- Машины - зло. Смерть машинам, - произнесла Петровна, гневно сверкнув слезящимся глазом.
- Конечно, зло. Еще какое... - подтвердил я, баюкая махонькую узловатую руку Петровны в своих больших мозолистых ладонях. - Николаич умер, но сопротивление будет жить.
На белом полотне потолка закатное солнце нарисовало красный квадрат. Воздух в комнате порозовел, будто сбрызнутый кровью. Пурпурные отблески легли на мокрое сморщенное лицо старушки, на её полулысый череп, едва прикрытый платком...
Петровна выглядела неважнецки. Зеленый платочек с глупыми розовыми ромашками сбился на затылок, обнажив тщательно прополотые грядки седых волос. И уши... Весьма необычные уши: одно огромное, гладкое, лоснящееся, с фиолетовым оттенком, а другое маленькое, сморщенное, синевато-белое. Будто не нашлось подходящей пары, и пришлось прилепить, что было. Уши отчаянно мешали мне сосредоточить взгляд на печальных глазах собеседницы, на ее зрачках, внутри которых то вспыхивали, то затухали багровые угольки гнева. Угольки старушка щедро заливала слезами, но упрямый огонек гас неохотно, с шипением рассерженного кота.
- Возьмите вот, утритесь, - я протянул хлопковое полотенце. Петровна благодарно вцепилась в мягкое полотно, расписанное жизнерадостными петушками, и шустро приложила его к глазам. Вокруг петушков стали расплываться грязно-серые разводы. Я молчал, не зная, чем утешить бабульку, и только слушал сдавленные всхлипывания, хрюканья и сморкания под покровом быстро влажнеющей ткани.
Наконец, у большого мокрого пятна под красным полукружием петушиного хвоста раздался звук, слегка напоминающий членораздельное слово:
- Н-н-н...Н-ник...Николаич...
- Не надо плакать. Он умер достойно, - глупо брякнул я.
Петровна отбросила полотенце и враждебно вперилась в меня ненавидящим взглядом. Угли пылали, трепеща ярко-алыми сполохами.
- Что ты понимаешь, юный дурачок? Что ты понимаешь в Борьбе? Ты думаешь, если натер гантелями мозоли, то уже все знаешь? Думаешь, машины отбросят колеса, только увидят твои мозоли? А может, они испугаются твоих дряблых сарделек, которые ты называешь мышцами? Машины - страшная сила. Бороться с ними могут не все. Николаич мог. И я смогу. Займу место Николаича. Но бороться буду иначе. Вот увидишь. И все увидят. Я устрою машинам судный день. Мир содрогнется. И власти машин придет конец.
Я молчал, опасаясь пожара. Угольки в глазах Петровны пылали, как ядерные могильники Оклахомы. Если огонь вырвется из глаз... Пожар мне не нужен, однозначно. Квартира мне дорога. Как память. Я облегченно вздохнул, лишь увидев, что Петровна начала успокаиваться. Зрачки едва мерцали, полуприкрытые воспаленными веками.
- А ведь он хотел, как лучше. Хотел, чтобы всем было хорошо - и им, и нам. И план у него замечательный был. Только... только... не повезло...
- Ну, что поделать: судьба, фатум, рок... Как ни называй, - в безуспешных попытках осушить струящееся лицо Петровны, я потянулся за вторым полотенцем. - Теперь мы будем умнее. Я вот, например, о шипах подумываю. Сделаю костюм с шипами, и пусть только попробует кто на меня наехать...
- Ты думаешь, у Николаича плохой костюм был?! Плохой? Да он его полгода делал, склеивал герметично, резину покупал. Знаешь, сколько презервативов ушло? Жуть! Пенсию получал - и всю на кандоны проклятые. По сотне штук за раз покупал. Его все аптекарши в округе знали. Видят, идет Николаич - значит, готовь кандоны. Мы ж с ним недоедали из-за этого. За квартиру не платили. Зато костюм! Цветочек! Его надуешь - нигде не пропускает, сидит на фигуре, как влитой, ходить удобно... Ты ж понимаешь, он не хотел никому зла. Просто хотел защититься. Думал, будет как мячик надувной. Машина его стукнет, а он отскочит, покатится и - за дорогу. И всем хорошо! Ан нет! Разве эти ироды могут тихо стукнуть? Надо ж со всей дури! Чтоб душу вытрясло! Мотаются ж ведь, как бешеные. И этот тоже... Поганец! Влепил на всю! И костюм того... Ба-бах! И Николаич того... Ба-бах! В клочки, в молекулы...
Петушки на хлопковом полотенце превратились в уточек и поплыли, поплыли... Петровна фонтанировала липкими слезами.
- Уже похоронили? - как можно ласковее спросил я. Призрак пожара щекотал нервы.
- А чего там хоронить?! Один только ноготь от Николаича и остался. Все остальное так разнесло, что не смогли отыскать... По дороге, по деревьям. Как краской кто плеснул, из пырскалки. Все красное вокруг. Машина-то сурьезная попалась, с этой как ее, анал-, аналигацией. Не, не так - анагиляцией. Вот! Поле такое вокруг её. Защитное. Страшно погиб Николаич. Страшно. Не дай, как грится... Только вот ноготь чудом каким-то... Дети нашли среди красного. Мы ноготь похоронили, как положено. Партейцы помогли, не поскупились... Все, как надо, сделали.
- Ноготь хоронили?
- А что, если ноготь, так уже и хоронить не надо? - в голосе Петровны зазвучали вызывающие нотки. - Я сама купила спичечный коробок. На свою пенсию. Ноготь как раз туда и уместился. Мне ведь Николаич - как родной... Был. Мы ведь все вместе - и в партию вступили, и с машинами боролись. А я буду бороться дальше. Ради Николаича. Чтобы его смерть - не зря.
