В субботу я сдал последний экзамен за 9 класс, а на утро началась война. Вскоре я пошел служить в истребительный батальон, в котором собрали подростков и пожилых людей. Первые два месяца войны мы ловили, как оказалось позднее мифических шпионов и диверсантов в крымских лесах. Потом наш батальон бросили копать противотанковые рвы и окопы. Когда удержать Крым не удалось, нас отпустили по домам.
Первого ноября фашисты вышли к Феодосии и через Коктебель на запад вдоль побережья потянулись отдельные подразделения отступающих войск Красной армии. Третьего числа к полудню дорога опустела. Прошло несколько часов. Больше никто не отступал. Село замерло в ожидании.
Вдруг мы услышали с улицы веселую музыку, и вышли из дома. На дороге появилась небольшая группа солдат. Впереди бодро шагал баянист. Бойцы громко и невпопад, как будто были выпившие, пели советские песни:
Наш паровоз вперед лети,
В коммуне, остановка! − в Севастополе остановка! − прокричал кто-то.
Иного нет у нас пути
В руках у нас винтовка!
− Мы отходим последними! − громко сказал нам боец, проходя мимо.
За селом прогремел сильный взрыв, зазвенели стекла, залаяли собаки.
− Мост взорвали! − добавил солдат.
Отряд скрылся за поворотом. День заканчивался, а в ноябре темнеет рано. Наступили сумерки новой неизвестности. Ночь прошла в тревожном ожидании.
Уже давно циркулировали разные слухи. А когда люди заметили, что всё начальство эвакуировалось, опасения усилились. Все боялись, что оккупанты предпримут какие-то репрессии против мужской части населения. За несколько лет до войны моя семья жила среди немцев - колонистов, но то были наши немцы, а сейчас мы ждали кровожадных фашистов, у которых руки по локоть в крови. Отец беспартийный и работал учителем в школе, мама работала в магазине. Пожалуй, только я из всей семьи имел какое-то отношение к советской власти, поскольку незадолго до начала войны меня избрали секретарем комсомольской организации школы. Однако никто не знал, надо ли мне чего-то опасаться.
Ночью отец несколько раз вставал и выходил во двор. Но к рассвету оккупанты так и не появились. Наши соседи сказали, что взрослым и подросткам лучше уйти из села в виноградники, и сами ушли первыми.
Ожидание стало невыносимым. От неизвестности все нервничали, ходили из угла в угол и не знали чем заняться. Отец часто курил и ходил смотреть, что делается на улице, но там ничего не происходило. Ситуация была непонятная. Наши войска отступили, а фашистов все нет и нет.
Мы иначе представляли военные действия и думали, что за отступившими войсками сразу должен прийти противник. Не хотелось думать, что наши ушли вот так просто и без всякого боя сдали обширную долину, окруженную удобными для обороны горами. Мы верили, нам так внушили, что Красная армия сильная и непобедимая и как сказал т. Сталин: "Чужой земли мы не хотим ни пяди. Но и своей земли, ни одного вершка не отдадим". Слушая сводки по радио, мы знали, что наши войска оставляют города и села после тяжелых и упорных боев. Реальность оказалось иной. Хотя мы в своем селе не знали всей оперативной ситуации, но никак не могли поверить в то, что после прорыва немцев на Перекопе весь Крым, площадь которого сопоставима с иным европейским государством, Красная армия сдала практически без боя. Эта реальность пугала. Кто ж такие эти немцы, если их никак не могут остановить?
Наконец мама сказала, что немцы немцами, а кушать надо и заходилась выгребать золу из печи. Отец на неё прикрикнул, чтоб не занималась ерундой и сказал, что надо идти в виноградники и переждать под навесами, где раньше было полевые станы пока ситуация не прояснится. Но мама категорически отказалась:
− Нечего мне прятаться. Мы с маленьким Ваней тут останемся. Никто нас не тронет. Да и хозяйство я не оставлю. А ты иди с Володей. Хто знае как фашисты к мужчинам и комсомольцам отнесутся. Вон у соседей все мужики ушли. Если вас тут найдут, то за все село отдуваться будете, − рассудила мама.
Отец видимо понял, что спорить бесполезно, и мы вдвоем ушли в виноградники, где уже собрались многие жители села. Там казалось, мы будем в большей безопасности.
