ГРАФ ГРЕЙ

Роман без героя с пунктирным сюжетом

"Но до сего дня не дал вам Господь сердца, чтобы уразуметь, очей, чтобы видеть, и ушей, чтобы слышать. Да не будет среди вас корня, произращающего яд и полынь, такого человека, который похвалялся бы в сердце своем, говоря: "Я буду счастлив, несмотря на то, что буду ходить по произволу сердца своего", и пропадет таким образом сытый с голодным."

(Втор., 24. 4, 18-19).

"... суть в нашей душе, в нашей совести и в даянии зла. Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было озарено прекрасной и приятной внешностью".

(Из письма А.С. Пушкина к А.И. Тургеневу).

1.

- Вы невыносимы, граф! - Маркиза, слегка пожав плечами, прикрыла веером лукавую улыбку. - Зачем вы так поступаете? Заинтригуете бедную несчастную девушку, дадите ей надежду, но в самый последний момент сошлётесь на какие-то важные дела и удалитесь, покачивая перьями на шляпе...

- Ах, что поделаешь, мадам! - притворно вздохнул граф и подкрутил кончики усов кверху. - Столько дел и забот, что - спаси, Аллах!

- Но неужели в вашем расписании не найдется крохотного "оконца", чтобы выпить чашечку кофе со мной? - Маркиза нетерпеливо топнула ножкой. - Между прочим, другие господа сами просят меня о свидании. А я, забыв гордость, так низко пала, что навязываюсь вам сама...

- Мадам, что вы творите? Ах, что за метаморфозы со мной приключились? И уши, и щеки полыхают уж огнем. Горю, и дыма нет! - воскликнул граф и демонстративно заломил руки. - Что прикажете делать, мадам, если эти растреклятые графские дела никогда не кончаются? Этикет не позволяет спихивать их на подданных. Деловые встречи, обязательные обеды с нужными людьми, фуршеты, презентации, брейк-кофе и прочее не оставляют времени на частную жизнь. Вам бы пожалеть меня, жестокосердная...

- В таком случае я предлагаю вам свои экскортные услуги, - побледнев от волнения, с некоторым усилием вымолвила Маркиза. - Я согласна быть при вас где угодно, лишь бы наконец..., - она запнулась, подыскивая нужные слова, но так и не найдя их, выпалила:

- Лишь бы выпить чашечку кофе в вашем очаровательном обществе!

- Извините меня, сударыня, - граф глухо кашлянул. - Я вынужден откланяться. Рога трубят, боевые знамена развеваются, мой нетерпеливый конь бьёт копытом землю...

- Вы всегда удаляетесь так стремительно, потому что не хотите дать конкретный ответ, - Маркиза надула губки, но, вспомнив о том, что граф может это увидеть, тут же воспользовалась веером: он прикрыл её лицо почти до глаз. - Однако я вас прощаю, вы такой гадкий, невыносимый, но невероятно очаровательный соблазнитель. До встречи!

- Не поминайте лихом!

- А где ваш поцелуй на прощанье?

- Он летит уж к вам быстрее лани! - граф небрежно приложил узкую ладонь к тонким, холодным губам и послал Маркизе воздушный поцелуй. - Я буду думать о вас...

Маркиза зачарованно наблюдала, как он легко и стремительно подошел к выходу и, полуобернувшись, изящно откинул голову и чуть насмешливо кивнул - нет, не только ей, а всем, кто оставался в зале. С Маркизой он всегда прощался персонально, и она не могла понять, за что ей оказывается такая честь - быть среди немногих, избранных самим графом.

- Прощайте, граф! - воскликнула она и помахала вслед ему полураскрытым веером. - Передавайте мой привет вашему другу...

Но он, как всегда, сделал вид, что не расслышал её последних слов и решительно захлопнул за собой дверь.

- Ах, я не рождена для счастья, - горестно шепнула Маркиза и смахнула с ресницы нечаянную слезинку. - Есть творения, которых природа создает только затем, чтобы обрушивать на них несчастье за несчастьем. Они служат ей для опытов по определению предела человеческой выносливости. Но меня испытывают слишком долго и упорно...

- Маркиза, все не могут претендовать на равное счастье, - шепнул вдруг чей-то тонкий голосок. - Уравниловка - это самое скучное, что только можно придумать. На самом ли деле вы хотите обладать причитающейся вам долей счастья - ровно такой, как и у остальных: ни больше - ни меньше ни на йоту? В обществе поголовного счастья не скучно б стало вам, Маркиза?

Она сразу поняла, что в комнату вошел тот, кому она только что передала привет через графа Грея. Вот только он вошел не под своим именем: он был Инкогнито. Однако его речь невозможно спутать ни с чьей: он всегда говорил правильно, будто сверяясь со словарями: ни одной ошибки, никакого сленга, принятого средь молодёжи, и, что самое главное, - этот человек изящно и тонко искушал своими вопросами. Ну, конечно же, конечно, это был сам Дьяволенок, закрывший свое лицо другой маской. Но, впрочем, Маркиза не совсем в том была уверена и поэтому решила сделать вид, что ни о чем не догадалась.

- Привет! - недогадливая девушка Маркиза простодушно сделала реверанс. - Господин Инкогнито, печалюсь единственно о том, что стоит мне скопить несколько крупинок счастья, как бурный водоворот жизни тут же и смывает их с ладошки...

- А разве вы не догадываетесь, что ладонь с этими крупинками нужно крепко сжать? - улыбнулся Инкогнито. - Кроме водоворота, существует ещё ветер. Его крепкий порыв обламывает верхушки столетних деревьев и перекатывает камни-валуны, что уж говорить о каких-то крупинках? Их вообще лучше хранить в шкатулке...

- Вашими бы устами да мед пить, - Маркиза кокетливо шевельнула веером и томно вздохнула. - Ну, такая вот я недогадливая девушка...

- Однако наличие шкатулки вы не отрицаете, - усмехнулся Инкогнито. - И что же вы в ней держите, извините за нескромный вопрос?

- Всякие миленькие пустячки: например, засушенную желтую розу, подаренную неким Дьяволенком, - Маркиза потупила лукаво сверкнувшие глаза, - пару любовных записочек, несколько визитных карточек и перышко птички обломинго...

- Вам удалось-таки ухватить эту несносную птичку за хвостик? - Инкогнито рассмеялся. - Обычно она обламывает даже самого ловкого птицелова и, не задерживаясь, улетает. Высоко летит, далеко глядит...

Маркиза растерялась. Ей вовсе не хотелось рассказывать собеседнику о том, что намедни она почти что познакомилась с Дьяволенком. Регулярно являясь миру, он, тем не менее, оставался для всех личностью загадочной и таинственной. Лишь граф Грей каким-то образом умудрился с ним познакомиться, и они вдвоем иногда пили пиво в летнем кафе под зонтиками у театра музыкальной комедии. Но об этом, впрочем, тоже мало кто знал. О месте их традиционного пивопития Маркиза проведала случайно

В тот день граф Грей так же мимо болтал с ней обо всем и ни о чём. Вдруг вошел Дьяволенок и, не обращая ни на кого внимания, произнес как бы в пространство:

- Жажда мучит. Через двадцать минут конец рабочего дня. Граф, ты не собираешься отбыть в спасительную тень дивной Мельпомены?

Под тень той самой дамы, что вначале считалась музой всех песен подряд, а потом - только печальных? - пряча ироничную улыбку в усы, уточнил граф. - Короче, в обычном месте?

- Там, где Мельпомены бурной протяжный раздается вой, где машет мантией мишурной она пред хладною толпой, - Дьяволенок медленно и важно произнес строки из "Евгения Онегина" и, довольный произведенным впечатлением, нетерпеливо спросил:

- Ну, так ты собираешься?

- Еще как собираюсь! - живо откликнулся граф Грей. - У меня кондиционер вышел из строя: сижу тут, как мокрая мышь. А под Мельпоменой - свежий ветерок, холодное пиво и классный сок помидоров без соли...

- Идем?

- Да, прямо сейчас и идем, - сказал граф. - Если придешь раньше меня, возьми бутылочку "Эфеса". Чтоб я сразу к ней припал!

Маркиза была дамой начитанной и, конечно, сразу сообразила, что речь идет о музе трагедии, почему-то изображенной на стене театра музыкальной комедии. Это был барельеф высокой женщины со строфием на голове, в венке из виноградных листьев и в мантии, ниспадающей на котурны. В одной руке Мельпомена держала трагическую маску, в другой - меч.

Видимо, скульптор посчитал, что муза трагического театра вполне может покровительствовать и театру музыкальному. Но в этом заведении очень любили кордебалет и всякие фривольные куплетики (что, кстати, и публике нравилось тоже), так что вполне уместным было бы изображение Терпсихоры - этой вечно юной танцовшицы с лирой в руке. Ну, и в паре с ней можно было б поставить Каллиопу - старшую из девяти муз, имеющую прекрасный голос. Но вне конкуренции на это место была, конечно, сама Талия - муза комедии. Одетая так же легко, как нынешние девушки, она неплохо бы смотрелась на фронтоне театра с комической маской в левой руке и звонким бубном - в правой. "Уматная гёрла, - сказала бы по этому поводу Дарлинг, одна из приятельниц Маркизы. - Полный отпад!"

Впрочем, как считала просвещенная Маркиза, на этом храме непонятно какого искусства можно было бы изобразить всех театральных муз. Скульптор, однако, поименно их не знал и ограничился одной. Что, кстати, изрядно веселило студентов-первокурсников педагогического института, расположенного неподалеку от этого театра. Принимаясь за штудирование древнегреческих мифов, которые входили в учебную программу, они обнаруживали дилетантизм довольно-таки известного мастера, но профессор античной литературы, нахмурив белесые бровки, остужал их пыл: "Театр возводили в самый пик застоя, и тогда была принята совсем другая символика. Это ещё счастье, что в трудах Леонида Ильича не нашли сколько-нибудь подходящей цитаты, а то вместо барельефа Мельпомены красовалось бы изречение бровеносца..."

Маркиза, кстати, как раз и училась в том пединституте. Ни она, ни её однокурсники и ведать не ведали о нравах эпохи застоя. Она была для них уже историей.

Впрочем, Маркизу больше занимала совсем другая история. И она была связана с Дьяволенком.

Откуда, как и когда он появился - этого никто не помнил. Всем казалось, что Дьяволенок был всегда. В любое время года он входил в комнату для бесед в одной и той же одежонке: легкие шортики, линялая футболка, кроссовки фирмы "Адидас".

- Тому, кто носит "Адидас", любая баба даст! - нагло ржал поручик Ржевский.

- Ага, если они - настоящие, фирменные, - соглашался Дьяволенок и, скромно вздохнув, опускал глаза на свои кроссовки. - А эти сделаны в Таиланде. Самопал!

- Но ты сам-то не самопальный дьяволенок, а? - ехидно допытывался темпераментный Айс. - Можно с тобой скорешиться? Когда придет пора отправляться мне в ад, обеспечишь по блату местечко получше?

- И мне, и мне местечко! - канючила знойная Ночка. - Хочу рядом с Истом стоять в аду!

- Господа, я наводил справки и выяснил: стоячие места забронированы до 2045 года включительно, - встревал в разговор всезнающий Доцент. - Остались лишь лежачие, причем исключительно на раскаленной сковородке...

- Поразительная осведомленность, - удивлялся Дьяволенок. - Надо предупредить службу адской безопасности: пусть изучат каналы утечки важной служебной информации...

Когда Дьяволенок появлялся в комнате, Маркиза делала вид, что теряет дар речи, и это при том, что лезть в карман за словом ей обычно не приходилось. Ну, нравился он ей, нравился!

Она почему-то решила, что Дьяволенок - симпатичный, вполне партикулярный молодой человек из приличной семьи, хорошо устроенный в жизни и не знающий, что это такое: перехватить десятку-другую до зарплаты. По крайней мере, в разговорах он постоянно упоминал самые изысканные и дорогие кафе, биллиардные, дискотеки, и курил сигареты с угольным фильтром, и не понимал, как можно пить поддельную водку, если в супермаркетах есть "Флагман" и "Смирнофф". А ещё он читал всякие умные книги, и постоянно ссылался в разговорах на философов, известных писателей, поэтов и журналистов.

Маркиза была просто очарована Дьяволенком, и он, кажется, догадывался об этом, но ровным счетом ничего не предпринимал, чтобы познакомиться с ней ближе. Так что первый шаг пришлось делать ей самой.

Поскольку Маркиза знала графа в лицо и даже была ему представлена, то, оказавшись под Мельпоменой, она надеялась привлечь его внимание и таким образом оказаться в их компании. Волей-неволей Дьяволенок вынужден будет познакомиться с ней и, может быть, она даже ему понравится. На Маркизе в тот день, кстати, была легкая ажурная кофточка и короткая юбка: всё, что мужчина хотел бы знать ещё до постели, в принципе, было видно, и причем, довольно убедительно.

Однако напрасно она сделала и один круг, и второй вокруг того летнего кафе под зонтиками. Граф либо так был увлечен беседой с Дьяволенком, что не замечал Маркизу, либо - ну, не негодяй ли? - делал вид, что не видит её, девицу-красу с каштановыми волосами ниже плеч, настоящим, а не каким-нибудь искусственным румянцем и скромным, но вместе с тем и чуть затаенным взглядом карих глаз, обещающим некую тайну.

Пару раз Дьяволенок бросал на неё скучающий, равнодушный взгляд, но смотрел при этом как бы сквозь неё. И тогда Маркиза, не выдержав такого пренебрежения, взяла у барменши бутылку "Балтики Љ9" и с самым независимым видом уселась за соседний столик. При этом она положила ногу на ногу, и, решив закурить, обнаружила, что у неё нет зажигалки (на самом деле она лежала у Маркизы в сумочке). Покрутив сигарету в руках, девушка оглядела соседние столики и, не обнаружив там курящих мужчин, вздохнув, обратилась к соседям:

- Господа, у вас не найдется огонька?

Граф, наконец, прозрел и воскликнул:

- Конечно, найдется, - и, чиркнув зажигалкой, ловко дал ей прикурить. - Давненько я вас, Маша, не видел. Кстати: здрасьте!

- Здравствуйте, - отозвалась Маркиза. - А я всё жду вашего приглашения на чашечку кофе. По моим расчетам, осталось два года и десять месяцев...

- Нет-нет, обещанного не обязательно три года ждут, - граф смутился, но тут же хлопнул себя по лбу и воскликнул: А может, мы с вами все-таки не станем исключением из этого правила, а? Традиции надо соблюдать! Вот пройдет положенное время...

- Вы несносный, - Маркиза дурашливо надула губки и сделала вид, что рассердилась. - Никто вас за язык не тянул. Сами предложили эту чашечку кофе...

Дьяволенок участия в их разговоре не принимал. Потягивая светлое пиво из высокого пластикового стакана, он блуждал скучающим взглядом по клумбам с карликовыми георгинами, фиолетовыми петуниями и разноцветным портулаком.

Цветы его не впечатлили, и он направил взор на мощный рекламный щит, установленный перед театром. Пестрые плакаты, наклеенные сикось-накось, обещали неземные ощущения на концертах Бориса Моисеева и Валерия Леонтьева, классную вечеринку на шоу Децла и Дельфина, незабываемо волнительное проникновение в мир классической музыки с помощью какого-то местного камерного ансамбля. Опереточная стареющая дива городского масштаба, некогда подававшая большие надежды, зазывно раскрыла впечатляющих размеров огненно-красные губы. "Добро пожаловать в арт-салон к Илоне! - гласила надпись над ней. - Вам будет со мной хорошо!"

Дьяволенок хмыкнул и перевел взгляд на Маркизу. Но напрасно она, округлив глаза, поспешно растянула губы в радушной улыбке - молодой человек, не впечатлившись ею, довольно бесцеремонно вмешался в её диалог с графом:

- А что вам мешает выпить этот кофе прямо сейчас?

- Ничто, - сказал граф, и даже сам удивился необыкновенной простоте разрешения проблемы. - В самом деле!

Маркиза уже было решила, что друг графа наконец-то проявил к ней интерес и приготовилась пококетничать с ним, но он встал и, обращаясь только к Грею, сказал:

- Смею надеяться, граф, что ваш кофе тет-а-тет закончится ещё сегодня? Если у тебя будет желание, то заглядывай в биллиардную. Сыграем партию-другую в пул...

И, легко улыбнувшись Маркизе, он ушел.

Напрасно Маркиза пыталась выпытать у графа, с кем это он пил пиво, и как зовут этого молодого человека, и почему он никак не реагировал на её присутствие. Всё было безуспешно. Граф уперся и ни в какую не признавался, что это как раз и был сам Дьяволенок.

- Если бы он хотел, то сам бы тебе представился, - твердил граф. - Единственное, что могу сказать, - зовут его Евгением...

- А под каким именем он бывает в комнате? - не успокаивалась Маркиза. - Признайся, это Дьяволенок?

- Да что вы все на нем помешались? - кипел негодованием граф. - Подумаешь, самая загадочная личность! Да он специально туману напускает, чтобы привлечь внимание всяких юных барышень. Может, он ничего особенного из себя и не представляет...

Маркиза, однако, твердила, что доверяет своей интуиции, и ей кажется, что молодой человек, известный под именем Дьяволенок, - не какая-нибудь заурядная серость. В чем она, собственно, и убедилась только что. Этот коренастый парень с походкой футболиста и проницательным взглядом философа уж точно не женским бельём на рынке торгует, да и руки выдают в нем белую кость: тонкая кисть, гибкие пальцы, коротко остриженные ногти.

- А может, он карманник? - коротко хохотнул граф. - Карманники, говорят, тщательно ухаживают за своими руками. Всё-таки это их орудие производства. А что касается философии, то когда они мотают срок на зоне, то на два-три года становятся самыми заядлыми читателями тюремной библиотеки...

- У тебя нет таких знакомых, - отрезала Маркиза.

- У меня самый широкий круг общения, - парировал граф.

- Почему ты нас не познакомил? - вернулась к волновавшей её теме Маркиза.

- Если бы Евгений хотел, то сам бы с тобой познакомился, - простодушно ответил граф. - Он достаточно самостоятельный парень, и обходится без посредников...

В общем, получилось так, что Маркиза официально не была представлена Дьяволенку и, следовательно, формально они оставались незнакомыми. А теперь вот некий господин Инкогнито с очаровательной улыбкой лукаво расспрашивает её о перышке птички Обломинго.

- Инкогнито, кто ты? - Маркиза почувствовала, что задала вопрос слишком прямо и, смутившись, кокетливо потупила глазки. - Прежде я тебя тут не видела...

- Может быть, видела, а может быть, и нет, - уклонился от ответа Инкогнито. - Какое это вообще имеет значение? Надеюсь, что ты приходишь сюда, чтобы общаться...

- Гы-гы-гы! Она приходит сюда, чтоб женихов ловить! - громко расхохотался Синьор Помидор.

Синьор Помидор всегда был нарочито груб. Когда он впервые появился в этой комнате, то сразу же сказал какую-то пошлость, и некоторые утонченные натуры решили, что под его маской скрывается никто иной, как сам поручик Ржевский. Дух казарменной шутки не всем пришелся по вкусу, но к манере общения Синьора Помидора скоро привыкли и уже не обращали внимания на его прямолинейность и простоту суждений.

- Нет, я прихожу сюда, чтобы ставить капканы, - рассмеялась Маркиза и, обмахнувшись веером, подмигнула Синьору Помидору:

- Но капканов на всех подряд у меня не хватит. Угадай с трех раз, на кого именно я их расставляю?

- А тут и гадать нечего, - гыгыкнул Синьор Помидор. - Ты Дьяволенка хочешь изловить. Это всем известно!

- М-да, простота хуже воровства, - задумчиво изрекла Маркиза и раздраженно стукнула веером по столу. - Ну, попадись ты мне в руки - сразу на салат пущу!

- А я, может, переспелый. Брызну соком - не отмоешься! Гы-гы-гы!

- Маркиза, на всякое пятно найдется свой пятновыводитель, - напомнил о своем существовании Инкогнито. - Если что, можешь получить консультацию у меня...

- Спасибо, ты так добр, - отозвалась Маркиза. - Рассчитываю на твою помощь...

- А чтоб пятно отмыть, платьице придется снять, - заметил Синьор Помидор. - И если Инкогнито настоящий мужчина, то как он устоит перед чарами обнаженной леди? Гы-гы-гы! Будешь, милочка, расплачиваться натурой...

- Тьфу на тебя, несносный помидоришка! - рассердилась Маркиза.

- Синьор, а в альтруизм ты не веришь вообще? - спросил Инкогнито. - Мне нравится всё делать бескорыстно...

Неизвестно, что собирался ответить Помидор, потому что в этот момент в комнату вбежали Ди-Джей и Рюмочкин.

- Ааааааааааа! - завопил Рюмочкин. - Маркиза! Хай! Как давно я тебя не видал! Чмок!

- Привет, Маркиза! - не менее восторженно взревел Ди-Джей. - Ты такая скромница. Так и не сказала мне в прошлый раз, сколько тебе лет. Признайся: ты ещё не очень старая? Ну, открой своё личико, а?

- Гюльчатай, открой своё личико... Хм! А также сообщи: какой рост, размер бюста, вес, и все паспортные данные - полностью, - буркнул Инкогнито. - Как будто эти параметры имеют какое-то значение для общения...

- Кхех! Размерчик всегда имел значение, - сказал Синьор Помидор. - И нечего притворяться, будто параметры дамы для тебя без разницы...

- Маркиза! Солнышко! Я соскучился по тебе! - ни на кого не обращая внимания, продолжал Рюмочкин. - Когда ж назначишь ты мне час заветного свиданья?

- После дождичка в четверг, - ответил за Маркизу Синьор Помидор. - Очень нужен ты ей, гы-гы-гы! Она тоскует только по исчадьям ада...

- Ах, у меня закружилась голова, мальчики! - вскрикнула Маркиза. - Не успели войти - и так уж взволновали бедную неопытную девушку, аж голова кругом идет! Ах, как голова кружится...Ах-ах!

- Я падаю у твоих ног, - сообщил Ди-Джей. - Мне восемнадцать лет, и я люблю танцевать. А ты?

- Мля! У ног Маркизы уже образовались завалы из поверженных ею мужчин, - присвистнул Синьор Помидор. - Прямо штабелями лежат! Придется вызывать бульдозер для расчистки пути...

- Как скучно! - вздохнул Инкогнито. - Эти каждодневные завалы уж и леди, верно, утомляют.

- По ней не скажешь, - нахально улыбнулся Синьор Помидор. - Смотри: она вся прямо расцвела!

- Ну что ж, счастливо вам оставаться под сенью девушки в цвету, - Инкогнито бросил быстрый взгляд в сторону Маркизы и направился к выходу. - А я подожду, когда отцветут хризантемы в саду.

- Катись колбаской по Малой Спасской, - пожелал ему Рюмочкин.

- Отцвели уж давно хрузантемы в саду! - сообщил Айс. - Ромашки спрятались, средь лютиков завяли помидоры...

- Инкогнито всё о непонятном любит вумно говорить, - сказал Ди-Джей. - Никакой простоты!

- Всем - пока! - невозмутимо сказал Инкогнито и вышел из комнаты.

- Ах! - всплеснула руками Маркиза. - Засиделась я тут. С вами время бежит незаметно. Оказывается, карету мне подали, и давно. Пора, пора, рога трубят.... Прощайте!

И она, не раздумывая, нажала на кнопку "exit".

2.

Граф Грей, в миру Николай Владимирович Двойников, мужчина ещё не старый - около сорока лет, а может, чуть поболее, по внешнему виду сразу и не определишь: моложавый, загорелый, серые глаза с искоркой, одет в простые бледно-голубые джинсы и хлопчатобумажную футболку, - удовлетворенно хмыкнул:

- Маркиза почти готова к употреблению! Девица заинтригована, никто ей так не интересен, как Дьяволенок. Она даже из чата вышла вслед за ним, потому что с остальными ей скучно...

Николай Владимирович сидел перед компьютером в полном одиночестве, и со стороны его разговор с самим собой мог показаться странным. Эта нелепая привычка появилась у него после того, как он купил модем и смог выходить в Интернет. Особенно его забавляли разговоры в чатах. По тому, какой ник-нэйм выбрал себе человек, как строит предложения и что за смайлики использует, Николай Владимирович составлял что-то вроде психологической характеристики. А поскольку сиюминутными наблюдениями поделиться было порой не с кем, то он стал комментировать их вслух. Причем, иногда вел диалог как бы на два голоса: один - "за", другой - "против".

И в этот раз его "против" оспорило вывод насчет Маркизы:

- Не спешите, граф, с заключениями! Маркиза не так проста, как кажется. Она, конечно, выделила Дьяволёнка из длинной вереницы чатовских кавалеров, но это, возможно, элементарное женское любопытство: что он представляет из себя в реале? Только и всего!

- Но как раз любопытство заводит прекрасных дам в лабиринты чувств и бросает в пучины страсти, - возразил Николай Владимирович. - Некоторым из них и жизнь не в жизнь, если они, как Пандора, не откроют таинственный ларчик, и ведь знают, что нельзя, но соблазн выше их...

- Добавьте, граф, к своей сентенции ещё и такую банальность: все бабочки летят на открытый огонь - и погибают в нём, бедняжки, - усмехнулось "против".

- И тем не менее, это так! Маркиза стремглав помчится в наш "Подвальчик", стоит её лишь пальчиком поманить...

"Против", однако, молчало.

- Алё! - сказал Николай Владимирович. - Ну, что молчишь? Возразить нечего?

- Слова неохота попусту тратить. Одно лишь скажу: твоя самоуверенность тебя погубит...

- Неужели? - рассмеялся Николай Владимирович. - А я-то считал себя сомневающимся и, так сказать, мятущимся интеллигентом...

- Как же! Мятущийся интеллигент запутывается в сетях Всемирной паутины и охмуряет молоденьких девочек, - саркастически рассмеялось "против". - Короче: седина в бороду, а бес - в ребро...

- Ты прекрасно знаешь, что все эти девочки и мальчики нужны мне совсем по другой причине...

"Против" ничего не ответило, и Николай Владимирович, несколько раздосадованный его репликами, уже собрался было закрыть окно чата, но тут, мягко ступая лапками, в его главную комнату вошла Кисуля.

- Мяу! - восторженно заорал Синьор Помидор. - Кис-кис! Приветик!

- Хай, Кисуля! - приветствовал её Ди-Джей. - Ты по-прежнему кошка, которая гуляет сама по себе?

- Хотел бы я поглядеть, как это выглядит в натуре: кошка, которая по самой себе гуляет, - попытался соригинальничать Айс. - Надо полагать, всем глюкам глюк!

- Кисуля! Давай познакомимся, - подмигнул Мистер 20 см. Он объявился в чате недавно, и его ник поначалу шокировал некоторых утонченных особ. Но парень вел себя, в общем-то, скромно и вскоре к нему привыкли.

- Здравствуйте, мальчики! - бодро отозвалась на приветствия Кисуля. - Не скучали тут без меня?

- Ещё как скучали! - сказал Мистер 20 см. - Когда же, когда мы с тобой в реале познакомимся?

- Никогда! - отрезала Кисуля. - Я люблю в мужчине тайну, а ты - весь нараспашку...

- И без трусов! - хихикнул Айс.

- Напиши мне на личку свой телефончик, - упорствовал Мистер 20 см. - Ну, пожалуйста, Кисуля!

- Я свои телефоны кому попало не раздаю, - фыркнула Кисуля. - Вот ещё!

- Она сексом по телефону не занимается, - осклабился Ди-Джей. - Кисуля - почти тургеневская барышня, она всё о возвышенном мечтает...

Николай Владимирович с любопытством наблюдал за разговором, ничем себя не выказывая. Ему нравилась одна особенность этого чата: в любой из его комнат можно было мониторить, сколько захочешь, оставаясь для всех невидимым. Постоянные посетители знали об этом и потому старались не говорить об отсутствующих: вдруг отсутствующий - незримый присутствующий? "Эдакий джинн, бесплотный дух, - усмехнулся Николай Владимирович. - Или Иванушка-дурак, надевший шапку-невидимку? Он видит всех, его - никто... А что? В этом есть некая тайная прелесть. И преимущество..."

- Ага! О возвышенном она мечтает, как же! - засмеялся Айс. - А кто, интересно, в "Подвальчик" Дьяволенка и графа Грея просится?

- Ну, уж не за тем, за чем ты думаешь, - огрызнулась Кисуля и выпустила коготки. - Мне с ними общаться нравится. Они не такие, как некоторые из вас!

- Неужели ещё особеннее, чем я? - изумился Мистер 20 см. - И так же горят огнем...

- ... желания познания, - быстро вставила фразу Кисуля. - Бе-бе-бе, сексозавр несносный!

- Гы-гы-гы! - захохотал Ди-Джей. - Ловко ты его отшила!

Николай Владимирович добродушно наблюдал за возникшей перепалкой. Тот "Подвальчик", о котором шла речь, предложил соорудить Дьяволенок.

Они нашли в центре города дом, как раз напротив популярного и самого лучшего кинотеатра "Великан". Двухэтажное, дореволюционной постройки кирпичное строение когда-то, наверное, было даже красивым: его украшала изящная лепнина, козырек парадного входа держали две кариатиды, на крыше стояла изящная башенка, напоминавшая беседку, да, впрочем, так оно и было: жильцы высаживали там цветы, лелеяли и холили плющ, росший в вазоне, - и, должно быть, в летний зной какая-нибудь романтично-восторженная курсистка любила посидеть тут с томиком Арцибашева, Леонида Андреева или какого другого модного тогда беллетриста.

Теперь от башенки-беседки остался лишь остов, который забили горбылем, а последующие поколения отбили у кариатид прелестные головки. Да и парадный вход теперь напоминал проём сарая: разбитые мраморные ступеньки заменили железобетонными, вместо резной дубовой двери навесили древесностружечную плиту с какой-то железякой вместо ручки, державшейся на двух гвоздях - вскоре она отвалилась, а в самой плите внизу зазиял пролом - от постоянных пинков. Но этому обстоятельству, впрочем, радовались владельцы собак: их питомцы теперь бегали туда-сюда совершенно беспрепятственно.

И вот в подвале этого дома, пропахшем кошками, мышами и канализационными стоками, в серых лохмотьях паутины, вонючей грязи и клочках копившейся десятилетиями пыли, Дьяволенок решил соорудить "Подвальчик" - местечко для услады души, сердца и тела. Так он, по крайней мере, объявил в чате, пригласив в компаньоны графа Грея.

Предполагалось, что это будет что-то вроде закрытого клуба для избранных. Впрочем, в здешний бар мог войти любой желающий, имеющий достаточно средств, чтобы расплатиться за кофе с настоящим ямайским ромом или за бокал жидкого солнца со славного острова Мадейры или шпипучий нектар из прославленной Шампани, но, впрочем, были тут и вина попроще: "Абрау Рислинг", южнобережный Токай, крымские мускаты, хванчкара и ляна - на вкус, быть может, не слишком утонченный, но, тем не менее, взыскательный.

На особицу от них стояли настойки, собственноручно приготовленные графом Греем из корней элеутерококка, заманихи, женьшеня, а также листьев, цветов и плодов таежных растений. Они источали невообразимо густой аромат марей и перелесков, светлых полян и угрюмых урочищ, веселых полей с голубыми васильками и деревенских околиц, заросших чередой и одуванчиками. Кажется, дух самого лета был заточен в каждую бутылочку, запечатанную красным сургучом, и стоило его сковырнуть, вытащить плотную пробку - и светлая, радостная волна июльского полдня победным фейерверком взвивалась под самый потолок, захватывала, как взбунтовавшаяся мятежная толпа, всё пространство вокруг. И даже прохладный коричневый пластик столиков вдруг нагревался, как корочка свежеиспеченного хлеба, и от него поднималось легкое тепло и согревало руки. А за цветными витражами окон в это время падали с деревьев желтые, фиолетовые, красные листья, или посвистывала озорная шалунья-вьюга, или зловредный старикашка Мороз, хихикая, пощипывал прохожих за уши и носы...

Внутри бара была дверь, скрытая занавеской из пестрых ракушек: они висели на длинных ниточках, нанизанные наподобие перцев или грибов для просушки, - и стоило их задеть, даже совсем тихонечко, как слышалось осторожное поскрипыванье белоснежного песка под ногами, легкое движение ласковой волны, вкрадчивое рокотанье теплого ветерка, запутавшегося в листьях душистых акаций. Но эту занавеску могли отдернуть лишь посвященные, ибо вход обычным посетителям преграждал швейцар.

Кто попадал сюда впервые, обычно принимал его за настоящего: внушительного вида дядечка неопределенного возраста, скорее всего, отставной майор гражданской обороны - плотный, розовощекий, с ржаными усами, привыкший к разливному пиву и вяленой корюшке, он был одет в мундир с блестящими позументами, и глядел на всех блестящими голубыми глазами, изредка подмигивая хорошеньким посетительницам. Однако это была всего-навсего кукла, правда, с хитроумным устройством, скрытым неизвестно где: посвященные предъявляли особую карточку, глаза швейцара загорались странным желтым светом, сканируя её, и он отдавал честь, пропуская посетителя за ракушечную занавеску. В противном случае его рука срабатывала, как турникет в метро, преграждая путь в недра "Подвальчика".

Кисуля такой карточки не имела, но, однако, ей разрешалось посидеть на подоконнике одной из комнат, расположенных за семью печатями.

Это был небольшой кабинет, стены которого украшали лишь стеллажи с пыльными фолиантами в одинаковых черных переплетах. В углу слабо горел камин, в нем потрескивали березовые поленья, а перед ним на темно-красном ковре, испещренном неведомыми письменами, напоминавшими арабскую вязь, стояли два деревянных кресла с высокими спинками. Они, видимо, были старинными, а может быть, - всего лишь стилизация под знаменитое седалище веселого и грустного вольнодумца Вольтера.

Именно здесь Дьяволенок любил беседовать с каким-нибудь посетителем "Подвальчика", и перед ними на низком столике из темного дерева, инкрустированного серебром и перламутром, ставили две чашки кофе, сваренного по-турецки, и непременно - два высоких стакана с минеральной водой, в которой искрились кусочки льда.

Кисуля, особо не вслушиваясь в неспешный разговор хозяина и гостя, сладко мурлыкала, то сворачивалась калачиком, то, выгибая спинку, лениво потягивалась и снова разваливалась на подоконнике, истомленная негой и бездельем. Она любила глядеть на блики и отсветы каминного цветения угольков, покрытых серым бархатом пепла. Ей мерещились дальние страны, белоснежные города, оазисы на горизонте, караваны верблюдов, арабские шейхи, средь которых был один - высокий, тонкий, как тростинка, с веселым и дерзким взглядом рысьих глаз...

- Кисуля, ну и как там, в "Подвальчике"? - прищурившись, спросил Синьор Помидор. - Тебя уже допустили в другие комнаты?

- Ага! Счас! Так и разболтала тебе все секреты! - Кисуля выпустила остренькие коготки. - Не трогай меня! Иначе расцарапаю!

- Чего такая сердитая? - рассмеялся Ди-Джей. - Говорят, что ты любишь сидеть на коленках у Дьяволенка, но ничего, кроме мурлыканья, он от тебя дождаться не может...

- Кисуля пристраивается к коленкам Дьяволенка просто так? - удивился Мистер 20 см. - И ничего не делает?

- А что я должна делать?

- Ну, хотя бы лапками его помять, - посоветовал Мистер 20 см, нагло улыбаясь. - Чего ты такая нерешительная?

- Уж тебе я бы запустила все когти, какие у меня есть, - пообещала Кисуля и, вспомнив, что она вообще-то девушка скромная, немедленно покраснела и добавила:

- Только чести для тебя многовато!

- Гы-гы-гы! Это у него для тебя многовато! - загоготал Синьор Помидор. - Скромница ты наша!

Николай Владимирович не сомневался в скромности Кисули. Ему нравилась эта девушка, которая, зная о заманчивой и восхитительной прелести разных соблазнов жизни, все-таки предпочитала оставаться неискушенной. Иногда даже казалось, что для неё ничего не было важнее учебы в экономическом институте, где она постигала премудрости банковского дела. Однако она втайне мечтала о своем прекрасном принце, который однажды ворвется в её жизнь если не на белом коне, то хотя бы на белой "Тоёте". Недостатка во внимании сверстников и мужчин постарше у неё не было, но Кисуля старалась держать их на расстоянии, не допуская каких-либо вольностей, и ничего особенного им не обещала.

Николай Владимирович решил разрядить обстановку в чате, но входить туда под именем графа Грея не захотел. Некоторые из присутствующих почему-то думали, что у него с Кисулей особенные отношения.

Чуть помедлив, он усмехнулся и набрал на клавиатуре тот ник, который использовал нечасто: Лао Цзы.

- Привет, китаец! - немедленно отозвался на его появление Синьор Помидор. - Ты кто?

- О, таких особ надо знать в лицо! - заметил Ди-Джей. - Это древний китайский философ...

- Кисуля, привет! - не обращая внимания на реплики присутствующих, сказал Лао Цзы. - Скажу тебе: кто действует - потерпит неудачу. Кто чем-либо владеет - потеряет. Те, кто совершая дела, спешат достигнуть успеха, потерпят неудачу.

- Привет, Лао! - отозвалась Кисуля. - Не спрашиваю тебя, кто ты есть на самом деле. Это не имеет значения. Значение имеет лишь твоя мудрость.

- Да он тебе втемяшивает какую-то тарабарщину! - возмутился Синьор Помидор. - К чему вся эта его мудрость? Мозги девчонке лишь канифолит!

- Мои слова легко понять и легко осуществить, - терпеливо продолжал Лао Цзы. - Но не все могут их понять и осуществить. В словах имеется начало, в делах есть главное. Поскольку люди их не знают, то они не знают и меня. Когда меня мало знают, тогда я дорог. Поэтому мудрый подобен тому, кто одевается в грубые ткани, а при себе держит яшму...

- Дурдом какой-то! - фыркнула неизвестно откуда взявшаяся Дарлинг. - Что ты хочешь этим сказать, Лао? Кстати, приветик!

- Кто, имея знания, делает вид, что не знает, тот выше всех, - изрек Лао Цзы. - Кисуля наверняка догадалась, что этим самым я хотел сказать...Кстати, привет тебе, Дарлинг!

- Таинственный Лао, ты появляешься всегда внезапно и так же внезапно исчезаешь, - вздохнула Дарлинг. - Такое поведение - тоже часть твоей философии?

- Ну, пошла писать губерния! - рассердился Синьор Помидор. - Открыли тут коллоквиум по философии! Куда б от неё в институте деваться?

- Лао, я не спешу, - отозвалась Кисуля. - Из любопытства я нашла и прочитала "Дао дэ Цзин". Мало что поняла вообще-то, - она смущенно хмыкнула. - Может быть, потому что нет времени внимательно и медленно вникать в смысл текста?

- И, тем не менее, дражайшая Кисуля, ты, наверно, поняла, что тот, кто свободен от страстей, видит чудесную тайну дао, а кто охвачен страстями, получает его только в конечной форме, - изрек Лао Цзы. - И, следовательно, суть вещей и явлений в этом случае остается скрытой...

- Как мы мудры! - язвительно скривился Мистер 20 см. - И как любим напускать густого тумана, чтобы вообще скрыть всякий смысл!

- Ты не прав, Мистер! - воскликнула Кисуля. - Хочешь, я тебе процитирую одно место из трактата "Дао дэ Цзин"? Слушай: "Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда все узнают, что доброе является добром, то возникает и зло"...

- Можно подумать, что до добра зла не было и наоборот, - буркнул Мистер 20 см. - И вообще, о чём ты думаешь, девочка? В твоем возрасте совсем не об этом полагается думать и мечтать...

Лао Цзы молчал, с любопытством наблюдая за развитием событий. Он не сомневался, что Кисуля достойно ответит этому типчику. И ещё ему хотелось, чтобы она сказала те самые слова, после которых он вправе предложить ей поучаствовать в своих опытах.

То, чем занимался Николай Владимирович, было покрыто туманным флером тайны. На все вопросы о месте работы и роде занятий он обычно отвечал весьма уклончиво, отделываясь замечанием: "У меня подписка о неразглашении, - и добавлял: Если интересно, то конкретно: изучаю сверхвысокочастотные излучения".

И это было отчасти правдой. Он действительно занимался этими излучениями, природа которых вдруг открылась ему с неожиданной стороны. В них скрывалось такое могущество и такое коварство, которые переворачивали традиционные представления о мироустройстве. Впрочем, еще древние мудрецы о всем этом что-то такое знали, и тот же Лао Цзы превыше всего ценил энергию ци - основу основ подлунного мира. Но Николай Владимирович предпочитал не распространяться о своем знании.

Относясь по гороскопу к Рыбам, он отличался скрытостью характера, обожал всякие тайны и, даже если их не было в его жизни, умел сочинить их и старательно поддерживал имидж человека несколько полумистического, далекого от реальных и низменных проблем: он парил в ослепительно головокружительных высях, плавал в мерцающих глубинах подсознания, степенно беседовал с древними философами и, даже ничего не понимая в теософии госпожи Блаватской или фантасмагориях "Розы Мира" Даниила Андреева, напускал на себя глубокомысленный вид и лукаво улыбался, пряча растерянность в своих франтоватых усах, при одном виде которых почему-то вспоминался поручик Ржевский.

- Дорогой Мистер, я не знаю, как доходчиво объяснить тебе, что бытие и небытие порождают друг друга, а высокое и низкое взаимно связаны, и как доказать очевидное: звуки, сливаясь, приходят в гармонию, а предыдущее не бывает без последующего, - внушала Кисуля своему собеседнику основы даосизма. - Это так просто. И это так сложно!

- Но что за толк в твоих умствованиях? - взвился Мистер 20 см. - Я, например, не задумывался и не хочу задумываться над этим. Я просто знаю, что мне приятно, а что неприятно, чего хочу, а чего мне ни за какие деньги не надо...

- Ну, хорошо, - улыбнулась Кисуля. - Чего ты больше всего не хочешь?

- Ты это серьезно спрашиваешь? - растерялся Мистер 20 см. - Ну, много чего не хочу: не желаю попасть в тюрьму, быть нищим, импотентом...

- И всё-таки, больше всего чего ты не хочешь? - упорствовала Кисуля.

- Больше всего? - задумался Мистер 20 см. - Не знаю. Наверное, женщиной. Да! Я не хотел бы изменить свой пол.

- Но почему? - Кисуля простодушно рассмеялась. - Разве тебе не интересно почувствовать то, что чувствует женщина? Это знание дало бы тебе очень многое...

- Нет, это против моих понятий! - резко отрубил Мистер 20 см. - Да и ты навряд ли согласилась бы стать мужчиной!

- Ну, почему же? - Кисуля лукаво передернула плечами. - Я не против этого. Мне было бы интересно. Но где найти такого волшебника, который на время поместит меня в чужое тело?

И тут Лао Цзы, жестко прищурив свои вдруг заблестевшие глаза, спросил её:

- А ты действительно не станешь жалеть о том, что познаешь свою противоположность?

- О, мудрый Лао! - воскликнула Кисуля. - Откуда ж мне знать, буду я жалеть о том или не буду. Разве можно заранее предвидеть результат? Жизнь была бы скучна, если б нам всё было наперёд известно ...

- А хочешь, я тебе помогу переместиться в мужское тело?

- Хоть сейчас! - храбро откликнулась Кисуля.

- Нет, сейчас не получится, - сказал Лао Цзы. - Если ты согласна, то поставим этот опыт завтра.

Кисуля считала, что Лао Цзы хочет заняться своими манипуляциями в виртуале, где даже самое невозможное становится возможным, и всякое превращение легко осуществимо при наличии хоть капельки фантазии. Ей хотелось заняться этим немедленно, но Лао Цзы был непреклонен:

- Завтра! Жду тебя в шесть часов вечера...

Он вышел из виртуальной комнаты, но по своему обыкновению ещё некоторое время наблюдал за оставшимися в ней персонажами. Вот Мистер 20 см флиртует с появившейся в чате Красной Шапочкой, а Серый Волк увлекся беседой с Ди-Джеем о музыке, и грустит о чем-то Кисуля, не замечая реплик Синьора Помидора, и вздыхает о несданных зачетах лоботряс Айс.

- А ты чего хочешь больше всего на свете? - спросила Кисуля Айса.

- Хочу скорее получить диплом, - откликнулся тот.

- Да получишь ты его когда-нибудь! Я спрашиваю о том, что сбывается в жизни нечасто, - сказала Кисуля.

- Знаешь, больше всего на свете я хочу поваляться в густой зеленой траве, и чтобы в ней были синие колокольчики, душистая кашка, и крепко пахло таволгой, - ответил Айс. - И чтобы эта трава была не за городом, а где-нибудь рядом с моим домом, среди этих серых многоэтажек, и чтоб ни одна собака не смела валить на неё свои какашки...Но вокруг, увы, одни газоны. И если по ним пойдешь, то будешь чувствовать себя как на минном поле из-за кучек псиного дерьма...

- А ты закрой глаза и вообрази, что упал лицом в росную, свежую траву, и легкий ветерок, пропахший пыльцой одуванчиков, погладил тебя по голове, - посоветовала Кисуля. - И большая нарядная бабочка, лениво помахивая крылышками, храбро присела на твое плечо...

- Оп-ля! Я тут! - сказала бабочка Флай. - Здрасти! Чего вспоминали меня? Я вся разикалась...

Бабочка Флай отличалась веселым нравом и была невероятно любопытной. Она, видимо, работала в какой-то компьютерной фирме, имеющей круглосуточный выход в Интернет. По крайней мере, Флай могла мониторить за чатом, сидеть в нем часами, болтая о том-о сем, а в общем ни о чем. Она, конечно, не удержалась и спросила Кисулю:

- А чего это ты вдруг захотела мужчиной стать?

- Чтоб ты спросила! - отрезала Кисуля. Она недолюбливала Флай, а почему - и сама не знала. Может быть, потому что большеглазая хорошенькая Флай, миниатюрная, как гейша из Киото, не прикладывая никаких особенных усилий, возбуждала интерес мужчин, что Кисуле не всегда давалось просто.

- А ты не боишься Лао Цзы? - не унималась Флай. - Вдруг он заманит тебя в какую-нибудь ловушку и продаст в Китай? Будешь там секс-рабыней...

Кисуля презрительно фыркнула и, возмущенно подергивая пушистым хвостиком, выпрыгнула из окна комнаты на улицу.

Проводив её долгим взглядом, Николай Владимирович собрался было переключиться на Microsoft Word: он с самого утра писал статью, которая никак не получалась. Но тут в чат вошел Покойник.

3.

Дьяволенок в этот день тоже водил перышком по бумаге. Черный "Паркер", подаренный коллегами, легко скользил по белому листу, оставляя за собой вереницы стремительных слов с наклоном вправо. Его письмо напоминало текст старательного каллиграфа: каждая буква выписана четко, с положенными нажимами, и расстояния между словами, казалось, были выверены до сотой доли миллиметра. Но рука Дьяволенка порой вздрагивала и чуть-чуть сбивала весь строй. Он досадливо морщился и, секунду-другую помедлив, продолжал писать:

"...В терминале международного аэропорта было душно и многолюдно. В железобетонной коробке, отделанной пластиком, алюминием и застекленной новомодным тонированным стеклом, надсадно гудели кондиционеры, явно не рассчитанные на почти тропическую влажность и сорокоградусную жару славного города Ха. Узел галстука сдавливал мне шею, рубашка липла к мокрой спине, и я то и дело промакивал испарину лба носовым платком, с ужасом думая, что вот-вот Она увидит перед собой мокрую курицу вместо орла, каким я, наверно, рисовался в её воображении. И от этой мысли потел ещё больше.

Её самолет уже совершил посадку. Об этом жизнерадостно сообщила аэропортовская дикторша сразу на трех языках - русском, английском и китайском. Оставалось только ждать. Ждать, пока мои друзья договорятся с пограничниками и таможенниками. Её самолет летел по маршруту Сан-Франциско - Владивосток, и у этого рейса была промежуточная посадка в Ха.

Транзитных пассажиров оставляли в так называемом "накопителе", и они пребывали там, пока не объявляли посадку на рейс. Выйти за пределы этого зала ожидания означало нарушение государственной границы. И войти к ним - тоже нарушение. Но у моих друзей в терминале были какие-то свои "ходы", и они пообещали договориться с кем надо, чтобы я всё-таки Её увидел. Вот уж поистине: не имей сто рублей - имей сто друзей. Правда, эти друзья нынче как раз любят те самые сто рублей. Но в деньгах ли дело, когда чего-то очень-очень хочешь и всё готов отдать, лишь бы это случилось?

Пока мои друзья были Гдетотам и говорили с Коекем, я выкурил не одну сигарету, и от меня, наверное, несло табаком за версту, а от ментолового "Минтона", который жевал, уже начало поташнивать. Или это было следствие моего волнения?

А ещё я размышлял над вопросом: узнаем ли мы друг друга? Я видел Её лишь на фотографиях, и она меня тоже. И, тем не менее, мы знали друг друга так, будто рука об руку прошли по жизни тысячу лет, и за нами оставались внушительные сопки вместе съеденной соли...

Не знаю, какой ангел (а может, бес?) вывел меня на тот американский чат. Впрочем, знаю: этого беса зовут Георгий Георгиевич, он учил меня деловому английскому языку, и, узнав о моей страсти к компьютерам, Интернету и всякому такому, однажды спросил: " Ну и как? Находите с американцами общий язык? Не правда ли, они говорят на испорченном английском? Что с них взять, одно слово: янки! Ах, вы еще не пробовали общаться в их чатах? Напрасно! Это хорошая языковая практика, мой юный друг..."

Георгию Георгиевичу уже было далеко за семьдесят. Его отец был белоэмигрантом, и мальчик Гоша родился в Харбине, где выучил и китайский, и японский, и английский. После Великой отечественной войны он, как и тысячи других русских харбинцев, вернулся в СССР, но в отличие от них не сидел ни в тюрьмах, ни в лагерях, ни жил на спецпоселениях. Тут была какая-то тайна. Злые языки утверждали, что Георгий Георгиевич служил в "органах", которым требовались толковые переводчики.

