Предисловие

  

   Недавно автор получил предложение от Интернет-издательства Zelluloza -публиковать незаконченные главы своих произведений. Обдумав такое экстравагантное предложение, я согласился на этот эксперимент. А почему бы и нет? Вся жизнь предназначена для великого Эксперимента - прорыва к новым идеям и благой трансформации жизни. Все мои предыдущие книги были закончены - задолго до их обнародования. Но этот роман - исключение. Мы пойдем с вами, читатель, по магическим тропинкам великой Страны, отрезвляющих и ублажающих грез, практически одновременно. Но - с одной разницей: я, ваш проводник, все время буду чуть-чуть впереди. Известны ли мне будущие события - куда ведут эти мистические дорожки? О да, но не все. Многое и автор не знает. Муза не считает нужным заранее все сообщать даже демиургу этого текста. Даже поведение главных героев мне известно далеко не всегда. Ибо все персонажи - живые. Если кто-то думает, что герои романа марионетки, с которыми автор делает все, что ему заблагорассудится, он ошибается. У каждого персонажа свой норов, это не кукла. И как он будет вести себя в той или иной ситуации, сейчас даже мне не известно. Ибо живой персонаж имеет собственное волеизъявление, которое порой совершенно непредсказуемо. Все как при Сотворении мира: вначале Бог создает Генеральный План, но как будет вести себя тот или иной человек - примкнет ли он к стану черного воинства или будет на стороне возвышенных сил - зависит от его уникального, непредсказуемого намерения, от его свободной воли, подаренной ему изначально Всевышним. Итак, если вы готовы совершить путешествие по стране реалистических грез (в романе много документального материала), если смелость вам позволяет войти в эти джунгли, вперед!

  

   Найти публикующиеся главы вы сможете на моей персональной страничке

  

   https://zelluloza.ru/register/20719/

  

  

  

  

  

  

  

  

  

ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ

  

  

  

   "Пал, пал великий город Вавилон,

   ибо яростным вином блуда своего

   напоил все народы!"

  

   Апокалипсис Иоанна Богослова

  

  

  

  

  

  

Глава 1

  

   Захолустье

  

  

  

   - На этом, пожалуй, мы нашу лекцию и закончим, - сказал довольный собой и своим красноречием дьякон, складывая листки и брошюры в портфель. Трибуна большого сельского клуба, где ему довелось выступать, от этих бумажных носителей мудрых изречений, неторопливо кочующих в глянцевый ящик из крокодиловой кожи, вскоре очистилась. И слуга Господа с удовольствием перенесся мыслью и всей широкой душой за праздничный стол - к предстоящему пиршеству.

   Он дарил собственные визиты провинции редко, но - с удовольствием. И всякая поучительная миссионерская беседа о мировом духовном столпе, православии, состояла из трех этажей - трех ступенек. Вначале ему предстояло поучать чернь. В массы плыла религиозная правда для бедных - то, что он говорил прямо с высокой трибуны разношерстному и непредсказуемому народу. Здесь обстоятельства обязывали быть более или менее каноническим. Что, впрочем, получалось далеко не всегда. Конь красноречия временами был норовист и весьма прыток - то и дело заезжал в еретические дебри, за что в средние века церковные иерархи лишили бы его сана, не задумываясь. В середине же визита ему предстояла встреча с местной элитой: православными интеллектуалами, полусумасшедшими дамами, контактирующими по ночам с апостолами или архангелами, одним (или несколькими) знатоком НЛО, парочкой глубоко покаявшихся спиритов - столовращателей - и парой беззубых благонамеренных сектантов, приглашенных виновниками религиозного мероприятия как перспективных перевоспитываемых - исключительно для биться в морду, на потеху всем прочим - более или менее каноническим гражданам.

   Именно на этом "втором этаже" - в середине миссионерской акции - он мог наконец выдать на-гора истую правду-матку о религии, смысле жизни и перспективах нынешнего вялотекущего Армагеддона. Здесь, за чашечкой чая, новая разновидность более качественной правды уже отличалась от той, которую он выдавал на трибуне благоговевшим туповатым мирянам. Ибо была почти диаметрально противоположной той, которой простолюдины внимали вначале. Это - время благодатного шока, очистительной православной грозы, когда каждый провинциальный интеллектуал мог удостовериться, что православие не заскорузло, не убого и умеет мыслить, в его конкретном лице - почти мироточивого дьякона, широко, глубоко и перспективно. Хотя и в рамках намечающегося уже давным-давно объявленного конца света. Православие - бесстрашно и рьяно. Ибо пороки церковные, в лице тех или иных своих развенчанных службистов, не скрывает, а смотрит на них прямо в упор. Православие - благодатно-воинственно и по-отечески сурово, когда нужно прижечь раскаленным прутом ту или иную сектантскую скверну, дабы бесовская гангрена не съела весь христианский организм.

   И - в конце всех концов! - встреча выходила на третий уровень, верхний этаж, стартовав в свой высший слой умственной атмосферы - когда за столом в камерной обстановке главари всех элит раскупоривали холодную бутылочку вишневой наливки. Здесь количество интеллектуального перца достигало своего апогея. А откровенность перешагивала мыслимые границы, возведенные средствами массовой информации для обычного, серого плебса.