Моросил мелкий осенний дождик, с моря потянул неприятный ветер. Находиться в продуваемых насквозь навесах стало совсем неуютно. Уже прошло несколько часов, а в селе по-прежнему было тихо. Дорога в сторону Феодосии просматривалась на несколько километров, но там не наблюдалось какого-либо движения. Мы решили вернуться домой, чтобы хотя бы поесть и согреться, а дальше действовать по обстановке.
Тем временем мама приготовила на обед какую-то похлебку. Она предусмотрительно ожидала, что если немцы не появятся, то мы вскоре вернемся, поскольку рано утром ушли натощак.
Не успели мы вернуться домой, как в селе появилась вражеская разведка. Мы ждали немцев со стороны Феодосии, откуда отступали советские войска, немцы же пришли через лес и горы по старой почтовой дороге, той самой, по которой частенько ходили напрямик в Старый Крым жители Коктебеля. Теперь прятаться уже было бессмысленно, и мы со смешанным чувством волнения и любопытства стали ждать дальнейшего развития событий.
Вдруг раздается грубый стук в дверь, и в дом вошли трое солдат. С оружием наизготовку в серо-черных шинелях, в сапогах с низкими голенищами, касках непривычной формы, за спиной ранцы. У каждого на ремне висели гранты и что похожее на большой нож в ножнах.
Фашисты ничего не говоря, бесцеремонно заглянули во все комнаты и даже под кровати. Убедившись, что в доме ничего подозрительного нет, они расслабились и громко "загавкали" по-своему. Мы сидели тихо, и казалось, не дышали. Мордатый немец видно был у них за старшего. Он подошел к плите, поднял крышку и наклонился над кастрюлей, шумно втягивая носом воздух. Запах похлебки ему видимо понравился: "О гуд, гуд", - сказал немец. Повернувшись к матери и показывая на кастрюлю, мордатый сказал:
− Фрау аин вениг, вениг.
Мать взяла из-за печки веник, протянула его немцу и торопливо сказала:
Поняв, что их не принимают с распростертыми объятьями и кормить не собираются, мордатый немец раздраженно крикнул своей команде: "О шайзе! Алес шлег! Форверс!" − и оккупанты ушли дальше прочесывать село.
− Я ничего не поняла, − удивлялась мама, когда оккупанты ушли со двора. − Полезли по кастрюлям, думали мы там что-то прячем и зачем-то веник просили. Чего они хотели? Веник? Я давала им веник. Думала, может им зачем-то, на улице нужен веник. Володя, ты же учил в школе немецкий, что они хотели?
− Я не знаю что такое "веник". "Фрау" это женщина, "найн" значит "нет".
− Посмотри в словаре, − сказал отец.
Тогда я взял с этажерки учебник немецкого языка и вскоре нашел, что немецкое слово "вениг" означает "немного".
− Так они хотели немного супа? − наконец поняли мы.
− Как там по ихниму будет "нет"? − переспросила мама.
− Найн.
− Вот в следующий раз, как полезут по моим кастрюлям и попросят "веник", я им так искажу: "найн, бисовы выродки".
− Что ты расхрабрилась мать, − сказал с усмешкой отец. Сразу спало напряжение, и мы с отцом стали наперебой обсуждать происшедшее. Только мама молчала, потом, глядя в окно, сказала: "Даже погода как специально испортилась. Бог тоже против немцев".
Прочесав всю деревню и не найдя ни одного красноармейца немцы ушли дальше в сторону Феодосии. На несколько дней наступило безвластие. Между собой жители села переговаривались о том, что в домах, жители которых эвакуировались, осталось много ценных или просто полезных вещей. Соседи потихоньку стали растаскивать кухонную утварь, а, потом не стесняясь, понесли и мебель. Попутно начали растаскивать по домам колхозное имущество.
В Коктебеле было несколько санаториев и домов отдыха, в том числе большой Дом отдыха ВАМ для военных Академии механизации Красной армии и Дом отдыха писателей, где неплохо поживились те, кто там работал. Они знали, где что лежит и может пригодиться в хозяйстве.
В один из дней я узнал, что в село вернулся мой школьный товарищ Василь, которого всего месяц назад призвали в армию. К тому же парень он был очень общительным, рано возмужавшим, и постоянно искавшим знакомства с девушками, а те тоже проявляли к нему повышенный интерес.