И вот этот человек невольно втолкнул меня в тот американский чат. Общаясь там с разными персонажами, я вскоре выделил Её: она была мила, очаровательна, умна и, к тому же, говорила почти на правильном английском, свободном от американских диалектов. Это меня удивляло. Однажды, забывшись, я написал какую-то фразу на русском языке. И - о, чудо! - Она мне тоже ответила по-русски. Оказывается, Она была москвичкой, вышла замуж за некоего удачливого бизнесмена, кстати, тоже русского, и вот уже третий год живет в Сан-Франциско.

У нас было столько часов, проведенных возле компьютера вместе: Она - там, в прекрасном и веселом Сан-Франциско, я - тут, в Ха, стоящем на берегу Амура на трех холмах. И порошил мелкий снег, и под ноги порывисто кидался озорной ветер, и громыхал ледоход, и внезапно у кромки асфальта появлялись желтые монетки первых одуванчиков, и бушевала тополиная метель, и прохладные капельки дождя скатывались по листьям мальвы - время шло, но это нас как будто не касалось: мы разговаривали, смеялись, тосковали и радовались. Бессонные ночи, телефонные звонки, письма по электронной почте... Постепенно мы научились чувствовать друг друга, и наша жизнь становилась пустой и скучной, если хотя бы пару дней мы не виделись в чате, или в привате не было какой-нибудь милой и смешной записочки, фразы, просто смайлика. И вот теперь - встреча. Первая встреча. И, может быть, последняя. Она летела не ко мне, она летела к мужу - к тому, кто был её законным супругом и отцом её сына. Ни без того, ни без другого она не могла жить. Но она уже не могла жить и без меня. Или это я без неё не мог жить?"

Его "Паркер" споткнулся на знаке вопроса, и Дьяволенок, отложив ручку в сторону, пододвинул пепельницу поближе, и закурил свой любимый суперлегкий "Винстон". Несколько месяцев назад он предпринял очередную попытку бросить курить, но из этой затеи ничего не получилось. И тогда Дьяволенок решил перейти на табак с низким содержанием никотина. Поначалу вместо одной пачки сигарет он высаживал целых две, но постепенно пришел к своей обычной норме.

Он задумчиво пускал дым кольцами и следил, как они легко выскальзывают в форточку. С кухни его позвала мать:

- Женя, обед готов! Будешь сейчас есть?

- Нет, ма, - быстро откликнулся он. - Я занят. Через полчаса.

- Борщ остынет, - сказала мать. - Придется его разогревать, а это не так вкусно...

- Нет, попозже...

- И чем это таким важным ты занят, что нельзя прерваться?

- Да уж, - хмыкнул он. - Занят!

Мать больше не звала его. Он давно уже приучил её не отрывать его от работы. Если занят - значит, занят, и точка.

"А чем, собственно, таким важным я сейчас занимаюсь? - спросил он самого себя. - И зачем пишу вот эти... мемуары? Хм! И вправду: мемуары! Зачем?"

Он надеялся, что история, которой он жил почти два года, перенесенная на лист бумаги, заживет как бы отдельной жизнью. И это отчуждение поможет ему лучше понять самого себя. Вот эти ровные строки предложений - не просто текст, это ещё и анализ того, что было. И Дьяволенок рассчитывал, что события того душного июльского дня, разложенные по полочкам, наконец-то перестанут его мучить.

Дьяволенок хорошо помнил, что, ожидая знака от друзей, почему-то думал не о Ней, а о том, что мужчины бывают поразительно странными: в них каким-то образом сочетается цинизм, жестокость, жуткое ерничество и вечный, неисправимый романтизм. Впрочем, может быть, пошлость и скабрезность - это что-то вроде маски, прикрывающей жажду чувств и настоящей страсти?

Друзья подали ему знак: всё, мол, решено. И к нему быстро, ни на кого не глядя, подкатил субъект, похожий на переносной газовый баллон. Он пригладил щетинку волос на маленькой карасиной голове и тихо, одними губами сказал: " У тебя не больше пяти минут. Иди!"

И Дьяволенок пошел.

Он сразу выхватил её взглядом из пестрой шумной толпы. Их глаза встретились. Она тоже узнала его, и посветлела лицом, и расцвела улыбкой, и, не обращая ни на кого внимания, полетела к нему через все эти чемоданы, сумки, какие-то тюки, кресла, столики, урны. Он бросился к ней, с удивлением заметив, что не чует под собой ног - будто бы летит, и радость переполняет всё его существо.

Она обняла его и, чуть смутившись, опустила глаза. А он подхватил её и закружил. И все люди, наверное, подумали, что двое влюбленных встретились после долгой разлуки.

Они никого не видели и ничего не слышали. Беззвучно взлетали самолеты, люди открывали и закрывали рты, и, кажется, что-то объявляла дикторша, но голоса и все звуки не касались их слуха, будто эти двое вдруг оказались под темной и глубокой водой. Он чувствовал Её горячую кожу и биение каждой жилки на тонких запястьях, и вдыхал пряный, с привкусом корицы, запах Её волос, и сладки были её мягкие губы. Он снова и снова касался Её губ, и она, смеясь, отвечала. Все это напоминало кадры какого-то полузабытого фильма о любви, но тогда он об этом не думал.

"Мы целовались не так, как все. Не губами, а исходящим от них горячим, терпким воздухом, будто два ветерка встретились и пересеклись, блуждая по лицам, губам, щекам, влажным то ли от слез, то ли от волнения, то ли от этой тропической жары. Она что-то пыталась рассказать мне о своей поездке, о каких-то своих делах, о двух своих мужчинах - большом и маленьком, ждущих её в другом городе, но я не слышал слов - я наслаждался Её голосом, этим тихим, бархатно-грудным голосом.

Все тот же газовый баллон подошел к нам и засопел: "Парень, ну ты чё? Сказано же: пять минут! Время кончилось..."

Мы смотрели друг другу в глаза, и вдруг в Её зрачках мелькнуло сожаление, и Она прикрыла ресницы.

- Что? - спросил я. - Что случилось?

- Пообещай мне, что никогда не расскажешь об этом никому, - попросила Она.

- Обещаю, - ответил я.

Я еще не знал, как это трудно: никому и никогда не рассказывать о том счастье, которое испытал. Но тогда я ответил:

- Всё, что происходит с нами двоими, касается только нас двоих.

И она легко кивнула, и улыбнулась, и, оглядываясь, пошла к выходу, и в её руках шуршал букет желтых роз. Её любимых желтых роз.

А потом я сел в старенькую, видавшую виды "Ладу", и друг мой Колька, чертыхаясь, завел мотор, и мы поехали домой.

- Все нормально? - спросил второй мой друг Андрей.

- Я ни о чем не жалею...

- И даже о том, что Она не осталась тут?

- Так надо, - ответил я. - Ничего не поделаешь...

И в голове вдруг возникла эта легкая, светлая, радостная и грустная песенка великой Пиаф: "Я ни о чем не жалею..." Ни о чем!

До сих пор не жалею ни о чем.

Я полез в карман брюк за сигаретами и вдруг наткнулся на фотоаппарат, висевший на поясе.

- О, дьявол! - воскликнул я. - Забыл! Забыл сфотографироваться...

- Не переживай, - сказал Колька. - Раз не сфотался - значит, ещё встретитесь. Примета такая есть!

Нет таких примет! Тоже мне, Лука-утешитель нашелся...

- Чую: придется нам еще раз договариваться о нарушении госграницы в аэропорту города Ха, - широко улыбнулся Андрей.

- Эй, предсказатель Лука! - воскликнул я. - Ты бы лучше за дорогой следил, а то мы уже точно никогда ни с кем не встретимся на этом свете. О, дьявол!

"Ладу" тряхнуло на какой-то колдобине, и все мы, дружно подскочив, ударились головами о крышу, и громко рассмеялись. Друг Колька, потирая затылок, изрек:

- Что ты всё дьявола поминаешь? Чуть что - дьявол да дьявол! А он тут как тут...

В динамике потрескивал голос Клауса Мейне:

- Don't you believe, that one thing is true,

I'm not the best, but the best for you...

А наутро в моем электронном почтовом ящике уже лежало письмо от неё. Каждую его строчку помню до сих пор:

"Я всё время думаю о тебе и нашей встрече. И корю себя: "Надо было сделать так-то... сказать то-то... посмотреть эдак..."

После того, как мы расстались, я даже думать ничего не могла. В голове - туман. Перед глазами - пелена. Я шла на ощупь, и чуть не упала. И знаешь что? Я ведь даже глаз твоих не помню - не посмотрела. Боялась? Не знаю.

Осталось ощущение полета. Общего полета. И кружилась голова...

Когда меня встретил в аэропорту муж, через час после тебя, - чуть с ума не сошла. У меня теперь в голове большой бардак (извини за грубое слово, но другого не подберу). Мне кажется - только ты не смейся! - что я изменила ему с тобой. Или наоборот: я изменяю тебе с ним? Он очень соскучился по мне. Тут, во Владивостоке, у него живет мать - ты знаешь об этом, я тебе говорила. Он потому и фирму захотел тут открыть, чтобы чаще у нее бывать. И сынуля тоже по мне соскучился. Ах, я не о том пишу!

Очень хочу увидеть тебя ещё раз. Я больше не буду говорить всякие глупости, которые ты слышал в аэропорту от меня. Но, наверно, ты понял: это защита от шока, который испытала. Соединение мечты и реальности, оказывается, всегда непросто. Люблю тебя..."

И подпись. Её подпись.

Он никому никогда не рассказывал эту историю своей любви в виртуале, вышедшей в скучный и веселый, яростный и тихий, ужасный и прекрасный, вечно меняющийся мир живых мужчин и женщин, настоящих чувств и поступков.

The Ring of Illusion?

После этой поездки в аэропорт друзья стали в шутку называть его Дьяволёнком.

Евгений и вправду проявил поистине дьявольскую изобретательность, чтобы увидеться с Нею. Ни у него, ни у Андрея с Николаем, его самых близких друзей, никаких знакомых на пограничном пункте в международном аэропорту не было, но Евгений справедливо решил, что у всех троих есть приятели, сослуживцы, соседи, а те, в свою очередь, тоже не в вакууме живут: тот, кто ищет, всегда найдет.

И такой человек нашелся. В образе Маришки, бывшей подруги Андрея. Они не встречались полгода, а может, и больше, Андрей не считал, но одно он знал твердо: никакой ля мур с ней у него больше не будет. Ну, зачем ему такая девушка, которая, стоит только оставить её одну, тут же начинает стрелять по сторонам глазками? И был-то он в командировке всего шесть дней, а приехал и узнал: Маришка, не стесняясь, ходила с бывшим своим одноклассником Володей, первой своей любовью, на дискотеки и пляж, ездила на шашлыки. " Ой, какой ты дурной! - сказала она Андрею. - Володю из армии на побывку отпустили. Ну, подумаешь, прошлась я с ним пару раз, и что с того? Неужели ты думаешь, что мы, как друг друга увидели, так сразу и трахаться стали?"

Это слово "трахаться" и та жалкая, какая-то вымученная улыбка, с которой Маришка все это говорила, почему-то совсем отвратили Андрея от неё. И вот выяснилось: у одного её сослуживца есть приятель, который несет службу на таможне в аэропорту.

Как ни хотел Андрей избежать встречи с ней, а пришлось-таки ему позвонить ей, договориться о рандеву и даже сделать вид, что в его, так сказать, мятущейся душе всё ещё живет то чувство, что движет солнце и светила. Маришка решила, что просьба свести его с тем человеком, чей друг служит на таможне, - это как бы предлог для восстановления тех отношений, что у них были, и, не долго думая, устроила всё самым лучшим образом. Таможенник, правда, благотворительностью не занимался, и намекнул, что хотя бы без бутылки хорошего коньяка никак не обойтись. Но Разве ж это непреодолимая проблема?

- А вот что мне теперь с Мариной делать? - спросил Андрей. - Она всё, что было, вспомнила. И захотела продолжения...

- А что, она тебя уже не вдохновляет? - расхохотался Евгений. - Если что, могу виагру тебе купить. Ты мне помог, я - тебе...

- Не лежит у меня к ней душа...

- И не надо, чтоб лежало. Надо, чтоб стояло. Хотя бы разик. А потом скажешь: извини, мол, милая, дьявол попутал и всё такое...

Но Мариша, взволнованная перспективой возвращения любви, решила за неё бороться, и внезапная холодность Андрея её не остановила. Она вдолбила себе в голову, что эти проклятые нынешние мужчины и сами не знают, чего хотят, и хотя бы одному из них она просто обязана открыть глаза.

И вот когда Андрей стал напоминать человека, измученного постоянной зубной болью на фоне обострившейся язвы желудка, Евгений не выдержал и сказал:

- Назначь ей свиданье. Вместо тебя пойду я...

- Ты с ума сошел!

- Не знаю, о чем ты подумал, - холодно парировал Евгений. - Просто я ей всё объясню...

И объяснил. Не опуская взгляда, твердо и прямо сказал девушке: "Он вас не любит". И рассказал всё, как было на самом деле.

- У вас глаза зеленые, - вдруг ни с того, ни с сего сказала Мариша. - Болотного цвета...

- Ага, - откликнулся он. - Как трясина...

- Утонуть можно!

- Но это вам не грозит, - сказал Евгений и, мило улыбнувшись, встал, чтобы попрощаться.

- Вы дьявол...

- Ну что вы! - рассмеялся он. - Это круто! Скорее, дьяволенок. Маленький такой дьяволенок, который любит игры, шутки и забавы, и если у него получается что-то злое, то это - невольно, поверьте... Прощайте, Мариша!

Евгений в самом деле любил играть. Но ни шахматы, ни преферанс, ни головоломнейшие сканворды, ни пул, никакие другие игры не привлекали его так, как виртуальные развлечения.

Он сражался со зловещими монстрами, овладевал магическими приемами, чтобы мгновенно переноситься во времени и пространстве, укрощал огнедышащих драконов, разил клинком и шпагой всякую нечисть, похищал самых прекрасных принцесс, чтобы бросить их ради какой-нибудь Золушки, перепачканной золой, и надевал на её ножку хрустальную туфельку, отвоеванную у черного мага, - и всё это заставляло биться сердце посильней, чем шеренга знаменитых топ-моделей.

Но стоило ему добиться цели, победить могучего великана или отправить к праотцам целую армию каких-нибудь злобных гоблинов, как его охватывали тоска и скука. Хотелось чего-то ещё большего. Может быть, ему не хватало реальных ощущений от всех этих приключений на мониторе компьютера?

Впервые Евгений почувствовал это, когда играл в Doom. Его воображение до того раскрепостилось, что стало казаться: он на самом деле перенесся в волнующий мир фантастических событий, и, замирая, сдерживал дыханье и даже вытягивал шею, пытаясь заглянуть за какой-нибудь угол, где, возможно, притаился его неприятель. Он начисто забывал, что этот угол нарисован компьютерной программой, а всё происходящее - всего лишь игра, в которой не последнее значение имеет ловкость пальцев, стучащих по клавиатуре и управляющих мышью. Но когда противник смертельно ранил его в спину, он закричал и, отчаянно хватаясь за жизнь, с недоумением смотрел на монитор, который заливала волна ярко-алой крови. Там, по ту сторону экрана, он уже не существовал, а тут, в уютной и теплой комнате, освещенной мягким светом настольной лампы, он оставался живым, и неплотно закрытую форточку вдруг распахнул порыв ветра, и несколько снежинок упало на его разгоряченный лоб...

Его волновала и притягивала магия игры. Может быть, потому что Евгений мало играл в детстве. Мать постоянно кутала его в кофты и теплые шарфы, но он всё равно умудрялся простывать, и, сидя у окна, с завистью следил, как во дворе разгорается очередная "войнушка", и как мальчишки копают в сугробе лабиринты или воздвигают снежную бабу.

В отличие от своих сверстников он много читал, и, обмирая над страницами Виктора Гюго или Вальтера Скотта, представлял себя на месте их отважных героев, и, когда роман заканчивался, с нескрываемым сожалением переворачивал его последнюю страницу. Но в их домашней библиотеке всегда находились другие книги, в некоторых из которых иллюстрации были прикрыты прозрачной папиросной бумагой. Она, как туман, делала картинки загадочными, неясными, наполненными предчувствием тайны. И он с трепетом отдувал шуршащий лист, и восхищенному взору являлась какая-нибудь сцена из старинной дворцовой жизни, или мощеные булыжником улочки какого-нибудь средневекового города, или пир рыцарей в замке короля Артура, или красотки, кокетничающие с галантными кавалерами. И Женя мысленно ступал на эти серые камни, нагретые солнцем Фландрии, и вдыхал приторные запахи таверны, и с изумлением следил за битвой Дон Кихота с ветряными мельницами...

Развитое воображение позволило ему сразу же освоиться в The Sims - симуляторе жизни, придуманном американцами. Он вошел в этот виртуальный мегаполис, получил пособие по безработице и поселился в старом трейлере, который быстро обставил ещё вполне недурственной мебелью, найденной на свалках. Работу подыскал тоже быстро, причем не абы какую, а приличную, для чего пришлось пройти придирчивые тесты. Но они для Жени были сущей ерундой, потому как, во - первых, за его плечами - приличный экономический вуз, а во-вторых, путешествуя по Интернету, он много каких тестов навидался и нарешался. Работа в виртуальной компьютерной фирме принесла достаток, он уверенно поднимался по служебной лестнице, купил настоящий двухэтажный дом с бассейном и садом, а трейлер, в котором начал жизнь в этом мегаполисе, поставил под куст акации и развел в нем кроликов. У него появилась жена, дети: один мальчик и одна девочка. И если бы не какой-то смертельно опасный вирус, то так бы они и жили счастливо в том маленьком волшебном мирке. Но вирус сначала убил жену, переметнулся на дочку, и на её лечение пришлось потратить целое состояние. А причина-то была, оказывается, в тех самых кроликах, которых он разводил в трейлере. Это они распространяли злобный вирус. Но Женя догадался об этом поздно, а, догадавшись, махнул рукой и вышел из The Sims насовсем.

К этому времени он уже знал две философии жизни: самосовершенствование и успех. Последнее заставляет человека думать, что у него всего мало, и в этом виноват весь окружающий мир: туда не пускают, этого не дают, то запрещают, это отнимают, и кислород перекрывают, и никакой тебе свободы... Если даже у этого человека будет вилла на берегу Средиземного моря, кругленький счет в швейцарском банке, автомобиль самой крутой марки и гарем, состоящий сплошь из топ-моделей, ему всё равно не перестанут мерещиться королевский замок, сокровищница Великого Могола, принцессы из европейских династий, хрустальные унитазы с крышками из платины. В общем, это как та пушкинская старуха, которая жаждала все большего успеха, и, пресытившись, возмечтала стать морской царицей. Финал известен.

Самосовершенствование, по мнению Евгения, - это, в принципе, не так сложно, как о том писали Лев Толстой или Рабидранат Тагор, или кто там ещё такой же умный. Это проще. Ну, когда утром смотришь на себя в зеркало, видишь опухшую с похмелья рожу и, качая головой, говоришь: "Ё-моё! Братишка, как же ты дошел до жизни такой, а? Вместо того, чтобы работать, сделать что-то полезное и достойное, ты водку хлещешь. Ну, и кто виноват, что у тебя ничего не получается? Ты сам и виноват! А водку тебя, говнюка, кто заставлял пить? Сам и пил! Давай-ка, братишка, очухивайся и принимайся за работу. Хватит филонить!" Вот примерно это Евгений и считал самосовершенствованием. В пределах The Sims ему, однако, пришлось добиваться успеха, успеха и успеха, что, в конце концов, порядком ему наскучило.

После "симулятора жизни" ему больше всего понравилось сидеть в чатах, телеконференциях, на досках объявлений. Физически его в Сети не было, вместо него там обитал его образ, и он мог подать себя, как хотел - приукрасить внешность, изменить биографию, добавить утонченности вкусов и образованности, используя какие-нибудь электронные "шпаргалки". Он знал, что и другие ники ведут себя соответственно, и не обольщался надеждой встретить кого-то, кто разрушит барьер между реальностью и зазеркальем. Но втайне, конечно, об этом мечтал.

Когда Она прислала ему первое электронное письмо - от своего настоящего имени, он вдруг понял: вот он, шанс соединить мечту и действительность! В виртуале Она мало чем отличалась от себя реальной: те же искренние интонации, гибкий ум, романтичность, одиночество. Но он-то выступал в чате под ником Сверчка: эдакий непоседа, старичок-говорун, любящий уют и теплую осеннюю погоду.

В письмах ему захотелось стать самим собой, и он не стеснялся рассказывать о своих проблемах, затянувшейся холостяцкой жизни, работе, которая большого вдохновения не требует, но зато кормит. И ещё он вообразил, что влюблен в Неё, и сочинял страстные послания, стихи, украшал свои тексты цитатами из Пушкина, Лермонтова, Ходасевича, Мандельштама. Она отвечала ему трогательными записочками, которые, казалось, пахли альпийскими фиалками и первым весенним дождем.

Евгений никому не говорил об одном, быть может, незначительном эпизоде, который случился в аэропорту. Когда он взял Её руку, то его будто бы легонько стукнуло током, на какое-то мгновенье в глазах потемнело, и он с удивлением подумал о том, что эта земная женщина что-то делает не так, не по правилам: они для неё не существуют. И не случайно Она первой потянулась губами к нему. А ведь, по его понятиям, это он должен был играть активную роль.

Евгений сдержал слово: никому не рассказал о встрече в аэропорту. Его друзья, хотя и знали о ней, но сами ничего не видели и не слышали, и сколько не расспрашивали его - что, мол, да как, - он загадочно улыбался и молчал. Но ему надо было выговориться, хоть как-то выплеснуть накопившиеся эмоции, в конце концов, похвастаться столь необычной историей - и он доверил её бумаге.

- Женя, - позвала его мама. - Там с работы тебе звонят...Подойди к телефону!

- Я в отпуске...

- А у вас что-то по бартеру дают, - сказала мать. - Может, подойдешь, узнаешь, что именно?

Оказывается, цветочный салон, компьютеры которого обслуживала родная фирма Евгения, предложил роскошные букеты желтых роз, и почти даром. Видно, вся эта красота грозила вот-вот увянуть, невостребованная посетителями "Евро-Букета". Там умели составлять искусные букеты и композиции. В них даже какая-нибудь обычная сухая ветка или метелка полыни выглядели дивной экзотикой. Однако и стоил такой букетик прилично!

- Есть кому дарить цветы? - спросили Евгения. - А может, поставишь этот букет в своей квартире?

- Да, конечно! - ответил Евгений. - Запишите один букет на меня. Кстати, посыльный салона может доставить его по адресу?

- Без проблем! Твоя фамилия будет в списке, список - в салоне, так что позвони завтра и назови адрес сам...

Ему некому было дарить цветы. Но он вспомнил Кисулю, которая на днях вздыхала в чате по поводу маленьких радостей. Она недоумевала, почему люди разучились их делать друг для друга просто так, бескорыстно, от чистого сердца.

Кисулю возмутил один молодой человек. Он подарил ей на 8 марта три гвоздики, а через несколько дней, встретив в институте, предложил:

- У меня родители уехали на пару дней. Приходи ко мне сегодня вечером...

- Ты что! За кого ты меня принимаешь? - рассердилась Кисуля. И даже ножкой топнула.

- А зачем тогда цветы брала? - изумился этот молодой человек. - Их просто так ни один дурак не дарит...

Но Дьяволенок решил послать ей розы из "Евро-Букета" просто так. Ему нравилась эта хорошенькая, искренняя и, судя по всему, чистая девушка. Он её никогда не видел в жизни, как, впрочем, и она - его, но, согласно её теории маленьких радостей, личное знакомство в данном случае вовсе не обязательно: добро ходит по кругу, не требуя визитных карточек.

4.

Николай Владимирович с интересом наблюдал, как Покойник с достоинством прошел по комнате и решительно уселся за стойку бара, потребовав себе кружку светлого пива.

- На том свете от алкогольных напитков тебя ещё не отучили? - ехидно поинтересовался Ди-Джей.

- Фууу! Какое амбрэ! - зажала носик Дарлинг. - Хоть бы освежитель воздуха с собой носил!

- Всё - тлен, - изрек Покойник. - И ты, кошачий корм, тоже тлен.

- Но-но! Попрошу без оскорблений, - надулась Дарлинг. - Мой ник никак не связан с кормом "Дарлинг". Я сама по себе - дарлинг: дорогая, дражайшая и тэ дэ...

- А че тебе не лежится в могилке, Покойник? - поинтересовался Синьор Помидор. - Ходишь тут, народ пугаешь!

- Мне приятно посидеть в кругу потенциальных обитателей могилок, - ласково улыбнулся Покойник, отхлебывая пиво. - Разве ты не знаешь, коллега, что человек, появившись на этот свет, тут же начинает свой путь к смерти?

- Ну и тема у вас! - пискнула вошедшая в чат Женюлька. - Ничего лучше не нашли для обсуждения?

- Женюлька-красотулька! - воскликнул Синьор Помидор. - Почему на чатовки не проходишь? Скучаю по твоей улыбке!

- Папа с мамой не пускают, - пожаловалась Женюлька. - Сиди, говорят, дома и готовься к вступительным экзаменам в институт...

- А ты им скажи, что ходишь на вечерние подготовительные курсы! - подсказал Ди-Джей. - И это будет истинная правда. Уж Синьор Помидор постарается подготовить тебя к жизни институтки, гыыыыыы!

- Женюля, ученье - свет, - Покойник вздохнул. - Но отчего ж вокруг такая тьма?

- А это потому, что твою могилку ещё не электрифицировали, - сказал Синьор Помидор. - Не додумались на том свете до лампочек Ильича!

- Откуда тебе, юноша, знать, до чего там додумались или не додумались? - усмехнулся Покойник. - Жизнь - это маленькая смерть, а смерть - большая жизнь...

- Фу на вас! - рассердилась Женюлька. - Думаете, всем приятны эти загробные темы? Покойник, ты бы ник сменил, что ли?

- Не могу, - Покойник слабо улыбнулся. - Я на самом деле покойник...

- Приходи на чатовку, - предложил Ди-Джей. - Мы в тебя вольем живой воды под условным названием "Русская водка" - и ты воспрянешь, оживешь!

- Бывал я, бывал на ваших чатовках, - Покойник пренебрежительно махнул рукой. - Там и скучно, и грустно, и некому руку подать...

Николай Владимирович был полностью согласен с этим утвержденьем Покойника.

Раз в неделю, обычно по пятницам, участники чата собирались в трактире, который местный пивоваренный завод открыл в центре Ха на первом этаже старинного особняка. Всезнающие краеведы утверждали, что до октябрьского переворота тут была гостиница "Русь" с нумерами, на окнах которых висели бархатные яркого гранатового цвета ламбрекены с золотыми позументами. На стенных дубовых панелях перемежались пасторали кисти неизвестного автора и копии миниатюр Ватто. Над окнами в букетах аляповатых роз резвились гипсовые амуры.

Нумера здесь снимали расфранченные ловеласы, в потолки били пробки от шампанского, и стены окроплялись его брызгами, и смеялись грудным смехом соблазняемые курсистки, а уже соблазненные матроны, являвшиеся сюда в вуалях, молчаливо и сосредоточенно предавались греховным наслажденьям. Добропорядочные горожане, впрочем, тоже посещали это заведенье, которое славилось своей ресторацией: тут подавали рябчиков, сохатину, заливную калугу под нежным французским соусом, но гурманы предпочитали устриц, осьминогов, морских раков, креветок и мясо каких-то неведомых ракушек, которые доставлялись из соседнего Китая.

Экзотические блюда готовил веселый и хитроватый повар Лян. Местные кухарки с ужасом и восторгом нашёптывали друг другу, что он владеет острым ножом столь ловко, что, не глядя, молниеносно шинкует зелень, рубит мясо тонкими и длинными, как лапша, кусочками - чуть промахнись и точно без пальца останешься. Ну, не иначе этот хунхуз прежде был разбойником!

В раскаленных сковородах вечно шипело масло, из котлов струился ароматный пар, а на открытом огне тушки каких-то птиц и мелких зверьков покрывались ровной золотистой корочкой. Народная молва гласила, что Лян не брезгует голубями, кошками, собаками, крысами и даже, прости господи, лягушками и змеями. Ценители кулинарных способностей китайца, впрочем, не стремились выпытывать его секреты, они предпочитали наслаждаться его искусством.

Но теперь в трактире ничто не напоминало о кулинаре Ляне. Пиво тут наливали из бутылок, пластиковых полутора литровых бутылей и больших кег. Из закусок были квадратные пельмени, сваренные без затей в чуть подсоленном кипятке, а также фисташки, арахис, вяленая корюшка и сушеный кальмар. Публику это, впрочем, вполне устраивало. Здесь собиралась в основном молодежь, причем, небогатая, предпочитающая не напиваться и обжираться, а общаться. Причем, чаще всего это был какой-нибудь стёб, обычное зубоскальство:

- О, смотри Деми пришла! Ну и жиртрест....

- Каждая женщина, даже Деми, достойна секса, а некоторые -даже не один раз...

- Да ну её! Она же своим потом умоет, и орёт, наверно, так, что всех соседей перебудит...

- "Не так я вас любил, как вы стонали"! Гы-гы!

- Тебе бы всё лыбиться...

- Жизнь так коротка, потерпи чуть-чуть...

- Когда мужчине плохо, он ищет женщину, а когда хорошо, - ищет ещё одну.

- Ага! Типа Деми... Для разнообразия. Гы-гы!

Чатовцы, избрав трактир местом встреч, поначалу стремились сюда, чтобы удовлетворить свое любопытство: интересно ведь посмотреть на реальных людей, скрывающихся за какими-нибудь фантастическими никами. Но, во-первых, некоторые из любителей виртуального общения не желали тут показываться, считая, что ники для того и существуют, чтобы отделиться от прозы обыденной жизни, и ни за какие коврижки не соглашались показать свое истинное лицо. Во-вторых, тех, кто все-таки решился на общение в трактире, ничто, кроме диалогов в чате, не связывало, и выяснилось, что остроумный говорун на самом деле может оказаться скучным молчуном, а какая-нибудь прекрасная красотка - обыкновенной намалеванной куколкой, озабоченной прыщиками на лбу. Порой всё общение сводилось к пересказыванию разговоров в чате, восторгам по поводу каких-нибудь удачных реплик, а когда говорить было не о чем, - травились всякие байки и анекдоты, большинство которых было известно по специальным ежедневным рассылкам портала "Омен. Ру".

Юным мальчикам и девочкам эта тусовка, может быть, и нравилась. Но тем, кто был старше, не хотелось тратить время на пустопорожние разговоры и зубоскальство. И если они сюда заходили, то ради кружки-другой свежего пива или для предметного, делового разговора: большинство так или иначе были связаны с компьютерами, им требовались новые программы, "железо", какие-нибудь микрочипы - вот и обменивались между собой всем этим добром.

Николай Владимирович выбирал в чате какой-нибудь интересный ник и назначал встречу его носителю не в трактире, а в кафе "Руслан". Там было чище, спокойнее и малолюдней. То же самое пиво стоило здесь несколько дороже, но материальный вопрос графа уже давно не заботил.

В лаборатории, которая, по слухам, финансировалась чуть ли ФСБ, он получал вполне приличную зарплату. Впрочем, внешне это было обычное научно-исследовательское учрежденье, на котором висела вывеска известного академического института. Но после того, как одну из комнат лаборатории занял в одночасье ставший знаменитым доктор Чжен, по Ха поползли слухи: там, мол, приручают так называемые биополя и занимаются какими-то чудовищными опытами.

Доктор Чжен в семидесятые годы, в самый разгар "культурной революции", умудрился сбежать из маоистского Китая. Как он перешел границу, которую с той и с другой стороны охраняли как зеницу ока, - это самая настоящая загадка. Ещё таинственней было то, что его, по обычаю тех лет, не депортировали в сопредельную страну, а отправили сначала на поселение в один из самых глухих леспромхозов, где днем Чжен валил лес, а вечерами лечил окрестный хворый люд. Он делал это с помощью серебряных иголочек, которые втыкал в определенные точки на теле.

Тогда об акупунктуре не имели понятия даже профессиональные медики, и сначала Чжена объявили шарлатаном и запретили ему лечить народ. Но однажды в тот леспромхоз прилетел вертолет, и люди в военной форме посадили в него лекаря-китайца. Говорят, что он за две недели поставил на ноги какого-то высокого чиновника краевого масштаба, которого после инфаркта чуть ли не паралич разбил.

Возможно, это была одна из легенд, окружавших имя доктора Чжена, но, скорее всего, - истинная правда. Потому что без тайных покровителей он навряд ли нашел бы денег, чтобы купить в самом центре Ха крепкий двухэтажный домик, окруженный уютным садиком, и, скорее всего, намучился бы с подтверждением своего высшего медицинского образования, полученного в Шеньяне, и, поскольку в те годы частная врачебная практика не особо приветствовалась, он потратил бы годы, чтобы добиться разрешения на неё, а тут - пожалуйста, на дверях дома вскоре появилась вывеска: "Восточная иглорефлексотерапия. Официально практикующий доктор".

Подвал своего дома доктор Чжен разгородил на две половины, и в каждой построил странные сферические конструкции, покрытые серебристым металлом и опутанные бесчисленными медными проводами и трубочками. После праведных трудов на ниве иглоукалывания он спускался в подвал и, хотя во всем доме был один-одинешенек, запирался изнутри на замок и задвигал крепкий стальной засов. Что он там делал - это тоже до поры-до времени было тайной.

Между тем, любопытные граждане стали замечать, что в саду доктора Чжена творятся чудеса: на яблонях зреют диковинные плоды, напоминающие формой дыни, смородина была похожа на крыжовник, а на стеблях кукурузы красовались пучки золотистых початков наподобие фантастически огромных колосьев пшеницы. В небольшом вольере, примыкавшем к сараю, резвились цыплята, но при ближайшем рассмотрении выяснялось, что это, скорее, утята: на это ясно указывали их перепончатые лапки, плоские носы, а также склонность плескаться в корыте с водой. В двух больших клетках сидели пушистые белые кролики, и тоже необыкновенные: ближе к затылку, там, где начинались их длинные уши, торчали самые настоящие козлиные рожки!

Ха наполнился слухами. Некоторые сплетники утверждали, что доктор Чжен пошел дальше Мичурина: тот колдовал над растениями, а этот умудряется скрещивать породы разных животных, чего, по всем законам биологии, просто не может быть. Очевидцы утверждали, что однажды в диковинный сад китайца выбежал огромный кабан и с диким ревом кинулся на забор. Чжен вышел на крыльцо, спокойно посмотрел на хряка и, протянув в его сторону руку, что-то резко и отрывисто сказал. Кабан моментально успокоился и покорно подошел к крыльцу. Случайные очевидцы сего происшествия клялись и божились, что по ступенькам он взбирался как человек, держась передними копытами за перила.

Вскоре в одной из городских газет появилось интервью с доктором Чженом. Он утверждал, что открыл секрет биополя, которое на самом деле представляет собой не что иное, как специфические излучения в СВЧ-диапазоне. Если изловчиться и поймать их на специальный приемник, то на нем, как на экране телевизора, появится не просто изображение, а как бы точная копия организма. Если таким приемником будет живое биологическое существо, то оно, выражаясь понятным языком, вберет в себя передаваемую информацию и приобретет новые черты.

Для наглядности доктор Чжен продемонстрировал своих куроуток. Оказывается, яйца обычных кур он каким-то образом умудрился облучить биополем утки. В результате на свет божий явились странные цыплята с перепонками на лапках и утиными носами.

И чудеса в его саду тоже объяснялись целенаправленным воздействием биополей одних культур на другие. А насчет кабана, перепугавшего своим ревом жителей окрестных домов, китаец в интервью корреспонденту сказал следующее: "Что такое секрет вечной молодости графа Калиостро? Это энергия ци - так её именовали китайские мудрецы. Европейцы знают систему боевого искусства цигун, но они не знают, что ци - это основа всего, и тот, кто овладеет этой энергией, получит эликсир вечной молодости. У меня пока его нет. Но я умею сбрасывать все болезни и хвори на живой приемник, которым стал мой кабан. Более того, поскольку биологические структуры этого животного близки человеческим, то его органы можно использовать для оздоровления: допустим, у вас больная печень - её можно вылечить биоизлучениями здоровой печени поросёнка. При этом его печень впитает в себя нездоровые излучения человеческой. Это называется биоэнергетическим обменом. И ничего загадочного в этом нет. Все знают, допустим, что кошки умеют снимать стрессы своих хозяев. Как это происходит? Очень просто: кошки забирают отрицательную энергию себе..."

Прочитав это интервью, Николай Владимирович развеселился. Хитроумный китаец, не желая рассказывать об истинном смысле своих опытов, выглядел эдаким таинственным современным алхимиком. То, что он плел насчет всяких биополей и их влияния друг на друга, наверняка удивило людей, далеких от науки, но специалисту было понятно, что доктор Чжен либо что-то недоговаривает, либо он всего-навсего шарлатан, который, занимаясь доморощенной генной инженерией, выдает её за нечто большее.

Впрочем, навряд ли он был обманщиком: в свои шестьдесят пять лет китаец выглядел свежим тридцатилетним мужчиной, и его глубокие темные глаза полыхали живым огнем, а походка была легка и стремительна, - всё это наводило на мысль о том, что он что-то такое проделывает с собой. И это отнюдь не банальная хирургическая подтяжка одряхлевших мышц.

Николай Владимирович так же, как и доктор Чжен, обнаружил странные, ни на что не похожие СВЧ-излучения живых организмов. Картина складывалась загадочная: тело человека, будто сито, покрыто сотнями точек, излучающих слабые волны, но ими управляла некая сила, местонахождение которой не мог зафиксировать ни один самый чувствительный прибор.

И, как это часто бывает в науке, помог случай. Однажды Николай Владимирович, засидевшись в лаборатории до полуночи, так зверски захотел есть, что, не долго думая, решил сварить подопытного цыпленка. Забыв отключить от него датчики, он без всякой жалости перерезал цыпушке горло: брызнула кровь, птица забилась в его руках, и вдруг прибор "поймал" мощный сигнал. На специально сконструированном экране вместо привычных синусоид забилось изображение, напоминавшее головастого малька. И, самое поразительное, эта рыбка вдруг начала испускать лихорадочные сигналы, в точности копировавшие обычные биоизлучения цыплёнка.

Николай Владимирович не растерялся и умудрился переместить этот сгусток энергии в специальный приемник. Он несколько дней не выходил из лаборатории, и напоминал сумасшедшего: глаза горели сухим жаром, скулы заострились, с губ срывались какое-то бессмысленное бормотанье, а всклокоченные волосы и порывистые движения почти убедили его коллег, что он тронулся умом.

Но однажды утром Николай Владимирович вышел в коридор, как всегда, аккуратно причесанный, чисто выбритый, с ироничной улыбкой на чувственно пухлых губах. Он вальяжно подошел к лаборантам, курившим у окна, и простодушно развел руками: "Заработался я, братцы. Даже за куревом некогда было сбегать. Одолжите сигарету..." И, прикуривая её от кем-то предупредительно поднесенной зажигалки, неожиданно хмыкнул, игриво подмигнул сразу всем и произнес в пространство: " А душа, братцы, существует-таки! Я это теперь знаю наверняка!" И, попыхивая халявной сигаретой, пошел прочь, мурлыкая себе под нос какую-то незатейливую мелодию, вроде как даже "Чижик-пыжик".

А у доктора Чжена вскоре после интервью, сделавшего его знаменитым, начались неприятности. Его дом, оказывается, стоял в полосе застройки, и мэрия настаивала на немедленном переезде Чжена в квартиру, выделенную ему в одном из самых престижных домов Ха. Не только дом, но и чудесный садик подлежал сносу, и сколько не убеждал доктор власти, что таким образом будет уничтожен уникальный научный материал, никто и слушать ничего не хотел. Правда, градоначальник взамен предложил ему довольно большой участок земли за городом, где ученый мог бы продолжить свои опыты. Позаботились и о том, чтобы китаец перевез свое оборудование в тот институт, где работал Николай Владимирович. Их лаборатории оказались рядышком, и они волей-неволей стали общаться.

Во всем этом виделась бы какая-то случайность, если бы не было известно, что любая случайность - проявление общих закономерностей, тем более в России, где ничего не происходит просто так.

И тут стоит сказать, что Николай Владимирович сообщал коллегам, что заинтересовался Интернетом совершенно случайно. Как-то зашел к компьютерщикам в соседний отдел, чтобы попросить их отослать письмо электронной почтой. Как это делается, он до того и понятия не имел. Просто отдавал им лист бумаги с готовым текстом и уходил.

Он полагал, что электронная почта - это что-то вроде телеграфа: оператор наберет текст и отправит его по каналам связи, а что и как при этом происходит - его не интересовало. А тут на экране монитора он вдруг увидел необычный текст, похожий на пьесу: действующие лица вели диалоги, людей было много, и как они успевали перебрасываться фразами друг с другом - это было просто загадкой.

- Я чатюсь, - объяснил компьютерщик Володя. - Болтаю о том - о сём, а в общем - ни о чем... Снимаю дневное напряжение. Такие разговорчики помогают расслабиться...

- И ты знаешь всех этих людей? - удивился Николай Владимирович. - Их не меньше тридцати! У тебя, оказывается, полным-полно знакомых. А я-то считал, что ты днюешь и ночуешь за компьютером, и тебе не до общения...

- Нет, в реале я вообще ни с кем из них не знаком, да и зачем их знать в лицо? - Володя пожал плечами. - Виртуал - это одно, а реал - другое. И я стараюсь их не смешивать. Пиво люблю реальное с друзьями не виртуальными!

Николаю Владимировичу тоже захотелось поговорить с кем-нибудь в чате. И попробовав раз, он так пристрастился к такого рода общению, что вскоре попросил свое начальство оборудовать лабораторию компьютерной техникой и открыть доступ в Интернет.

Со стороны могло показаться, что он совершенно случайно заинтересовался чатами. Сам Николай Владимирович объяснял свою страсть к виртуальному общению тем, что оно снимает напряжение, позволяет расслабиться, самовыразиться, найти интересных собеседников. Но на самом деле он искал на безбрежных виртуальных пространствах людей, которые мечтали что-то изменить в своей судьбе, или вообще сами не знали, чего хотели, или, напротив, хотели чего-то конкретного, но их возможности были слишком малы и ограничены.

Так он познакомился с Привидением, которого на самом деле звали Александром. Он преподавал культурологию в педагогическом колледже, увлекался разными эзотерическими учениями и мечтал о том, чтобы судьба свела его с чем-нибудь неведомым, и мир открылся бы ему с неожиданной, тайной стороны.

- А не испугаешься? - по губам графа Грея скользнула лукавая усмешка.

- Было б чего пугаться! - самонадеянно ответил Привидение.

- И не пожалеешь ни о чем?

- Чего жалеть? Эту скуку и тоску? - задиристо ответил Привидение. - Или эту жизнь, в которой никогда и ничего значительного не случится? Ну, разве что когда-нибудь профессором стану. Так этих профессоров тьма тьмущая расплодилась...

- А позволь поинтересоваться, почему у тебя такое имя - Привидение?

- А нынче умные люди - это всё равно, что привидения: все о них говорят, но никто вблизи не видел...

- Ты считаешь себя умным?

- Я достаточно глуп, и потому утверждаю, что кое-что всё-таки знаю.

- Ну, значит, тебе ещё расти и расти до мудрецов, которые знают, что ничего не знают, - усмехнулся граф Грей.

- Многие знания - многие печали, - Александр иронично пожал плечами. - Я пока не печалюсь ни о чем, и мне хочется знать как можно больше. Я не боюсь знания!

- И не боишься последствий потрясения знанием?

- Вот еще!

- Хорошо, - Николай Владимирович вздохнул и нахмурился. - Ты, видимо, не знаешь историю личной жизни философа Раймунда Луллия?

- Я вообще такого философа не знаю...

- Он не относится к столпам, поддерживающим фундаментальные своды философии, - Николай Владимирович закурил и пустил кольцо дыма в потолок. - Раймунд Луллий - это, скорее, эдакий прихотливый завиток в орнаменте на фронтоне монументального здания. Впрочем, к чему определения? Вот его история. Он обожал одну знатную даму, но она постоянно отказывала ему в свидании. И тогда он пустился в долгие, опасные странствия, чтобы забыть о даме своего сердца и утихомирить страсть. Но любовь оказалась выше его рассудка. И вернувшись обратно, он добился-таки встречи с возлюбленной. Дама, не говоря ни слова, обнажила свою грудь. И он увидел жуткие, кровоточащие язвы. Красавица была больна раком. Каким-то чудом лишь лицо оставалось чистым и свежим, а все тело было изуродовано метастазами. Сказать, что Луллий был потрясён - значит, ничего не сказать. Вся его жизнь изменилась напрочь. Он задумался о душе и теле, их парадоксах и занялся, в конце концов, теологией. В историю он вошел как один из величайших церковных миссионеров...

- Вы хотите сказать, что лишь сотрясения души открывают человеку истинный смысл жизни?

- Не знаю. Мне пока лишь понятно, что ты еще, пожалуй, не знаешь, что это такое - душа, - Николай Владимирович загасил сигарету и пепельнице и бросил на собеседника быстрый, цепкий взгляд. - Но почему-то, не смущаясь, постоянно употребляешь это слово...

- Ну, грубо говоря, это внутренний, психический мир человека, его сознание, - ответил Александр. - Чего тут не знать-то? В любом толковом словаре написано...

- Сознание - это сознание, психический мир - это психика, а душа - это душа, - усмехнулся Николай Владимирович.

- Вы это говорите так уверенно, будто держали в руках не одну душу, - сердито сказал Александр. - Эдакий Мефистофель!

- Да нет, я всего лишь провинциальный исследователь, который кое-что открыл, - Николай Владимирович вздохнул и развел руками, слишком театрально развел, но, однако, эффектно. - Случайно, можно сказать, открыл. И если хочешь, то могу устроить тебе небольшое приключение. Ну, например, ты окажешься как бы другим человеком. Возможно, тогда ты поймешь, что такое душа...

- А! - нахмурился Привидение. - Если речь идет о психологических опытах по измененным состояниям сознания, то соблаговолите, граф, не беспокоиться: я это уже проходил...

- Нет, это гораздо круче.

- Танатотерапия, что ли?

- Нет, я такими пустяками не занимаюсь, - граф многозначительно хмыкнул. - И к тому же, предлагаю свои услуги только раз!

- А можно вас спросить об одном пустячке, который меня, однако, занимает? - Привидение решил переменить тему разговора и, чувствуя, что сделал это несколько неуклюже, смущенно кхекнул. - Почему у вас такой ник - граф Грей? Кажется, это сорт чая...

- Граф Грей - это тот джентльмен, который привез в Англию секрет особого чая, смешанного с бергамотом, - пояснил Николай Владимирович. - Он был отчаянным авантюристом, и то, что повидал на своем веку, никому даже и не снилось.

- Замечательный, наверно, чай! - воскликнул Привидение. - Я его в гастрономе видел, он стоит дорого. Никогда его не пил.

- Хорошее дешевым не бывает...

- А я-то думал, что вы в переводе на русский: граф Серый. Грей - это ведь по-английски значит серый...

- Да уж! Серый - это нечто промежуточное между белым и черным, светом и тьмой, - прищурился граф Грей. - Это уже сумерки, но ещё не ночь. Или наоборот: предрассветный час? Но нам лучше бы попить чайку с бергамотом часов в пять дня, не дожидаясь сумерек. Вот тогда б и поговорили о душе, О том, например, что она не бывает ни мужской, ни женской - это частичка энергии, которая дается человеку. Считается, что она управляет его поступками. Но на самом деле...

Граф замолчал.

Привидение ощутил странное возбуждение: будто бы его только что подвели к потайной дверце, ведущей в загадочное подземелье, даже ключ дали и вдруг, раздумав, осторожно и настойчиво вытянули его из крепко сжатой ладони.

- Что на самом деле?

- А на самом деле это, возможно, что-то нечто фотоплёнки, на которой запечатлевается жизнь человека, - усмехнулся граф. - Это как отчет перед тем, перед кем предстанет носитель этой информации после своего перехода в мир иной...

- Ну, я в эту мистику не верю...

- Знаешь, я тоже верю только фактам, - граф вздохнул. - Но обо всем этом лучше бы поговорить за чашкой чая. Ты не против?

Они встретились, и много говорили: у них нашлась масса общих интересов - театр, кино, литература, и Привидение не испытывал ни малейшей неловкости, общаясь с мужчиной, который был чуть ли не вдвое старше его. Он вполне подходил на роль старшего друга, и Привидение решил, что наконец-то встретил по-настоящему интересного человека, даже говорить с которым - одно удовольствие, та самая роскошь общения, нынче ставшая вдруг дефицитом.

Считая, что предложенное графом Греем переселение в другое тело - это всего лишь метафора, образно выражающая суть какой-то психологической методики, Привидение без всякой робости шагнул в его лабораторию и сел в кресло с высокой, плоской, как доска, спинкой.

- Все будет хорошо, - по-свойски подмигнул граф Грей. - Я сейчас заварю чай с бергамотом... Тебе удобно сидеть? Некоторые не любят, что это кресло выпрямляет спину...Да ты, кажется, вздремнуть хочешь? Ну-ну, не смущайся! Я скоро вернусь с чаем...

Граф Грей ушел, и Привидение закрыл глаза. С половины девятого утра он сидел в читальном зале, потом на заседании кафедры, снова - в читалке, после чего провел ещё коллоквиум - и вот, пожалуйста: укатали сивку крутые горки: устал! Он понимал, что неприлично дремать у своего нового знакомого. Но на веки давила свинцовая тяжесть, и он решил, что обязательно услышит, как граф Грей войдет в эту комнату, и успеет открыть глаза, изобразить улыбку и прогнать эту внезапную тяжелую дремоту.

Он успел подумать о чае имени знаменитого графа-авантюриста, а что случилось дальше, не знает. Но то, что он встал с того же кресла, в которое садился, - это вроде бы не подлежало сомнению. Только оно уже стояло как будто в другой комнате, единственное окно которой было занавешено плотной шторой. На стенах, покрытых каким-то серебристым материалом, висели другие картины, а напротив Привидения стояло большое квадратное зеркало в бронзовой раме.

