Кейнс Катрина : другие произведения.

13 бессонных ночей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор не спал. На бумагу выплескивались чужие и собственная жизни, другие миры и другие слова.

Катрина Кейнс

Тринадцать бессонных ночей

сборник рассказов

   Трон из листьев и ветвей

Трон из листьев и ветвей, 
Мягкий полог из цветов.
Не увидишь здесь людей, 
Здесь всё тайно и тёмно.

  
Старый дом встречает её тишиной, в которой скрываются тысячи песен. Скрипят проржавевшие качели. Воют трубы. Стучат маленькие механические пугала, которые должны отпугивать кротов. Брат однажды разобрал такого, чтобы посмотреть, что же там стучит, под мешковиной и соломой - уж не крошка ли барабанщик?
   Любопытство было его натурой, солнечного мальчика, который на солнце и сгорел. Пламя его свечи дрожало от родительских нареканий, чтобы угаснуть однажды, через двадцать лет, в сотнях тысяч километров от качелей и треска механических кукол. Сложно теперь помнить брата взрослым. Слишком больно. Озорная улыбка десятилетнего не так сильно сдавливает сердце, потому что не верится, что этот сорванец однажды подлетит слишком близко к Солнцу, и, подобно Икару, потеряет все свои крылья. 
На подъездной дорожке сотни солнц, стеклянных шариков, отражающих обновлённый свет. Лето в самом разгаре: воздух наполнен гулом насекомых и золотом, которое к зиме приобретёт болезненный оттенок. Сделать шаг - всё равно что утонуть в обжигающем тумане. Под ногами хрустит галька и обточенное водой стекло. Дом ждёт.
Даже сейчас, летом, в разгар дня, он похож на заброшенный колодец. Такой не позволит напиться - он сам выпьет тебя, осушит до дна, обнажит помыслы, и дурные, и хорошие.
   Не их ли называют колодцами душ? Она не помнит. 
Удивительно, как может испугать собственный дом, в котором прожила почти треть своей жизни. Словно и не родной вовсе. 
С резных ставен облупилась краска, завалинка заросла мхом, а в двери всё ещё торчит ключ с тлеющей верёвочкой. В сенях, прямо за дверью, стоит огромная консервная банка из-под ананасов. Её не поднять, внутри - сотни ключей. Они десятилетиями копились здесь: от сараев, от амбаров, от машин, от почтовых ящиков, от сберегательных касс, даже ключи от школьных шкафчиков и дурацких детских дневников. Столько секретов хранится в этой банке. Больше, чем может себе позволить любой банк. Больше, чем может выдержать любой старый дом. Может, поэтому и скрипят его ступени, воют трубы, дребезжит стекло в расшатанных рамах?
С каждым годом ей всё тяжелее ходить. Спина не гнётся, не гнутся колени, и несколько пальцев потеряли чувствительность. Это не кажется ей несправедливым. Награда за подлость. Награда за гордость, которой пропиталась её жизнь, как тряпка пропитывается разлитым алкоголем. Наверное, не стоило забывать обиды, которые спустя много лет больно били по лицу. Не стоило оставаться равнодушной там, где можно было стать участливой. Стоило почаще писать родным. На бумаге, пахнущей чернилами и стружкой, потому что видеофонные разговоры всегда были до ужаса неловкими и заканчивались словами "Ну ладно, мне пора" и выдуманными предлогами. Нечего было передать по проводам - и было много всего, что хотелось сказать лично. Расстояния нынче уже не те, что прежде. До Марса не доковыляешь с тросточкой... Да и раньше нельзя было пройти махом сотню километров.
   Всё поросло отговорками. "Не пытаются связаться со мной -  отвечу тем же". Она частенько играла в игру "Интересно, через сколько обо мне вспомнят?" С каждым годом о ней вспоминали всё меньше, потому что она тоже забывала. Забывала и вспоминала слишком поздно для своей ребячливой гордости и уже не могла объявиться на пороге с пакетом шоколадных конфет и книгами, которые любила дарить всем без разбору. 
Вот почему она приехала в старый дом. Он помнил её маленькой девочкой, для которой все условности были не так важны и которая могла помириться с помощью мизинца и доброй улыбки. Повзрослев, она забыла, что последнее действует в любом возрасте.
Она не прошла на террасу, доски не заскрипели под её ногами, и крыша не рухнула на её голову. От "колодца душ" тянуло холодом, а она искала тепла. И потому пошла в сад.
Однажды брат убедил её, что шмели - это такие летающие конфеты. Ох и ору было! А сколько марганцовки пришлось ей выпить - да ещё и расстаться с завтраком.
   Солнечные конфеты от солнечного брата. Сейчас эти конфеты кружат над зарослями пионов и кажутся совсем пепельными. Яблони пригибаются к земле под тяжестью плодов. В детстве яблоки почти совсем здесь не росли. Удивительно, как всё может измениться за... полвека?
Она жмурится и поворачивает морщинистое лицо к свету. Солнце, убийца её брата, дарит столько жизни... Поневоле простишь. Ведь даже оно когда-нибудь погаснет. 
А когда открывает глаза, видит его.
- Дурочка! - брат скачет вокруг неё с самодельным луком в руке. Он сегодня стреляет по кислым зелёным яблокам, упражняется в меткости и хочет стать индейцем. На прошлой неделе он хотел стать супергероем, и ему можно это простить. -  Ничего у тебя не получится!
Она насупилась. Молчит. Ей тяжело, лицо совсем покраснело, но она упорно тащит за собой детский деревянный стульчик. У него, как водится, четыре ножки и спинка с деревянными спицами. Отец выстрогал его по книжке "Сделай сам". Вместе с этой книжкой дети и нашли его в чулане, куда ходили посмотреть на клубящуюся в дневном свете пыль.
Она роет четыре ямки, невозмутимо опускает в них стул и тщательно закапывает. Прическа её растрепалась, волосы лезут в глаза, но она кусает губы и продолжает, стараясь не слушать, как её брат смеётся.
- И чего ты надеешься из него вырастить? Дерево, на котором будут расти стулья? Гигантское кресло? Великанов развлекать?
В то лето она поливает деревянный стульчик - все четыре ножки и спинку - каждый день. А потом забывает о нём.
Сейчас он увит зелёными листьями. Утопает в скрученных ветвях. На нём - тени от листьев, а в промежутках - золотой солнечный свет. 
Что ты теперь скажешь, братец?
Бог знает, каким ветром занесло сюда древесное семечко. Бог знает, как удалось ростку пробиться и почему возникло это странное сосуществование. Дерево не раздробило её детское воспоминание, а бережно заплело зелёными лентами, словно хотело сохранить для этого дня. 
Сидеть на нём не так уж удобно - сиденье наклонено, спинка бугристая - но как славно шумит листва, как ласков ветерок, разгоняющий насекомых и жару, как заботлива крона, закрывающая от неё Солнце, этого дарящего жизнь убийцу.
Когда-то давным-давно, в одном из глупых девчачьих дневников с алюминиевым замком она написала стихотворение. Думала она тогда о других мирах и остроухих жителях лесов, лишённых человеческих слабостей. Было там что-то о "троне из листьев"...
   Таким всё глупым кажется теперь, когда знаешь, что всё ценное было ближе, а вовсе не в других мирах.  
Время застывает, сгущается, вбирает в себя все летние сезоны, все дожди, все подорожники на разбитых коленках, все одуванчики в косичках и все слёзы радости. Конфеты гудят под ухом, а потом замолкают, чтобы зловещая песня старого дома и голоса воспоминаний слились воедино и утонули в летней тишине. 
Она поднимается с места и идёт по дорожке к старому дому. А подлость и гордость остаются сидеть на троне.
В своей старой комнате она находит копилку и обвитые бечёвкой письма. 
   У неё ещё столько дел.
  