   Он представил стопку холодной, только что вынутой из холодильника водочки, рядом с которой на тарелочке лежал пряный крепенький малосольный огурчик, и сердце его возликовало. Этот зеленый, хрустевший на зубах подарок родной земли, вечно щедрой природы, венчал все разновидности застольных радостей. Впереди его ждало блаженство, и он, видит Бог, эти маленькие радости заслужил. Заслужил рьяностью религиозного пыла и неутомимого языка, внедрявшего в шальные головы добротный христианский авторитаризм.

   Провинция хороша всем! Тем, например, что в захолустье все свои - не агрессивные, покладистые, мировые, без камня за пазухой. И приезд какого-нибудь третьесортного столичного епископа или писаки воспринимала с великой благодарностью, почти как второе явление Иисуса. (А еще лучше - его, не второсортную пешку, а профессора богословия, вершину православной элиты.) Здесь, на периферии, тебя славословили и благодарили за все, и, в первую очередь, за сам факт, что ты не побрезговал, снизошел со своих московских архиерейских высот в тупую глубинку.

   Он почти с омерзением вспоминал свои словесные баталии в крупных городах России. Эти хитрые рожи тамошних интеллектуалов, норовивших загнать его, великого оратора, в тот или иной теологический угол. Эти заискивающие мордашки неофитов, так неумело подливавших масло в огонь своими совершенно дурацкими, славословящими христианство вопросами, от которых эта подлые сволочи - сектанты, доморощенные маги, целители, экстрасенсы и теософы - только ржали. В эти мгновения он предпочитал холодную ненависть досконально взвешивающего свои бронебойные аргументы сатаниста или каббалиста. Уж лучше премудрые изречения кришнаитов или разоблачительный сарказм протестантов. Все шло на пользу, любая нелицеприятная критика, любые филиппики, но только не лизоблюдство тупых единоверцев.

   В столице спуску не давали практически все. Поэтому в мегаполисах миссионеру приходилось быть внимательным и осторожным, словно Штирлицу на допросе. И самое обидное было именно в том, что наезжали здесь преимущественно свои - родная православная братия. Они тоже не понимали (хоть и обязаны были понимать!), что быть миссионером, как и палачом, очень тяжко. Ибо миссионер - это современная церковная инквизиция, в первую очередь, а уж потом - религиозный пропагандист. Ведь иногда, чтобы разжечь эмоциональный огонь духа, он должен вклеить в свою речь что-то экзотическое, злободневное и, время от времени, - юмористическое. Чтоб любовь и доверие к православию, и к его конкретному представителю, возгорелась всамделишная, аж до самого потолка. И он вклеивал. Не каноническое, развязное и шальное. Он стрелял в публику искрометными фразами, как Жванецкий, доказывая богоищущей публике, что православием правят не бяки и буки, а буки и бяки, - но! - буки уже давно вымерли, а бяки еще не родились. Точнее говоря - в руководство еще не пробились.

   Такой безотказный маневр, как ему временами казалось, срабатывал. И публика, на несколько часов, проникалась твердой верой в то, что православием правят такие же как он, дьякон, веселые, разухабистые, искрометные хлопцы, готовые ради матушки-истины сунуть голову и под топор и, разумеется, глотку - под опрокинутую чарку портвейна.

   Но, в отличие от этой благодарственной провинциальной когорты, столичная, пронырливая, въедливая, взъерошенная неуемным каноническим пылом родная литературная инквизиция брала на карандаш любую погрешность, любой вербальный выверт иль казус, свидетельствовавший о еретических настроениях миссионера. Эти проклятые христианские воеводы неустанно лили масло на теологическую мостовую, чтоб Хухаев сел, а еще лучше - ляпнулся, в грязную религиозную лужу. На потеху истинным богомольцам. Поэтому в его пылких речах эти дотошные казуистические следопыты замечали лишь непотребства, коллекционируя вербальных уродцев, подаренных во имя нескучного часа и доходчивости богословия. (А он воистину хотел, чтобы оно доходило - до самых низших слоев.) Но эти тыловые крысы, не работавшие на православной передовой, не вкушавшие тяжкого миссионерского хлеба, злобно вгрызались в любой неканонический выверт. И через пару месяцев в одном из номеров "Православного обозрения" появлялась разгромная статья, где дьякона поносили, на чем свет стоит. Хотя стоит он, разумеется, не на этом.

   Сколько раз он уже был принародно заклеймен как богоборец, еретик, богохульник и тайный подрывник православия - и это после такого количества православных наград! Для этих неуемных громил он был не светом в оконце, а мальчиком для битья. Ибо все остальные апологеты, несущие в массы слово Господне, казались критикам ординарными и скучными докладчиками, о которых не стоило и заикаться. Вместо того чтобы дружески похлопать дьякона по плечу, приободрить и кинуть в его адрес пару благодарственных реплик, изящно отплясать реверансы, эти въедливые "профессора богословия" всякий раз норовили посадить Хухаева в лужу. "Сволота! - подумал с неудовольствием дьякон, вспоминая последний из номеров "Обозрения" - побыли бы на моем месте, словоблуды столичные! Прости, Господи!"