- Бороться будете?
- А как же ж? От уже и костюмчик шью.
- Из презервативов?
- Ну, скажешь тож. Что ж я, глупая совсем? По стопам Николаича? Нет, конечно. Костюмчик будет с липучками. Весь-весь. А липучки специальные: к металлу липнут раз и навсегда. Вот, к примеру, долбанет меня машина, а я и прилеплюсь намертво к тому месту, чем долбанет. И у шумахера враз пропадет охота долбать. Долго будет помнить.
- Что-то не нравится мне ваша идея. А если сильно долбанет?
- Не долбанет. Костюмчик-то видишь, оранжевый, издалече видно. И ишо тут надпись поперек груди будет "Смертельная липучка". Вышью красными нитками. Шоб видно было.
- Ну, наверное, хорошо будет, правильно, - нехотя согласился я, не желая спорить с Петровной. - А Николаича жалко все ж. Жалко. И ноготь только остался-то.
- Ой, Николаич! - опять запричитала старушка, прижимая полотенце к глазам. - Как вывезли его из подъезда, стоко народу собралось...
- Из подъезда вывезли?
- Ну да, как положено, на настоящей машине, хоть и игрушечной. Не в руках же ноготь тащить. Васечку попросили, чтоб он свой грузовичок на похороны выделил. У него хороший грузовичок: с кузовом, кабиной. Коробок как раз в кузовок и поместился. И Васечка за веревочку свой грузовичок потянул и вывез в песочницу. Как мы с ним и договаривались. Не поскупились для Васечки - кулечек карамелек за работу. А он и радовался! К маме сразу: "Мам, а когда есё похороны? Есё хочу кафеток".
- В песочнице, значит, похоронили...
- Никак обидеть хочешь бабушку? Скажи? Хочешь обидеть? В песочнице дети играются, кошки писяють, собаки сруть... Как можно? Рядышком похоронили, среди травки. Могилку вырыли совочком, коробочек туда, прикопали, оградку из спичек поставили... Всё как надо. Шо ж мы, не люди?
- Кто знает, кто знает... - осторожно ответил я, искоса взглянув на фиолетовое ухо бабки.
***
- Итак, наше партейное собрание постановило, - трескучим голосом провозгласил дед Максим, - что борьбу с машинами нужно усилить. Машины наступають, и это видно всем. Смерть Николаича - тому подтверждение. И если бы не забота Петровны... Петровна, вы где? Не вижу вас...
Дед Максим близоруко всматривался в разнородную толпу однопартийцев, собравшихся в тесной комнатушке мастерской ЖЭКа.
- Где Петровна, знаеть хто?
- Да Петровна вся в делах, готовит большую диверсию. Вот собирается на днях устроить машинам судный день.
- Уже устроила, - низкий и строгий голос прозвучал из района дверей. Тяжелый шелест пронесся по комнате. Тридцать испуганных глаз вонзились в участкового Петра Федоровича. Никто не заметил, когда тот появился на собрании.
- Что случилось-то? - выдохнул кто-то.
- Диверсия прошла успешно, - буднично сообщил полицейский. - Петровны больше нет. И ваша партия скоро будет распущена. С машинами бороться бесполезно: они сильнее. А количество трупов на моем участке растет не по дням, а по часам. И надо это дело прекращать.
- Ну, можно и так сказать, - грозно блеснул черными глазами участковый. - Если забыть, что ее убили. По ее же вине. Слушайте внимательно. Запоминайте, чтобы не повторять.
Таким раздраженным и злым Петра Фёдоровича ещё не видели.
- И чтобы другим неповадно было, - продолжил он почти криком. - Хватит уже! И этих ваших собраний, и борьбы, и костюмов. Достали! Всю печень проели, пердуны старые.
Участковый вздохнул, понизил голос:
- А теперь подробности. Вот что рассказали свидетели. Пятого мая в шесть часов вечера они заметили старушку, одетую очень ярко, во что-то оранжевое. Старушка стояла на пешеходной "зебре" и не уходила. С обочины кричали, просили уйти, но бабуля только осматривалась и продолжала стоять. Машины ее объезжали. Но один лихач на большой скорости все-таки врезался в старушку. Старушка после удара не упала, а прилегла на капот. Водитель резко затормозил, но поздно. Машина проехала ещё несколько метров, при этом ступни старушки странным образом отсоединились от туловища, оставшись на асфальте в районе тормозного пути автомобиля. Старушка сильно кричала. Водитель, видимо, потерял самообладание и быстро скрылся с места преступления. На огромной скорости он мотался по городу, при этом старушка продолжала висеть, вернее, лежать, как приклеенная (следствие показало, что она таки была приклеенная), у него на капоте. В итоге водитель покончил жизнь самоубийством, врезавшись в дерево. Но возможно, это произошло случайно вследствие шокового состояния водителя. Как показал анализ, костюм старушки был пропитан модифицированным клеем "Момент", отчего она намертво приклеилась к капоту автомобиля. Останки её тела сейчас находятся в морге вместе с частями конструкции машины, так как отделить Петровну от машины оказалось невозможным. Родственники оповещены, они позаботятся о похоронах.
- Петровна... - просипел Дед Максим, - помянем...
Тридцать глаз разом погасли, прикрывшись заслонками век.
... Расходились тихо, молча, еле сдерживая пылающий огонь скорби и ненависти. Каждый думал об одном: нас не сломать, мы вернемся. Пусть не будет партии. Но борьба продолжается! Смерть машинам!