На плохонькой кровати, закутанный в одеяло до ушей, лежит парень лет девятнадцати. Утро давно наступило, но сон его безмятежен. Вихрастая голова уткнулась в подушку, слышится мерное посапывание. Приглушённо жужжит мобильник, оставленный в кармане джинсовки: никто не читает сообщение. Парень всё спит. Зовут его Андреем.
Во дворе общежития праздные студенты играют в баскетбол. Периодически на крыльцо выходит старушка-комендантша и ворчит: "А ну марш отсюда, бездельники! Попадёт мяч в окно - кто станет платить?" "А где ж нам играть? - несётся в ответ. - Площадку футболисты заняли!" Объяснение начальству не по душе: раздаются ругательства, хлопает дверь. Пощекотав друг другу нервы, все остаются при своих.
Старая ведьма, впрочем, не напрасно каркает. Пауза ослабляет внимание игроков, и шальной мяч после очередного броска летит не в корзину, а прямиком в окно второго этажа. Бамц! - килограммовый снаряд ударяется о подоконник. У бросившего ёкает сердце. Но стекло, к счастью, цело. Игра продолжается.
В момент удара Андрей разлепляет веки, подымает голову и, щурясь, точно хитрый кот, смотрит в окно. Спросонья мысли в голове не летят, не ворочаются, а лениво переваливаются с бока на бок. Что его разбудило, кто так бесцеремонно вмешался в прекрасные сновидения, Андрей не понимает. Голова его падает обратно на мягкую подушку.
В первые секунды после пробуждения у Андрея возникают три желания: одно простое (встать и освежиться в душе) и парочка грёз (вот бы сейчас Лена была рядом... вот бы перенестись с ней куда-нибудь на Гавайи и там, под сенью пальм, на фоне заката...).
Помечтав, Андрей возвращается на грешную землю и делает над собой усилие. Он опускает ноги на пол и, сфокусировав взгляд на дырке в обоях, предлагает самому себе: "Ну что, тяпнем по сотке?" После чего, распластавшись на полу, начинает лениво отжиматься.
Комната, которую занимает Андрей, невелика. Древняя койка, помнящая шалости пяти поколений студентов; хромой стул - его предлагают незваным гостям; стол с компьютером; табурет из коллекции IKEA - единственный предмет мебели, шагающий в ногу со временем, - и навесная полка: вот и весь нехитрый интерьер.
Сам Андрей довольно симпатичен: у него приятное лицо, большие, живые глаза и тёмные волосы. Можно сказать, он даже красив, хотя из-за маленького роста и удивительной гибкости в его облике угадывается нечто обезьянье. Откуда взялась в его жилах примесь южной крови, он и сам не знает, но с удовольствием врёт, что бабушка его была итальянкой. Учится Андрей на экономическом факультете, хотя его детская мечта - карьера лётчика-испытателя. У всех бывают наивные мечты, но со временем люди умнеют и скучнеют.
Пыхтя и отдуваясь после отжиманий, Андрей твёрдо решает больше никогда в жизни их не делать; но спустя мгновение он уже бодро вскакивает и, прихватив полотенце, бежит мыться. А через двадцать минут, свежевыбритый и чистовымытый, он возвращается и задумчиво начинает прогуливаться по комнате взад-вперёд, просушиваясь и решая, чем бы занять день. Ходить голым можно совершенно безбоязненно - парень с параллельного курса, хотя формально и делит с Андреем комнату, появляется в общаге так редко, что его мало кто помнит в лицо.
Телефонный звонок, неожиданный, как и подобает всем неприятностям, застаёт Андрея за почёсыванием шеи. Недовольно отрываясь от столь важного занятия, он хватает трубку.
- Привет, солнышко. С утречком. Не скучаешь без меня? - спрашивает знакомый голос. Звонит Лена, близкая подружка Андрея. Они встречаются на протяжении трёх месяцев, что по московским меркам чуть-чуть дольше вечности.
- Сессия, Лен. Где уж тут скучать, - отвечает он, чувствуя, как от одного её голоса по телу разливается приятное тепло. - А ты как? Нравится в Питере?
- Мне - да. Но Питер меня не любит - как только приезжаю, у него портится погода.
Лена посещала северную столицу на выходных по случаю свадьбы двоюродной сестры.
- Кстати, - продолжает она, - ты, надеюсь, помнишь, какой сегодня день?
- Понедельник, двадцать восьмое мая?
- Я не об этом, балбес.
- Эээ... А какой сегодня день? - спрашивает Андрей, с тревогой думая, что он забыл о дне её рождения или другой важной дате.
- Сегодня я возвращаюсь в Москву. И очень надеюсь, что кое-кто приедет встречать меня на вокзал и поможет дотащить сумки.
- А во сколько прибывает твой поезд?
- В двенадцать.
- Как? Через полчаса?.. А я не успею.
- Ну да. Мы можем только доставать звёзды с неба, - ядовито шепчет Лена. - В мечтах.
- Я звёзд с неба не хватаю. Пока не хватаю. Эй, не сердись, слышишь? Бедный студент может предложить тебе билет в кино, чтобы загладить свою вину. А потом отлюбить тебя за все выходные.
- Андрюша, милый, если б ты воспринимал любовь не только в горизонтальной плоскости, цены б тебе не было. Но так уж и быть... Куда пойдём в кино?
- Куда ты захочешь.
- Тогда в "Ролан". Отличный кинотеатр - там всегда мало народу...
- ...И никто не мешает целоваться на задних рядах, - подсказывает Андрей.
- Кто о чём, а Андрей всё о том же, - вздыхает Лена. - Ладно. Жди меня на Чистых Прудах в три, мальчик с пальчиком.
- Пока.
В четверть третьего Андрей, с бетонированной лаком причёской, одетый в свои любимые джинсы и лучшую футболку, выскакивает из дверей общежития и пулей мчится в метро. Он слишком долго убивал время, сидя за компьютером, и теперь боится опоздать. Лена же отличается необычайной для девушки пунктуальностью и, без сомнений, обидится, если он приедет позже неё.
Он торопится, но успевает посматривать по сторонам. День прекрасен. Тротуары, машины и люди умываются в солнечных брызгах. Там, где зимой была грязь, теперь лежит слой пыли, которую деловито убирают таджикские дворники. Андрей в хорошем настроении улыбается и гастарбайтерам ("Подлизывается на будущее, - проворчала старая комендантша, заметив однажды эту улыбку. - Ишь, сколько их развелось, узкоглазых!").