   Смерть Роуз

Для Него не существовало времени, как явления, но Он любил сидеть на каменных кружевах Пустоты и смотреть, как Время течёт, втягивая в себя все грани Хаоса и Порядка, из которых состоял Мир. Он не умел представлять так, как это делали люди, но зато умел сравнивать - и больше всего Время напоминало ему серую штукатурную пыль под зимним солнцем.
У Него была маска, балахон и коса - Он точно знал, что всем этим своим имуществом обязан людям с воображением и мысленно благодарил их. Ведь не у каждого в Мире есть такая коса - лёгкая, почти эфемерная, но идеально острая. Иногда Он точил её под потоком Времени, когда казалось, что блеск изогнутого лезвия померк.
У Него не было работы - да и не положено было - ведь это людской удел. Зато была Задача - провожать человеческие души за Грань. Они, бедняжки, после смерти очень плохо ориентировались на местности.
Задача Его имела географическое положение: от вон тех холмов до примерно того поворота реки, и ещё угол у старой мельницы. Люди здесь умирали всё реже, Задача уменьшалась, а Он, вопреки всему, рос и точил свою косу, и штопал свой балахон, и изредка полировал свою маску.
И всё ещё смотрел на Время, забираясь на своды Пустоты.

***
Изменения произошли, когда Он сжимал тонкие, холодеющие пальцы хрупкого юноши, который захлёбывался собственной кровью. Глаза его стекленели, и всё шло хорошо, пока рядом не рухнул мужчина с обагрёнными кровью руками, не прижал к себе и не зарыдал исступлённо и безнадёжно. А когда поднял безумные глаза и уставился прямо на Него, в чёрном балахоне и маске, прошептал "Забери и меня...", Он не смог отказать.
Что-то такое есть в людях - что-то, ради чего пойдёшь на поводу у неизведанных чувств вопреки Закону. Это что-то Он увидел в глазах двух душ, которые провёл за Грань. В тот день острейшее лезвие косы, наточенное в потоке Времени, обагрилось кровью.
С того дня - или даже момента - Время перестало быть просто серой пылью, за которой можно изредка наблюдать. Оно приобрело неосязаемость.
Это было немыслимо. Словно молния, попавшая в бежавшего по дороге паука. Он долго боялся прикасаться к косе, на лезвии которой чёрными пятнами застыло преступление. Одно то, что Он боялся - одно это было более чем невероятным.
А потом, месяцы и месяцы спустя, Он задумался о том, о чём не должен был.
Что было за Гранью? Это могли узнать лишь люди, её перешедшие. Он сам никогда не переходил на ту сторону - лишь доводил души до линии, за которую не имел права ступать. Встречает ли их там другой, похожий на Него проводник? Может, у него тоже есть маска? Он тоже смотрит на Время, лёжа на Пустоте и перебирая ногами?
Всё реже точилась коса, всё реже Он сравнивал Время с пылью, всё чаще одевал маску - пока не понял, что прячется от чего-то.
Тогда Он начал убегать в лес под осеннее синее небо, в угол у мельницы, куда-то к изгибу реки. Там Он смотрел, как течёт вода, как плывут по ней жёлтые и багряные листья, топил в потоке края своего балахона и вздрагивал от каждого шороха.
Ещё через месяцы произошла совсем уж неправильная вещь. Люди, славные люди с воображением, с чувствами, со страхами начали Его замечать. Здороваться, проходя мимо, окликать в одинокой рощице, кричать из окон своих маленьких домиков. Даже дружески хлопать по плечу и предлагать свою помощь, ибо "больно уж ты щупленький такую тяжеленную штуку таскать". Маска с её вечным оскалом и пустыми глазницами казалась им забавной, а чёрный балахон с мокрым подолом - очень милым.
Задача со всей своей жестокостью стала походить на игру.