Культурная жизнь Коктебеля перед войной буквально кипела. Постоянно приезжали разные знаменитости, проходили вечера, концерты. Регулярно шли лучшие советские кинофильмы, а перед сеансом часто выступали то Крючков, то Утесов, то Ильинский. Мы с товарищами старались не пропускать такие мероприятия. На одном из вечеров в школе планеристов, где молодежь танцевала под патефон, и куда Василь ходил регулярно, он познакомился с очередной девушкой. Оказалось, что его новая знакомая уже комсомолка. Вскоре мой товарищ сказал, что и нам нельзя отставать от девчонок и надо вступить в комсомол. Так благодаря интересу Василя к девушкам за год до войны мы вступили в комсомол.
− Армия? − пожал плечами Василь, отвечая на вопрос, который я задал, едва преступив порог. − Шли мы на Севастополь, да нас под Симферополем отрезали. Вчера вот вернулся. − Нарочито небрежно рассказывал Василь. − А... все уже в прошлом. Война, Советы. Все! Прежняя жизнь уже не вернется. Теперь новый порядок будет. Пойдем, лучше, я что-то покажу, − и товарищ повел меня в дом.
В одной из комнат я с удивлением увидел добротные мягкие стулья, украшенные резьбой и столовый сервиз. Василь стал хвастаться, показывая тарелки с царскими гербами на обратной стороне.
− Из запасов императорского двора, − весело говорил мой товарищ. − Цари и графья ели, потом комбриги с комиссарами, а теперь и наша очередь подошла. Тут же он пояснил: − Та это маманя подсуетилась. А что? Было царское добро, потом якобы общее, теперь будет наше.
Я и раньше знал, что мать работая в столовой Дома отдыха ВАМ, частенько приносит домой разные деликатесы. Сейчас они остались вдвоем с матерью. Отца у Василя не было, а старший брат ушел служить еще перед войной.
Возможно под влиянием всеобщего психоза вызванного растаскиванием ничейного имущества, а скорее ради любопытства я решил сходить в школу. Там я нашел только опустевшие классы, где на полу валялись тетради и ученики, обломки мебели. Мне стало очень тоскливо от всего этого безобразия. Зашел в комнату, где раньше находился красный уголок. Здесь меня принимали в пионеры и в комсомол, а после начала войны в этой комнате находился штаб нашего истребительного отряда. Непривычно пустота на стене, где раньше висело школьное знамя, которое я как лучший ученик всего полгода назад нес впереди колоны на Первомайской демонстрации. Остался только плакат с портретом т. Сталина, под которым большим буквами было написано: "Да здравствует Всесоюзная коммунистическая партия большевиков передовой отряд трудящихся СССР". Дальше висела листовка, где подробно в картинках пояснялись, что должен делать санпост по сигналу воздушной тревоги.
На боковой стене висела наша стенгазета, выпущенная еще к Первомаю. Я как комсомольский секретарь школы отвечал за её оформление и написал передовую статью о солидарности рабочих всего мира. Еще дальше болтался оборванный на половину плакат со словами "...крестьяне и трудящиеся... укрепляйте народный... фашизма и войны". А ведь до 22 июня Германия считалась дружественным Советскому Союзу государству. "Вот и кончилась у нас власть трудящихся, а солидарности от рабочих других стран что-то не видно", − подумалось мне в тот момент. Тогда никак не укладывалось в голове, что среди фашистов могут быть и немецкие рабочие. Нам казалось, что фашисты это какие-то другие немцы, а рабочие никогда не пошли бы воевать со страной победивших тружеников, скинувших своих хозяев.
От погрома и запустения мне стало тоскливо, возникло желание сохранить что-то на память из прошлой жизни. Я снял стенгазету и аккуратно свернул в рулон. Подумал и снял плакат с портретом вождя. Вышел в коридор. Советские плакаты хранить дома теперь будет не безопасно. Холодок пробежал по спине. Не видел ли кто? Но вокруг было тихо. Никому не пришло в голову искать что-то ценное в школе, когда можно были еще много полезного забрать в домах отдыха или на колхозном дворе. Разыгралось воображение, как я ночью пробираюсь на пяточек возле сельского рынка и вывешиваю плакат с портретом т. Сталина. Рано утром люди увидят, что еще есть советская власть. Вот будет шороху!