Возле витрины магазина Андрей вдруг останавливается и начинает рассматривать своё отражение. Делает он это не по причине неуверенности, а совсем наоборот - потому что сам себе нравится. Он чуть разворачивает локти, чтобы мышцы загорелых рук казались в зеркале большими - ими он гордится особенно (Андрей из тех накачавшихся парней, что оголяют руки и ноги при первой возможности: он и зимой прогуливается от общежития до вуза с открытыми рукавами).
Налюбовавшись собой с минуту, Андрей вспоминает, что надо торопиться.
Метро в этот день встречает его недружелюбно. Ещё при входе на эскалатор некий упитанный гражданин чувствительно отдавливает Андрею ногу и пробегает дальше, даже не извинившись. Досаднее не боль, а след квадратной подошвы, оставшийся на белом кроссовке. "Придётся почиститься. Не идти же в таком виде на свидание", - Андрей хмурится и становится похож на других пассажиров, угрюмых без причины.
На этом проблемы не заканчиваются. Запрыгнув в вагон, Андрей оказывается сжатым с четырёх сторон миловидной дамочкой, мрачным мужчиной, согбенной старушкой и пухлявым старичком, сжимающим в руке большой пакет. Андрей скашивает взгляд набок и видит - пакет доверху набит яблоками. Он удивлённо приподнимает брови и ловит на себе враждебно-неприязненный взгляд пенсионера. В глазах старика читается: "Нечего таращиться! Отворачивайся и буравь взглядом дверь, как прочие".
Как назло, составом управляет чайник-машинист. На полпути он вдруг бьёт по тормозам, и Андрей, которому не за что ухватиться, валится на старичка. Тот падает, увлекая за собой миловидную дамочку. Яблоки выскакивают из сумки и, минуя десятки ног, разъезжаются в радиусе пяти метров - со стороны похоже на бильярд с препятствиями. Маленькие дети визжат от счастья - какая сцена! Визжит и дамочка, севшая пятой точкой на яблоко. Всеобщая сумятица.
По глазам старика Андрей понимает, что извинительные аргументы бесполезны и вызовут лишь раздражение. Он быстро и молча поднимает три яблока и суёт их лежащему старику в руки:
- Держите. Вы не ушиблись?
Пенсионер, расценив этот жест доброй воли как явное издевательство, цедит сквозь зубы с нарастающей громкостью:
- Это хулиганство! Он специально меня толкнул!
К нему присоединяется и возмущённая дамочка. Она тоже апеллирует к пассажирам:
- Посмотрите на этого нахала! Ты зачем толкаешься, а?
После этой реплики все разом начинают подозревать Андрея в умышленном толчке. Андрей пытается оправдаться, но всюду видит лишь враждебные взгляды. А дамочка всё не унимается:
- Наглец! Я сейчас тебе, такому красивому, причёску-то попорчу!
Андрей пятится от нервной дамочки, но его грубо пихают сзади в спину. Жест этот означает: "Сбежать хочешь? Ну уж дудки! Давай, отвечай за содеянное перед честным народом".
- А одеколоном на полвагона воняет, не продохнуть! - добавляет в свою очередь пожилой мужчина. От него самого пахнет прогорклым потом, но в данный момент это никого не волнует.
Толпа, состоящая сплошь из лиц среднего и старшего возраста и накопившая дневной запас злобы, готова выплеснуть её на молоденького стрелочника, но Андрей, дождавшись остановки, делает отчаянный рывок и козликом выпрыгивает из вагона. Вослед ему несутся ругательства; Андрею мерещится, что вот-вот полетят и яблоки.
Отойдя на безопасное расстояние от платформы, он растворяется в потоке марширующих людей и издали наблюдает за отправлением злополучного поезда. Вышел Андрей не на своей остановке, но что поделать.
Переводя дух в ожидании следующего состава, Андрей улавливает монотонную речь экскурсовода. В десятке метров от него усталый гид описывает кучке японских туристов сомнительные прелести московского метрополитена. Гид поднимает руку и, тыча ею в увешанный люстрами арочный свод станции, рассказывает о том, какой гигантский труд был проделан для возведения под землёй столь грандиозного сооружения. Туристы кивают и делают снимки. Затем вновь раздаётся голос экскурсовода, объясняющего значение росписи на стенах. Оказывается, могучий мужчина с молотом в руке - не просто кузнец, а кузнец светлого коммунистического будущего.
- Эта станция и вправду похожа на дворец, - заученно и заунывно резюмирует гид.
"Эта станция похожа на могилу Советского Союза, - в свою очередь думает Андрей. - Вот, кстати, и похоронная процессия. И лица все как на подбор - хмурые, мрачные, депрессивные".
Словно бы услышав Андрея, одна из японок подаёт голос, обращаясь к экскурсоводу:
- Простите за бестактный вопрос, но, если это дворец, почему у людей столь пасмурные лица?
Гид, почесав кончик носа, неуверенно отвечает:
- Думаю, дело в климате. Москва - северный город. Здесь мало солнца и тепла, а ритм жизни очень напряжённый. К тому же, весенний авитаминоз...
- Да, но Монреаль, к примеру, тоже северный город, а улыбок там гораздо, гораздо больше...
Гид растерянно улыбается и опускает голову. Бывший профессор истории, разжалованный суровой реальностью в экскурсоводы, иногда задумывается над подобными парадоксами:
"Лет сорок назад московская подземка, возможно, и была лучшей в мире, - размышляет он. - Спору нет, этот исконно русский, византийский монументализм производит впечатление. Но за пышной торжественностью и помпезностью архитектуры у нас всегда скрывается что-то неискреннее. Да-да, это стремление пустить пыль в глаза, вечное желание вылепить лучшую вывеску, а само здание выстроить по остаточному принципу... Так у нас всегда - коммунистическое метро есть, а коммунизма нет, не было и не будет. Вот мы и злые - входя в московское метро, мы чувствуем, что нас надули. А теперь ещё ужасная гонка за прибылью... А ещё взаимная ненависть поколений... И ты ещё спрашиваешь, почему у нас пасмурные лица? Ах ты, узкоглазая обезьяна!"
- Простите, не могу сравнивать. В Монреале не бывал, - вежливо роняет он вслух.
Когда Андрей, наконец, добирается до своей станции, то и там теряет драгоценное время в толчее. Людской затор на подходе к эскалатору растянулся на три десятка метров, и нет никакой возможности пролезть, пробраться к заветной движущейся лестнице вне очереди. Приходится встать в колонну, и, переваливаясь, как пингвин, с раздражающей медленностью ползти к уходящему ввысь тоннелю.