Он посмотрел в него, машинально приглаживая волосы, и увидел высокого худощавого господина средних лет: заострившийся нос, короткий ежик черных с проседью волос, выпирающие скулы, под глазами темные круги, редкие прокуренные зубы, бледно-желтая кожа, напоминающая хрупкий пергамент.

- Это что за покойник? - спросил он, прекрасно, впрочем, зная ответ.

Он не ожидал, что обещанная графом метаморфоза случится так быстро, незаметно, без каких-либо внешних эффектов. Ему казалось, что граф заведет его в таинственную лабораторию, уставленную всякими приборами и обвитую проводами, и, может быть, станет проделывать над ним всякие пассы, и это будет похоже на маленький спектакль. А тут - всё как-то обыденно, без малейшей примеси хотя бы экстрасенсорной экзотики: сел в кресло один человек - встал уже другой. И, самое поразительное, Привидение отнесся к этому событию довольно равнодушно, даже не удивился.

- Он - это я? - Привидение кивнул на отражение в зеркало и, наконец, удивился: Надо же! А я думал, что всё будет куда как эффектнее: таинственная аппаратура, наркоз, стерильная палата...

Граф Грей пожал плечами, искоса с любопытством наблюдая за поведением подопытного.

- Это я? - снова спросил Александр. - Как странно! Я ничего не чувствую! Только вижу, что я - это не я, а какой-то чужой человек...

- Тело чужое, - пояснил граф Грей. - Ты - это по-прежнему ты. А тело - всего лишь одежда, которую можно менять сколько раз, сколько захочешь.

- Наверное, я сейчас должен бы упасть в обморок, изумиться, заорать дурным голосом - что там положено в таких случаях? - сказал Александр. - Но я ничего не испытываю, никаких эмоций. Даже как-то странно. Вот только шея затекла, - он сделал круговое движение головой и энергично растер затылок.

- Тебя больше ничего не беспокоит?

- Мне, наверное, долго придется привыкать к новому имени - Петр, - ответил Александр. - И я не знаю, что мне делать дальше...

- А ты об этом не думай, через пару минут ты забудешь, что с тобой случилось, - усмехнулся Николай Владимирович. - Тебе не стоит помнить, кем ты был до этого. Несколько дней ты проживешь в этом теле и, может быть, когда-нибудь в каком-нибудь дурном сне тебе привидится та метаморфоза, что приключилась с тобой. Пока что твое сознание не готово принять её.

- Допустим, это так, - сказал Александр. - Наверное, ты отключил какие-то мозговые центры, отвечающие за эмоции? Но я пока что помню, что должен вернуться к себе домой, приготовиться к завтрашней лекции, принять зачеты у трех студентов...

- Нет, ты вернешься в другой дом, будешь заниматься другой работой, и тебя будет любить чужая женщина, - ответил Николай Владимирович, и в его глазах на мгновенье сверкнула желтая искорка. - А некто другой войдет в твою одинокую общежитскую берлогу, пойдет в твой колледж и будет листать твои книги...

- Но зачем всё это, если я ничего не буду помнить? - удивился Александр. - Бессмыслица какая-то!

- Для тебя - да, бессмыслица, - кивнул Николай Владимирович. - Для меня - нет. Для меня - это эксперимент.

- А тот, другой человек, тоже ничего не будет помнить? - спросил Александр.

- Тому человеку осталось жить не так уж и много, - покачал головой Николай Владимирович. - И ему очень хочется ощутить себя снова молодым, здоровым, полным надежд.

- Но как после этого он вернется в свое прежнее тело? - Александр поглядел в зеркало, и легкая тень пробежала по его лицу. - Как ему жить с сознанием того, что вчера он был молод, а сегодня ... м-да, а сегодня, типа, пора на пенсию...

- Я пока не знаю, как он себя поведет, - вздохнул Николай Владимирович. - Я вообще ничего не знаю. Человек - самое непредсказуемое существо на этом свете. Но знаю одно: если эти воспоминания будут мучительны, то придется помочь ему...

- Сотрете всё из памяти?

- Ага, возьму ластик и шурк-шурк - сотру всё, что мешает жить спокойно, - рассмеялся Николай Владимирович.

- Вы шутите?

- Представь себе: нет!

Александр вздохнул, хотел что-то возразить, но тут его взгляд снова уперся в зеркало, и он равнодушно сказал:

- Впрочем, меня не волнует, что будет чувствовать тот, другой. Кстати, - он кивнул на отражение в зеркале, - это, ей Богу, не очень здоровый человек, прямо без пяти минут покойник...

- Ну что ж, возьми себе на время ник Покойник, - Николай Владимирович посмотрел на него и чуть заметно улыбнулся. - Между прочим, замечательный ник! Ни у кого такого еще не было!

Александр согласно кивнул.

- Кстати, чай остывает, - сказал Николай Владимирович.

- Какой чай?

- Ты хотел попробовать чай с бергамотом, - напомнил Николай Владимирович.

Александр глянул на часы и соскочил с кресла:

- Засиделся! А меня уже дома ждут. Как-нибудь в другой раз почаевничаем. Извините! Кстати, Любаша, моя жена, заваривает отличный чай с мятой и зверобоем...

Николай Владимирович с сожалением развел руками:

- Ну вот, вечно ты спешишь!

- Обещал Любаше придти пораньше. Она взяла у подруги кассету с каким-то оскароносным фильмом. Будем вместе смотреть...

Николай Владимирович знал, что у Александра не было жены. Она была у другого человека, который в эту самую минуту думал, чем бы ему занять одинокий вечер. Потому как он внезапно стал холостым, к тому же молодым, в меру симпатичным и ужасно голодным.

Еще два часа назад его звали Петром Васильевичем, и многие в городе Ха знали его как скучного, унылого чиновника одного из краевых департаментов. Он тщательно скрывал и от родственников, и от знакомых свою болезнь, которая, видимо, начала прогрессировать: всё чаще его охватывала слабость, он весь покрывался липким потом, и острые, хищные зубки проклятой хвори вгрызались в его внутренности. Эти приступы боли длились секунду-другую, но после них оставался жгучий животный страх.

Петр Васильевич побывал у многих медицинских светил, обошел всех более-менее известных экстрасенсов и знахарей, испробовал массу лекарств, но ему становилось только хуже. Кто-то из знакомых посоветовал ему обратиться к доктору Чжену. И надо же было такому случиться, что того не оказалось в лаборатории, зато из соседней двери случайно вышел Николай Владимирович. Несколько лет назад они вместе отдыхали в Шмаковке, понравились друг другу, а вернувшись в Ха, попервости даже иногда встречались, чтобы пропустить кружку-другую пива. Но, как это иногда бывает, закрутили дела-заботы и они растерялись.

Приятели растрогались, обнялись и, разумеется, Петр Васильевич признался, зачем ему был нужен доктор Чжен. На что Николай Владимирович, присвистнув, сказал, что, мол, нечего соваться к этому шарлатану и, если надо, то он сам поможет Петру Васильевичу.

Тот, посомневавшись, согласился на необычный опыт. Уж очень убедительно Николай Владимирович внушил ему, что энергия более молодой субстанции, именуемой душой, обычно благотворно влияет на видавшую виды телесную оболочку - это знали еще библейские старцы, обкладывавшие себя молоденькими наложницами. Но эти внешние соприкосновения были мало эффективны, совсем другое дело - внутренние перемещения душ.

В заранее обговоренный час Петр Васильевич пришел к Николаю Владимировичу, уселся в темной задней комнате в кресло с высокой спинкой и ощутил затылком холодный металлический диск. Вскоре глаза сами собой закрылись, и его сморил быстрый сон.

Пробудился он внезапно

5.

Кисуля сквозь дрему услышала, как ровно в восемь утра хлопнула входная дверь, а через минуту в замочной скважине зашебуршился ключ и дверь снова распахнулась. Мама, как это с ней нередко бывает, что-то забыла взять с собой, вспомнила об этом уже в подъезде и вернулась. Она верила в плохие приметы, и потому, прежде чем снова выйти из квартиры, непременно погляделась в зеркало.

Маму к зеркалу вообще нельзя подпускать. Она сразу начинает вздыхать и морщиться, довольно критически оценивая свое отражение, и хватается за пуховки, кремы, тушь для ресниц, за все эти яркие тюбики, баночки, бутылочки и коробочки, что стоят на полочке под зеркалом. А на этот раз Кисуля вообще услышала, как мать вполголоса разговаривает со своим отражением:

- На тебя без слез не взглянешь! - она громко высморкалась. - Ещё и простуда на губах выскочила. Ужас! Надо это дело подправить, милая. Ещё штришок, один только штришок...

Однако она не успела нанести окончательный мазок на верхнюю губу, на которой выскочил герпес: в квартиру кто-то позвонил.

Мама, даже не спросив "кто там?", открыла дверь. Кисуля мстительно подумала, что вечером непременно предъявит ей обвинение: дескать, учит не открывать кому попало, а сама эту заповедь не соблюдает.

- Ах! - сказала мама вошедшему. - Вы не ошиблись квартирой?

Кисуля услышала, как какой-то, судя по голосу, молодой человек ответил, что адрес вроде бы правильный, вот только получатель зашифрован: в накладной написано, что букет надлежит вручить мисс Кисуле.

- Это не шифровка, - сказала мама. - Это ласковое прозвище. Разве вы не догадываетесь?

С Кисули вся дремота сразу слетела. Она вскочила, быстро всунулась в халатик и, как была со сна растрепанная, выскочила в коридор. И сразу увидела корзину с желтыми розами в окружении ажурных елочек спаржи.

- Какая прелесть! - воскликнула Кисуля. - И это мне? Но от кого? И почему? И зачем? - она выпалила сразу так много вопросов, что сама же и смутилась, а, смутившись, наконец поздоровалась с молодым человеком:

- Доброе утро!

- Тут есть записка, в ней всё, наверно, объяснено, - деловито сказал посыльный. - Распишитесь, пожалуйста, в получении. Меня внизу машина ждет. Фирма за её аренду платит, и мы экономим время.

Мама, похоже, уже не спешила на работу, хотя у них взялись за наведение порядка, и начальство исправно учитывало все опоздания при премировании.

- Какой красивый букет! - вздохнула мама и с интересом поглядела на Кисулю. - Но по какому случаю?

Кисуля, пожав плечами, расписалась в бумагах посыльного и, захлопнув за ним дверь, сгорая от любопытства, выудила из букета крошечный розовый конвертик. На осьмушке отличной светло-кремовой бумаги четко и аккуратно было выведено всего несколько слов: "С добрым утром, Кисуля! Просто так - твой знакомый Дьяволенок".

- Какое странное прозвище! Кто этот молодой человек? Как его звать на самом деле? - допытывалась мама. - Ты мне ничего о нем не рассказывала...

- Мама, я его никогда в жизни не видела! - ответила Кисуля. - Это парень из чата. А Дьяволенок - это его ник.

- Но откуда он узнал твой адрес? - изумилась мама. - Ты что, всем свои адреса раздаёшь?

- Еще чего не хватало! - Кисуля передернула плечиками. - Просто он вчера спросил меня, люблю ли я сюрпризы. Ну, и ещё спросил, буду ли сегодня с утра дома. Я и скинула ему на личку свой адрес...

- Что за личка? - спросила мама, мало что понимавшая в компьютерах, Интернете и всяких чатах. - И что значит: скинула?

Ну, написала значит! - Кисуля погладила один из полураспустившихся бутонов: он был прохладный, упругий и нежный, как панбархат. - Ах, мама, я ничего не знаю! И ничего не пойму!

- У каждого поколения свои игры, - мама вздохнула и, взбив перед зеркалом прическу, осторожно спросила:

- Но, я надеюсь, ты не натворишь глупостей?

- Мама, о чем ты? - Кисуля недоуменно поглядела на мать и, что-то скумекав, рассмеялась:

- У меня есть голова на плечах!

- Ну, вот и славненько, - мама улыбнулась, и в этой улыбке мелькнуло нечто затаенно-печальное. - Голова на плечах есть у всех, но не всем хватает ума не терять её... Да что там говорить! - она махнула рукой. - Я побежала! Опоздаю - разборки на работе начнутся...

Как только дверь за ней захлопнулась, Кисуля подхватила корзину и, пританцовывая, вплыла с ней в "зал": так мама называла большую комнату, в которой стояла самая лучшая мебель и где они принимали гостей.

- Как хороши, как свежи были розы! - Кисуля дурашливым голосом пропела первые строки романса и, не зная полностью его слов, снова повторила:

- Как хороши... Ах, они и вправду хороши! И у них очень тонкий аромат...

Она поставила букет на журнальный столик, сама села рядом в кресло и перечитала записку Дьяволенка, обласкав взглядом каждую букву. В её голове мелькнуло сразу не меньше ста одной мысли, и этот беспорядочный, суматошный рой предположений, догадок, восторгов, ощущений и надежд оторвал её от земли и вознес в блистающие выси, и она с восторгом и мучительно-сладким замиранием в сердце подумала, что этого ещё никогда не испытывала, и наконец-то поняла смысл загадочного выражения из старинных романов: "Она летела как на крыльях".

Сидя в кресле и вдыхая сладковатый, чуть томный аромат, напоминающий о неярком осеннем солнце, тенистых аллеях и прохладном ветерке, она витала где-то там, далеко-далеко, выше самых высоких гор, средь ослепительных звезд, и отчего-то ей казалось, что в её жизнь входит нечто важное и по-настоящему новое. Она не знала названия этому ощущению, но это было сродни прелюдии к концерту.

Она вскочила, подбежала к окну, зачем-то отдернула тюль, смахнула с подоконника плюшевую собачку, но поднимать её не стала, а, напротив, поддела ногой и отфутболила игрушку в угол, но тут же, ойкнув, заметила там паутину, схватила тряпку и смахнула серые нити со стены. Заодно Кисуля играючи прошлась тряпкой по комоду, шкафам, спинкам кресел и дивана. Напевая и пританцовывая, она достала из антресоли большую кружевную салфетку, расстелила её на журнальном столике и бережно водрузила туда корзину с розами. Но сев на диван, Кисуля обнаружила: букет закрывает половину экрана телевизора, и маме это навряд ли понравится. Потому ещё некоторое время она возилась с розами, устанавливая их поудобнее.

- Вот так в самый раз!

Она снова уселась на диван, взяла в руки роман Фаулза "Волхв", который выпросила у своей однокурсницы на три дня. Ни о каком Фаулзе Кисуля вообще не подозревала, пока однажды в чате не увидела восторженную переписку графа Грея и Дьяволенка: они обменивались мнениями об этом писателе, и не жалели похвал в его адрес, и что-то такое трещали о мифогенности его сюжетов, и о том, что он смело экспериментирует с психологией героев, и не любить Фаулза, по их мнению, может только душевно неразвитый человек.

Кисуля записала имя этого писателя в особый блокнотик. В нем было много цитат, старательно выписанных из книг, журналов и газет, особенно из "АиФа", где частенько печатаются афоризмы на самые разные темы.

Кисуля легко и непринужденно процитировала в чате Лао Цзы, потому что, к счастью, выдержки из его трактата тоже нашлись в её блокнотике. Но кроме афоризмов, изречений, стихов и других нужных и полезных вещей, тут были, например, такие пометки:" Никогда не давай совета, если его у тебя не просят", "Мужчину соблазнить легко, но удержать трудно", "Преподаватель А любит зеленый цвет. Сам об этом говорил. Надеть на экзамен зеленую кофточку!", " Не говори "ложить", говори "класть", "Эдит Пиаф - это великая французская певица, а Эдита Пьеха - советская "застойная" певица. Не путай!", "Граф Грей любит саксофон. Сам признался. Найти что-нибудь по этой теме для разговора"...

Граф Грей, однако, разговаривал о чем угодно, только не об умном и философском. Кисуля решила, что он, наверное, уставал от всего этого на работе. Но в чате-то он легко и свободно цитировал стихи, изречения великих философов и мог поддержать разговор на любую тему, даже в квантовой физике что-то понимал! А в реальной жизни, как оказалось, ему нравились скабрезные анекдоты, которые он, гримасничая, исполнял в лицах, и с удовольствием выговаривал смачные ругательства, и сам начинал смеяться первым - громко, раскатисто, заразительно, похлопывая ладонью по столу так, что подскакивали кружки с пивом.

Кисуля считала, что взрослые мужчины должны вести себя иначе - рассудительно и степенно, а не бегать по городу Ха в бледно-голубых джинсиках и застиранной черной футболке. Порядочный человек, занимающий своё место в жизни, и выглядит соответственно: носит приличный костюм, хорошо выглаженную рубашку, галстук с заколкой, хотя бы серебряной, и часы чтобы были не какая-нибудь китайская подделка, а швейцарские или, на худой конец, японские. Но, главное, - это обувь: дорогие туфли из натуральной кожи, непременно начищенные до матового блеска, и чтобы подошвы были чистыми - показатель того, что мужчина пешком по грязным улицам не ходит, а если и ходит, то исключительно от дверцы автомобиля до ближайшего подъезда.

Но граф Грей, смеясь, называл всё это "форменной одеждой", которую терпеть не мог. Однако в его лаборатории был шкафчик, где висел пиджак. Если требовалось принять официальный и представительный вид, Николай Владимирович, стеная и скорбя, переодевался. Закончив работу, он с наслаждением втискивался в свои синие джинсы, умывался и, сбрызнувшись каким-то заграничным одеколоном с запахом свежескошенного сена, выходил на улицу. При этом он непринужденно насвистывал песенку из репертуара Эдит Пиаф "Я ни о чем не жалею..."

Такая непрезентабельность её возмущала, но она терпела несолидность графа хотя бы потому, что знакомство с ним было небесполезным и могло принести в будущем пользу. Интуитивно она чувствовала, что в Ха он не самый последний человек, и наверняка оброс нужными связями - как корабль ракушками, и, скорее всего, их не ценит и относится к ним как к само собой разумеющемуся. А вот ей, Кисуле, они очень бы пригодились - хотя бы для того, чтобы устроиться на работу в приличную фирму, где платят не гроши...

- А для этого нужны связи, - сказала Кисуля сама себе. - Если у юной и честной девушки их нет, то вся надежда на внешние данные, - она близко-близко поднесла зеркальце к лицу и, высунув язык, улыбнулась своему отражению. - Ты, конечно, не красотка из кабаре, дорогуша. Мордашка симпатичная, и глазки - живые, реснички длинные, и волосы густые, косу можно заплетать...Но на обложку "Космополитена" тебя б не поместили, милая. А они, эти подлые мужики, теряют голову только от этих спермовыжималок с голливудскими зубками. И что же делать бедной девушке без связей? А то! Если я буду знать кое-какие мужские секреты, то смогу вертеть мужиками как захочу. Неужели граф не шутит, и я вправду хоть немножко побуду в шкуре мужчины? А кто все это время будет мной? Хорошо бы, если бы им оказался он...

Она взглянула на букет Дьяволенка и рассмеялась.

6.

Петр Васильевич открыл глаза. В сером проеме окна была видна вершина старого тополя: листьев на нем почти не осталось, а на самом толстом суку висела шапка темно-зеленой омелы, чуть сбоку от нее - сорочье гнездо. Но в этой картине, которую он видел каждое утро, что-то неуловимо изменилось.

"Что-то не так, - подумал Петр Васильевич. - Все то же самое, но что-то, пустяк какой-то, может быть, - не так, не так...Хм! А почему это, собственно, меня волнует?"

Он слышал, как на кухне возится его жена. С утра у нее всегда была тяжелая поступь: топ-топ, топотушки, не то что каких-нибудь лет пятнадцать назад (эх, хотя бы!), когда она летала по дому неслышно - как фея, как пушинка, как... А, не всё ли равно? Жизнь, считай, прожита, осталось совсем немного, эта проклятая болезнь съедает его изнутри, и ничего не поделаешь: надо смириться с тем, что неизбежно. А то, что Любаня такой стала, располневшей и скучной, - это чья вина? Он сам приучил её к мысли, что ему даже уже не тридцать лет, когда их обоих будил "петушок". Это Любаша придумала такое название той части мужского тела, которая по-русски всегда именовалось грубо, ну, в лучшем случае ей подбирали как синоним название огородного растения с длинным корнем, лезущим вглубь земли. И этот настырный "петушок" не давал ему перевернуться на живот - его любимая поза для сна. А если Петр Васильевич лежал на боку, то мешал Любаше... И смех, и грех! Пока не успокоишь его, не заснешь снова, хотя бы минут на десять - утренний сон, особенно по выходным дням, у них прерывался таким вот маленьким приключением.

Жена что-то уронила на кухне. Наверное, стакан разбила. Он услышал веселый звон стекла и глухой вскрик жены, после чего по полу зашорхал веник.

Петр Васильевич снова перевел взгляд на окно. Рядом с омелой трепыхался на ветру желтый лист. Он остался на ветке один-одинешенек. Большой желтый лист. На темно-зеленом фоне ажурных хитросплетений омелы. Это было так красиво, будто на лакированной японской картинке.

Но отчего возникал этот эффект блескучести?

Он чуть сдвинул голову на подушке - и картинка стала тусклой, а желтый лист тополя оказался каким-то грязным, мятым, похожим на скомканный клочок бумаги.

Петр Васильевич сдвинулся на прежнее место - и картинка засияла, краски волшебно преобразились, стали насыщенными и радостными. Что за притча?

Он снова сдвинул голову, и тут заметил на оконном стекле несколько капель тяжелой утренней росы. Оказывается, когда он глядел на тополь через одну из этих капель, то мир становился сказочней. Реальность была той же самой, но угол зрения на нее - иной. Вот в чем все дело. Господи, да как же он забыл об этом? Ведь в детстве он любил всматриваться в капельки росы на траве. В них, как в сказочных оконцах, весь мир был чуточку другим, не таким, каким он привык его видеть.

- Что ты там увидел?

Жена вошла в комнату вопреки своему обыкновению неслышно, и он вздрогнул, не ожидая услышать ее голос.

- Смотри, - сказал он. - На окне роса, и если смотреть через капельку росы на вон ту ветку, то получается яркая картинка, и лист такой жёлтый-желтый...

- Какой лист?

- Ну, вон же, глянь!

- Да ну тебя, - Любаня махнула рукой. - Делать тебе нечего, что ли? Вставай уже! Проспишь на работу!

- Что ты такая сердитая?

- Да разбила стакан, - вздохнула она. - Тот, высокий такой, из чешского стекла. Мы с тобой его в Праге из кафе увели. Помнишь?

Он, конечно, помнил. Они сидели в одном из небольших трактирчиков на какой-то старой пражской улочке, утопавшей в зелени. Пиво было отменным, и соленые фисташки тоже были отменными, и бармен поставил на проигрыватель диск Сальваторе Адамо, и зазвучала песня "Падает снег". Им тогда было так хорошо! И на память Любаша стянула со стола этот высокий стакан с золотистой наклейкой: медведь держит в руках кружку пива.

Она очень ловко стащила этот стакан: поставила сумочку, загородив бармену обзор, и быстро сунула стакан в карман пальто. А Петра Васильевича вдруг охватило волнение: вдруг их разоблачат, обвинят в воровстве, и вообще неприятностей не оберешься! Но Любаша, убрав сумку со стола, тихо шепнула ему на ухо: "Успокойся! Он навряд ли считал, сколько ты пива стаканах тут выдул! Бармен сам виноват, что стаканы со столика вовремя не уносил. Кстати, он мог бы и скидку нам сделать: мы с тобой немало денежек тут оставили", - и засмеялась тихим грудным смехом.

- Не жалей, - сказал он. - Ну, разбила и разбила... Что же теперь?

- Память, - отозвалась она. - Нам тогда было так хорошо вместе! А теперь вот память разбилась...

- А разве нам сейчас плохо?

Она ничего не ответила, взяла со столика у кровати какие-то свои таблетки от гипертонии и, выходя из спальни, напомнила:

- Проспишь ведь! Вставай уже...

- А ты не хочешь ничего? - спросил он.

- Что?

- Иди сюда, приляг на одну минутку рядом, - попросил он.

Ему захотелось поцеловать Любашу и ощутить её теплое, ласковое тело. Уже давно по утрам у него возникали совсем другие желания: он не любил, когда она во сне наваливалась на него всем телом или нечаянно (а может, и преднамеренно?) клала на его спину руку или, что было хуже всего, просовывала ногу меж его ног, и он, обороняясь от нее, отодвигался на край постели, желая лишь одного - спокойно досмотреть прерванный сон. Ему обычно снился луг, высокие травы, над которыми летали разноцветные бабочки. Каждый раз один и тот же сон. Но картинка постоянно менялась как в калейдоскопе.

- Ты что, Петро? - недоуменно спросила жена. - Мне некогда прохлаждаться! Еще нужно ресницы накрасить...

- Да так, ничего... Блажь какая-то нашла! - он смущенно хмыкнул. - Не обращай внимания!

Он постеснялся сказать ей, что наконец-то испытывает легкое утреннее возбуждение, которое еще каких-то лет пять назад закончилось бы быстрым сексом, и Любаша, раскрасневшись, заметалась бы по квартире: "Ах, опять я из-за тебя опоздаю на работу!"

- Вставай, соня! - подбодрила его жена. - Ты сегодня опять к врачу с утра идешь? Тебе когда уже точный диагноз поставят? А то лечат неизвестно от чего...

- Вроде как язва обостряется, - неохотно ответил он. - Может быть, придется даже в больницу лечь на обследование.

Он знал, что никакая у него не язва. И не мог придумать, как сказать об этом Любаше. Ему предстояла операция в онкологическом диспансере. Может быть, сегодня и дату назовут. И тогда придется об этом сказать на работе.

Будучи хоть и небольшим, но начальником, он терпеть не мог, когда сотрудники его отдела уходили на больничный. Петр Васильевич сам не помнил, когда последний раз серьезно хворал, а все эти гриппы и простуды привык переносить на ногах. Вышестоящее начальство такое рвение и страсть к работе поощряло: "Трудоголик ты у нас, Петя! Все бы так относились к службе, Россия б давно воспряла!" А ведь он, стыдно сказать, иногда полдня бумажки из папки в папку перекладывал, но при этом вид у него был такой, будто делал чрезвычайно важную и серьезную работу, не терпящую отлагательств.

- Тихушник ты у меня, - откуда-то из глубины квартиры отозвалась жена. - Не хочешь меня расстраивать? Я всегда узнаю о твоих неприятностях самой последней.

- Ага, - он засмеялся. - Когда они, как правило, уже прошли. А чего зря волноваться-то, мать?

- И язву эту от меня скрывал, - она фыркнула. - Как будто я чужая! Думаешь, я не испугалась, когда стала стирать твои трусы, а на них увидела эти бурые пятна. Я не сразу даже поняла, что это кровь...

- Могла бы подумать обо мне лучше, - он коротко хохотнул. - Что я, например, сексуальный маньяк, насилующий девственниц...

- Да я сначала подумала, сказать - что? Ну, от сидячей работы у тебя мог быть геморрой? Мог!

Он засмеялся.

- А чего ты лыбишься? Про эту болезнь вон и по телевизору не стесняются в рекламе каких-то мазей через каждые десять минут шпарить... И вообще, что это ты такой игривый сегодня? - Любаша снова что-то уронила на пол. - Пудреницу чуть не разбила! Что это у меня из рук все валится?

- Ну, не люблю я о физиологии разговаривать...

- Ага, с чужой теткой в поликлинике - не стыдно, а с родной женой - сразу в краску бросает, - укорила она. - Кстати, опоздаешь к врачу! У тебя на какое время талончик?

- Успею еще, - отозвался он и, вздохнув, выпростал ноги из-под одеяла.

- Позвонишь мне потом?

- Обязательно...

Он опустил ноги на пол, но не стал нащупывать ими свои шлепанцы - встал прямо на ворсистый, чуть прохладный ковер и даже зажмурился от блаженства. Ворсинки напоминали мягкий подстил в лиственничном лесу, через который он в детстве ходил за маслятами. Он будто наяву снова ощутил это: иголки чуть-чуть покалывают босые пятки, закаленные беганьем по деревенским улицам, лугу и тропкам за околицей. Нет-нет да и наступаешь на сучок или веточку - они притаились под этой рыхлой массой, терпко пахнущей смолой, иван-чаем, сладким перегноем и вчерашним грибным дождиком.

Но палас в спальне был полит каким-то освежителем из баллончика, и аромат у него был нестерпимо сильный: морская соль, йод, белые лилии... А может, и не белые лилии, но что-то такое же не менее крепкое, настырное, одуряющее - химия, одним словом.

Он прошлепал босиком в ванную. Жена, уже открывавшая дверь, оглянулась и воскликнула:

- Что ты делаешь? Не ходи босиком! Простудишься!

- Не зима еще...

- Межсезонье, - наставительно заметила Любаша. - В межсезонье все болезни обостряются. Пол холодный...

- Хорошо, - покорно ответил он и вернулся в спальню, чтобы сунуть ноги в тапки.

- Я пошла! - крикнула уже из дверей Любаша. - Счастливо!

- Угу, - ответил он.

Стоя под теплым душем, он с любопытством оглядел свое тело. Ну, то, что появился живот, - это ерунда: почти все мужики, кому за сорок, прячут "арбуз" под пиджаком. Хуже то, что бицепсы почти не просматривались, и вообще - руки тонкие, бледные, давно не тренированные гантелями (чёрт, второй год лежат под диваном!). Волосы на груди стали седеть, и даже на лобке - седые, а на ногах - нормальные, еще темные, почти такие же, как на голове. Он гордился, что у него на затылке не было лысины, а эти проплешины спереди, над лбом, - так они, считай, чуть ли не с двадцати лет у него появились. А вот кожа у него стала другой - не то чтобы дряблой, а какой-то сухой, похожей на пергаментную бумагу, и кое-где проступают темные бурые пятна.

Внешне его болезнь почти никак не проявлялась. Ну, разве что эта легкая желтизна на руках, да на шее немного. Но он относил это на счет усталости. По крайней мере, Любаша верила, что кожа становится такой от недостатка солнца. А когда ему загорать? Он все лето работу даже на дом брал, и сидел над бумагами часов до двух ночи. Ни выходных, ни праздников, ни отпуска...

- А возьму-ка я отпуск, - сказал он вслух сам себе. - Отпустят за милую душу! Все уже отгуляли. Один я остался.

Он засмеялся, и пустил струю воды прямо в лицо, фыркая и отплеваясь.

- Точно! Уйду в отпуск, - подбодрил он себя еще раз. - Это же так просто: никто ничего и знать не будет! А если все удачно пройдет, ну, в смысле операция, продлю отпуск. И как ни в чем не бывало на работу выйду. А могу и не продлевать...

Он наскоро обтерся и, набросив на плечи махровое полотенце, пошел голышом на кухню. Любаша оставила ему на столе кашу из овсянки - его обычный завтрак.

Пётр Васильевич глянул на эту сероватую размазню, политую сверху смородиновым сиропом, и, передернувшись, опрокинул чашку с кашей в полиэтиленовый пакет для мусора.

- А выпью-ка я настоящего черного кофе! И съем рогалик со сливочным маслом, - сказал он и подмигнул некоему невидимому собеседнику. - Надоели мне все эти диеты! Ну, что мне будет от чашки свежесваренного кофе? А ничего! Так-с, где тут у нас кофе в зернах?

Кофе, видимо, был старым: во всяком случае, когда он открыл кофемолку, из нее не вырвался ожидаемый им каскад аромата. Но он взял на кончик ножа немного соли и положил её в турчанку. Этот нехитрый прием оживил кофе, и его волнующий, бодрящий запах наполнил кухню.

- А ведь он не выветрится, - сказал он и, довольный собой, рассмеялся. - Ох, и попадет же мне вечером!

Он выпил кофе, заедая его рогаликом с маслом. Вопреки обыкновению аппетит его разыгрался, и Петр Васильевич съел еще один рогалик, и, поколебавшись, сделал бутерброд с остатками красной соленой рыбы. Очень уж ему захотелось чего-нибудь солененького.

- Прямо как беременная женщина, - он снова подмигнул своему как бы невидимому собеседнику. - Но если нельзя, а очень хочется, то ведь можно, а? Можно! Вот и я говорю, что можно...

Выйдя из квартиры, он направился к лифту, но тот был занят. И Петр Васильевич, хмыкнув, сбежал со своего шестого этажа по лестнице.

7.

- Это против моих правил, Леночка, - сказал Николай Владимирович. - Но для тебя я могу сделать исключение: в последний день ты вспомнишь, что ты не мужчина, а девушка...

- Только в последний день?

- Ну да, - Николай Владимирович рассмеялся. - Ты ведь не относишь себя к секс-меньшинствам.

- Еще чего!

- Ну вот... А как же ты, будучи девушкой, хоть и в мужском теле, станешь заниматься любовью с другой девушкой?

- А она знать не будет!

- Извини, - Николай Владимирович постарался сделать серьезное лицо, хотя его разбирал смех. - У тебя элементарно не случится то, что случается у парня, когда он ложится с девушкой в постель...

- Ой, ну какой вы... Это разве обязательно?

- Леночка, не надо переигрывать, - Николай Владимирович насмешливо покачал головой. - Ты чересчур старательно изображаешь из себя полную невинность, эдакую капризную нимфетку...

- Мужчинам нравится...

- Первые несколько минут, - жестко сказал Николай Владимирович. - Потом им этот спектакль надоедает.

- А я и не играю вовсе! - обиделась Кисуля. - Я на самом деле... ну, это...Вы понимаете, о чем я?

- Ты со своей девственностью носишься, как с писаной торбой, - Николай Владимирович иронично покачал головой и вздохнул. - Похвально, конечно, что бережешь честь смолоду. Но знаешь ли ты, что самая беспутная развратница легко может вернуть то, что ты так бережешь? Операция довольно-таки несложная, хотя стоит дорого.

- Вы на самом деле циник или просто решили меня позлить?

- Я привык смотреть на вещи просто, - пожал плечами Николай Владимирович. - Разве это цинизм? Всё дело не в развращенности тела, а в развращенности сознания. Кстати, не потому ли библейская распутница Магдалина стала святой, что сумела сохранить душу невинной? Она отдавала мужчинам то, что они хотели получить, и была подругой всех жаждущих, и, быть может, даже любила их...

- Вы меня обижаете, - Кисуля капризно надула губки. - Неужели я кажусь вам развращенной?

- А разве ты ни разу не фантазировала на темы секса? - вопросом на вопрос ответил Николай Владимирович. - И разве ни разу не читала ту же газету "СПИД-инфо" с откровенными описаниями различных интимных историй? Да что там какая-то газетка! Ведь ты - признайся! - бывала в Интернете на различных порносайтах. Разве нет?

- Ну и что? - смутилась Кисуля. - Просто посмотрела - и всё! Интересно ведь...

- Но, тем не менее, некоторое представление о сексе имеешь, - Николай Владимирович снова закурил. - И, может быть, даже представляла себя на месте той или иной порно-модели на всех этих соблазнительных картинках...

- Ну и фантазии у вас!

- Да и у тебя они, наверное, тоже иногда разыгрываются, - Николай Владимирович стряхнул пепел в красивую пепельницу из красного мрамора. - Но давай не будем об этом говорить. У нас с тобой речь о другом: ты поживешь недельку в моем теле, а я в твоем. У меня тоже появилась тяга к перемене тел...

-Вы обещаете вернуть мне тело в полной сохранности? - деловито спросила Кисуля.

-Тебя интересует только сохранность тела? - Николай Владимирович удивленно поднял брови. - А я думал, что - душа... И вообще, у нас с тобой какой-то странный диалог получается. Будто ты мне сдаешь свое тело в ломбард на хранение.

-Так оно и получается, - Лена закинула ногу на ногу, и сразу стало видно, что они у нее не такие худенькие, как казалось при ходьбе.

- Конечно, верну, - Николай Владимирович выпустил кольцо сигаретного дыма и с задумчивым видом проводил его глазами. - Лучше бы ты о душе побеспокоилась. А что, если она познает в моем теле яркую крамолу запретных желаний?

- А я знаю четко одно, - Лена посмотрела ему прямо в глаза. - Что даже самая слабая душа может совладать с самыми сильными искушениями...

- Что-то знакомое, - Николай Владимирович наморщил лоб. - Это цитата из какого-то очень известного философа. Сейчас вспомнить не могу. Но знаешь ли ты библейскую притчу о том, как Он изгнал беса из одержимого?

- Библией не увлекаюсь...

- Христос изгнал беса из души одержимого, но случилось нечто странное: его душа оказалась пустой, - продолжал Николай Владимирович, невзирая на то, что Лена всем своим видом показывала, как ей глубоко наскучили все эти проповеди о душах. - Более того, через некоторое время в нее вселились целых семь бесов! А ведь Христос очистил ее от темных сил...

- К чему вы это рассказываете?

- А я и сам не знаю, к чему, - пожал плечами Николай Владимирович. - Может быть, к тому, что всякая пустота заполняется тем, чего хочет сам человек, и все высокие и благие истины тут порой бессильны.

- Значит, если даже вы что-то замените в моей душе, то я всё равно верну то, что в ней было?

- Не знаю...

Ему наскучил разговор с миленькой, но несколько глуповатой Кисулей. И хотелось только одного: оказаться в её теле и сделать то, что он давно задумал. А как поступит Кисуля с его телом - это его мало волновало. Если девочка захотела необычных приключений, смысла которых не понимает, то пусть хотя бы развлечется. Навряд ли она сможет узнать то, что ей так хочется понять в мужской природе. Хотя Николай Владимирович не исключал такой возможности, но почему-то твердо верил в то, что Кисулино познание ограничится лишь чисто физическими ощущениями.

- Ну что, приступим? - спросил он. - Садись в это кресло, а я буду в соседней комнате. И ничего не бойся. Впрочем, и бояться-то нечего! Через несколько минут ты ощутишь себя мной, а я буду тобой...

- Это гипноз?

- Не все ли тебе равно? - Николай Владимирович поморщился. - Гипноз - это совсем другое, и я им не занимаюсь.

- А меня ни один гипнотизер не мог погрузить в транс, - сообщила Кисуля и с гордым видом уселась в кресло с высокой спинкой. - Я не поддаюсь гипнозу!

- Расслабиться не можешь - только и всего, - сказал Николай Владимирович. - Стережешь свое сознание как слишком усердный охранник. Иногда, Леночка, полезно расслабиться...

- Только не в присутствии мужчин, - рассмеялась Кисуля. - Расслабишься и - чик, готова!

Что-то вульгарное мелькнуло в хорошеньком личике Кисули, и Николай Владимирович вдруг подумал о том, что лет через двадцать она непременно превратится в эдакую толстозадую матрону с губками, собранными в куриную гузку. И даже намека на былую романтичность в ней не останется.

- Прижми голову к спинке кресла, и знай, что уж я-то, как ты говоришь, чикать тебя не собираюсь: у меня к тебе интерес экспериментатора - только и всего, - сказал Николай Владимирович. - Чувствуешь в ней железный круг?

- Ой, он такой холодный...

- Потерпи немного, ты же терпеливая, - он подмигнул ей, - и закрой глаза...

Она послушно закрыла глаза, и Николай Владимирович, сложив на подлокотниках ее ставшие вялыми руки, осторожно открыл дверь в соседнюю комнату.

А через несколько минут Николай Владимирович, потянувшись, как после сладкого сна, ощутил в себе необыкновенную легкость, будто за спиной сейчас развернутся крылья и он воспарит в небеса. Не открывая глаз, он подумал о том, что никаких особых радостей в жизни вроде как нет, и с чего бы это вдруг его посетило такое приятное ощущение? Что-то весело и настырно щекотало его ноздри. И Николай Владимирович чихнул.

Он открыл глаза и прищурился: над ним хороводились бесчисленные светящиеся точки, переплетаясь в танце друг с другом, то взмывая вниз, то ухая куда-то вниз, за пределы четко очерченного пространства - ах, вот оно что: в столбе света, падавшего из окна, танцевали пылинки.

- Пыль всюду, куда ни глянь, - услышал он очень знакомый голос. - Уборщица совсем от рук отбилась...

Николай Владимирович скосил глаза влево, не желая выказывать свое пробуждение. О, Боже! Там стоял он сам, собственной персоной.

- Леночка, тебя так утомила наша беседа на отвлеченные темы, что ты задремала, стоило мне выйти на одну минутку, - сварливо сказал двойник. - А вот зачем я ходил в ту комнату - и вспомнить не могу. Ранний склероз, что ли?

Николай Владимирович встал с кресла и, сделав шаг, чуть не упал - с непривычки: ведь туфли на шпильке он никогда до этого не носил. Да и юбочка не давала шагать нормально, сдерживала его порывистые движения. Но ему стало весело, очень весело, так весело, что он едва сдержал себя, чтобы не захлопать в ладоши и, как некогда Пушкин, не закричать восторженно: "Ай да я!".

Николай Владимирович прислушался к себе, и его пронзил холодок восторга: у него было новое тело, но внутренне он остался самим собой. Наконец-то случилось то, что он давно хотел испытать. Прожить несколько дней в чужом облике - это почище любого карнавала масок! Но удастся ли ему сыграть эту роль? А может, даже играть не придется, потому как тело наверняка помнит привычки прежнего хозяина. А голос? Неужели он сможет говорить как Кисуля? Ну что ж, надо попробовать...

- А мне пора, обещала маме рано вернуться, - сказал Николай Владимирович, с удовольствием отмечая: он говорит звонко и ласково, чуть капризно топыря нижнюю губку, - совсем как Кисуля. - Где-то тут мои сигареты, вы их не видите?

- Разве ты начала курить? - удивился его двойник. - Никогда за тобой этого не замечал. Вот, возьми мои "Мальборо". Я себе по пути домой куплю.

Николай Владимирович в отличии от Кисули, поселившейся в его теле, отлично помнил всё. Он и затевал это перемещение душ, чтобы почувствовать себя не только другим человеком, но и особью противоположного пола.

Занявшись опытами, связанными с перемещениями энергетического сгустка, именуемого людьми душой, он открыл в себе нечто, поначалу ужаснувшее его. Он понял, что подсознательно стремился достичь абсолюта - понять природу не только мужчины, но и женщины, научиться управлять страстями, познать сущность человека и, следовательно, всего этого стада, именуемого людьми. Обыкновенные весы, на которых можно взвесить плохое и хорошее, доброе и злое, тут не годились, потому что большинство нравственных установок создавались самим же людьми, и они верили во многие якобы непреложные истины, не задумываясь о причинно-следственных связях. Они не мучили себя поисками аргументов в подтверждение той или иной истины, не искали в ней парадоксов и не стремились уличить эту истину в лукавстве, если такое качество вдруг им открывалось. Они верили - и всё. И это, на взгляд Николая Владимировича, притупляло их чувства, приводило к той странной душевной дряхлости, от которой есть несколько традиционных средств: растворяться в какой-либо вере, и чем глубже, тем лучше для человека, потому как не надо ни о чем думать самому, и к тому же возникает единение с другими верующими, и полное с ними взаимопонимание, и любовь друг к другу - это стадо недаром зачастую пасет один пастух, будь то сам Иисус или Будда, или Виссарион, или какой-нибудь новоявленный пророк. Им достаточно того, что пастырь, или гуру, или учитель, или пророк сам знает истину и даже позволяет им прижаться к ней. У стада нет насущной потребности в стремлении дойти до сути, познать истину во всех её нюансах, и не опускать руки, даже если это никогда не удастся достигнуть, а все время идти вперед. Ведь кто-то же все время должен идти вперед, и даже если очень устал, и нет сил, и кажется, что вот сейчас упадешь, так и не достигнув горизонта, - все равно настоящий постигатель сути явлений по-прежнему станет двигаться туда, где скрыто непознанное. Как угодно - ползком, на карачках, умирая и задыхаясь, голодая и насыщаясь плодами Земли, испытывая жажду и сгорая от зноя - но вперед и вперед!

Николай Владимирович вообще-то не относил себя к таким избранным, которые стремятся охватить всю многозначность бытия и задают бесконечные вопросы, и даже если не получают на них ответов, то всё равно не перестают спрашивать снова и снова, насмехаясь над своим невежеством, и подтрунивая над теми, кто открывает рот от изумления: ну надо же, додумался же хотя бы вопрос такой задать, которого и задавать-то нельзя! А почему нельзя? А потому, что они крамольные, и от них как-то неуютно становится жить, и тяжко на душе от того, что понимаешь, что не знаешь самого себя.

- Нет большего несчастья, чем незнание границ своего счастья, - сказал Николай Владимирович вслух.

- Ты ничего не перепутала? - спросил его двойник. - Кажется, у Лао Цзы по-другому сказано: нет большего несчастья, чем незнание границ своей страсти...

- Я не читала Лао Цзы, - признался Николай Владимирович, памятуя о том, что он теперь Кисуля. - Я переписала цитаты из него в записную книжку и выучила их наизусть ...

- Умница, - похвалил двойник. - Потому что не врешь. Это нынче такое редкое качество - не лгать. И хорошо, что призналась мне в дурной привычке...

- Какой?

- То, что ты куришь. Бери "Мальборо", они легкие...А мне нужно остаться одному.

Николаю Владимировичу, то есть Кисуле, почему-то стало жаль своего двойника, то есть не двойника, а Кисулю, ставшую графом Греем. Ну, что она, пардон, он будет делать в этой лаборатории, абсолютно ничего не понимая в предмете исследований?

Он дал Кисуле свою телесную оболочку, но наложил запрет на использование тех тайных знаний, которые касались его последних опытов. Впрочем, рутинная обработка кое-каких статических материалов и результатов исследований скрасят существование Кисуле, то бишь новоявленному, ох, непонятно как и говорить про это существо - в общем, графу Грею будет чем заниматься в этой вмиг ставшей унылой лаборатории.

- Рада была вас повидать, - сказал Николай Владимирович и смутился: он еще не совсем привык к роли молоденькой девицы, и к этому голоску, и к тем странным, почти автоматическим ужимкам тела, которые заставляли его двигаться хоть и раскованно, но все-таки степенно, как бы со знанием себе цены, и спину он держал прямо, и у него вдруг прорезалось боковое зрение: он отлично видел то, что делалось по обеим сторонам и жалел лишь об одном, что у него нет на затылке третьего глаза. Тогда можно было бы не оборачиваться, чтобы посмотреть, не посмотрели ли ему вслед.

- Тьфу! - в сердцах пробурчал Николай Владимирович. - Не забывай, милый, что ты - это теперь не ты, а молоденькая особь женского пола. И зовут тебя Лена. И ник у тебя в Интернете - Кисуля. Понял?

Ему было непривычно ощущать на себе взгляды встречных мужчин - веселые, удивлённо-вопросительные, призывные, ласкающие, откровенно бесстыдные, наглые, ждущие ответной улыбки. Какая масса нюансов! И все-таки было нечто такое, что объединяло совсем разные взгляды - это та особая сосредоточенность во взоре, напоминающая поведение охотника, увидевшего возможную добычу. И даже внешне равнодушные лица проходящих мимо мужчин как бы опалялись изнутри огнем тайного желания. Все-таки в походке Кисули, которую она, видимо, тщательно отработала, было нечто такое, что немедленно заставляло их вспомнить основной инстинкт. И даже какой-то древний дед, стучавший по асфальту палочкой, остановился и, восхищенно покачав головой, поглядел вслед.

А Николай Владимирович, ставший Кисулей, с тайным восторгом думал о том, как он наконец-то познает то, что знают только женщины. Но его холодный ум интересовало не столько проявление сладострастия, сколько физическая сторона любви. Ему почему-то казалось, что женщины испытывают в ней большую потребность, нежели мужчины, и у них движения тела неминуемо должны совпадать с движениями души. Если, конечно, этот энергетический сгусток не является всего-навсего тем "черным ящиком", который лишь вбирает в себя информацию о прожитой жизни. Во всяком случае, опыты в лаборатории не подтверждали сколько -нибудь активного влияния того, что люди именуют душой, на их поступки, действия и мысли. За это отвечали, как правило, мозг и сознание .

Николай Владимирович, приноровившись к особенностям повадок Кисулиного тела, весело и непринужденно сбежал с улицы Гоголя по старой, разбитой лестнице. Слева когда-то стоял старый деревянный дом, где он жил мальчиком с родителями, а когда его снесли, то семейству выделили квартиру в кирпичной "хрущевке". Тут он и жил. Но на этот раз он прошел мимо своего подъезда, чуть дальше стоял магазинчик, где продавали горячие булочки. Он уже знал, что Кисулина мама их любит. И без них нельзя было возвращаться в ту квартиру, где ему предстояло целую недель играть роль молодой девушки, к тому же послушной и заботливой дочери.

- Но в "Подвальчик"-то я без мамочки пойду, - подумал Николай Владимирович. - Ох, Дьяволенок... Берегись!

И, довольный своей тайной фантазией, коротко хохотнул.

8.

Александр считал, что любовь - это то, что соединяет одного человека с другим, но при этом сохраняет целостность их "я".

- О, великомудрый, ты прав и не прав одновременно, - присвистнул Евгений. - Людей соединяет, например, хобби. Собирают они всякие марочки, любуются ими, обмениваются, своего "я" при этом как бы и не теряют. Но неужели это любовь?

- Ты передергиваешь карты, - поморщился Александр. - Недаром у тебя ник такой - Дьяволёнок...

- Но, может быть, ты имел в виду не любовь, а секс? - Евгений насмешливо покосился на Александра. - Он тоже связывает двоих...

- А иногда и троих, и четверых, - язвительно заметил Александр. - Но любовь - это совсем другое!

- Знаешь, мне кажется, что люди слишком много думают о любви, - Евгений опустил голову и задумчиво покрутил носком ботинка в песке. - Ты читал "Кама-сутру" полностью? Нет-нет, не описания поз и разных способов удовлетворения страсти, а ее философскую часть. Её почему-то мало кто знает. А там есть один удивительный момент. Оказывается, если человек по-настоящему занимается любовью, то ему достаточно одного раза в год...

- Врешь!

- Нет, не вру, - Евгений растерянно улыбнулся. - Я и сам этого никак в толк не возьму. Но, тем не менее, древние мудрецы считали, что полное, безоглядное слияние двух тел и душ удовлетворит так глубоко, что разгоревшееся пламя еще долго не погаснет и его хватит на долгие месяцы...

- Да ну! Что-то мне это не совсем понятно...

- А еще берешься давать определения любви! - уголки губ Евгения дернулись в чуть заметной язвительной усмешке. - А ведь многие относятся к ней как к естественным отправлениям организма: ну, накопилась, типа, сперма - нужно ее в кого-то слить...