***
Сейчас весна - кажется, именно она, ведь Он почти уже научился чувствовать сезоны - и Он сидит на том самом изгибе реки, а рядом скрипит мельница, и завывает в её башенке ветер. Сегодня он снова лежал на кружеве Пустоты, но забыл и про серый песок, и про лезвие косы, потому что думал совсем о другом. О том, как совсем скоро распустится черемуха и по реке поплывут белые лепестки её цветов. И как будет удивительно красиво, и как станет легко, и не захочется уходить...
- Здравствуй, - Он услышал звонкий голосок и вовремя обернулся, чтобы увидеть, как рядом на почти бесцветную траву опускается девушка в синем платье и с синей же лентой в волосах. Она улыбается и теребит волосы. И много-много говорит.
- Поздновато для Хэллоуина. Или ты это для какой-то игры? - Он не успевает её остановить, и коса уже в её руках. - О, выглядит как настоящая... Но вроде не слишком острая. Гонимся мы за реализмом, ей Богу, как дети... Хотя, все мы дети, просто возраст разный. А балахон сам шил?
Он качает головой. Почему-то ему никак не удаётся поднять на неё взгляд.
- Нет? Подружка? Мама? Неужто бабушка? Помнится, моя вечно говорила, что должна сшить пододеяльник, да всё руки не доходили... Неплохая погодка, правда? Весна в этом году обещает быть что надо. А скоро ещё и черёмуха зацветёт...
Он молчит. А она никак не остановится. Он изредка кивает или качает головой, не произносит ни слова. Он вообще не знает, способен ли говорить - ведь ему никогда это не было нужно. Но девичья болтовня вкупе с созерцанием природы вызывает набор новых чувств. В основном приятных.
- Кстати, меня Роуз зовут. Роуз Морган. Какая я невежливая, даже не представилась, - девушка протягивает руку, очевидно, для рукопожатия, но Он всё ещё молчит, а она замечает положение стрелок на циферблате своих наручных часов и вскакивает с места.
- Ой, мне пора! Приятно было поговорить! Увидимся, надеюсь, - тараторит Роуз, убирая с лица прядку своих волос. Но, когда она уже собирается убежать, чтобы мама снова не отругала её за пропущенный ужин, на её запястье смыкаются холодные сильные пальцы, и потусторонний голос произносит:
- Скоро ты умрёшь, Роуз Морган.

***
Сердце рвётся из груди, как птица из клетки, Роуз бежит так быстро, как никогда в жизни. Что это было? Маньяк, сбежавший из тюрьмы психопат, просто сумасшедший, достойный жалости или что-то такое, что сложно объяснить?
Дома она не притрагивается к ужину и долго лежит в темноте, прежде чем заснуть беспокойным сном, полным висельников, ножей и криков.

***
Он пытается вспомнить, кто Он такой, понять, что из себя представляет, есть ли или было когда-нибудь имя, возраст, семья или друзья, был ли дом, работа, ночи без сна? Но в ответ лишь пустота, и падают пылинки серого песка, и чернеет балахон, и сверкает лезвие косы, и белеет маска - всё, что у него есть, всё, что придумали для него люди.
У него есть голос - теперь Он в этом уверен - но зачем Он сказал человеку, этой Роуз, о её судьбе, не знает.
Возможно, виновато то, что отражается в их глазах - каждого, кто хочет жить и поступать так, как считает нужным, кто не в меру любопытен и в меру труслив, кого никогда не понять тому, у кого есть Задача, пусть даже и с географическим положением.

***
Роуз не выходит из дома. Роуз обратилась в полицию. Роуз боится есть, смотреть телевизор, боится острых вещей, дверей, лестниц, боится всего.
Роуз больше не улыбается.
Но проходит два дня, потом третий, и Роуз чувствует себя глупо. Любой бы на её месте испугался того зловещего голоса. Все любят себя накручивать. Друзья говорят, что Роуз слишком много фантазирует.
Через неделю Роуз снова смеётся.

***
Сегодня - Он совершенно точно это знает - 30 марта 1963 года, суббота, 5 часов вечера по местному времени. Около двух недель назад Он сидел на берегу реки и слушал, как без умолку болтает девушка в синем платье.
Сейчас Он видит, как эта самая девушка торопится куда-то, прижимая к груди целую охапку первоцветов и придерживая рукой незастёгнутый ворот куртки. На улице сильный ветер, он треплет её серые волосы, а синяя лента в них похожа на маленькую змейку.
Он перекладывает косу на другое плечо, чтобы было удобнее и поправляет маску, чувствуя, как что-то холодеет в груди под балахоном. Это тоже впервые.
Мост ещё не доделан - он широкий, но перил ещё нет, они стройной кучкой лежат на берегу, в той рощице, что география Задачу уже не поддерживает.
Девушка спешит. Она и под дулом пистолета не скажет, где сумела достать первоцветы, любимые цветы её недавно приболевшей младшей сестры. Ради её улыбки стоило нестись как угорелая и под таким ветром.
На мосту скользко, недавно прошёл дождь, брёвна и солома ещё мокрые. На первоцветы для выздоровления очень важны - особенно, когда тебе всего восемь лет.
Крика не слышно из-за ветра и скрипа старой мельницы. Первоцветы синим дождём рассыпаются над водой и недоделанным мостом. Руки скользят и не могут найти опоры.
Он обнаруживает, что слишком крепко сжимает косу и стискивает зубы. Одному богу известно, как он так быстро, ещё сам не осознав, оказывается на мосту, уже без орудия, и ветер треплет полы его балахона.
Второй крик девушки снова заглушает ветер, Он хватает руками пустоту, но в следующую секунду уже с головой погружается в быстрые речные волны.

***
Серые низкие тучи прорываются косым дождём - не сильным, но достаточно неприятным, чтобы не выходить на улицу, а сесть на кухне и заварить себе душистого чёрного чая. Капли бьют в стекло, а на крыльце слышна металлическая симфония их ударов по крыше. Дым поднимается над кружкой, хочется вдохнуть поглубже божественный аромат тепла и согреть руки.
О да, Роуз Морган очень бы не помешала сейчас чашка горячего, настоящего английского чая. Мокрая до нитки, дрожащая от холода, страха и ещё бог знает чего ещё, она сидела на траве, на том самом изгибе злополучной реки и никак не могла оторвать себя от своего спасителя. Тоже мокрого, дрожащего - того самого странного незнакомца, который так напугал её несколько недель назад. Свой чёрный балахон Он потерял в сильном течении, а белая маска с оскалом и пустыми глазницами съехала на правый висок, и теперь Он совсем на маньяка не походил.
Роуз чувствовала, как стучит её сердце - неровно, гулко, отдаваясь шумом в голове. И сердце так вовремя оказавшегося на мосту "психа" - оно тоже билось в странном ритме, так же громко.
Роуз подняла взгляд на незнакомца и вдруг засмеялась - то ли от того, как смешно выглядели его торчащие во все стороны мокрые чёрные волосы, то ли от того, что представила, как они оба выглядят со стороны, а возможно, просто от облегчения - да отчего угодно, какая разница. В порыве благодарности, не переставая повторять "Спасибо, о Господи, спасибо", Роуз крепко обняла всё ещё так же ошарашенного парня, потом расцеловала в обе щеки, потом снова обняла.
А после Он-таки смог подняться, но у Роуз встать не получилось: и тогда он сначала нёс её на руках, а потом придерживал за плечи до самого дома.
И Он чувствовал, что всё, абсолютно всё - даже несмотря на то, что выглядело полным опровержением Закона и нарушением установленной Задачи - было настолько правильным, что остальное просто утратило смысл.
Роуз Морган была жива вопреки Задаче с географическим положением, вся Его собственность, подаренная людьми - за исключением маски, конечно - покоилась на дне реки, а сердце, прежде не замечаемое, билось, и в животе порхали бабочки. Ещё, конечно, было чертовски холодно, и стучали зубы, но сухая одежда способна творить чудеса.
Он впервые пил чай, сидя на кухне, и наблюдал, как девушка в синем халате отмахивается от переживающей матери, которая старается уложить её в постель и напичкать лекарствами. Роуз уже не страшно, она улыбается новому знакомому, одетому в папины вещи, и смотрит, как мать переключает своё внимание на Него, и говорит, и благодарит, и уже готова поведать историю свей своей жизни...
И когда Ему нужно уходить - ведь Задача осталась, правда, если Он мог обойтись без балахона, то, что делать без косы, Он не знал - Роуз вдруг осознаёт, что даже не спросила его имени.
И в темноте у крыльца она слышит самый невероятный в своей жизни рассказ, который объясняет с лёгкостью самые абсурдные вещи...
Как можно поверить, что Роуз спас Смерть, который отвечает за людские души от вон тех холмов до примерно того поворота реки и в углу со старой мельницей?
Вериться уже больше, когда утром Он приносит в кармане горсть серого штукатурного песка, и, когда Роуз пропускает его сквозь пальцы, ей кажется, что по коже скользят века. Это так сложно описать, и девушка молчит, молчит и смотрит на пыль...