Неудивительно, что он порядком опаздывает, выбравшись на свет из подземных катакомб. "Интересно, рассердится или нет, - думает Андрей. - В гневе она становится такой обаяшкой...". Андрей представляет себе Лену, её аккуратную головку со светлыми волосами, перехваченными в простую косичку на затылке, бездонные голубые глаза, чуть вздёрнутый озорной носик, плавное изящество всех движений, даже быстрых. "Ты очень похожа на кошечку, - раз сказал он ей. - Иногда ластишься, иногда царапаешься..."
Три месяца назад он повстречал Лену на студенческом КВНе. Они сидели в зале, уставясь на сцену, где разворачивалась битва между командами их вузов. Левую половину зала занимали болельщики команды Андрея, правую половину - болельщики лениной команды. И так вышло, что Андрей и Лена сидели почти рядом, разделял их только двухметровый проход между правым и левым секторами зала. Всю игру - без малого два часа - они пытались перекричать друг друга, и вконец охрипли. В зале, конечно, всё кричало, хлопало, топотало и надрывалась от смеха, но Андрей и Лена устроили свой азартный междусобойчик - одновременно вскакивали, одновременно орали речёвки... Уже к концу игры их интерес друг к другу перестал быть спортивным: Андрей не таясь рассматривал её прекрасное лицо, гибкую фигурку, и с восхищением думал о её воле и бешеной энергетике; Лена в паузе задержала на нём задумчивый взгляд. Странный взгляд. Не было в нём ни откровенного желания, ни вызова. Она смотрела как будто тревожно. Но о ком и о чём ей было тревожиться? Андрей, несомненно, был достоин изучения: невысокого роста, но стройный и пластичный, мускулистый, как пантера. Необычная, запоминающаяся внешность - не то итальянец, не то испанец; волнистые, чёрные волосы, большие и блестящие глаза. И главное, что покоряло девушек - страстность, неместная страстность.
Андрей с нетерпением ждал окончания игры и сильно обрадовался, когда команда Лены победила: гордая и раздосадованная неудачей девушка могла ему отказать. Теперь же он был уверен в успехе знакомства. Андрей подошёл к ней и быстро завязал разговор. Первое впечатление не обманывало: Лена оказалась незаурядной и находчивой девушкой, она мило улыбалась и быстро думала, и пошутила над его настойчивостью. Андрей с грустью заметил, что Лена чуть-чуть выше его и чуть-чуть умнее. Спустя полчаса, когда он подумал, что, наверное, эта девушка чересчур хороша и серьёзна для него и не стоит даже надеяться на углубление отношений, Лена вдруг позволила себя поцеловать. Так и сказала: "Поцелуй меня. Не зря же столько комплиментов наговорил". Андрей сжал её в горячих объятиях и долго, упоительно, сочно целовал; она не слишком шла ему навстречу, не разгоралась в ответ, словно только прислушивалась к ощущениям - то ли это, чего она хочет? не лучше ли остановиться? "Я умру, если ты не станешь моей", - прошептал Андрей, оторвавшись от её губ. Лена чуть откинула голову назад и несколько секунд рассматривала лицо Андрея, то ли любуясь, то ли оценивая, то ли пугаясь неизвестности. В её взгляде вновь застыло это странное, так поразившее его, тревожное выражение. В его собственных глазах лишь читался немой вопрос: "Что же дальше?"
Дальше была сказка. В ту же ночь она отдалась ему вся, целиком, душой и телом, без остатка; она пылала и плавилась от страсти, кувыркаясь с ним в тёплой постели, рыдала от счастья и сладкой неги, прижимаясь к его разгорячённому, сильному, ненасытному телу, а стоны наслаждения, издаваемые ею, были слышны на другом конце переулка. Заснули они ближе к утру, всё ещё обжимая друг друга в сладостных объятиях.
А спустя несколько часов Лена прогнала его.
- Выметайся отсюда, - холодно и безразлично приказала она, стоя в двух метрах от кровати, уже одетая. - Что уставился?! Вставай, живо!
- Ты что? - чуть ли не с испугом спросил Андрей, инстинктивно натягивая на подбородок одеяло в ожидании вазы, кружки или другого тяжёлого предмета, которые, как он видел в фильмах, часто влетали в голову главного героя в такие вот напряжённые моменты.
Она, действительно, от души замахнулась, швыряя на постель его скомканные трусы и носки, да ещё демонстративно поморщилась при этом.
- Надо же, - начал Андрей, протягивая к ним руку, - а вчера ты не брезговала даже...
- Замолчи! - разорвав воздух истерическим криком, Лена круто повернулась (впрочем, не без присущего ей изящества) и вышла из комнаты на кухню.
Андрей с минуту просидел в позе роденовского мыслителя, тупо уставившись в узор на занавеске. Никогда с ним такого не бывало. Потом стал одеваться, думая, не сделал ли он ей больно, не сказал ли какую-нибудь глупость в пламенном горячечном бреду прошлой ночи, но ничего, совсем ничего подобного в памяти не осталось. Андрей всегда излучал дружелюбие и доброту, тянулся к людям, заражая их своей теплотой и неусидчивостью (даже изумительную пластику, доставшуюся ему в наследство от восьмилетних занятий танцами и гимнастикой, многие приятели пытались скопировать), и привык, что окружающие платили ему той же монетой. Но сейчас он чувствовал себя так, словно получил оплеуху за доброе дело. "Почему?! За что?!" - вопила душа.
Когда Андрей уходил, его ночная любовь совершенно ледяным тоном попросила: "Закрой дверь поплотнее". Он так и сделал. Ни до встречи, ни до свидания...
Стоит ли удивляться, что в последующие два дня Андрей не находил себе места. Всё валилось у него из рук, всё путалось в мыслях; здороваясь поутру с институтскими друзьями, он по ошибке назвал Леной одну из белокурых сокурсниц. Та взглянула на него удивлённо и моментально, с безошибочной женской интуицией, вычислила правду:
- Ого, Андрей, да ты влюбился? Расскажи, в кого.
- С чего ты взяла? - отводя глаза, спросил он.
- Что? У Андрея новая девчонка? Не из нашего вуза? - раздалось с задних парт. - Предатель!
- Да нет же, - зачем-то соврал он, смеясь и неудержимо краснея.
- Он что-то скрывает, - послышался ещё голос. - Наверное, соблазнил дочку миллионера.
- Везёт же некоторым, - поддакнули с первой парты.
Андрея заставили говорить. Он на ходу выдумал очень красочную историю, без надобности всё переврал и описал свою пассию как маленькую кареглазую брюнетку с кудряшками. В аудитории зашушукались, засмеялись, раздалось несколько одобрительных хлопков. Затем всё стихло - началась пара.