- Да ты, брат, циник!

- Вовсе нет, в глубине души я добрый, пушистый и нежный, - Евгений рассмеялся. - А циники - это те, которые говорят, что совокупляться нужно каждый день, иначе что-то в нашей жизни неправильно. Некоторые медицинские светила даже считают, что сексом можно лечить всякие разные болезни: три раза вставил-вынул - это от одного заболевания, а четыре раза, да еще в определенном ритме, - уже от другого...

- Нет, ты циник!

- Если хочешь, я тебе дам это руководство почитать - обхохочешься! - Евгений закурил и продолжил. - А чего стоят все эти заметки в газетах о том, что если человек недостаточно часто занимается любовью, то у него возможны проблемы с сердцем, легкими, простатой и так далее?

- Ненавижу это выражение: заниматься любовью...

- А что ты хотел? - Евгений помрачнел. - К любви, вернее, к сексу, у многих такое же отношение, как к работе, некой обязанности, - он хмыкнул, - в конце концов, как к супружескому долгу...

- Который надо исполнять, - вставил Александр и рассмеялся. - И что-то снова и снова доказывать женщине, с которой живешь...

- Вот-вот! - приободрился Евгений. - А надо ли что-то доказывать? Знаешь, я заметил: как только это начинаешь делать, тут же включается мозг и всё просчитывает... Нужно ли это в любви? Потому, что когда я люблю женщину, я хочу забыть о том, что нас разделяет, полностью раствориться в своем чувстве, и пусть исчезнут все границы!

- Ты не только циник, но и романтик...

- Парадокс: циничный романтик, - рассмеялся Евгений. - Но продолжу. Дело в том, что во время любви я хотел бы настолько забыться, чтобы не ощущать себя мужчиной, а свою любимую - женщиной. Я хочу стать единым с ней существом! А если мы будем разделены на мужчину и женщину, то снова возникнет этот проклятый дуализм: я - мужчина, она - женщина, и мы занимаемся любовью.

- Во время оргазма все хоть на миг, но теряют над собой контроль и, следовательно, забываются, - заметил Александр. - Это, пожалуй, единственная вещь, которую человек делает, не препятствуя себе и не подавляя своих чувств...

- Ну да! Существуют, опять-таки, руководства по технике правильного оргазмирования, - покачал головой Евгений. - Человек - это вообще тотальность. Если он не может прийти в бешенство, потому что неудобно, нельзя, неприлично, то он и в любви не сможет проявиться полностью. Ему обязательно нужно контролировать ситуацию и тут!

- И только в твоем "Подвальчике" это никак не контролируется? - Александр кашлянул. - Кстати, ты меня никогда туда не приглашал...

- Ты испугаешься!

- Я не самый трусливый...

- Это на словах, - Евгений докурил сигарету и решительно вмял ее носком ботинка в песок. - "Подвальчик" противопоказан тем, чьи души еще не окрепли...

- Любишь ты, брат, напускать туман, - поморщился Александр. - Ну, скажи еще, что душа растет и зреет так же, как обычный плод, не без помощи всяких микроэлементов и удобрений...

-... например, в виде любви, - быстро вставил Евгений. - А как же ты думал? Ей тоже нужны питательные вещества! Грубо, конечно, но зато по существу. Любовь - это то, что движет не только солнце и светила, но и делает душу человека именно человеческой.

- Прописные истины! - Александр снова поморщился. - Еще скажи, что любят не за что-то конкретно, а просто так, потому что потому, - он иронично подмигнул собеседнику. - Ну, разве не так? Но все это никак не объясняет любовь, а еще больше отдаляет от понимания ее смысла.

- Вот за что я не люблю некоторых преподавателей, так это за то, что они все стараются разложить по полочкам, - Евгений поднял указательный палец вверх и передразнил кого-то. - Все нуждается в систематизации, друзья мои!

Так когда-то говорил на лекциях один доцент, рыхлый, но еще не старый, франтоватый мужчина: всегда с иголочки одет, на туфлях ни пылинки, будто только что их почистил. "Все подлежит систематизации, - учил он. - Это умение пригодится вам в жизни, которая сама по себе - определенная система".

Хотел Евгений того или нет, но эта установка впиталась в его сознание, и он на самом деле считал, что человек тем и отличается от животных, что все-таки может быть властен в себе, во всяком случае, должен прослеживать причинно-следственные связи, а не отдаваться страстям и страстишкам, как какой-нибудь гамадрил. Но боясь прослыть сухим, рационалистичным человеком, он тщательно скрывал это. На самом деле ему иногда хотелось отключить сознание, этот чертов компьютер в голове, который методично и настырно просчитывал какие-то его шаги и действия. Но то, что случилось с ним сначала в виртуале, а потом стремительно перенеслось в реал, - это испугало его. Он понял, что любовь и ее страсти способны взять верх над его рациональным отношением к жизни, внести в нее хаос и неразбериху, заставить мучаться, страдать, срываться и, может быть, даже глухо, по-черному запить.

Впрочем, он иногда и сам не знал, чего ему нужно больше - стабильности, успеха, уважения, благополучия, или чего-то такого, неопределенного, непонятного и странного, что переворачивает жизнь и заставляет видеть её иначе. Тогда, в Хабаровском аэропорту, он понял, что хотел бы это испытать, но испугался. Или не испугался? Да, скорее всего - не испугался, а, моментально просчитав ситуацию в голове, решил, что еще недостаточно состоятелен (или самостоятелен?), чтобы устраивать такие эксперименты. Это может позволить себе какой-нибудь безумный миллионер, поддавшись импульсу чувства. Ему терять нечего. А Евгению, уволься он со своей нынешней работы, навряд ли потом удастся устроиться на такое же хорошо оплачиваемое местечко. А уволиться бы пришлось, чтобы последовать за Ней.

Но думать об этом ему сейчас не хотелось.

Он и "Подвальчик"-то придумал затем, чтобы освобождаться в нем от воспоминаний об этой странной любовной истории, расслабляться, ни о чем не думать и без опаски путешествовать в тёмных лабиринтах. Он не боялся их, потому что сам их построил и знал все входы-выходы. Но, однако, делал вид, что позабыл некоторые секреты и не знает, кто и что ждет его за закрытой дверью.

- Да, "Подвальчик" не для тебя, - повторил Евгений и пытливо взглянул прямо в глаза Александру. - Это не так романтично и возвышенно, как тебе представляется. Если хочешь знать, то любовь - это всегда больно...

- Ой-ой-ой! - Александр дурашливо скривился и схватился за сердце. - "Болит сердце не от боли, от проклятой от любови..." Такую у нас в деревне бабы частушку голосили, как подопьют на ферме, так и завопят: "Я иду, а мне навстречу - трактора и трактора, почему любовь не лечат никакие доктора?" А уж потом и про "боль в сердце"...Послушаешь тебя, так получается, что истинную любовь испытывают только мазохисты. Ну, и пьяные бабы еще...

- Я это не утверждаю, хотя и знаю: некоторым непременно нужно помучаться, поволноваться, исстрадаться, иначе и любовь им не любовь. А вот! Сейчас! Погоди минутку, - Евгений вдруг поднял правую руку и коротким жестом попросил Александра помолчать. Наморщив лоб, он то ли прислушивался к самому себе, то ли что-то вспоминал. И, наконец, торжественно вымолвил:

- Быть может, сладкой радостью когда-то

Была любовь, хоть не скажу, когда,

Теперь, увы! Она - моя беда,

Теперь я знаю, чем она чревата...

Это Петрарка написал. И в этом же сонете у него есть такая строка: "Я плакал, но и пел..." Любовь - это не только безграничная радость, это еще и боль. Может быть, так прорезаются крылья у души?

- Ну вот, опять: душа! И вообще, не кажется ли тебе, что мы слишком часто употребляем слово "любовь"? И, может быть, ни черта при этом в ней не смыслим!

- В этой науке мы вечные дилетанты, - усмехнулся Евгений, и в его глазах на мгновенье вспыхнули желтые искорки. - И все-таки, друг мой, кое-что знаем.

- Так и не скажешь мне, что ты знаешь, Дьяволенок?

Евгений равнодушно пожал плечами и, намеренно зевнув, лениво сказал:

- Как хочешь... Но предупреждаю: "Подвальчик" не для слабонервных. Тем более, что сегодня в нем намерен присутствовать сам граф Грей.

- Ну, так что ж из того? Милейший человек! Я его знаю.

- Никогда никого нельзя узнать до конца, - Евгений вкрадчиво улыбнулся, и одна только эта его веселая и жестокая улыбка сразу напомнила, что он - Дьяволенок. - Что есть человек на самом деле, этого он сам не ведает. Но довольно! Ты сам захотел в "Подвальчик"! Вот тебе временная карточка клуба. Входи!

На экране монитора возник витиевато оформленный прямоугольник, напоминавший сервисную телефонную карту. На нем были указаны номер новоиспеченного члена клуба и его пин-код для входа в это заведение.

Поскольку весь разговор происходил в приват-чате, то Александр, поблагодарив Дьяволенка за любезность, тут же набрал компьютерный адрес "Подвальчика" - почти моментально на мониторе возник известный всем горожанам старинный двухэтажный особнячок, неподалеку от которого совсем недавно стояла деревянная халупа. Окрестные жители именовали ее клоповником. Для этих насекомых, как, впрочем, и тараканов, тут был рай земной. Истребить их можно было только вымораживанием. Обитатели этой "трущобы", сговорившись, в самый лютый мороз переставали топить печи и открывали все окна и двери. Самые сметливые тараканы тут же переходили из разряда оседлых жителей в беженцы. Выстроившись в длинную цепочку, они резво торили в снегу дорожку к соседним многоэтажкам. Замерзали не все. Наиболее быстрые и наглые успевали-таки добежать до теплых подъездов. Городским зевакам великое переселенье тараканов доставляло удовольствие, и о нем вспоминали еще долго. А в халупе, промороженной насквозь, насекомых не было до весны.

Эта "трущоба", приглянувшаяся одному местному торговцу богачу, в считанные дни была выкуплена у ее обитателей, и довольно скоро на ней появилась вывеска "Джинсовый рай". Сам домишко, отремонтированный, покрашенный и отделанный модным бело-голубым пластиком, засверкал чистыми стеклами и неоновыми огнями. Вечно грязный, заваленный мусором газон перед ним почистили, засыпали черной жирной землей, в которую бережно посадили калинки, рябинки и яблоньки. Хозяин магазина велел подвести к деревцам трубы, по которым к их корням подавалась вода. Белозубые хлопотуньи в небесно-синих халатах, сверкая улыбками, день-деньской выщипывали тут траву, пололи-рыхлили землицу, и надышаться не могли на заморские, видимо, цветы: они напоминали крупные желтые нарциссы, но пахли розами. И, что интересно, были собраны в большие "шляпки", ну совсем как флоксы. Горожане были уверены, что эти цветы вывел сам доктор Чжен, который скрещивал уток с курами, кур с голубями и вообще творил всякие чудеса в своей лаборатории.

А тот двухэтажный старинный особняк, который выбрал Дьяволенок, в реальной жизни не претерпел никаких изменений, и его подвал по-прежнему досаждал жильцам облаками пара из прорвавшихся в подвале труб горячего отопления, и вонью от разлагающегося мусора, и мышами с крысами, которых никакая дезинфекционная станция не могла победить, хотя отравленным зерном и завалили все щели и углы. Грызуны, видно, были ученые, и знали, что эта приманка означает неминуемую смерть. К тому же, в соседних мусорных контейнерах было полным-полно пищевых остатков, которыми они и пробавлялись.

Дьяволенок, взяв фотоснимки этого дома, с помощью компьютера переделал его, как мог оборудовал подвал, сочинил программу, которая управляла его внутренней жизнью, и всё это получилось у него вроде бы неплохо, тем более, что граф Грей помог ему советами. Многие хотели сюда попасть, чтобы узнать, чем занимаются в этом закрытом виртуальном клубе его члены. Но Евгений разработал систему безопасности, которую не могли взломать даже опытные хакеры. И это тем более притягивало к "Подвальчику", как порой человека неудержимо притягивает все загадочное, неведомое, ужасное и оттого еще более пленительное и прекрасное.

Александр подошел к массивной двери, на которой вместо обычной ручки была приделана странная, вычурная головка то ли человека, то ли сфинкса, то ли некоего дьявольского отродья. Это бронзовое существо, оскалясь в жуткой гримасе, держало в зубах кольцо.

Александр дернул кольцо на себя - дверь легко открылась, и он оказался в небольшом коридорчике, стены которого были покрыты темными панелями. Тусклые светильники, напоминавшие факелы, уныло тлели по углам. Темно-красный палас устилал пол, и в багровых отсветах факелов казался почти черным. Вниз вели мраморные ступеньки: одна белая, другая черная, и снова белая, и снова черная...

Он машинально сосчитал количество ступенек. Тринадцать!

Швейцар, похожий на генерала, важно глянул на Александра, явно не признавая в нем постоянного посетителя, и удивленно вскинул брови:

- Добрый вечер! Вы не ошиблись? Это частный закрытый клуб.

Александр, выпятив грудь и слегка расставляя ноги, будто только что соскочил с коня, подошел к швейцару и бесцеремонно сунул ему под нос карточку, выданную Дьяволенком.

- Ага! - смутился швейцар и смерил его оценивающим взглядом опытного человека, много каких людей повидавшего за свою жизнь. - Извините. Теперь вижу, что вы гость самого хозяина. Знаете правила клуба?

- Да, - Александр постарался придать своему голосу уверенность и даже наглость. - Всего три правила. Первое: здесь разрешается все, против чего не будут возражать другие члены клуба. Второе: я могу покинуть клуб в любой момент и никто не имеет права меня удержать. Третье: молчанье.

- То есть вы никому не станете рассказывать об увиденном тут? - уточнил швейцар.

- Да, - ответил Александр. - За пределами клуба - никому.

- Добро пожаловать! - швейцар поклонился. - Приятного вам отдыха, господин Привидение!

Александр, удивляясь своей вальяжной походке, напоминавшей, должно быть, гусарскую, вошел в открытую дверь и невольно зажмурился. В зале, где он оказался, было очень светло: сверкали хрустальные люстры, многочисленные бра, лампы, и вдобавок ко всем мыслимым немыслимым осветительным приборам на столиках горели разноцветные свечи.

Нарядные дамы и господа без умолку о чем-то говорили друг с другом, и потому в зале стоял тот легкий гул, который характерен для кафе, пиццерий, ресторанов. Но этот гул голосов был как бы мягче, тише, без резких всплесков - он напоминал, скорее, легкую болтовню на чьей-нибудь уютной кухне: все знают друг друга, никто никого не перекрикивает и, если говорят одновременно, то прекрасно слышат, о чем, быть может, вполголоса шепчутся соседи.

Александр приосанился, снова с удивлением отметив в себе нечто новое: он вел себя как опытный, умудренный мужчина с чуть старомодными привычками.

- Здравствуйте, господин Привидение!

Он оглянулся и увидел Кисулю, которая, маняще улыбаясь, протягивала ему свою маленькую ручку.

- О, кого я вижу! - Александр молодцевато склонился к ее ручке, решая, стоит ли вправду ее целовать или ограничиться лишь прикосновением губ.

- Какими судьбами? - великосветски улыбнулась Кисуля, раскрывая веер.

- Да вот... Допустили и меня сюда...

Он все-таки лишь прикоснулся губами к ее гладкой ручке, пахнущей какой-то резкой травой.

- Не потеряй голову, - шепнула Кисуля, лениво обмахивая себя веером. Ее глазки совсем не по-великосветски шныряли по сторонам.

- Было бы с кем, - пожал плечами Александр и охватил присутствующих дам тем особенным зорким взглядом, каким мужчины, будто коршуны, высматривают и оценивают потенциальную жертву. - А что, тут легко голову потерять?

Она на плечах затем, чтобы иногда было что терять, - интригующе шепнула Киска. - Голова на плечах иногда совсем не нужна, милый...

Девушка как-то так ловко отошла в сторону, что ей даже не пришлось посторониться, чтобы пропустить к Александру Маркизу, которая, напряженно вглядываясь в его лицо, напрямик спросила:

- Ты по приглашению Дьяволенка тут?

- Да. А что?

- А где он сам?

- Он мне не докладывается...

Маркиза помрачнела и в который раз оглядела всех присутствующих.

- И, главное, графа Грея нет тоже. Я кое-как упросила его составить мне протекцию у Дьяволенка. И вот я тут, а его нет...

- Которого из них ты больше ждешь?

- А то ты не догадываешься...

- Я его не заменю?

Маркиза смерила его тем презрительным взглядом, которым, должно быть, великанши оценивают потенциальные возможности пигмеев.

- Что? Не подхожу по каким-то параметрам? - Александр усмехнулся и многообещающе глянул в ее глаза. - Или тебе только дьяволят подавай?

- Ты не понравился моему дьяволенку...

- Что?

- Ну, понимаешь, я вычитала в одной книге, что у каждого человека есть свой дьяволенок. И вот когда два человека встречаются, то первыми знакомятся их дьяволята, - Маркиза, довольная, смотрела на обескураженного Александра и, не сдержавшись, хихикнула. - Что? Удивлен? Так вот, любезнейший, выскакивают, значит, эти дьяволята и бегут знакомиться. Если они понравятся друг другу, то, само собой, их хозяева тоже сойдутся...

- А я своего дьяволенка держу на цепочке, - нашелся Александр. _ И далеко от себя не отпускаю!

- Вот это и не понравилось моему, - парировала Маркиза. - Ариведерчи!

Она развернулась и, покачиваясь от бедра, медленно заскользила мимо столиков. Веер метался у нее в руке, словно она поймала за лапки какую-то яркую фантастическую птицу и та, пытаясь вырваться, трепыхала крыльями. Красотка была явно разгневана на Дьяволенка.

И снова перед Александром возникла Кисуля. Она заговорщицки подмигнула ему и сообщила:

- Мало кто знает, что Дьяволенок сейчас тут!

- Я его тоже не вижу...

- Он тут везде! - простодушно улыбнулась она. - Я это ощущаю...

- Да ты медиум, - ухмыльнулся Александр. - А я ощущаю, что ничего не ощущаю...

И снова Кисуля будто испарилась. На ее месте оказалась какая-то незнакомая Александру дама в черной маске.

- Привет, - сказала она низким грудным голосом.

- Здрасьте, - он поклонился.

- Я Маска, - сообщила дама. - А ты, знаю, Привидение. Хочешь чего-нибудь выпить?

Он уже давно испытывал жгучую жажду, но не решался присесть за чей-нибудь столик.

- Пива хочешь или лимонада со льдом? - осведомилась дама.

Он представил восхитительную легкость холодного светлого пива, освежающего пересохшую гортань, и сглотнул слюну. У него не было с собой денег. И вообще до зарплаты оставалось целых два дня. А здесь, как он решил, за удовольствия нужно платить.

- За удовольствия тут платят не деньгами, - сказала Маска, будто прочитав его мысли. - Вот, освежись, - она протянула ему кружку пенящегося ярко-желтого пива. - Ты ведь любишь такое?

Он залпом отхлебнул почти полкружки и, удовлетворенный, улыбнулся:

- Классно!

- Ты пришел сюда лишь затем, чтобы утолить жажду? - Маска пытливо глядела прямо в его глаза.

- Жажда бывает не только такого рода, - уклончиво ответил он и снова отхлебнул пива.

Маска засмеялась и шлепнула его по руке:

- Ах, баловник!

Александр ощутил легкое возбуждение, которое внезапными и томительными волнами накатывает на мужчин во время флирта.

- Пойдем со мной, - поманила его Маска. - И ничего не бойся!

Она отступила за темно-бордовую портьеру и, взяв Александра за руку, втянула его за собой.

Там, где они оказались, стояла кромешная темень. Александр чувствовал пожатие руки Маски и, чтобы не потерять ее, крепко за нее ухватился.

- Ты боишься темноты?

- Темнота - друг молодежи, - пошло сострил он.

- В темноте пребывают заблудшие души, - неизвестно к чему сказала Маска.

Он шел за ней, ничего не видя перед собой. Лишь слабый аромат спелой дыни, смешанный с каким-то горьким запахом, указывал на то, что впереди него пробиралась женщина со странным именем Маска. И она по-прежнему цепко держала его своей лапкой.

- А куда мы идем?

- Неважно, - ответила Маска. - Главное - идти вперед и не оборачиваться.

- Как Орфей за Эвридикой? - Александр показал свою культурологическую начитанность.

- И это неважно, - шепнула Маска. - Мы идем так, как идем только мы!

Тьма стояла кромешная, и в ней что-то происходило. Александр не мог понять, что именно происходило. Скорее всего, это было какое-то слабое движение - вокруг него, сверху, снизу, с боков. Какое-то шевеление, чуть слышные шепоты, вскрики, шуршанье, приглушенные шаги, скольжение ветерка по лицу, по губам, шее. И от всего этого Александра кидало то в жар, то в холод.

- Что это?

- Предощущение, - загадочно ответила Маска.

Он решил больше ни о чем ее не спрашивать и продвигался вслед за ней на ощупь.

Темнота вокруг него словно пульсировала. Александр ощутил на лице слабый промах чего-то жаркого, острого и волнующего - это он не смог бы описать ни словами, ни красками. Будто бы его коснулось нечто такое, от чего в нем встрепенулись смутные желания счастья и бесконечной нежности.

- Неужели ты на самом деле романтик, а не трезвый, рационально мыслящий молодой человек? - спросила Маска. - Ты изменился...

- Нет, я всегда был такой, - смущенно ответил Александр. - На самом деле я не такой, каким хочу казаться...

- Тсс! - Маска положила холодную ладошку ему на губы. - Молчи... Тут надо молчать... Место проходим как раз такое: одно лишнее слово - и всё...

- Что всё?

Маска зажала его рот и даже тихонько стукнула по спине, чтобы заставить замолчать.

В кромешной темноте вдруг сверкнула одна искорка, другая, третья...

А это что? - тихо, одними губами спросил он.

- Обычные дверные глазки, - так же тихо ответила Маска. - Можешь глянуть в них, если хочешь...

Осмотревшись, он убедился, что все эти светящиеся звездочки выстроены в один ряд - значит, действительно искусственного происхождения. А он-то думал, что начинаются какие-то особенные дьяволенковы чудеса!

- Можешь посмотреть, - напомнила Маска. - Увидишь, чем тут некоторые занимаются... Только соблюдай осторожность! Иначе все кончится...

Он выбрал самый яркий глазок и заглянул в него. Ему открылся дивный вид: берег реки, развесистые ивы сверкают серебром на солнце, в высокой траве лежит старая деревянная лодка, а на ней сидит маленькая чайка, чуть поодаль, в густых камышах, горделиво застыла на одной ноге цапля.

Александр сглотнул слюну. Та картина, которую он видел, напомнила берег тихой, теплой речки, про которую местные остряки говорили, что она и курице-то по колено, а если добрый гусак сядет, то запруду устроит. Никакие фабрики с заводами речку не поганили, и вода в ней была чистая, потому и раки тут водились. Александру на какой-то миг даже показалось, что пряный аромат аира и розовых кашек закружил голову.

На пригорке, прямо над рекой, сидели парень и девушка. Молодые, одинаково светлоглазые, белоголовые, светло коричневые от загара, они молча смотрели в глаза друг другу. Девушка, смущаясь, иногда опускала глаза, чтобы проверить, ровно ли она плетет венок из васильков. Ее руки проделывали эту работу машинально, и судя по всему, за свою жизнь она сплела десятки, если не сотни венков из полевых цветов.

Юноша вдруг откинулся на спину и, заломив руки под головой, уставился в небо.

- Смотри, - сказал он. - Воздушный фрегат!

По небу плыло облако, своими очертаниями напоминавшееся старинное судно.

- Это первый фрегат в моей жизни! - счастливо рассмеялся юноша. - До этого я их только на картинках видел...

Девушка бросила плести венок и тоже легла лицом к небу.

- Ага, - сказала она. - Красивый! Как взаправдашний...

- Эх, - сказал юноша, - если бы он был взаправдашний, я бы тебя увез на нем в страны дальние в жизнь неземную и прекрасную

- Что ты! - понарошку испугалась девушка. - Я боюсь дальних стран! Уж лучше жить на своей земле...

- Хочу, чтобы у тебя было все самое лучшее, - ответил парень. - И чтобы ты никогда не старела!

- Ты у меня самый лучший, - сказала девушка и, неловко подвинувшись к нему, быстро поцеловала его в шею.

- Я скоро уеду учиться, - сказал парень, поглаживая то место, которое поцеловала девушка. - И ты меня забудешь...

- Нет, - она вскочила и побежала к реке, срывая с себя платье. - Никогда не забуду! Разве можно забыть тебя? И как мы с тобой купались, и собирали цветы, и как ты дразнил меня, чтобы обратить мое внимание на себя, и как написал ту записку - помнишь? Ну, про встречу на этом пригорке... И как ты меня в первый раз поцеловал. Ой! Или я тебя?

Она вдруг залилась смехом и, не оборачиваясь, вбежала в воду. Платье осталось на берегу.

Юноша, привстав, смотрел, как девушка плещется в реке, и сиянье брызг вокруг нее было похоже на волшебный ореол, и капельки воды сверкали как бриллианты, а чайка, истошно вскрикнув, взлетела с лодки и закружилась над пригорком.

Александр, оторопев, наблюдал эту картину, узнавая в парне себя, а в девушке - ту, первую свою любовь. Или это был не он сам? Да и девушка, кажется, была другая. Нет, определенно, это не Тамара, которую он любил так, как, казалось, любить невозможно: он засыпал и просыпался с ее именем, он думал о ней постоянно, и ему хотелось, чтобы она всегда была рядом, и только от одного её имени его пробирал быстрый жар, и если она прикасалась случайно к нему, то он почти терял сознание или, во всяком случае, переставал что-либо понимать - это было какое-то сумасшествие, бред, наваждение.

- Это пастораль, - прокомментировала Маска. - Не знала, что тебя приводят в экстаз всяческие буколики. С пастушками, милый, предпочитаешь любиться?

Он ничего не ответил.

- Да ты не стесняйся! - Маска хмыкнула. - В "Подвальчике" исполняются все, даже самые разнузданные фантазии. Разве тебе Дьяволенок ничего не говорил?

Александр неловко отмахнулся от Маски, дескать: помолчи ты, это дело не твое, но его резкий жест показался ей, видно, слишком бесцеремонным, и она, обидевшись, вырвала свою ладонь из его руки.

Потеряв ее ладонь, он остался один в кромешной темноте. Маска, видимо, была где-то рядом, но, поводив руками по сторонам, он не нашел её.

- Ты где? - спросил Александр.

Маска молчала. И он зябко передернул плечами: остаться одному в этих темных лабиринтах ему совсем не хотелось, тем более, что попытавшись самостоятельно двинуться вперед, он вдруг с ужасом почувствовал под ногой пустоту и вовремя отпрянул назад, иначе бы свалился куда-то вниз.

- Не молчи, - попросил он. - Я не смогу выйти отсюда без тебя. Отзовись, пожалуйста!

Вокруг стояла оглушительная тишина: ни шороха, ни звука, ни малейшего движения воздуха. И вдруг совсем рядом с ним, где-то сбоку, заговорили два человека. Это были мужчины, и голоса их показались Александру знакомыми.

Он прислушался и, ориентируясь на звуки речи, шажок за шажком подобрался к холодной влажной стене. Она была сложена , видимо, из неотесанного грубого камня: его ладонь нащупала шершавость гранита, бархатистость мха и редкие космы лишайников.

Два камня неплотно примыкали друг к другу, и щель светилась в темноте узкой полоской света. Александр приник к ней глазами и увидел небольшую квадратную комнату, стены которой представляли собой массивные стеллажи с книгами. В углу тускнели в камине прогоревшие поленья. Двое мужчин что-то прихлебывали из высоких стаканов и смотрели на багровые угли.

Приглядевшись, Александр узнал их. Это были граф Грей и Дьяволенок. Они не видели Александра и, как ни в чем не бывало, продолжали свой неспешный диалог.

- А знаешь, ведь человек разучился думать сам, и что тому причина - зубрежка в школе, вбиванье в голову каких-то стереотипов поведения, боязнь отступить от общепризнанного и, не дай Бог, угодить в меньшинство, - я не знаю, но всё это и масса других причин заставляют нас искать готовые теории, метод , учение, аксиомы или даже какой-нибудь рецепт, чтобы решить свои проблемы, - Николай Владимирович весело развел руками. - Вот так! Вся проблема в том, чтобы найти проверенное средство решения этой проблемы. А самому думать не обязательно, достаточно того, что до тебя уже надумали другие. И это, конечно, неплохо, но человек не понимает - да и хочет ли понять? -механизмы действия найденного им рецепта, и совершенно не задумывается над тем, как это может отразиться в будущем. Ты, наверное, тоже слышал от людей, даже высокообразованных, такое мнение: наше подсознание - это большая электронно-вычислительная вычислительная машина, и её, мол, можно всячески программировать. Следовательно, каждого из нас можно, так сказать, закодировать на счастливую жизнь. Но почему ж они, эти умники, никак не могут наладить не то что чужую, а даже собственную судьбу?

-А потому, что ни психология, ни психоанализ, ни философия и никакая эзотерика не могут точно, повторяю: математически точно, выявить алгоритмы работы подсознания, - хмыкнул Дьяволёнок. - А они, я уверен, существуют. У какого-то философа я вычитал мысль, что наше сознание - это всего лишь небольшая надстройка, созданная в процессе эволюции подсознанием.

- Созданная именно подсознанием? - Николай Владимирович, задав уточняющий вопрос, напрягся и подался вперед, пытливо вглядываясь в глаза Дьяволенка. Александру даже показалось, что он пронизывает взором душу собеседника.

- Да, именно! - воскликнул Дьяволенок. - Подсознание - это живая структура! И на самом деле именно она, а не мозг управляет нами...

Александр жадно слушал этот разговор. Его охватило странное волнение, из разряда тех, которые испытывает совестливый человек, когда на пустынной дороге находит кошелек с деньгами: кому он принадлежит - неизвестно, а взять себе - неловко, отнести в милицию - тут сомнения начинают одолевать: мало ли, вдруг менты всё себе прикарманят, а оставить находку там, где она лежала, тоже как-то не особо хочется.

Вот и этот, нечаянно услышанный разговор, был сродни найденному кошельку. Чужие мысли волновали точностью и простотой, в них были ответы на те вопросы, которые давно мучили Александра. Он искал их сам где только можно - в психологии, философии, эзотерике, даже пытался штудировать медицинские журналы по нейрофизиологии, психиатрии и, продираясь сквозь защитный фильтр из специальных терминов, отсеивая всё наносное, путаное и ненужное, пришел к выводу, что мозг - это, скорее всего, мощная био-вычислительная машина. Её отличие от компьютера лишь в том, что она сама приспособилась к окружающей среде, и сделала это необыкновенно умело.

- Дьяволенок! Ну, ты и дьяволенок! - восторженно вскричал Николай Владимирович и, вдруг прикрыв рот ладонью, недоуменно огляделся. - Странное ощущение, - он прислушался. - Будто здесь кто-то еще присутствует...

- Граф, всё может быть, - лениво улыбнулся Дьяволенок. - Вокруг нас блуждают чьи-то мысли, нас пронизывают чужие эмоции... Эфир дышит любовью и ненавистью, добром и злом, и, может быть, какая-нибудь беспризорная душа тоскливо вьется над нами...

- Не говори о том, чего наверняка не знаешь, - Николай Владимирович жестко сжал губы. - Наверное, мне показалось. Итак, дорогой друг, ты считаешь, что мозг - это та "обманка", с помощью которой подсознание внушает человеку неверные представления о его устройстве?

- Именно так! - важно кивнул Дьяволенок. - Иногда мне кажется, что Библия - это самая замысловатая шифрограмма, и только избранным открываются ее откровения...

- Боже! - дурашливо заломил руки Николай Владимирович. - И ты тоже ищешь тайный смысл в Писании? Да ты, брат, масон!

- Ну вот, хотя бы взять этот пассаж: человек создан по образу и подобию Бога, - не обращая внимания на ужимки собеседника, невозмутимо продолжал Дьяволенок. - И в то же время Он лепит его из праха, то есть из материи. Но не следует ли из этого, что сущность заключена в телесную оболочку, которая отнюдь не напоминает образ Бога? А Его образ и подобие - это то, что внутри человека: подсознание, обзаведшееся затем сознанием и мозгом...

- Темны твои слова, - вздохнул Николай Владимирович. - Заумь так и прёт из тебя. В средние века гореть бы тебе на костре яко еретику!

Александр, задрожав от волнения, попытался привлечь их внимание к себе: несколько раз постучал по стене, даже пнул ее, но Дьяволенок с графом Греем его не услышали.

- Да-да! - крикнул Александр. - Вначале был мыслящий шарик!

В тусклом прямоугольнике комнаты, которую он видел через щель, мелькнула серая тень. Николай Владимирович, уловив её быстрое, почти незаметное движение, снова насторожился.

- Что-то не так, граф? - спросил Дьяволенок.

- Да нет, всё так, - Николай Владимирович зачем-то погладил край стола и переставил свой стакан в его центр. - Не иначе, как Маркиза снова тебя ищет. Хочешь верь, хочешь - нет, но я прямо-таки ощущаю её неукротимое желание увидеть тебя...

- Никуда от этих настырных дам не скроешься, - пробормотал Дьяволёнок.

- Кто не желает, чтобы его видели, тот и сам предпочитает не смотреть на того, кто хочет видеть, - Николай Владимирович, обронив эту туманную фразу, замолчал, наблюдая игру света и теней в своем стакане.

Александр понял, что если бы даже они его услышали или увидели, то сделали бы вид, что не заметили присутствия постороннего человека. Они слишком увлеклись перекидыванием слов друг другу, игрой фраз, междометий и всем тем, что неминуемо сопровождает любой диалог о чем-то отстраненном, фантастичном, далеком от реальной жизни, - все эти полуулыбки, полувзгляды, затаенные усмешки, ерничанье придавали разговору легкий оттенок стёба, но в то же время не лишали его серьезности.

- Вначале был мыслящий шарик, - повторил Александр. - Может быть, правильнее было бы называть его био-компьютером, я не знаю, откуда он взялся на нашей планете. Но взялся! Чтобы как-то выжить на Земле, он, как моллюск, нарастил себе раковину - черепную коробку. И тем самым защитил себя от воздействий внешней среды. Ну а уже потом появилось и тело, чтобы было легче передвигаться по земле...

Придумав эту фантастическую версию, он сам же её испугался и предпочитал никому о ней не говорить. Все-таки в ней была какая-то сумасшедшинка! Но услышав разговор графа Грея и Дьяволенка, Александр понял, что нашел если не единомышленников, то во всяком случае людей, которые считают, что человек - это не мутировавшая обезьяна, а нечто более сложное и загадочное.

- Граф, меня занимает такой вопрос: если допустить, что сознательная часть нашей психики - это искусственное сооружение, построенное самим подсознанием, то не получается ли, что подсознание постоянно закрывает человеку путь к истине? - спросил Дьяволенок. - Нам кажется, что мы что-то такое знаем о себе и природе, но это всего лишь путешествие в самом себе, потому что подсознание дает лишь ту информацию, которая выгодна ему самому. И, в таком случае, что же это за создание такое - человек? Может быть, то, что я вижу, глядясь в зеркало, - это всего-навсего маска, а?

- Этого никто наверняка не знает, - Николай Владимирович искоса взглянул на собеседника и, не скрывая торжества в голосе, медленно, с достоинством вымолвил:

- Но, может быть, я скоро буду это знать...

Дьяволенок поднес свой стакан к губам, но вместо того, чтобы отхлебнуть из него пива, вдруг отставил его в сторону и посмотрел на свет. В светло-желтой жидкости степенно двигались вверх тяжелые серебристые пузырьки. На поверхности пена лопалась, превращаясь в мутный осадок.

Дьяволенок сидел неподвижно, глядя на игру пузырьков. Николай Владимирович тоже молчал. Что они, задумались, или каждый решал какую-то свою задачу? Александра рассмешило, когда Дьяволенок, изогнув правую бровь домиком, слегка оттопырил нижнюю губу. Евгений поступал так, когда размышлял о чем-то важном.

Наконец он очнулся и, как ни в чём не бывало, цокнул языком:

- Ах, чёрт возьми, до чего же хорошо это не фильтрованное пиво! Вкус подлинности, а не тщательной очистки...

- И как плох разговор, состоящий из тщательно подобранных слов! - хмыкнул Николай Владимирович. - Но сегодня мы, кажется, не фильтровали его...

- Не уверен, - Дьяволенок отхлебнул пива, посмаковал его во рту и с наслаждением сглотнул. - Вы, граф, так ничего толком и не сказали мне.

- А зачем говорить? - Николай Владимирович поставил стакан на стол и крепко ухватил себя за уши. - Смотри!

Александр с ужасом и восторгом увидел, как граф Грей легко, не напрягаясь, снял с себя свое собственное лицо. Это была маска!

На Дьяволенка глянули насмешливые агатовые глаза китайца Лао Цзы. Сухая, похожая на пергамент кожа была изборождена морщинами, а с остроугольного подбородка свешивались растрепанные жгутики редкой седой бороды.

- Ну и что? - равнодушно сказал Дьяволенок. - Я знаю, что вы Лао Цзы или, во всяком случае, хотите им казаться...

Китаец, прищурившись, приложил палец к губам и, не отрывая взгляда от Дьяволенка, снова взял себя за уши. Через мгновенье у него оказалось другое лицо - смутное, будто подернутое густым туманом, оно чуть ли не по самые брови было прикрыто широким воротником. Широкополая шляпа, надвинутая на лоб, лишала возможности увидеть его глаза.

- Господин Инкогнито! - узнал его Дьяволенок. - Вы можете демонстрировать эти фокусы слабонервным барышням, только не мне! Барышни их непременно бы оценили...

- Продолжить? - спросил Николай Владимирович и снова взялся за уши, чтобы сбросить маску Инкогнито.

Но что случилось дальше, Александр не видел. Его ноги затекли и, пытаясь размять их, он стал переминаться и вдруг оступился. Левая нога попала во что-то липкое, скользкое и холодное, похожее на рыбьи внутренности. Он отдернул ее и, не удержавшись, чуть не упал в мерзкую слизь, но вовремя ухватился за какой-то выступ в стене. Видимо, это была дверная ручка: он ощутил гладкость металла и крепко сжал стержень, выгнутый буквой "Г".

Неожиданно стержень повернулся в его руке и, скрипнув, в стене отворилась дверь. Александр, не решаясь войти, заглянул внутрь. Кажется, это был какой-то старый сад, а может быть, запущенный уголок городского парка. Куртины лещины с темной, грязно-коричневой листвой, напоминавшей половые тряпки, развешанные для просушки. Куст боярышника с уже оголенными ветвями, на которых висели сморщенные кисточки багрово-красных ягод. Высокие тополя, все, как один, с сухими вершинами, в которых сороки свили гнезда. Береза с толстым стволом, с которого наполовину сняли бересту, и оттого казалось, что на дерево был небрежно одет черный чулок - это чем-то напоминало порнографическую открытку для фетишистов. Палая листва прикрывала чахлую рыжую траву. Слабый ветер лениво, как объевшийся кот, гонял по поляне дубовые листья.

Александр, оглядевшись, переступил порог. Внезапно подул резкий, колючий ветер и дверь за ним с шумом захлопнулась. Он оглянулся: никакой стены позади не было, он стоял посредине густой чащи, и серый клок паутины, не замеченной им, прилепился к лицу. Пытаясь смахнуть её, он уловил неясный звук шагов. Кто-то наступал только на каблуки, точно человек чего-то боялся и не хотел выдать себя. Но его сбивчивый шаг все-таки проступал в шорохе листвы.

Александр, пригнувшись за кустом лещины, вскоре увидел женщину в куртке лимонного цвета. Она ступала осторожно, время от времени оглядываясь по сторонам. Напряженный торс женщины, высокие каблуки ее туфель, черные колготки, чуть приоткрытые пухлые губы вдруг вызвали у него желание броситься к ней. Она явно заметила его, но делала вид, что не видит мужчину, притаившегося в кустах. Но отчего же ее бедра так призывно раскачиваются? И почему она, скромничая, так изящно переступает на этих своих высоких каблуках?

Он почувствовал жгучее желание повалить ее в эту пожухлую листву, и пусть она лежит безмолвно, побледневшая, без чувств. Срывая с нее куртку и то, что под ней, он будет ощущать ее тепло, и неуверенное, сбивчивое дыханье укажет на то, что она все-таки не в обмороке, что она хочет того же, что и он.

Над ними закружатся разноцветные листья, и равнодушное высокое небо прольется внезапным редким дождем. Стеклянные холодные капли обожгут бледное тело женщины, и она вздрогнет, но глаз не откроет, убеждая Александра в том, что по-прежнему ничего не чувствует. А он будет вжимать ее в мокрый мох, влажную траву, перепрелую гниль лесной подстилки, и острый, будоражащий запах гнилых маньчжурских орехов опьянит его, и он, забывшись, попытается раствориться в теле той, что покорно лежит в этом месиве из грязи, песка, гнили, перегноя, свежих листьев и сухих веток. Ее руки, вцепившиеся в землю, вдруг безвольно разожмутся, и он увидит ладони, измазанные чем-то черным и жирным - это, наверное, земля из-под орешника въелась в них. Сделав слабое движение, она захочет обнять его, но он резко и грубо сбросит ее руки со своих плеч, подминая ее, вдавливая в землю все глубже и глубже. Чтобы не увидеть глаз, которые она может открыть в любой момент, он лихорадочно нахватает листьев и забросает ими ее лицо. Ему не нужно, чтобы она смотрела на него, и ему даже тело ее не нужно, а лишь ощущение чужой плоти, и не важно, кому она принадлежит - пусть это будет что угодно, лишь бы помогло ему соединиться с землей. И тело женщины обреченно, не сопротивляясь, подчиняется его желанию, исчезая в почве, но он по-прежнему чувствует, как нечто теплое, пульсирующее и влажное обхватывает его, втягивает в себя и заставляет вторгаться глубже. Он чувствует внутри что-то твердое - может быть, это камень, комок земли, клубок травяных корней. А может, это что-то другое, непостижимое, тайное, будоражащее своей неизведанностью. Может, это лоно самой Земли?

Тело женщины слилось с землей, и, распластавшись на холодной поверхности, он тоже хочет раствориться, стать прахом, атомом, частицей этого дивного и безобразного мира. Отверстие, вобравшее его в себя, наполняется влагой, и она ласковыми, стыдливыми струйками выливается наружу, и вдруг резко, внезапно всё под ним начинает пульсировать, и ему кажется, что из недр прорвался скрытый источник - так оно и есть: это забил родник! Холодный, он обжигает его как горячее пламя, и Александр готов излиться, но тут налетает ветер, и смешивает листья, и треплет траву, и гнет ветви деревьев, и остужает его горячий, мокрый от пота затылок.

Александр, сглотнув слюну, подавил в себе это странное, никогда прежде не испытываемое желание овладеть женщиной без ее согласия. Но откуда-то же оно взялось в его душе. Может быть, это воспоминание о тех временах, когда первобытный пахарь выходил в поле, чтобы совокупиться с матушкой-землей? А может быть, это дикое необузданное желание дремало глубоко в нем, и он даже не - подозревал, что хочет чего-то иного, непривычного, опасного и прекрасного?

Женщина тем временем, поскользнувшись или, быть может, запнувшись за корень, торчавший из земли, неожиданно упала прямо в листву, и несколько листьев, взвившись над ней, живописно упали на бледное лицо.

Он хотел помочь ей встать, но передумал: женщина, и без того напряженная, испуганная, могла принять его за грабителя или, того хуже, насильника.

Полежав несколько минут без движения, она встала, отряхнула с себя прилипшие листья и травинки, досадливо огляделась и, не оборачиваясь, двинулась в самую чащу леса.

Он понял, что она не случайно тут ходит. "Скорее всего, ищет приключений на свою голову, - подумал он. - Или не на голову?"

Усмехнувшись скабрезной мысли, он решил окликнуть ее. Женщина обернулась и, смерив его равнодушным и беспощадным взглядом, резко сказала:

- Милый, шёл бы ты дальше, а? Мне такие скромняги, как ты не нужны...Я люблю сильные ощущения!

Она вошла в заросли, оглянулась и вдруг растаяла на его глазах. Там, где она стояла, осталась пустота, не заполненная ничем. Эдакая черная дыра.

Аспидное нутро дыры пульсировало и притягивало к себе. Александр невольно шагнул вперед, чтобы внимательнее его рассмотреть. Ему показалось, что внутренность дыры осветилась, и этот черный свет, ровный и бесстрастный, тем не менее, затмевал собой солнце.

Неизвестно, что случилось бы дальше, если бы в этот момент из-за лиственницы, покрытой лимонным пушком хвои, на поляну не шагнули двое мужчин. Это были граф Грей и Дьяволёнок.

Они, увлеченные беседой, не заметили Александра, который, не желая им показываться, спрятался в высоких зарослях шеломайника.

- Самое интересное, это то, что "черные" мысли материализуются, - продолжал говорить граф Грей. - Если женщина, допустим, думает, что ее непременно изнасилуют, когда она будет одна возвращаться поздно ночью домой, то так оно в реальности и выйдет. Потому что она невольно запустила программу реализации ожидаемого страха.

- Но тут кое-что зависит от сознательного выбора: или эту программу развивать дальше, то есть поддерживать негативную мысль, или немедленно её заблокировать - дать себе положительную установку, - не согласился Дьяволенок. - Правда, энергетика негативной программы иногда так велика, что исправить ее никак невозможно.

- Исправить можно все, если человек научится управлять не только своим сознанием, а, прежде всего, своей душой, - заметил граф Грей. - Я верю, что именно она и есть тот скрытый механизм, который управляет поступками человека.

- Что такое душа? - всплеснул руками Дьяволенок. - Это метафора, не более. Кстати, совсем недавно я слышал от вас, граф, другие определения души. Не вы ли настаивали на том, что это нечто вроде видеокамеры, фиксирующей жизнь человека?

- Может быть, душа на самом деле копит в памяти всё, что делает человек - это, так сказать, отчет о командировке на Землю.

- А перед кем, интересно, душа отчет держать будет? - Дьяволенок задал свой вопрос тихим, даже умильным голосом, но в интонации сквозило неподдельное ехидство.

- Не знаю. Но у меня есть некоторые основания полагать, что душа - это то, что питает сущность человека, - нахмурился граф Грей: он не мог не заметить ироничных взглядов и ёрничанья своего собеседника. - Ты уподобляешься тем анатомам, которые в совершенстве знают каждый миллиметр человеческого тела, но не понимают, почему и как мозг мыслит. Впрочем, этого, в сущности, не понимает никто.

- Ну почему же? - Дьяволенок ехидно улыбнулся и потер руки. - Сейчас я тебе изложу несколько теорий на сей счет...

- Упаси меня Бог от теорий, выдуманных мозгом человека! - воскликнул граф Грей. - Всякое самопознание - это всего лишь иллюзия познания!

Оживленно беседуя и жестикулируя, они прошли мимо и скрылись в густых зарослях.

Александр вылез из шеломайника, изрядно оцарапавшись о сухие колючие стебли. Отряхнувшись, он с тоской огляделся вокруг. Ему уже начала надоедать эта странная игра, участником которой он добровольно стал сам.

9.

Петр Васильевич ровно в 18.15 захлопнул папку с проектом документа, над которым почти неделю работали два сотрудника его отдела.

Это была достаточно важная бумага, которую ждали на самом верху - в губернской канцелярии. Оттуда в течение дня звонили дважды и напоминали, что сам "папа" интересовался документом. Но Петр Васильевич, удивляясь собственному легкомыслию, оба раза ответил в том смысле, что планы выполняли и перевыполняли при развитом социализме, а теперь он привык пунктуально исполнять задания. Срок представления документа с необходимыми приложениями, в которых губернатор, видимо, был особенно заинтересован, наступал только завтра. Вот эти бумаги и появятся в канцелярии в заранее обговоренный срок - ни раньше, ни позже. И точка.

- Но хозяин хотел посмотреть статистические отчеты нынешним вечером, - начальник канцелярии повысил голос. - Вы что, забыли, что его лучше не сердить?

- Сердится он пусть на свою жену, - отважно ответил Петр Васильевич. - А эти отчеты, если уж вам так приспичило, возьмите в управлении статистики. Мы пользовались их данными.

- Что вы себе позволяете?

- Ничего особенного, - парировал Петр Васильевич. - Советую, как выйти из положения. А то, что вы ждете от нас, будет представлено в срок. Извольте не беспокоиться.

Разумеется, он знал, что начальник канцелярии непременно доложит об этом разговоре "папе". Ну, как же не поднасрать! Этот худой и длинный, как глист, человек высиживал свою должность лет пятнадцать, и за это время поднаторел во всяких интригах и склоках. Он умел ловко переводить молнии "папиного" гнева на других чиновников, менее искушенных в искусстве льстить и вовремя поддакивать. Отлично изучив повадки своего шефа, основным правилом он считал: если "сам" сказал, что сегодня - значит, это должно быть сделано еще вчера. Или, по крайней мере, нужно создать такую видимость.

"Канцлеру", как его называли меж собой другие чиновники, хотелось добыть бумаги, подготовленные отделом Петра Васильевича, именно сегодня. Он заранее предвкушал, как вечером зайдет в кабинет "папы" и, устало вздохнув, скажет: "Вот, добился, этот документ наконец-то довели до ума. И даже раньше срока."

Но Петр Васильевич не только нарушил его план, но удивил и даже испугал. "Канцлер" решил, что, видимо, что-то пропустил в запутанных, многоходовых комбинациях "папы". Может быть, он решил повысить Петра Васильевича? А то с чего бы это вдруг чиновник средней руки так пренебрежительно разговаривал с самим начальником канцелярии? Вроде как даже и на место поставил: и сами, мол, с усами - знаем, когда и что делать должны.

Обеспокоенный "Канцлер" тут же кинулся на разведку. Переходя из кабинета в кабинет, он недоумевал всё больше: никто ничего не знал наверняка, но всем были хорошо известны причуды "самого", когда в мгновенье ока свергался какой-нибудь вельможа местного масштаба, а на его место садился новичок, ни сном - ни духом не помышлявший о столь стремительном взлете.

