--- Ох-хо-хо, дружище, -- мистер Джойс потрепал за ухом старого лабрадора, подлил себе в рюмку еще портвейна и тяжело опустился в кресло. Собака положила лохматую морду хозяину на колени и, вздохнув, прикрыла слезящиеся глаза. --- Даааа, и господин судья еще спросил меня, умею ли я хранить тайны! Это же смешно! Ни один человек в этом городе не знает столько чужих секретов, сколько узнал их за свою долгую жизнь я, старый ювелир. Ни один священник, а я пережил троих, ни наш молодой врач, ни его папаша не видели и не слышали того, что было открыто старому Эдварду Джойсу. Но я молчал, потому что еще в молодости отец повторял мне слова своего отца: "Ты можешь даже продать что-то себе в убыток, но никогда не должен говорить о том, что увидишь или узнаешь. От этого, больше чем от цены на золото, зависит процветание твоего дела в этом маленьком городке" А видел я многое, ох, сколько я видел, но всегда молчал. Сказать что-то старому Джойсу -- все равно, что сказать что-то тебе, мой друг, -- он погладил пса. Каждый вечер, после закрытия магазина, эти двое, у которых в целом свете никого, кроме друг друга, не было, садились вот так рядом, и человек часами разговаривал со своим четвероногим товарищем.
--- Разве сказал я хоть одной живой душе, --- продолжал ювелир, поглаживая седую морду собаки, --- что господин мэр купил у меня золотые серьги с грушевидными изумрудами, прелестную вещичку венецианской работы, но его жена ни разу не надела их ни на один прием? Зато через пару месяцев дочка аптекаря, малышка Лори, принесла мне эти же сережки в заклад, а потом исчезла из города. А еще через несколько месяцев ее отец пришел к старому Джойсу купить серебряную ложечку, какие дарят младенцам "на первый зубик".
Да, я молчал и когда господин адвокат в третий раз заложил у меня перстень своей покойной матушки, а выкупать эту старинную вещь приехал из соседнего города управляющий игорного дома.
И только один раз Эдвард Джойс заговорил. Это было, когда погиб юный Генри, сын и наследник старого и уже смертельно больного лорда Эмерли. Все говорили, что Генри упал с лошади во время прогулки. И молодая жена умирающего лорда, которая становилась теперь главной наследницей миллионов Эмерли, и его племянник, частенько наведывавшийся в дом господина лорда и подолгу музицировавший наедине с леди Эмерли, убеждали старика в этом и очень торопились с похоронами. Но господин лорд вызвал из Лондона своего старого друга, полицейского в отставке. Тот оказался очень умным человеком, он пришел ко мне в магазин и спросил, не знаю ли я что-нибудь об этой истории. И тогда, единственный раз за все время, я заговорил, потому что не терплю несправедливости и очень любил Генри. Я рассказал ему, что конюх лорда Эмерли дней через десять после похорон молодого наследника приценивался к ожерелью, которое было бы не по карману даже дворецкому его господина. Юнец еще рассказывал мне, что его тетка при смерти и уже завещала ему все свое состояние и со дня на день он станет богачом, глупый мальчишка. Полицейский поблагодарил меня тогда, а старый лорд Эмерли прожил еще два года и завещал все свои деньги и имущество монастырю в Корнуолле.
И вот после всего этого господин судья спрашивал меня, умею ли я хранить тайны. Да, умею. И будьте покойны, никто не узнает, что вы купили у меня тонкий золотой браслет и попросили выгравировать на плашке имя вашего молодого садовника Томаса, --- старый ювелир усмехнулся и допил портвейн. Лабрадор, успевший заснуть под монолог хозяина, глухо заворчал во сне.