   Толи дело провинция, благодатная периферия. Блаватскую здесь частенько даже в руках не держали, не говоря уже про какого-то там Кришнамурти. Филеры идеологические, слава Богу, и всякие там зловредные сыщики, здесь не приживались. Толи климат был для них непригодным, толи зарплата. Поэтому тут можно было оторваться. И говорить только то, о чем истосковалась закованная в канонические латы душа. Выпустить правду-матку на волю, словно покорившегося джина из лампы, модернизированной для православных нужд. Он снова представил (или, как сейчас говорят эти подлые оккультисты, - визуализировал) хрустящий ядреный огурчик, только что вынутый из славного маринада, пропитанного хреном, смородиновым листом и укропом, и душа его снова воспрянула. Будда был не прав: в бытии пряталось немало блаженств. Бытие было не только страданием! Об этом понимал даже он, какой-то там дьякон, и не понимал великий индусский святой. Хотя, был Будда святым или нет, сам он предпочитал многозначительно помалкивать.

   Мысль о пупырчатом малосольном огурчике, лежащем рядом с запотевшей чаркой только что вынутой из холодильника водочки привела его в тихое блаженство. Практически - в неописуемую благодать. Эта нечаянная радость казалась сейчас глубже и выше любой космической буддийской нирваны. А этот маринад? Да если бы Будда сел бы сейчас вместе с ними за богато сервированный стол, а потом, после хорошей выпивки и закусона, влил бы в себя полстакана бодрящей кисло-солоноватой жидкости, благоухающей тмином, хреном и прочими кулинарными причиндалами, он бы десять раз подумал, прежде чем заявить, что бытие - это страдание.

   Нет, он, великий русский богослов Хухаев, все ж таки прав: интеллект человека лишь портит. Вред от большого ума - несомненный. Что толку задавать каверзные вопросы? Какой смысл беспокоить начальство иль лектора опозорить? Кто от этого еще стал здоровее? Лезут, лезут, лезут со своими вопросами. Выкаблучиваются. Изверги нечестивого интеллекта... Поэтому, если говорить совсем уж начистоту, сильный ум - враг человека. На пользу этот высокий интеллект никому не идет. А провинция эту мысль всякий раз подтверждает. Люди здесь здоровые, не нервные и простые. Православные, другими словами. (В отличие от этих столичных ехидн). Вот сейчас они миролюбиво сядут за стол хлебосольного председателя совхоза, организатора благотворительной лекции, и нальют ему полстаканчика доброго виноградного винца (хотя, нет, рюмочка пшеничной водочки все ж предпочтительнее!) или что там у них припасено на сегодня? - и они совершенно сердечно, по-простому, по-христиански поднимут свои православные сосуды за здравие патриарха и всех его благодетелей...

   - Батюшка, - вырвал его из блаженных раздумий чей-то женский глас, раздавшийся из партера, - а как православие относится к русскому народному творчеству?

   Дьякон, напрягая диоптрии, нехотя взглянул в зал. Вообще-то, в его планы сегодня жаркие дискуссии не входили. О чем он сразу же и предупредил председателя, уговорившего его в райцентре сделать крюк в сторону уездного городишки. Собственно говоря, этот Даньск и городишком назвать было сложно. Не городишко, а так. Он, скорее, походил на большую деревню - один кирпичный заводик, цех по производству тары и мешков, лесопилка, школа и роскошный по нынешним временам клуб - пустующий, как правило, из-за нехватки веселящегося народа. Теперь всем кагалом здесь строили церковь, но истинного духовного пастыря пока еще не было. И заведовал временно всеми духовными вопросами, за неимением постоянного батюшки, сам председатель совхоза - Валерий Кузьмич. Именно ему намедни донесли, что через их волость пролегла стезя самого знаменитого миссионера России - дьякона Хухаева. Такой случай упускать было нельзя. Поэтому Валерий Кузьмич моментально сориентировался в духовном пространстве: укатил ни свет ни заря в райцентр, соблазнять на непредвиденный миссионером марш в массы. И получилось-таки! Чего это ему стоило, знал лишь Всевышний, но дело было сделано: знаменитый дьякон предстал перед изумленной публикой собственной персоной.

   О русском народном творчестве вопрошала какая-то молодица с первых рядов. И, судя по всему, Бог знает зачем. Может, на склоне лет похвалиться захочет: вот, мол, самого Хухаева в молодости пыталась в угол загнать, как истая богомолка, выискивая осколки труднопостигаемой истины в речах знаменитого проповедника. Длинное платье в коричневых ромбиках и никакой косметики на конопатом лице, все по канону - чин чинарем.

   Председатель сидел не по средине, а на краю второго ряда, чтоб контролировать выход. Он привык контролировать все и всех, и теперь потенциальные богомольцы обязаны были дьякона уважать, а потому уйти из клуба невозбранно не смог бы никто. Во всяком случае, пожалел бы об этом потом почти каждый. Такое неуважение никому не прощалось! Председатель преуспевающего совхоза был альфой и омегой местечкового бытия - тираном, флагманом и командором. И перечить "альфе и омеге" мог только пьяный или полный дурак. А основная масса все ж таки таковыми не являлась. Поэтому даже милиция в Даньске была не нужна. Валерий Кузьмич олицетворял собой все виды власти. Его побаивался даже директор кирпичного производства, ибо втихаря закладывал на производстве "за воротник". И все это знали.