Мое внимание привлекла непривычно раскрытая на распашку дверь директорского кабинета. Здесь, как и везде царил беспорядок. Только на полке аккуратно стояли все десять томов "Малой советской энциклопедии". Для меня - ценность неимоверная. Книги принадлежали директору школы Алексею Михайловичу Гагарину, который незадолго до оккупации выехал на восток. Я очень обрадовался этой находке, связал все тома в две стопки, засунул подмышку рулон и поспешил домой. Все же опасаясь, как бы кто не увидел, я шел домой вдоль ручья протекавшего через Коктебель. Дома книги я спрятал в укромное место, так что никто из родных этого и не видел.
Через два дня я услышал какой-то шум и громкий голос отца, который доносился из коридора:
− Нет, ты мать посмотри, что наш комсомолец принес в дом! Не сегодня-завтра явятся фашисты с обыском, найдут советские книги и стенгазеты и нас всех к стенке поставят!
− Так может не будут обыскивать, − засомневалась мать.
− Мария! Ты еще маленькая в гражданскую была, а я хорошо помню, как приходит новая власть, сразу начинают что-то искать и всех подозрительных расстреливать.
− А чего маленькая была? − возразила мать. − Хорошо помню, как красные, белые и те же немцы-австрияки были раньше. Все я помню, хоть и девчонкой еще была.
− Ты что сдурел! − накинулся на меня отец едва я вошел в комнату.
− Так там же энциклопедия, − попытался я оправдаться.
− Энциклопедия! − воскликнул отец. − А на букву "с" статья про товарища Сталина, а на букву "л" статья про товарища Ленина, − язвительно говорил отец. − Думаешь, тебя оправдает то, что там есть статьи бабочек?
− Так может спрятать, − вмешалась мать. − Всеж книги дорогие.
Отец уже немного остыл и спокойно спросил:
− Это все, что ты припрятал?
− Все, − кивнул я.
− А где книги взял.
− В кабинете Алексея Михайловича.
− Я так и подумал, − уже совсем спокойно сказал отец. − Энциклопедии заверни в вощеную бумагу, найди деревянный ящик и сейчас же поглубже закопай в огороде.
− А это, − отец разорвал плакат с вождем пополам, − мы прямо сейчас в печку отправим.
Так мои планы хоть чем-то насолить оккупантам развеялись как дым. Но я подумал, что могу и сам написать листовку. Ведь я уже писал статьи для стенгазеты. Эта мысль ободрила меня.
Только спустя неделю после ухода наших войск немцы расположились в Коктебеле основательно. Под комендатуру заняли лучший дом. На высоком столбе установили огромный флаг, который поразил меня тем, что оказался тоже красного цвета, только в центре белый круг с черной свастикой.
Сразу после установления нового порядка появились люди, желающие добровольно сотрудничать с оккупантами. В первую очередь это были те, кого в той или иной степени обидела советская власть. До коллективизации сады и виноградники вокруг села были в частной собственности. Потом в Коктебеле организовали колхоз им. И.В. Сталина. Понятно, что прежние владельцы окрестных угодий были этим недовольны. Кроме того, до революции в Коктебеле было много дач весьма состоятельных людей, которые при советской власти они потеряли всё или почти всё. К таким относились и семейство Волошиных хоть и сохранившее двухэтажный особняк, но потерявшее много чего иного и ряд других семейств. К началу оккупации из семьи Максимилиана Волошина в Коктебеле оставалась его жена, тетушки и племянницы.
Впрочем, среди тех, кто пошел сотрудничать с оккупантами, были и такие, кто просто хотел заработать на жизнь. Других, в основном из числа специалистов, немцы заставили приступить к работе.
Коммунистов и советских работников, которые по разным причинам остались в селе немцы, с помощью добровольных помощников выявили, отвели в район Кады-Кой и там расстреляли. Следом вывезли в неизвестном направлении всех евреев.
Комсомольцы не интересовали оккупантов. Позднее мы поняли, что они нас считали молодыми людьми, которых оболванила советская пропаганда или даже насильно загнала в ряды комсомола большевистская власть. К тому же Великой Германии были нужны наши молодые руки.
