особенно слово "Уссурийская". Когда-то мы с товарищем любили путешествовать по географической карте и в наших планах Уссурийская тайга занимала не последнее место, для меня в этом названии, несмотря ни на что, оставалось зерно романтики.
21 февраля пишу отцу снова: "Теперь дела у меня пошли лучше: работаю в конторе лагпункта табельщиком и кроме того счетоводом вещевого стола. Здоровье мое стало понемногу восстанавливаться, хотя я чувствую себя слабее, чем был на воле, но во всяком случае не сравнишь с самочувствием в Мариинских лагерях. Здесь прекрасные санитарные условия. А если зима и суровая, то во всяком случае без ветра и, во-вторых, меня она мало касается. Питание здесь правда неважное, но это происходит более по вине завкухней, так как продукты отпускаются годные. Да и вообще в лагерях с этим приходится смириться. Лагерь наш маленький, всего каких-то 300 человек. Работа главным образом лесозаготовки и устройство мостов, а для этого производится копка котлованов и другие земляные работы."
Главное в этом письмо сообщение о здоровье. Действительно, к этому времени сердце пришло в норму и отеки начали спадать, я смог вновь сшить ранее разрезанные голенища валенок и тут встал вопрос о необходимости ежедневно выходить на производство для отметки работяг на объектах строительства.
Засидевшись в конторе, я не ведал, где ведутся работы и, хотя бы на первый выход мне требовался провожатый. Алексей предложил довести меня до женской бригады, он всегда начинал обход с нее и там получал заряд бодрости на весь день, я последовал за ним. День был на редкость удачным, светило солнце, лишь слабый ветерок шевелил кроны деревьев, было тепло. Вдыхая целебный таежный воздух, я чувствовал себя как выздоравливающий, впервые покинувший больницу, после длительного там пребывания, на ногах держался еще не очень твердо, покачивало без ветра. Женщины работали в галечном карьере на берегу реки, сортировали на грохотах гальку для подсыпки под шпалы.
Карьер брали пожогом и перед нашим приходом только-только откинули остатки ночного костра и карьер дышал теплом. Всю зиму закутанные в разные тряпки до самых глаз женщины поразматывались, распахнулись навстречу этому теплу и солнцу и от всего этого работали весело с шутками и прибаутками. Наш приход тоже подбросил им огонька, им хотелось показать и свои улыбки и свою отчаянность и соленые словечки сыпались как град. Пожилая бригадирша безуспешно пыталась их урезонить девочки старались однаперед другой. На вопрос Алеши, как у них с процентами, - вопрос чисто риторический: всем и так было известно, что ни один десятник не закроет женщинам наряд меньше чем на "большую горбушку", - одна из женщин, самая на мой взгляд красивая, дерзко ответилаза бригадиршу, лихо кидая на грохот полную с верхом лопату гальку:
- Двадцать пять - на трассе и сто - на матрасе! Приходи проверь!
Подруга поддержала ее:
- Хоть всем и не даем, да вас молодых и симпатичных милашек прочь не прогоним.
И пошло, поехало. Я, наверное, со стороны выглядел смешно, не зная, как вести себя и о чем говорить в таких случаях, а просто балагурить еще не умел. Образ красивой, задорной, несколько разболтанной молодицы уходил вместе со мной. С завистью думал: какой-то счастливец пользуется ее любовью!
На трассе мы с Алешкой расстались, а меня подхватил дормейстер и повел показать во всем блеске магистраль. Мне хотелось посмотреть, как выглядит выемка, на которой я работал в декабре, перед уходом в контору. Теперь в ярких лучах весеннего солнца, оформленная красиво выглаженными откосами, кюветом с нагорной стороны, прорезанная стальной колеей, была неузнаваемой. На ней еще работало несколько человек, я покурил с ними, побеседовал, продолжая изучать прекрасную картину законченного строительства, непроизвольно стараясь найти место, где находился мой забой. Разговор невольно зашел об участи строителей. Вот закончили стройку и когда стало чисто, красиво и удобно, строителю нужно уходить прочь, начинать для себя все сначала. Труд строителя - как отрицание их самих, всем стало немного грустно: покидать то, чему отдано столько сил и физических, и душевных.