   Спрашивала же Хухаева отличница, десятиклассница - Вера Морозова, ибо волей случая микрофон оказался именно у нее. Вообще говоря, вопрошать можно было и без микрофона, зал не был слишком большим. Но оборудование клуба, приобретено еще при товарище Брежневе, простаивало. Да и не солидно это - говорить без микрофона. Они ведь, слава Богу, не в Африке средневековой. Какая-никакая, а все-таки цивилизация. Именно так выразил свое волеизъявление председатель перед дискуссией. Возражать, как всегда, ни у кого желания не было. И запылившийся старинный усилитель и микрофон были тут же извлечены из кладовки.

   Варвара, одноклассница Веры, сидела в самом последнем ряду. А рядом с ней восседал ее новый друг и покровитель - Володя, студент из Санкт-Петербурга. Целый час она уговаривала парня пойти с ней на лекцию, и Володя, поборов неприязнь к миссионеру, религии и любому другому проявлению мракобесия согласился-таки. И, как подсказывало ее девичье сердце, ради нее. Это у них, в Питере, был переизбыток хлеба и зрелищ, а здесь, в забытой всеми богами глухомани, появление знаменитого дьякона воспринималось как событие общемирового, космического значения. Пришли даже те, кто в вере вообще не нуждались, чтоб скрасить религиозным аттракционом часы скучного провинциального быта.

   Дьякон поправил очки и посмотрел на Веру как-то слишком уж странно. Варвара не поняла, чего в этом взгляде было больше - презрительности или снисходительности. Ей было невдомек, что дьякон решил покончить с вопросами через грубость, дав всем понять, что он и так сегодня перестарался сверх меры. Действительно, их ждал отлично сервированный стол, а он тут должен корячится над вопросами какой-то там пигалицы. Не велика пташка.

   Председатель же не торопился заканчивать, ибо не угасало умеренное самолюбие и желание покрасоваться - продемонстрировать столичному знатоку православия местных интеллектуалов. Желание блеснуть было истовым. Провинция, она ведь тоже, если присмотреться, не одним лыком шита. А Вера, дочь старшего агронома, была местной гордостью - отличницей и, не исключено, где-то в глубине души, вдобавок ко всему, и спортсменкой.

   Варвара тоже училась прекрасно, но, в отличие от Веры, была дьяволом в юбке. Враг всяческого конформизма, авторитаризма и лизоблюдства не давал покоя ни рабам, ни рабовладельцам. Местной корсар женского пола ставил начальство своим правдолюбием на дыбы, поэтому до "Аляски", задних рядов, путешествие микрофона было заказано. И сам председатель, и директор школы, Зоя Федоровна, об этом уже позаботились, предупредив кого надо.

   - А вы хотите знать правду? - удрученно ответил вопросом на вопрос Хухаев.

   - Ага, - испуганно кивнула девчушка.

   - А какой вид народного творчества вам хотелось бы проанализировать под православным микроскопом?

   - Какой, какой, - ответил вместо Веры Артем, местный плотник, ненавидевший председателя (он ведь выпить успел только раз на производственном месте, а тот лишил его всего - и премии и прогрессивки - как мерзкий гегемон-волюнтарист), - да любой.

   И подвыпивший плотник, сидевший в четвертом, не слишком почетном ряду, задорно пропел:

  

   Эх, полным полна моя коро-о-бочка,

   Есть и ситец и парча.

   Пажале-е-е-й! Душа моя зазнобушка

   Молодецкого плеча!

  

   - Валерий Кузьмич, он ведь снова нализался, - подобострастно зашептал на ухо председателю старший агроном, всем своим видом показывая возмущение бесстыдным поведением простого пролетариата. - На бровях, мерзавец, - добавил он, угождая начальству - солидаризируясь с ним в ненависти.

   - Вижу, - хмуро вымолвил Кузьмич, наполняясь грозовой силой.

   Дьякон, обвел метким взглядом зал, наполнявшийся мало-помалу шушуканьем, и затем ответил, подчеркнуто не обращая внимания на пролетария:

   - Что ж, давайте проанализируем. Скучно и холодно, а, значит, точно и метко. Рассмотрим эту бесовщину через православный микроскоп. Что мы имеем? Некто, по старым добротным меркам - обыкновенный молодой лавочник без чести и совести, соблазняет некую, по всей видимости, молодую девицу. Возможно, она не молода, да и не девица вовсе, не в этом, в общем-то, суть! Сущность в другом: он не хочет сочетаться с ней законным браком под сводами православного храма. Вот в чем дьявольская закавыка. Как это непотребство выглядело бы в наше время? - уставился он на недоумевающую отличницу. - Да очень просто: подходит к вам, дщерь, какой-либо бизнесмен, - презрительно ткнул оратор пальцем в Артема, даже не взглянув в сторону бузотера, - и говорит: вот тебе мобильный телефон, милка, за то, что ты сегодня со мной переспишь.

