Древние полагали, что сумерки - это трещина, разрыв между мирами. Позже об этом писал Кастанеда. Я почти не читал Кастанеду, но согласен и с ним, и с древними. Им, наверное, видней.
Особенно сильно я ощущаю этот разрыв в деревне. Зимой. В воздухе пахнет чем-то свежим и настолько непонятным городскому жителю, что мы уже не можем вспомнить этот запах, хотя когда-то, наверное, хорошо знали его и чувствовали всем телом. В те далекие пещерные времена в нас еще жило что-то дикое. Мы были вольными, мазали кровью лица и в сумерках плясали вокруг костров. Теперь от пьянящего восторга осталось только воспоминание, слабое и далекое. Оно еще живо в нас; наши правнуки, скорее всего, перестанут чувствовать и его.
Я стараюсь закончить работу пораньше, чтобы полюбоваться закатом. Небо все грязно-серое, на востоке оно уже почти почернело, а запад алеет и переливается всеми оттенками красного, как угли в жаровне. Я в детстве пытался писать рассказы в жанре фэнтези. Один из моих героев слышал легенду о том, будто в закатный час людям становятся видны огни преисподней. Красивая и страшная легенда, пусть даже я сам ее и сочинил.
Я живу с бабушкой - очень подвижной и беспокойной, несмотря на свои семьдесят. За жизнь она сменила нескольких мужей, все они были пьяницами. Первый бросил совсем еще молодую бабушку, оставив ее с четырьмя маленькими детьми - моей матерью, двумя ее братьями и старшей сестрой. Дети выросли сильными и терпеливыми. Мать, закончив школу, поступила в институт и стала учителем химии. Я еще не видел такого человека - именно человека, с живой страдающей душой. Тетка двадцать лет проработала в пункте телефонных переговоров, а после того, как ей исполнилось пятьдесят, решила попробовать себя в сетевом маркетинге, чем с успехом и занимается. Один из дядек уехал на север, где занялся охотничьим промыслом. Когда я был маленьким, он часто присылал нам посылки с клюквой и кедровыми орехами, а один раз подарил маме настоящие оленьи рога. Рога висели над зеркалом до тех пор, пока их не разбил пьяный отец. Мама тогда долго плакала, а потом сломала что-то из отцовых вещей. Она была всего лишь женщиной, пусть и очень сильной, и мне кажется, отец всегда ощущал ее превосходство, хоть он и был рожден в год тигра, а мама - в год кролика. Я родился в год собаки. Говорят, что люди, рожденные в этот год, выше всего чтят справедливость, хотя со стороны могут показаться равнодушными и заносчивыми. Своя доля правды в этом есть. Тем не менее, я считаю, что лучшие качества унаследовал от матери.
Больше всех я любил дядю Петю - самого младшего. На всю жизнь запомню его вечно веселым, все время переводящим наши с ним разговоры на одну и ту же тему. Лукаво подмигнув мне, он тихим и чуть сиплым голосом ( таким голосом мог бы говорить кот Базилио, только не мультяшный, а такой, каким он должен быть на самом деле ) спрашивал: " Ну а девчонка у тебя есть?" Я любил дядю Петю за то, что он любил пиво и обязательно привозил с собой в деревню ящик-другой, а еще за то, что с ним всегда было можно поговорить по душам. Хотя говорить по душам я, наверное, не научился до сих пор.
Все дети бабушки были схожи только в одном - никому из них не повезло в браке. Моя мать развелась с отцом, когда мне было восемь лет. Я никогда из-за этого не переживал. Шесть лет спустя отца убили в пьяной драке, и мне тоже не было жалко. Помню, один раз я закутался в одеяло и попытался плакать, бормоча при этом слово " папка" и еще какую-то глупость. Ничего не вышло. Это отсутствие жалости к погибшему отцу долго пугало меня, однако позже я пришел ко мнению, что отсутствие чувств - все же лучше, чем их сочинение.
Вот уже несколько лет моя бабушка живет одна, только я или кто-нибудь из родни изредка навещает ее. Когда кто-то живет в доме бабушки, она ни минуты не сидит на месте, все старается угодить, сделать наше проживание как можно более комфортным. Иногда мне кажется, что она очень боится того момента, когда мы все уедем и ей придется остаться одной в пустом доме. Еще мне кажется, что привычка служить и ухаживать, не искоренившаяся в ней за те пять лет, что она живет одна, никогда уже не исчезнет.