На следующий день Смерть приносит букет первоцветов.
Он больше не надевает маску на лицо - носит её сдвинутой на правый бок - не точит косу, не топит полы балахона в речке. Он точно знает, какой сегодня день, месяц, год - вплоть до часа и минуты. Он любит смотреть на цветущую черемуху. Он любит синюю ленточку в волосах Роуз. Он любит Роуз. А Роуз любит Его.

Задача изменила своё географическое направление - отсекла от прежней территории уже доделанный сейчас мост и поворот реки 29 марта 1963 года, в пятницу. За сутки до того дня, когда Роуз должна была умереть.
  
  
  
   Миссис Фаредей
  
   - Представляешь, я раньше считала, что люди не могут быть неправы. Читала газету и думала: вот оно как, помидоры-то ты на самом деле ягоды. А я и не знала. Всю жизнь их овощами называла - а тут погляди ж ты! - миссис Фаредей взмахнула руками и присела на завалинку. - Или вот ещё: говорил мне один профессор, что Бога нет. Ох, и красивый был этот профессор, всё увивался за мной, за студенткой ещё. И так, и эдак, все подруги обзавидовались. А мне хоть бы хны! У меня Джорджи был. Не красавец, конечно - скелет скелетом, ну да это всё работа его извела. Труженик мой Джорджи, ох и труженик. До изнеможения работал, а всё равно находил время проведать. Какие цветы приносил! Какие цветы! Знал, изворотливый, как я синеву-то люблю. И где только находил? Точь-в-точь цвета осеннего неба... 
На вид ей было лет пятьдесят. Крепенькая, плотная, нос картошкой, на лицо рябая, а глаза сияют. Он не стал её прерывать. В конце концов, умение слушать было довольно ценным качеством среди Жнецов. Можно на такого свеженького мертвеца напороться - будь здоров. Литров сотню желчи выльет и засудить пообещает. А срываться нельзя. Сорвёшься - сдавай косу и маску, подписывай договор об увольнении и следующую тысячу лет мотайся в Безвременье. Приятного мало. Вот и приходиться терпеть. 
- ... так вот, когда поняла, наконец, что можно и не соглашаться, что и споры кто-то для чего-то придумал - вот смеху было. Хорошо ли: девке почти двадцать лет, университет заканчивает, а своего мнения ни грамма. Жуть жутчайшая. Плохо всегда быть мягкой и представлять себя на чужом месте. Людей-то поймёшь, да только не все готовы сделать для тебя то же самое. Ох ты ж, батюшки!
Старушка всплеснула руками, да так, что чуть не задела косу. Жнец на всякий случай сделал шаг назад. Очень уж внушительно выглядела миссис Фаредей. 
- Заболталась я... А дел ещё полно! Ужин не готов, воды в кадке нету! 
Женщина потуже затянула узелок на переднике и открыла калитку.
Яснее намёка не бывает.
- Милый, напомни своё имя, будь добр! Я по вечерам салфетки вяжу.
Жнец пробормотал что-то среднее между "Смитом" и подслушанным у эмигрантов "Пафнутием", и старушка улыбнулась.
- До встречи, дорогой!
Жнец аккуратно прикрыл за собой калиточку и оглянулся. Выкрашенный голубой краской дом, клумбы с цветами, побелённые яблони и даже проржавевший кран, который заменял колодец, словно сошли с картинки про идеальную жизнь. Миссис Фаредей, мурлыкающая какую-то песенку, отлично в неё вписывалась. Жнец вздохнул и поудобнее устроил древко косы на плече.
Она была слишком живой, чтобы умирать. 

Смит-Пафнутий вернулся на следующий день. Свиток, на котором ярко светилось имя миссис Фаредей, жёг ему не только карман, но и всю смену. Пока не проводит её душу, дальше продвинуться не сможет. Пока не закончится свиток, о загробной жизни можно и не мечтать.
Калитка радостно скрипнула, и хозяйка дома поднялась над кустами смородины. Сегодня на ней был белый платок и ярко голубое платье. Странная какая, в огород наряжается. Перед кем? Перед колорадским жуком?
Она радостно поприветствовала Жнеца и всучила ему в руки объёмный бидончик. В него она ловко ссыпала набранные ягоды.
- Смородину любишь? Нет? Разные вы все какие. Как я удивилась, когда узнала, что мрачный жнец-то и не один! 
Смит поперхнулся от неожиданности, но замаскировал удивление кашлем. 
- Хотя чего удивляться-то? Смертей вон сколько разных. Можно косточкой подавиться, а сколько крушений всяких, и катастрофы, и убийства... Ужасть. Ты-то по какой части? Или вас всё ещё по географическим границам распределяют?
Жнец пробормотал что-то о мельнице, и миссис Фаредей ссыпала очередную порцию смородины из передника в бидон.
- По границам, стало быть... Что ж, разделяли бы иначе, у кого-то смена была бы совсем нескончаемая. Как у врачей. Не устаёшь?
Он мотнул головой и решил не уточнять, что смены у всех и так нескончаемые.
- Молодой ещё совсем, вот и не устаёшь. Хотя по вам не скажешь же... Сколько работаешь-то?
Жнец, не задумываясь, выдал цифру вплоть до минуты. Каждый Жнец считает своё время и мечтает, чтобы оно поскорее закончилось. 
- Молодой всё-таки. Эх.
Миссис Фаредей тяжело поднялась и поправила выбившуюся из-под платка прядку седых волос.
- Чего встал? Бидон в сени неси. Щас малину собирать будем.