На третий день, вечером, Лена позвонила ему. Очень удивлённый, уверенный, что их отношения оборвались, едва начавшись, Андрей с трепетом приложил к уху трубку.
- Почему не звонишь мне, не заходишь? Мы как будто не чужие друг другу... - спросил тихий, проникновенный голос, в котором не осталось и намёка на холодную жестокость того странного утра.
Андрей на секунду растерялся.
- Но ты сама меня выставила. Я думал, ты не хочешь продолжения...
Андрей тогда ещё ничего не знал о побочных эффектах курения травки. Дикие перепады настроения у Лены долгое время были для него совершенно необъяснимы...
Подойдя к "Ролану", Андрей оглядывается, ища глазами Лену. У входа её нет; но он замечает её невдалеке, под сенью лип, рассматривающую гигантскую красочную афишу. Лена его не видит, что позволяет Андрею тихо подкрасться сзади и обнять её за плечи.
- Андрей, я разочарована, - вздыхает она, высвобождаясь из объятий. - Ты опаздываешь, а девушка ждёт. И это после трёхдневной разлуки... Теперь я даже не знаю, стоит ли показывать тебе одну интересную вещь...
Сумочка Лены демонстративно расстёгнута, и на дне её лежит красный пластиковый кубик. Андрей несколько секунд решает, что бы это могло быть.
- Прости, пожалуйста. Я долго готовился к встрече с тобой.
- Извинения не принимаются. Сначала посмотри, что я привезла из Питера, потом скажи "Я согласен" - и будешь прощён.
Лена раскрывает красную коробочку, и Андрей видит в ней два золотых обручальных кольца. Он медленно поднимает глаза и пытается прочесть в лукавом взгляде Лены значение этой шуточки. Спустя секунду он, однако, понимает, что это вовсе не шуточка, а объявление о серьёзности намерений с её стороны.
- Одну пару сестра с женихом купили сами, а вторую получили в подарок от отца. Им лишняя пара не нужна, и теперь эти кольца - наши, - пожав плечами, объясняет Лена.
- Так ты и правда хочешь...
- Выйти за тебя.
- Но не в общагу же...
- Я готова годик потерпеть.
- Во мне всего метр шестьдесят росту...
- В Наполеоне было метр пятьдесят два.
- На этом месте мы должны поцеловаться...
- Почему бы и нет?
Андрей целует её в губы; затем, чуть высунув алый кончик языка, целует пониже ушка, ощущая, как пульсирует её разгорячённая кровь. По Лене прокатывается дрожь щекочущего наслаждения, и Андрей, почувствовав это, вновь и вновь жарко целует прикрытую персиковой кожей жилку. Потом он спускается ниже, проводя влажными губами по загорелому изгибу шеи, чуть покусывая её, вдыхая дурманящий аромат терпких духов. Тут он вдруг отодвигается и начинает смеяться, не сводя с Лены глаз:
- Не понимаю, как так получилось. Ещё не начинал жить, а уже свадьба...
Глава II
Ничто так не украшает биографию политика, как хорошая фантазия журналиста. Биография Ивана Ильича Бессмертина дважды выходила в свет - оба раза накануне выборов, и оба раза, конечно, это была развесистая клюква. И не просто развесистая - щедро посыпанная сахаром.
Подлинная история гораздо любопытнее, и изложена она здесь.
В необычное время появился на свет Иван Ильич. Накануне его рождения друг всех детей Союза сыграл в ящик, чем несказанно обрадовал большинство родителей, и страна, ведомая выжившими соратниками вождя, покатилась в относительную неизвестность.
Бессмертин-старший, широкоплечий сталевар, мечта художника-соцреалиста, воспитывал сына сурово, вколачивая в него понятия долга и верности идеям. С малолетства он прививал отпрыску любовь к Коммунистической родине и тяжёлому труду, а слова "дедушка Ленин" Ваня научился говорить раньше, чем "мама" и "папа". Куда после делся этот мужественный патриотизм, этот непробиваемый идеализм в повзрослевшем сыне - отец так и не смог понять.
Первую встречу с вождём мировой революции малолетний, но политически ориентированный Ваня запомнил на всю жизнь. Отстояв длинную очередь, крепко сжимая в одной руке булочку, а в другой - мохнатую лапу отца, он вошёл в храм коммунизма. Там, в Мавзолее, прекрасная своей восковой бледностью, лежала маленькая засушенная мумия. Нескончаемая вереница людей тянулась на поклон к языческому алтарю, причём у многих висели на шеях крестики (сам Мавзолей преспокойно соседствовал с храмом Василия Блаженного, что никого не удивляло). "Будешь поклоняться одновременно Богу и маммоне - не будет тебе прибытку ни там, ни там", - сказано в мудрой книге, написанной за тысячи лет до "Капитала". Вспоминая нищие девяностые годы, мы уже не усомнимся в правдивости этих строк. Но тогда, в пятидесятых - как искренно миллионы язычников шли к маммоне с крестиками на шеях!
С восхищением глядя на жёлтый лоб, на мрачную торжественность чёрного костюма, на карликовость и несуразность вождя, в которой угадывалось нечто величественное, Ваня млел от счастья. Отец и вовсе был в религиозном экстазе. Его ладонь стала мокрой от пота, глаза расширились как пятаки, полуоткрытый рот украсила довольно пугающая (отцу на днях выбили два верхних зуба) улыбка.
Выходя из Мавзолея, взволнованный отец втолковывал сынишке:
- Это большая честь, Ваня, быть тёзкой нашего великого вождя. Ты тоже Ильич, помни это. Будь же достоин своего отчества и беспощаден к врагам Союза! Ешь булочку, ешь... Придёт время, и мы кровью наших врагов обагрим весь мир. Ради правого дела и убивать не страшно, да, сынуль?
- Не страшно, - прочавкал сынуля.
- Молодец! И вообще, к самому страшному привыкнуть можно. Стерпится - слюбится, вот как. Народная мудрость...
По вечерам, сидя в кругу товарищей в "Буревестнике" - питейном заведении с заплёванным полом и хамским персоналом, где сами стены, казалось, источали запах перегара - Бессмертин-старший опрокидывал в себя кружку пива и, хрястнув по столу кулаком, заявлял:
- Всё, что надо нормальному человеку - это пожрать и выпить после работы! И никаких интеллигентских соплей!
Говорил он громко и глухо, почти рыча. Иногда он повторял свой лозунг для пущей убедительности, и рядом сидящие молчаливо соглашались...
Даже на старости лет, поселившись в подмосковном городке, папаша-Бессмертин оставался пропагандистом и рвался к общественной деятельности. Его напутственной речью освящался каждый городской праздник, каждый юбилей и каждая демонстрация. Но однажды всё оборвалось.