Как и все деревенские люди, моя бабушка встает очень рано. Она осторожно ступает по холодным скрипучим половицам. Иногда я просыпаюсь вместе с ней и тихо лежу с закрытыми глазами. Из-за того, что мои глаза закрыты, я никогда не вижу бабушку, но мне почему-то все время кажется, что она, боясь разбудить меня, ходит на цыпочках. От таких мыслей становится весело ( маленькая бабушка как сказочный гном пробирается ко входной двери а за спиной у нее маленький мешок в котором что-то тихо позвякивает). Я лежу в темноте и улыбаюсь. Я люблю свою бабушку - такую суетливую и чувствительную. Иногда она может в сердцах тяжело выругаться или швырнуть что-нибудь об пол. Но я знаю - это она не со зла.
И еще я люблю свою бабушку за то, что она уважительно относится к моим воспоминаниям. Она никогда не лезет в душу, скорее всего, потому, что никогда не умела этого делать.
Я еще молодой, но у меня уже есть в запасе парочка воспоминаний. Кое-что, о чем стоит поразмыслить и сделать выводы. Только я никогда не размышляю во время сумерек.
Сумерками надо любоваться. А подумать можно потом. У меня на это есть целый день.
В детстве я очень любил игры на один сюжет. Его мне подсказала прочитанная во втором классе книга, называлась она " День триффидов". Это был фантастический роман. В нем рассказывалось о том, как люди, ослепшие и лишенные своей власти над миром, пытались противостоять вышедшим из-под контроля растениям-убийцам. Не помню, какой выход из сложившейся ситуации нашли люди ( среди которых оказалась-таки парочка зрячих). Может, они его так и не отыскали. Важно не это.
Меня пленяла сама атмосфера книги - атмосфера конца света. Для меня это означало полную свободу действий. Герои книги могли перемещаться в любом направлении, заходить куда хотели и брать что угодно. Я представлял себе, как вхожу в центральный универмаг, беру там самый лучший велосипед и еду на нем в другой конец города, в охотничий магазин - затариваться по самое не хочу оружием и боеприпасами. По дороге я встречал людей - своих будущих спутников. Среди них обязательно оказывалась симпатичная девушка, часто похожая на одну из моих одноклассниц или просто знакомых. Думаю, не стоит упоминать, что девушка была красавицей.
Мы вчетвером (или впятером, максимум - ввосьмером) поселялись на какой-нибудь заброшенной ферме. Там мы отражали нападения растений-убийц, которые со временем превратились в животных-убийц, были даже люди-мутанты, передвигающиеся молча, нападающие по ночам и дико пугающие девушку, которая пряталась за моей спиной. Я же, вооруженный дробовиком или обрезом, уничтожал злобную тварь, заслуживая со стороны красавицы всевозможных благодарностей и поощрений. Чем старше я становился, тем продуманней делались мои игры. В них стала появляться психологическая линия (так и тянет после этой фразы поставить смайлик): я ссорился с другими героями (чаще всего - с девушками, внешность которых постоянно менялась), убегал с фермы, странствовал по опустошенному миру один.
Я говорю - " игры", но это были, скорее, фантазии. Все действия происходили в моем воображении. Если бы кто-то посмотрел на меня со стороны, то увидел бы, что я просто стою на месте или расхаживаю, оживленно размахивая руками.
Играть я мог в любом месте, которое гарантировало бы мне одиночество и изоляцию от глаз окружающих. Однажды я увлекся игрой в кабинете химии, где преподавала моя мама, вернее, не в самом кабинете, а в лаборантской - небольшом узком помещении с искусственной вытяжкой и старыми коричневыми шкафами, полными склянок. Класс мамы в это время занимался уборкой кабинета и один из учеников заглянул в лаборантскую. На секунду. И вылетел оттуда с хохотом. Конечно, он тут же рассказал об увиденном одноклассникам. Мама все слышала, но подумала, что ученик увидел один из моих нервных тиков, которые начались годом раньше. То были подергивания шеи или века. Я знаю, мама плакала потом - я слышал, как она рассказывала об этом подруге.
Однако не стоит думать, что я все время жил в своем замкнутом мирке. У меня были друзья - люди из плоти и крови.
Об одном из них я вспоминаю чаще всего. Это был темноволосый подвижный парень с веснушками на лице. Мы учились вместе с одиннадцати лет и до конца школы. И мы были забавной парочкой. Оба странноватые ( впрочем, каждый хочет видеть себя в детстве странноватым и особенным). Не могу сказать, что мы были закадычными друзьями, но нас объединяли интересы. Книги, музыка, фильмы.
И еще мы очень любили посмеяться. Над учителями, над одноклассниками, над чем угодно. Фантазия у нас была очень богатая.
В седьмом классе к нам привели новенького. У парня, в отличие от нас, с чувством юмора были проблемы. Часто наши классные хулиганы били его, только не из-за отсутствия чувства юмора. Просто он был безобидным и рассеянным. Мы иногда заступались за него. На словах. В драку из-за него никто из нас не полез бы.
