Оркас Анатолий Владимирович : другие произведения.

Ссылка в Таврополье (Таврополье-2)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 3.63*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Что делают люди в Таврополье? Как и почему они туда попадают? Я думаю, очень разными путями, и живут они там совершенно по-разному. Вот один из вариантов. И, может быть, не самый распространенный. Примечание: статья 182 в УК СССР имела совершенно другое значение, можете не искать.

   -- Встать! Суд идет!
   И -- шорох отодвигаемых стульев, дробный перестук десятков ног, легкая рябь человеческих тел... И тебе тоже приходится встать.
   Несмотря ни на что, тебе еще не все равно. Хотя уже очень, очень близко к этому состоянию.
   Весь зал смотрит на входящую тройку судей, из которых только один -- мужчина. Поможет это? Или будет только хуже?
   Возможно, кто-нибудь пялится не на судей, а на тебя. Плевать. Уже -- плевать. По уши в дерьме, позора -- выше крыши. Кто говорил, что стыд не дым, глаза не выест? Убить паршивца! Возможно, ему никогда не было ТАК стыдно.
   -- Именем закона Союза Советских Социалистических Республик, подсудимый Тарасенко Петр Никифорович, года рождения одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого....
   Приговор.
   Страшное слово.
   Раньше оно было абстрактно страшным. Просто нечто такое, чего надо бы избегать, но от чего нельзя зарекаться. Сейчас -- вот. Неотвратимая реальность.
   -- ...обвиняемый по статье сто восемьдесят вторая, часть вторая, признается виновным в совершении преступления.
   Вот так.
   Собственно, кто бы сомневался?
   Вина настолько очевидна, и настолько легко доказуема, что надеяться на что-то другое было бы глупо. Но все равно ведь, надеялся. Правда? Что пожалеют. Что поймут. Что случится какое-нибудь чудо, например, войдет Секретарь Компартии или грянет гром с небес... Или объявят войну... Случится что-нибудь из ряда вон выходящее, что-нибудь такое, по сравнению с чем его мелкое преступление будет незначительным, ничтожным, и про него попросту забудут.
   Ведь не объяснишь, не докажешь! Статья сто восемьдесят вторая УК СССР -- скотоложство. Часть вторая -- скотоложство с домашними животными.
   Зоофил.
   Так отныне будут называть его все окружающие. А если не называть -- думать про себя. Никто не подаст руки, невозможно будет устроиться на нормальную работу, да и просто -- как смотреть в глаза? Маме, отцу...
   Ведь не объяснишь, не докажешь, что никакой он не зоофил, и пристрастия к той долбанной корове не имеет, не пускает слюни от вожделения, и видеть он ту корову хотел... на тарелке. Просто гормон не вовремя заиграл, а подвалить к девчонке с таким предложением просто не хватает наглости и уверенности в себе. Это же опыт надо какой-то иметь, а чтобы заиметь соответственный опыт, надо подвалить к девчонкам с соответственным предложением.
   Замкнутый круг.
   А когда тебе всего семнадцать -- ну, не сложилось. Ибо воспитывали его родители в строгости, и если с девушкой -- то только после свадьбы. Все правильно, все понятно -- только довоспитывались. С девушкой -- после свадьбы, а до свадьбы?
   С коровами.
   Какая уж теперь свадьба...
   И попался, дурак, на чистоте. Задницу корове мыл, чистюля, чтоб, стало быть, не запачкаться, чтоб не узнал никто...
   Кто бы проверял, что у него в штанах там? А сами штаны на скотном дворе чистотой не блещут.
   А кто-то заметил, видать, что у всех коров зады грязные, а у одной -- чистый. И в самый разгар действа отворилась дверь в коровник (запирать побоялся, ибо тогда еще сложнее будет объяснить, зачем) -- и вошли доярка, тракторист Василий, и тезка -- слесарь Петро. И увидели, стало быть, картину -- во всей своей красе...
   -- ...учитывая смягчающие обстоятельства, такие как возраст, подсудимый приговаривается к трем годам лишения свободы с отбыванием в Староминской колонии обычного режима. Приговор подлежит обжалованию в течение четырнадцати дней. Можете садиться. Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
   Бывает так: бежишь, бежишь, и вдруг нога цепляется за корень или камень, и -- две секунды свободного полета....
   Потом -- хрясь!
   Все, отбегался. И больно, и обидно, и непонятно, что делать.
   Вот так и сейчас, Петр Никифорович: хрясь! И все смотрят, и ждут, чего ты такого скажешь? Чего попросишь? Милости самого гуманного суда в мире? Нагло плюнешь в морду общественности? Будешь бить себя в грудь, доказывая, что больше не будешь?
   Какая разница?
   Даже если бы суд оправдал, даже если бы вошел сейчас Секретарь Унеченского отделения Компартии, и своим повелением отменил бы приговор -- разве что-нибудь изменилось бы? Разве по-другому будут смотреть отец, мать, разве девчонки не будут смеяться: "Иди к своим коровам, они лучше целуются", а мужики -- презрительно плевать ему вслед?
   Собственно, какая разница, какой будет приговор?
   Все равно, жизнь кончена...
   -- Подсудимый, вы отказываетесь от последнего слова?
   Все смотрят в лицо. Ждут. Ты тоже ждешь. Что снизойдет с небес просветление, что сейчас найдутся слова, что сейчас скажешь...
   Только бы не заплакать.
   -- Да лучше бы приговорили к высшей мере... Все равно, жизнь кончена...
   И удачно вышла кривоватая усмешка. Не заплакал. Уже хорошо. И можно спокойно сесть на место, ибо дошел до той кондиции, когда уже действительно все равно.
   Даже если действительно сейчас поменяют приговор на "вышку" -- даже не дрогнешь. Ну, еще пять минут позора, и десять секунд мучений -- больнее, чем сейчас, уже не будет.
   -- Увести подсудимого в камеру.
   Все. Вот теперь -- точно все.
   Можно спокойно повернуться спиной, чтобы не видеть эти лица, не смотреть в эти глаза, не думать... Просто уйти в камеру. Это привычно, это не страшно.
   Как дальше жить, и зачем -- эти вопросы потеряли актуальность. Дальше все уже решено -- место проживания, распорядок дня...
   Можно расслабиться.
   Изменить уже ничего нельзя.
   Как же я ненавижу коров!!!
  
   -- Петр Никифорович, я вам искренне сочувствую...
   Усатый кругломордый милиционер с кучей звездочек на погонах смотрит без всякого осуждения, и так хочется ему верить, что он действительно сочувствует и не испытывает к подсудимому Тарасенко никаких эмоций.
   Хочется, но что-то подсказывает, что лучше не надо.
   -- В общем, нас впечатлило ваше последнее слово. Что-то подсказывает мне, что вы искренне раскаиваетесь, а учитывая ваш возраст, можно надеяться, что раскаяние ваше не кончится завтра к утру. Поэтому мы тут подумали, и решили согласиться.
   -- С чем? -- Петра прошиб холодный пот.
   -- С вашей просьбой о применении высшей меры наказания.
   "А ты думал, что уже ничего не страшно", -- подумал Петр. Как же! Оказывается, стоит один раз выспаться, и уже проблемы не так страшны, а жизнь кажется гораздо лучше, чем вчера вечером. Нет, конечно, все хреново, и очень, но если бы "вышку" этот усатый дядька предложил вчера, он бы согласился. Только попросил бы, чтобы быстрее все закончилось.
   А сейчас уже хочется жить.
   Может, так и сказать ему? Прямо, и в лоб?
   -- Интересные у вас меры к раскаявшимся, -- слова сами вылетают, сами рождаются. -- А если бы я не раскаялся, помиловали бы?
   -- Нет, Петр Никифорович, если б не раскаивались, то отсидели бы свои три года, пока сидели -- познакомились бы с криминальной средой и покатились по наклонной, как многие и многие до вас. Вышли бы вы озлобленным, обиженным, да еще трусливым, опасаясь собственной вины.
   Петр сидел, смотрел милиционеру в рот, и думал, что он -- лопух. Прав дядька милиционер, на все сто прав! Что все ужасы вчерашнего судного дня меркнут перед этой перспективой. Что все издевательства в тюряге, которые он наивно себе представлял -- мелочи жизни, по сравнению с тем, каким он выйдет.
   А какие выходят -- он видел. И даже общался. И наслушался о нелегком быте арестантов и сложных правилах камерного общения.
   -- И вы предлагаете решить все сейчас? Заранее, пока я не совершил более тяжкие проступки?
   -- В конце концов, Петр Никифорович, вы сами предложили. Или уже передумали?
   -- Если сказать честно, то вчера бы я... не отказался. А сейчас я все-таки надеюсь, что я не совсем уж конченый человек. Мне, конечно, стыдно, но не до такой степени, чтобы под расстрел идти.
   -- А кто говорил о расстреле, молодой человек? -- хохотнул милиционер. -- Вы плохо о нас думаете, чему вас только в школе учили? Неужели вас учили, что советская милиция расстреливает честных граждан?
   -- Так я же не честный... -- Петр опустил глаза.