Дело было в 1984-м году. Папаша-Бессмертин долго искал повод тряхнуть стариной (в молодости он был видным комсомольским активистом) и поучить отбившуюся от рук молодёжь коммунистическим идеалам. И вот повод представился: шишки от образования озаботились вопросом - стоит ли включать в литературную программу одного особо идейного и "правильного" болгарского автора. Логично рассудив, что такая смешная проблема создана для игры в народовластие, начальство послало запрос на места.
Бессмертин-старший, прознав про это, проявил инициативу и упросил директора первой городской школы предоставить ему актовый зал и отряд старшеклассников. Задумка была проста - составить от имени учащихся письмо в ОблОНО в патетическом тоне. Мол, "мы... коммунистическая молодёжь... будущая смена... горячо поддерживаем..." и закрепить его подписями всех присутствующих в зале комсомольцев, а также директора и самого папаши-Бессмертина.
Вечером накануне знаменательного дня он зашёл к сыну - тот жил в высотной панельной новостройке - и, кряхтя и задыхаясь, поднялся на седьмой этаж (лифтом он не пользовался из принципа, считая лишний отдых вредным для суставов и сердца). Сын, собиравшийся в ресторан, с явной неохотой впустил отца к себе. Нетерпеливо прищёлкивая пальцами, он спросил:
- С чем пришёл?
- По делу пришёл, по делу, - сердито буркнул отец, недовольный холодным приёмом. - Уж и зайти нельзя? Ты носа-то не задирай особо. Хоть и секретарь райкома, да хоть бы и генсек, а родного отца уважай.
И старший Бессмертин, не обращая внимания на недвусмысленные знаки (сын весьма красноречиво посматривал на часы, давая понять, что ему некогда), разулся и прошёл в большую комнату, где развалился в мягком, покойном кресле.
Сын глубоко вздохнул; ему не нравилась ни отцовская раздражительность, ни упрямство. И он совершенно не переносил менторского, поучающего тона, которым отец читал нотации.
Оказалось - отец и впрямь собрался читать длинную велеречивую нотацию, только не ему, а школьникам. Он просил прийти и сына: обеспечить своим присутствием моральную поддержку (попросту говоря - припугнуть директора и понудить его собрать полный зал).
В другой раз Иван Ильич отказался бы, но отказ стоил немалой траты нервов и времени. Чтобы успеть в ресторан и не раздувать внутрисемейный пожар, Иван Ильич быстро дал отцу согласие и выпроводил старика из квартиры, рассчитывая, что назавтра откажется от визита в школу под внезапно возникшим благовидным предлогом (летучка в райкоме, важное совещание и т.п.).
Отец, однако, оказался хитрее. Назавтра в восемь утра он уже названивал в дверь сыновней квартиры. Иван Ильич, только-только проснувшийся, был ещё небрит и немыт, но отец преспокойно уселся в то же кресло и заявил, что он подождёт, что ему торопиться некуда. Пока сын занимался водными процедурами, отец негромко, но отчётливо, как радио "Маяк", бормотал "мы, старики, ещё вам покажем!" и "молодёжь совсем распустилась: ходят в джинсах, кроссовках. Как на Западе! На что это похоже?! А кто будет помнить об идеалах революции? Кто вспомнит, с чего начиналась Родина? Позор! Надо немедленно пресечь все вредные поползновения..."
Те же лозунги, но ещё бойчее, ещё увереннее, ещё восторженнее (ведь рядом шёл сын, самый преданный слушатель) он выкрикивал и по дороге в школу. Иван Ильич, который с самого начала предполагал, что отец будет оттачивать своё красноречие на нём, от скуки глазел по сторонам.
В школе порядком перепугались, услыхав о визите секретаря райкома. Эксцентричного дедушку, фанатичного борца за идею, в городке знали все, он давно стал своего рода ходячей достопримечательностью. На него показывали пальцем; шептали, посмеиваясь: "Наш самый главный коммунист", но не боялись. А вот должность его сына, амбициозного молодого чиновника, на многих действовала гипнотически. Вовсе не удивительно, что актовый зал был под завязку набит двумя сотнями рассерженных школьников.
Директор, убедившись в наличии кворума, закрыл единственный выход ключом изнутри и встал поперёк дверей, давая понять: не подпишетесь - живыми не выйдете. Бессмертин-старший сел во главе стола, установленного на сцене, и, фыркая и брызгая слюной, принялся описывать достоинства "правильного" автора. Иван Ильич, с приличествующей случаю миной на лице, сел по правую руку от отца, и лишь тот открыл рот, как внимание сына отключилось, и он начал думать о своём, о своём...
Никто, кроме директора, старика не слушал, да и тот следил за речью затем лишь, чтобы вовремя подавать знак для аплодисментов. Аплодировали вяло, несмотря на все его организационные усилия. На задних рядах творились вещи куда более интересные, чем славословия бездарному писаке. Десятиклассник Витя приторговывал среди школьников подпольными пластинками; особенным спросом пользовались ABBA и Queen. Вот и сейчас, никого не боясь, он протянул шею вперёд и договаривался о цене с долговязым пареньком.
- Сбавь хоть десять копеек, - качал головой паренёк.
- Не могу. Купи две - тогда уступлю со скидкой...
- Товар хоть при тебе? Покажи.
Витя достал из рюкзака две пластинки - а точнее, два бывших рентгеновских снимка, окрашенных и сделанных в кустарных условиях. Если посмотреть их на просвет, ещё можно было увидеть очертания чьих-то рёбер и позвоночников.
- Круто, - прошептал долговязый.
Увлекшись беседой, они проглядели, что папаша-Бессмертин, желая повысить внимание к своей персоне, спустился со сцены и стал ходить по рядам.
- А ещё есть? - с интересом спросил паренёк.
- Ты сначала эти куп... Прячь! Прячь! - затараторил Витя, заметив стремительно приближающегося старика.
Долговязый от испуга стал совать пластинки обратно в руки Вите; тот успел сунуть в рюкзак одну и почти успел - вторую, когда костлявая рука Бессмертина схватила его за кисть.
- Чем это ты здесь занимаешься, а?! - взвизгнул он. - Заграничной музыкой торгуешь?! Знаешь, чем это пахнет?!
Смертельно побледневший Витя молча продолжал сжимать в застывшей руке пластинку, и старик изо всех сил потянул эту руку вверх.
- А о родителях своих ты подумал, щенок? Что теперь с ними будет?! - шипел Бессмертин, выкручивая мальчику руку. - Или они у тебя тоже вражеские радиостанции слушают? Слушают "Голос Америки", да?!