   - Это - много, - громко прошептал в пространстве чей-то хрипловатый мужской голос. И на таинственного незнакомца, прятавшегося за спинами впереди сидящих, зашушукали.

   - Как к этому должна относиться православная церковь? - воззвал он снова к опешившей Вере, не обратив внимания на пискнувшего скупердяя. - Как вы думаете? Итак, что мы имеем, - решил подбить итог дьякон, - в лице так называемого народного творчества? А имеем мы только одно - пропаганду языческого способа существования. Только язычник покупает себе женщин. Словно лошадей, собак и коров. Словно наложницу и куртизанку. И, самое ужасное, - поднял вверх указательный палец канонических дел мастер, - этот язычник, совершив грех, торжественно воспевает свой неблаговидный поступок. А когда мы начинаем воспевать грех, вакханалию, можем ли мы быть после этого истинными православными?

   - А че нам, гробовые марши петь, что ли? - снова громко вякнул Артем, нарушая все правила приличия, установленные председателем, ибо говорить было позволено только одному - временному владельцу микрофона.

   Всем показалось, что дьякон неканоническую реплику проигнорировал. Но это было не так. Поправив очки и почесав под ухом, миссионер неторопливо раздумывал, подготавливаясь к увесистой идеологической оплеухе, предназначавшейся для развязного наглеца. И публика от такого грозного молчания с удовольствием приумолкла. Идеологическая битва намечалась интереснейшая. Жаль было только одного: противник у Хухаева был никудышный: слабосильный и малограмотный. Все понимали, что скрутить такого оппонента в бараний рог проще простого. Но иного не было и не предвиделось. Лезь к черту на рога, материализованные в лице правоверного председателя, никому не хотелось.

   Но питерского Володю все происходящее в зале не волновало. Он любовался своей молодой и прекрасной валькирией, время от времени влюблено косясь на Варвару. Питерский студент делал это исподтишка, чтоб никто не заметил, что у него давно съехала крыша. Варвара даже в гневе казалась ему эталоном великолепия. Она издали сканировала щелками внимательных глаз начавшуюся религиозную баталию, сожалея, что не сможет участвовать в идейном погроме знаменитого дьякона. Сейчас воительница походила на красивую молодую пантеру, наблюдавшую издалека за начавшейся увеселительной битвой - духовным пожаром, зажженным совершенно несерьезным лицом - местным пьяницей. Она бы дорого дала, чтобы оказаться на месте нежданного скандалиста - поближе к трибуне. Ведь бросать реплики с далекой "Аляски" - бессмысленно и, вдобавок ко всему, унизительно.

   Но знающие люди задолго до приезда дьякона знали: если дредноут боевого Хухаева наткнется на местную мину - неистовую в поисках правды Варвару - то затонуть ему в этих провинциальных водах все же придется, куда ни крути. Поэтому эрудированная не по годам школьница была посажена в дальней дали, на безопасном, почти астрономическом расстоянии от трибуны. Парочка уселась на последнем ряду кинозала.

   И это расстояние распаляло духовный огонь. Молодая пантера томилась, почти изнывала. Рвущаяся наружу кипучая сила выплеснуться ни на чьи головы не могла. И динамит ярких идей остался под спудом, взрывая эмоциональный центр изнутри, как детонатор.

   Варвара подалась вперед, как перед прыжком. Ее ноздри от возбуждения подрагивали, а длинные ногти впились в коленки. Но Володе хотелось не идеологической битвы, а лишь одного: вновь оказаться с ней под ивами, на берегу местной маленькой речки, чтоб прикоснуться губами к ее нежной шее, а потом - к этим красивым глазам. Смысл его жизни сейчас был очень прост - любить ее, забыв про все остальное. Он приехал в эту забытую Богом Тмутаракань к своему деду, чтобы на каникулах помочь ему с мелким ремонтом, и нашел здесь не заскорузлую провинциальную тьму, а Ее - невероятную девушку, с которой никто не мог бы сравниться ни в Питере, ни в Москве. Она была не столько местным чудом, сколько чудом вообще как таковым. Секс с ней казался таким же невозможным делом, как и с какой-нибудь легендарной Жанной д'Арк. Варварой можно было лишь любоваться и изредка, при счастливом расположении планет, украдкой поцеловать.

   Хухаева вопрос нечестивого плотника вконец рассердил. Он всю жизнь старался быть и народным, и каноническим. Дьякон хотел нравиться всем: и начальству, и массам. Чтобы и волки, и овцы, и всякие там высокопоставленные козлы были накормлены. Но этот наглый Артем его все ж таки достал. И каноничность сразу же возобладала над народностью. Желание угодить овцам пропало. Свидание с крепким малосольным огурчиком и холодной рюмочкой водки откладывалось из-за какого-то нелепого выскочки. И Хухаев смело ринулся в погром антирелигиозной культуры.

   - Действительно, - снисходительно бросил дьякон, взглянув на Артема как на слабоумного, - а что нам петь, православные? Вот уж вопрос - всем вопросам вопросище. Отвечу. Отвечу со всей прямотой: если нет желания петь псалмы, то давайте-ка споем хоть раз то, что нашу веру не оскорбляет. Или кто против? - посмотрел он на провинциалов строго, как прокурор, незабвенный Вышинский, а потом нравоучительно добавил: - грязью обмазывать просто, а соскребать ее - тяжело.