   -- Разумеется. Но высшая мера наказания, Петя, предусмотрена только за тяжкие преступления, которые делают несовместимым жизнь данного гражданина в обществе. Твое дело, разумеется, тоже тяжело совместимо с нормальной жизнью нормального советского человека, и с нашим обществом совместимо плохо... Но есть варианты. Есть общество, где ты со своими привычками можешь жить нормально, не опускаясь до краж и прочей уголовщины.
   Жаркая краска залила лицо Петра. Сказать? Или не сказать?
   -- Товарищ милиционер! Я, честное слово...
   -- Верю, Петя, верю. Поэтому и предлагаю тебе выбор. Или ты пойдешь по этапу и докатишься до реальной "вышки", но чуть позже, или уйдешь сейчас.
   -- А почему... Почему вы думаете, что я обязательно докачусь до "вышки"?
   -- Скажи, Петр... У вас в селе девки есть?
   -- Есть, разумеется.
   -- А почему ты тогда не на девке оказался, а на корове? Молчишь? А я тебе скажу. Потому что ты -- бесхребетный трус. Девка тебе отказала, а ты, вместо того, чтобы ее добиваться, решил пойти по наиболее легкому пути, корову-то обихаживать не надо. А может, ответственности забоялся -- то ли родителей, то ли что родит. То ли других пацанов. В то, что ты всерьез в ту корову влюбился, я не верю. А раз так, то в камере из тебя веревки вить будут. Может, и не опустят, но будешь ты "шестерка", и будешь делать то, что "пахан" прикажет. И никуда не денешься. А за три года на зоне из тебя сделают справную "шестерку" -- можешь не сомневаться. Чтобы на зоне оставаться нормальным человеком -- это надо быть очень ответственным, и очень сильным духовно. Или дураком быть. А ты не дурак. Поэтому вот тебе наше предложение. Либо ты идешь на зону, и тогда грош тебе цена, хотя жить будешь. Некоторое время. Либо уезжаешь.
   -- Куда? -- горько вопросил подсудимый.
   -- В Таврополье.
   Сказать, что ошарашил -- ничего не сказать. Жить среди тавров -- как жить? Что делать? Рано ты похоронил вопросы, вот они: встали во всей своей красе.
   -- А меня пустят?
   Усатый милиционер усмехнулся в свои роскошные усы.
   -- Надо же... Каков первый вопрос... Пустят. Но я не зря сказал о "высшей мере наказания". Официально ты будешь расстрелян. Ибо Таврополье -- вотчина тавров, и хоть и входит в Союз Социалистических Республик, люди там официально не живут. И назад пути у тебя не будет. Ибо если тебя вдруг застукают за пределами Таврополья, заочную меру наказания воплотят в жизнь, уже без суда и следствия. Потому что по документам тебя нет. А уж как ты там будешь жить -- твое дело. Будешь жить хорошо -- повезло. А если нет -- тавры с тобой быстро разберутся.
   -- А... А почему так? А разве так можно?
   -- Так -- нельзя. Но ты очень удачно высказался на счет "лучше бы дали "вышку". Если бы не это, было бы нам тебя отмазать гораздо труднее.
   -- А... А разве вы меня отмазали?
   -- А ты думаешь, что нет?
   -- Какая разница, вы меня убьете, или тавры? Вы-то, наверное, гуманно, пуля в затылок, и все. А те когтями рвать будут.
   -- Не думай, что тавры тебя сразу убивать кинутся. Почтения к тебе, конечно, не будет, но и жить тебе будет гораздо легче. Преступление твое там за преступление вообще не считается, кто кого и куда -- тавров вообще не интересует. У них с этим, знаешь ли, гораздо проще. Может, и тебе доведется...
   -- Товарищ милиционер! Да я ведь не зоофил, вы ж правильно сказали, я из-за бабы!..
   -- Но ведь смог? Вот я, когда совсем еще пацан был, рукоблудием мучался, было дело. Но чтоб на корову... Не смог бы я! А ты -- смог. Значит, тебе и среди тавров будет проще. А дальше -- это уже только от тебя зависит. Сможешь себя проявить -- будешь жить хорошо. Не сможешь и там своего шанса найти -- ну, не судьба. Выходи спокойно к границе, и первый же патруль тебя... Гуманно. В затылок. Согласен?
   Чем черт не шутит? В любом случае -- никаких тебе "Встать! Руки за голову!", никаких "Кореш, пойди туда, и принеси-ка мне быстренько...", и никогда мама не посмотрит на него со слезами на глазах, бессильно приговаривая "Сынок! Как же ты так?"
   Действительно, сам себе хозяин. Как будешь жить -- так и будешь. Да еще среди тавров. Может, язык их удастся выучить, может, еще их королем станешь.
   Петр чуть не рассмеялся своим мыслям.
   -- Судя по всему, ты согласен, Петя?
   -- Да черт его знает...
   -- Ну, смотри сам.
   -- Да, согласен.
   Милиционер посмотрел на него испытывающе, погладил усы.
   -- Ох, Петя... Тяжело тебе в жизни придется. Стоит на тебя чуть-чуть надавить, и ты соглашаешься с любой фигней.
   -- А это что, фигня? Так чего тогда предлагали?
   -- Да жалко тебя, дурака. Но закон есть закон, и никуда я от закона не денусь. Служба такая! А тут есть возможность тебя из-под действия закона вывести. Шанс, хоть и небольшой... И не особенно я в него верю. Но тут не мое дело. Значит так. Раз согласен, подпиши вот здесь, и вот здесь. Не бойся, хотя здесь ты соглашаешься на расстрел, поедешь ты в Таврополье. Для этого подпиши вот эту бумагу. Это документ секретный, поэтому куда ты едешь, и почему -- рассказывать права не имеешь. Ни здесь, ни там. Поэтому подпиши подписку о неразглашении.
  
   -- Заключенный Тарасенко! На выход!
   Лязг электронных замков, тяжелые, отдающиеся эхом шаги по каменным коридорам.
   -- Стоять. Лицом к стене. Руки за голову.
   Команды привычные, не строгие -- просто такой порядок. И пупырчатая стена перед носом. Можно десять секунд, пока сопровождающие проверяют документы, показывать им задницу, а они будут думать, что ты смотришь в стену. Пусть думают. Дураки. Все, он свое отсидел, он уже не заключенный...
   -- Руки опустить. Прямо по коридору....
   Команды звучат устало, сколько же раз за день их приходится произносить? А если не какой-то семнадцатилетний пацан, а серьезный, матерый преступник? Да еще -- смертник? Что же они тогда делают? Хотя, наверное, все у них предусмотрено, все продумано...
   -- Стоять. Лицом к стене. Руки за голову.
   Это все уже автоматически. Уже -- привычка. Ладони касаются бритого затылка, и утренний туман холодит руки, заползая за ворот робы.
   -- Поворачивайся. Переодевайся.
   Нормальные слова, не команды, воспринимаются как нечто чуждое, как мат в церкви. На столике рядом с УАЗиком лежат армейские теплые вещи -- штаны, гимнастерка, телогрейка, ремень... Еще неделю назад спросил бы, удивился бы... Сейчас -- нет. Сейчас уже опытный. Ни слова, ни жеста сомнения -- сказали "Переодевайся", значит -- так надо. Только телогрейку не стал надевать -- в руки взял.
   -- Залезай.
   Молоденький солдат открыл ему дверцу. Железные сиденья бывают очень удобными, если на них бросить телогрейку. И проплывают за решетчатым окном железные ворота, вышки, и вся старая жизнь.
   Вокзал встречает водоворотом людей и событий. И взгляд Петра на все это безобразное человеческое месиво далек от раздражения, скорее, граничит с восхищением. Там смотрят на покойного, мгновенно забыв о всех его недостатках, еще вчера доводивших до белого каления, и видится только потерянное хорошее.
   За окном ранняя осень, но в тюремном вагоне холодно. То ли рейс специальный, то ли на преступников в это время года не сезон -- вагон почти пустой. Отдельное купе с решеткой на двери, и впереди почти сутки скукоты. Ни в карты поиграть, ни в тамбур выйти покурить, ни пирожок у бабки на перроне купить. Скука навевает философское настроение, и до самого утра заключенный Тарасенко молчит, чередуя дрему с вдохновенным глядением в окно.
   Позднее утро освещает платформу станции Армавир, на которую спускается бывший гражданин СССР Тарасенко П.Н.
   Два часа безвременья -- как будто попал в космический корабль, и он везет тебя на другую планету. Планету Тавров. Собственно, действительно, другая планета. Возврата не будет. Хорошо, хоть фауна земная, и эта, как ее... Ботаника которая. А, флора. И чем ближе к этому Таврополью, тем страшнее.
   Как? Как жить, что делать? Тавров, ведь, только на картинках видел. Зато можно помечтать, как на работу будет ездить на собственном тавре... Смешно! На какую работу? У них же ни заводов нет, ни фабрик... Ну, пахать. Интересно, а коровы у них есть? Нет, чтоб я, еще раз... К корове... Но молока там... Творогу? Можно купить? Может, им коров пасти надо? Хоть пастухом устроиться -- и то радость.