Весь зал обернулся и наблюдал эту сцену. По лбу побелевшего директора сползла капелька пота. Иван Ильич, выйдя из транса, также навострил уши и вперил свой взгляд в борьбу отца и испуганного русого паренька. Витя - скорее от страха, чем от желания сопротивляться - не сдавался и вцепился в пластинку ещё и левой рукой. То же сделал и Бессмертин: теперь они оба тянули её на себя двумя руками.
- Отцепись, живо! Ну! - с хрипом выдавил старик, не в силах отобрать пластинку. - Да помогите же мне кто-нибудь!
Гробовое молчание.
Директор повернул голову к Ивану Ильичу, ожидая руководящих указаний. Но лицо чиновника, непроницаемое и недвижное, походило на маску и не выражало никаких эмоций. В голове Ивана Ильича роились мучительные думы. Он видел паренька, и это пятнадцатилетнее создание сливалось в нём с образом молодости; он наблюдал за отцом, и этот дряхлый, но несгибаемый обломок эпохи походил на богатыря, стража коммунистического порядка. Ивану Ильичу подумалось, что советские богатыри не столько защищают границы от врагов, сколько отлавливают тех, кто хотел бы сбежать. Мысль была диссидентская: если сказать такое вслух, пять лет с сибирской пропиской обеспечены... Ещё он подумал, что жизнь - извечное нарушение порядка. Чем моложе человек, тем сильнее он тянется к свободе; чем он старше и ближе к смерти, тем больше им овладевает желание всё отрегулировать, запретить, влезть в чужую, юную жизнь, чтобы задушить её своими костлявыми старческими ручищами, помешать любить и радоваться, потому что дряхлому атеисту невыносима сама мысль, что кто-то будет радоваться жизни после него, после его смерти, уже такой близкой...
По должности, Иван Ильич должен был встать на сторону смерти. Но он ясно почувствовал, что не сделает этого. Он не хотел ни у кого отнимать молодость и свободу, не хотел поддерживать плюющегося ядом старика. С другой стороны, он не мог поддержать паренька: не только потому, что это ставило бы крест на его карьере, но и потому, что питал неприязнь к западной культуре, завоёвывающей умы молодёжи.
А посему, приняв решение, достойное Понтия Пилата, Иван Ильич медленно повернул голову вправо и стал смотреть в окно, сделав вид, будто всё происходящее совершенно его не касается. Увидев это, директор, весьма либеральный в душе человек, очень приободрился.
Тем временем Бессмертин-старший всё же вырвал у парня из рук пластинку и, в прямо религиозном угаре, бросил её себе под ноги и начал неистово топтать. Чуть поостыв, он гаркнул:
- Фамилия!
Паренёк молчал; от ужаса у него просто отнялся язык.
- Как его фамилия?! - багровый от злости, рявкнул старик, обращаясь к залу.
Но и аудитория молчала. Старшеклассники сидели, опустив головы, упорно отказываясь закладывать друга - ведь назавтра любой мог оказаться на его месте.
- Может, хоть вы назовёте мне его фамилию?! - Бессмертин-старший полуобернулся к подошедшему директору.
- Не волнуйтесь, мы проведём с ним воспитательную беседу, - примирительно сказал тот.
- Я вас об этом не спрашивал! Сын! Ты слышишь?! Ты всё слышал?! - старик попытался апеллировать к Ивану Ильичу. - Щенок пожалеет об этом, и вы вместе с ним, если будете мне препятствовать!
- Знаете, ребята устали, - чуть повысив голос, сказал директор. - Время вашей увлекательной лекции давно вышло.
Словно в подтверждение этих слов, Иван Ильич молча поднялся со стула и медленно направился к выходу.
- Что-о?! - глаза старика расширились. - Предательство?!
- Попрошу вас выйти, - негромко, но отчётливо произнёс осмелевший директор. Зал также оживился: все зашептали, зашушукались, даже засвистели. Школьники - все до единого - приняли сторону своего директора; к лицу помертвевшего было Вити вновь начала приливать краска.
Поддерживая старика за локоть - тот был близок к шоку - директор довёл его до выхода, быстро открыл дверь. Из зала, мимо старика, хлынул поток освобождённых ребят. Спустя несколько секунд по лицу Бессмертина-старшего полились слёзы; он шептал:
- Кругом измена... Всё забыто, растоптано... Погибнет, погибнет держава...
"И слава Богу, - подумал директор, - может, хоть они поживут не в державе, а в нормальной стране". В середине восьмидесятых многим ещё казалось, что в России возможна демократия без державы.
Когда в дверях показался сын (Иван Ильич пропустил ревущую ораву школьников вперёд) Бессмертина-старшего затрясло от гнева.
- А ты будь проклят! - зашипел он. - Будь проклят!!! Не сын ты мне!!! Презираю!!
Старик плюнул Ивану Ильичу в лицо, но не попал - плевок лишь запачкал борт пиджака. Не говоря ни слова, Иван Ильич резво сбежал вниз по ступенькам и, остановившись на крыльце почиститься носовым платком, направился в парк - отдышаться. Левый глаз его дрожал от нервного тика.
В последующие годы произошло много событий.
Отец умер на следующий день после провала августовского путча, и пришедших на его похороны можно было пересчитать по пальцам.
Ещё спустя год Иван Ильич впервые побывал за границей; не в стране бывшего соцлагеря, а в свободной Швейцарии, где ему чрезвычайно понравилось. Размеренная жизнь альпийской республики, почтение к вековым традициям, не говоря уж об изумительной красоте пейзажей: всё это делало Швейцарию похожей на один большой санаторий, в котором тем приятнее было оказаться, что в России творился беспредело-передел.
Политикой в эти годы Иван Ильич не занимался; зарабатывал на жизнь чем придётся - в основном, торговлей. Сколотив на сомнительных спекуляциях небольшой капитал, он открыл свой магазинчик, который одно время приносил неплохой доход, но после дефолта приказал долго жить. Погоревав немного, Иван Ильич решил вернуться к более традиционным заработкам. В 2001-м Бессмертин победил на муниципальных выборах и стал мэром своего сорокатысячного городка.
На новом месте работы всё шло неплохо, даже замечательно. Иван Ильич клянчил у области дотации - благодаря этому бюджет вырос в разы, а горожане стали считать своего мэра талантливым менеджером. Глядя на богатеющих жителей, Иван Ильич и сам уверовал в то, что эффективно управляет.