Так вот, мы и над этим новеньким смеялись. Над его шутками. И мы обожали черный юмор. Всякие кровавые стишки с веселым финалом. Это аморальные стихи, но есть в них что-то такое, от чего в глубине тебя рождается хохот, кипит и выплескивается. Чувство, чем-то напоминающее прыжок с высоты( вот это, наверное, очень интересно - никогда во сне я не летал, по крайней мере, не помню такого, зато часто падал в пропасть).
* * *
Хорошо идти по дороге вечером, когда ветерок ласкает лицо. День успокаивается потихоньку. Свет тускнеет, звуки затихают.
Вот так и мы шли однажды. Людей на пути попадалось все меньше. Солнце закатывалось за край света (банально? ну, извините). Роща вокруг дороги делалась тихой и загадочной. В придорожной канаве росли лопухи. Иногда мы пинали в канаву какой-нибудь камень или ветку с дороги, и эти лопухи шуршали, как будто возмущаясь.
Тогда друг и рассказал мне свою историю.
По его словам, началось все лет пять назад. В ту пору у него умерла мама. Я знал, что у нее был рак. Еще я слышал, что врачи говорили, будто к моменту смерти болезнь поразила добрую половину органов (вернее будет сказать - злую половину) и все удивлялись - каким образом она вообще продержалась так долго?
У мальчишки появились проблемы со сном. По ночам он все ворочался, то кутаясь в одеяло, то сбрасывая его, глядя то на стены, то в потолок. Если же и удавалось заснуть, то он непременно видел маму. Иногда мой друг просыпался весь в слезах, иногда - дрожа от страха. Потому что сны были разные, и порой он видел всякую гадость. Так продолжалось с полгода. А потом сны прекратились, и на замену им пришли пророчества. Вернее, он сам это так называл. Вначале он, как это часто бывает, не придавал им значения. Ему снились авиакатастрофы и наводнения, уносящие сотни человеческих жизней. Единственное, что поначалу удивляло моего друга - это ужасающие подробности всех несчастных случаев. Он видел мельчайшие детали: дымящиеся обломки, оторванные конечности, спутанные провода, сыпавшие искрами, блестящие осколки стекла. И он ощущал страх. Просыпался после таких снов в холодном поту среди ночи и долго не мог заснуть.
Сны повторялись регулярно, и ни один не был похож на предыдущий. Их объединяло лишь одно: всегда смерть, всегда боль. И каждый раз, просыпаясь, он чувствовал, что подушка вся в поту.
Постепенно мой приятель стал приходить к выводу, что видит реальные катастрофы, произошедшие где-то далеко отсюда. В открытую он мне об этом не сказал, вернее, сказал, но как-то так, что и сам, дескать не очень в это верит. Просто то, что с ним тогда происходило, по его словам, было очень похоже на некоторые фильмы и книги. Он говорил с усмешкой, но я видел по глазам, что для него все это очень серьезно.
Потом мы шли какое-то время молча. Я чувствовал, что для него это очень важный разговор, но не знал, что сказать. И молчал. Он тоже молчал. А потом (мы к этому времени уже почти дошли до нашей цели - домиков летнего лагеря) заговорил как ни в чем не бывало на какую-то отвлеченную тему. Кажется, он меня о чем-то спросил. И я ни тогда, ни после не задал ему одного вопроса: снится ли ему что-то сейчас? Но, по-моему, я знаю ответ - я ведь видел в тот момент его лицо.
Мы проучились вместе до окончания школы. Потом я поступил в педагогический, а он уехал пытать счастья в Петербург. Несколько раз он приезжал на каникулы. Мы даже виделись, но в нас обоих что-то уже изменилось. Мы пытались найти тему для разговора, говорили о музыке, обо всяких забавных случаях, что произошли с нами, но при этом я ощущал какую-то скованность. Думаю, он тоже.
А потом его не стало. Просто пришла домой заплаканная мать и сказала, что из Питера прислали телеграмму. Я не хочу рассказывать о его смерти. Он умирал долго и страшно. Хорошо помню скрипучие половицы, заплаканных родственников и фотографию на столе. Помню, что очень боялся выронить урну с его прахом, пока нес до автобуса. Еще помню, как кто-то сказал: " Ну вот ты и донес друга до могилки."
Я не был убит горем, во всяком случае, я не плакал. И не ворочался по ночам, пытаясь заснуть. Но это, наверное, не так уж и важно. Важно вот что: после таких событий каждый должен сделать для себя вывод. Я не сделал вывода ни тогда, ни сейчас. Только осталось что-то внутри - как аппендикс или непонятная новая клетка. Что-то на инстинктивном уровне. Рефлекс вроде собаки Павлова.
Напоследок скажу кое-что. Наверное, я должен это сказать. И если сказанное прозвучит пошло и избито - отвечать мне одному.