   Два часа -- это только кажется, что долго. А оказывается -- очень и очень мало. Рррраз! -- и кончились.
   -- Выходи.
   Лес. КПП. Домик возле вспаханной полосы -- возле него двое солдат без рубашек, и офицер с небрежно наброшенным и незастегнутым кителем.
   -- Что у вас?
   -- Переселенец. Туда.
   -- Документы.
   -- Да на, держи.
   Сопровождающий сдал офицеру кипу бумаг, которую тот внимательно просмотрел.
   -- Садись. Жди, -- и ушел в домик.
   Петр сел возле домика все на ту же телогрейку. Солнце уже было высоко, и чувствовалось, что день будет жаркий, хоть и сентябрь кончается. Уже парит.
   Сопровождающий тоже ушел в домик, солдаты, поглядывая на него и посмеиваясь о чем-то своем, занялись какими-то досками. Петр вдруг осознал, что он никому не нужен. Что он может сейчас тихонько встать, и уйти. Да хотя бы на ту сторону, за полосу. И вряд ли кто-то заметит. Ощущение запоров и постоянного контроля последних дней окончательно рассыпалось. Он поглядывал в сторону заповедной зоны, и поэтому первым заметил тавра.
   Неспешной рысью к домику приближался пятнистый крупный зверь о шести ногах, с простенькой безрукавкой на плечах. Точнее, ног у него было четыре, и две руки спокойно свисали по бокам, слегка раскачиваясь в такт движению. Потом заметили его и солдаты, и позвали начальство.
   Офицер и сопровождающий вышли, встретили гостя, о чем-то переговорили, вручили и ему кипу документов. Петр во все глаза смотрел, как пятнистый вытащил из жилетного кармана очешник, вынул из него очки, водрузил на нос, и стал читать бумаги. Очень была живописная сцена -- тавр еще и ушами шевелил, при чтении, как будто выражал свое мнение.
   -- Петр! Иди сюда! -- позвал его тавр, оторвавшись от бумаг.
   Петр встал, нерешительно поднял телогрейку, подошел и стал рядом с сопровождающим.
   Тавр нагнулся и внимательно обнюхал Петра. Выпрямился, поглядел в глаза.
   -- Ты готов?
   -- Ага...
   -- Пошли.
   -- Вот прям так? -- как-то очень уж все просто и быстро. Даже не верится.
   -- Надо же -- соображает! -- засмеялся сопровождающий, быстро вернулся к УАЗику, и вынул вещмешок -- На. Держи. Это тебе от Партии на дорожку. Ну, парень, бывай!
   Сопровождающий хлопнул его по плечу, и его жест повторил офицер.
   -- И чтоб сюда -- ни ногой! Все, живи счастливо!
   И повернулись. Спиной. И пошли себе.
   -- Попрощался? -- тихонько рыкнул тавр. -- Пошли и мы.
  
   Идти по вспаханной земле было тяжело. Нога утопала, и каждый шаг приходилось начинать как бы заново -- как будто на каждом шаге останавливаешься. Петр присмотрелся к тавру -- тот перекатывался на широких лапах, практически не увязая. Хотя, нет, идти было явно неудобно и ему. Петр вспомнил, как тавр бежал сюда, и понял, что бежать ему значительно легче, чем идти. Так что -- квиты.
   -- Петррр, -- тавр чуть продолжил раскатистый звук в конце имени, при этом вполне человеческое "ррр" перекатилось в утробное ворчание. -- Ты уже не заключенный. Так что можешь спрашивать.
   -- А о чем?
   -- Тебе совсем нечего спросить?
   -- Да не знаю я... Если я не заключенный, то -- кто?
   -- Ты -- живое существо, которое люди отпустили на свободу.
   Еще несколько шагов в полном молчании. Интересная концепция!
   -- Странная у вас свобода. Загнать в резервацию -- это называется "выпустить на свободу"?
   -- Почему "резервация"? -- было непонятно, обиделся тавр, или нет.
   -- Как "почему"? Мне же никуда нельзя из Таврополья уехать!
   -- А куда бы ты хотел?
   Петр промолчал. Тавр выждал с минуту, и задал другой вопрос:
   -- Петррр, а где ты был?
   -- В смысле?
   -- В смысле: был ли ты в Америке?
   -- Неееет! -- засмеялся Петр.
   -- А в Австралии? А в Германии? Хотя бы в Москве?
   -- Нет, нигде я не был.
   -- Ну, хоть из села своего в город выезжал?
   -- Да, мама несколько раз в Брянск возила.
   -- Скажи тогда, почему ты не чувствовал себя в резервации? Ведь ты не мог никуда поехать. И не ездил. Но тебя это ничуть не волновало.
   -- Ну, я же мог теоретически поехать!
   -- Теоретически ты и из Таврополья можешь уехать. Например, примут у вас закон или амнистию какую-нибудь, и -- вольному воля. Неужели тебе надо обязательно быть обманутым призраком свободы, чтобы быть счастливым?
   -- Почему это "призраком"? -- Петр увлекся интересным разговором, напрочь забыв о том, что разговаривает не с человеком, и что еще двадцать минут назад он был обычным молчаливым "зк". -- У меня была свобода! Мне Партией и правительством гарантирована свобода перемещения по стране, созданы все условия, а сейчас?
   -- А сейчас у тебя нет ни Партии, ни правительства. Ни гарантий. Ни паспорта, обязательного к ношению и предъявлению, ни свода законов, ни суда, ни мамы с папой. Ни транспорта. Ты можешь идти в любую сторону, и делать все, что хочешь. Раньше ты и этого не мог. А что до границ Таврополья -- так и раньше ты был ограничен. Размерами Земли.
   -- Тю, Земли! Да я в жизни не смогу всю Землю обойти!
   -- А Таврополье -- сможешь?
   -- Не знаю... А оно большое?
   -- От Каспийского моря на востоке до Черного на западе. С тысячу километров будет.
   -- Ого! Серьезно!
   -- В школе учился?
   -- Конечно!
   -- Отличник? Двоечник?
   -- Так, серединка на половинку... А у вас школы есть?
   -- Таких как у вас -- нету.
   -- А откуда вы тогда знаете столько про людей?
   -- Работа у меня такая, Петррр. Знать про людей. И про тебя буду знать, но чуть попозже. Собственно, мы уже почти пришли. Вооон там находится приграничный поселок. Видишь, вышки? Там есть немного людей. Про то, что обратно тебе нельзя, ты уже знаешь. А чего тебе можно или нельзя здесь -- узнаешь. Ты -- свободная личность, и как бы ты ни жадничал о размерах своей свободы, очень скоро ты поймешь, что настоящая свобода не в обширности границ страны проживания. А в твоих собственных границах. Иди, живи.
   И тавр умчался меж деревьев.
  
   Границы выносливости человеческого тела оказались очень и очень маленькими. Когда холод обнимает жесткими холодными пальцами, заползая под телогрейку, каменеют бока и бедра, границы сил духа тоже оказываются очень близкими. Руку протянуть. Остается только ругать собственную самонадеянность, на пару с ленью. Вечер был такой хороший, что разжигать костер казалось совершенно необязательным, и сейчас одеревеневшее тело, заботливо уложенное на ветки с листьями меж корней дерева, пыталось уснуть. Честно пыталось, но никак не получалось. Кроме вампира-холода ребра терзали ветки, болели отдавленные плечи, над ухом зудела какая-то гадость, и, кажется, уже в кровь расцарапана голова о жесткие корни.
   Как предки жили в пещерах? Не понимаю.
   Еще вчера Петр решил не лезть на рожон. Идти к людям? И что он им скажет, если сам же от них сбежал? Идти к таврам? Опять же, что он им скажет? "Пустите, добрые тавры, в гости"? Вчерашний специалист по людям сказал "Иди, живи". Ну, и буду жить. Сам. Как получится. А сдохну -- никто не заплачет. Мама с папой уже, небось, получили извещение о приведении приговора в исполнение и свое отплакали. Будут ли плакать о нем менты -- не очень волнует. А уж тавры точно не заплачут, обнаружив в лесу его бездыханную тушку.
   Так что Петр нашел в вещмешке сухпаек, чем и поужинал. Прошагав по лесополосе до ближайшего поля, на краю нашел протекающий ручеек. Морщась от отвращения, напился. Терпи, коза, а то мамой будешь. Теперь тебе так и жить -- пить воду, какую найдешь, жрать то, что поймаешь или найдешь... Поэтому сухпаек придется экономить. Все экономить. Спички. Один коробок. Кончатся за месяц -- что дальше делать будешь? Нож. Хороший, тяжелый нож, не побоялись зэку ножик вручить. Полотенце, саперная лопатка, моток веревки, мыло -- полезные мелочи, которые в прошлой человеческой жизни не имели значения, а сейчас становятся предметами первой необходимости. Наверное, у тавров их не достать, раз ему их положили.
   И вот -- первая ночь в Таврополье. Никому не нужен, ни перед кем отчитываться не надо, что есть ты, что тебя нету -- кому до этого дело?