Он не успел спросить её о платье, но сделал это в другой раз, когда она сменила голубое на зелёное и почти слилась с окружающим миром.
- Одеваю для Джорджи, конечно, - усмехнулась старушка.
И больше про Джорджи она не говорила.

В июле миссис Фаредей пригласила Жнеца на чай. Это был первый раз, когда она позволила ему зайти в дом - и, надо признаться, последний.
На столе в передней стоял начищенный самовар и несколько пластиковых тарелок с конфетами. Чашки и блюдца были фарфоровыми и такими тонкими, что Жнец всерьёз боялся что-нибудь разбить. В доме пахло жизнью так же густо, как тюльпанами в саду. Запах этот можно было нарезать дольками.
После нескольких глотков обжигающего напитка старушка торжественно вручила Жнецу вышитую собственноручно салфетку. Похоже, имя она так и не расслышала, потому что ткань украшало крошечное изображение костяной маски. Вскоре Жнец так привязался к этому платку, что всегда носил его с собой.

С другими Жнецами можно было встретиться где угодно, но только не на мосту. Запретное оно, это место. Может, из-за того, что символизирует переход, а, может, потому, что под мостами частенько живут тролли. Смит не знал наверняка, но любил строить догадки. Вопросы задавать было бесполезно, потому что всё равно не получишь ни одного ответа. 
Жнец, которого Смит встретил у мельницы, был стройнее, выше и девушкой. Кожа совсем бледная, глаза у маски совсем пустые, волосы совсем тусклые.
- Это ты что ли уже месяц за одной душой ходишь?
Голос у неё тоже был совсем - совсем тихий и неприятный, словно ногтями по грифельной доске скребут.
- Вот идиот, - констатировала она, и повернула свою косу так, чтобы лезвие отражало солнце. Свет получался совсем холодный. - Я бы справилась быстрее.
"Ты никогда не встречала настолько полного жизни человека" осталось в голове у Смита-Пафнутия. Терпение, как и умение слушать, было достойным качеством.

- Если уж умирать, так только летом, - сказала как-то раз миссис Фаредей, когда солнце почти село, и появились назойливые комары. - Только летом и чувствуешь себя по-настоящему живым. Осенью слишком грустно, зимой слишком горько, а весной не успел ещё ничего ощутить.
Жнец покосился на приставленную к дому косу - та опасно наклонилась над старушкой, но соскальзывать не спешила. Тоже, наверное, чувствовала силу жизни, бьющую ключом.
- Одни неприятности я тебе приношу, а ты мне помогаешь, - миссис Фаредей вздохнула и прихлопнула комара, севшего ей на предплечье. - Вот так же бы и меня прихлопнуть, чтобы хлопот меньше, да?
Жнец зажмурился и помотал головой. 
- Добрые вы все... О себе не думаете. Всё о других больше. Тоже мягкие и податливые. Никак не поймёте, что есть те, кого не стоит защищать и оправдывать.
В глубине дома что-то упало и разбилось, и женщина тут же вскочила на ноги.
Жнец вытянул шею, силясь разглядеть что-нибудь в окне - насколько он знал, миссис Фаредей жила одна.
- До завтра, милый, - бросила она через плечо, исчезая в тёмном дверном проёме. 
Коса с лязгом опустилась туда, где они недавно сидела. Жнец выдернул лезвие из отсыревшей доски и ушёл в ночную мглу за калиткой.

- Опять приходил?
В доме не горел свет, но хозяйка не стала зажигать лампочку. Она привыкла к темноте. Слышно было, как вдалеке, на болоте, поют лягушки, и как где-то за полями крутит свой крест ветряная мельница.
- Приходил, так ведь? Ну что ты молчишь?
Она скользнула взглядом по углу, из которого доносился шёпот. Она почти уже перестала различать его силуэт, так он истончился, но ржавое лезвие косы и маска ясно различались на фоне обоев. Немного осталось, совсем немного.
- Приходил, - миссис Фаредей положила руку на ледяные пальцы Джорджи и стиснула их в ободряющем жесте. - И всё ещё ничего не знает.
- Хорошо, что молчит. Будь он другим, я давно бы оказался... 
Джорджи проглатывает слово, но она и так знает, что он хотел сказать. 
Безвременье. Там нет ничего - только бесконечный страх за себя и всех остальных. Это хуже смерти.
Туда дорога всем Жнецам, которые поступают не так, как велит список. Туда дорога всем Жнецам, которые забывают, что они мертвы. Джорджи забыл - как только увидел свою Розу. Свою миссис Фаредей. 
И вот она - живёт за двоих, так старается, что жизнь окружает её, как кокон. И её, и Джорджи. Не даёт никому найти его. Не даёт никому забрать его. 
- Джорджи, я думаю, завтра.
Он испуганно поворачивает к ней лицо - по крайней мере, она думает, что поворачивает, потому что его почти совсем не видно - и его холодные пальцы впиваются в кожу.
- Ты... готова?
И Роза смеётся. Хихикает, как когда-то давно, чуть ли не в прошлой жизни, когда у жнеца Джорджи ещё не было имени, зато была коса и время. Тогда им уже приходилось прятаться, но она ещё не видела сквозь него окружающие предметы. 
Она готова с того самого момента, когда он отказался увести её за грань.


