Над полуразрушенной электростанцией горел закат, редкий теперь в нашем мире. Над укреплениями уже взлетали осветительные ракеты, изредка раздавались короткие пулеметные очереди, выпускаемые скорее для острастки. Я в последний раз затянулся сигаретой и кинул окурок на глину, составлявшую дно окопа.
Мы уже вторые сутки сидели около этой электростанции и вяло перестреливались с Липецким Батальоном. Шла маленькая война между частями бывшей великой Российской, а позже и армии Евроазиатского Анклава. Война между людьми одной национальности, одного языка, одной религии. Война за полтонны угля или килограмм энергоносителей. Война за выживание. Война, не нужная нам...
- Хей, Воронюки! Вы там живы еще?! - донес ветер вопрос из вражеского окопа.
- Не сомневайтесь! Еще вас переживем! - надрывая горло, прокричал в ответ командир. Конец фразы заглушила очередная пулеметная очередь.
Я лишь покачал головой. Вот она, вся нелепость войны между людьми одного языка... В небо взлетела очередная осветительная ракета, кладя на землю неровные, дрожащие тени. Прогрохотала гулким набатом еще одна очередь, затем все стихло.
Уже двое суток два отряда военных находились в нелепой ситуации равенства. Возможно, одна из сторон в ходе боя и победила бы, но оказалась бы тогда в настолько плачевном состоянии, что не смогла бы отбиться и от небольшой стаи песчаных волков. Поэтому до поры до времени сохранялся статус-кво.
Я достал из мятой пачки новую сигарету, зажег, затянулся. Рядом присел Тимур.
- Смотри, Никита, ты так всю пачку скуришь за день. Потом месяц будешь на новую копить, - произнес солдат, вытягивая из пачки сигарету.
- Если из нее будут таскать сигареты всякие проходимцы - точно придется, прикрыв глаза, проговорил я, не доставая изо рта сигарету. Затянулся, молча дал прикурить Тимуру. Тот благодарно кивнул и откинулся на стену окопа, делая затяжку. Лицо его расплылось в улыбке блаженства.
- Полгода не курил! Спасибо, Ника!
- Так чего не бросил, если не хватает на сигареты? - спросил я.
- А ты? - вопросом ответил Тимур.
- Не могу, - пробормотал я, - брошу - и край мне. Морально не выдержу...
- А, ну да, с твоим-то подходом...
Тимур взглянул на меня, все понял. Молча поднялся, сделал еще одну затяжку и отошел к группе солдат, сидящих в чем-то вроде блиндажа, только неглубокого. Там негромко трещал костер, кипело варево в котелке, шлепали по ящику промасленные карты. Тимур подсел к ним, и сигарета пошла по кругу. Дорогое это удовольствие - сигарета...
Незаметно набежали тучи, пошел дождь, стуча по тенту, растянутому над блиндажом. Я молча натянул на голову капюшон и спрятался в его тени. От дождя, от мира, от людей, от настоящего. И окунаясь в прошлое...
Однако и в прошлом жило то же самое. Война с себе подобными. Война с россиянами. Точнее, с жителями российских колоний на Луне. Некоторые колонии почему-то решили, что хотят быть независимыми. И восстали. Одна за другой прокатилось четыре волны восстаний, нитки от которых тянулись за океан. Четыре лунные кампании, окатившие естественный спутник Земли огнем. За эти четыре волны погибло более десяти тысяч восставших жителей колоний, бойцов армии Евроазиатского Анклава и попавших под руку мирных гражданских. Колонии штурмовались с тяжелой техникой, армией и спецназом при поддержке с орбиты. Так было в Первую Лунную Кампанию. Колонии просто выжигались от первого до последнего этажа, оставляя после себя дыры чудовищной глубины. Так было в Четвертую Лунную Кампанию. Иногда у повстанцев были только самодельные пукалки, из которых можно было пробить разве что легкий гражданский скафандр. Иногда - тяжелая техника, артиллерия и турели, разносившие все вокруг в клочья.
На изуродованный, некогда сверкавший металлом и стеклом, а ныне лежащий в руинах мир опустилась ночь. Изредка в небо с шипением взлетали осветительные ракеты. Тихо говорил радист, осуществляя сеанс связи с группой, обошедшей Липецких с тыла. Нападать мы не пока не решались, ожидая, пока противник сам пойдет в атаку. Они были больше по численности, и даже клещи не дали бы гарантии победы, по крайней мере, не Пирровой.
Дождь перешел в ливень, шелестя по покрытой пылью земле, давно не пробовавшей влаги. Судя по трещанию счетчика Гейгера, дождь был радиоактивный. Ну, да хуже уже не будет. Все мы тут носим в себе под 100 рентген.
- Эй, Воронежские! Знаете, что такое коммунизм? Это когда есть вертолет, чтобы слетать во Владивосток за мясом. У нас тут такая же ситуация. Есть стволы, есть танки, а элементарной жратвы - по штуке на рыло, и все. Может, это и есть истинный коммунизм? Тот, что вокруг нас?
Я вздохнул. О, и Липецких уже на философию потянуло.
Командир секунду помолчал, потом выпрямился и открыл рот, чтобы ответить. А в следующую секунду из его головы вылетел фонтанчик крови. Тело медленно стало заваливаться назад. А я уже подхватил автомат и залез на свою приступку.
Солдаты Липецкого Батальона, пригибаясь, бежали вперед, держа в руках по гранате. Я вскинул автомат, на секунду замер, а затем нажал на курок. Старый Калашников вздрогнул, и один из бойцов противника споткнулся на полушаге. Остальные залегли и открыли огонь по моей точке.