   В первую очередь, как оказалось -- ему самому.
   Очень, очень тяжелая и длинная ночь. И это -- только сентябрь.
   А до рассвета еще часа четыре...
  
   По крайней мере, было жарко.
   Петр, сняв с себя все, кроме штанов и сапог, саперной лопаткой копал землянку. Солнце ласково светило сквозь ветви деревьев, и мир был таким простым и надежным! Как все семнадцать лет до этого.
   В котелке (маленьком армейском котелке) булькали грибы и Петр с удовольствием отрывался от своего землекопства, подкидывая хворосту. Костер удалось разжечь всего шестью спичками, и по логике вещей он должен целую неделю жить на этих самых сожженных спичках. Соответственно, надо следить, чтобы огонь не погас. Все работы по сбору продовольствия, обустройству жилья, сон и прочие естественные надобности меркнут перед этой первейшей необходимостью.
   Огонь.
   Это и еда, это и тепло, и защита от хищников, буде здесь такие есть. От тавров, разумеется, не защитит, но будем надеяться, что тавры ночью спят.
   И в первую очередь Петро взялся за жилье. Осмотрев свой инвентарь, он решил, что топора ему крайне не хватает. Где бы взять топор? И пилу. И гвозди. И ума немного...
   Раз топора нет, и взять негде -- будем пользоваться тем, что есть. Как там говорил в мультике Филеас Фогг? "Используй то, что под рукою, и не ищи себе другое". А что у него под рукой?
   Вот и копал Петр землянку. Саперной лопаткой особенно не размахаешься, но в армии ею копают многометровые траншеи и окопы. Надо, Петя, надо.
   К вечеру Петр устроился с относительным комфортом. Вокруг был настоящий лиственный лес, а не какая-то там жалкая лесополоса вдоль поля. В холмике, под корнями двух упавших деревьев и так было небольшое углубление, и если бы не многочисленные камни -- было бы совсем здорово. Но и так за день удалось выкопать достаточно, чтобы уместиться самому. А ведь еще надо было найти это место, жратву, собрать дров, найти воды, и это при постоянном контроле за костерком.
   Тавры не появлялись.
   Благодать!
   Ночь он встретил почти с комфортом -- костерок грел его спереди, а телогреечка -- сзади. Дрема медленно, но уверенно утащила его в мир радостных снов, и проснулся он от холода. Хорошо, что рядом были какие-то сухие листики, и еле тлеющие угли удалось раздуть, разжечь и не успеть испугаться. Ибо сегодняшняя ночь была заметно холоднее -- уже лежа в зоне обжигающего тепла от костра, он вдыхал ледяной воздух, и спина и плечи зябли, несмотря на играющий на лице жар.
   К утру костер погас окончательно, но уже светало, и он только теплее закутался в дареную телогрейку, оставив себя произвол судьбы.
   Проснулся от голода отлично выспавшимся часов в десять утра.
   Еще одна спичка. И еще один день -- как эта спичка. Пшик -- и сгорел. Зачем?
  
   Ранним утром первым делом -- на речку. До речки, между прочим, минут двадцать быстрого бега. Далеко, в общем. Или минут сорок пешком. Если утром ледок на лужах -- то бегом. А если ночь была теплая -- можно и пешком. Не спеша.
   Пока встает солнце -- проверить вчерашние ловушки. Закинуть удочки. Удочек две, и еще одна запасная леска с крючком и грузилом. Если покопаться в прибрежной грязи -- еще и не то можно откопать! Проверить вчерашнюю рыбешку -- не начала ли гнить? И постараться удержаться, не начать жрать ее прямо сейчас.
   Это -- запасы на зиму. Как Петр эту зиму будет переживать -- абсолютно непонятно. Но то, что без еды он просто сдохнет -- это очевидно. Хорошо бы рыбку засолить, да вот соли добрые солдатики не положили, а в округе солончаки не наблюдаются.
   Пока рыбка ловится, можно организовать завтрак. Эх, как было здорово, когда в мешочке лежал сухпаек! Одну банку сгущенки Петр заначил на совсем уже черный день. Чтобы умереть -- так со сластью на губах. И каждый раз эта банка грела ему душу; взглянешь, и на сердце теплее. Вспоминается дом, люди... Хорошо было!
   А сейчас -- чего найдешь. Яблоки из чьего-то сада -- сойдут. Куст ежевики осенней -- подарок. Грибочки пока есть, хотя надоели уже, сил нет. Но ни разу не отравился, да и силенок пока хватает. Крупы бы какой... Да хоть ненавистной с детства пшенки: заправил бы супчик грибной на бульоне рыбном пшенкой -- и на полдня счастлив.
   Нету пшенки.
   Ну, нет, так нет. Через пару часов относительно спокойной жизни -- улов на ветки, и -- домой. Тут уже не до бега, тут надо идти вдумчиво, вокруг поглядывая. Может, где лещина неободранная есть? Надо ободрать. Потом вернуться, найти, и ободрать.
   Пока варится в котелке рыбешка -- развесить улов коптиться, и еще немного домашнего уюта. Лес в Таврополье, конечно, почти идеальный, с родными брянскими мусорками не сравнить, но и здесь то ли люди наследили, то ли сами тавры -- какой-то полуистлевший металлический лист Петр использовал в качестве волокушки. Углублял стенку землянки, а землю выволакивал наружу.
   Заодно подготавливая огород на будущий год. Вдруг доживет?
   За прошедшую неделю землянка стала обретать жилые формы. Во-первых, размеры ее стали достаточными, чтобы внутри развернуться. А во-вторых, одну стенку Петр даже начал обкладывать ветками потолще. Для красоты и прочности. Конечно, будь у него топор... Но топора тоже не было.
   Борьба с холодом стала намного проще. Он просто привык. Утренняя зябкость и ломота в мышцах воспринимались уже не как стихийное бедствие, а как неизбежная неприятность. Да и лекарство было найдено -- бегом, бегом! А через десять минут и жизнь становилась чудесней, и телогрейку можно было снимать. Зато после дневных работ и обеда наступали два-три часа абсолютного кайфа. Пока желудок недовольно порыкивал, пытаясь переварить то, что в него упихали, спина укладывалась на многострадальную телогрейку под деревце с солнечной стороны, и чихать Петр хотел на всяких там мурашей и прочую мелюзгу, так раздражавшую его неделю назад -- тепло, спокойно, и через две минуты уплываешь в сладкие сны!
   В этот раз его разбудили голоса и тихий детский смех. Ровно две секунды потребовалось спросонья осознать -- здесь людей быть не может. Резко вскинув голову, Петр увидел качающиеся ветки кустов, и услышал удаляющийся хохот. Нет, не ошибся -- детский.
   Ну, да. Дети в лес бегают, на забавного зверька посмотреть. Увидели, что проснулся -- и деру.
   Петр невесело улыбнулся, и отправился на разведку окрестностей и сборку топлива. Костер пока горел исправно, но отсутствие инструмента сильно утяжеляло задачу. Притащить пару бревен он осилил, но чем их ломать? Выход был найден такой: пока готовилась еда, одна сторона бревна прогорала. Потом этот кусок обламывался, клался параллельно другой части бревна, и в этом "очаге" огонь мог жить до трех и более часов без присмотра. А прогоревшая часть бревна отламывалась снова... Но для поддержания полноценного огня требовалось много дровяной мелочи. А что будет зимой...
  
   А однажды он встретил лиса.
   Серо-рыжий тавр с откровенно лисьей мордой и черными "чулочками" на лапах, одетый в элегантную курточку, сидел на заднице, поджав пушистый хвост, и кормил с руки его костер. Петр вышел на свою жилую полянку, собравшись, как перед рукопашной. Что он будет делать, и что говорить -- он пока не знал. Но Петр привык уже считать эту полянку своим домом, и собирался хотя бы попробовать отстоять ее, если что.
   Листавр посмотрел на него, хмыкнул неопределенно, встал, обошел вокруг, осмотрел внимательно. Петр стоял, напрягшись, и ждал.
   Тавр ничего не сказал, и направился в лес.
   -- Эй, спасибо! -- запоздало крикнул ему Петр.
   Тавр заинтересованно вернулся.
   -- За что? -- тщательно выговаривая слова, спросил он.
   -- Ну, что за костром посмотрел!...
   -- Нахал! -- и тавр исчез среди ветвей.
   А вечером он притащил какую-то стеганую и латаную-перелатаную перину. Или матрац. В общем, что-то длинное, мягкое и старое. Бросил перед норой Петра и так же, ни слова не говоря, убежал.
   Петр был растроган до глубины души. Даже не поблагодарив неразговорчивого лиса, он с трепетом поднял подарок и уволок в нору. Расстелил. Лег. Подумал, встал и разулся. И даже -- разделся.
   На таком королевском ложе валяться как свинья не годилось.
   Это была чудесная ночь. К полуночи костер умер, но Петр даже не проснулся. Ему было настолько хорошо, что он даже не замерз. Лежа на перине, укрытый телогрейкой, он был настолько счастлив, насколько только может быть счастлив одинокий брошенный человек.