   - Ишь, какой оскорбленный нашелся, - не уставал бузить Артем, в пику председателю, - песня народная ему ухо режет.

   Председатель грозно молчал, выражая всем своим видом предстоящие громы и молнии, которые обрушатся в недалеком будущем на голову опального плотника. Урезонивать он не хотел, понимая, что такого принародного возмущения Артем, переполненный жаждой мести провокатор, как раз таки и добивается. Народ же держал ухо востро и изумленно, такой спектакль приходилось видеть впервые. Все понимали: Артему теперь головы не сносить, не говоря уже про разные виды премий.

   - Песня режет не ухо, - вздохнул дьякон с притворным возмущением, - песня совесть нашу режет на кусочки. Давайте-ка вдумаемся наконец-таки в неблаговидный смысл этих чудовищных строчек. И он, опустив мелодию, внятно продекламировал:

  

   Знает только ночь глубокая,

   Как поладили они.

   Распрямись ты, рожь высокая,

   Тайну свято сохрани.

  

   - Итак. Что мы тут видим? - строго обвел Хухаев изумленную аудиторию взглядом, выстрелившим поверх очков. - Некий русский песняр, язычник до мозга костей, обращается с просьбой не к человеку и даже не к собаке, а к обыкновенному растению с просьбой: "распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани". Что это? - воззвал он у аудитории и, не дожидаясь ответов с мест, сам же и ответил: - Анимизм, причем, махровый, вот что! Только язычник способен одушевить природу, только уклонист от истинной веры наделяет горы, реки, животных и растения душой. Хотя Библия говорит, что Господь дал душу только одному существу - человеку. Языческая же вера в пику истинной, христианской, наделяет растения, воды и даже камни разумом. И эти строчки это недвусмысленно подтверждают. Пантеистическое мировоззрение налицо. Ересь, осужденная святыми отцами.

   - А как должен в этом случае поступить православный верующий? - спросила Вера, слегка напуганная поднявшейся вокруг ее первого вопроса заварухой.

   - Истинный христианин никогда не обратится с просьбой к эльфам, ундинам, гномам, сильфам или растениям. Даже если предположить, что и они тоже разумны. Он никогда не обратится с просьбой ко ржи. Ибо сие - чистая магия - враг истинной веры. Поэтому православный в сложной ситуации свяжет себя именно с Господом, прося именно у Него разрешения своей тяжбы.

   - Пр-р-авильна! - громко промычал пьяный Артем. - Такой, как ты, побалуется ночку, а потом скажет утречком: "Боженька, выпрями рожь высокую, что я с милочкой темной ночкой малость к земле-матушке примял. Па-а-жалуйста!"

   Сидевшая на задних рядах публика загоготала. А плотник уж всей кожей чуял, что Валерий Кузьмич раскаляется до бела. Его идеологические снаряды падали прямо во вражеский окоп - тютелька в тютельку.

   - Видишь, - бросил Володя изнывающей Варваре, - тут и без тебя есть кому воду мутить.

   Но девушка своему дружку не ответила. Она с улыбкой шумно втянула в себя воздух, по-прежнему сожалея, что ее нет в первых рядах. Ох, как бы она этому Хухаеву показала истинные вопросы. Дай волю! Но воли не было и в помине. Ибо православная мать, зная крутой нрав своей доченьки, взяла с нее обещание: христианство на лекции известного богослова не громить. И теперь это обстоятельство связывало ее по рукам и ногам крепче стального троса. А ее слово было прочнее стали. И тоскующей по битве валькирии оставалось лишь молчаливая слежка за ходом событий.

   - Если у вас есть такой знаток православия, я-то вам зачем? - обиженно пробормотал дьякон, попавший впросак. - Вот у него и консультируйтесь, - недовольно кивнул он на Артема, демонстрируя на своем лице крайнюю степень неудовольствия.

   - Да не обращайте вы внимания на него, батюшка, - подал наконец свой голос председатель, - в какой семье не без урода?

   - Вот именно! Без урода нет народа! - парировал осмелевший в битве Артем, бросив на председателя презрительный двусмысленный взгляд. - Ну так что, - обратился он вновь к богослову, - так должен вести себя православный, глядя на примятую мягкими попками рожь?

   - А вы как думаете? - неожиданно переадресовал дьякон вопрос десятикласснице. - Как грешить - так мы сами. А как последствия греха исправлять - так Господь. Так что ли?

   - Ну, - нерешительно промямлила испуганная Вера, не ждавшая такого разворота событий, - наверное, истинный верующий в Бога человек не будет беспокоить Господа такой мелочной просьбой. Он возьмет и сам поднимет примятую рожь.

   На "Аляске" вновь засмеялись. Причем, кто-то, сидевший недалеко от Варвары и студента, смеялся по-свински - повизгивая - назло всем.

   - Гениально! - брякнул Варваре развеселившийся Володя. - Что положено быку, не положено Юпитеру.