Переводчицей при комендатуре Коктебеля стала работать одна из молодых женщин, которая проживала на даче Волошина. Её звали Екатерина. Я не знаю степень её родства с Волошиным, поговаривали, что она могла быть его племянницей.
Хорошо запомнилось одно из первых собраний, которое проводили оккупанты. В тот день немного распогодилось, и люди не спешили разойтись, обдумывая очередные распоряжения новых властей. Екатерина, едва комендант ушел, вдруг с крыльца обратилась к людям:
− Слушайте, слушайте! Я сообщаю последние новости с фронта. Немецкие войска, которые окружили Ленинград, успешно продолжают наступление. Не сегодня-завтра Ленинград падет и советской власти больше никогда не будет. У нас там было имение, которое отобрали большевики. Теперь благодаря победе Великой Германии мы это имение получим обратно. Все, что отобрали большевики, после победы Германии будет возвращено хозяевам.
Говорила Екатерина с особым пафосом, видимо искренне в это верила. Мне стало ясно, что она всегда таила злость на советскую власть, которая забрала у неё имение. Екатерина добровольно согласилась работать на немцев в надежде получить обратно свою собственность, а заодно заработать денег и шоколадку в придачу. Жители села её так за глаза и называли − "немецкая шоколадница".
Послушав пламенную речь Екатерины, на следующий день старики болгары, надев свои национальные одежды, шубы, шапки, пришли в комендатуру. Самый пожилой болгарин обратился к коменданту:
− Господин комендант вы знаете, что виноградники и сады вокруг села наша частная собственность, которую отобрали большевики. Разрешите нам приступить к работе на своих участках.
Когда Екатерина перевела эту просьбу коменданту, он не сразу понял, чего хотят старики, а когда осознал о чем идет речь, побагровел, вскочил и диким голосом закричал:
− Нет!!! Это все! Все! Теперь принадлежит Германии!
Ошарашенные делегаты стояли, не зная, что им делать. Екатерина лучше ориентируясь в ситуации, быстро добавила от себя: "Уходите скорее, а то будет хуже". Не солоно хлебавши, старики разошлись по домам. Тогда многим стало ясно, что немцы воевали только за свои интересы.
Первые недели оккупации почти непрерывно шел дождь, и ручей превратился в бурный поток, а мост взорвали отступавшие красноармейцы. Как раз в середине ноября фашисты выбили наши войска с Керченского полуострова и теперь перебрасывали войска под Севастополь. Проходившие через Коктебель машины объезжали взорванный мост по склонам оврага, переезжали речку в широком месте и снова въезжали на дорогу. На раскисших склонах машины и подводы постоянно застревали. Солдаты, особенно румынские, страшно ругались, вытягивая транспорт из грязи. А румынские офицеры при этом частенько били своих солдат.
В тот день на короткое время дождь стих. Мы уже осмелели, видя, что оккупантам нет никакого дела до мальчишек, свободно гуляли, где хотели. Наша компания из четырех, пяти человек шла по улице, когда в сторону моста проехали две машины, которые везли длинные стволы тополей.
− Айда, посмотрим, что там затеяли фашисты, − предложил кто-то.
Мы уже ходили к переправе возле моста, и с внутренним злорадством смотрели, как вражеские солдаты копошатся в грязи, перетаскивая машины и орудия через овраг. На это раз мы увидели совсем иную картину. Фашисты пригнали пленных красноармейцев и заставили их восстанавливать мост. Пленные работали в гимнастерках и пилотках под ноябрьским дождем. Они были измученны и работали медленно. Конвой из немецких солдат подгонял их криками: "Шнель! Шнель! Арбайтен! Бистро! Бистро!".
Задача пленных состояла в том, чтобы из тополиных стволов намостить мост. Стволы были тяжелые и одно бревно тянули несколько пленных. Они корячились и так, и сяк, пытаясь приподнять бревно на руках или волоком подтянуть его ближе к месту работ. Видно было, что они измучены, худые, небриты и вряд что-то ели, а потому двигались медленно. К тому же они ли не хотели или не могли поднять и подтащить толстые и тяжелые стволы деревьев.