А Пётр Васильевич даже и не думал ни о чем таком. Просто захлопнул папку и, прежде чем закрыть стол на ключ, достал из нижнего ящика бутылочку "Уссурийского бальзама". Её подарили ему на день рождения, почти пять месяцев назад, и когда Пётр Васильевич пил чай, то добавлял в него несколько капель этой ароматной настойки. Она пахла травами, солнцем, осенним воздухом.

Петр Васильевич приложился к горлышку бутылки, бальзам булькнул в рот, растёкся легким жаром по небу и опалил гортань. Кашлянув, он недоуменно покрутил головой: "Ну и ну! Сам себя не узнаю! Впервые за много лет делаю то, что хочу, без оглядки..."

Бальзам взбодрил его. Петр Васильевич бережно завинтил крышечку на горлышке, поставил бутылку в стол и, насвистывая мелодию песенки Эдит Пиаф "Я ни о чем не жалею", вышел в коридор.

Во всех кабинетах, между прочим, продолжалась бурная деятельность: звонили телефоны, сотрудники переговаривались, сновали из одной двери в другую - в конторе было положено проявлять усердие и не щадить живота своего, и даже если делать было нечего, всё равно изображались полная самоотдача и рвение. Какой-нибудь клерк, копируя роденовского "Мыслителя", мучительно морщил лоб, например, над "Городком кроссвордов", а референтша Ниночка, сохраняя невозмутимый и строгий вид, с упоением читала какой-нибудь очередной дамский роман, вложив его в папку с деловой перепиской. Но со стороны посмотришь: все при деле, и все просто страсть как любят свою работу!

- Ой! А я вам несу письма на подпись, - сказала Ниночка, столкнувшись с Петром Васильевичем в коридоре.

- Рабочий день окончен, - развел руками Петр Васильевич. - У вас часы не опаздывают?

- Да нет, - растерялась референтша. - Двадцать одна минута седьмого...

- А что же вы домой не торопитесь? - улыбнулся Пётр Васильевич. - Мужу ужин надо приготовить, вечерние новости по телевизору поглядеть, с сынишкой позаниматься. У вас ведь именно сынишка, я не ошибаюсь?

- Да, во второй класс ходит, - напомнила Ниночка. - Но как же это... ну, письма-то... не подписанными останутся?

- А разве завтра не наступит никогда? - Петр Васильевич улыбнулся. - Завтра и отправите эти письма. Всё равно их из почтовых ящиков вечером не забирают. Последняя выемка корреспонденции, кажется, в половине пятого производится, да?

- Да, - испуганно кивнула Ниночка. - Но мы никогда не оставляли письма на потом...

- Ну, не все ли равно, где они проведут ночь - в ящике на улице или в вашем кабинете, - сказал Петр Васильевич. - У вас они даже целее будут. Вы же знаете, что эти почтовые ящики вечно взламывают, портят их... Наверное, думают, что народ в письмах "зелененькие" пересылает, а, может, бриллианты, а?

Оставив пораженную Ниночку размышлять о сути происходящего в одиночестве, Петр Васильевич спустился по лестнице на первый этаж. Вахтер, отставной прапорщик, при его появлении встал и чуть ли не под козырек взял.

- Ну, как жизнь пенсионерская? - Петр Васильевич кинул ключ от кабинета на стол вахтера. - Кажется, ты в штабе округа тоже на вахте сидел. От перемены места что-то изменилось?

- Никак нет, - вахтер преданно ел его глазами. - Тут даже лучше. И веселей.

- Чем же это?

- А народ сюда разный ходит, есть с кем словом перекинуться, - простодушно осклабился вахтер. - Не то что генералы да полковники - пройдут и не заметят, будто ты пустое место...

- Ну-ну! - сказал Петр Васильевич. - Звезды они всегда замечают.

- Чего? - не понял вахтер и зачем-то глянул на потолок.

- Да не те звезды, что на небе, а те, что на погонах, - рассмеялся Петр Васильевич. -У военных своя астрономия...

Прежде он никогда не разговаривал с вахтерами, только "здрасьте" - "до свиданья". Не о чем было говорить. Но сегодня он вдруг поймал себя на мысли, что неинтересных людей наверняка не бывает: каждый - непрочитанная книга, со своими тайнами, нескладухой, радостями и обидами. Может быть, этот розовощекий толстячок-вахтер, вышедший на пенсию в сорок с небольшим лет, тоже имеет какие-то понятия о жизни и ему есть что рассказать. Не бывает так, чтобы человек был пуст, как мыльный пузырь. Впрочем, если он лопнет, то от него остается мокрое пятно - склизкая жидкость, что-то наподобие пены: какое - никакое, а содержание. Получается, даже мыльный пузырь на самом деле не пустой.

"А что останется от меня?" - подумал Петр Васильевич. Он никогда, даже в детстве, не пытался превратить реальность в вымысел и наоборот, и все эти фрейдистские словечки ему не были знакомы, он предпочитал ясность и полную определенность, а если этого не получалось, то в меру своего разумения пытался подладиться к обстоятельствам и не находил в том большого греха. Как большинство людей его возраста, взраставших на моральном кодексе строителя коммунизма, Петр Васильевич вел себя так, будто некто незримый неустанно наблюдал за ним, выставляя ему оценки, вслушивался в его мысли, вглядывался в каждое его движение и заставлял помнить о тех принципах, которые ограничивали всё плохое и недостойное. Но это был не Бог. Это было нечто другое, опутывавшее по рукам и ногам. Ярмо, незримо висевшее на шее. Но Петр Васильевич принимал его за щит, оберегающий от превратностей судьбы.

И он еще больше укрепился в этом мнении после одного случая, о котором предпочитал никогда не вспоминать. Было ему тогда семнадцать лет и, томимый всплесками гормонов, он хотел женщину, всё равно какую - лишь бы выплеснуть из себя эту жгучую смесь диких фантазий, горячий жар похоти, невыносимость соблазна. Миленькая, голубоглазая одноклассница Оленька, восторженно, с придыханьем читавшая сонеты Шекспира и стихи Фета, была не то чтобы недотрогой - они яростно целовались, обнимались, шептали друг другу какие-то глупости, но, почувствовав малейший намек на возбуждение, Петя останавливал сам себя. Потому как Оленька представлялась ему чистым ангелом, далеким от низменных страстей, и некто, невидимо его контролировавший, одобрительно кивал: дескать, любовь - это святое, и приличные девушки существуют для того, чтобы на них женились, а не предавались с ними блуду.

Блуду, как гласила поселковая молва, предавалась Анфиса, женщина неопределенного возраста, но, впрочем, еще не настолько старая, чтобы молодые парни не обращали на нее внимания. Юрка Кораблев, одноклассник Петра, хвастался, что всего за десятку имел ее как только хотел. Но десять рублей по тем временам были все-таки большие деньги, и Петру негде было их взять.

Распаленный непристойностями рассказа Юрки Кораблева, он решил, что проституткой можно попользоваться без излишних церемоний. Он знал, что Анфиса возвращалась с работы домой через старый парк, обычно после десяти часов вечера. В октябре в это время уже было темно, а ни лампочек, ни фонарей в парке отродясь не висело, и Петр решил, что Анфиса даже и не разглядит, кто опрокинет ее в траву.

Потом еще долго ему снился весь этот кошмар. Как он, обливаясь потом и вздрагивая от малейшего шороха травы под ногами, перебегал от дерева к дереву, не решаясь приблизиться к женщине. И как она коротко вскрикнула, когда он толкнул ее в спину и она упала. И все, что было потом, - молчаливая, ожесточенная борьба, обжигающее дыханье, одуряющий сладковатый запах духов "Пиковая дама", ногти, царапающие лицо, мольба глаз - возвращалось к нему в снах в мельчайших деталях, и это походило на замедленную съемку, будто бы кто-то специально мучил его этими кадрами, запечатлевшими всю низость и мерзость случившегося.

Ничего у него тогда не получилось. Может быть, еще и потому, что Анфиса, обессилев, неожиданно расцепила капкан рук и хрипло шепнула то ли себе, то ли ему: "А! Пусть трипак подхватит. Я не виновата, сам захотел. Давай...", - и назвала то, чего он так хотел, непристойным словом. И у него вмиг все оборвалось.

Она почувствовала это и захохотала как буйно помешанная - с соседнего тополя сорвалась какая-то перепуганная птица и ломанулась в потемках сквозь березняк.

- Ой, не могу! Х.. не стоит, а туда же - бабу надо! - Анфиса каталась по земле и орала благим матом. - Отрасти сначала женилку, а потом к женщинам приставай...

У нее, похоже, была настоящая истерика - и от пережитого волнения, и от страха, и от ожидания чего-то непредсказуемого: неизвестно, как поведет себя сопливый насильник. А насчет "трипака" она наверняка соврала, решив его припугнуть. Хотя, кто знает, разгульная Анфиса вполне могла быть носительницей дурной болезни.

Петр бежал из того парка, как Гарун из хрестоматийного стихотворения, - быстрее лани. Родителям наплел что-то насчет схватки с неизвестными пацанами-бандитами, замазал царапины маминым тональным кремом, но утром на уроки не пошел. Еще долго мучил страх, что Анфиса узнала его и, чего доброго, заявит в милицию. Но обошлось.

Он старался не вспоминать этот случай, быть может, самый постыдный из всей его жизни. Внутренний сторож, сидевший в нем, долго изматывал Петра кошмарными снами.

"И снова наступило время казниться? - подумал Петр Васильевич. - Странно, я многого не помню, и многих не помню - некоторых людей вообще не узнал бы теперь, и даже фамилии одноклассников с трудом вспоминаю, но, о Боже, эта Анфиса прочно засела в памяти. Как заноза! Заноза в душе. От нее случился нарыв, в нем - гной. А что если он, прорвав нарыв, заразил саму душу?"

Петр Васильевич любил незатейливые домашние вечера, когда вперемешку с наскоро сделанным ужином, телевизором и газетами, болтовней с Любашей ни о чем и обо всем он иногда как бы останавливался и вспоминал о быстротекущем времени - не о том, которое на часах, а о том, которое, возможно, изначально вложено в нас, как в колбочку песочных часов, и вытекает, исчезает куда-то, и всё это происходит равнодушно, методично и неотвратимо.

С усмешкой, пугающей верную Любашу, он думал о том, что самые великие мудрецы, желая дать человеку утешение, сравнивали время с водой. Может быть, они и сами при этом верили, что личное время каждого из нас не исчезает бесследно и не пропадает зря: маленьким ручейком оно обязательно вливается в реку жизни, которая прекрасна и бесконечна.

Проживая собственную судьбу, человек попутно проживает жизнь родных, близких, совершенно незнакомых посторонних людей, своей страны и планеты в целом, а, может быть, достается ему и частичка существования самого Бога. А что, если имеется способ отнять у другого этот дар Всевышнего? Ну, если не отнять, то хотя бы позаимствовать, перекупить, взять во временное пользование...

Это испарение собственной мысли пугало Петра Васильевича. Он считал, что есть какие-то такие вещи, которые человеку делать нельзя, даже если очень хочется, потому что в душе неминуемо останется червоточинка. До поры - до времени она не даёт о себе знать, и человек внешне остается прежним, ничто вроде бы не свидетельствует о том, что в нем завелось нечто чужое, которое, почувствовав однажды слабину своего носителя, начинает стремительно развиваться - все равно как червячок, сжирающий изнутри яблоко. Оно, такое ароматное, краснобокое и на вид свежее, ничем не отличается от других яблок, пока не разрежешь его. Тут-то и обнаружишь гниль... А что, если самые страшные болезни, разъедающие тело человека, - это те самые червоточинки души, незаметно превращающиеся в метастазы?

Подумав об этом, он зябко передернул плечами. Но пришедшая ему на ум мысль была так незамысловато проста, что он решил не придавать ей значения. Все эти размышленья о высших материях, самокопанья, умствованья, как считал Петр Васильевич, вызывают лишь смуту, неуверенность и усиливают внутренний раздрай, в то время как даже неспециалисту понятно: злокачественные опухоли - это результат наследственности, плохой экологии, некачественной пищи, всяких облучений-излучений. И при чем тут душа? Да и есть ли она вообще? Все о ней говорят, но никто ее не видел.

Он даже не предполагал, что ему придется обо всем этом говорить с доктором Чженом. Прежде чем получить направление в больницу, Петр Васильевич решил все-таки еще раз сходить к китайцу. Молва приписывала ему необычные способности, а бесчисленные слухи о чудесных исцелениях заставляли поверить в чудеса, которые все-таки иногда случаются.

Доктор Чжен, выпрыгнув из глубокого кресла, в котором буквально утопал, потряс Петру Васильевичу руку и ослепительно улыбнулся, обнажив на редкость белые, как у молодого, зубы:

- А я перед вашим приходом решил перечитать "Тайну Эдвина Друда", - сообщил он. - Увлекательный роман, и к тому же сам по себе таинственный...

Петр Васильевич понятия не имел, о чем идет речь, потому как он в лучшем случае успевал читать лишь газеты, изредка - какие-нибудь детективчики в мягкой обложке. О Чарлзе Диккенсе он, конечно, слышал, но его книг даже в руках не держал.

- В этой истории интригует то, что сам Диккенс не успел дописать роман, - разговаривая, доктор Чжен суетился у низкого чайного столика, расставляя чашки. - Его дух явился одному медиуму и продиктовал окончание, причем стиль письма ничем не отличим от стиля самого Диккенса. Это филологи точно установили. Представляете картину: призрак диктует роман малообразованному медиуму, который не всегда знает, где нужно ставить запятые и как правильно писать некоторые слова?

- Не верю я в такое! - честно признался Петр Васильевич. - Что-то тут не то...

- Нет, то! - засмеялся китаец, разливая по чашкам свежезаваренный чай, благоухавший тонким ароматом жасмина. - Считается, что большие полушария головного мозга - это основа интеллекта человека. Но точно ли именно в голове рождается мысль? Ведь на протяжении всей нашей жизни клетки постоянно отмирают и заменяются новыми, а связи между нейронами образуются и разрушаются миллионы раз, но память-то не исчезает!

- Возможно, она как бы перезаписывается с отмирающих клеток на новые, - неуверенно предположил Петр Васильевич.

Доктор Чжан одобрительно кивнул и развел руками:

- Ортодоксы примерно так и считают. Но как отнестись, например, к свидетельству знаменитого русского хирурга Войно-Ясенецкого? Однажды он оперировал гигантскую кисту мозговых оболочек. При вскрытии черепа оказалось, что почти вся его правая половина пуста, а левая сильно сдавлена. По всем канонам медицины, пациент должен бы стать полным идиотом. Однако он был психически здоров, и, кстати, после операции не потерял ни памяти, ни способности к мышлению.

- Вы хотите сказать, что ему нечем было думать, но он думал? - уточнил Петр Васильевич.

- Именно! - доктор Чжен радушным жестом пригласил его сесть у чайного столика. - Давайте-ка попьем зеленого чая, мне его родственники из Китая прислали. Вручную собирали листья, сами их сушили, обрабатывали... Замечательный чай!

Петр Васильевич представил себе человека, который мыслит, хотя думать ему нечем, - и в его воображении возникла забавная картинка: Некто приоткрывает черепную коробку идиота и, усмехаясь, стряхивает туда пригоршню мыслей - в ту же минуту малоумный, живо сверкнув глазами, преображается и выдает окружающим афоризм за афоризмом. Толпа, млея, внимает голосу пророка.

- О чем вы задумались? Эй! - позвал его доктор Чжен.

- Извините, - Петр Васильевич расстегнул ворот рубашки. - Представил, как полный идиот становится мудрецом...

- Я уже не трачу время на подобные размышления, - доктор Чжен отхлебнул из пиалы чая. - Мне давно ясно, что качество наших мыслей и чувств зависят не столько от мозга, сколько от того, что люди именуют душой. Вы, конечно же, возразите мне: такого органа в организме человека нет. Но я вас спрошу: откуда в приемнике берется голос диктора или звучит музыка? На самом-то деле их в приемнике нет, они приходят в него извне. Если взять устройство любого приемника, то мы не обнаружим в нем никакого диктора, так ведь?

- Но это совсем другое, и такое сравнение некорректно, - неуверенно пожал плечами Петр Васильевич.

- Нет, это примерно то же самое, - ласково улыбнулся доктор Чжен. - В организме человека имеется нечто, принимающее сигналы извне, - это и есть душа. Сама по себе она ничего не значит, как без передающей станции ничего не значат все эти железки в радиоприемнике. Улавливаете ход моих рассуждений?

- Выходит, что всё зависит от того, что некое устройство внутри нас способно уловить какие-то сигналы снаружи? - Петр Васильевич, поразившись нелепости своего предположения, даже рассмеялся. - Но этого не может быть! Иначе получается, что все мы - всего лишь марионетки...

- Ну, это слишком грубо, - поморщился доктор Чжен. - На самом деле всё гораздо тоньше и сложнее. Но в основе всего лежит принцип передающей и принимающей станции...

- Это всего лишь ваше предположение или ..., - Петр Васильевич не закончил фразу, выжидательно глядя на доктора Чженя.

- Не знаю, что и ответить вам, - доктор Чжен вздохнул, отставил чашку с чаем в сторону и, жестко сузив свои и без того узкие глаза, сказал, как припечатал:

- Но знаю, как излечить ваш недуг. Во-первых, это могут сделать излучения чужой души. Во-вторых, болезнь можно перевести на другой объект: он впитает в себя отрицательные излучения вашего больного органа...

- Ничего не понимаю! Сказки какие-то, вроде тех, которыми пробавляются деревенские знахарки: переведу, мол, "порчу" на другого человека...

- Ну, это негуманно! - улыбнулся доктор Чжен. - Зачем на другого человека переводить "порчу"? Ее можно перевести, например, на свинью. Вы жалеть ее не будете?

Петр Васильевич почувствовал, как к голове прилил жар, и затылок мгновенно стал мокрым: такое случалось с ним только в минуты сильного волнения. Он понял, что доктор Чжен предлагает ему шанс - фантастичный, может быть, даже шарлатанский, невиданный и неслыханный. Возможно, это всего лишь идея-фикс ученого, что-то вроде "заскока" мозга, разгоряченного экзотическими исследованиями. Но, с другой стороны, даже самые безумные идеи, над которыми издевались маститые теоретики, в конце концов иногда оказывались истинными, и в честь безумцев слагались поэмы и ставились памятники. А потом являлись новые безумцы, опровергающие устоявшиеся истины, и кумиры свергались с пьедесталов, и место их занимали новые пророки, перевернувшие представления о законах мирозданья.

Петр Васильевич, будучи человеком осторожным, всегда старался просчитать развитие ситуации на несколько ходов вперед, обдумать свои действия и предусмотреть все возможные плюсы и минусы, в первую очередь, конечно, минусы: он боялся любых поражений, пусть даже и самых незначительных - это все-таки удар по авторитету, снижение имиджа разумного, тонко мыслящего человека. Он слишком долго создавал этот образ, и потому старательно следил, чтобы поддерживать его значительность.

Из задумчивости его вывел вопрос доктора Чженя.

- Ну, что? - спросил он. - Попробуем? От вас, конечно, потребуются деньги - чтоб поросеночка купить.

- Вы это серьёзно предлагаете?

- Более чем...

- А! Попытка - не пытка, - Петр Васильевич решительно поднялся и протянул доктору Чжену руку. - Я согласен!

10.

Александр, изрядно поплутав по лесу, притомился и, решив отдохнуть, присел на свежеспиленный пень, живописно задрапированный изумрудным велюром мха с вкраплениями серебристых пятен лишайников. Вокруг него были разбросаны желтые листья клёна, до того красивые, что казались нарисованными искусной кистью художника.

"Откуда они тут взялись? - подумал Александр. - Рядом нет ни одного клена. Значит, кто-то нарочно принес листья сюда. Зачем? Чтобы украсить дикий, никому не нужный уголок? А может, это запустение на самом деле искусственно создано?"

Ему пришла на память старинная японская притча. О том, как один человек, желая достойно встретить известного мудреца, тщательно подмел все дорожки в саду. И когда он вел по ним гостя к пагоде, то вдруг спросил: "У вас, наверное, нет садовника? Дорожки не подметены..." Хозяин удивился и сказал, что сам лично привел сад в порядок. Гость усмехнулся, взял охапку листьев и разронял их на плиты, которыми были вымощены дорожки сада. "Теперь они убраны", - сказал он, скромно улыбнувшись.

Кленовые листья лежали вокруг пня в слишком непринужденной живописности, что убедило Александра: кто-то специально старался украсить эту полянку. Покрытая короткой травой, она казалась чересчур чистенькой - такой бывает растительность на декоративных лужайках скверов и парков. И даже жучков-паучков, как, впрочем, ни бабочек, ни стрекоз, ни птиц нигде не наблюдалось - стояла оглушительная, звенящая тишина.

"Странно, - подумал он. - Сижу будто в декорациях какого-то спектакля..."

И только он об этом подумал, как рядом, всего в нескольких шагах, звонко рассмеялась женщина:

- Ах, ты такой невыносимый!

- Ну, почему же? - ответил мужской голос. - Вполне переносимый...

Женщина слишком уж как-то глупо хихикнула и спросила:

- Ты не из болтливых?

- Болтун - находка для шпионов, а я со шпионами не дружу...

- Я девушка честная, - предупредил женский голос. И снова раздалось глупое хихиканье.

- Все женщины, даже самые честные, всё равно делают это, - успокоил ее мужчина.

Заинтригованный Александр встал с пня и, стараясь ступать как можно осторожнее, пошел на звук голосов.

- Обещай мне, что ты сразу забудешь меня, - попросила женщина. - И бегать за мной не станешь...

- Да я как-то больше привык бегать по футбольному полю, - рассмеялся мужчина. - За мячом!

- Потому и ноги - колесом, - хихикнула женщина. - У вас, футболёров, даже походка особенная...

- Мы много разговариваем и мало делаем, - сказал мужчина. - Ну же, начинай...

Александр, отогнув ветку лещины, увидел премиленькую картину. На стволе поваленного ветром тополя сидела, откинувшись назад, Маркиза, а перед ней стоял совершенно обнажённый Мистер 20 см.

- Ну же! - Мистер 20 см. сверкнул белозубой улыбкой. - Ты обещала мне показать класс...

- А выдержишь? - Маркиза встряхнула головой и волосы, взмахнув крыльями рыжей птицы, рассыпались по плечам.

- Переживай за себя, за меня - не надо...

Александр, вслушиваясь в этот диалог, отказывался верить собственным глазам: Маркиза считалась порядочной, неискушенной девушкой, никто ничего дурного про неё сказать не мог, а тут - пожалуйста, такой цинизм! И с кем связалась? С этим выродком Мистером 20 см, у которого на уме один секс: трахает всё, что шевелится!

- У тебя меньше, чем ты в своем нике обозначил, - капризно скривила губки Маркиза. - Обманщик!

- Не в размере дело, главное: вводить умело, - нахально прищурился Мистер 20 см. - Начнем?

Он подошел к Маркизе вплотную, и Александр с восторгом и сладким ужасом увидел, как просто, без особых ласк, объятий и поцелуев, стало совершаться ритмичное, однообразное, похабное действие, напоминающее сцены из низкопробного порнушного фильма.

Александр и не хотел бы смотреть на то, чем занималась эта парочка, но не мог оторвать глаз. Ему стало стыдно оттого, что он невольно подсматривает самые интимные моменты чужой жизни, однако ничего поделать с собой он не мог.

Внимательно, с бешено колотящимся сердцем, он следил за совокупляющейся парочкой, стараясь не пропустить ни одного движения. То, что они делали, показалось ему отвратительным и даже мерзким, особенно этот жадный рот Маркизы: пена, скапливаясь в уголках ее губ, текла по подбородку и шее. Лоснящиеся от пота ягодицы Мистера 20 см, покрытые рыжеватым пушком, одним своим видом вызывали тошноту: они напоминали рыхлый корейский пирожок пян-се, который весь день пролежал на солнце и протух - на нем выступили капельки жира, да еще вдобавок ко всему торговка уронила его в придорожную пыль, и этот пян-се стал никому не нужен.

Тишину леса взорвало пронзительное стрекотанье сорокопута. В ту же минуту подул свежий ветерок, и легкие тополиные пушинки, возникнув ниоткуда, закружили над поляной. Маркиза и Мистер 20 см, занятые друг другом, никакого внимания не обратили на эту перемену, и навряд ли заметили, что рядом с ними возникла пульсирующая чёрная дыра. В ее аспидной сердцевине мерцала яркая красная точка. Она ослепительно вспыхивала, мгновенно бледнела, почти исчезая, и снова зловеще наливалась алой кровью.

- Не делай мне больно, - вдруг сказала Маркиза.

- Любовь - это всегда больно, - ответил ей Мистер 20 см. - Во всех смыслах - больно...

- Ты немножко садюга, - восхищенно шепнула Маркиза. - Но мне это не всегда нравится ...

Александр видел, как она, запрокинув голову, откинулась туловищем назад. Глаза ее были закрыты, ресницы подрагивали, а губы чуть болезненно кривились.

- Тебе это нравится, - прохрипел Мистер 20 см. - Все шлюхам это нравится...

- Я не шлюха!

- Нет, ты моя шлюха. Повтори: "Я - твоя шлюха..."

- Я твоя шлюха...

Маркиза не видела, как из нутра черной дыры появилась когтистая лапа и ухватила ее кавалера за шею. В мгновенье ока Мистер 20 см исчез в зеве дыры, а его место в той же самой позе занял совсем другой человек.

- Ах, - прошептала Маркиза, - ты необыкновенен. Ты угадываешь мои желания. Сейчас ты такой, каким я тебя и хотела...

Мужчина, оказавшийся на месте Мистера 20 см, похоже, растерялся.

Александр видел его напряженную спину, и видел неловкое движение руки, будто отгоняющей муху. Маркиза, смеживая ресницы еще крепче, обхватила спину мужчины, но что-то показалось ей не так, и она открыла глаза.

- О Боже! - воскликнула Маркиза. - Я сплю? И всё это - сон, и вы - тоже...

- Я не хотел, - ответил партнер. - Не знаю, как это получилось. Извините, мадмуазель...

- Я всеми фибрами души ощущаю, как вы не хотите, - засмеялась Маркиза. - Вы по-прежнему невыносимый, но такой желанный...

Александр, слушая этот странный диалог, напоминавший пародию, с удивлением наблюдал, как новоиспеченный партнер Маркизы, казавшийся скромником, с нарастающим энтузиазмом входит в роль пылкого любовника. И его совсем не смущает, что только что, минуту-другую назад, на его месте был Мистер 20 см. Похоже, что брезгливостью очередной партнер Маркизы не отличался.

- Брезгливость - враг секса, - вдруг сказал любовник Маркизы.

- Что за сентенции вы изрекаете, мой друг? - томно откликнулась Маркиза. - Надеюсь, вы не станете прямо сейчас искать отличия между трансцендентальным и трансцендентным? С вас станет...

- Когда у меня стоит, всё остальное подождет, - грубо ответил он.

- О, вы настоящий дьяволенок! - Маркиза восторженно хлопнула его по ягодицам, и он, как жеребец, взбодренный плеткой, принялся скакать еще резвее.

Александр, наблюдая происходящее, почувствовал стремительно нараставшее возбуждение. Его даже в жар бросило. Ничего подобного он никогда за собой не замечал. Скабрезные картинки, порнографические журналы, эротические тексты он если и просматривал, то из простого любопытства, а не из желания вызвать у себя искусственное возбуждение. Но любовная игра, впервые наблюдаемая им в живую, разбудила в нем нечто темное и дикое, что заставило его жадно пожирать глазами горячие сцены и невольно воображать себя на месте партнера Маркиза.

- Любопытство - первый друг похоти, - произнес партнер Маркизы. - С него начинается падение человека...

- А может, возвышение? - улыбнулась Маркиза. - Любопытство заставляет человека раздвигать горизонты...

- Фу, Маркиза! - скривился ее партнер. - Это так банально! Если уж и говорить о возвышении человека, то применительно к той позе, которую он выбирает для секса...

- Увы, вы циник, - слабым голосом шепнула Маркиза и, подобно героине знойной мелодрамы, закатив глаза, вздохнула. - Но именно этим вы мне и нравитесь, противный...

Не смотря на то, что всё происходящее длилось уже довольно долго, Александру так и не удалось увидеть лица маркизиного партнера. Его разбирало любопытство: кто же это?

Словно почувствовав эти мысли, мужчина полуобернулся, и Александр даже оторопел. Это был Дьяволёнок!

Дьяволёнок глядел прямо в глаза Александру, но его лицо ничего не выражало: ни один мускул не дрогнул, и не мелькнуло даже малейшего смущения.

- Показалось, что кто-то рядом ходит, - сказал Дьяволёнок.

- И у меня тоже возникло ощущение: кто-то на нас смотрит, - отозвалась Маркиза. - С чего бы это?

- А может, вон там, в кустах, сидит невидимый божок любви и дергает нас за ниточки - как марионеток, - предположил Дьяволенок. - Это он нас свел, и он же нас разведёт. Это он задает темп, и он же его прерывает. И это он, а не я входит в вас сейчас. Вот так, и так, и так!

- Ах! - вскрикнула Маркиза. - Какая разница - кто, лишь бы это продолжалось подольше...

Александр понял, что он остаётся для этой парочки невидимым. Это его обрадовало. Наконец-то можно было встать из своего укрытия, распрямить порядком затекшие ноги и потянуться.

Но как только он это сделал, как пульсирующая дыра мгновенно увеличилась до размеров поляны и поглотила её вместе с Маркизой, Дьяволенком, всеми травами, цветами и листьями.

Александр видел, как нечто бесформенное, похожее на гигантскую амебу, поднялось в воздух и тут же рухнуло вниз. Черная, рыхлая масса покрыла поляну и, взрываясь гейзерами, расползлась вокруг. Крепкий запах сероводорода ударил в нос и, не в силах перетерпеть его, Александр уже хотел броситься прочь, как вдруг случилась новая метаморфоза. Откуда ни возьмись налетело серебристое легкое облачко. Внутри него слабо засветилось нечто розовое, и в ту же минуту брызнул теплый ливень.

Вода удивительно быстро смыла черную слизь. Воздух наполнился свежестью и благоуханием лесных трав. На том месте, над которым висела черная дыра, забил родник. Прилетела какая-то птичка, похожая на трясогузку. Франтовато повертевшись на камушках, она осторожно опустила клюв в воду и, набрав ее, запрокинула голову, и снова опустила клюв...

Птичка не испугалась человека, который внезапно появился рядом с нею. Видимо, это был непростой прохожий. В отдалении его ждал паланкин, и толпа слуг в ярких халатах чутко следила за каждым движением своего господина. А он, легким манием руки велев им скрыться с его глаз, наклонился к роднику, зачерпнул в ладонь воды и протянул ее трясогузке.

- Ну, здравствуй, моя пернатая подружка, - сказал человек. - Узнала своего приятеля Лао Цзы?

Трясогузка прыгнула ему на ладонь и покачала хвостиком. Пить воду она, однако, не стала.

- Люди считают, что говорить легче всего у бьющего из земли ключа: его музыка якобы приводит мысли в порядок, а невидимая глубина добавляет мудрости, - сказал Лао Цзы. - Но мало кто догадывается, что не всякий ключ - истинный ключ. Нравится ли тебе, птичка, вода из этого ключа?

Трясогузка взлетела с ладони Лао Цзы и перелетела к грязной лужице на обочине полянки.

- Здесь есть ключ, - Лао Цзы прищурился, стряхнул с ладони капли влаги и печально посмотрел на источник. - И здесь нет ключа! Разве так бывает? Говорят, что чистота души - это как чистота ключевой воды. Но из каких глубин бьют порой ключи - это человеку неведомо. И если он захочет испить мысль чьей-то души, то будет ли она на самом деле чиста и прохладна? Родниковый ключ - не всегда истинный ключ. Хотя, впрочем, что есть истинного на этом свете? Нам слишком многое кажется настоящим, и, может быть, самым настоящим кажемся себе мы сами.

Лао Цзы замолчал и некоторое время сидел неподвижно. Веселая трясогузка, напившись воды из лужи, снова подлетела к нему и опустилась у его ног, но старец не удостоил ее вниманием. Он сосредоточенно глядел прямо перед собой.

Проследив направление его взгляда, Александр понял, что Лао Цзы глядит в пространство, и если что его и занимало, то это были легкие облака, время от времени пересекавшие небо в той точке, куда устремил свой взор мудрец. Он недовольно морщился, и что-то тихонько бормотал себе под нос.

От толпы слуг отделилась девушка. Высокая, стройная, одетая в скромный черный халат, тускло мерцавший на солнце, она держала перед собой что-то вроде зонта, похожего на пышный балдахин.

Девушка осторожно приблизилась к старцу и, поклонившись, с вежливой улыбкой шепнула:

- Господин, вас ждет император ...

- Меня ждёт вечность, - сказал Лао Цзы. - Император всего-навсего желает видеть меня.

- Не угодно ли вам избрать местом своих размышлений паланкин? - девушка снова поклонилась и подняла зонт над головой мудреца. - Полуденное солнце разжижает кровь и вредит здоровью. В паланкине прохладно, для вас приготовлен шелковый веер императора, расписанный стихами Цао Цао. Вас ждут слуги с опахалами из перьев павлинов...

- Нет, я пойду пешком, - Лао Цзы встал и, отряхнув с халата налипшие травинки, решительно двинулся вперед.

- Император накажет всех нас за то, что вам не оказана подобающая честь, - огорчилась девушка.

- Но я попрошу императора наказать и меня за то, что своими недостойными ногами посмел топтать прекрасные травы, ступать в золотую пыль дорог, ощущать россыпи гальки, в которой, быть может, скрываются драгоценные агаты...

- Господин, позвольте хотя бы укрыть вашу голову в тени этого зонта, - девушка в отчаянии чуть не заплакала. - Я чувствую себя бесполезным созданием. Вы не нуждаетесь в моих услугах. Император прикажет отправить меня на скотный двор. Пожалейте меня!

- Скотный двор - это не так плохо, как вам кажется, - усмехнулся Лао Цзы. - Находясь рядом с домашними животными, вы задумаетесь о всех созданиях, больших и малых, - и, быть может, кое-что поймете о природе человека...

- Прекрасны ваши загадки, господин! Но иногда мне кажется, что вы говорите на каком-то другом языке, который я никогда не пойму...

- Дитя моё, - вздохнул Лао Цзы, - если бы вы знали, как близко приблизились к истине. Но она вечно ускользает от нас, а слова - это всего лишь слова, не отражающие подлинную мысль или чувство. Молчание - вот язык истины! А сама истина, быть может, - пустота: всё - ничто и ничто - всё...

- О, снова эти ваши загадки, - пробормотала девушка и, решив переменить тему разговора, подчеркнуто робко спросила: Вы не устали? Не хотите ли, чтобы я распорядилась приготовить вам холодный напиток из лепестков лотоса?

- Делайте что хотите, - Лао Цзы досадливо поморщился. - Я говорю с вами о вечном, а вы даже слушать не желаете, - и, взглянув на паланкин, он нараспев прочитал стихи какого-то древнего китайского поэта:

Ждет паланкин у дома, в стороне,

Увязаны все вещи понемногу,

И вот уж крик кукушки слышен мне,

Зовущий отправляться в путь-дорогу.

Фынь Цин садится в паланкин одна,

Прощается со мною долгим взглядом...

А впереди дорога так длина,

И сколько раз ей оглянуться надо!

Где шелест платья

Слышал я всегда,

Где для меня

Она когда-то пела,-

Остался только аромат гнезда,

А ласточка надолго улетела.

Не надо думать: "Если седина,

То уж какие там воспоминанья!.."

Нет, память для того нам и дана,

Чтобы навек запомнить расставанья.

- Господин снова тоскует о Фынь Цин? - девушка скромно опустила голову. - Неужели ей невозможно найти замену? Любая девушка с радостью бы заняла её место...

- Вот именно: заняла! - Лао Цзы усмехнулся. - Я в заменителях не нуждаюсь. Всякий заменитель лишь усиливает тоску по тому, что он подменяет...

Александр видел, как Лао Цзы степенно прошествовал по тропинке, вышел на пыльную дорогу и скрылся за поворотом. За ним следовал паланкин, который несли четверо мускулистых молодцов, за ними важно семенила стайка слуг, разодетых в пестрые халаты. А всю эту процессию замыкала повозка, которую тащила маленькая лошадка.

На повозке сидела обезьяна и смотрела на Александра круглыми глупыми глазами. На ее шее, как ожерелье, висела связка бледно-желтых бананов.

- Ух, ты! - присвистнул Александр. - Дай один бананчик. Пожалуйста! С утра маковой росинки во рту не было...

- Ишь ты! - огрызнулась обезьяна. - Если я каждому встречному буду давать по банану, то меня через неделю хоть на конкурс красоты отправляй - так похудею...

- Ё-моё! Ты говорящая? Вот чудеса-то!

- Надоело в молчанку играть, - обезьяна поковырялась в зубах и выплюнула кусочек банановой кожуры. - Тьфу!

- Жадная ты...

- Я не жадная, я голодная, - простодушно ответила обезьяна. - И не проси! Самой мало...

Возница, правивший лошадью, оглянулся на обезьяну и цыкнул:

- Чего разверещалась? Уймись!

Обезьяна, недовольная его грубостью, состроила злобную гримасу и огрызнулась:

- А ты, извозчик, молчи! Твое дело - везти. Тем более, что в отличии от этого господина ты всё равно не понимаешь моего языка...

- Разве он не знает, о чём мы говорим? - удивился Александр.

- Конечно, - обезьяна фыркнула. - Более того, он тебя не видит. Ты для него не существуешь.

- Как это так? - Александр потрогал себя. - Вот он я, живой и настоящий!

- Это ты сам для себя живой и настоящий, а для него - нет, - осклабилась обезьяна и, вздохнув, погладила себя по животу. - Кажется, я переела бананов. Пучит меня...

- Всё от жадности, - ехидно заметил Александр.

- Да нет, не от жадности, - вздохнула обезьяна. - Это от усердия. В бананах есть особое вещество, которое вырабатывает гормон радости. И он нужен Лао Цзы...

Возница снова обернулся и угрожающе замахнулся на обезьяну кнутом:

- Да замолчишь ты наконец, дьявольское отродье?

Обезьяна присмирела и, нарочито глупо хлопая круглыми глазками, принялась очищать следующий банан.

- Но при чем тут Лао Цзы? - не понял Александр. - Бананы-то ешь ты...

- А Лао Цзы съест меня, - обезьяна вздохнула. - Такова уж моя участь. Но я ни о чем не жалею. Я просто счастлива, что принесу радость такого достойному господину...

- Постой - постой! Как это - съест?

- Обыкновенно, - обезьяна осклабилась в улыбке. - Меня посадят в специальный ящик, из которого будет торчать только моя драгоценная голова. Повар принесет специальный нож...

Александр вспомнил, что где-то читал об одном из самых экзотических блюд Востока: живой обезьяне вскрывали черепную коробку, и пирующие гурманы наслаждались мозгом животного, который ели особыми серебряными ложечками.

- Но это ж варварство! - воскликнул Александр. - Просвещенный философ не может быть варваром.

- А он и не варвар, - сказала обезьяна. - В этом мире все кого-то едят: я ем банан, философ ест меня, а философа потом съедят черви, которые удобрят собой землю, на которой снова вырастет банан...

- Глупая обезьяна! Да замолчи же наконец! - закричал возница. - От твоего вереска уши опухли!

Он замахнулся кнутом. Обезьяна испуганно вскрикнула и вжала голову в шею, недоеденный банан выпал из ее лапок в серую пудру дорожной пыли. И надо же было такому случиться, что он угодил как раз меж двух камешков - получилась весьма непристойная мини-скульптура.

А кнут на глазах изумленного Александра превратился в метлу, которую в мгновенье ока оседлала невесть откуда взявшаяся дама неопределенных лет - ей можно было дать и тридцать, и сорок, и даже сорок пять. Одетая по-домашнему - простой халатик из синей материи, покрытой аляповатыми красными маками, китайские шлепанцы, блёклый передник, женщина держала в руке деревянную лопатку, которой со сковороды обычно берут котлеты или глазунью.

Эта лопатка в руке нехрупкой дамы выглядела как королевский скипетр или волшебный жезл - она держала его с горделивым достоинством. Налипший на деревяшку жир тускло поблескивал на солнце, и при некотором усилии воображения лопатку можно было даже принять за изделие из янтаря.

Не обращая ни на кого внимания, женщина самозабвенно взмахивала лопаткой, как дирижер - палочкой, и с каждым взмахом поднималась на метле все выше и выше. Нижняя пуговица на ее халате расстегнулась, и ноги обнажились почти до бедер. Рыжеватые волосы, крашеные, видимо, хной, разметались по плечам, спутались, и эта косматость придавала облику женщины нечто особенное - может быть, именно так выглядели мирные обывательницы, которых нечистая сила отрывала от домашних очагов и несла на шабаш.

Александру показалось, что эта странная наездница ему знакома. Вот только он никак не мог вспомнить, где её видел.

Женщина поднималась плавно. Она явно не торопилась попасть в губительные выси, которые прельщали лучезарностью, безбрежной свободой и легкостью бытия. Но летчица, наверное, хорошо уяснила практическую сторону вечной истины: чем выше взлетаешь, тем больнее падать. И не потому ли она, достигнув нужной ей высоты, полетела по выбранной прямой, не отклоняясь ни влево - ни вправо, ни вверх, ни вниз?

- Где-то я тебя видел, - сказал Александр.

Навряд ли женщина, оторвавшаяся от земли слишком высоко, расслышала его. Но в лицо ей вдруг подул ветер и, отворачиваясь от него, она полуобернулась, и Александр увидел улыбку, блеснувшую в синеве неба, как рыбка в холодной осенней воде. И в то же мгновенье его тело потянулось к ней, и он с восторгом и веселым ужасом почувствовал, как вытягивается и преломляется подобно персонажам картин Модильяни, и что-то происходит с его ногами, руками, лицом, сердцем - не только телесная оболочка, но и её внутренности наполнились беззаботной легкостью и нежным сиянием. Воздух вокруг него ощутимо сгущался, как будто в стакан минеральной воды вливали темный и вязкий рижский бальзам.

- Я хочу к тебе, - сказал Александр. - Я тоже хочу летать!

Женщина, поправляя растрепанные ветром волосы, оглянулась, и Александр, сам не зная, почему, вдруг выдохнул:

- Любаша!

Она перестала размахивать лопаткой, притормозила метлу и кинула на него быстрый удивленный взгляд:

- Ты кто?

- Любаша, - бестолково повторил он. - Это я...

- Я тебя не знаю, - женщина покачала головой и поправила халатик. - Но ты мне кого-то напоминаешь...

- Я тоже тебя не знаю, но мы знакомы много-много лет. Неужели ты не чувствуешь, как наши тела потянулись друг к другу? Они знакомы...

- Бред и наваждение! - перебила его Любаша. - Этого не может быть. Мы не знакомы, потому что ты меня не знаешь. Но откуда я знаю тебя, если мы не знакомы?

- Не надо вопросов! - воскликнул он. - И слов не надо! И думать ни о чем не надо! Это всё пустое. Можно, я поднимусь я к тебе?

- Фантазер! - Любаша засмеялась. - Это невозможно. У тебя нет крыльев. И даже метлы нет. Правда, ты умеешь вытягиваться как макаронина. Но таким ты мне не нужен, Петечка...

- Я не Петечка, - обиделся Александр. - Меня зовут по-другому.

- А я вижу в тебе своего Петечку, - женщина снова взмахнула деревянной лопаткой и поднялась еще выше. - Если ты на самом деле не Петр, то должен обидеться. Все мужчины обижаются, когда в них видят других мужчин.

- Ты бесконечно права, но я не Петечка, - упрямо, как расшалившийся малыш, повторил Александр. - Возьми меня к себе. Я не хочу больше тут оставаться!

Женщина пожала плечами, засмеялась и, не оглядываясь, умчалась на своей метле вдаль. Вскоре о ней напоминала только маленькая черная точка на горизонте.

- Куда же ты?

Точка мельтешила на ясном горизонте, как мошка, попавшая на стекло автомобиля.

- Вернись, - попросил Александр.

Точка изменила свою форму: у нее появился маленький отросточек - теперь она напоминала головастика, а может, запятую.

Александр почему-то очень хотел, чтобы женщина, имя которой он случайно угадал, вернулась на землю. И случилось нечто странное: запятая замерла на месте, задрожала начала увеличиваться в размерах. Но она не приближалась к нему - напротив, оставалась на месте. Что-то в ней сверкнуло, и секундой спустя Александр увидел, как от неё отделилась чёрная частичка и плавно, как осенний лист, спланировала на траву рядом с ним.

Он подбежал к тому месту, куда это что-то упало. На темно-зеленой розетке подорожника, припудренной пылью, лежала карнавальная маска с узкими прорезями для глаз.

11.

- Придумывать судьбы или фрагменты судьбы - это счастье, данное каждому из нас, - сказала Кисуля. - Великое множество историй создано людьми, но все же истинных человеческих жизней гораздо больше. Я не хочу ничего придумывать, я хочу прожить свою собственную жизнь как самую увлекательную повесть...

- Ну, зачем же повесть? - Дьяволенок покачал головой и лукаво подмигнул. - Уж лучше - роман! По крайней мере, он долго не кончается...

- Не всё хорошо, что долго не кончается, - возразила Кисуля. - Не знаю, как ты, а я бросаю читать книгу, если она кажется мне неинтересной. Разве ты поступаешь по-другому?

- У меня правило: взялся читать - прочитай до конца или хотя бы перелистай страницы, - ответил Дьяволёнок. - Просто меня с детства приучили всё завершать. Недочитанная книга, как и несделанное дело, постоянно напоминает о себе...

- О, Боже! - жалостливо вскрикнула Кисуля. - Ты, оказывается, педант!

- Может быть, - Дьяволенок флегматично полуприкрыл глаза. - Порой мне трудно что-либо начать, если предчувствую: это надолго, а я хотел бы побыстрее...

- Загадочны твои слова: что они значат - сразу и не поймешь, но я - девушка догадливая! - хихикнула Кисуля. - Говори прямо. Ну, хочешь, я стану задавать тебе наводящие вопросы?

- Рубрика: "Спрашивайте - отвечаем"! - рассмеялся Дьяволёнок. - Ну, давай, я внимательно слушаю...

- Зачем ты послал мне тот букет роз?

- Просто так...

- Ничего не бывает просто так, - Кисуля нарочито нахмурилась. - Зачем ты вешаешь бедной девушке лапшу на уши? Точно знаю: ты чего-то от меня хотел...

- Я? - Дьяволенок недоуменно оттопырил нижнюю губу. - Ну и ну! Чего это такого я мог хотеть от тебя?

- Меня! - выпалила Кисуля и, удивившись собственной смелости, тут же зарделась и потупилась. - Разве не так?

- Не выдумывай!

- А что? Разве нормальный мужчина, а ты, надеюсь, нормальный, не хочет, чтобы ему отдалась девушка? Или я такая страхолюдина, что соблазниться мною можно лишь после третьей бутылки водки?

- Я бы так не сказал...

- Вот я и спрашиваю: что значил твой букет?

- Ничего он не значил, - Дьяволёнок упрямо держался своей версии. - Просто захотелось сделать кому-нибудь приятное. Ну, я тебя и вспомнил...

- Спасибо, - саркастически улыбнулась Кисуля. - Вспомнить больше некого было, да? Называется: сделал одолжение!

- Послушай, я чувствую себя как на допросе...

Кисуля поняла, что она, в самом деле, перегнула палку, задавая слишком прямолинейные вопросы. Дьяволёнку не нравилось, когда его вынуждают дать однозначный ответ. Тем более, что, выбирая между "да" и "нет", он частенько застревал где-то посередине, и ему милее были все эти полутона, неопределенность, зыбкость, размытость: контрасту классицизма он предпочитал веселый флёр экспрессионизма - что в живописи, что в жизни. Недосказанность и намек вызывали любопытство, заставляли искать и находить разгадки, которые, в свою очередь, вызывали новые вопросы - и так до бесконечности. Определенность и ясность навевали на него скуку, но Кисуля об этом не догадывалась.

Оказавшись в "Подвальчике", она постаралась попасть на глаза Дьяволенку и, более того, специально расплескала стакан с коктейлем ему на брюки.

Кисуля совершенно верно рассчитала, что в этом случае незамеченной не останется, и Дьяволенку придется смириться с тем, что она, конфузясь, примется оттирать пятно, и посыпать его солью, и поглаживать коленку парня особенными движениями, что непременно должно его взволновать.

Всё так и было, за исключением последнего: Дьяволёнок снял ее руку со своего колена, достал из кармана изящно сложенный носовой платок и положил его на мокрое пятно.

- Не стоит так стараться, - сказал он Кисуле.

И неизвестно было, что он имеет в виду: то ли ее попытки обратить внимание на себя, то ли ее желание побыстрее исправить последствия своей оплошности. А может, он имел в виду и то, и другое.

Получив щелчок по поводу "допроса", Кисуля расстроилась, но никакого вида, естественно, не подала: еще чего не хватало, чтобы этот задавака чувствовал себя хозяином положения! А чтобы хоть как-то поколебать его душевное равновесие, она решила, не выходя из образа искренней и наивной девицы, задать один из тех бесцеремонных вопросов, которые обычно приводили в замешательство даже видавших виды парней.

- Ты когда-нибудь хотел, чтобы незнакомая женщина отдалась тебе сразу, без лишних слов и вопросов? Ты захотел ее - и взял...

Дьяволёнок, вопреки ожиданиям Кисули, довольно спокойно выслушал вопрос, и даже глаз не опустил.

- Только что, по пути в "Подвальчик", меня соблазнила одна нимфоманка, - сказал он. - Самое интересное, что я был не против. И все, что случилось, мне понравилось...

- И ты ничего не боишься?

Дьяволенок недоуменно посмотрел на Кисулю. Весь его вид говорил о том, что он обескуражен вопросом. И тогда Кисуля, потупившись, уточнила:

- Неужели ты не боишься скоропалительной интрижки, которая может перерасти во что-то более серьезное?

- Ах, вот ты о чем! Я не задумывался над этим...

- Наверное, я глупая, меня мучает один нескромный вопрос...

- Не стесняйся, спрашивай!