   - Вот она, логика народного творчества, - удрученно вымолвил богослов, уязвленный чьим-то весельем, - спрячем последствия непотребства, и концы в воду. И вы после этого спрашиваете, как христианство относится к народному творчеству? А как, спрашивается, она может относиться к воспеванию язычества, блуда, пантеизма и разной другой бесовщины? Как, я вас спрашиваю? Ведь анимизм тут налицо! - воззвал он к остаткам православного мышления, которое могло еще сохранилось в этой Богом забытой провинции. Но, опасаясь еще более глумливых реплик, он не стал дожидаться ответа и с воодушевлением продолжал: - Мало того, что языческий автор обращается ко ржи как к одушевленному существу, водворяя в наши головы еретический анимизм, так он еще вдобавок ко всему заклинает: "тайну свято сохрани". А вот это уже совсем никуда не годится. Вы хоть понимаете смысл слова "святой"? Это таинство может быть свято. Но тайна, тем более такая ужасная, святой быть не может. Тайна - прерогатива магии. А таинство - церкви, - назидательно вымолвил он, подняв вверх указательный палец. - Люди грешили целую ночь, а потом требуют святости от пшеницы.

   - Ржи, - поправил гневного миссионера некий незнакомец с первого ряда, с трудом сдерживавший себя, чтобы не заржать.

   - Она, понимаете ли, должна их, греховодников, свято оберегать, - продолжал разгоряченный Хухаев, не обратив внимания на поправку. - А что будет, если рожь не распрямится? Что поутру увидят односельчане? На что подтолкнет их сие зрелище?

   Этот вопрос сильно взволновал зал, как будто дьякон выкрикнул сообщение о пожаре Кремля. Но вместо печали миссионер увидел веселые лица, что его вконец рассердило.

   - Вместо того чтобы поутру пойти к священнику, на покаяние, эта парочка возжаждала тайны своего греха. Но разве от Господа спрячешь сие разгульное непотребство, даже если рожь и распрямится? И после этого вы меня спрашиваете, как православная церковь относится к народному творчеству? - выпучил он с притворным гневом глаза. - Каяться нужно всем! Каяться, ясно?! Если хочешь быть духовно здоровым, - добавил он назидательно, сверкнув стеклышками очков. - Если же ты исполнитель, спел такую разнузданную песнь - и враз на исповедь. Только в этом спасение. А кто, я вас спрашиваю, из певцов несется галопом в церковь после исполнения этого непотребства? Это ж надо: то, что нужно петь в кабаке, на отшибе, в глухомани, залихватски исполняется по всем каналам массовой информации. И после этого мы сетуем на вялость нашей православной культуры?! И после этого мы жалуемся на разгул проституции, эротики и извращений?!

   - Да что ты так взвинтился, поп? - остановил филиппики дьякона плотник. - Читай текст: "как поладили они". Они - поладили, ферштеен? Они поладили, а тебе неймется? Логика где? Никто никого не изнасиловал, не обманул, а ты на стенку лезешь.

   - Дьякон это, Тема, а не поп, - назидательно продемонстрировал свою эрудицию дед Федя, сантехник на пенсии, сидевший слева от скандального плотника.

   - Если мы хотим оставаться истинными православными, - решительно заявил дьякон, - наша обязанность - поставить этот вопрос перед министерством Высшего и среднего образования, на уровне правительства. Министерство культуры должно пресечь пропаганду сексуальной разнузданности! Садитесь, девушка, - обратился он в Вере, показывая, что неприятная дискуссия о развратном коробейнике и соблазненной им Екатерине закрыта. - Да, именно так. Мы обязаны защитить уши наших детей от анимизма, язычества и разврата. С корнем вырвать этот старинный сорняк!

   - При чем тут министерство, ему что, делать больше нехрена, елки палки? - выкрикнул Артем. - Напрочь народное творчество уничтожать - это же экстремизм!

   - Пока наши дети невозбранно слушают такие развратные песни, воспевающие хорошо завуалированный анимизм, может ли быть у России великое будущее? Может ли у нас, русских, процветать подлинная православная вера? - риторически вопрошал дьякон, переполненный праведным негодованием.

   Как именно министерство культуры сможет запретить полюбившиеся старинные песни, было всем невдомек. Но глобальность миссионерского мышления впечатлила. Такой истовый радикализм глубинка познала впервые.

   Пристыженная Вера, присев на клубное кресло, передала микрофон соседке, и усилитель звука начал свое путешествие по рукам, чтобы очутиться в руках Зои Федоровны, директрисы, сидевшей в третьем ряду. Так было оговорено изначально: свое слово после Веры должна вставить официальная интеллигенция. Но прежде чем он оказался в надежных руках директрисы, чудо старинной техники попало к местному вундеркинду - Косте Завалишину - ученику пятого "Б" класса. Эта промежуточная инстанция передавать дальше микрофон не спешила. Это был именно тот самый роковой случай, который меняет все. Вцепившись в микрофон мертвой хваткой, Костя громко промолвил:

   - Уважаемый дьякон! В своих книгах вы подробно описываете сексуальные мистерии древней Греции и древнего Рима. Вы подробно описываете оргиастические культы Эллады. А приходилось ли вам когда-нибудь самому испытывать оргазм? Лично.