Тут мы увидели, как подъезжает легковой автомобиль. Сквозь стекло мелькнула фуражка офицера. Автомобиль остановился посреди дороги, не доезжая до места работ. Из задней дверцы выскочил солдат с автоматом - личная охрана и быстро открыл переднюю дверцу. Из машины высунулась нога в лакированном сапоге и повисла над дорогой. Дорога здесь была мощеная, но сейчас её покрывал толстый слой жижи расквашенной колесами машин, которые рядом съезжали на обочину и дальше спускались по склону к реке. Офицер видимо передумал ступать в грязь и сапог исчез в машине. Подбежал старший охранник, что-то доложил. Офицер вылез из машины, но остался стоять на подножке и с минуту смотрел, как работают пленные. Ему показалось, что работы идут медленно, и он стал командовать: "Арбайтен! Шнель!"
− Арбайтен! Шнель! − Дружно подхватили охранники. Однако, несмотря на команды, пленные не ускорили работы. В это момент пленным никак не удавалось дружно взяться и подтянуть к мосту очередное бревно. Они поочередно то поднимали, то роняли, то один, то другой конец бревна. Офицер топтался на подножке, и было заметно, что немец хотел подойти ближе, чтобы заставить неповоротливых русских скорее тянуть бревно. Он уже вытянул вперед ногу, но, еще раз посмотрев на грязную дорогу, не стал пачкать начищенные сапоги и остался на подножке автомобиля.
Видя, что его команды не помогают, он снова начал еще громче кричать, но теперь он орал: "Гог! Гог! Шталин! Гог! Шталин! Гог! Гог! Шталин!"
Он кричал изможденным людям, что надо поднимать бревно, как за Сталина. Немцы не считали пленных за людей, для них это был рабочий скот да еще отравленный коммунистической идеологией. Мол на Сталина вы работали, а теперь работайте на нас. Немец думал, что достаточно будет крикнуть слово "Сталин" и от испуга у пленных удесятерятся силы, и они дружно кинутся работать и легко поднимут толстенное бревно. Но из этого снова ничего не вышло. Никто из пленных ни за Сталина, ни за Гитлера поднимать бревна не хотел.
Видя что ничего не выходит, офицер разразился грозной тирадой уже по адресу своих подчиненных. Охранники подбежали и стали подталкивать пленных прикладами. Наконец военнопленные с трудом приподняли бревно и потащили его к мосту. Не успели они сделать и десяти шагов, как один поскользнулся на жидкой грязи и упал на колени. Следом и остальные его товарищи по несчастью уронили бревно. Охранники озверели и принялись ожесточенно бить наших солдат прикладами карабинов. Люди попадали в грязь крутились и корчились старясь уклониться от ударов и хоть как-то прикрыть руками голову.
Мои пальцы сами собой сжимались в кулаки. Но что мы семнадцатилетние мальчишки могли сделать? Дальше смотреть мы не смогли и молча пошли обратно. Я шел и думал, что обязательно сделаю так, чтобы не было фашисткой победы.
Уже на нашей улице мы остановились и прежде чем разойтись по домам, кто-то из товарищей сказал:
− Вот Буденный и Ворошилов соберут большую, большую армию и разгромят фашистов.
− Бесполезно, − сказал Василь, − у немцев сила, а у нас пшик. Я в армии видел, как наши драпанули едва появились немцы, а командиры нас бросили, − он обреченно махнул рукой.
Я промолчал, потому что не знал что сказать. Так не должно было быть, но так было. Как это изменить я не знал.
Тогда я не знал, что пройдет ровно два года, мы с отцом уйдем в партизаны и свой первый бой с карателями я приму всего в нескольких километрах от Коктебеля, а вскоре в очередном бою получу ранение.
Мой школьный товарищ Василь к тому времени добровольно уедет на работы в Германию, где до конца войны будет чистить навоз на ферме у немца. Вернувшись домой он узнает, что его старший брат, которого он очень любил, погиб на фронте. Вскоре Василь покончит счеты с жизнью, не выдержав осуждения матери и других людей.
Екатерина так и не вернула свое имение, а после освобождения уже от советской власти получила 10 лет лагерей. Советская карательная система вряд ли учла, что, работая в комендатуре, Екатерина часто помогала сельчанам, тайком сообщая о планах оккупантов устроить очередную облаву, и тем многих молодых людей спасла от угона в Германию.
Сейчас я думаю, что война каждого кто в итоге остался жив подвергла испытанию и каждому дала выбор. Только каждый сделал свой выбор, который определил его судьбу.