Смит замечает их издалека: две фигурки, утопающие в зелени сада и синеве дома. На ней яркое платье, на нём - тёмный балахон. Они держатся за руки и смотрят друг на друга так долго, словно никогда не видели. У неё не седые волосы, вовсе нет - каштановые и очень длинные, в них путается ветер, в них вьётся синяя лента. Жнец ускоряет шаг, коса ничуть не помогает, а маска сползает на глаза. 
- Удачи тебе, Смифутий! 
Кажется, двадцатилетняя миссис Фаредей машет ему рукой, а её Джорджи, действительно тощий, как скелет, улыбается и тянет её за руку. И что это блестит у него над головой? Неужели..?
Жнец опускает взгляд, всего на секунду, чтобы перепрыгнуть ручеёк, но когда поднимает голову, в саду уже никого нет. 
Калитка скрипит на ветру. Дом отзывается сотней шорохов. 
В траве Смит находит потрескавшуюся белую маску, совсем как у него самого, и понимает, что был просто не тем жнецом.
Миссис Фарадей ждала Джорджи.
  
  
   Каникулы
  
   Мегги Праудморт была примерной ученицей: ещё никогда она не произнесла ни одного грубого слова в присутствии магистров, никогда не уклонялась от выполнения тяжёлых заданий, никогда не оспаривала мнение преподавателей, даже если на самом деле думала совершенно по-другому. Появившись в Колдостане всего несколько месяцев назад, ранней зимой, когда ещё не успели как следует ударить обычные для этих мест морозы, маленькая девчушка с тёмными волосами и пронзительными синими глазами мгновенно завоевала доверие почти всего штата учителей-волшебников. Основные заклинания практически всех магических дисциплин давались ей с лёгкостью и вся школа с замиранием сердца следила, как Мегги достигает того уровня волшебства, который обяжет её выбрать между Восемью Курсами Колдостана.

С каждой алхимической удачей мисс Праудморт ликовали травники, с каждым успешным вызовом элементаля её спешили поздравить стихийники - и все попутно расписывали свой Курс, как единственно важный и занимающийся действительно нужными вещами.

Однако когда пришло время, выяснилось, что сама Мегги не искала лёгких путей. Она подала запрос Главе Колдостанского Совета, Морингеру Ик'тавлину (которого за добродушный нрав частенько сокращали до "Мо", а опомнившись, употребляли нейтральное "сэр") о том, чтобы организовать свой собственный Курс - Девятый - и набрать учеников из недавно прибывших первокурсников. Даже несмотря на всю свою доброту, Морингер, да и весь Совет, были прежде всего гордыми престарелыми магами и не могли позволить какой-то малолетке учредить целый курс. Одной из причин было и элементарное нетерпение к столь внезапно проснувшейся в молодой ученице наглости.

Посоветовавшись между собой, члены Совета решили, что Морингер обязан поговорить с Мегги наедине и на собственное усмотрение решить, что делать дальше. Не то чтобы все волшебники Колдостана полагались на Ик'тавлина - просто они были уверены, что не было такой причины, по которой Мегги могла бы добиться разрешения на свою авантюру.

Праудморт пришла почти сразу же после обеда: она направилась в кабинет Морингера прямо из трапезной, провожаемая сотнями любопытных глаз. Ученики умудрились разделиться на два лагеря: на тех, кто всячески поддерживал Мегги и желал ей удачи, и тех, кто стоял на стороне закона ( последними были в основном волшебники, которые лет по двадцать истратили на изучение основ и только подходили к рубежу выбора Курса). В левом крыле Стихийного корпуса даже принимались ставки на успешный или не очень исход истории с Девятым Курсом.
Морингер Ик'тавлин когда давным-давно избрал для себя Курс Алхимии - но, в отличии от остальных, старался никак не выделять его из остальных Курсов, ведь Глава Совета обязан был поддерживать нейтралитет. Признаться честно, ему было крайне любопытно, что Мегги Праудморт может привести в качестве доказательства необходимости Девятой дисциплины магии - ведь всё уже было давно открыто, не было ни одного заклинания или превращения, которое бы не классифицировалось.

И вот теперь, когда одетая в чёрное платье (а лучшая ученица питала к этому цвету необъяснимую любовь) Мегги стояла в полукруглом кабинете Главы Совета и терпеливо ждала начала разговора. Морингер никак не мог понять, почему его вдруг охватил какой-то почти суеверный ужас, похожий на то чувство из детства, возникавшее при появлении монстра из-под кровати. Ик'тавлин поглубже вздохнул, поправил шляпу, кашлянул, поднял взгляд на Мегги - а девчонка улыбалась, но от этой улыбки хотелось спрятаться куда-нибудь подальше - и начал:
- Мегги, знаете, это было весьма неожиданно - получить от ученика подобный запрос. Я надеюсь, что Вы хорошо понимаете правила Колдостана и наверняка неплохо изучили наши законы...
- Я прочла все книги на эту тему, которые только смогла найти, сэр, - вставила Мегги, улыбнувшись ещё шире.
- О да... д-д-да... Мы все на это надеялись, - волшебника отчего-то взволновало выражение лица Праудморт. Уже очень... нездешним оно было. - Тогда Вам должно быть известно, что на свете не существует ни одного волшебства, не относящегося к какому-либо из существующих Курсов, а потому непонятны Ваши...
- А если я покажу такое колдовство, которое никак не относится к Курсам Кодостана? - слегка наклонив голову, проговорила девчушка.
Ик'тавлин почти потерял дар речи. На секунду. Но быстро взял себя в руки.
- Милейшая, да это попросту невозможно... Всё, что нельзя сделать с помощью магии - оно в принципе невозможно. Был, конечно, прецедент, когда лет сорок назад ученик попытался сотворить золото из железа, но его пришлось впоследствии отскре...
- Я сделаю мёртвое живым.
- ...бать. - на этот раз волшебник действительно потерял способность говорить. Он минуту закрывал и открывал рот, при этом выглядел до ужаса смешно.
- Это... Это же... Никто не может воскресить мертвых, Мегги, - продолжил Мо, справившись наконец с удивлением.
- Но если я смогу - вы разрешите мне открыть Курс? - мисс Праудморт почти вплотную приблизилась к Главе Совета, и её глаза сверкнули синим.
- Вы не сможете, - выдохнул Морингер.
- Сегодня в трапезном зале. А потом выделите мне крыло в Старой башне.
Мегги, мило улыбнувшись, развернулась и покинула кабинет магистра.