  
   Наверное, если бы Петр умел охотиться, выделывать шкуры и вообще умел чуть больше, чем малость разбираться в сельхозтехнике, водить трактор и выносить дерьмо за коровами, возможно, все сложилось бы совсем иначе.
   Ну, был бы еще один Робинзон на обитаемом острове. Возможно, такая жизнь ему даже смогла бы понравиться.
   Но жизнь опять повернулась к нему совсем другим местом. Обычно это место в жизни людям не нравится.
   Выпал снег.
   Перед этим было два дня паршивейшей погоды, и Петр топил свое жилище "по-черному" -- просто разводя костер посереди землянки, благо и размеры позволяли, и в потолке была дыра для оттока дыма.
   Проблема была с дверью. Во-первых, ее не было. Хотя нашлась замена. Недавно Петр нашел тушу лося, значительно истерзанную зверьем. Обдумал находку и, морщась от отвращения, нарезал ломтей мяса с нижней стороны трупа. А так же срезал, как мог, уцелевшие части шкуры. По слухам, шкуру требовалось как-то выделать, сушить, скоблить, и всячески обрабатывать. Как -- Петр не знал. Поэтому шкура была завялена в дыму костра, а мясо он употребил по назначению, рассудив, что огонь любую гадость убьет, а привередничать ему как бы и не к лицу. Все равно несоленое мясо не принесло удовольствия, но и отравления не вызвало.
   Шкуру эту Петр примотал кожаными ремешками, с той же шкуры нарезанными, к трем палкам -- получилось нечто, призванное закрывать вход в его нору. Низ укрепил тем самым ржавым листом.
   Запахи, конечно, были "божественные".
   Во-вторых, дверь эта сквозила и тепло держала часа два-два с половиной. Не больше.
   Но, выходя на раскисшую "улицу" Петр все-таки ощущал, что в его берлоге значительно теплее.
   Правда, заходя обратно, он этого уже не ощущал -- настолько замерзал и промокал.
   Увы, возможности устроить себе хотя бы один выходной он не имел -- костер постоянно требовал жрать, да и собственное брюхо упорно твердило о том же.
   Собранные запасы таяли катастрофически. Рыба частично испортилось, и есть ее было невозможно даже с голодухи. Орехи не давали сытости, хотя и поддерживали силы. Грибы кончились, а рыбалка давала все меньше успехов, особенно с учетом того, что сорок минут туда, сорок обратно, а оставить костер более, чем на два часа было просто опасно.
   Оставалось всего две спички. Закончится вторая, и -- кирдык. Все.
   Амба.
   Оставалось только выйти за границу, и все эти мучения будут окончены.
   Раз и навсегда.
   А на быстрый бег уже давно не оставалось сил. Петр притерпелся к постоянному холоду и голоду, им овладела апатия, и только настойчивые муки тела заставляли каждое утро выползать и идти искать, собирать, тащить, обустраивать...
   Накануне ему пришла в голову трезвая мысль, что черви, с таким трудом накопанные для рыбалки, жалко скармливать привередливой рыбе -- сгодятся и самому.
   Пожалуй, только мизерное количество червей в последнее время удержало его от этого соблазна. Все-таки рыбы, несмотря на мучения, добывалось чуть больше.
   А тут выпал снег. Болели немытые ноги, в груди что-то хрипело и прорывался кашель, но нужно было собирать проклятый хворост. А искать его приходилось все дальше, и тащить тоже дальше. Закоченевшие пальцы отказывались от работы, а спина давно прокляла своего владельца.
   Когда он притащил таки эту грудку мокрых дровишек к своему жилищу, он наткнулся на цепочку крупных следов на снегу.
   Следы вели к его норе. "Похоже на рысь" -- почему-то подумал Петр. Он не был уверен, что это рысь, просто крупные четырехпалые следы навели на мысль об этом хищнике.
   И впервые Петр подумал, что зимой не он один захочет кушать. Остальные лесные обитатели, скажем, те, которые погрызли лося -- тоже захотят свежего мясца.
   Выбрав ветку попрочнее и потолще, Петр пошел на разведку. Однако, возле "двери" следы потоптались, потоптались, и ушли в другую сторону. А с той стороны тоже были следы, но меньше, и их было больше. И тоже до жилья они не доходили.
   Бегом, пока не стемнело, он бросился за своими дровами, втащил их в землянку, раздул не успевший даже сильно затухнуть костер, и предался страхам.
   Но бояться долго не получалось. Тем более, что кашель таки прорвался, и теперь глушил легкие со страшной силой.
   Заболел.
   В общем, это было неудивительно. Удивительно было то, что он не заболел раньше. И благополучно прожил эти два месяца. И ведь почти хорошо прожил! Жильем обустроился, местные окрестности разведал, быт наладил, даже продовольствия хватало! Ну, почти...
   Все.
   Вот теперь -- точно все.
   А ведь там -- всего-то три года. Да еще в колонии общего режима. И ведь живут же там люди, и ничего, не все потом "докатываются до ручки". На кой хрен он согласился???
   Трус!
   Апатия овладела Петром с гораздо большей силой. Не в силах заснуть, он поддерживал свой костерок, отвлекаясь на это нехитрое действие от наглых требований зажравшегося брюха. Брюхо хотело еще, и ему было плевать на снег, на темноту, и тот факт, что вчера оно уже ело. Целую банку сгущенки, проглотина!!!
   А сейчас впору было жрать подметки, тем более, что в ближайшем будущем они, скорее всего, уже не пригодятся.
   Можно было и не жрать.
   Вот Петр и кидал в огонь последние веточки, загибаясь от кашля.
   Потом веточки кончились, и последних две спички, так тщательно сберегаемые и сэкономленные стали не нужны.
   Ибо зажечь ими что-нибудь в этом мокром лесу, насквозь продрогшем и полусонном, вряд ли получилось бы.
   Он хотел сжечь эти две спички, чтобы хоть на несколько секунд еще увидеть свет, вспомнить, что у него был шанс, и он его тупо промотал, но апатия и тут сделала свое черное дело.
   Он сидел на подарке незнакомого тавра, не то замерзший, не то просто в ознобе, кутался в потертую телогрейку, и кашлял.
  
   Наверное, он все-таки уснул. Но в те ощущения, которые Петр испытал, проснувшись, он не поверил ни на мгновенье.
   Во-первых, это был терпкий травяной аромат. Он был горячий и тыкался ему в губы, и это было больно. Потом чья-то рука, притворяющаяся маминой, приподняла его за голову, и в губы еще раз ткнулась чашка с чем-то ароматно пахучим.
   Он отхлебнул горячую, но не обжигающую жидкость и открыл глаза. И понял, что в его нору кто-то залез и поит его чем-то лечебным. И это надо обязательно пить, тем более, что на вкус жидкость была того приятно-горького вкуса, который дают правильно заваренные травки, и температура у нее как раз такая, чтобы бросить в жар, но не обжечь.
   На голодный желудок -- самое оно.
   И только потом он понял, что ему -- тепло. Тепло и свободно. Не давит на плечи привычная уже тяжесть телогрейки, не мешает в плечах и не трет шею. А что губам больно -- так это и понятно, болеет он.
   И только после этого он посмотрел на руку, которая держала эту чашку, заботливо наклоняя ее для каждого глотка.
   Тонкая, изящная кисть, переходящая в такую же тонкую руку. Покрытую серой шерстью.
   Петр поднял глаза и увидел заботливую лисью морду, склонившуюся над ним. Опустив глаза, Петр допил отвар и упал обратно...
   На подушку. В мягкое.
   И укрыт он был явно одеялом, а не своей телогрейкой.
   Ох, стыдоба-то! Тавры отпаивают, натащили ему подарков, а у него тут...
   Впрочем, все это говорил ему внутренний голос. А сам Петр был безумно рад -- и тому, что натащили, и что отпаивают, и вообще...
   Может, у них спичек еще попросить?
   Он открыл глаза и в очередной раз понял, что ошибся. Нора была явно не его. Она была большая, уставленная мебелью и вообще, норой она прикидывалась только в слабом освещении и в неудобном ракурсе -- Петр лежал на полу на постели, поэтому и показалось ему, что это нора.
   А так, при внимательном рассмотрении -- большое помещение. И у его ложа стоит табуреточка, на которой лежат и стоят плошки и мисочки, а рядом сидит тавр. Непонятно, тот или другой?
   -- Очнулся? -- этот тавр говорил с очень заметным акцентом.
   -- Спасибо, -- слабо сказал Петр, и сам удивился, как это проникновенно и жалко прозвучало.
   -- Да не за что, дурак. Так себя довести... Взрослый человек, а играешь, хуже маленьких.
   -- Я не играл, -- с тоской ответил Петр на не вполне понятные обвинения.
   -- Лежи, выздоравливай, парень. Или правильно -- мужик?
   -- Да без разницы, -- попытался махнуть рукой больной и понял, что даже на это слабое движение сил у него уже не хватает.
   -- Есть будешь?
