Сашкины глаза. И нежность. Руки... Острожные прикосновения. Чувствовать себя хрустальной вазой, стоящей на непрочной подставке. Не шелохнуться, дышать редко и тихо, сдерживая стук сердца. Не разбить бы хрусталь. Губы у Сашки, как подушка. Тону в них. Мягкие волосы пахнут шалфеем. Свет приглушенный, цвет кофе с молоком. Не жарко - едва тепло. Замерзаю, но не таю. Слегка вздрагиваю, когда очень нежно... Вздыхаю чуть громче. Все...
Он смотрит с обожанием. Боготворит. "Кисонька, теплая, мягкая, пушистая..." Да-да. Теплая, мягкая. Легкое платьице, гладкие ноги. Лето. Солнце. Cлепой дождик - просто так, на удачу. У хрустальных ваз не бывает больших свадеб. Все очень тихо, очень нежно. Задумчивые флегматичные гости, лениво поедающие воздушные пирожные, шампанское, едва шипящее под приоткрытыми пробками. Сдержанный смех, еле заметное опьянение. Бархатная ночь, летящая походка. Маленькие испуганные звезды, деревья, трусливо вздрагивающие листьями. Он нежен, он очень нежен...
Хмельное счастье незаметно выветривается, белесое утро обещает хмурый день. Ближе к полудню - туман, серый, сырой, беспросветный. Потом - ливень. Крупные тяжелые капли избивают асфальт. По глянцевым листьям текут ручьи, сливаются в бурные потоки, скользят в промоинах. Вот уже кто-то тонет в грязи, ругая обманчивую твердь. Глубокий след с размытой границей быстро наполняется водой.
Зонт в моих руках становится слишком тяжёл, его нервно треплют внезапные порывы ветра, тонкие перемычки ломаются, и холодная ткань бьет по лицу. Больно. Неприятно. Жестоко. Зонт летит в урну, плащ мгновенно намокает и начинает плакать. Огромные слезы текут с рукавов и воротника. Волосы липнут ко лбу. Сквозь серую пелену я замечаю торопливо обгоняющую меня фигуру, упрямую, сгорбленную, в брезентовой робе. Без зонта.
- Эй, ты кто? - кричу я вслед фигуре. Что-то неизвестное, неизученное, непознанное заставляет меня обратиться к ней. Брезентовая роба вздрагивает спиной, медленно оборачивается. Я сглатываю непроизвольный крик: что-то очень знакомое вижу в очертаниях грубого злого лица.
- Мы еще встретимся, - в глуховатом низком голосе явно слышатся презрение и угроза, - чуть позже. Обязательно.
Фигура быстро скрывается за шевелящейся, шелестящей завесой дождя.
- Я знаю, кто ты! - кричу вслед, но голос безнадежно тонет в бурлящем водяном мареве.
В поздних сумерках возвращаюсь домой и вижу теплые, нежные Сашкины глаза.
- Что случилось? - спрашивает муж. Я никак не могу решиться. Нужно что-то ответить. Промокшая одежда ледяными иголочками колет тело, коврик под ногами мгновенно вбирает падающие капли, оставляя мутные размытые круги.
Я краем глаза замечаю какое-то движение у двери и резко отталкиваю от себя мужа.
- Саш, я давно хотела тебе сказать... Но не могла. Почему-то. Ты не знал, что есть я другая. Совсем другая. И ты ещё совсем не знаком с другой. А та, другая - тоже я. Тоже я, понимаешь?! Ты должен знать. Пришло время, вот она, знакомься...
Из дверного проема выходит фигура в брезентовой робе. Глаза кипят ненавистью. Подходит к Сашке, бьет наотмашь по щеке. Потом по другой.
- Ненавижу! - хрипит, отступая.
Сашка неловко валится на спину, задевая хрустальную вазу на хилой ненадежной подставке. Ваза падает, мелкие стеклянные брызги засыпают ковер. Роняя комья тяжелой липкой грязи, роба с силой пинает массивным ботинком скорчившееся на ковре тело. Тягучие красные капли исчезают в густом ворсе медленно и неохотно.
- Извини, Саш, - говорю я чужим незнакомым голосом, - извини... Теперь мы будем жить втроем...