Дойдя, наконец, до своей комнаты, девушка подошла к зеркалу и стёрла черты Мегги Праудморт со своего лица.
Смерти никогда особо не везло: работа становилась скучной, даже несмотря на новые знакомства, серые покои надоели, а все остальные духи и Божки вели себя очень уж царственно. А всё потому, что даже захудалый домовой имел отношение к какой-нибудь дисциплине магии, и только Смерть - такая могущественная, такая неизбежная - не имела права выбираться в мир людей по призыву заклинания или на праздники, которые частенько устраивали магистры Курсов.
Всё изменится сегодня, когда на глазах у всех Мегги Праудморт - нет, на самом деле с трудом выбравшаяся на каникулы Смерть - заставит пролететь пару кругов по залу птицу, которой перед этим свернут голову. Если и этого будет недостаточно, у Смерти есть ещё и хомяк.

И уже через несколько дней откроется Девятый Курс Колдостана - Курс Некромантии - и Смерть получит причитающиеся ей по праву лавры.
  
  
   Белая кошка
  
   В книжной лавке на холме, который был виден из моего дома, жила белая кошка.
Я увидел её в одно из сонных осенних воскресений, сразу после обеда. Привычка прогуливаться по магазинам досталась мне от матери, которая, к тому же, была заядлой читательницей. Со стажем, который она наверняка продолжила увеличивать и после смерти. Когда врачи перестали носиться к нам с длинными тонкими иглами и выписывать чеки, она, ещё слишком молодая для похорон, утешала меня. Говорила, что у неё будет всё время мира - там, куда она попадёт - и уж тогда пусть ей выдадут бессрочный абонемент в тамошнюю библиотеку. Такая уж она была - верила в светлую жизнь после смерти и в загробные библиотеки. Умерла она осенью - в свой день рождения. И нужно было быть совсем безнадёжным, чтобы не увидеть в этом тайного смысла. Я продолжал надеяться. Мама была настойчивым учителем.
Колокольчик на двери дёрнулся, хрипло поприветствовав вошедшего. Он был похож на журналиста - Бог знает, почему я вдруг об этом подумал. Может, во всём был виноват солидный кофр. Или ужасный терракотовый кардиган. Мужчина пронёсся к кассе, как заколдованное веретено, и, услышав его просьбу, я невольно улыбнулся. Детские учебники. Самая дорогая литература в этой маленькой лавчонке. С моего места, у полок со старыми томиками Шеллей, было хорошо видно, как "журналист" досадливо закусил губу при виде ценника на последнем оставшемся экземпляре "Истории после Потопа" и взъерошил свои тёмные волосы. Ещё секунда, и он схватился за мобильник, словно тот был спасательной шлюпкой. Расплылся в улыбке, пробормотав "Дорогая, тут такое дело...", выбежал из магазина...
Немолодая пара - она в накинутой на плечи сетчатой шали, он в клетчатой кепке, с которой никак не могли расстаться представители того поколения - яростно перешёптывались, осуждая цены и то, что "журналист" задержал очередь. Которой, в общем-то, и не было вовсе.
Я облокотился на стеллаж, пробежался глазами по первым строкам "А в жизни нет прекрасней мига..." и тогда увидел её.
Шерсть её желтела, как пергамент старых книг, глаза, бывшие лишь на пару тонов ярче кожи, грустно смотрели на раскачивающуюся кисть шали. Она была похожа на ребёнка, увидевшего фарфоровую куклу, но знающего, что играть с ней строго запрещено. Хвост её, немного пыльный и будто бы сломанный, дёргался в такт движениям кисточки.
Звякнул колокольчик - я повернул голову, чтобы увидеть, как расстроенный "журналист" возвращается в магазин, доставая из кармана кошелёк. Пожилая женщина, вдоволь нажаловавшись, презрительно хмыкнула и пропустила кучерявого вперёд.
Когда я снова опустил голову, кошка уже смотрела прямо на меня.
Может, она и вправду была когда-то белой. Совсем белой, а не цвета древних обоев. Я захлопнул книгу и присел, чтобы погладить зверюгу. Кошка довольно сощурилась, а на моей ладони остался слой пыли.
- Брать будете?
Я так увлёкся, что даже не заметил, как лавка опустела. Кассирша с усталым видом указывала на сборник стихов в моей левой руке.
Торопливо вывалив на стол мелочь из кармана, я поинтересовался, откуда здесь кошка.
- Заходит иногда, чего её гнать, когда тут и народу-то почти не появляется? Хоть какая-то компания.
Вечером разразилась гроза - гром гремел так, что тряслись оконные стёкла, и по такому случаю пришлось достать из шкафа толстую зелёную книжицу. В грозовые вечера истории о древнем зле и склизком ужасе читались особенно хорошо.

Вопреки всем ожиданиям, мне приснились не кровавые ритуалы и не выпивающий души туман. В мой чёрно-белый сон пришла ничейная кошка цвета книжных страниц.
Она потёрлась о ноги, оставив на брюках ворох волос.
Мы поднялись на холм. Перед нами раскинулось море: куда ни кинь взгляд, везде тёмная вода, которая, казалось, разучилась отражать свет. Я видел море и раньше - так давно, будто казалось, что это произошло в прошлой жизни. Наша семья тогда была ещё целой, и отец с матерью и старшим братом каждый вечер рассказывали страшные истории. Помню, я очень старался, чтобы не показать своего страха - а у самого поджилки тряслись. Когда тебе шесть лет, каждый тёмный угол может превратиться в чудовище, а стук ветки о стекло - в клацанье когтей. В те годы море искрилось так, что больно было на него смотреть.
Когда вместе с волнами на берег вынесло бурые кольца гигантских щупалец, я проснулся.
Кошка. Как ни в чём не бывало, спала прямо на оставленной на кресле книге - свернулась калачиком и смешно причмокивала. Удивиться не удалось - раскрытое окно было красноречивее любых предположений. Переложив наглое животное на кровать, я подобрал книгу и распахнул стеклянную дверцу шкафа. Взгляд скользнул по строчкам, выхватив "...и был он больше городской ратуши, бурый и одинокий, вышедший из моря, чтобы сеять..." Я помотал головой. В начале рабочей недели лучше не зацикливаться на том, что сны наверняка что-то значат. Впрочем, если это была метафора о моих проблемах - что ж, послание принято, приму меры.