   -- Ага, -- скорее по привычке отозвался Петр, хотя сейчас понятие "есть" было для него так же абстрактно, как и "дельтаплан". Есть в мире такое понятие, но какое оно имеет отношение к нему, он не помнил.
   Тонкая рука снова помогла ему приподнять голову, а другая поднесла к губам мисочку. С ароматным мясным бульоном. Кажется, даже куриным.
   СОЛЕНЫМ!
   Телу было уже все равно, и после бульона появилась даже легкая тошнота, но само удовольствие от забытого вкуса резко прибавило настроения.
   А вот сил на это настроение уже не хватило. И как только голова коснулась подушки, Петр против воли провалился в тяжелое забвение, навалившееся на него страшной тяжестью. Ноги как будто налились свинцом, и только горячее ощущение под одеялом заставляло биться мысль где-то на краю сознания: "Тепло! Хорошо!".
   Кашель уже не скручивал тело в спазмах, а просто выходил наружу, не очень мешая.
   Утро было еще более чудесное. Петр уже забыл, как это: радоваться утру. Серый свет лился в невидимое отсюда окно, в комнате была та благословенная тишина, которая бывает зимним утром в спящем доме, и под одеялом было уютно и тепло, а снаружи было в меру прохладно, ровно настолько, чтобы слегка бодрить. И впору было воскликнуть "Хорошо есть, и хорошо весьма!", если бы не боязнь разбудить хозяев.
   И так он доставил им хлопот выше крыши.
   Петр лежал и наслаждался всеми этими ощущениями, и где-то за границей видимости хлопнула дверь. Лис появился неожиданно -- тавры и так не отличаются шумностью, а он еще и крался на цыпочках, чтобы не разбудить больного. Увидев, что тот проснулся и открыл глаза, оскалился и сел на хвост.
   -- Умираешь?
   -- Нет, спасибо. Вы меня спасли.
   -- Детям спасибо скажешь. Они выследить.
   -- В смысле?
   -- Ходили твой нора, говорят, ночь, а дыма нет. Я тебя принесла сюда -- ты совсем плохой.
   -- Ой, простите...
   -- Не нада болеть. Жить -- хорошо!
   Похоже, тавр не заметил бестактности. Петр воспринимал его как парня, а это оказалась девушка. И она просто не поняла, за что он извиняется. Подумала, что за причиненные беспокойства, хотя, да, и за это тоже...
   -- А как мне вас называть?
   -- А как хочешь.
   -- Лисой?
   -- Лиса -- это такой мелкий зверь, острый зубы, пушистый, как это...
   -- Ага. Как вы.
   -- Как я? Неееет! -- тавр засмеялась. -- Она мелкий и дурак. А я большой и красивый.
   Петр был озадачен. Понятно, что тавр не слишком владел русским языком. Но что считать оговоркой -- женский род, или мужской?
   -- Нет, не хочу лиса. Подумай другое.
   -- А как вас у вас зовут?
   -- Ты не поймать. Зови просто -- я приду. Или другой.
   -- Я потом скажу, ладно? А то у меня сейчас голова совсем не варит.
   -- Что не варит?
   -- Ой, в смысле, думает плохо, вот видите...
   -- Когда так говорят?
   -- Ну, когда голова плохо соображает, говорят "Котелок не варит". Это означает, что думать тяжело.
   -- "Котелок" -- это голова?
   -- Да, голова.
   -- Почему "котелок"?
   -- Ой, не знаю. Так у нас говорят.
   -- У вас где? Или у всех парень?
   -- Да, именно у нас, у парней. Правильно говорить "Думать тяжело" или "Голова плохо соображает", а пацаны так говорят.
   -- Это неправильно?
   -- Ну, не совсем правильно. Но все понимают.
   -- Все вы, парней, делаете неправильно. Думать неправильно, говорить неправильно, жить неправильно, умирать неправильно.
   Петр пристыжено замолчал.
   -- В туалет будешь?
   -- Ага. А где?
   -- Встать сможешь? Провожу.
   Тавриха оказалась без комплексов. Ничуть не стесняясь отсутствия на Петре трусов, повела через весь дом к выходу.
   На улицу.
   На снег.
   И, разумеется, спокойно вышла, даже не задержавшись.
   Петр, сжав зубы, вышел за ней. На снег. Босиком.
   Ух, лучше бы он этого не делал! Ледяной ветер ударил в ноги и низ живота, залетел под рубашку, в момент выдув остатки тепла. От острой боли в ступнях резануло виски. Что-то сжалось внутри, да так, что казалось -- потечет прямо сейчас. И отвернуться не успеет.
   Со стороны раздался визгливый лай. Петр вцепился в стену и обернулся, ожидая мелкую визгливую собаку.
   На них летел второй взъерошенный тавр, тявкая и вопя на такой высокой ноте, что Петр чуть не упал от испуга.
   -- Ты чего вышел? -- накинулся тавр на него.
   -- В...в...в... туалет.
   -- Делай здесь, и бегом назад, скотина! Быстро!
   Пока Петр оправлялся прямо под стену дома, повернувшись к таврам голой задницей, тавр на своем визгливом языке что-то внушал обалдевшей от такого напора спутнице. Потом чуть не пинками загнал Петра обратно в дом, проследил, чтобы он лег в постель и, выразительно постучав пальцем за ухом, выскочил за дверь.
   Еще обалдевшая безымянная "проводница" укоризненно покачала головой.
   -- Что ж ты не сказать? Я же забыть, что ты -- холодно! Тебе нада надевать, а ты-то знал! Что не сказать?
   -- Я думал, что лишние проблемы сейчас будут, -- еле слышно отозвался Петр, не поднимая глаз. -- Одежду искать... Обувь...
   -- Эээээ, думал он! Что думал? Не понимаю. Какой проблемы? Нада надевать? Нада надевать! Тебя хоронить -- проблемы! Люди звать, в полях ты не нужен... Говорить нада! Эээээ!
   Тавр повторил жест, постучав себя за ухом.
   -- Простите, -- еще раз покаянно извинился Петр. -- Я думал, я смогу, я быстро, а то вы плохо обо мне подумаете...
   -- Куда уж плохо? И так -- плохо! Совсем дурак -- один в лесу живет, есть не умеет, спать не умеет, шерсти нет, чем думал? Котелок? Зачем сюда не пришел? Зачем есть-пить не просил.
   -- Я думал, прогоните, -- еле слышно ответил Петр.
   -- Эээээ, думал он! Постой! Тебе сколько... лет?
   -- Семнадцать.
   Тавриха заинтересовано на него посмотрела.
   -- Семнадцать. По нашему будет -- три... Или все-таки пять? Нет, надо жена спросил. Так ты молодой совсем! Так?
   -- Ну не совсем молодой, ну, так...
   -- Так у тебя этот... Играй гормон! Ха! -- тавриха прищелкнула языком и уперла руки в бока. -- А я думать, что ты такой... дурак?
   Хлопнула дверь, и в комнату ввалились сразу три тавра. Один взрослый (тот самый, что лаял на них во дворе), и два малыша, едва достающие взрослым головами до живота. Дети посмотрели на Петра и дружно захихикали. И тут же убежали куда-то вглубь дома. Петр непроизвольно улыбнулся.
   -- Ну, ты-то чего на улицу поперся? Олух царя небесного, скотина стоеросовая, дебил, ублюдок! -- сыпал тавр ругательствами.
   -- Простите, я больше не буду, -- попытался остановить ругань Петр.
   Тавриха что-то коротко взлаяла и провыла. Первый еще раз изучающе оглядел больного и строго сказал:
   -- Помрешь, хоронить за твой счет! Лежи, меня зови, раз такой скотина.
   И ушел греметь плошками.
   -- А чего он ругается на меня?
   -- А что должен, хвалить?
   -- Ну, не так же...
   -- О! А как?
   До Петра дошло. Несмотря на то, что произношение у второго тавра было значительно лучше, наверное, особой практики по руганию людей он не имел. И ругал всеми известными ему ругательствами, без разбору, в надежде, что хоть что-то проймет.
   -- Ой, а давай я не буду учить тебя ругательствам?
   -- Зачем? Будешь! И ругательствам, и хвалительствам, и прочим язык людей. Я мало говорить с людями, в основном ругать, надо и ругать хорошо, и говорить! Меня язык людей тавры учили, но совсем плохо был. Здесь люди лучше научил, но тоже плохо.
   -- Здесь есть люди?
   -- Конечно! Ты не знал?
   -- Нет... -- потрясенно выдохнул Петр. И вспомнил, что знал.
   Знал, но сознательно загнал это знание куда-то туда, откуда оно не спешило выходить.
   -- Да, есть люди, но мало. В основном -- бежать. А бежать, нет, убегать -- плохо, сами говорят, понимают хорошо. Палка хорошо понимают, -- тавр оскалился, и Петр понял, что это сойдет за улыбку.
   -- Да, тебя очень хорошо можно понять. Ты говоришь часто неправильно, но понять тебя можно.
   -- Вот, жена хорошо говорить, а я... Я тоже еще молодой! -- тавр махнул рукой и отвернулся.
   -- А можно спросить?