В небо взлетела очередная ракета, освещая неровным дрожащим светом поле боя. Где-то в блиндаже орал в рацию радист, истерично приказывая тыловой группе атаковать. Пули бились в глинистую, размякшую от дождя почву с глухими шлепками, вздымая фонтанчики густой жижи. Грохотали взрывы снарядов БМП, гулко бахнул выстрел танка. Через секунду взорвался один из трех БМП, расплескивая огонь вокруг себя. Кто-то из бойцов стрелял, автоматы разбрасывали латунные цилиндрики по дну окопа. Вот один из солдат дернулся и начал отлетать назад, словно в замедленной съемке. Кровь из шеи била фонтаном, падала на горсти гильз, окрашивала дождевую воду в красный. Я рванулся вверх, разворачиваясь и сжимая в руках автомат.
Липецкие разделились на две шеренги. Одна шла вперед, вторая присела на колено и поливала наши укрепления свинцом. Я прицелился и дал еще одну очередь, сбивая с ног солдата из второй шеренги.
На склоне, на котором стояла электростанция, задвигались какие-то тени. Это наши! И они идут к окопам противника! Лицо мое озарила улыбка.
Плечо дернуло, что-то горячее потекло по руке, автомат перестал повиноваться. А, ч-черт! Попали... Я резко нырнул назад, зажимая ладонью рану на правом плече. Автомат, повинуясь силе тяжести, повис на ремне. Я рванул крышку аптечки, висевшей на поясе и выделявшейся ярко-оранжевым на фоны грязно-желтого окружения. В воду посыпались ампулы с разными препаратами. Но мои пальцы надежно держали ампулу с промедолом, который еще сохранился в армейских аптечках. Я резко, с разгона воткнул иглу в мышцу, сжал пластиковую упаковку, выдавливая анальгетик в кровь. Руку отпустило, я и снова выглянул из окопа.
За секунду, понадобившуюся мне для оценки обстановки, я заметил, что тыловая группа добралась до окопов противника, вырезала нескольких оставшихся там, в том числе - вражеских пулеметчиков, и открыла огонь из пулеметов по Липецким. Танк противника горел, башня была разворочена. А ближние ряды врага уже были на расстоянии броска гранаты. Что противник и не замедлил сделать.
Гранаты со шлепком падали в грязь. Я рванулся за ближайший поворот окопа, сделанный как раз для таких случаев. За спиной загремели взрывы. В бок что-то ударило, сбивая меня с траектории, однако я был уже за поворотом. Шальной осколок пробил пласт глины и порвал мне бок.
Я, двигаясь судорожными движениями, отполз в другую часть окопа, по дороге наткнувшись на труп своего. Ему повезло меньше, чем мне: осколок пробил каску и голову.
Я прополз еще немного и оперся на внешнюю стенку окопа, тяжело дыша. Промедол, конечно, вещь хорошая, но без остановки кровотечения я долго не протяну.
В склизкую землю рядом со мной спрыгнул боец с нашивками Липецкого батальона и капитанскими знаками различия. Ясно. Командир этого отряда. В других частях окопа также послышались шлепки, кое-где раздались выстрелы, кое-где - звон оружейной стали штыков и ножей.
Вражеский капитан посмотрел на меня, поднял автомат Калашникова. Такой же, как мой. Произнес:
- Прости, братишка. Ничего личного. Борьба за выживание...
Рука наконец нащупала рукоять пистолета в открытой кобуре, и я резко завалился влево, выдергивая старый ПМ из кобуры. Очередь из автомата капитана со шлепком ушла в глину. А затем два сухих пистолетных выстрела прервали его жизнь.
Я с трудом встал на ноги, посмотрел на тело капитана, по воде под которым расплывалось алое пятно, и прострелил ему голову. Затем достал из кармана разорванную осколком пачку сигарет, выбрал среди трухи наиболее длинный обломок сигареты и закурил.
Зачем мы ведем эту войну? Войну, которая не нужна нам, войну, на которой люди по разную сторону баррикад говорят на одном языке, переговариваются друг с другом, шутят, матерятся, делятся тревогами. Зачем это все? Зачем эта война за выживание людей, и так уже зараженных вирусом, погубившим большую часть населения Земли, а нас почему-то оставившим, радиацией от взрывов ядерных бомб, которыми нейтрализовывали болезнь, и еще хрен знает чем. Наш мир, прежний мир, в котором можно было толкать друг друга локтями, резать ножами, убивать пулями, разрушен. Пришло время сплочения. Но человеческая натура не терпит конкуренции, тем более - с себе подобными. Мы не можем спокойно жить, зная, что рядом находится слишком много людей, с которыми надо делиться хлебом. Причем это живет в каждом человеке, в каждой его клеточке. Однако просыпается только тогда, когда у кого-то становится чего-то много. Слишком много, чтобы он мог остановиться или поделиться.
Я вдруг явственно понял, что человечество на Земле уже мертво. Да, может, еще два-три поколения смогут вырасти в этом аду. Но рано или поздно мы выродимся. Поселения людей, укрывшихся от враждебного мира, слишком малы, чтобы нормально существовать и размножаться. Это проблема любого поселения, будь то правительственный Бункер или укрепленная деревня Мирных. Мы обречены на вымирание, постепенное, но неотвратимое. Шанс есть лишь у тех, кто остался на орбите, на Луне, на Марсе. Те, кто не воюет друг с другом за кусок хлеба. Те, кто сохранил технологии. Те, в ком осталось еще хоть что-то человеческое...