Желая, чтобы городок хоть немного походил на Швейцарию, Бессмертин распорядился выделять большие средства на благоустройство, озеленение и увеселения. Вдоль тротуаров появились ухоженные клумбы; на главной площади забил хилый фонтан. Основные улучшения, впрочем, пришлись на долю администрации - фасад здания был отремонтирован и заново выкрашен в приятный глазу салатовый цвет.
Забота властей о жителях N-ска подробно освещалась в лояльной городской газетке, передовицу и первые развороты которой занимала "муниципальная рубрика".
Одним прекрасным июньским утром, закрывшись в рабочем кабинете, Иван Ильич мечтал об отпуске. Он пил обжигающий кофе и представлял себе жаркие пляжи тропических островов. Перед его закрытыми глазами покачивалась на волнах белая яхта, ослепительное солнце поджаривало жёлтый песок, а рядом, по правую руку, стояла очаровательная девушка с пухлыми чувственными губами и волосами цвета воронова крыла...
Некстати вошла секретарша, подала на подпись два распоряжения, положила на стол свежую городскую газету. Вышла. Но мэр мечтать уж больше не мог - пропал настрой.
Он покосился на распоряжения, недовольно поджал губы и взял газету. Прочтя несмешные анекдоты, некрологи и объявления - всё, что имелось на предпоследней странице - Иван Ильич перевернул газету, встряхнул её и посмотрел на передовицу. С удивлением (брови его медленно поползли вверх) понял, что материал посвящён ему - точнее, его работе на посту мэра. И всё бы ничего, но к статье прилагалась не в меру подробная биография. В ней сообщалось о таких деталях его предпринимательской деятельности в начале девяностых, о которых даже сам Иван Ильич предпочитал не вспоминать. Занятия его, кажется, не были противозаконными, но находились на той зыбкой грани, за которой порядочный человек начинает краснеть, а внимательный читатель - думать. И это показалось Ивану Ильичу недопустимым. Рука его потянулась к телефонной трубке.
Спустя час в кабинете мэра сидел задумчивый, сгорбленный человечек лет сорока пяти - главный редактор. Он то и дело хмурил свои пушистые, сросшиеся на переносице, брови, и внимал мэру, делая карандашом пометки в блокноте. Иван Ильич вкрадчивым голосом вёл просветительскую беседу о вещах, которые стоит и - в особенности - которые не стоит публиковать в городской газете. Начал он издалека, и лишь после, выпив с редактором по чашке чая, перешёл к разговору о собственной персоне.
- Ты про меня столько правды не печатай. Не люблю я этого, когда критикуют кому не лень, в грязном белье роются, - веско заметил мэр. - Лизать, впрочем, тоже не надо... Ты так, что-нибудь хорошее про меня пиши, но честное.
Редактор понимающе засопел; затем, подумав, спросил:
- А вот, допустим, совет ветеранов собирается отметить Ваш юбилей. Они хотят публиковать большое поздравление...
- В чём проблема? Пусть публикуют.
- Оно, видите ли, в стихах - очень помпезное и в хвалебном тоне. Это не слишком...?
- Печатайте, печатайте. Это ведь от чистого сердца...
С этих пор деятельность Ивана Ильича освещали в издании очень обходительно и дипломатично. В городе существовала, правда, и полузаконная оппозиционная газетёнка, но Иван Ильич закрывал на то глаза - пусть потрещат, выпустят пар. В конце концов, выходит она не на бюджетные деньги, и аудитория у неё небольшая. Вот если б она печаталась за муниципальный счёт - тогда да; какой дурак захочет спонсировать будущие пощёчины?
Иногда на Ивана Ильича накатывала хандра, и он становился раздражительным. Ему казалось, что ничто не меняется к лучшему - жители и нравы всё те же, да и город мало напоминает Швейцарию.
- Почему так? - спрашивал он троих приятелей-подчинённых, парясь одним вечером в бане.
- Не знаю, Ильич, - прохрипел глава правового отдела, шлёпая себя по жирным бёдрам берёзовым веником, - менталитет, надо думать... Эй, банщик, плесни-ка ещё водички!
Помолчали.
- А ты напрасно Петрову бумажку не подписал, - вдруг вспомнил мэр об одном важном деле. - Хоть он и не в срок сунулся, а своих нехорошо подставлять...
Новые выборы Иван Ильич неожиданно проиграл, но безработным оставался недолго. Победитель - налоговик Живоглотов - предложил ему хлебное место главы отдела по жилищным вопросам. Иван Ильич согласился и понял вскоре, что немногое потерял от кадровой рокировки.
Глава III
Стас возвратился домой в восемь вечера; родителей ещё не было, зато сестра деловито возилась на кухне со сковородами. Пахло жареным картофелем и рыбой. Он улыбнулся, повесил ключи на гвоздь и пошёл поцеловать сестру в щёку.
- Как вкусно пахнет, - сказал он, войдя на кухню. - Я, как обычно, поспел прямо к ужину?
Он приобнял Лену за плечи и прикоснулся губами к нежному румянцу её кожи. Сестра слегка отстранилась - на плите подгорала рыба.
- Причешись, ты весь такой растрёпанный, - пожурила Лена. - И вообще, где ты опять пропадал?
- На дискотеке, - небрежно соврал Стас.
Лена пристально посмотрела на младшего брата, и тот потупил взгляд.
- Гулял с подружкой, - поправился он. - А что, мне уже пятнадцать лет...
- Надеюсь, ты предохранялся?
- Да, конеч... - Стас осёкся. - Да мы просто гуляли!
- Ладно, ромео, в твою личную жизнь я влезать не собираюсь. Садись ужинать, - Лена улыбнулась и с удовольствием посмотрела на брата. Она искренне полагала, что знает Стаса лучше, чем кто бы то ни было. Она ошибалась. Первоклассный актёр Стас вечно что-то скрывал и редко говорил правду; соврал он и на этот раз - ни с какой подружкой он не гулял.
"Эх, и повезло кому-то", - тем не менее, думала Лена, глядя на ангельское лицо Стаса, обрамлённое длинными светлыми волосами. "Надо ему быть повнимательнее с девушками, он ведь такой наивный. И ещё, не дай Бог, какая-нибудь тридцатилетняя стерва к рукам приберёт".
Стас не торопясь ужинал, подогнув под себя ноги. Он был замечательно хорош собой, и среди его одноклассниц не было ни одной, которая не бросала бы на Стасика вожделеющих взглядов. Девочки вздыхали, подмигивали ему на переменах, провоцировали его по-всякому. Женщины-учителя и то порой заглядывались на него и вздыхали: "Вот вырастешь, Стас, все за тебя замуж пойдём".