   -- Спроси!
   -- Вот ты говоришь -- жена... А про себя говоришь -- принесла. Я не понимаю. Если она тебе жена, то ты ей -- кто?
   -- Как, кто? Сейчас -- этот, наверное, муж. Правильно?
   -- Я не понимаю. Ты, прости за такую глупость, парень, или девушка?
   -- Ха! Ты не знаешь? Я и парень, и девушка! Вот!
   Тавр бодро вскочил, повернулся к постели задом, и гордо задрал пушистый хвост.
   И еще через плечо обернулся -- хорошо ли видно?
   Петр дернул глазами к стенке, и тут же вернул их обратно.
   Что там надо было увидеть -- пришлось еще рассматривать. Ну, хвост. Ну, дырка под хвостом. Это какая дырка, та, или эта? А у коровы вообще пока не залезешь прям туда, не понять, где та, а где эта... Которая... Нет, вроде бы под самым хвостом -- все-таки оно... А ниже -- не оно. Значит, две дырки... А ниже....
   Тавр, убедившись, что пациент насмотрелся, повернулся боком, и прижал заднюю ногу к боку. Явив во всей красе пушистый отросток, положенный всем самцам. Заканчивающийся у основания мелкими бугорками яичек.
   -- А... Это только у тебя так или у всех тавров?
   -- Нет, у нас и у мяуавррр (тавр издал непередаваемый горловой звук), а у крети (опять непередаваемый звук) -- как у вас.
   -- Так это получается... Он... Она... тебе жена, и ты ему -- тоже?
   -- Ну да! Дети видел? Его! А подрастут -- я заведу, мои будут. Я жена буду!
   -- Не болтай, может, я еще не разрешу, -- обсуждаемая жена появилась с плошкой, попутно наградив "мужа" ложкой между ушей и придвинув к постели табуреточку:
   -- Ну, человек, есть будем?
   -- Будем! -- сказал Петр.
   -- Уйду к другому! -- ответил муж, прядая ушами. -- Он меня любить и ложка не бить!
   -- Он тебя будет кое-чем другим бить.
   -- Да! А ты будешь этот... зависть!
   Петр хлебал бульон, наблюдая семейную сцену с восторгом -- что-то подсказывало ему, что серьезности в ней ни на грош, и тавры просто дурачатся перед гостем.
   Гостем?
   Интересно, а кто он им?
   -- А как же мне вас называть?
   -- Да придумай что-нибудь. Как у вас называют мужа и жену?
   -- По разному. Иван да Марья.
   -- Это кто, муж, или жена?
   -- Иван -- муж. Марья -- жена.
   -- Вот и пускай я буду Марья, а он -- Иван.
   -- Ага, а потом поменяетесь, а мне снова переучивать?
   -- А у вас может жена зваться Иван?
   Петр махнул рукой на длинные объяснения гермафродитам о тонкостях разнополых отношений, и согласился.
   На Ивана и Марью.
   В конце концов -- какая разница?
  
   Лисята оказались просто чудесные. И с той же лисьей непосредственностью полезли к гостю в постель. Залезли -- носики мелкие, глазки шустрые, ручки шаловливые, за все хотят потрогать, все подергать...
   Залезли и под одеяло -- посмотреть. Петр сцепил зубы, и разрешил. В чужом доме не ему командовать. И испугался того, что прикосновения маленьких ручек ему приятны.
   Мария шуганула детей, но, как оказалось, не потому, что они лапают гостя в неприличных местах. Просто она приготовила горячую воду, и надо было мыться.
   Вылезать из постели практически голым опять было стыдно, но пришлось. Ни на его наготу, ни на его смущение никто не обратил ни малейшего внимания. В деревянном корыте Петр был облит горячей водой, протерт жесткой мочалкой (кажется, из растительных волокон), и, стучащий зубами, отправлен обратно в постель.
   В которой грелись те самые очаровательные лисята. Они чуть подвинулись, давая человеку возможность нырнуть под одеяло, и устроились по бокам.
   А Петр стал гладить их по спинам.
   -- Уши им не чеши, -- предупредила Мария.
   -- Почему?
   -- Им нельзя.
   -- А они говорить умеют?
   -- По-вашему -- еще нет. Малы.
   Вопрос могут ли говорить малыши по-тавриному отпал сам собой. Левый вякнул что-то, но с той непередаваемой детской интонацией, что Петру прямо услышалось: "Мама, а можно с ним поиграть?".
   Хотел было вздохнуть удрученно и тут же подумал, что если его не собираются съесть, то быть игрушкой для детей -- непыльная работенка.
   Особенно если будут так же вкусно кормить.
   И следующая слабая мысль была о том, что собака, преданно глядящая в глаза ради косточки становится гораздо понятнее, если побывать в ее шкуре.
   Следующих полчаса все были довольны до предела. Родители сбагрили детей и куда-то там уединились. Дети сначала тупо таскали и дергали его за все доступные места, а Петр сначала просто отбивался, а потом направил эти шаловливые ручонки в более продуктивное русло.
   Сначала были "гули-гули", потом "на двери висит замок", потом учил их бесконечной лесенке...
   И вдруг подумал, что его совершенно дурацкая и детская мысль стать королем тавров может иметь вполне реальное воплощение.
   Вот дети, которых ему всучили без спросу, не спрося ни их, ни его -- и что он с ними будет делать... Как воспитает, так и будет.
   Реальность оказалась куда интереснее. Ближе к вечеру парочка лисят весело возилась на полу, а Петр, поев нормально (а не жидкого бульончику), валялся на своей лежанке и размышлял о чудесах последних дней.
   Во-первых, кашель его мучил всего три дня. Из них полтора -- в сырой норе. А как только попал к добрым таврам, кашель исчез, как по волшебству. Неужели три-четыре пиалки травяных отваров действуют столь стремительно?
   Теперь -- голод. Конечно, примерно месяц он жил впроголодь. Жрать хотелось неимоверно, но нельзя сказать, чтобы он совсем не ел. Ни одного дня не проходило, чтобы в рот не попало чего-нибудь съедобного. Ослаб, конечно, но не до такой же степени, чтобы падать в обморок? А ведь упал. И не заметил даже, как его тащили (явно не слишком нежно), раздевали, кормили...
   Рукой не мог махнуть.
   Только вчера!
   А сейчас поел нормально, аппетит -- как дома.
   Он смотрел, как один лисенок грызет ухо другого, а тот корчит уморительные рожицы, и тихо удивлялся, что же такое сотворили с ним тавры? Ибо ни разу в жизни он не простужался менее недели. Иногда валялся в постели до десяти дней, несмотря на антибиотики и микстуры. А тут -- к вечеру прошло! Попробовал покашлять, и зашелся кашлем.
   Один лисенок вскочил на другого, и они занялись тем, чем обычно занимаются собаки в такой позе.
   Петр утирал слезы, вызванные неожиданным приступом кашля, пытаясь унять и кашель, и неожиданное возбуждение, приподнявшее одеяло, и изумление.
   Из-за стенки появилась обеспокоенная Мария и, не удостоив лисят даже взглядом, кинулась к больному.
   -- Да что ж такое, -- причитал тавр, -- опять простыл? Добегался по снегу?
   -- Да не... -- Петр пальцем указал на резвящихся детей, даже не думавших стесняться, прекращать свое занятие, прятаться, или иначе демонстрировать, что занимаются чем-то предосудительным.
   Мария оглянулась, посмотрела на Петра.
   -- Они тебя смущают? -- и тут же обратилась к детям с длинной и резкой фразой.
   Дети засопели, разъединились (причем, у верхнего был хорошо виден из-под брюха блестящий конец), и убежали куда-то вглубь комнаты.
   -- А... А им можно? -- справившись и с кашлем, и со слезами, и с изумлением, спросил Петр.
   -- Так они же дети. Им еще можно.
   -- Еще можно?
   -- Пока не вырастут. А у вас не так?
   -- Нет.
   -- А у вас как?
   -- У нас... Ну... У нас вообще все не так.
   -- Я скажу им, чтобы не приставали к тебе.
   -- Да не, не надо, -- тут Петр вдруг отчетливо осознал, что он не дома. И что если здесь дети запросто трахаются посреди дома, и родителей это ничуть не смущает, то...
   То все те условности, все те привычки, к которым он привык там -- здесь действительно не более, чем условности.
   -- А на них можно смотреть? -- спросил Петр, стараясь сдержать дрожь в голосе, но не слишком удачно.
   -- Эй, старый бродяга, -- засмеялась Мария, толкнув его в грудь. -- Смотреть он... Нахал! Скотина!
   Однако, голос у нее был веселым.
   -- Он совсем молодой, -- сказал подошедший Иван. -- Скажи, сколько ему возраст?
   -- Тебе сколько лет? -- немедленно спросила Мария.
   -- Семнадцать, -- ответил Петр.
   Мария вопросительно посмотрела на Ивана: мол, а у самого язык отсох?
   -- А по нашим это как? -- и добавил что-то по своему.
   -- А вот сейчас и выясним. Тебя как зовут, человек?
   -- Петя. Петр.