- Правда ли, что влечение мужчины к женщины начинается на чисто физическом уровне: его привлекает фигура, форма груди, глаза...

- Правда, истинная правда, - подтвердил Дьяволёнок. - Не знаю, у кого как, а у меня всё начинается именно так. Но чаще всего никакие внешние данные не могут заменить то, чего словами не объяснить. В настоящей женщине всегда есть тайна. Аромат загадки, чего-то неизъяснимого привлекает гораздо больше, чем ноги, растущие из ушей, или, допустим, роскошные волосы без перхоти, - он пристально посмотрел в глаза Кисуле, усмехнулся и пожал плечами. - Да что это я банальщину какую-то несу? Ты и сама знаешь, что ни одни, пусть даже очень дорогие французские духи, не заменят этот аромат, а самый изысканный макияж будет напоминать всего лишь боевую раскраску индейца, если у женщины нет того, что отличает ее от прочих...

- И при этом никакого значения не имеет, умна она или глупа?

- Само собой разумеется, что у настоящей женщины в голове всегда что-то есть, - Дьяволенок хмыкнул. - Чтобы свести мужчину с ума, нужно и самой быть не дурой...

- Фу! Как грубо!

- Зато правда...

Мимо Кисули и Дьяволенка проходил граф Грей. В правой руке он держал перед собой кружку с пивом, в левой - пакетик с жареными фисташками. Кажется, орешки нравились ему больше, чем хмельной напиток. Он бросал фисташку в рот, обсасывал ее скорлупу, расщелкивал и, прежде чем выплюнуть, перекатывал ее на языке, а сам орех тщательно прожевывал.

Граф Грей остановился возле заинтересовавшей его парочки и, насмешливо сощурив глаза, спросил:

- О чем шепчетесь, милые? Какие проблемы решаете? Не о делах ли сердечных речь ведете?

- А если даже и о них, то какое вам дело? - недовольно вскинулась Кисуля.

- А такое! - граф изящным жестом снял с губ "отработанную" скорлупу фисташки и небрежно бросил ее себе под ноги. - Когда вы, молодые, говорите о сердце, то даже не представляете, что на самом деле вы говорите не о нем...

- Ой! - насмешливо пискнула Кисуля. - Да где уж нам, ни разу не образованным!

- Дорогая, - важно сказал граф Грей и отхлебнул из кружки пива. - Разумеется, ты знаешь, что сердце - это такой мускульный мешок с кулак величиной. Он работает как насос, прокачивающий кровь по всем кровеносным сосудам. Но вы, Кисуля, как девица начитанная и не лишенная сантиментов, конечно, знаете, что сердце - вместилище любви, сострадания, жалости и других чувств. И всё это - правда, и в то же время - неправда...

- Милый Грей, как вы всех достали своим умничаньем! - рассердилась Кисуля. - Не надоело вам?

- Даже о самом умном можно говорить, как бы играя и шутя, - вступил в разговор Дьяволенок. - Меня заинтересовали парадоксы графа...

- Да какие там парадоксы! - Кисуля надула губки. - Он и сам не знает, о чём говорит. Лишь бы впечатление произвести!

Кисуля, в теле которой на самом деле находился настоящий граф Грей, помнила (или помнил?), что некоторые её ужимки ужасно раздражают Дьяволёнка, но избавиться от них при всём желании не могла: как ни крути, а привычка все-таки вторая натура. Граф Грей, который в свою очередь на самом деле был Кисулей, с не меньшим интересом взирал на свою прежнюю оболочку и, ни много - ни мало, думал о том, что если Кисуля будет вести себя столь же легкомысленно и дальше, то ее непременно соблазнят и... О! От непорочности не останется и следа. Ну, и как этот мошенник-экспериментатор собирается вернуть ей тело в целости и сохранности? Лучше бы не видеть этих ужимок, которые предназначались Дьяволёнку! Ну, однако же, и оторва, этот граф! Ведёт себя как многоопытная девица из какой-нибудь фабричной общаги: клеит, что называется, напропалую, уже сейчас и колготочки начнет поправлять, эх!

Но тут Леночка переметнулась к своим фантазиям. Она-то сама чем лучше графа? Возжелала оказаться в теле мужчины. Для чего? Чтобы лучше узнать природу противоположного пола? Ах, ах! И так, да не так! Больше всего на свете ей хотелось почувствовать то, что испытывают эти волосатые, приятные, потные, нежные, плотоядные, необузданные, ласковые, дикие... ой, всё перепуталось в голове!...короче: что именно им нравится в слиянии, экстазе, трахе, сексе, любви, проникновении, еб**е, интиме...ох, млин...заводит же их что-то! Вот бы самой почувствовать, что именно, и обладая этим тайным знанием их телесности, держать своего будущего избранника в руках. А может, не в руках? Может, надо держать его за ... Ага, как же, удержишь этих кобелей, если им приспичит на сторону сбегать. Ой! Ну и мысли!

Стараясь подавить в себе этот приступ скабрезности, Леночка изобразила на лице графа Грея отстраненную задумчивость и продолжила философствование.

- Парадоксов, в самом деле, минимум, - сказал граф Грей. - Известно, что ученые решили выяснить, из каких
веществ состоит аромат розы. Исследовали царицу цветов, выделили все компоненты и соединили их в пробирке в соответствующих пропорциях. И что вы думаете? Вещество пахло жженой резиной! Вот точно так же ученые знают, из чего состоит сердце, но при этом мало что о нем понимают......
Граф Грей, разумеется, лишь внешне был графом Греем. Дьяволенку даже в дурном сне не могло присниться, что в теле этого солидного господина на самом деле скрывалась душа девушки. И неизвестно, как бы он себя повел, если бы обнаружил, что Кисуля - это его хороший знакомый, а вовсе не старательная студентка - прелестница Леночка.

Впрочем, что-то его все же насторожило, когда граф начал с жаром доказывать, что сердце - это необычный и даже в чем-то уникальный орган. Математики вычислили, что оно точь-в-точь напоминает модель свёртка пятимерного пространства со всеми его свойствами. А некие исследователи построили в Западной Германии четырёхметровую копию сердца, набили её всякой аппаратурой, и когда она заработала, то - представьте себе! - самописцы зафиксировали сердечный ритм. Причём в разное время суток он был разный. Если же какой-нибудь из ученых входил внутрь этого сооружения, то приборы улавливали тахикардию: искусственное сердце волновалось, паниковало, выражало недовольство...

Прежде граф ни разу не заикался о своих пристрастиях к миру неведомого, и Дьяволенок никогда не слышал от него, что он интересуется чем-то подобным. Между тем, граф, распаляясь, вдохновенно вещал о сердце как о проводнике во внутренний космос человека.

Послушать его, так выходило: стихийный мир хаоса и анархии заключает сердце в скорлупу страстей и пороков, вытесняет из него любовь, от чего душа держится в постоянном ужасе и перед жизнью, и перед смертью, расщепляет все благие помыслы и порывы. И ему может помочь лишь человек с открытым сердцем, которое не обременено безволием и своевластием, самоуслаждением и леностью, завистью и ненавистью. Мало кто преобразует желания плоти в устремления духа. Вокруг нас полно людей, которые не слышат в себе голос Бога, их сердца пульсируют вразнобой, и нет в них любви...

- В вас, граф, таится талант проповедника, - хмыкнула Кисуля. - Вы с таким жаром говорите о любви и ненависти, будто с амвона увещеваете заблудшую паству...

- Я и сам заблудшийся, - почти с искренним сожалением ответил граф Грей. - И, главное, рад заблуждаться, особенно, - он игриво подмигнул, - с хорошенькими заблуждалками...

Кисуля скромно опустила глаза. Отчасти она сделала это из-за того, чтобы не выказать графу своё раздражение. На что он (или - хи-хи! - она?) намекает? На то, что сейчас они вдвоём вводят всех в заблуждение? А может, Леночка, войдя во вкус, хочет пофлиртовать со своим создателем? А?!

- Что вы, что вы, ваше сиятельство, - с достоинством возразила Кисуля вслух. - Приличная девушка никаких заблуждений позволить себе не может.

- Никаких? - граф удивленно поднял брови. - Таких правильных девушек я еще не встречал. Зато знаю массу особ, заблуждающихся касательно своей привлекательности или, например, насчет постулатов неевклидовой геометрии...

- Я не о том, граф, и вы это прекрасно знаете, - фыркнула Кисуля. - Приличная девушка может заблуждаться, только выйдя замуж, и точка!

- Очаровательно-о-о-о, - насмешливо протянул граф. - Но не кажется ли вам, что штампик в паспорте - это всего лишь условность? Рядом с ним может появиться другой штампик - о разводе, после того, как муж узнает о заблуждениях своей благоверной с другими господами?

- А это будет потом, - Кисуля прямо, не мигая, смотрела собеседнику в глаза. - К тому же, умная женщина всегда найдёт правдоподобное объяснение некоторым своим шалостям, милый Грей ...

Граф заметил, что Дьяволёнку порядком наскучил этот диалог, и он постарался перевести разговор на другую тему - об отвратительной погоде, которую принес циклон: сплошная стена дождя, и эта проклятая сырость, которая, кажется, пропитала всё, что можно и не можно, и снова в ванной появилась серая плесень грибка - придётся снова купоросить стены и потолок, а помидоры так наводопели, что разрезать их нужно с большой осторожностью: одно неверное движение - и брызгает фонтанчик жидкого сока.

Болтая о том, о сём, а в общем ни о чём, граф вспомнил одну историю, приключившуюся давным-давно, когда он ещё был студентом. Ему нравилась девушка, повадками похожая на Кисулю. Не так чтобы очень он в неё влюбился - вовсе нет, потому что тогда в Николае Владимировиче играли гормоны, и был он свеж и хорош собой, нравился девчонкам и, конечно, пользовался этим. Катя тоже была не прочь сходить с ним на танцы-шманцы, в кино (о, какие тогда приходилось выстаивать очереди, чтобы купить билеты на Куросаву или Антониони!) или в театр (приличные девушки в те годы не ходили по билиардным и закусочным), обсудить раздобытую с большим трудом повесть "Один день Ивана Денисовича" антисоветчика Солженицына или порезвиться на студенческом "капустнике", но всякий её энтузиазм кончался, когда молодой человек от поцелуев начинал переходить к более интимным вещам. Отдергивая его руку от молнии на кофточке, Катя возмущенно сверкала глазами: "Я не такая.." В общем, как в той поговорке: "Я не такая, я жду трамвая..."

Но он, уже опытный ловелас, прекрасно знал, что если девушка категорически против близости, то слишком активно настаивать не стоит, а насилие он вообще не признавал, у него в голове не укладывалось: как это можно использовать другого человека для удовлетворения своей похоти? Всё равно нет таких крепостей, которые совсем неприступны: их берут если не штурмом, то хитростью. Он ей не противен, и это уже кое-чего стоит. Ласковые слова, поцелуи, нарочито робкие прикосновения, страдание и любовь во взоре - это и многое другое применялось продуманно и вполне расчетливо: когда-то же она должна позволить чуть больше, чем обычные жаркие объятия. Он не уставал рассказывать ей, как ему приятно ласкать ее, как хорошо с ней быть рядом, как даже легкое прикосновение её пальчиков, таких волшебных и прекрасных (о, какую он чушь нёс!), доставляют ему незабываемое наслаждение.

Когда он это говорил ей, то смотрел прямо в глаза, и сам себе внушал: да, она хороша, необыкновенна, лучше всех - и Катя видела, что он вроде бы не врет. А соблазнитель уже шептал на ушко очередные нежности, и пpидыхал в него по всем правилам: сначала немного, потом - жарче и жарче, и убирал с ушка непокорную прядку волос, и целовал её, и будто бы невзначай прижимался к ней разгоряченным своим "мальчиком", но тут же конфузливо и отдёргивался, и говорил, как он скучал без неё, когда она уезжала к тетке под Владивосток...

Катя, однако, бдительности не теряла. Казалось: вот-вот, еще секунда и она сама падёт ему в руки и томно, как это делала порядком надоевшая Верка из параллельной группы, охрипшим голоском скажет с придыханием: "Я вся твоя!" Но Катя до такого моветона опуститься, видно, не могла, хотя он чувствовал: ей хочется чего-то большего, и заботит девицу лишь одно - остаться, так сказать, целой. Тут-то его и осенило: этой неуступчивой миссе нужно подсунуть "Кама-сутру", причем те главы, где описываются нетрадиционные способы телесной близости.

Он это и сделал. Причем, вложил машинописные листочки с избранными местами из "Кама-сутры" в какую-то книжку, которую брал у Кати почитать. А чтобы она наверняка раскрыла тот томик, он рассказал, как в школе одна девочка писала ему любовные записки. Она просила то "Преступление и наказание", то "Рудина", то "Вишневый сад" - хрестоматийную, в общем, литературу, а возвращая её, зачем-то говорила: "Коля, мне так понравилась сцена на странице 143..." Или ещё на какой-нибудь. Но ему было как-то всё равно, что именно её там потрясло, и он не раскрывал возвращенных книг, пока однажды подруга этой девчонки не отозвала его в сторонку и не сказала возмущенно: "Ты что? Издеваешься? Танька тебе уже сто записок написала, а ты -ноль внимания..." Выяснилось, что эта Танька брала иголочку и протыкала в тексте буквы - так и слагалось письмо. Всего-то и надо было посмотреть страничку на свет!

Катя рассмеялась: "Надо ж, какая выдумщица! Ну, и добилась она своего?" На что благоразумный Николай Владимирович скромно потупился и, чувствуя, как его уши наливаются жаром, неловко промямлил: "Нет, терпеть не могу девок, которые сами на шею вешаются..." Милый, милый лгун!

Она, конечно, прочитала те машинописные странички, но ничего ему не сказала. Такую гадость приличные девушки с мужчинами не обсуждают. Это ясно. Это понятно. Так и должно быть. Но зато ты теперь точно знаешь, что рот - не только орган речи, и то, что пышно именуется как маленькая потайная дверца в задней стене, - это тоже врата любви. А то, чем ты так дорожишь, оставь на первую законную брачную ночь. Ради Бога, разве ж я настаиваю?

Вспоминая эту историю, он пристально смотрел на Кисулю, и это её смутило, а может быть, она сделала вид, что конфузится - девушки иногда играют так затейливо, что и сами не понимают, где правда, а где - выдумка, которую порой так хочется принять за реальность. Но в отличие от графа, в теле которого обитала скромница Леночка, Кисуля прекрасно помнила ту историю, которая смутно и отстраненно воспроизводилась в его мозгу. Николай Владимирович решил, что, видимо, какая-то часть сознания вместе с тем, что называют душой, неминуемо переходила к её новому носителю. Но человек до поры - до времени этого не вспоминал, чужое прошлое существовало в его бессознательном, не вырываясь наружу, но достаточно было какого-то пустяка, внезапной рефлексии, намёка на нечто близкое, как смутные образы, подобно демонам, овладевали памятью и высвечивали в ней такие подробности, что могло стать не по себе.

Новоявленный граф Грей, однако, не без удовольствия вспоминал историю давно минувшей чужой юности, и Кисуля, которая знала о том случае больше его, решила подлить масла в огонь:

- А правда ли, ваше сиятельство, что для страсти не существует преград?

- И даже мораль перед ней порой отступает, - вместо графа задумчиво ответил Дьяволёнок. - Но тебе, Кисуля, о том на личном опыте лучше не знать ...

- Был когда-то такой детский киножурнал "Хочу всё знать!" - сказал граф Грей. - Да и серия книжек для ребятишек, кажется, выходила под таким названием. Представляете, невинным девчонкам и мальчишкам вдалбливался вовсе не невинный постулат: знать надо всё! Но ещё древние считали: многия знания - многия печали... К чему-то лучше вовсе не прикасаться...

- Потому что для незнающих всегда есть библейское оправдание: "ибо не ведают, что творят", и потому прощены будут? - подхватил его мысль Дьяволёнок.

- Мальчики! - укоризненно воскликнула Кисуля и притопнула ножкой. - Опять вы за философию взялись! А мне что делать прикажете, господа? Скучно же!

Но тут рядом с ними откуда ни возьмись появилась Маркиза, и засияла, и восторженно улыбнулась, и обдала горьковатым ароматом смеси дикого миндаля, померанца и чего-то ещё столь же экзотического, напоминающего о дальних странах, где вечное солнце, мягкий бриз, легкие облачка и белый-белый песочек, ласкающий стопы ног.

- Ах, вот вы где! - защебетала Маркиза. - У вас случайно не ля мур де труа? Нет? Чудненько! Ах, Кисуля, любезная, позволь мне похитить Дьяволёнка. Граф, вы не против? О! Мой вам поцелуй! Я всегда знала: вы сама любезность, очаровательный вы мой...

И она, не обращая внимания на сопротивление Дьяволёнка, впрочем, лёгкое и нерешительное, ухватила его за руку и, продолжая что-то весело говорить, напевать и смеяться, увлекла его за тяжёлые бархатные шторы.

- Ну, вскружит она-таки ему голову! - граф Грей восхищенно посмотрел вслед улетевшей парочке. Тихая улыбка скользнула по его губам.

А Кисуле вдруг пришла невероятная мысль. Зачем искать кого-то на стороне, когда мужское тело - вот оно, знакомое до последней клеточки, и к тому же безопасное: ни гепатита, ни хладимиоза, ни гонореи или СПИДа точно нет, а если учесть, что в списке заболеваний, передающихся половым путём, числится уже более тридцати, то это кое-что значит. А уж какой чистюля, этот граф! Непременно начинает утро с ванны, и в ход идут всякие там соли, отдушки, гели, душистое мыло, ополаскиватели для волос, и он всегда докрасна растирается полотенцем, и дезодоранты у него приятные - следит за собой. А что поделаешь? Возраст у него такой: свежести давно нет, морщины всё отчётливее проступают, даже не позагораешь лишний раз - увядающая кожа еще больше выдает истинные года. А хочется еще производить впечатление, ох, как хочется!

- Нам скрывать друг от друга нечего, - сказала Кисуля. - Ты, Леночка, хотела почувствовать себя мужчиной...Ну, и чем тебе не глянется мое тело?

- Николай Владимирович, вы с ума сошли! - неожиданно тоненьким голоском шепнул граф Грей, даже не шепнул, а выдохнул. - С самим собой? Это ужасно!

- С самой собой, - поправила Кисуля. - И к тому же, ты прекрасно знаешь, как обольстить любую девицу и склонить её даже на..., - она задумалась, подбирая нужное слово, и глухо кашлянула, - на... секс в извращенной форме.

- Это невозможно, - почти простонал граф Грей.

Но Николай Владимирович, продолжая играть роль Кисули, грациозно махнул ладонью:

- В данном случае ничего невозможного для нас, Леночка, нет!

Он и не ожидал согласия графа Грея, и не очень-то в этом нуждался: он любил экспериментировать, и даже не считал нужным находить какие-либо оправдания, если через что-то приходилось переступать. Для него был важен конечный результат.

- Пожалуй, тебе, Ленуся, пока не стоит помнить, что ты это ты, - ласково улыбнулась Киска. - Но потом, быть может, вспомнишь то, что сейчас будет...

Граф Грей возмутился, и начал говорить что-то резкое, неприятное, но Кисуля, насмешливо покачивая головой, дождалась, когда он на миг-другой как-то вдруг внезапно обмяк, после чего виновато глянул на миловидную девушку, придвинулся к ней ближе и, ласково нашептывая всякие глупости, прикоснулся к её ушку. Она отодвинулась от него как бы в растерянности и, сбросив его руку со своих плеч, кокетливо засмеялась: "Шалунишка". Он никогда не слышал, чтобы она говорила это слово, и к тому же Кисуля произнесла его как-то слишком игриво и искусственно.

- Зачем ты подсунул мне эти бумажки? - продолжала Кисуля. - Можно подумать, что я - наивная чукотская девушка, приехала на оленях из тундры и ни о чём подобном даже не подозревала...

И он понял, что она даёт ему карт-бланш, теперь всё зависит от того, сумеет ли убедить ее в том, что ему важно, чтобы именно ей, а не ему было хорошо, и ради этого он согласен забыть о себе, забыть обо всем на свете - всё только для нее! И пусть себе мечтает. Эти недотроги в мыслях представляют себе самые разнузданные картины, и готовы в мечтах пойти на что угодно, лишь бы удержать мужчину рядом, им ведь страшно остаться в одиночестве, никому не нужными, и если недавний друг возбуждался лишь при одном виде её обнаженной ножки, а потом стал равнодушен, то это для них - трагедия, крах, пустота, депрессия... Так думал он, юноша нежный - мужчинка начинающий. А правильно ли, нормально ли это- кто знает? Но при этом он ведь, негодник, нутром чуял, что тут основное - именно психология, а не физиология. Ведь девушке, особенно невинной (или решившей прикинуться невинной), не должно нравиться все то, что не укладывается в рамки традиционного секса (тьфу! ... слово-то какое!...тогда, в его время говорили: любовь... Ну да! Именно: любовь, что движет солнце и светила). Это он другим своим подружкам, особенно с рабфака, мог во время оргазма тихонечко ввести мизинчик в "заднюю потайную дверцу" и шепнуть: индусы, мол, называли это игрой на флейте...А! Как же! Тонька Мазепова, помнится, ответила: "Колян, ну ты даешь! Игра на флейте - это когда елду в рот берут и сосут..." Так что девочки конца семидесятых годов, не смотря на то, что поголовно были комсомолками, кое-что запретное знали. И Кисуля, Киса, Кисончик, Кисчик, Мявкалка, Мур-Мурка тоже наверняка что-то слышала от подружек...

"Ты меня не бросишь? Я делаю что-то не то..." Господи, помолчала бы, что ли? То, то! Ты моя сладенькая..О! Как я хочу тебя ощутить..Ты такая милая, ты готова для меня на все... Нет-нет, я только это имел в виду...А сам - плотнее, крепче, увереннее, и в то же время - нежно... Ну что ты, что ты! Мне даже чуть-чуть приятно...А про себя думает: вставить бы тебе на всю длину, чтобы глаза на затылок вылезли... как ты меня измучила! ..и зачем? ..вот ведь: даешь, даешь... ах, так-так...маленькая, тебе больновато? Ну-ну...Дай тебя погладить вот тут... да не бойся... все делают это... в постели прилично всё, если это нравится обоим... И снова злится мысленно: Ну, что ты дергаешься? Мне, что ли, приятно тебе там взламывать? Одно утешает: я первый эту дверку открыл. Потайную, б**дь! Ну, ничего, в следующий раз я те задвину... Ты бы у меня и почмокала от души, но чтобы тебя завести, придётся самому языком работать... Тьфу! Не люблю я это дело... пахнет селедкой и протухшими кальмарами... плохо подмываешься, что ли?...И как такие запахи могут нравиться? Типа: "Аромат женщины"...Аль-Пачино - слепой его герой на нюх определял красивых женщин, и ему нравилось чувствовать такое амбре? А может, его избранницы там душились... И всё равно, наверное, только извращенцам и нравится: лизать ..Б**дь!... А вслух: О, как ты божественна... тебя люблю... Боже мой!... как хорошо...(и даже глазки закатил, чтобы она видела, что осчастливила его)... извини, если больновато делал, но мне было очень-очень приятно.... Ты никогда такого делать больше не будешь? Извини меня, Кисочка, роднуля...я неприятен тебе?..Ах, тебе стыдно? А чего, любимая? Это любовь...Но если не хочешь, то не надо..." А про себя думал: И не надо на сегодня ничего! Ты меня измотала... Но кончил-то я неплохо... Кажется, прямо туда... или все-таки на простыню? Вот конфуз-то... А! К чёрту! Выстирает! И в следующий раз всё равно снова это сделаешь...Чего бы я с тобой спорил, это моветон, милая. Один х*й, снова это сделаешь, еще и подмахнёшь! Уффф...уломал-таки!...

И под это их бормотанье, вскрикивания, шепотки-смешочки, воркованье почти голубиное внезапным порывом ветерка принесло красный кленовый лист, и отзвуки тихого смеха женщины, и зазвонили колокольчики, и раздался треск транзистора, и сквозь его хрип и шипение пробился печальный мужской голос:

- Don't you believe, that one thing is true,

I'm not the best, but the best for you...

12.

Пётр Васильевич проснулся от странного ощущения: ему показалось, что кто-то на него смотрит, и смотрит давно и пристально. Он вообще слишком остро чувствовал чужие взгляды, и по этой причине не любил ходить по оживленным улицам, особенно по местному "Бродвею", именуемому проспектом имени графа Муравьёва-Амурского: кто-нибудь обязательно вперит глаза в затылок, междуплечье, в спину - и будто кандалами охватит тот случайный ли, неслучайный ли взгляд шествующего сзади. И не то чтобы он боялся внезапного нападения, подлости или гнусности какой, просто ему было неприятно от того, что человек, может быть, изучает его, смотрит на подошву правого ботинка, которая стопталась больше, чем правая, или, к примеру, с усмешкой смотрит на его грузное седалище и, подлый, мысленно потешается над всеми этими чинодралами, которые отсиживают, мол, попы в тепленьких местечках, вон какие батоны насидел!

В юности он непременно оглядывался, если чувствовал чей-то взгляд, и, конечно, проходя мимо какой-нибудь очаровашки, потом оборачивался, чтобы посмотреть, не посмотрела ли она вслед. А она, как в одной его любимой песенке, тоже оборачивалась, чтобы посмотреть, не посмотрел ли он... Но годы шли, и взглядывали на него уже совсем по-другому. Он не любил эти ёрнические, осуждающие, жалостливые, равнодушные, излишне любопытные взоры.

А проснулся он от ощущения, что на него смотрят с обожанием и нежностью. Петр Васильевич открыл глаза и восхитился: над ним сияли очи - именно: очи! - и в правом зрачке отражалось окно, за пластиковым стеклом которого виднелся кусочек синего неба, черепица старинного особняка с короткой кирпичной трубой, и верхушка тополя, на которой сидела весёлая франтоватая сорока. А в левом зрачке в эту картину каким-то непостижимым образом вписалось его собственное лицо, и отразились его глаза - неожиданно большие, с золотистой радужкой вокруг темных зрачков, а в них отражалась Любаша.

- Мне такое видение было, - сказала она и зачем-то крепко зажмурилась. - Будто бы я летала. Представляешь: легко, свободно, в такие выси поднялась, что дух захватило...

Он хотел пошутить: вторая, дескать, молодость наступила, в её возрасте уж давно никто не летает, наоборот - к земле пригибает. Но промолчал. Шутка, даже очень удачная, в постели противопоказана, особенно, когда у жены такое, скажем, романтическое настроение, - это он знал точно. Ибо в ответ можно было получить нечто незабываемое, м хорошо, если это будет классическое: "Hад кем смеёшься?! Hад собой смеёшься!"

- И мне показалось, что ты окликнул меня во сне - такой молодой, жаркий, нетерпеливый, - продолжала Любаша, всё ещё зажмурившись: наверное, она пыталась сохранить видение. - А я поднималась ввысь, и хотела, чтобы ты последовал за мной...

- А я спал, как бирюк, - усмехнулся он. - Бесчувственный чурбан! Да? И храпел...

- Нет, ты сегодня даже не всхрапывал, - серьёзно ответила она и, наконец, разжала ресницы. - Безмятежный такой, спокойный...

Он обнял Любашу и шепнул ей:

- Я теперь всегда такой буду.

- Что-то случилось? - удивилась она. - Ты в последнее время какой-то другой. Не такой, как всегда.

- Тебе это не нравится?

Она засмеялась, откинула прядь волос со лба и прижала мизинец к его губам:

- Не говори глупостей. Просто я не могу привыкнуть. Такое ощущение, что ты стал моложе. Или вернее, - она задумчиво покусала нижнюю губу, подбирая точные слова, - или...в общем, в тебе будто вернулась память молодости.

- Выдумщица ты моя! - он засмеялся и обнял её. - Я всегда был такой. Но вечно что-то мешало оставаться самим собой...

- Ты не опоздаешь на работу? Вспомнят ведь, что уже запаздывал как-то, - она лукаво улыбнулась и провела пальцами по его переносице, заскользила по лбу, тронула высокие виски.

- А, чёрт с ней! Скажу, что задержался, - он сладко потянулся, ощущая в теле силу и свежесть. - В конце концов, может начальник иногда задерживаться или нет?

- Дурной пример для подчиненных...

- Ага, - согласился он и закрыл ей рот поцелуем.

С желтых роз, стоявших на подставке в изголовье кровати, слетело несколько лепестков. Они довольно живописно украсили грудь Петра Васильевича, а один лепесток зацепился за волосы Любаши.

- Кармен! - засмеялся он и от восторга, внезапно его обуявшего, еще крепче обнял её.

- Нет, не Кармен, - она погладила его по щеке. - Кармен приносила несчастье тому, кто её любил больше жизни. И не Манон Леско. Я - это я, и люблю тебя.

- А помнишь, как мы, начитавшись "Любовника леди Чаттерли", набрали в поле букет цветов...

- ...и я украсила васильками твой..., - она вдруг зарделась и прыснула в кулак. - Я тогда это называла малышом, - Любаша прикоснулась к нему ниже живота. - А стебель повилики завязала вокруг - бантиком! И это было так весело, свободно и совсем не пошло.

- Васильки на твоей груди тоже смотрелись отлично, - напомнил он. - А может, наоборот: твоя грудь с ними смотрелась еще лучше? Ты меня так возбуждала, что я готов был тебя съесть - всю, целиком!

- Ты всегда был весёлым и голодным, - подтвердила Любаша.

- Особенно голодным на это дело, - он ласково перевернул её на спину, и лепестки роз соскользнули с его груди на нее.

А когда он уже неспешно двигался по коридору управления, всем своим видом показывая хорошее, приподнятое настроение - ну, мало ли где был? может, у самого "папы" задержался... кому какое дело! - навстречу ему суетливо выбежала секретарша и зачастила:

- Ой, Пётрвасилич, здрасьте! Ой, Пётрвасилич, вам звонил этот китаец...ну, тот, к которому очередь на полгода вперед... Ой, а вы его знаете? Ой, Пётрвасилич, он сказал, чтобы вы ему сразу же позвонили...

- Ну, что за переполох? - вальяжно улыбнулся Пётр Васильевич. - Эка невидаль: иглорефлексотерапевт звонил... Ну, так что ж того? Наверное, недотыкал меня иголками, делов-то!

- Не знаю, - снова зачастила секретарша. - Он сказал, что это очень важно... И чтобы вы, Пётрвасилич, сразу же ему позвонили, а вы можете походатайствовать за меня? У меня хондроз жуткий...Ну, вы же знаете: мне в спину из окна дует!

- Сколько уже можно тебе говорить: переставь свой стол в угол, - шутливо нахмурился Пётр Васильевич. - Так нет же! Тебе охота красоваться перед всяк входящим непременно посередине приёмной!

- Ну, Пётрвасилич, скажете тоже, - зажеманилась секретарша. - Прямо краснеть заставляете...

- Да-да! - он шутливо нахмурил брови. - Они ж, особенно с периферии, как на тя глянут, так вообще забывают, зачем ко мне шли. Ну, за что ты их последнего ума лишаешь, милая?

- Ой, да я серьёзно, Пётрвасилич: подлечиться мне нужно, - она просительно заглянула ему в глаза. - Что хотите для вас сделаю..

- О! - Он даже остановился. - Спасибо, не надо. Откровенность на откровенность: меня жена устраивает...

- Ой, да я ж не про то, - сконфузилась секретарша и попыталась забежать вперёд, чтобы открыть ему дверь в кабинет. Но он, весело насвистывая мелодию "Индейского лета" Джо Дассена, сам взялся за тяжелый бронзовый набалдашник и повернул его.

Шторы никто утром не открывал, и в кабинете было сумрачно, с подоконника остро несло сырой прелой землей: видимо, уборщица опять поливала его герани какой-то гадостью, именуемой цветочным удобрением. Пришлось открыть форточку, чтобы хоть немного выветрился этот густой дух назёма.

И только он сел в кресло, как один за другим пошли сотрудники, посетители, просители - все словно сговорились в один день обрушить на него свои проблемы, нерешенные вопросы, отчеты и массу каких-то нужных-ненужных бумаг. С особо приближёнными пришлось, конечно, распивать чаи, и секретарша, наверное, замучалась подогревать в самоваре воду, да и запасы конторских печенюшек-конфеточек, очевидно, подходили к концу, потому что, внося очередной поднос с угощением, Люда закатывала глазки и всем своим видом показывала, что её закрома стремительно пустеют, а силы - на исходе. И тогда он передвинул мраморные часы из середины стола в угол. Это был условный знак: Люда наберет номер его внутреннего телефона, а он включит громкую связь и надоедливый посетитель услышит фразу: "Пётрвасилич, вас сам просит ему позвонить..."

Оставшись один, он решил было просмотреть почту, но тут зазвонил телефон.

- Алло! Пётр Василий? - услышал он голос доктора Чжена. Тот, когда волновался, всегда путался в русских словах. - Зачем мне не звонила?

- Что случилось? - спросил он. - Работы у меня много. Не смог позвонить!

- Работа мало не бывает, - парировал Чжен. - Себя заботиться надо... Сейчас можна говорить?

- Можно.

- Глаза мои не верят, - несколько успокаиваясь, продолжал доктор Чжен. - Ваша энергия ци - не ваша.

- Что? - не понял Пётр Васильевич. - Я не совсем понимаю вас, любезный...

- Зачем вы не сказал мне, что ваша энергия ци чужая? Ничего не понимай. Как так? У вас хорошая энергия, молодая, не больная. Но я делал анализы раньше. Вы больная ци имели. Сейчас - здоровый. Как так?...

Пётр Васильевич подумал, что китаец, наверное, выпил с утра, но всему Ха было известно: доктор Чжен, если и пьёт водку, то двап раза в год - на свой день рождения и на китайский праздник весны, который у них считается Новым годом.

- Я тоже ничего не понимаю, - обескуражено признался Пётр Васильевич. - Что всё-таки случилось?

Китаец, волнуясь, рассказал ему, что решил утром проверить какой-то прибор, анализатор чего-то там, кажется, и выяснилось: внутренняя энергия Петра Васильевича не соответствует телесной оболочке, которая, к тому же, каким-то чудесным образом очистилась от тяжёлого недуга. С одной стороны, это хорошо, но с другой - не очень: ци Петра Васильевича находится вне его и, возможно, разрушает чужой организм. По крайней мере, доктор Чжен уловил это СВЧ-антенной, и не спрашивай, дорогой, как это делается: уловил, проанализировал и понял, что происходит нечто очень странное и опасное. Нет гарантии, что вернувшись снова в тело Петра Васильевича, его собственное ци не примется снова создавать опухоль.

- Но я себя неплохо чувствую, - Пётр Васильевич улыбнулся невидимому собеседнику. - Вы зря волнуетесь, доктор. Всё не так плохо.

- Нет, плохо! - закипятился доктор Чжен. - Плохо будет другому человеку. Вам всё равно?

Пётр Васильевич промолчал. Он действительно растерялся, и не знал, как реагировать на всю ту фантастику, которую услышал от знаменитого врачевателя. Не смотря на то, что Чжен намедни постарался популярно рассказать ему о своем методе лечения, он мало что в нём понял. Наверное, точно так же крестьяне из облученных Чернобылем сёл не могут поверить ни в какую радиацию, пока их не охватит страшный недуг. Так и Пётр Васильевич не верил ни в какие СВЧ-излучения, биополя и прочую, по его мнению, мутотень. А ухватился за предложение Чжена по одной-единственной причине: если испробованы уже все методы, то почему бы, чёрт побери, и не ухватиться за соломинку? Авось она окажется спасительной. Вот Николай Владимирович что-то такое тоже ему обещал, заверял, что нашёл некую панацею. Ну и что с того? Посадил в кресло, заставил в нём подремать, потом выпроводил с ласковой улыбкой: "Всё будет хорошо!" Ну, и что же хорошего? А! Стоп-стоп! Николай Владимирович вёл речь о пересадке того, что именуют душой... Что же он такое рассказывал? Вспоминай! Как сел в кресло - помню, и как встал из него - помню: что-то лёгкое появилось в движениях, тяжесть исчезла, и в затылке не было этой тупой боли...Точно, он встал с кресла немножко другим. Но как это получилось - чёрт побери, не помню, ничего не помню, память начисто отшибло, а может, и помнить-то нечего? Потому как ничего и не было: ну, посидел, отдохнул, Николай Владимирович какие-то манипуляции над ним совершил - точно, он что-то с ним делал, подключал его к каким-то приборам...Что же было-то на самом деле?

Я у вашего соседа, Николая Владимировича, прошёл какое-то обследование, - признался Пётр Васильевич. - Но он никаких процедур мне не делал.

Почему вы не сказал мне это сразу? - всполошился доктор Чжен. От волнения он даже перешел на родной язык, а, может быть, всего-навсего выругался по-китайски.

А вы и не спрашивали, - простодушно ответил Петр Васильевич. - Я обычно лишнего не говорю. Спросят - скажу, не спросят - промолчу.

- Это он, это он! - вскричал доктор Чжен и бросил телефонную трубку.

Ошарашенный Пётр Васильевич ещё некоторое время прижимал трубку к уху, слушая частое её пиканье. Почему-то ему казалось, что в ней снова прорежется голос Чжена, и доктор скажет: "Ничего не случилось, я погорячился..."

Но нет, не погорячился.

Пётр Васильевич положил трубку и, не мигая, вперил взгляд в картину на стене напротив. Это был чисто амурский пейзаж: широкая гладь реки, искорки солнца на волне, яхта под белым парусом, жидкое солнце цвета детской неожиданности - так художник постарался изобразить июльское марево. Светило колыхалось в синеве, равнодушно наблюдая за людьми, которые жизнерадостно прогуливались по набережной. Они до того были заняты собой, разговорами, поцелуйчиками, мороженым или напитками в разномастных алюминиевых банках или пластиковых бутылочках, что даже не удосуживались поднять глаза к небу, а на горизонте уже зарождалась сиреневая туча, и вот-вот дунет сильный ветер, и народ всколыхнется: гроза надвигается...

"Но до чего же отвратительная картина, - в который раз подумал Пётр Васильевич. - Если бы меня не попросили поддержать этого Скворцова, ни за что бы не купил его мазню. Он честолюбец. Ничего из себя не представляя, пытается возвыситься над своими собратьями - над теми, кого талант выдвинул в первые ряды. А этот? Ходил по фирмам, конторам, канючил: "Приходите на презентацию, поддержите мой новый проект..." Ну, дураки, поддержали. Ну, купили кое-что у него. Так он же, гадёныш, потом интервью в газете дал: у меня, мол, полотна покупают, моё искусство пользуется спросом, а у имярек такого-то картины пылятся в мастерской..." А этот имярек - талантище, каждый о том знает! Ему не нужно ни в какие магазины и салоны соваться - сами придут и купят. Слабый не прощает сильному его успеха и, более того, ненавидит его талант. А я чем от завистника Скворцова отличаюсь? Я тоже завидую молодости, ловкости, гибкости... И я понимаю Калигулу, который встречая красивых людей, брил им затылки, чтобы обезобразить. Что он, тиран, вытворил с Эзием Прокулом, прозванным Колоссом-эротом! Во время представления в цирке Калигула, заприметив этого красивого человека, приказал согнать его с места, вывести на арену и стравить его с гладиатором, а когда Эзий два раза вышел победителем, то император велел одеть Колосса в грязные, вонючие лохмотья, провести по улицам на потеху черни и, наконец, прирезал, кажется, даже собственноручно. Калигула не мог перенести чужой красоты, здоровья и молодости. А я? Я тоже готов сделать всё, что угодно, лишь бы здоровым быть. Нет, я слабый, куда мне с Калигулой тягаться, я бы не посмел поступить так, как он..."

Пётр Васильевич снова попытался припомнить подробности разговора с Николаем Владимировичем. Припоминалось, однако, смутно. Кажется, тот действительно что-то говорил о перемещениях душ из тела в тело, и даже кандидат у него был для Петра Васильевича - какой-то молодой и амбициозный преподаватель культурологии, которому наскучила серая, однообразная жизнь, без всплесков адреналина в крови. Но что же в результате получается? Тот парень ощутит себя старше, может быть, мудрее, рассудительнее - ради чего? А он, Пётр Васильевич, побыв в его молодом теле и вкусив давно забытых радостей плоти, вынужден будет вернуться к своим проблемам - это ужасно! И болезнь... Ах, эта дрянь не оставит его, изъест изнутри, сожрёт и сожжет...

Ему вдруг захотелось, чтобы тот, другой, неизвестный ему человек, с которым, быть может, он действительно обменялся чем-то очень важным, - исчез, сгинул, растворился, пропал и не возвращался никогда в его жизнь. Пусть всё останется так, как есть. А если это будет чужая жизнь? Здоровая, счастливая, но - чужая?

"А я какой живу? - сам себе ответил Пётр Васильевич. - Разве мальчишкой мечтал я стать пузатым чиновником, достоинство которого: не высовываться - это во-первых, а во-вторых, как собака, чуять настроение хозяина и подлаживаться под него? Уж лучше б я актёришкой стал! Чужая, не чужая жизнь - разницы нет, лишь бы свыкнуться с ней, а, может, и свыкаться не придётся..."

На какой-то миг им овладело странное ощущение: будто бы в сознании что-то повернулось, мелькнула серая, быстрая тень, - колесо, что ли: о, неужели то самое колесо Фортуны, - и коснулось его, и, придавив осторожно и ласково, оставило отпечаток, а само покатилось дальше, накладывая тот же самый штамп (или клеймо?) на других мужчин и женщин, и они, почти ничего не ощутив, становились поразительно одинаковыми - нет, не телами, а поступками, движениями душ, устремлениями, любовью: им казалось, что они говорят любимым то, что никто на свете никому не говорил, и считают, что их фантазии в постели - выше всяких "Камасутр" и "Ветвей персика", потому что такого ни у кого не было, и сама их близость вызывает извержения вулканов, падение звёзд и заставляет двигаться материки, но они не догадываются, что некто пронзительно глядит на них сквозь запотевшее стекло их комнаты и, лукаво усмехаясь, наперёд знает каждое их последующее движение и слово: ничего нет нового под луной, всё - вариации, набор сюжетов, скомканные черновики, и когда тебе на какой-то миг приоткроется эта истина, ты почувствуешь, как внутри всё похолодеет, и то, что называют душой, задрожит, и её вибрации кольнут сердце.

Петр Васильевич подошел к окну, отдёрнул штору и, поглядев вниз, увидел невысокую девушку с букетиком васильков. На ней были надеты короткая джинсовая курточка и брючки, расшитые мелкими яркими цветочками, карманы украшали медные и серебряные колокольчики. Они мелодично позвякивали, звонили, хихикали, глухо постукивали, заливисто смеялись при каждом шаге этой девушки-хиппи.

Хиппи проводила долгим взглядом проползший рядом трамвай и пошла дальше, спотыкаясь, потому что чаще глядела на небо, чем на дорогу, и при этом ещё что-то громко напевала.

Он прислушался:

- В задумчивом трамвае я еду не спеша. Беспечно улыбаюсь: погода хороша. Прохладный веет ветер, и солнца не видать. Как здорово на свете! Ну, просто благодать! И еду я в трамвае. Куда? - Куда-нибудь! Сегодня выходная - могу и отдохнуть...

На трамвайной остановке, томясь ожиданием, курила компания парней, двое солдат считали мелочь, решая, что купить - мороженое или сигареты, рыхлая матрона в смешном коротком сарафанчике кокетливо придерживала подол, не давая ветерку задрать его выше колен, - и все, как по команде, развернулись вслед хиппи. А она тряхнула рыжими локонами, и колокольчики еще пронзительнее заверещали, а девушка вдруг встала к столбу, на котором висел фонарь, и прижалась к нему спиной, и раскинула руки:

- Стой! Осторожно! Не прислоняться! Под напряжением! Огнеопасно! Оползень! Сель! Даже землетрясение! Боже, что делать мне с этой энергией?! Пальцы - что молнии. Взгляд - удар током. Сердце грозит ядерной катастрофой. Смерчи души превращают мир в крошево. Боже, ну что же мне сделать хорошего? Кровь закипает вулканною лавою. Напоминаю себе Фудзияму я. Боже, Всевышний, молю, подскажи ты мне, как конвертировать эту энергию!

Компания парней обомлела и не сводила с неё глаз, а толстушка, забыв о неукротимом подоле сарафана, захлопала и засмеялась. Один из солдат присвистнул, а другой чуть не уронил с ладони старательно сосчитанную мелочь.

Хиппи оторвалась от столба и, небрежно щелкнув маленькой красной зажигалкой, закурила длинную тонкую сигаретку и, помахивая сумочкой, тронулась дальше. Солдат ещё раз присвистнул, и хиппи обернулась, улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй и вдруг исчезла.

Петр Владимирович даже опешил: вот она только что тут была, вон и сигаретка её дымится на асфальте, и внезапно исчезла, как видение, как наваждение, как мираж: была - и нету. Он зажмурил глаза и снова их открыл. Но девушки-хиппи всё равно нигде не было.

13.

Граф Грей считал, что он уже давно человек без желаний. Может быть, не совсем, чтобы уж напрочь без них, но его желания с возрастом становились определённее, он ясно и точно знал, чего хочет от жизни, и эта конкретность делала его существование осмысленнее, но вместе с тем и как-то скучней. По крайней мере, он уже не считал, что жизнь длится в течение поцелуя, а всё остальное - так, подвешенное состояние: болтаешься эдаким воздушным шариком, и что толку-то? Вот если бы этот шарик взяла ласковая, мягкая рука, и бархатистые подушечки пальцев, пахнущие чем-то нежно-пряным, как резеда после дождя, осторожно прошлись бы по его поверхности, чуть сжимая её, и восторженные губки прикоснулись к рисунку на боку - там изображена яркая красная роза, зеленые листья, полураспустившийся бутон - и что-то шепнули бы глупое, такое глупое и безрассудное, чтобы шарику захотелось лопнуть от восторга и внезапного приступа счастья, и пусть это означает конец, зато какой: взрыв, громкий звук - пшшш! ... все оглядываются, ищут глазами источник грома и ждут молний, а тут фейерверк разноцветных резиновых кусочков - это его кожа, лоскутки его грубой кожи, скрывающей тонкую душу и горячее сердце...

Неужели жизнь и вправду длится в течение поцелуя, а всё остальное, как сказал какой-то поэт, - это мемуары? Есть жизнь. И есть время, отданное на доживание.

- Не знаю, не уверен, - пробормотал он.

- Что? - переспросила она.

Он понял, что нечаянно сказал вслух то, что подумал. И деланно засмеялся, и покрыл её рот градом мелких поцелуев - примерно с той частотой, с какой падают капли внезапного "слепого дождя". Лишь бы она молчала и ничего не говорила. Это отвлекало его от созерцания и новых ощущений. Но Кисуля всё-таки сумела высвободиться и, задохнувшаяся, с пылающими щеками, взлохмаченная, восторженно шепнула:

- У тебя такие красивые губы, и они такие... господи, они у тебя такие красивые и яркие...

- Это остался отпечаток твоих губ на моих, - неловко пошутил он.

- Нет! Твоим губам место в романе, - она закрыла глаза, старательно наморщила лоб, что-то припоминая, и, вспомнив, рассмеялась и обхватила его шею рукой. - Ты только не смейся, пожалуйста! У тебя губы, как у одного парня из "Шума и ярости"...

- О! Ты читала Фолкнера? - изумился он. - У меня еще никогда не было знакомой девушки, которая смогла бы прочесть Фолкнера...

- Глупый, ой, какой славный глупыш! - она крепче прижалась к нему. - У этого парня были такие красивые губы, что его собственная мать говорила, что им место на девичьем лице, такие, мол, у него восхитительные и соблазнительные губы. А он ей знаешь, что ответил?

- Что? - спросил граф Грей, хотя прекрасно помнил этот эпизод.

- А, вот и не знаешь, вот и не знаешь! - восторженно закричала она. - Ну, хоть чего-то ты не знаешь... А ответил он ей в том смысле, что его губы и так частенько бывают на девичьих лицах!

- Напрокат, стало быть, выдавал?

Господи, и как я тебя еще терплю? - она дурашливо хлопнула его по груди. - Ты бываешь такой пошлый, - и неожиданно закончила: Но такой милый!

- Ещё потерпишь? - спросил он и лег на спину. - Ну, напомни мне, как девушки объезжают жеребцов...

Она засмеялась, и легонько шлёпнула его по животу, и вскочила ему на грудь, и он, не удержавшись, обхватил её за талию и приблизил её тело так, чтобы можно было коснуться языком её пупка, и она почему-то весело взвизгнула, как нимфа, изловленная шаловливым фавном, и накрыла его лицо собой, но он, задохнувшись, запросил пощады, и она перестала щекотать распущенными волосами его лицо, и отпрянула, и возвысились над ним две церковные маковки. Или не маковки? Нет, маковки...Но почему на них выступили еще две коричневые маковки?...или это две конфеты фирмы "Херши", напоминающие купола...да-да-да! Всё наоборот, дурачок: два купола, а на них маковки темно-шоколадного цвета - соски... боже, как некрасиво звучит это слово...

Граф Грей перевёл глаза на ложбинку между двух куполов, и ему захотелось поймать губами сверкающую, алмазную капельку пота, которая медленно скользила по её коже, а за ней - ещё одна, и ещё... Он оторвал голову от подушки, и уже почти приблизился к этой впадинке, и даже успел ощутить аромат этих восхитительно сверкающих бисеринок, как вдруг почувствовал, что его плоть обдало жаром, и вокруг неё плотно, но очень нежно сомкнулись створки раковины, и он с восторгом и изумлением ощутил себя врастающим в нечто иное, чем он сам, и в то же время это иное было его телом.

Он подумал о том, что ничего нет нового под луной и всё, в сущности, повторяется. Это уже было, и было, кажется, вот так: "Я могу сравнить себя с Везувием, который считался уже потухшим и который вдруг начал своё извержение. Я думал, что уже никогда не смогу испытать страсть и любовь, мне казалось, что сердце моё истлело. Но сейчас я охвачен чувством любви не как мужчина в сорок лет, а как двадцатилетний юноша. Я почти потерял аппетит и сон, кровь лихорадочно бурлит во мне. Любовь вознесла меня на небеса..."

- Аааааааааааааааааа!