Самое обстоятельное письмо я написал отцу 3 марта 1934 года: "Силы мои восстановились, здоровье поправилось и мне теперь совершенно хватает лагерного пайка. Посылка же, поскольку она является роскошью, мне не нужна. Табак тоже здесь выдают 6-8 осьмушек в месяц, когда они кончаются, я кончаю курить. Так, что теперь я в посылках совершенно не нуждаюсь и убедительно прошу посылки больше не высылать." (...) "Ты спрашиваешь, есть ли у меня свободное время и выходные дни. Откровенно говоря, у меня было бы много свободного времени, но я нарочно беру себе нагрузки чтоб его не иметь, за отсутствием какой бы то ни было литературы и других интересных занятий. Сейчас, кроме работы табельщика, взял на себя нагрузку, как счетовод вещевого стола. Счетоводство же, как работа для меня совершенно не знакома, отнимает у меня много времени, вместе с приливом сил поднялось и мое настроение, окрепли нервы. Еще недавно на малейшее раздражение огрызался как голодный волк. Сейчас все нападения я переношу спокойно и весело. В общем на моем фронте все благополучно, обо мне можно не беспокоиться".
На этой оптимистической ноте можно было бы и закончить раздел, но описание конторского быта будет неполным, если не рассказать о ночных дежурствах. Мне нравилось дежурить, ночью в одиночестве и работается продуктивно и письма родным писать приятней, пишешь и вызываешь их образы, беседуешь с ними, как если б уже вернулся после десятилетней разлуки. И не только этим хорошо дежурство, сидя у селектора, ты можешь за ночь узнать много новостей из жизни большого таежного района, ты слышишь голоса БАМа! Позже во время ночных дежурств в г. Свободном, в Управлении лагеря, я был этого лишен: там селектор подключают к телефону только для приема и передачи телефонограмм. Здесь в отделении наденешь наушники и слушай болтовню на линии, подчас не имеющую ничего общего со служебными делами: кто-то разыскивает своего однодельца, кто-то потерял кореша по этапу, а этот выясняет куда спрятали от возмездия предателя? У каждого свое! Тот рассказывает новости по лагпункту: зарезали, изнасиловали, досрочно освободили. В отделении десять тысяч зеков, всякое может быть, за ночь наслушаешься и роман читать не нужно!А вот чей-то звонкий женский голос кричит: "Я золотая Нюкжа! Слушайте Нюкжу!" А Нюкжа от нашей ветки 150-200 километров, а Зея, Норск, Ургал и того дальше, но всюду - бамовцы.
Река Зея
Сейчас изыскатели завозят продукты на базы по трассе будущего БАМа, и все подключены к Тынде. Начинается час передачи сводок УРЧ, можешь узнать о движении зекашек. Кто-то разыгрывает работника УРЧ, говорит, что двое отправлены без наряда, тот возмущается: "это же чепе!", шутник успокаивает, они "сыграли в ящик!" "В ящик- это архив-3, туда можно и без наряда".
А надоест все это, можно выгрести из печки золу, от лиственницы за ночь - полная печка, подложить сухих как порох стального цвета с лиловым загаром поленьев и устроиться поспать на лавку, накрывшись телогрейкой. Уснешь со спокойной душой, с чувством исполненного долга перед всеми и родителями тоже. Глава 3.04 Неожиданный Вызов
14-го марта я писал отцу: "Сегодня на меня пришел наряд и меня требуют в гор. Свободный, в Учетно-распределительный отдел, так что очевидноя сегодня перееду в другое место. Пока я не напишу адрес, ты мне ничего не пиши. В общем, хотя может быть в городе будет лучше, но мне не хочется уезжать: прижился, привык и менять не хочется, думаю, что лучше не будет".
В следующем письме от 31-го марта, написанное из г. Свободного, я писал отцу отчет о поездке: "Неожиданно из отделения приходит бумажка, срочно и безоговорочно явиться в отделение. Начальник нашего лагпункта написал отношение, что отпустить меня не может, так как у него тогда не останетсяработников. Ему ответили, что на мое место уже выслано два человека взамен и чтоб я немедленно выезжал в отделение.
Как мне не хотелось остаться, но пришлось ехать в отделение, на лагпункт "Красная заря". Поезд туда еще не ходит, машины не было, так что яотмахал 32 километра пешком. На "Красной заре" я узнал, что меня вызывают в г. Свободный, в управление БАМЛАГа.