   -- Петрррр, -- тот же рычащий выговор, что и самого первого тавра в очках, -- во сколько у вас люди первую течку имеют?
   -- Первую что?
   -- Когда первых детей заводят?
   -- Ну... Лет в восемнадцать... Двадцать..
   -- Понял?
   Иван кивнул.
   -- А я не понял, -- сказал Петр.
   -- У нас дети вырастают к пяти годам. Вот Ивану -- семь. Но он еще детей не рожал, только со мной завел. Ничего, хорошие дети получились, -- Мария ласково обняла супруга за верхнюю грудь и лизнула за ухом. Иван явно смутился.
   -- То есть, по вашим меркам я примерно пятилетний младенец?
   -- Младенец -- это совсем маленький человек?
   -- Да.
   -- Тогда -- не младенец. Почти взрослый, но еще дурак, учить тебя некому. Но кусать и царапать тебя уже можно.
   -- А вы детей кусаете и царапаете?
   -- Детей? Иногда приходится. Но на поединок их не вызывать. А взрослый -- сам себе хозяин. В пять лет голова уже думать, но плохо. А в семь -- уже должен хорошо думать, но по-разному бывает, -- Мария опять посмотрела на Ивана. Тот отвернулся, как будто речь не о нем.
   -- Ладно, раз мы здесь все так хорошо лежим, давай, расскажи, что ты сидел в лесу, а то мы тут голову разбили -- думали, может, ты какой лесник?
   -- Лесник?
   -- Как это у вас будет? Человек, живущий в лесу. Как волки, олени...
   -- У нас люди в лесу не живут.
   -- А лесник?
   -- А лесники в лесу не живут. Они в лесу работают. Хотя, нет... Живут тоже.
   -- Вот! Видишь? Так ты -- лесник?
   И Петр рассказал. Плюнул на все запреты, на все подписанные бумажки, цена которым -- человеческая жизнь, то есть мелочь какая-то, и все -- как на духу. И про корову, и про суд, и про приговор, и как сюда ехал, и что думал, и как жил в лесу....
   И вот что удивительно. Будь перед ним любой человек, даже самый близкий друг -- обязательно смущался бы. Что-то вообще не смог бы рассказать (как корову трахал), что-то приукрасил бы (собственную жизнь в лесу), а что-то и не стал бы рассказывать (да хотя бы мысли про распутных детей), а таврам -- без проблем. Нет, и смущался, конечно, и стыдно было, но -- рассказал. Как-то это легче, когда вместо каменного лица слушателя видишь только заинтересованную морду. И все твои проблемы этой морде... глубоко под хвост.
   -- Я понимать, что ты корова иметь, нехорошо, не твой девушка. Зачем тебя судить? Ты преступник?
   -- Получается, что да.
   -- А какой ты преступник?
   -- Не понял?
   -- Какой закон нарушил? -- перевела Мария.
   -- Ну... Этот... Скотоложство...
   -- Это что за закон?
   -- Ну... Что нельзя животных... иметь.
   -- А почему?
   Петр открыл рот, и закрыл его. Сказать было нечего. Он подумал.
   -- Это, наверное, с давних пор повелось. Еще из Библии. Там были два таких города, Содом и Гоморра. Ну и люди там всяческими непотребствами занимались, и Бог их наказал. То ли спалил эти два города, то ли под землю загнал... Вот, с тех пор и считается, что нельзя...
   -- Так они Бога боятся?
   -- Кто?
   -- Те люди. Которые тебя судили.
   Петр даже засмеялся.
   -- Эти? Нет.
   -- Тогда не понимаю. Зачем тебя судили? Нельзя сказать "Эй, не надо это с коровой, вон девушка есть"?
   -- Я тоже не понимаю. Да можно, наверное...
   -- А ты бы не послушался?
   -- Послушался бы... Может, они боялись, что другие захотят тоже? Или за корову беспокоились?
   -- А это что, была элитная молочная корова? -- заинтересовалась Мария.
   -- Ну да, -- отреагировал Иван, -- только скажи, что ты ему завидуешь.
   -- Ах, -- заломила руки Мария, картинно задрав морду к потолку, -- гладкая, сытая, пятнистая буренка... Ценности необычайной...
   Мария прикрыла глаза, и тут Иван протянул руку и дернул ее за хвост.
   Хохотом зашлись все пятеро -- ибо малыши успели уже закончить свои любовные игры и пришли послушать взрослых.
   -- А почему вы им разрешаете? -- спросил Петр, прижав и стиснув ближайшего лисенка.
   -- Что? -- родители уже напрочь успели забыть тему разговора.
   -- Ну... Играть... По-взрослому?
   Тавры переглянулись, потом до Ивана дошло, и он тявкнул.
   -- Аааа! А почему это надо запрещать? Вот ты с кем-нибудь трахался?
   Мария использовала гораздо более грубое слово, но ей простительно.
   -- Ну... Да. С той коровой.
   -- И все? -- тавры засмеялись, но не обидно, а по-дружески. -- Вот! Потому что тебе с детства запрещали, поэтому у вас все так глупо. За корову они волнуются, хотя цена той корове -- два куска мяса, а своего же человека чуть не убили за это. Он тут в лесу подыхает, а они там, небось, ту корову уже... зажарили и едят.
   Мария презрительно фыркнула.
   -- А наши дети, пока у них течки нет, пускай учатся. Потом, когда будут взрослые -- такой свободы не будет.
   -- А ты хочешь? -- спросил Иван, глядя Петру в глаза.
   Петр засмущался, отвел глаза и завозил руками по одеялу.
   Раздалось фыркание и кряхтение тавров, и Иван предложил:
   -- Давай, мы тебе показать, как хорошо трахаться!
   И едва увернулся от ложки.
   -- Нет уж, -- не поднимая глаз, ответил Петр, -- я переживу...
  
   Утром, поразившись легкости и бодрости в сытом теле, Петр получил свои чистые и сухие одежки. Даже телогрейка выглядела как новая.
   -- Свои тряпки стирай сам. Делать мне больше нечего, -- высказалась Мария, вручая ему армейское обмундирование.
   Резон в этом был.
   Придется осваивать сельский быт. В конце концов, не так уж он отличается, наверное, от обычного, человеческого. Так думал Петр, отливая в зеленую травку с задней стороны дома.
   Такой условностью, как туалеты, тавры себя не обременяли, только отходили подальше в лесок и потом по-собачьи зашаркивали задними лапами.
   Солнышко, выглянув из-за туч, подсушивало двор. От вчерашнего мороза и снега не осталось и следа. Нет, если поискать, несколько островков еще можно было найти в тени за столбиками, но еще пара часов -- и от них тоже ничего не останется.
   А еще Петр подумал, насколько же проще таврам, которым не приходится стирать многочисленные тряпки. В каком-то старом фильме домовенок говорил, что машина счастья -- это машина для стирки белья и перемещения в пространстве.
   Вот. Машина счастья въяве.
   Не требуют стирки и в пространстве перемещаются так, что аж завидно.
   Четыре мощные лапы, две руки и очень разумная голова, при этом в меру зубастая.
   Странно, как он раньше мог бояться этих милых существ? Ничем они, фактически, от людей не отличаются. Ну, лапы, а не ноги. Ну, штанов не носят -- так удобнее же! Ну, с дырками путаница... Так не это же главное!
   Веселые, добрые, отзывчивые...
   Над плетнем взвилась серая тень, и Петр непроизвольно шарахнулся, пригибаясь.
   Это оказался тот самый пятнистый тавр в жилетке с кармашками.
   -- Ааа! -- сказал он, кивнув распрямляющемуся Петру. -- Нашелся, пропажа? Где хозяева?
   -- Там, -- махнул Петр вдоль стены.
   Пятнистый о чем-то поговорил с его таврами, активно жестикулируя, и умчался дальше. Точно так же махнув через забор с разбегу.
   -- Это кто? -- спросил Петр, подходя.
   -- Грхняуррр.
   -- Ась?
   -- Он тебя встречал и сюда привел.
   -- Я знаю. Я помню.
   -- Тогда иди в сарай, бери лопату, и чтоб к обеду куры были в чистом сарае и накормленные. И до обеда чтоб из сарая носа не показывал. Можешь кур потрахать, но не высовывайся. Понял?
   -- Понял...
   Жизнь, несмотря на солнце, резко посерела.
   Обедал Петр не в сарае. Ему поставили миску возле постели, и он доел вчерашнюю курицу. И на том спасибо.
   -- Будешь учить нас всех человеческому, -- после обеда заявила Мария.
   -- Это как?
   -- Как умеешь.
   -- Так ты же, вон, как хорошо говоришь!
   -- Ничего. Ивана научишь. Дети скоро подрастут. А меня будешь учить писать.
   Так и началась новая жизнь бывшего лесника, бывшего заключенного, бывшего зоофила, бывшего гражданина Советского Союза Тарасенко Петра Никифоровича.
   То ли раб, то ли член семьи, то ли игрушка для детей, то ли учитель.
   Хрен их разберешь, тех тавров...
  
Оценка: 3.63*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"