Раскаленный клинок молнии вонзился в небеса, и они, ослепительно побелев, разверзлись, и в то же мгновенье на них выросло дерево, огненными своими корнями врастающее в землю. Его ветви росли, множились частыми и мелкими отростками, которые устремлялись в губительные выси.

- Ааааааааааааааааааа!

И кто-то смелый, не боясь обжечься, раздвинул эти пылающие ветви, и склонился над графом Греем. Он открыл глаза: волнистые, ниспадающие на ослепительно белые плечи, волосы, и глаза, цвета зеленой смородины, в которых дышала страсть, а губы - плод зрелого граната. Сама Лола Монтес, графиня фон Ландсфельд, склонилась над ним, чтобы положить холодную ладонь на его разгорячённый лоб:

- Вы кричите, как король Людвиг, - усмехнулась она. - И вы так хорошо помните, что он обо мне писал своему наперснику...

- Лолита?

Так меня называл только он, - она убрала ладонь с его лба. - Это потом, много-много лет спустя, писатель Набоков назвал моим именем одну развратную девчонку. Но первой Лолитой была я.

- Но не единственной, из-за кого короли отрекались от престолов, - прищурился граф Грей. - И ради чего? Ради того, чтобы жить в изгнании и перебирать письма из ящичка вишневого дерева...

- Ах, мужчины бывают так сентиментальны, - графиня вздохнула и устремила свои прекрасные глаза в одну ей ведомую даль. - Всё, что осталось Людвигу, - это 225 его писем ко мне и 176 моих послания. Но он единственный мужчина, который любил меня больше жизни, и вам, граф, этого никогда не понять. Когда разъярённая толпа, считавшая меня причиной всех бед баварского королевства, осадила мой дворец, и я вышла на балкон, он стоял рядом. Камни, брошенные в меня, ранили Людвига, и он был счастлив, что страдал, защищая меня. Но всё проходит, и я сама покинула его в изгнании...

- Конечно, зачем вам, двадцатишестилетней красавице, был нужен этот шестидесятилетний мужчина, пусть даже и монарх, но - старик, - язвительно улыбнулся граф Грей. - Вам больше подходил семнадцатилетний пылкий граф Георг Траффорд Хилд, один из самых богатых людей Англии, и вы вышли за него...

- Но счастья не было, - она легко провела мизинцем по его губам. - Вы же прекрасно это знаете, старая язва! Я уехала от него, и ни о чём никогда не жалела...

- Даже тогда, когда за плату на каком-то вонючем рынке вам, графиня, пришлось рассказывать любителям пикантных историй о своих любовных приключениях с самыми известными мужчинами своего времени?

- Ни о чём не жалею, - повторила она, лаская его губы пальцами. - Помолчите, граф, ничего, пожалуйста, не говорите: вы не понимаете сердца истинной женщины...

- Почему? - шепнул он, и почувствовал, что в горле пересохло.

- Потому что вы, граф, всегда любили только себя, а больше всего - свои ощущения. Но ощущения - это не любовь, граф!

Она, дурачась, хлопнула его пониже живота, и, не отрывая взгляда от его глаз, обхватила ладонью то, что ещё несколько минут назад извергало раскалённую лаву, и осторожные, но крепкие, нарастающие движения пальцев графини, охватившие его кольцом, заставили его закрыть ресницы: он не хотел видеть торжествующей улыбки Лолиты.

- Да, так, делай так, да, - он подбадривал её довольно бессвязными междометиями, которые грозили перейти в подобие мычания быка, намеревающегося покрыть корову.

- Смешны твои желания, граф, - ответила она. - Для меня, умеющей за душу брать, это так низко - держаться за..., - она не закончила фразу и рассмеялась неожиданно звонко. - Кстати, были экземпляры и повнушительнее!

- Вы бесстыдная, - слабо шепнул граф.

- Какая есть, такая и нравлюсь, - Лолита склонилась над ним, провела кончиком языка по груди, обхватила губами один его сосок, потом другой, и что-то такое сделала ртом, отчего его будто током ударило, и он, подскочив, упёрся животом в её лицо, и от этого ему почему-то стало смешно: подумаешь, стервочка нашлась, шлюха экстракласс, маха великосветская, гетера из пыльного городка - всё делаешь, как распутная девка, ничем не лучше, даром, что сводила сума королей, да и что они, эти захудалые венценосцы с периферии Европы, видели? Хорошо обученных шлюх принимали за дам из высшего общества. Придурки! Во-во, давай-давай, давно пора язычком поработать, милая...

- У вас не хватает воображения, граф, - прервав своё пикантное занятие, сказала Лолита. - Но, кажется, сейчас оно у вас появится...

Он почувствовал, что её язык увеличился, обхватил его плоть, обвился вокруг как змея, и это было так необыкновенно и приятно, что он не придал значения тому, что кольца сужаются, всё плотнее и плотнее, и он проваливается весь - целиком! - в губительно-прекрасную воронку, и всё кружится, и плывёт перед глазами, он уже не здесь, на этом продавленном диване, а где-то между небом и землёй - , нигде, в нирване, а может, и не в ней, потому что никаких сравнений на ум не приходило, да и не с чем было сравнить.

Лола Монтес перестала существовать. Она словно стала растением росянкой, поймавшей в свой сладострастный зев муху - он, и вдруг муха? ха-ха-ха! - и высасывает из него все соки, захлёбываясь, как будто бы долго мучалась жаждой и, наконец, добралась до бутылочки с кока-колой, и, обхватив её ртом, жадно пьёт, и не обращает внимания на пенящуюся жидкость, которая проливается на землю. Но что-то кольнуло его - и раз, и другой, и он почувствовал, что Лола вытягивает из него какую-то нить - не нить, но что-то на неё похожее - жилу, что ли - откуда там жиле взяться? - и выкручивает её, и рывками выдёргивает, как осенью огородники выкорчевывают корни подсолнуха: они глубоко врастают в почву и вырвать комель земли с ними - это тяжелая работа.

- Ааааааааааааааааааааааааа!

Лола оказалась неожиданно крепкой: они прижала его руки к дивану, налегая всем телом, и обхватила ногами его ноги так, что он не мог пошевелиться, и, отфыркиваясь, выплевывая слюну, смешанную с алой кровью, высасывала из него то, что хоронилось глубоко-глубоко, рядом с сердцем - и он покрылся липким потом, холодок охватил грудь, и ему показалось, что рассудок покидает его: граф ничего не чувствовал, кроме боли, заполнившей его целиком.

Женщина осторожно поглаживала его, не прекращая своего занятия, и, наконец, он с облегчением вздохнул: нечто, что так долго и упорно высасывала из него графиня, ослабло и, уже не упираясь, вышло наружу. Это была серая масса, похожая на медузу. Странно: ему казалось, что Лола вытягивала из него жилу.

Графиня брезгливо стряхнула комок серой слизи себе на ладонь, и её глаза вдруг расширились:

- Что это? -изумлённо прошептала она. - Это мне не нужно... У вас, граф, нет того, что я обычно беру от мужчин. Да и мужчина ли вы?

Она пристально взглянула в глаза графу, и он, не выдержав странного желтого огня, полыхавшего в её зрачках, отвернулся.

Будоражащие, ласковые движения, однако, стали механическими, и, хотя по-прежнему вызывали в нём желание, уже не волновали его, и он не чувствовал необычной теплоты, похожей на слабое покалывание тока - будто в нём напряглась струна скрипки, и некий виртуоз умело водит по ней смычком. И вдруг эта струна ослабла...

- Что случилось?

Он открыл глаза и от неожиданности чуть не вскрикнул. Вместо Лолы Монтес над ним склонилась Кисуля.

- Ты ничего не хочешь?

Граф Грей обвёл взглядом комнату, но Лолиты нигде не было.

- Давай, - ответил он. - Сама, сама...

- Ты весь во мне, - прокомментировала Кисуля, делая резкое и довольно ощутимое движение: он слабо поморщился. - Твой член горячий и такой твёрдый, как железный кол. Вбей его в меня, вклинивайся, вламывайся!

Он снова поморщился и попытался улыбнуться:

- Я же просил: сама, милая, сама...

Кисуля вела себя так, как некоторые продвинутые дамочки из интим-чатов. Она очень старалась сделать всё, что подсказывала ей фантазия.

- Сама-сама, - передразнила она и остановилась. - Что ты, как сержант в казарме, раскомандовался? Я тебе что, взвод новобранцев? Ты ещё скомандуй: "Ложись!", "Смирно!", "Отжаться!", "Кругом!".

- Ложись, - спокойно ответил он. - Полежи рядом. Спасибо, ты очень старательная девочка...

- Нет уж! - упрямо ответила Кисуля. - Я хочу кончить. Конец - сексу венец.

Он хотел подбодрить её: такая, мол, раскрепощённая, перестала стесняться, не ханжа, но его покоробила последняя фраза партнёрши. Всё-таки она была вульгарная.

- Я тебе помогу, - согласился он. И выбрался из-под неё, и перевернул Кисулю на спину, и вошёл в неё, и положил её ладони себе на ягодицы - по опыту он знал, что даже самая застенчивая и сдержанная партнёрша будет инстинктивно направлять его движения - так, как ей нравится и хочется.

Он смотрел на её лицо и равнодушно думал о том, что выполняет сейчас роль фаллоимитатора, не более того - самотык, и только! Но Кисуля, слава Богу, не умела читать чужих мыслей и самозабвенно направляла его движения. Её лицо белело, серело, розовело - оттенки менялись как в калейдоскопе, и вдруг он увидел, что оно истончается, тает, исчезает и проступают другие черты - грубые, жёсткие, и короткая щетина на подбородке, и вот уже усы под носом вырисовываются.

- Ааааааааааааааааааааа!

Он узнал самого себя. Под ним было его собственное тело. Или он всё-таки как-то раздвоился: часть его сверху, часть - снизу, и любовью занимается сам с собой? По его лицу расползалось что-то студенистое, липкое, холодное. Граф провёл ладонью по щеке и вляпался в какую-то слизь.

- Что это? Тьфу!

Серая желеобразная масса стекала с его пальцев, и от неё несло каким-то кислым, затхлым духом. Он брезгливо поморщился и вытер руку о простыню, которая мгновенно пропиталась этим вонючим сгустком. На ткани образовалась серая корочка, и внутри неё вдруг засверкала жёлтая точка: вначале слабо, потом всё сильнее и сильнее - как маленькая звёздочка.

Он осторожно потрогал эту светящуюся пылинку, и она, на удивление, не обожгла его. Хотя ему казалось: горит как огонь, и он даже ощущал тепло, исходящее от искорки.

И только граф наклонился к ней ближе, чтобы внимательно рассмотреть, как вдруг услышал: осторожно скрипнув, приоткрылась дверь, и кто-то заглянул в комнату. Он оглянулся. На пороге стояла Маркиза.

- Шла в комнату, попала в другую, - сказала она и игриво прикрылась веером. - Кажется, я не вовремя?

- Да нет, отчего же, - смутился он. - Всё в порядке!

Действительно, всё было в порядке: он уже представлял единое целое, никакого раздвоения, и Кисули рядом нет, тем более Лолиты, и одно лишь смущало его - он был абсолютно нагой.

- Вы принимаете воздушные ванны? - игриво продолжала Маркиза. - Или, может, вы фантазируете?

- Отфантазировал уже, - грубо оборвал Маркизу граф.

- Угу, - скривилась Маркиза. - То-то, гляжу, всё забрызгано, и даже вот тут, - она брезгливо показала пальчиком на дверь. - Надо же! Какой силы, однако, была фантазия, граф.

- Не ваше дело...

Маркиза состроила уморительную гримаску, сделала ручкой "чао!", но, закрывая за собой дверь, всё-таки не удержалась от ехидной реплики:

- Не ищите любовь в себе, граф. Самоудовлетворение не есть любовь. Ищите подлинность, граф...

Он решил, что Маркиза наконец-то ушла. Но не тут-то было. Дверь снова приоткрылась, и Маркиза, подмигнув ему, показала глазами на ту самую пылинку, которую он рассматривал.

- А это, граф, всё, что осталось от вашей души? - она блеснула белыми крепкими зубками. - Смотрите, не потеряйте последнее, милый!

14.

Ветерок покачивал зелёные ветви маньчжурской лещины, усыпанные колючими трубчатыми обертками, в каждой - по четыре плода. Александр знал, что в начале сентября в этих плюсках, усеянных мелкими острыми щетинками, будут скрываться слегка продолговатые орехи, заключённые в тонкую скорлупку - она была не такая грубая, как у обычной лещины, и легко раскусывалась. Каждую осень он обязательно выбирался в пригородный лес, и не столько для того, чтобы набрать лещины, а для того, чтобы вспомнить, как они, деревенские пацаны, всей гурьбой срывались после уроков за околицу. И орехи собирали, и боярку для своих бабок - из неё готовили какие-то отвары "для сердца", и обязательно жгли костёр, возле которого рассказывались всякие страшилки и "случаи". А самое главное, с ними всегда увязывались девчонки, и среди них была Надька Авхачёва, на которую Александр не мог смотреть равнодушно: всегда хотелось зацепить её, сказать какую-нибудь ерунду, чтобы она вся вспыхнула и бросила в ответ "дурак!", и за косичку он её, конечно, не раз дёргал. Господи, как всё было наивно и просто! И это была первая его влюблённость. А теперь та Надька - дебелая баба, и муж у неё то ли второй, то ли третий, но опять пьяница, и работает она не врачом, как мечтала, а буфетчицей в больнице. Но всё это - сейчас, а он хотел вернуться туда, где ещё были искренние слова, поступки он сам, кажется, был настоящим, а не тем, кого в нём теперь хотели видеть его коллеги, друзья, любимые и нелюбимые женщины, встречные-поперечные...

Ветви орешника шевельнулись, и с них, испуганно цвикнув, взлетела какая-то серенькая птичка. Александр проводил её взглядом, а когда вновь поглядел на заросли лещины, то обнаружил в них Хиппи. Она заинтересованно оглядывала ветви с колючими орехами, и один даже сорвала, и попыталась раскусить его, но он оказался кислым - Хиппи сморщилась.

- Всякому плоду своё время, - флегматично констатировала Хиппи и вздохнула. - И мне тоже - своё время...

Она присела на пенёк и, не обращая внимания на Александра, тронула на джинсах один колокольчик, другой, третий - они зазвякали вразнобой.

- Мы не умираем вместе с чувствами, которые умирают в нас, - произнесла Хиппи в пространство. - Как жаль! Лучше бы умирали. Влюблённые остаются в живых, а что же делается с их любовью? Она - мертва, - и повторила, как заклинание: Она - мертва, или нет? Воспоминание - это разве уже не жизнь?

Александр всегда испытывал неловкость, когда нечаянно узнавал чью-то тайну или становился свидетелем того, чему свидетелей быть не должно. И он решил кашлянуть, чтобы Хиппи наконец-то обратила на него внимание.

Девушка подняла голову, прислушалась, посмотрела на то место, где стоял Александр, но на её лице не отразилось ничего, кроме разочарования.

- Показалось, - сказала она. - Ты мне всего лишь кажешься. Но при этом над нами почему-то летает розовый купидончик, я вижу его явственнее, чем тебя, милый... Он такой толстенький, упитанный, розовенький, и у него нет ни лука, ни стрел - забыл их где-то. И что остается ему делать? Только махать своими крылышками и смеяться, смеяться... О, я бы оборвала эти херувимские крылышки! За то, что смеётся надо мной...

Она помолчала, огляделась вокруг и вдруг смущённо, будто боялась, что её услышит кто-то посторонний, шепнула неизвестно кому:

- Однажды ты спал, лежал на спине, раскинув ноги, безмятежно так...И я приложила ухо к твоему сердцу. Оно билось медленно, ритмично, и вдруг я услышала голоса. Это были женские голоса, и много-много - целый хор...Вернее, нет, не хор! Они все говорили наперебой, и одна, самая голосистая, пыталась всех перекричать, и в эту минуту твоё сердце начинало биться чаще, и ты улыбался во сне. А остальные кричали, плакали, смеялись, щебетали - и ты дышал ровно и спокойно. Но на голос той - улыбался, и мне показалось, что ты хочешь обнять меня, но на самом деле ты хотел её. Зачем же тебе нужна была я? Если бы я тебя не знала, я бы была самым несчастным человеком на свете, но, познав тебя, я стала вдвойне несчастнее... Боже мой, как так получилось, что мне нужно видеть тебя, слышать тебя, ощущать тебя, и неважно, что ты уже давно снисходишь до меня. Снисходишь, когда та, другая, звучит в твоем сердце, но не хочет быть твоей в реальности. А я? Я, которая счастлива только оттого, что ты есть на свете, - заменитель, эрзац, в лучшем случае - подруга, с которой можно...

Но что можно делать с такой подругой, Александр так и не узнал. Потому что Хиппи опустила голову и замолчала, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Может быть, она слышала голос того человека, о котором только что тосковала?

Но, скорее всего, девушка думала о том, как бы поскорее пережить этот день, и следующий, и все другие - чтобы поскорее наступил тот час, когда она снова понадобится этому мужчине, в светлой глубине глаз которого плавают серебристые льдинки, и никогда не поймёшь: то ли ему весело, то ли он на что-то злится. И ещё она наверняка думала о своём дне рождения, который скоро-скоро, но она очень не любила этот день: на работе - обязательный букетик из соседнего цветочного киоска, и чаепитие на скорую руку ("Ой, Аллочка, какая ты кулинарка, замечательный тортик состряпала, и куда только эти козлы смотрят? Девочки, Аллочка просто золото, правда? Ой, уже бежать надо... Муж ждёт, дети плачут... хо-хо-хо.." Ах, гусыни!), и долгий путь домой, она специально в трамвай не садилась: так и шла вдоль линии, целых три остановки, чтобы протянуть время. А что ей делать одной? Сидеть перед телевизором с томиком Диккенса в руках. Сварить кофе. Покормить кошку Агашку. Перечитать четыре его письма и пять открыток. Он не любит писать. Он любит звонить. Когда ему плохо, он любит звонить. А её он совсем не любит. И вспоминает о её дне рождения через неделю. Или больше.

Александр подумал, что Хиппи, наверное, страшная зануда. Уже давно могла бы понять, что всякий человек свободен в своих чувствах, и не стоит требовать любви, если её не предлагают. Это же так просто и ясно! Но его мысли тут же смешались. Потому что он и сам порой не мог понять, почему его, такого замечательного, умного, сильного (даром, что ли, накачивается в тренажерном зале?), заботливого (о, сколько ещё у него достоинств!), не хочет полюбить та, которую он готов носить на руках ( и всё такое, всё такое, ля-ля-ля - тополя, золотой мой..!).

Мать называла его золотым, а бабушка ворчала: "Да где ты золото-то видишь? Глянь-ко: обормот обормотом, начнешь отмывать - всю таблицу Менделеева с него смоешь, хоть в школу на учебное пособие отдавай!" Но мама смеялась: "Таблицы Менделеева без золота не бывает..."

Он вечно попадал во все эти лужи (в их дворе они не просыхали даже под жарким июльским солнцем), и к нему лип речной песок, на котором так приятно поваляться после бултыханья в теплой воде, и дорожная пыль, фонтанчиками взвиваясь из-под босых ног, въедалась в его ступни, а Надька Авхачёва, томно улыбаясь, как заправская соблазнительница, подносила к его лицу жидкую красную глину: "Саш, давай сделаем тебе маску индейца..."

Этой красной глины было полно в овраге сразу за домом. Мальчишки почему-то решили, что именно из неё первобытные люди лепили свою посуду и всякие фигурки. Ну, и, естественно, пацаны предпринимали тут раскопки. Только выкопать им удалось разве что ржавую железную вилку с надписью "Общепит", позеленевшую медную пуговицу - офицерскую или солдатскую, и длинный полуистлевший воздушный шарик. "Фу, - сказал Вадька Гаврилов, самый искушенный из них. - Это гандон! В нём кто-то е***ся".

Грязь липла к Александру, он пропитался ею, и скольких трудов стоило матери отдраить с его ног те же "цыпки", но он всё равно оставался для неё золотым. Никто его больше так не называл.

А Хиппи, посидев в задумчивости, вдруг вскочила, встряхнула все свои колокольчики и под их радостный трезвон побежала к лютикам. Их золотые цветы сверкали в неправдобоподобно изумрудной траве.

- Золотые вы мои, золотые! - умилённо шептала она. - И меня один человек называет золотой женщиной. Вы - золотые, но, говорят, ядовитые. А я - золотая, белая и пушистая, - она засмеялась, как сумасшедшая. - Но никому, никому не нужная...

Уткнув нос в лохматый букетик, поблескивающий монетками лютиков, Хиппи что-то им шептала и блаженно улыбалась.

Александру нравилось, когда девушки улыбались вот так - губы чуть заметно приподняты, глаза немного печальные, лицо покрывает лёгкая тень, и что-то таится во взгляде, готовом одновременно и к обороне, и к сдаче в плен. Но тут ему что-то не пришлось по нраву. Может быть, этот тихий русалочий смешок? Или то, как девушка себя расхваливала? А может, он стал старым ворчуном? Вроде того, которого недавно наблюдал в автобусе. Худой, высокий дед обличьем смахивал на Дон Кихота - продолговатое, почти иконописное лицо, борода, висячие усы, искра во взоре. Он обращал на себя внимание. И кто бы мог подумать, что в некотором смысле романтическая внешность скрывает озлобленность. На переднем сидении весело переговаривались две подружки, время от времени они что-то шептали друг другу, после чего следовал взрыв хохота. Может, это и некультурно вести себя так в общественном месте, но девушкам было хорошо, они никого не задевали, и всё окружающее - по барабану, их занимало только то, о чём они наперсничали. А дед вдруг взвился: "Как вы себя ведёте? Над кем смеётесь? Над собой, вертихвостки, смеётесь. Ведёте себя, как шалавы подзаборные..." И пошёл, и поехал.

Александр тогда не понял, чем был вызван этот взрыв стариковской ярости. А тут вдруг ощутил, как в нём тоже поднимается волна тупой, чёрной, непонятной ненависти: ему не нравился ни этот смех, ни улыбка, ни всё то, что он услышал и увидел. И не потому, что всё это было слишком откровенно, а потому...Он похолодел. А потому...Он нервно сглотнул слюну. А потому... И закрыл глаза, чтобы не видеть Хиппи. А потому, что никто уже не будет его ревновать, скучать по нему, ждать хотя бы во снах. Для него всё это кончилось.

- Но почему? - спросил он самого себя. - Ещё ничто и не начиналось...

Что-то кольнуло в грудной клетке, и Александр, удивляясь сам себе, осторожно ощупал грудь, прислушался: в нём явно было что-то инородное, совсем маленькое - может, с копеечную монетку, но оно, ущипнув его, притаилось, как будто ничего и не было.

Он не отличался мнительностью, и если случалось простывать, то даже в аптеку не бежал: заходил в соседний магазин, брал бутылку "Хабаровской-экстра", дома выливал содержимое в ковшик, добавлял в водку меда, кипятил и потом, укутавшись одеялом, сидел перед телевизором и накачивал себя этой горячей смесью. А может, помогал ему и чеснок, который, случись грипп, он съедал зараз по несколько зубчиков. Но только не лекарства! Нет, он не хотел всей этой химии. У него было предубеждение: дескать, химией лечишь - себя калечишь.

А тут, как кольнуло в грудине, Александр не только осторожно и как-то испуганно себя ощупал, но и непроизвольно потянулся к карману рубашки. Как будто там лежал валидол, нитроглицерин или как там ещё называют эти сердечные лекарства?

Он поймал себя на этом машинальном жесте и отчего-то испугался. Откуда в нём эти чужие движения? И откуда он знает, что вслед за этим осторожным покалыванием могут последовать быстрые и частые сжатия - будто сердце охватывает мягкая, но хищная какого-то злобного зверька, и сжимает его, сжимает, чтобы потом резко впиться в пульсирующую мякоть.

- Цветики мои, лютики лесные! - взвизгнула Хиппи. - Ой, какие вы нежные...

Её вскрик совпал с грохотом на небе. Александр поднял голову и увидел, как голубой потолок раскалывается надвое.

- Какая странная молния, - подумал он. - Совсем на молнию не похожая. И ни единого облачка. Откуда гром?

Сердце снова сжалось, и он почувствовал, как нечто, похожее на маленький шарик, выпустило длинный ус (он мог бы перед кем угодно поклясться, что это было что-то сходное с бечёвкой, которая стремительно опутывала его внутренности!).

- Люблю грозу в начале мая! - восторженно завопила Хиппи, но осеклась: Какой май, дурёха? Уж скоро осень...

А небо над их головами разламывалось. И солнце вдруг потускнело. Где-то далеко закричали испуганные птицы.

- Скоро осень, - запела Хиппи, и все её колокольчики зазвонили. - За окнами август... Я знаю, что я тебе нравлюсь, как когда-то мне нравился ты...

Александр не отрывал глаз от неба, на котором происходило нечто ужасное. Оно раздвинулось надвое, и вдруг обнажились серые железобетонные плиты, с которых вниз падала сухая земля, комья глины и мелкая галька. А солнце оказалось обыкновенной лампой, которая замигала и погасла. И кромешная мгла опустилась на землю.

Не разбирая дороги, Александр бросился бежать. Он падал, вставал, снова куда-то бежал, и опять падал. В абсолютной темноте ничего не было видно, и стояла оглушительная тишина. Он слышал только своё хриплое, сдавленное дыхание, и стук сердца - громкий, как тиканье будильника, и шорох листьев под ногами, который напоминал шорох гофрированной бумаги. А может быть, они и были из неё сделаны, эти слишком яркие, такие неправдоподобно красивые листья?

15.

В "Подвальчике", между тем, творилось нечто невообразимое. Стоны, вздохи, крики, смешочки, грязная ругань, шлепки, скрип пружин, звон разбитого стекала: это падали бокалы, нечаянно сбитые на пол. Картины Босха наверняка померкли бы на фоне совокупления, которое совершалось в едином яростном порыве, и невозможно было разобрать, кто есть кто: смешенье рук, ног, голов, взмокших спин, влажных чресл - комок обнаженных тел вибрировал, рычал, слипался, распадался и снова, как в калейдоскопе, собирался в немыслимые орнаменты.

А за зелёной плюшевой занавесью в это время Дьяволёнок шептал Кисуле:

- Твои глаза волнуют меня...

- О, не гляди так на меня! - отвечала, зардевшись, Кисуля. - Я боюсь утонуть в твоих глазах...

- Твоя грудь - как две сопки в степи...

- Зачем ты говоришь так? - Кисуля опустила глаза. - Так говорят лишь герои книжных романов...

- Твой стан напоминает мне драгоценную вазу, - продолжал Дьяволенок. - В ней не хватает ветки цветущей сливы...

- Цветы сливы в золотой вазе, - мечтательно улыбнулась Кисуля. - О, как изящно выражались древние китайцы, имея в виду любовь...

- У тебя такая горячая грудь...

- Что ты делаешь со мной? Не надо... Не хочу целоваться! Твоё лобзанье слаще вина, и твой язык проникает глубоко... Зачем ты меня трогаешь? Нет, целуй... Оставь меня! О, нет... Я хочу, чтобы целовал...

- О, Суламифь моя!

- О, Соломон мой! Ложе у нас - зелень, кедры - потолок над нами, стены - кипарисы, и знамя над их шатром - любовь...

Они повторяли те слова, которые тьму веков назад шептали друг другу библейские герои, и было в этом что-то неестественное, может быть, даже смешное, но Дьяволёнок и Кисуля не думали о том: их языки повторяли то, что придумали другие, потому что лучше сказать нельзя.

А рядом, за бархатной занавесью, бесновались другие мужчины и женщины. Их чопорные благопристойные посиделки всегда незаметно, но стремительно перерастали в "скаканье" и "яровуху" - тот самый свальный грех, которым Русь занималась в ночь на Ивана Купалу. Тело принималось как оно есть, и всё было не стыдно. Рушились каноны и нарушались табу. То, что с амвонов внушалось как грех, оказывалось таким же естественным, как дождь или солнце, гроза или ветер. На одну ночь можно было забыть всё, даже про собственную невинность, и соединяться, соединяться, соединяться, чтобы, быть может, найти свою потерянную цэлу. О, это неправда, что Творец сделал Еву из ребра Адама, она изначально была его цэлой - единое существо, мужчина и женщина, соединённые между собой. И лишь когда они вкусили запретный плод, Он в наказанье разъединил их, чтобы они каждое мгновенье беспокоились: добро это или зло, хорошо или плохо, нравственно или безнравственно, порядочно они поступают или нет, распутничают или воздерживаются...А слово"цэла" можно перевести и как "ребро", и как "грань", и как "сторона". Бог просто отсёк Еву от Адама, из одного человека создал два существа, чтобы они, отравленные плодом древа познания, больше не праздновали жизнь в раю, а сами пытались восстановить тот мир, который разрушили в себе. Ибо вместе с мякотью того плода они впитали в себя погибель - запреты и табу, ограничивающие истинную свободу.

- О, ты - моя половина...

- Да!

- Врастай в меня, я не могу без тебя. Я - земля, ты - корень...

- Ты - я, я - ты...

Так шептались Дьяволёнок и Кисуля, а рядом с ними, за тяжелым, пыльным куском тёмно-зелёной ткани, совершалось иное действо, и сам преподобный Стефан показался бы смиренным по сравнению с этими людьми. О, Боже, каким рвением он отличался, ниспровергая идолов, и разрушая кумирни язычников - "те статуи, высеченные, изваянные, выдолбленные, вырезанные, ниспровёрг, и топором посёк, и огнём испепелил, и пламенем пожёг, и без остатка их истребил..., и ни одной из них не осталось". Но благостнее ли от этого стал, и не мучило ли святого его тело, требуя свою вторую половину? И не в тех ли идолах пряталась недостающая плоть, воссоединившись с которой неистовый обрёл бы покой души?

Но не о душе, а о теле заботились те, которые творили в "Подвальчике" оргию, и ни о чём не думали, сокрушая запреты и табу - так, как святые отцы сокрушали идолов и капища. И восставали они против правил, и насмехались в бесстыдстве над папой Римским, который в 13 веке предписал своим вердиктом классическую позу "мужчина сверху", отринув остальные, и все мужчины сразу стали извращенцами, потому что им нравилось играть в постели ещё и по-другому, а все женщины, пленявшие их наготой своей, объявлялись ведьмами, и не иначе. Лишь сумасшедшим многое прощалось, и тогда влюблённые предпочли притворяться сумасшедшими, и сама любовь оборотилась высоким, страстным бредом.

- Но, Соломон мой, у тебя было семьсот жён и триста наложниц, не считая рабынь и танцовщиц. Зачем тебе ещё и я?

- Бог дал Соломону неиссякаемую силу страсти, за то дал, что он не просил себе долгой жизни, и душ врагов не просил, но лишь мудрости хотел. Познал я тысячи женщин, но лишь тебя полюбил, потому что ты - это я...

- О, как сладки твои слова! Но я поступаю как блудница: мне кажется, что тело моё принадлежит дьяволу...

- Но душа твоя принадлежит Богу. Блудницы тоже становятся святыми. Ты не блудница, не ангел и не святая , ты - любимая, и ты для меня - всё...

Но эти нежные слова и поцелуи заглушило allegretto pomposa - громовой контрабас в сопровождении фортепиано, а когда это кончилось, то сразу же грянуло пятитактное соло контрабаса, и низкий женский голос в ужасе вскричал:

- Как темно там внизу! Ужасно жить в этой чёрной пещере...

Дьяволёнок замолчал.

- Это из "Саломеи" Рихарда Штрауса, - шепнула Кисуля. - Это всего лишь музыка. Всё нормально.

Но за тёмно-зелёной шторой торжествовало allegretto pomposa, и шум нарастал, и творилось что-то невообразимое. Кисуля, однако, словно бы и не слышала всего этого: её глаза были широко раскрыты, но она смотрела не на Дьяволёнка, казалось, что она глядела куда-то вперёд, и ничто окружающее её не касалось. Она словно погрузилась взглядом внутрь себя, и с восторгом и ужасом ощущала и жар, и холод, и взлёты в ослепительные выси, и головокружение от падения в мрачные бездны, и всё это было так не похоже на то, что у неё произошло с графом Греем.

- Тебе хорошо, милый?

Дьяволёнок прикрыл ресницы, изображая, как ему хорошо. Но на самом деле он испытывал смутное, странное ощущение: будто бы снова оказался в той самой игре The Sims, и всё, что у них происходит с Кисулей, - это некий заранее расписанный сценарий, в котором предусмотрено несколько сюжетных вариаций, и даже разговор их - запрограммированные клише, в которых, быть может, допускается вольная интерпретация, не более того. Тело девушки пело в его руках, и лепилось, приспосабливаясь к его телу, и всё было как нельзя лучше, но его обожгла внезапная мысль: может быть, точно так же ведет себя и силиконовая кукла: совершенные пропорции, изогнется, как захочешь, и сделаешь с ней, что в голову взбредёт, ну, разве что она не умеет говорит (впрочем, он усмехнулся, и резиновых барышень уже научили "изъясняться": вставляют им какие-то микрочипсы...ну, что же делать... куда девалась подлинность чувств? И что такое подлинность ощущений? Может, и не надо об этом думать, Евгений...). Что живая, что искусственная женщина - это та же объективная реальность, данная мужчине в его ощущениях. Разве что качество отличается, как, допустим, отличаются кофе из натуральных кофейных зёрен и растворимый, но когда спешишь и некогда возиться с обжаркой, размолом и стоянием у плиты с туркой, то сгодится даже дешёвый "Пеле"... Боже, какой вздор! И всё-таки Евгению казалось, что в Кисуле что-то не так и не то.

- Что случилось, милый?

Он открыл глаза и, ничего не отвечая, ободрительно улыбнулся ей одними губами.

- Ты о чём-то думаешь?

И тут он зачем-то сказал:

- Да, думаю. Думаю о тех правилах, которые установлены женщинами...

Он соврал, конечно. А она ухватилась, и с назойливостью комара, не переставая его ласкать, принялась спрашивать:

- Какие правила? Я ничего не знаю! Ты же знаешь...Ну, скажи, пожалуйста, - и надувала при этом свои пухленькие губки, как капризная детсадовская красотка.

- А такие, - сказал он и осекся. Чёрт побери, он когда-то их помнил. Их ему внушила Она - та, с которой у него был такой умопомрачительный роман.

- Какие? Ну, почему ты такой? Не стесняйся. Я хочу всё знать...

И он кое-что вспомнил. Правило первое: помни, что почти все они склонны расстраиваться из-за всякой ерунды и придавать значение пустякам. Причем, многие почему-то не говорят откровенно, что конкретно им не нравится в мужчине, но молчат до последнего, чтобы в один отнюдь не самый прекрасный момент выплеснуть сразу всё: оказывается, ты всегда доставлял одни неприятности, и с тобой было стыдно появиться перед подругами: у них-то, между прочим, мужчины получше (ага, злорадно думал ты, у соседа и х*й всегда больше! Но я-то с ним в сауне был и знаю, что там мизинчик...ха-ха!), и она уже давно ничего не испытывает, любовь с тобой - изощрённый способ самоистязания, и хватит с неё этого садомазохизма, и вообще...(О, сколько яда вливается в это "и вообще...", и как оно многозначительно! Будто бы она просто оказывала тебе милость, прекрасно осознавая, что в постели ты - ноль, в жизни - полное ничтожество, и вообще - Никто и звать тебя Никак). Поэтому, учила Она, правило первое: говори женщине, как ты её любишь и всякое такое - даже если говоришь неправду, она поверит тебе, или сделает вид, что поверила. Правило второе: кончай (извините-с!) не быстро, но и не медли. Если быстро, то она подумает, что ты заботишься исключительно о своих ощущениях и еще легко мог бы минут двадцать её ублажать. А если всё тянется долго, то женщина начинает предполагать, что её тело тебя не возбуждает, ну и вообще - она устала и давай прекратим всё это...Правило третье: не молчи! Ей до фонаря, что ты уже с ней и, значит, хотя бы хочешь её, и ей наплевать, что мужчина так устроен, что любит глазами, ей нужны слова. Потому хотя бы выдавливай из себя стон сладострастия, даже если не испытываешь его - пусть она слышит, что тебе с ней неплохо... Ещё одно дурацкое правило: ты можешь не снимать галстука, но носки снять обязан; почему они так не любят носки на голом мужчине - этого они и сами не понимают, но чтобы тебе потом не сказали это "и вообще...", лучше снимать носки в первую очередь (да, кстати: не торопись раздеваться сам, сначала - её, а то может получиться так: она ещё в норковой шубке, а ты уже гол, как Аполлон, и вместо листика на причинном месте - разноцветный презерватив... хм!... зрелище, надо признаться, уморительное...ха-ха! ). Не стоит верить правилу Эрнеста Хемингуэя насчёт того, что от мужчины должно пахнуть мужчиной. Они с этим не согласны. Им самим, конечно, будет смешно, если ты станешь пахнуть как сирень, жасмин или резеда, но грубые ароматы немытого мужского тела заставляют их морщить носики - ну, и о каком сексе тогда может идти речь? (Кстати, есть один момент, когда они не любят, чтобы мужчина проявлял ретивую чистоплотность: не стоит сразу после "финала" вскакивать и бежать под душ, потому что ...А почему? Загадка! Может, женщина - немножко кошка? Ну, не зря же они любят себя называть кисками...А у кошек есть привычка тереться о что-то или кого-то, чтобы оставить свой запах. И когда ты торопишься смыть с себя этот аромат, то они чувствуют себя если не оскорблёнными, то обиженными..Ну, а ещё им просто хочется, как той же кошечке, прижаться к тебе и ощутить твоё тепло...) Одно из дурацких правил гласит: никогда не хвастайся размерами своего "малыша" и не сравнивайся с другими. Во-первых, у них может появиться соблазн сравнить эти величины практике,а, во-вторых, Зигмунд Фрейд, наверное, был немножко прав, когда утверждал еретическую мысль о том, что женщины тоже хотели бы иметь член ( ну, стоит ли после этого их дразнить? И вообще... хе-хе!...лучше похвали её "бутончик" - там, внизу, этот недоразвитый её..тссс! ...вслух только ничего не произноси... угу?) Правило для некоторых начинающих: не думай, будто акробатика в постели - это то, чем ты сможешь её поразить. Некоторые из них, кстати, абсолютно не терпят цирка и всего, что с ним связано. Другие даже сбегали в школе с уроков физкультуры, чтобы не делать все эти "ласточки", "берёзки", "шпагаты", а тут ты вдруг начинаешь её тренировать, мять тело, выкручивать груди, ставить в фантастические позы. Она может решить, что ты клоун из сгоревшего цирка, и просто притворялся, что нормальный человек. А если ты ещё при этом слишком рьяно пытаешься пропихнуть ей в рот свой язык, то она подумает, что это вовсе не поцелуй, а тренировка в мытьё кефирных бутылок: только ёршик можно пихать бесцеремонно и глубоко, а язык (и... хм!... кое-что другое... хм!...) - нет, нет и нет.

Эти и другие правила (дурацкие.. но что-то в них есть...всё-таки что-то есть...) необыкновенно быстро прокрутились в мозгу Дьяволёнка. Но он не стал пересказывать их Кисуле. Сказал лишь:

- А правило одно: если любишь, то люби. Как можешь. И сколько можешь. И даже если уже не можешь, то делай вид, что можешь.

- У, какой ты! - Кисуля снова капризно надула губки. - Я так не играю...

А рядом, за бархатной занавесью, всё громыхало и сотрясалось. Но Дьяволёнок решил, что это всего лишь кульминация обычной оргии, чем так славился "Подвальчик": каждый имеет всех, и все имеют каждого - что-то вроде этого.

Кисуля, на удивление, ритмично продолжала выделывать то, что ему, в общем-то, нравилось. Но он, наблюдая за её движениями и ободряюще улыбаясь, перекинулся мыслями далеко-далеко. Ему даже показалось, что в этом хаосе и какофонии звуков из соседней комнаты он слышит голос великого безмолвия, который зазвучал где-то внутри него. И в этом голосе была опора для его сердца. А то, что его тело рвалось в пропасть бездны, рвалось неистово, с буйным бешенством, - так что ж того? Это всего лишь тело! И пусть оно распадается, разваливается, разлагается, и пусть от него ничего не останется, кроме атомов, - пусть! Есть сердце и есть душа, которая не знала ( или всё-таки знала, но молчала?), кто дал Дьяволёнку место в этом мире, и кто он сам - настоящий, а не тот, каким его хотели видеть окружающие. Он чувствовал, что его обнимает не тело Кисули, и чувствовал не голоса тех, кто сейчас проникал и растворялся друг в друге, - он чувствовал нечто совсем иное, и это было похоже на сумасшествие: его объяло само пространство и время, но при этом он был прикован к крошечной песчинке этого бесконечного мира, и не ведал, почему оказался именно здесь, и зачем с ним происходит то, чего он не понимает. Человек наверняка был создан не во Времени, он был создан одновременно с ним. И если это так, то смертно лишь тело. Но почему же, почему оно так хочет вкусить всех земных радостей, и запретный плод - основное его лакомство? И отчего душа позволяет телу делать то, против чего всё в ней вопит и плачет? И не наслаждаемся ли мы в любви лишь иллюзиями, которые сами и создаем? Боже, Боже... Неужели Стендаль прав: "На свете есть два несчастья: несчастье неудовлетворённой страсти и несчастье смертельной тоски"?

- Фи, какой ты холодный!

Он с недоумением услышал голос Кисули.

- Я стараюсь, а ты...

Он отошёл от своих мыслей и улыбнулся девушке.

- Ты был где-то далеко...

Он усмехнулся и с его губ сорвалась скабрезность:

- Так далеко я ещё ни в одной женщине не был.

- Нахал! - вспыхнула Кисуля.

И тут же вспыхнула ярким пламенем занавесь, и они оба увидели: в "Подвальчике" всё горит, и рушится, и падает потолок, и голые мужчины и женщины, годящиеся для иллюстрации гибели Помпеи, мечутся в узком пространстве, и вопли раздирают душу.

Дьяволёнок попытался вскочить, но Кисуля неожиданно крепко прижала его к ложу, и он ощутил сильные руки, а женское тело, которое еще минуту назад было гибким и нежным, налилось твердостью, и на нем проросли мелкие черные волосы. Евгений закрыл глаза, чтобы не видеть дальнейших превращений Кисули. Его трясло, и он почувствовал неудержимый порыв на рвоту.

- Я думал, что познаю нечто новое, - услышал он мужской голос.

Дьяволенок с усилием открыл глаза и чуть не закричал от испуга. Его обнимал мужчина. Кажется, это был граф Грей. Во всяком случае, очень его напоминал, и лишь лицо одновременно походило и на его самого, и на Кисулино: оно странно колебалось, черты искажались, мерцали, и кожу покрывала мертвенная бледность.

- Но я не познал ничего, - промолвило это привидение. - Ничего не познал, кроме того, что тело - это всего лишь тело. И люди настолько наивны, что делают из него нечто большее. А любовь? Ах, друг мой! Любовь - это наше о ней представленье. Мы любим не столько самого человека, сколько осуществление с его помощью наших желаний.

Он захохотал. И это было почти театрально. Так хохочут злодеи в низкопробных фильмах ужасов и в мексиканских сериалах.

Дьяволёнок содрогнулся, но все-таки нашел силы спросить:

- Зачем вы это сделали?

- Тебе этого не понять, - ответило привидение. - Ты - другой! Да и не успею я тебе сказать правду. Вон, смотри, что делается: рушится мир...

Безумная толпа уже надвигалась на них, и она смела бы и Дьяволенка, и бывшую Кисулю, если бы они не подхватились и, не охваченные общей паникой, не понеслись куда-то в темные лабиринты, опутывавшие "Подвальчик".

16.

Доктора Чженя мало волновало то, что происходит с душами других людей. Его больше заботило иное: Николай Владимирович, кажется, нашёл более лёгкий и удобный способ воздействия на внутреннюю энергию биологических объектов. Он достигал желаемого сразу, без тех медленных, кропотливых и, можно сказать, филигранных изменений биополя, которые Чжен проводил в своей лаборатории.

Более удачливый коллега каким-то образом открыл секрет того, что древние мудрецы называли ци, но он слишком вольно обращался с этой субстанцией. Заменить её в теле одного человека на другую - не значит решить проблему душевных и физических хворей. Ведь при этом неминуемо страдает здоровый человек, чью душу переместили в тело больного, а ему вживили болезненную субстанцию. Она может вызвать нежелательные изменения в теле, и, более того, его здоровая душа, попав в хилую физическую оболочку, неминуемо испытает её воздействия: больные органы излучают губительные СВЧ-излучения, и если они достаточно интенсивные, то довольно скоро пробьют самую крепкую энергетическую броню. Капля, как известно, камень долбит. Так и в этом случае. И что получается? Выходит, что прав Джон Толанд, заявивший: "Каждое существо живёт разрушением другого". Но при этом здоровый человек невольно разрушается сам.

Но доктор Чжен терзался не этими этическими размышлениями. Он потратил почти два десятка лет, чтобы сделать своё открытие. И только научился управлять так называемыми энергетическими полями, как, нате вам, возник какой-то пройдоха, неуч, счастливчик, которому случайно открылось то, что может изменить весь мир. Душа - это условное понятие. На самом деле это то нечто, что изначально содержится во всякой живой материи. Герои сказок или древних мифов могли превращаться в животных и растения, понимали язык рыб, птиц и других тварей - это звучит сейчас как чудо, но в преданиях старины глубокой считалось чем-то вполне обычным. Как никого, допустим, на Востоке не удивляло, когда стареющий падишах окружал себя молоденькими наложницами: излучения их тел были для него целительнее всяких чудодейственных халдейских микстур и экстрактов. Царица Клеопатра, впрочем, додумалась до того, чтобы пить сперму юношей, и то же самое делали цезари, алхимики и увядающие куртизанки. Глупцы! Нет ничего целительнее волн, исходящих от здорового организма. Только их нужно суметь поймать и направить куда следует...

Доктор Чжен считал себя первооткрывателем, перед его мысленным взором представали картины научного триумфа, и он уже прикидывал, как организовать сеть поликлиник своего имени по всему миру. Короли, президенты, самые великие писатели, музыканты, миллиардеры и мафиози, все-все будут заискивать перед ним, и он вознесется на Олимп, и станет самым богатым на планете. Может быть, он даже достигнет физического бессмертия, если сумеет обновлять себя, как это, говорят, умел делать великий Калиостро. Но у того, впрочем, был какой-то другой секрет: он подобно змее сбрасывал свою старую кожу и, пробыв месяц в странном анабиозе, возвращался в этот мир молодым и красивым. У Чжена совсем другой метод, и, главное, действующий без осечек. А тут - такой неожиданный поворот событий. Он был уязвлён. Никакого соперничества Чжен потерпеть не мог.

Этот китаец, сделав своё открытие, обнаружил в себе особое качество: он слышал то, что не слышат другие. Сквозь городской шум, пробиваясь через ветер и звуки включённого телевизора, до него доходил тихий шепот трав, и какой-нибудь родничок, за сотни километров от Ха, журчал в его ушной раковине, и легкое дыхание Луны, поднимающей приливы, он тоже слышал, а быстрый, лихорадочный пульс пробуждающегося вулкана на далёком тропическом острове, заставлял в том же ритме биться его сердце, и он успокаивался только тогда, когда воды неведомого подземного озера со змеиным шипением гасили неистовый поток лавы. Он поначалу мучился бессонницей, и, наверное, сошёл бы с ума от того, что у него открылся слух, позволяющий проникать в самые глубины мира. Но Чжен догадался сделать особый экран из тонких посеребренных пластин: они отражали все ненужные ему звуки. В них, как он считал, было много вредной энергии: она, стихийная, дикая, неуправляемая, могла нарушить равновесие его организма.

Но Чжен забыл, кажется, ту мудрость, которую ему когда-то внушала бабка. Он всегда помнил её старой, и сколько ей было на самом деле лет, никто не знал, а сама она, смеясь, хитро сощуривала глаза и говорила: "Помню, когда Лао Цзы несли в паланкине мимо моей фанзы, он отодвинул шелковую занавесь и сказал, что такой второй красивой девочки нет во всей Поднебесной. Той девочкой была я". Глаза бабки сверкали при этом серебром, и Чжен почему-то верил ей, хотя вся округа знала, что философ Лао Цзы никогда в этих местах не бывал. Но бабка махала своей смуглой сухонькой, как ветка отплодоносившего банана, ручкой и, показывая в широкой улыбке единственный свой зуб, внушала: "Был - не был Лао Цзы, какая вам разница? Для меня он был тут! Запомните: весь мир един, и все мы едины, люди и звери, травы и деревья, - нераздельны, и Лао Цзы, проходя где-то там, за тысячу лет от меня, всё-таки мог послать мне свою улыбку..."

Бабку не слушали. На старости лет она стала какой-то странной, и соседи даже говорили, что она тронулась умом. "Разве может нормальный человек слышать, как растет хризантема, и разве он может с ней говорить?" - спрашивали соседи. И по их жалостливым глазам было ясно, что они жалеют бедную старую женщину, некогда отличавшуюся острым умом и доброй памятью.

Но, однако, вся округа почему-то не смущалась прийти к ней, когда никакие лекари не могли избавить от какой-нибудь застарелой болезни. Бабка неохотно бралась врачевать, она говорила: "Чужая боль проникает в меня, и выплюнуть её мне всё труднее..."

Бабка ничего особого не делала. Она укладывала больного на циновку, приникала к нему и внимательно вслушивалась в его дыхание, и когда он делал глубокий выдох, она ловила его губами и, напрягаясь всем телом, вдыхала этот воздух, который прошёл через организм страдающего. Она считала, что забирает злую энергию, а взамен вдыхает в больного чистую и светлую, которую ей давали травы и деревья, ветер и дождь, звезды и ночные птицы.

Но ей никто не верил. Считали, что бабка не хочет раскрывать какие-то свои лекарские секреты, вот и выдумывает всякие небылицы.

Закрывшись от яростного и бушующего мира экранами из посеребренных пластин, Чжен, конечно же, забыл то, что когда-то говорила ему бабка. Всё в этом мире взаимосвязано, и никогда не знаешь, где начало, где - конец, и какую волну Где-то Там поднимет твоё слово или поступок...