После ужина Стас отправился в свою комнату и прикрыл за собой дверь. Прислушался к звукам, доносящимся из-за стены - сестра мыла посуду - и подошёл к книжной полке. Затем внимательно присмотрелся к переплётам, уверенно протянул руку и нащупал нужное издание.
Толстенный том Хемингуэя на поверку был вовсе не книгой, а самодельной шкатулкой для денег. Год назад Стас отыскал коробку нужного размера и, безжалостно вырвав восемьсот страниц "Фиесты", "Старика и моря", "По ком звонит колокол" (всё сплошь романы о неудачниках; негодная, совсем негодная сейчас литература), приклеил её к прочному переплёту. Получилось изящно и практично, а, главное, совершенно секретно - Лена и мать на его книжную полку не заглядывали. Мать Стас вообще видел редко - ради высокой должности она сменила московскую работу на службу в областном филиале своей фирмы; в Москву она возвращалась ближе к ночи. Отец Стаса после развода жил в Питере.
В раскрытой шкатулке лежали, бережно перевязанные резинкой, пять пачек тысячных купюр - в каждой по сотне бумажек. Сегодня был знаменательный день - Стас начал складывать шестую пачку. Вытащив из кармана три купюры, он разгладил их и засунул на дно коробки. Затем, полюбовавшись с секунду на свои сбережения, вздохнул, захлопнул "Хемингуэя" и убрал его на прежнее место.
Подведя финансовую черту под очередным днём, Стас почувствовал лёгкую усталость. Вялой, несвойственной себе походкой он подошёл к кровати, присел на краешек. Потом откинулся спиной на одеяло, подложил руки под голову и полностью расслабился. Стоило ему закрыть глаза, и в воображении замелькали соблазнительные образы близкого будущего: поступление в известный вуз, престижная работа, хорошая машина... Достойная жизнь, ради которой Стас с лёгкостью пожертвовал даже достоинством.
Поутру, набив желудок и рюкзак, Стас отправился в школу. Учёбу он с некоторых пор считал второстепенным занятием, но не прогуливал уроков. Занимался Стас, правда, лишь настолько прилежно, чтобы завершать полугодие без троек.
Первым уроком в тот день была биология. Стас сидел на одной из дальних парт рядом со своим приятелем Альбертом. Он старался не садиться с девочками: однажды, когда Стас сел за одну парту с красавицей Олей Резник, ревнивые одноклассницы перепачкали ей мелом стул и замазкой - сумочку, а Стасу намалевали на пенале губной помадой "Предатель и Бабник". Оля долго ревела.
Тем не менее, на двенадцатой минуте урока, пока учитель излагал начала генетики, одна из постоянных фанаток Стаса прислала ему эмоциональную sms-ку: "I love YOU!! Скажи, что это взаимно! Если не ответишь, я повешусь!!" Стас подпёр голову кулаком и повернулся налево, нашёл глазами длинноволосую брюнеточку с мобильником под партой. Чуть улыбнувшись, он написал ей: "Вешайся - обещаю прийти на твои похороны". Спустя минуту пришёл ответ: "Фу, какой ты грубый!", и sms-ки прекратились. Впрочем, ненадолго. Впрочем, он давно привык.
Ближе к концу урока Альберт толкнул его локтем:
- Свободен после обеда? Сегодня играем в футбол против 10-го "А".
- Извини, не могу.
- Снова предки загрузили?
- Вроде того, - кивнул он, не оборачиваясь к Альберту.
- Брось, Стас. Ты целую вечность не играл. Скажешь своим - задержали на внеклассные мероприятия.
Стас почувствовал, как по лицу неудержимо разливается краска - не от злобы, от стыда. Лгать не сложно, но вот настаивать на лжи - истинная мука.
- Как-нибудь в следующий раз, - довольно резко сказал он. Прозвучала эта фраза как "отвали". Альберт отстранился от него и уткнулся в тетрадь.
После занятий Стас бодрым шагом отправился домой. Там он скинул рюкзак, наспех закусил двумя бутербродами и переоделся. Затем торопливо вышел на улицу, взглянул на часы и оставшийся путь до метро проделал чуть ли не бегом. В дороге его нагнал звонок:
- Ну как, ты сегодня выходишь?
- Да, иду уже. Жди минут через двадцать.
- Хорошо. А то клиент заждался...
Стас тихо ругнулся, засовывая трубку обратно в карман.
Ближе к вечеру Стас освободился. Он ощущал слабость во всём теле, лёгкое головокружение и потребность в прогулке. По пути он свернул в любимый парк и побрёл по аллее, вдыхая бодрящую свежесть майского воздуха. Среди лип и клёнов было тихо, зелено, солнечно, всё дышало особенной, непередаваемой русскостью, и Стас, напрягшись, вообразил, что бродит по заброшенной тропе старой дворянской усадьбы. В траве распускались лесные цветы, названия которых он не знал, в листве пела птица, в названии которой он не был уверен.
В конце аллеи виднелась невысокая белая ограда, за ней возвышалась новая церковь - светлая, ладная, опрятного вида. Покрытая платком старушка подошла к калитке, перекрестилась и поклонилась до земли, и сделала так трижды, и с опущенной, покорной головой заковыляла ко дверям.
Стас остановился в нескольких шагах от ограды и также перекрестился, но не осмелился войти внутрь. Он сложил руки на груди и, не поднимая глаз, тихо зашептал слова покаянной молитвы Иоанну Крестителю. Он молился, и на словах "недостойного, унылого, немощного и печального, во многия беды впадшего" голос его дрожал. Стас представлял бородатого Иоанна, важно опускающего в купель младенца Иисуса, божественное сияние, озаряющее крестителя и крещённого, и содрогался при мысли, что потом, спустя годы, когда он окажется по ту сторону бытия, его всё-таки не простят. Становилось страшно, и он молился крепче, до боли сжимая пальцы сложенных ладоней.
Он молился несколько минут, а когда закончил, с радостью понял, что плачет. По щекам медленно текли слёзы. Стас вытер их рукавом и, глубоко вздохнув, поднял голову и стал любоваться церковью. Купола ослепительно сияли в солнечном свете, и вся церковка казалась невесомой, лёгкой, словно бы парила в тёплом воздухе.
Успокоившись, Стас развернулся и пошёл обратно. Сперва он ощутил лёгкость в душе и движениях, но затем задумался о завершении дня, о делах, о деньгах, и на душу вновь, как сизифов камень, навалилась мысль о том, как изолгался он перед самим собой. Двум богам служить нельзя: порой эта мысль преследовала его, и он сам себе становился омерзителен. Что, впрочем, не мешало ему грешить.