   Воцарилась гробовая тишина. Хухаев же тупо уставился на малолетнего выскочку. Так сильно проповедника еще нигде не позорили. Даже самые ярые хулители были корректны к его личной жизни. Сельчане же приутихли. Шуршание стихло. Даже те, кто занимался чем-то своим, мечтая о выходе и вечерней чашечке чая, даже они мгновенно превратились в слух и внимание. Если бы в этот момент в зале появилась летающая муха, ее бы услышали, как вой бомбардировщика. Но слышны были не мухи, а как Костя тихо посапывает в близко расположенный к его конопатому носу старинный микрофон времен брежневского застоя.

   Зоя Федоровна лишь из книжек знала словосочетание "прожечь взглядом". И вдруг с ужасом осознала, что гневный взгляд председателя насквозь прожигает ее - воспитательницу подрастающего поколения. Именно она несла сейчас ответственность за слова своих подопечных. Это был самый страшный день в ее жизни. Теперь разгневанный председатель мог легко превратить ее в вязальщицу совхозных снопов или, что еще хуже, - в техничку. Авторитет Кузьмича был настолько могуч (совхоз был ударным - пример всем прочим хозяйствам), что ни одна конституция, ни один профсоюз, ни один трудовой кодекс не помогали удержаться на высокопоставленной должности. Валерий Кузьмич считался покладистым и дельным рабовладельцем. Его мнение в райцентре блюли неукоснительно, ибо таких урожаев, как в этом совхозе, не добивался никто.

   Яростный взгляд председателя означал только одно: "Какая сволочь всучила подлому недорослю микрофон?!" Даже директор клуба, дородный Петр Васильевич, сидящий невдалеке от председателя, и тот испугался, и теперь разводил руками, всем своим видом показывая хозяину возмущение.

   Глава школы тут же сообразила, что теперь ее неукоснительная обязанность - что-то немедленно предпринять. Если она, учительница биологии, нежданно-негаданно свалившаяся в опалу, хочет остаться директором.

   - Я прошу прощения, - испуганным голосом громко возопила она, вскочив с кресла, - но это совершенно несносная молодежь! На уроках биологии я им все объясняю, объясняю, а они - вновь за старое, - совершенно не к месту выпалила она, ибо пятиклассник Костя к ее урокам не имел отношения, биологию проходили лишь в старших классах, - ну сколько раз можно говорить одно и тоже? Сколько раз? - возмущенно вопрошала она, переводя испуганный взгляд с дьякона на председателя. - Хоть кол на голове чеши! Все без толку. Я еще раз повторяю: оргазм случается лишь у женщин, а у мужчин - эякуляция. Ясно? - удрученно уставилась она на вцепившегося в микрофон малолетку.

   Такую глупость сморозить даже по заказу было невозможно, и прыснувший Володя пожалел, что в зале нет маститого столичного юмориста, увековечивающего нежданный маразм. Ибо новое биологическое открытие пропадало втуне - переходило в арсенал местечкового анекдота.

   - Ясно, - некстати отрапортовал Артем вместо Костика, наука с большим трудом, но все-таки установила, что у мужиков - оргазм, а у женщин... Тьфу, черт, наоборот! Всю жизнь учись, а про якуляцию все равно не выучишь, скока ни учи.

  

   Опешившего миссионера председатель решил спасать, поэтому резко взмахнул правой рукой. Жест предназначался клубному методисту, он имел только одно категорическое значение: немедленное выключение микрофона и прекращение диспута. Предусмотрительный Кузьмич предусмотрел все. Даже незапланированную потасовку, не говоря уже про хулиганские реплики. Сельский командор переборщил только со своим взглядом - слишком яростным, почти свирепым. И работникам клуба стало не по себе.

   Поэтому методист тут же выключил микрофон, а электрик ошибочно воспринял этот гневный жест председателя как предназначенный именно для него. С перепуга он ударил по ручке на электрическом щите, отключавшей кабель усилительной аппаратуры, слишком сильно, неуклюже задел главный рубильник, и старое железо, имевшее какой-то дефект, сломалось. Свет в зале погас.

   Таков было последнее слово Господне: да будет тьма, покрывающая миссионерский позор и местечковую глупость. И тут парочка быстро сообразила, что удачный момент упускать глупо. Чтобы не попасть в эпицентр толпы, со скоростью улитки продавливающейся через узкие двери на улицу, давящийся от смеха Володя ринулся под прикрытием темноты вместе с Варварой мимо совхозного держиморды к выходу. Такой смешной массовый идиотизм он видел впервые. Созерцал вблизи, не по телевизору. Сколько дней он упрямо доказывал своей любимой Варваре, что религия - это не опиум и не морфий, а машина для производства монет, и вот оно, еще одно призвание церкви: смешить время от времени публику. Теперь у него появился еще один аргумент для идейной перепалки с возлюбленной. "Варя, неужто ты и теперь останешься непоколебимой в своем архаичном мировоззрении? Как можно верить в небесных Богов после такой смехотуры?" - думал он, придерживая в темноте спутницу за локоть, когда они быстро двигались к выходу. Их ждала нешуточная дискуссия, неформальная идейная битва. А с любимым человеком даже война - великая блажь, которая раньше была ему недоступна.