Доктор Чжен решил, что просто обязан нанести удар по своему неожиданному конкуренту. Для этого он позвал к себе Петра Васильевича и, как тот ни упирался, ни объяснял, что чувствует себя превосходно, доктор сумел-таки внушить ему, что он, мол, попал на удочку шарлатана: улучшение здоровья кратковременное, исчезновение опухоли - фикция, и всё обострится, как только закончится действие чужой энергии.

- Я обещаю вам, что вы полностью поправитесь, если пройдёте курс лечения у меня, - пообещал Чжен. - Гарантирую! Но для этого нужно вернуть вашу ци...

- Что? - не понял Пётр Васильевич, вконец замученный натиском Чженя.

- Русские называют это душой, - усмехнулся китаец. - Повторяю: этот проходимец на время заменил ваше ци другой, более молодой ци. И, может быть, сейчас по его вине страдает ни в чём не повинный человек...

Пётр Васильевич, если и читавший что-то о душе, то это, наверное, была хрестоматийная поэма Гоголя, которую обязательно "проходят" в школе, совсем запутался и наивно брякнул:

- Он что, как Чичиков?

- Он, скорее, Фауст, - поморщился Чжен. - Хочет походить на Фауста. Но такой же проходимец как Чичиков...

Пётр Васильевич всё равно ничего не понял, а углубляться в тему разговора постеснялся. Одно ему стало ясно: он оказался объектом какого-то немыслимого эксперимента, и ещё неизвестно, как он закончится. Может, в самом деле лучше попробовать пройти курс лечения у этого китайца, о котором весь Ха трубил как о чудо-враче. Ведь Николай Владимирович, в самом деле, обещал вернуть ему ощущения полнокровной жизни лишь на некоторое время, и лишь - ощущения, без каких-либо гарантий: после этого он мог пойти на поправку, а мог ...эхе-хе, неохота додумывать эту мысль до конца.

- Если честно, то не знаю, что и подумать, - сознался Пётр Васильевич. - Можете считать меня негодяем, но мне наплевать, за счёт сил какого конкретного человека мне стало лучше. Я об этом не думаю.

- Подумайте о том, что будет, когда всё вернётся на свои места, и вы снова окажетесь один на один со своей болезнью ...

- Не уверен, что вы меня не пугаете!

- Зачем мне вас пугать? - рассмеялся Чжен. - Всё очень просто: ваше ци возвращается в вас, а чужое ци - в своего настоящего хозяина, и, следовательно, ваши телесные органы становятся прежними.

- И ничто, кроме вашего метода, не поможет?

- Ну, экстрасенсов и прочих шарлатанов вы, как умный человек, и сами должны избегать, поэтому я их вам не рекомендую, но можете поехать, например, в Индию к Мудде Мупану, - широко улыбнулся Чжен и подмигнул Петру Васильевичу. - Вы верите в чудо. Он его умеет делать. Этот старик придумал какую-то особую пасту из всяких трав. Ничего, кроме неё, не ест. Ему уже сто двадцать лет, и самому младшему его сыну пошёл двенадцатый год, а последней жене - чуть больше тридцати. Правда, Мудда не помнит даже имён всех своих двадцати трёх жён, и как зовут его детей, внуков и правнуков - тоже не помнит. Но зато помнит, из каких трав делает свою пасту. Она лечит от всего на свете, и только память не может вернуть...

- Без памяти человек уже не совсем человек, - задумчиво сказал Пётр Васильевич. - Зомби какой-то...

- Зато Мудда Мупан здоров как бык, и даже не потерял способность осеменять, - заметил Чжен.

- Если бы только в этом заключался смысл жизни, - вздохнул Петр Васильевич.

- О! Если мы начнём рассуждать о смысле жизни, то у нас не останется времени на самое простое: заняться собой, - покачал головой Чжен. - Скажите, что вы надумали? Если "да", то немедленно начнём сеанс. Промедление чревато смертью...

- Промедленье смерти подобно, - машинально поправил Петр Васильевич и, спохватившись, смущенно пояснил: По-нашему это называется крылатой фразой. Так Ленин говорил. А что касается нашего дела, то - хорошо: кажется, я вам верю. Делайте то, что считаете нужным.

Доктор Чжен только этого и ждал. У него уже были наготове нужное оборудование и приспособления. Без излишних церемоний, быстро и деловито он помог Петру Васильевичу раздеться и, чтобы не дать ему возможности передумать, поспешно втиснул его в биотрон. Он даже не удосужился поправить матрас, который прищемило дверцей.

Не известно, что именно делал доктор Чжен, но Пётр Васильевич, не смотря на свои волнения, вскоре успокоился и задремал. Внутри биотрона циркулировал свежий воздух, он походил на дуновенья легкого, смешливого ветерка, который, озорничая, проводил по носу то букетиком фиалок, то дышал розмарином, а то доносил аромат цветущего яблоневого сада, и этот запах напоминал о чём-то ужасно далёком, счастливом и невозможно прекрасном.

Между тем, доктор Чжен обнаружил, что сверхвысокочастотные излучения Петра Васильевича довольно странным образом взаимодействуют с потоком частот, идущих от другого человека: они перехлёстывались с какими-то другими волнами, запутывались в них и, преобразовавшись в мощные пучки, взрывались подобно фейерверку. В результате возникали новые импульсы, и в них было нечто искусственное, будто бы преломленное через какой-то усиливающий аппарат - это в чём-то напоминало генератор, который действовал независимо в какой-то удалённой, неуловимой точке.

Доктор Чжен, разумеется, не догадывался, что подключил биополе Петра Васильевича к Александру, который как раз находился в виртуальном пространстве "Подвальчика". Все там были связаны между собой тем невидимым электронным полем, в которое мало кто верит, но которое, тем не менее, существует. Как изреченная мысль начинает жить сама по себе, так и те образы, которые придумали люди, отделяются от своих носителей и независимо обитают в выдуманном ими мире. Однако эта среда, созданная словом, тоже делается самостоятельной.

- Что бы это ни было, а я не остановлюсь - прорвусь, - в сердцах сказал доктор Чжен, сам не зная, к кому обращается.

Его просто взбесило прихотливое, странное и нелогичное поведение чужого биополя. Согласно его теории, оно не должно было вести себя так. Всякий предмет, тем более живой объект, по наблюдениям исследователя, обладал известной автономией. Но тут, однако, всё смешалось и перепуталось, как будто шкодливый котенок забрался в корзинку с клубками и смешал их так, что бедная хозяйка и не знала, как подступиться к распутыванию.

- Вот, получи! Еще! И еще!

Доктору Чжену удалось ослабить мощные импульсы, которые шли будто бы из какого-то чёрного ящика. Линия волны Александра стала чётче, яснее и наполнее, но её всё же опутывал, как змея, устойчивый поток другого, чужого, излучения. И этот непонятный тандем биополей не поддавался разумному объяснению.

- Присосался как паразит, - пробурчал доктор Чжен. И тут его осенила мысль. Он повторил: Паразит... Да, это может быть паразит-ци...

Он захохотал, как сумасшедший. Впрочем, всякий здравомыслящий человек, если бы узнал, о чём доктор думает, непременно посчитал бы его если не умалишенным, то кандидатом для дурдома.

- Я вас разорву! Вот так! И так!

Он энергично манипулировал какими-то кнопками, и что-то бормотал несвязное, и глаза его лихорадочно сверкали. Его вмешательство в виртуальный мир было случайным, он даже не предполагал, что творит. Незримые связи, опутывавшие тот и этот мир, под его энергичным натиском лопнули как рвутся струны скрипки, если музыкант излишне резок.

В "Подвальчике" всё смешалось, и небо обрушилось на землю, стены упали, но за ними ничего не было, только тьма, дым, холод и страх. Маски, сорванные с лиц незримой силой, валялись под ногами как пожухлые осенние листья. Их втаптывала в грязь испуганная толпа.

- Не оставляй меня! - закричала Кисуля. - Я не граф... Я это я. Посмотри на меня! Ты сможешь увидеть меня...

Дьяволёнок, увлекаемый толпой, всё-таки оглянулся. Оглянулся в тот самый момент, когда что-то вспыхнуло над головами, и мертвенный свет на мгновенье высветил пространство. Если бы не эта вспышка, он бы ничего не смог разобрать в аспидной тьме.

- Лена!

Это и вправду уже была Леночка - испуганная, дрожащая, с потёками черной туши вокруг глаз.

- Я боюсь! Не оставляй меня, Женя!

Он сумел выбраться из толпы, на ощупь, увязая в каком-то чмокающем, гадком месиве, добрался до Кисули и крепко схватил её за руку:

- Всё будет хорошо. Я тут, Лена!

Это была её ладонь - маленькая, гладкая, пахнущая пряной корицей. Кисуля только делала вид, что вся из себя эмансипированная и чуждая даже кулинарии: это занятие для наседок, а не для современной женщины, знающей себе цену. На самом деле, и Евгений был в курсе, она очень любила стряпать, особенно - тортики и пирожки с корицей.

- Не бросай меня, Женя...

Он еще крепче сжал её ладонь и отчего-то подумал, что в любви разрешается всё, кроме пошлости. И эта внезапная, неизвестно зачем возникшая мысль заставила его покраснеть. Хорошо, что было темно, и Лена ничего не видела.

А граф Грей в это время лежал придавленный обломком стены. Выбраться из-под неё он не мог, а на его стоны никто не обращал внимания. Все были заняты собственным спасением. Толпа металась, волновалась, орала, рыдала, крушила всё на своем пути. Но и пути-то, собственно, не было: люди мчались в кромешной тьме по кругу, и о том не подозревали, им казалось, что где-то там, впереди, есть выход, и бежали, бежали по нескончаемому кругу. Но некоторые из них вырывались за его пределы, и тогда их взору открывалась туманная даль, в которой парили стайки птиц. Под высоким, отвесным берегом приютился убогий рыбацкий челн. Его покачивало течением реки, вода которой отливала желтизной.

Лихорадочный взор выпавших из круга сначала упирался в этот челн, и только потом взгляд выделял мрачный горный массив, и долины между горами, скользил по озеру, на берегу которого были живописно разбросаны бедные хижины. Почти посередине озера лежал остров, и с деревушкой его соединял шаткий деревянный мостик, не похожий на тот, который трудолюбивые крестьяне перебросили через соседнюю речку. На том, втором, была живописная беседка, и в ней, наверное, можно было отдохнуть в знойный полдень. Внутри нее зоркий глаз непременно выделял широкие скамьи и циновки, на которых в особых чашках готовился чай. Скалистые горы то выступали на передний план, то уходили вдаль, и взгляд, устав блуждать в пространстве, снова упирался в рыбацкие лодки, стайки птиц, бурный поток, вытекающий из глубокого ущелья. Постепенно горы становились более пологими, и в них просвечивало ещё одно озерцо, возле него - деревушка, а вокруг - густой, дикий лес, перемежающийся с обрывистыми утесами. Безграничное пространство, чередуя горы и водоемы, завораживало и создавало какой-то особый ритм, заставляющий успокоиться и вздохнуть глубже.

Это была картина-свиток "Реки и горы на тысячу ли" Ван Симэня, жившего во время правления императора Хой-цзуна династии Северная Сун. Он написал её, когда ему не было ещё и двадцати лет. Сам император, увидев свиток, восхитился им, и юноша был обласкан владыкой, а высокомудрые мандарины тут же объявили его основоположником нового жанра - сине-зелёного пейзажа. Но Ван Симэн отчего-то затосковал, заболел и ушел из жизни на пороге своего двадцатилетия, навсегда оставшись автором одной-единственной гениальной картины.

Её репродукцию доктор Чжень повесил в своём кабинете на самом видном месте. Пейзажи Ван Симэня напоминали ему родные места: гладь озер, буйство водопадов, волшебство гор, и примерно в такой вот речной беседке он с бабушкой когда-то давным-давно пил зеленый чай с лепестками жасмина и дикой магнолии.

Доктор Чжень, конечно, знал, что уникальность картины состоит еще и в том, что художник, разделив её как бы на четыре части, сумел объединить их в единый мир: каждая часть - отдельно, сама по себе, но в то же время - лишь кусочек большого целого. Но, зная это, доктор как-то не придавал особого значения композиции и ритму картины. Хотя, быть может, он тогда бы понял внезапную тоску юного Ван Симэя, которому открылось: мир, в котором мы живём, на самом деле состоит из других, более мелких миров, и познать их до конца невозможно, тем более - отобразить на свитках, холстах, бумаге, шёлке...

Но каким образом "Реки и горы на тысячу ли" отразились в окрестностях "Подвальчика" - этого никто не знал. Наверное, картину нечаянно зацепили всплески излучений от аппаратуры доктора Чженя. И тот мир, который существовал на ней, причудливым образом врос в совершенно другую реальность, о которой тысячу лет назад в Китае догадывались лишь самые мудрые. Правда, они принимали её за страну грёз...

Для тех, кто вышел из "Подвальчика", реки и горы были самыми настоящими. Они припадали к холодным струям родника и пили, пили, пили...

17.

У Александра иногда возникало смутное ощущение некоторой искусственности всего того, что происходит в его жизни: как будто она, с рождения и, возможно, до самой смерти, ведётся по неким правилам, и эти правила нарушать нельзя. Сюжет жизни укладывается в одну строку: роддом - детский сад - школа - институт (или любая другая учёба) -работа - семья - раз в год отпуск - увлечения (ну, или, допустим, сауна с девочками, билиард, спорт). Кажется, всё? Впрочем, возможны вариации этого сюжета, которые будут всего лишь частными проявлениями общего правила. И если написать основные его пункты, которым человек, даже не осознавая того, подчиняется почти на уровне инстинктов, то получится довольно обширный свод запретов и табу.

Человеку начинают что-то запрещать ещё тогда, когда его вынашивает мать: "Дорогая, ты думаешь о будущем ребёнке? А зачем тогда слушаешь этот ужасный рок? Уши в трубочку скручиваются! Включи лучше Первый концерт Чайковского...Вон, в газетах пишут: классика благотворно влияет на развитие ребенка в утробе... И почему ты постоянно ешь варёные яйца? Вредно! Ох, опять кофе себе набулькала...Ребёнку вредно!" И потом, когда он родится, его начинают воспитывать то по доктору Споку, то по Никитиным, то по Леви, то ещё по какой-нибудь системе, и непременно запрещают: "Это кака! Не трогай! С той девочкой не дружи, а этот мальчик научит тебя плохому... Туда не ходи, это не бери!" А став взрослыми, мы уже сознательно укладываем себя в невидимые, но довольно ощутимые рамки: неприлично делать то-то и то-то, дружить надо с тем-то и тем-то, думать так, как думает большинство, лишний раз не высовываться, секс - только такой, какой предписывается моралью, и если тебе хочется чего-то иного, запретного, то ты - урод, и постарайся не думать о том, чего нельзя, а если очень хочется, то можно, но лучше делай так, чтоб всё было тип-топ, и никто бы о том не знал.

Чтобы никто не знал - это тоже правило, и о нём стоит постоянно помнить. И так вся жизнь? Что уж тогда удивляться, что к старости большинство правильно живущих просто духовно костенеет, а железобетонная клетка правил причудливым образом трансформируется в типовые надгробия и не менее трафаретные надписи и эпитафии на них. Вот он, тот выход из лабиринта жизни, по которому человека вели правила, обещая ему при этом свободу выбора.

В этих блужданиях по коридорам клетки человек якобы ощущает всю полноту жизни, но на самом деле он вроде той фишки или шарика, которые дети запускают в игрушечные лабиринты, и когда им надоедает эта забава, то, не церемонясь, вынимают её из коробки: "Финита ля комедия!" Человек по сути своей чужд всяким лабиринтам, отнимающим у него индивидуальность. Они дают ему всего лишь набор клише и табу. Но, Боже, как он стремится в эту клетку! Будто домашняя канарейка, которую добрые хозяева выпустили полетать по комнате, но она, испуганная и ошеломлённая свободой, опрометью кидается на привычную для неё жердочку...

Что самое поразительное, так это то, что Александр невольно вздохнул с облегчением, когда обнаружил, что сидит на своём любимом стуле с удобной спинкой, и вокруг - привычные вещи, и на мониторе по-прежнему сидит смешной игрушечный гном в длинном колпаке, а на полу, у ног, лежит "Словарь античности" с закладкой. Кажется, он собирался что-то выписать из него в свою завтрашнюю лекцию, да сел к компьютеру и увлёкся всеми этими виртуальными лабиринтами. "До чего же правдоподобно было, - подумал он. - С ума можно сойти! Кажется, я даже вспотел... Такое ощущение, что ещё какой-то миг - и я бы оттуда не вернулся. Но что это?"

Экран монитора отливал аспидной чернотой, и сколько Александр его ни пытался включить, он не подавал признаков жизни. Вдобавок ко всему, обнаружилось, что и с процессором что-то случилось: он не реагировал ни на какие команды. Напрасно Александр тряс клавиатуру, отсоединял-присоединял мышку и перезагружал компьютер - ничего не получалось. Видимо, он не заметил, как произошёл какой-то сбой, а, может, был перепад электроэнергии.

Помучавшись с безмолвным компьютером, он в сердцах выдал такую длинную тираду, состоящую из нецензурных слов, что даже сам удивился. Но ещё больше удивился, когда сам же себя и одёрнул, вернее- некий внутренний голос, который пожурил его: "Каждое чёрное слово опускает человека на один метр под землю - так скорее попадёшь в ад..."

Александр усмехнулся этой внезапно пришедшей ему мысли. Она была не его, явно чужая, и, может, он её сам когда-то где-то вычитал. Ну, никак он не может так думать. Это больше подходит человеку старшего возраста, который уже задумывается о своей душе.

- Как побываешь в этом чате, особенно в "Подвальчике", так вечно какие-то странные мысли приходят, - подумал он. - И что-то голова разболелась. Пересидел, что ли, у компа? Такое ощущение, будто тело не моё - чужое, и что-то в груди ноет...Ерунда какая-то!

Он поднял "Словарь античности" и его взгляд сразу натолкнулся на слово "Пандора".

- О, чёрный ящик Пандоры, - воскликнул Александр и покосился на монитор: Тут - чёрный ящик, и тут - тоже, - он провёл указательным пальцем по абзацу, останавливаясь на некоторых предложениях. - Пандора - обозначение богини Земли. Чтобы наказать людей за кражу Прометеем огня, Зевс приказал Гефесту создать Пандору, наделить её прелестью всех богов и послал её к людям как прекрасное зло. Брат Прометея взял Пандору себе в жёны. Она открыла принесённый с собой сосуд, который Зевс запретил ей открывать. Но любопытство Пандоры было сильнее всяких запретов. Так она выпустила из ящика все заключённые в нем бедствия, на его дне осталась лишь надежда...

Он ещё немного полистал словарь, так и не вспомнив, что хотел из него выписать. Обычно память не подводила Александра, ему не составляло труда запоминать целые стихотворения, прочитав их раз - правда, они запоминались только в том случае, если нравились ему.

- Что-то с памятью моей стало, - шутливо присвистнул он, вспомнив строку из известной песни. - То, что было не со мной, помню...

И вдруг осёкся, и снова машинально повторил:

- То, что было не со мной, помню...

В его памяти вдруг возникла и стремительно понеслась стайка ярких птиц, но, приглядевшись, он понял, что это были не утки и не гуси, это была вереница странных картинок: двое на берегу тихой, мелководной реки, испуганная женщина лежит на пожухлых листьях, грязная дорога под низким серым небом, строгий кабинет в сумрачном офисе, снова - женщина, но она уже парит в ослепительной лазури, как на картинах Шагала, и лукавый шёпот Маски, открывающей ему потаённое оконце...

- Что же это такое? - он мучительно попытался припомнить, что видел в том оконце. - Кажется, там говорили двое - Дьяволёнок и граф Грей ... Какой к чёрту граф! Это же Николай Владимирович, который...

Он откуда-то знал, что Николай Владимирович занимается какими-то учёными разработками, но мысли его смешались, и Александр не сразу вспомнил тот странный договор, который заключил с этим человеком. Ему, вроде бы, не полагалось об этом помнить, но в памяти вдруг всплыло то кресло в лаборатории, и странно холодные, почти ледяные, подлокотники, и легкий, мгновенный разряд в оба локтя ...

- ..который обещал мне необыкновенное ощущение: почувствовать себя другим человеком, - додумал Александр мысль до конца. - И я согласился. Почему? Потому что посчитал это каким-то трюком, ну, в лучшем случае, игрой, может быть, даже виртуальной...

Ему стало не по себе. Пожалуй, впервые в жизни он не мог определённо и совершенно точно вспомнить, что делал последние несколько часов. Ну, сидел у компьютера, сначала набирал текст лекции, потом, кажется, смотрел энциклопедии от Кирилла и Мефодия на компакт-дисках, которые ему дал приятель, потом от скуки включил модем и вошёл в чат... А потом? Что же было потом? И почему он уснул? Или не уснул? А если не уснул, то что же с ним было?

Те же самые вопросы задавал себе и Евгений, очнувшись у чёрного экрана монитора. Мало того, что компьютер "завис", так ещё что-то случилось с источником бесперебойного питания: он подавал частые, короткие сигналы - они, собственно, и разбудили Евгения. Но он не был уверен, что задремал у компьютера. Во-первых, такого с ним никогда не случалось, а во-вторых, он помнил, что его приключение в "Подвальчике" завершилось почти романтически: он вывел Кисулю из хаоса и разрухи, и она пожала ему руку, на пальцах ещё чувствуется слабый аромат водяных лилий - кажется, это её духи. Да, конечно же, это её духи. Последнее время Кисуля пользовалась именно такими. Но ведь это же с ума можно сойти: её духи на его руке... откуда? ...Он даже не видел её, несколько дней точно не видел... Разве что в "Подвальчике"...И она вела себя так развязно, будто бы это вовсе и не она, а какой-то другой человек, причём, пошлый...или не пошлый? ...а, какая разница! Может, у того человека какие-то комплексы... Но Кисуля была настоящей только несколько последних минут... Да, точно! ...но откуда этот запах свежих водяных лилий, и этой влажной травы, и тихой лунной ночи? Нет, можно с ума сойти! Такого не бывает!

Вечно бодрствовавшая мамаша, кашлянув, приоткрыла дверь в комнату:

- Женя, что-то случилось?

- Нет, мама...

- Мне показалось, будто что-то упало. Пойду на кухню посмотрю: не с холодильником ли что-то опять? Помнишь, как он загорелся?

- Но это не холодильник. Что-то с электроэнергией происходит. У меня компьютер отключился.

- Лёг бы ты спать. Работаешь, работаешь...Глаза бы поберёг!

Евгений, не поворачиваясь, улыбнулся: бедная мама, она считает, что он трудоголик, а он.. .эх, кабы ты знала, в каких садах я только что бродил!

- Ты что-то разлил? Или набрызгал чем? - мать поводила носом. - Запах незнакомый...

- Новый дезодорант, мама, - соврал Евгений.

- Слишком нежный аромат...

- Тебе не нравится?

- Лишь бы тебе нравилось, сынок...

Она притворила дверь и побрела на кухню. А Евгений, совсем ошалев (вот и мама почувствовала этот аромат... наваждение?... нет! Что-то другое... Но что, чёрт побери!), принялся искать листок бумаги, на котором были записаны координаты Елены. И когда нашел его, то обнаружил, что телефона там нет (Конечно, его у неё сначала не было... И нет: до сих пор, уже семнадцатый год, её мать стоит в очереди на установку телефона, что за страна, Господи!... Но Лене на день рождения подарили мобильник... Тьфу! Где-то же я его записывал...Вечно у меня беспорядок с этими бумагами... Нет, не найду сейчас...Наверное, он в организаторе - на работе... Что же делать? Ничего не понимаю... Откуда этот запах? Её аромат... И волосы у неё пахнут ромашкой, точно: легкий солнечный запах, такой стоит над полянкой в жаркий полдень...Я с ума сейчас сойду! Не может такого быть...)

Он, ни о чём не в силах больше думать, натянул джинсы, надел футболку и, не обращая внимания на удивленные возгласы матери, выскочил из квартиры. Машину удалось поймать почти сразу же. Водитель, искоса взглянув на Евгения, иронично хмыкнул: "Эх, молодость! Стало невтерпёж - и сразу вперёд..."

Евгений сначала даже не понял, что шофер имел в виду, а поняв, решил, что пусть он думает, что хочет. Но на всякий случай всё же пригладил взлохмаченные волосы и одернул футболку (А то вправду похож на ... На кого? ... на пылкого влюблённого, который мчится на зов любимой...Ха-ха! Да мы с Леной никогда толком и не общались-то... Хотя...хотя... Она вправду лучше всех... Но что за тайна нас связывает? Такое ощущение, что она и я - это ... Что "это"?... Не знаю... Мне её не хватает почему-то... Но к ней еду я по другой причине. Господи, она не примет меня за сумасшедшего?).

Он не любил пятиэтажки-"хрущевки". В одном из вот таких строений, трудно отличимом от других подобных, прошло его детство. Соседи по площадке были добрыми и, может быть, даже неплохими людьми, но пили горькую по-чёрному. Каждый праздник - шум-гвалт с утра до вечера, песни под баян - с одной стороны, под гармошку - с другой, и не дай бог, если гармонист дядя Вася и баянист дядя Петя находили друг у друга изъяны в исполнении той или иной мелодии - они тут же начинали выяснять отношения, к ним подставали их родня и гостя, ругань, бывало, почти в драку переходила, но тут выходила мама Евгения и говорила: "Соседи добрые, я тут домашнее винцо сделала. Кто хочет попробовать?" На что обе враждующие стороны сначала отвечали в том духе, что, мол, знаем мы эти ваши еврейские штучки: чёрте из чего, поди-ко, вино сделала, а на нас хочешь проверить. Но мама храбро выпивала бокал своего фирменного смородинового вина, и дядя Петя или дядя Вася - смотря, кто из них больше жаждал, - прищуривался и, сглатывая, спрашивал: "Что? Забористое? Или так себе?" Мама говорила: "А попробуй..."

Вино мирило соседей. А может, их мирила неожиданная халява? Кто знает... Но они всё равно почему-то упорно продолжали считать маму Жени еврейкой, а ему самому крепко доставалось от пацанов - наверное, за то, что пиликал на скрипке. Или за то, что любил читать на балконе? Другие мальчишки гоняют балду по двору, а он, видите ли, какой умный - с книжечкой на балкончике торчит, и дядя Вася с дядей Петей своим пацанам его вечно в пример ставят: вон, мол, Женька-то какой умный, и матери помогает, и "пятёрки" из школы носит, и не курит, не то, что вы, охломоны!

За это дворовые пацаны Женьку не любили и при первом же удобном случае давали ему тумака. Но и он их тоже не любил. И даже обрадовался, когда Сашку Вавилова отправили в какую-то спецшколу для малолетних преступников - он, оказывается, обворовывал квартиры. Сашка был первым, кого отправили за решётку, вслед за ним пошли и другие пацаны, но Женька об этом уже не знал: мама, накопив всё-таки денег, сумела поменять их "хрущёвку" на другую квартиру - "брежневку" почти в центре города. Просто повезло ей: кто-то из знакомых уезжал навсегда на ПМЖ в Израиль, люди боялись, что вот-вот туда перестанут выпускать и быстро продавали всё, что имели, лишь бы поскорее убраться из этой страны, которая как раз тогда начала перестраиваться.

Водитель высадил его неудачно: Евгений сразу угодил в лужу, которая, наверное, никогда не просыхала - её питал какой-то подземный ключ, скорее всего, где-то под землёй разорвало эти чёртовы трубы, из-за которых в Ха каждую осень роют траншеи. Чувствуешь себя как на фронте: траншеи, баррикады из каких-то железобетонных плит, заграждения...

В подъезде пахло кошками, застоявшейся мочой и кислой капустой. Классически тусклая лампочка светила только на третьем этаже - как раз на той площадке, где жила Лена. А на ступеньках лестницы, притулившись спиной к изрисованной неприличными картинками стене, сидел мужчина. Бич, что ли? Но на нем была белая хлопчатобумажная ветровка, явно из крутого бутика, и кожаные солидные сандалии никак не напоминали тот китайский ширпотреб, который носили невзыскательные сограждане.

Мужчине явно было плохо. Опустив голову, он держался правой рукой за сердце и чуть слышно постанывал. Может, просто пьяный? Но чуткий нос Евгения не улавливал даже малейшего намёка на алкоголь - пахло каким-то холодным одеколоном, с лёгким намёком на морскую свежесть.

- Вам плохо? - решился, наконец, спросить Евгений.

Мужчина поднял голову.

- Господи! Что ты тут делаешь, граф?

Это был Николай Владимирович, он же граф Грей.

- Где я? - Николай Владимирович обвёл глазами замызганную лестницу. - Ничего не помню...

- Как ты здесь оказался?

- Говорю: не помню... А ты кто?

Евгений опешил. Странно! Николай Владимирович всегда отличался недюжинной памятью: мог наизусть шпарить целые страницы из какого-нибудь учёного труда.

- Кто ты? - повторил он свой вопрос, и вдруг его лицо скривилось в болезненной гримасе. - Сердце, что ли... Оно у меня никогда не болело. Что делать, не знаю... А ты знаешь? Может, валидол или что там ещё нужно, попросишь у кого-нибудь? Я не могу встать. Сразу начинает колоть сердце, и в глазах круги...

Он вправду выглядел далеко не лучшим образом. Таким бледным Евгений его никогда не видел.

- Парень, будь другом... Ну, что-нибудь сделай: попроси таблетку, врача вызови...У меня мобильник какой-то гад вытащил, пока я тут сидел...Проходил мимо и просто взял, из кармана ветровки - как свою собственность... А я не знаю, где нахожусь... Па...По...

Он продолжал бормотать, и бормотанье его делалось всё бессвязнее.

- Сейчас, сейчас! - Евгений бросился к дверям квартиры Кисули. - Потерпи немного...Я сейчас!

Хорошо, что Лена открыла дверь сразу, будто бы стояла за ней и ждала, когда Евгений позвонит.

- Графу плохо! - крикнул Евгений. - Быстрее вызови неотложку! И валерьянки дай. Есть валерьянка? Или что-то сердечное?

- Здравствуй, Женя, - спокойно сказала Лена, будто и не слышала его вопля. - Вы что, все сегодня спятили, что ли? Александр позвонил и спросил, не напоминает ли он мне старика. Маркиза какие-то глупости про чат выспрашивала: говорит, что он то ли взорвался, то ли еще чего... А тут ещё и граф. Кстати, который? Их в чате много: граф Дракула, граф Синяя борода, Мальборо, Орлов...

- Лена, ты что? - удивился Евгений. - Не тормози, пожалуйста! Звони в скорую! Николаю Владимировичу плохо. Он тут, рядом, у твоих дверей...

Девушка выглянула на площадку и тут же капризно надула губки:

- Это тот придурок, который мне всякую чушь рассказывал... Ну его! Пусть валяется там!

- Говорю тебе: это граф Грей, - почти закричал Евгений. - Да что это с тобой? Всё в порядке? Может, ты себя плохо чувствуешь?

- Граф Грей другой, он - хороший, - улыбнулась Лена. - А этот себя Казановой вообразил, жалкий пердун!

Евгений никогда не слышал, чтобы из Кисулиных уст вырывались подобные слова. Она тщательно поддерживала репутацию утончённой и хорошо воспитанной леди, и ей никак не подходило реноме современной девицы, не чуждой сленгу подворотен.

- О Казанове потом, - решительно сказал Евгений. - Где телефон? Ага, вот он! Извини, я скорую вызову. И надо графа как-то занести в квартиру. Ты не против?

Пока он объяснял диспетчеру неотложки причину вызова и как найти дом, в котором жила Лена, девушка монотонно, не обращая внимания на его волнение, продолжала рассказывать:

- Представляешь, как я вышла из интернет-кафе, так ко мне этот мужик прицепился... "Что вы, девушка, ищете в виртуальных мирах? Рядом с вами ходят полнокровные, чувственные мужчины... А вы - там, в киберпространстве..." Да какое ему дело до этого? А он знай твердит: "Не найдёте вы там, девушка, принца на белом коне...Принц на белом коне - это я, не верите? Это обо мне Гервазо написал: "Он упрямо осуществлял простое повторение вечно одного и того же акта на всё новом и новом объекте". Глупец! Это утверждение стоит перевернуть с головы на ноги - да-да, именно: с головы на ноги! - и сказать: "В тех двухстах женщинах, которыми обладал Казанова, и которые им обладали, он любил один и тот же объект, но всегда по-новому". Я пытался с каждой своей женщиной слиться до конца, и в этом стремлении не уступал Шиве, который неустанно искал "шакти" - свою женскую половину, и так же, как он, находил и сливался с ней, но она, увы, вечно ускользала от меня, чтобы встретиться со мной в ином обличье. И эта другая женщина была та же самая - душа моя: она была мной, я был ею, и наше существо отдавалось чувству полностью, без ограничений...Ну, что они, нынешние хлюпики, могут? Ничего не могут, кроме секса, им неведомо, что самое эрогенное в человеке - это его душа..." Сумасшедший какой-то! Правда? Он мне всё это бубнил и бубнил, и говорил, что другая ипостась Казановы - это женщина, которую он любит. В этом его великий секрет. И не хочу ли я его почувствовать на себе? Вот шизик! Наверное, он какой-то учёный, у которого от зауми крыша поехала...

Евгений терпеливо слушал её монолог, настойчиво подталкивая к двери. Он боялся, что если понесёт Николая Владимировича один, то одним неловким движением может навредить ему: если у графа действительно что-то было с сердцем, не дай бог, инфаркт, к примеру, то это было бы ему отнюдь не на пользу. Но и оставлять человека в грязном подъезде, на заплёванном полу, без всякого присмотра он не мог себе позволить.

Лена, продолжая говорить, помогла-таки занести Николая Владимировича в квартиру и, когда они уложили его на диван, даже подсунула ему под голову подушку.

- Он плёлся за мной и всё повторял: "Не ускользай от меня... О, как ты прекрасна!" Люди смотрели на нас и смеялись. Я от стыда сквозь землю готова была провалиться. А он твердил всякую чушь...

- Ещё недавно ты говорила, что граф - один из умнейших людей города Ха, - заметил Евгений. - И если он говорил чушь, то, может быть, ты просто не поняла, что это откровение...

- Никакой это не граф! Что я, слепая, что ли, по-твоему? - упрямо повторила Лена. - Я дословно запомнила речи этого, - она презрительно улыбнулась, - этого доморощенного Казановы. Он лепетал что-то вроде этого: " Если моя душа существовала до меня, то она меня переживёт, потому что она существовала прежде, чем материя сформировала моё тело. Но если дело идёт о том, что надо умереть, чтобы убедиться, что я бессмертен, то я с этим доказательством не спешу..." Надоел он мне этими рассуждениями о душе, старый козёл!

- Ну, почему же? В них что-то есть...

- Бред сумасшедшего есть! - категорично заявила Лена. - Он припёр меня к стене и зашептал: "Истина, которая стоит жизни, слишком дорога. Но если со мной и случится такое, что я умру, но сохраню все свои чувства, то я ни за что не признаюсь, что я - мертвец..." Ой, послушай, а может, этот ненормальный - самоубийца? И он сейчас окочурится прямо тут, на моём диване?

Евгений недоумевал. Он не узнавал Лену. Ещё больше его поражало то, что она не помнила графа Грея - вернее, помнила, но никак не желала признать его в том, кого упорно называла сумасшедшим Казановой.

- А ещё, представляешь, он мне читал какой-то допотопный стишок о девице, которая умерла молодой, - возмущённо сказала Лена. - И эта девица благодарила Господа за то, что он дал ей тело, которым она, к счастью, ни разу не воспользовалась. Ну, ты понимаешь, конечно, в каком смысле...

- И что же?

- Да так... Гадко это как-то всё! Потому что он сказал: "Тело - испытание для души, и это испытание нужно пройти достойно: любить!" Господь, мол, не случайно одалживает нам тела на время. Распутник старый!

- Кто?

- Ну, не Бог же! А вот этот, - она кивнула в сторону Николая Владимировича. - И чего ты так с ним возишься? У меня такое ощущение, будто ты специально к нему приехал...

- Кстати, почему ты не спросишь, как я здесь оказался? - улыбнулся Евгений.

- Почему? - Елена, вздёрнув носик, постаралась изобразить кокетливую улыбку многоопытной дамы.

- Сам не знаю... Вдруг захотелось тебя увидеть... Импульс какой-то был.

- Ага, - усмехнулась она, - типа: попал во власть неведомых импульсов. Этот Казанова мне о них тоже все уши прожужжал...

- Да нет, - смутился Евгений, - я серьёзно...Вдруг захотелось тебя увидеть. Сам не знаю, почему. У меня даже что-то вроде галлюцинации было: показалось, что в комнате пахнет твоими духами...

- Наваждение! - засмеялась Лена и дотронулась кончиками пальцев до вдруг порозовевшей щеки. - Какое-то дурацкое наваждение! Я перед твоим приходом смотрела на розы, которые ты мне подарил когда-то. Нет-нет, они уже не живые, они - засушенные, и этот букет теперь стоит на кухне, на шкафчике. И почему-то хотела, чтобы ты появился. Просто так...

Николай Владимирович открыл глаза, обвел мутным взглядом комнату и, задержав взгляд на Евгении и Елене, вдруг начал жарко говорить что-то бессвязное, но постепенно смысл его речи прояснялся. Он вещал о том, когда отдаешься на волю волн, то челн твоей души несётся туда, куда заблагорассудится ветру, и это, с одной стороны, прекрасно, а с другой - вихрь поднимает со дна души всякую муть и пыль. Но всё это почему-то приятно...Может, потому, что человеку иногда хочется провести хоть несколько мгновений так, как ему вздумается - без оглядки, без правил, так, как охота. Но стоит помнить закон Рибо...О, вы, господа, не знаете столь общеизвестный закон? В какой альма-матер вас учили? И какие книжки вы читаете? Комиксы, наверное... Ладно, поясню: сосуд человеческой памяти заполняется послойно, совсем так, как, например, струится цветной песок в египетской сувенирной колбе: слой такой, слой эдакий, ещё слой... И всё это хранится в памяти и влияет на человека и его поступки. Поэтому не засоряйте, господа, память, иначе её слои однажды смешаются и - о, ужас! - замусорят всю вашу жизнь...

- Он не хочет сосать валидол, - сказала Лена. - Смотри: выплевывает его. Вот гад! Я, можно сказать, от мамы валидол оторвала: в облатке осталась всего одна таблетка. А этот...У!

Лена нарочито погрозила кулачком в то время, как её глаза, полные обожания, ласково глядели на Евгения. Даже странно, что она ещё и Николая Владимировича видела. Не иначе, у неё хорошо было развито боковое зрение.

- Но душа - это фильтр для всякой мути, - отчётливо и громко произнёс вдруг Николай Владимирович. - Она нас бережёт, и держит на тонком, но крепком поводке, как хороший хозяин - пса, мечтающего о глупой и бессмысленной свободе...Но мы не всегда храним её, и пожинаем плевела, и скорбим, и в чём-то виним кого угодно, только не себя. Все несчастья мы творим сами...

Его глаза сверкали, как у проповедника, взошедшего на кафедру перед притихшей паствой. И та банальщина, что яростно срывалась с его, звучало как откровение, которое, однако же, было слишком простым и скучным, чтобы к нему прислушиваться и вникать в его смысл. Завораживала лишь та неистовость, с которой Николай Владимирович изрекал простые истины, лёжа на диване.

- Да он ни слова о Казанове пока что не сказал, - шепнул Евгений Лене. - Наверное, уже забыл, о чём с тобой говорил. Кстати, он почему-то меня не помнит. Совсем! А сколько мы с ним пива выпили - наверное, не меньше трех бочек.

Но Николай Владимирович, услышав про Казанову, вдруг приподнялся и, обмотавшись пледом, как римский патриций тогой, воскликнул:

- Казанова - человек! А я? Кто я? Я - Никто, и зовут меня Никак. А кто там три бочки пива выпил с вами, молодой человек, - это совсем другая история, но, во всяком случае, не моя!

- Он, кажется, всё-таки сумасшедший, - одними губами прошептала Лена. - Что-то я боюсь... Не похож он на инфарктника. Смотри, скачет, как бешеный!

Евгений в полной растерянности смотрел на человека, с которым ему всегда было о чём поговорить, и они уважали мнение друг друга, не чувствуя разницы лет; их отношения не походили на связь старшего-младшего, они, скорее, были друзьями.

- Устремляясь в гибельные выси познания, мы неминуемо срываемся: там, вверху, нет опоры, и не за что держаться - и падаем вниз, и хорошо, если это падение похоже на комету, но чаще - на кусок дерьма, - изрёк Николай Владимирович и, довольный собой, вперил сверкающий взгляд в Евгения. - Кто ты, молодой человек? И почему я здесь?

- Вам было плохо, - начал объяснять Евгений. - И мы с Леной решили вам помочь...

Но долго объяснять, что к чему, не пришлось: в дверь позвонили. Двое мужчин в белых халатах сразу прошли в комнату, не снимая обуви и даже не спрашивая, туда ли они вообще попали. Один из них, невысокий, с усталыми розовыми глазами, нацепил на нос очочки в тонкой металлической оправе и, пристроившись у журнального столика, сразу стал заполнять листок вызова:

- Фамилия?

Не знаю, - ответил Николай Владимирович. - И вообще, я никаких врачей не просил вызывать.

- Возраст?

- Не знаю. А зачем это вам знать? Я с мужчинами не знакомлюсь.

- Молодые люди, что за шутки? - возмутился врач, и даже очочки у него запотели. - Пусть он отвечает на вопросы. У нас сегодня масса вызовов...

- И всё какие-то с придурью попадаются, - встрял второй в белом халате, видимо, то ли фельдшер, то ли санитар. - Один китаец возомнил себя философом Лао Цзы, представляете? А ведь у этого китайца пол-Ха лечилось...

Пройдоха Чжен! - радостно вскричал Николай Владимирович. - Я всегда подозревал, что он либо шарлатан, либо шизик! Вот и выяснилось: он - Лао Цзы, ха-ха-ха! Надели на него смирительную рубашку?

Николай Владимирович, развеселившись, уже больше не держался за сердце, и вид у него был донельзя здоровый: на щеках выступил румянец, глаза задорно блестели, и даже те поперечные морщины, что шли от носа к краешкам губ, вроде как уменьшились. Он снова и снова повторял про этого "пройдоху Чжена" и какую-то энергию ци, которая на самом деле не что иное, как душа, и никаким восточным мудрецам не постичь её первоначальную сущность. А нынешние специалисты - тут Николай Владимирович как-то по-детски скривился - и вовсе ничего не понимают, поскольку навыдумывали массу всяких психологических законов, не зная сути объекта исследования - вполне материальной субстанции, имеющейся в каждом теле.

- Психиатры считают, что души нет! - воздевая палец вверх, с жаром вещал Николай Владимирович. - А что же они тогда лечат? Сознание, подсознание, сверхсознательное - это вовсе не душа! Вот вы, молодые люди, - он вперил горящий взгляд в медиков, - знаете ли, что в России ежегодно теряется целый маленький городок - около семидесяти тысяч мужчин, женщин, детей. И они не все становятся жертвами несчастных случаев и бандитов. Некоторые возвращаются. Но какие? У них теряется память, или, вернее, то, что вы, медики, называете памятью. О таких фактах газеты часто пишут. Люди забывают, кто они, как и где жили. Но при этом многие помнят чисто профессиональные сведения, шпарят наизусть любимого "Евгения Онегина" или производят, как и раньше, сложнейшие математические расчеты, а о себе - ничего не помнят. Во Франции даже фильм такой вышел - "Без памяти" называется, и в нем рассказывается об этом странном феномене. Если люди подобным образом теряют память повсеместно, то вывод один: "крыша"съезжает у всего человечества, и это явление некоторые писаки уже объясняют износом цивилизации: ну, мол, не выдерживает винчестер человеческой головы мощного информационного потока, который приходится пропускать через мозг! Ха-ха-ха! И вы тоже, господа медики, в это верите?

Врач снял очочки, аккуратно положил их в нагрудный карман и, слабо улыбнувшись, сказал со вздохом своему помощнику:

- Тяжёлый случай, Он сейчас начнёт вспоминать, как Покойник, о том, как в начале прошлого века французская полиция будто бы задержала чело-
века, который тоже не мог о себе ничего рассказать. В
кармане у него нашли карту планеты. Но это была совсем
не наша Земля...

- - Вы знаете Покойника? - оживился Николай Владимирович. - Он скрывает от вас, что на самом деле он - Привидение! Он вам понравился? Это широко образованный молодой человек.

Вы отлично помните и доктора Чжена, и Покойника, и даже фильс "Без памяти", но почему не помните самого себя? - ехидно спросил помощник врача. - И потом, какого чёрта нас сюда вызвали? У вас в норме и пульс, и давление, и температуры нет...

- Я - Никто, - гордо сказал Николай Владимирович и подбоченился.

- Перепил, что ли? - с сомнением спросил врач, но тут же решительно опроверг своё предположение: Нет, не похоже. Абсолютно трезвый человек.

- Трезвее не бывает, - кивнул Николай Владимирович. -Единственное, что меня смущает, так это незнакомая обстановка. И к тому же, эти молодые люди, - кивок в сторону Евгения и Елены, - мне не знакомы, а леди, кстати, почему-то меня Казановой обзывала. Я поводов таких ей не давал. За молоденькими девочками уже давно не волочусь: всяк сверчок знай свой шесток, - и вздохнул. - Но был бы я помоложе... Эх!

Врач предположил, что Николай Владимирович, возможно, занимается в какой-нибудь из эзотерических сект, где практикуются астральные полёты - новомодное увлечение тех, кому скучна действительность. Случается, что они "залётываются" до полной потери памяти. Но Николай Владимирович вдруг снова обиделся и сказал, что он не такой идиот, чтобы заниматься у каких-то проходимцев, а что касается памяти, то все личностные воспоминания действительно можно стереть как компьютерный файл. Но он-то, мол, помнит всё, что хочет помнить, вот только немножко болит голова, но это пройдёт, и он обязательно припомнит, где живёт, работает и как его зовут.

- Давайте-ка, мил человек, мы вас доставим в больницу, - предложил врач. - Не на улицу же вам идти. А чужих людей вы стеснять будете. В больничке полежите, отдохнёте, открепнете...

Николай Владимирович поупирался, побузотёрил, но, в конце концов, согласился. В больнице, куда его привезли, он, кстати, лежал в одной палате с Александром, но, что удивительно, друг друга они не признали. А доктора Чжена, говорят, вообще увезли в какую-то столичную клинику: он вёл себя совершенно неадекватно, выдавая за философа Лао Цзы. Еще выяснилось, что его лаборатория выгорела от пожара, а вместе с ней не только аппаратура, но и записи наблюдений, чертежи, документы. Компетентные органы посчитали, что исследователь просто сделал вид, что забыл, кто он есть на самом деле - симулянт, короче. Его исследования очень интересовали тех, кого надо, и вдруг - такой неожиданный поворот событий. В связи с этим досталось Петру Васильевичу, которого нашли в коридоре напротив лаборатории доктора Чжена. Он только и помнил, что пришёл лечиться, и китаец вытворял какие-то манипуляции, а потом - взрыв, темнота, ничего не помню... Выяснилось, что, не смотря на свой диагноз, он каким-то чудом избавился от опухоли, даже и намёка на неё не было. Те, кому надо, решили, что возможно, ему помог доктор Чжен, а если не он, то Николай Владимирович, который тоже занимался какой-то хреномастикой, связанной то ли с биополями, то ли с душами, то ли со свехвысокочастотными излучениями - сам чёрт не поймёт этих дурацких учёных, которых Бог (или кто-то ещё?) лишает памяти...

А Евгений и Лена, не смотря на все прогнозы их друзей и близких, так и не поженились. Даже странно, почему. Они и дня не могут прожить друг без друга, но что-то мешает им переступить тот порог, за которым начинаются любовные отношения. У Жени, кстати, есть подруга, зовут её Оксаной, вот с ней-то он и занимается тем, чем мужчина занимается с женщиной. А у Елены несколько поклонников, и никому она не отдает предпочтения. А насчёт Евгения своей подруге Виктории сказала примерно так: "Лучше его нет никого на свете, но поскольку так не бывает, то я не хочу превращать свою жизнь в сказку..."

Вот и пойми их, этих современных девушек!

18.

"Мама Муми-тролля поглядела на мужа и вдруг сказала:

- Знаешь, я сегодня убиралась на чердаке и нашла большую-большую
тетрадь. Что, если тебе написать книгу о своей молодости?

Папа перестал кашлять.

- Пока ты простужен и не можешь выходить из дома... -
продолжала мама. - Когда пишут о своей жизни, это, кажется,
называется мемауры или что-то в этом роде?

- Не мемауры, а мемуары, - буркнул папа."

Очаровательно, не правда ли?

Эту цитату из всем известной книги о муми-троллях прислал мне по "мылу" некто Мелехин - есть такой ник в Хабаровском чате. Видимо, это даже и не ник, а настоящая фамилия. Просто когда человек в первый раз заполнял необходимые поля формы, чтобы войти в чат, он еще мог не ведать, что ник - это не его собственная фамилия, а имя, отвечающее, допустим, сиюминутному (а может быть, и всегдашнему) состоянию души. Или уж не знаю, чему там ещё, но - отвечающее: за образ, имидж, игру, настроение, представление (о себе или человеке вообще - это не важно, главное: имя - как знак!).

Самое интересное в чатах - это знак. То имя, которое выбирают себе пользователи.

И самое интересное - это то, что с ними потом приключается. Из-за этого самого знака. Или не приключается вовсе. Тоже из-за знака. А может, всё-таки из-за человека?

Но самое-самое интересное - это то, что происходит с нашими душами, которые непостижимым образом через все эти компьютерные сети соприкасаются, влияют друг на друга, изменяются...

Все те ники, которые упомянуты в тексте, не имеют ничего общего с реальными никами. Прошу это учесть.

Возможно, весь текст - это не что иное, как "мемауры" автора. Возможно, это всего лишь его какие-то сублимации. И не больше.

Хотя, впрочем, автор сейчас размышляет над строками 123 Псалма:

"Душа наша избавилась, как

птица из сетей ловящих; сеть

расторгнута, и мы избавились".

Боже правый, о чём же это?