В следующий раз мы с кошкой вышли на перекрёсток городских джунглей, по которым словно прошагал Апокалипсис. Из перевёрнутых машин сыпалась труха, уличные фонари хаотично мигали, а здания выглядели покинутыми навсегда. Когда из подворотни выбежала девочка с мобильным телефоном на шее и в белой майке, залитой кровью, я вспомнил, где уже всё это видел. Утром кошка потягивалась, оставляя пыльные следы на строке "Чикаго умер за одну ночь, потеряв весь свой шум и свет."

Она приходила не каждую ночь, эта белая пыльная кошка - и порой, когда ожидание становилось совсем уже невыносимым, я приходил в книжную лавку. В такие дни кошка укоризненно глядела на меня, делавшего вид, что я присматриваюсь к серии "Эффективный фитнес в домашних условиях", и выскальзывала за дверь. Вечером она ждала меня у двери, напоминая, что и у неё есть понятие о соблюдении приличий.

Мы побывали в слишком многих местах - даже там, куда не разрешено было приходить с домашними животными. Мы привыкли друг к другу: она - к моему медленному шагу, я - к пыли на руках. Жёлтые глаза с вертикальными зрачками иногда были выразительнее любых слов - я на самом деле понимал, когда кошка обзывала меня недоумком. И я улыбался в ответ - потому что, несомненно, это заслужил.

Кошки, как известно, гуляют сами по себе. Эта бродила по книгам. И я следовал за ней.
Пока однажды не заблудился
Я шёл вдоль бесконечно длинных стеллажей, заполненных книгами, и в какой-то момент решил, что это не самая плохая прогулка. А через пару шагов я встретил маму.
И понял, что это мой самый последний сон.
  
  
   Подарок
  
   Тридцать три пушистых комочка на полке, освещённой флуоресцентной лампой.
Каждый день мимо проносятся сотни лиц, несколько раз за сутки их перетаскивают с места на место. Иногда какой-то счастливчик не возвращается, а остальные радуются за него, как умеют. Завидуют. Боятся. Беззвучно просят Великую Торговую Силу о снисхождении.
Он сидит в стороне от толпы, в самом углу, в тени - тридцать четвёртый. Не поднимает взгляда блестящих пуговиц, не пытается пробиться поближе, почти ни на что не надеется. Только мечтает, что однажды...
Ах, "однажды" - прекрасное слово. Книжки с соседней полки, у которых на первой странице красуется волшебное "однажды, давным-давно" - самые прекрасные в мире. Это известно даже новеньким радиоуправляемым машинам.
Однажды и он окажется в чьих-нибудь нежных руках, и его не закинут подальше. Сама старая конвейерная лента пророчила ему "незавидную судьбу", но кто же слушает её, захлёбывающуюся собственными зубчиками? Вместе с братьями и сёстрами он около сотни раз за одно только утро возносил молитвы к Покупателям и верил, верил в Торговое Чудо. До сих пор верит, из своего пыльного-пыльного угла.
Белую двадцать вторую с длинной шёрсткой забрали первой.
Они не соревновались - какой в этом смысл? - но она всё равно умудрилась кинуть на оставшихся взгляд победителя. Сейчас она наверняка украшает полку какой-нибудь хорошенькой девочки, и та дважды в день расчёсывает её пластмассовой розовой расчёской и кормит с ложечки пластиковыми костьми. Не жизнь, а сказка.
Последним забрали коричневого с пятном на шее. Никому и в голову не пришло, что это его брак: разлитая и въевшаяся краска, предназначавшаяся для динозавров. Все считали это милой особенностью. Тридцать четвёртый страшно завидовал. Его особенность не была милой. Даже с натяжкой.
Погасли лампы, замолкли книги, по гладкому полу зашуршали швабры. Ещё один день подошёл к концу. Ещё пара сотен лиц промелькнула в отражении чёрных пуговиц. Ещё несколько заводных черепашек неизбежно отправились в утиль.
Тридцать четвёртый - и последний - лежал на полу, под стойкой, на которую его принесли вместе с остальными. Не сразу с конвейерной ленты: он ещё помнил складскую пыль и тесноту ящиков. Он пытался убедить себя, что не боится темноты, но всякий раз закрывал пуговицы мягкими лапами и вспоминал ушедших до него.
Тридцать три пушистых комочка: ни одного похожего, готовые служить любому хозяину, заплатившему установленную сумму. Белые, тёмные, рыжие, даже вызывающе фиолетовые. С глазами вышитыми, нарисованными, приклеенными. С одной на всех мечтой.
Заберите же меня отсюда.
Три дня пролежал тридцать четвёртый в самой густой тени из всех, которые только повидал за свою жизнь. На утро четвёртого стажёрка, какая-то совершенно крошечная и похожая на птичку, выудила его из-под стойки и положила на опустевшую полку. В самый первый ряд, ближе всего к свету, представляете? Ярко-жёлтая бумажка возвещала о скидке и приятном дополнении к покупке.
После общения со страхом перед темнотой и неизвестностью вера тридцать четвёртого вспыхнула с новой силой.
Он теперь сидит на самом краю, он теперь самый заметный! Гордый, выделяющийся даже на фоне книг и их призывных картинок.
Через пару часов какой-то мальчишка досадливо хмыкнул, обнаружив дефект, и понимающе покосился на сообщение о скидке. Тридцать четвёртый вернулся в угол и вспомнил, что милым его уже не назовут. Лучше бы сразу выкинули, чем мучить призывными знаками и яркостью магазинных лампочек.

Магазин уже закрывался, когда тёмная спешащая фигура ворвалась в двери и ураганом пронеслась к полкам с мягкими игрушками. Никто не успел произнести даже "Эй", не говоря уже о "Мы уже закрываемся".
Мужчина остановился у полки, и плюшевое сердечко радостно ёкнуло. Взгляд заскользил по рядам зелёных жутковатых крокодилов, ядовито-оранжевых жирафов, ещё чуть-чуть и... Какой славный джентльмен. Такой мог бы, например, подарить его своей девушке. Посмотрел... Посмотрел! Улыбнулся, взял в руки, повертел, рассматривая...
Ну всё, сейчас точно заметит! Нельзя не заметить грубый неровный шов, этот шрам на судьбе любого набитого ватой существа. И чересчур короткую правую лапу. И совсем уж косые блестящие пуговицы.
- Таких больше нет, последний остался, - новенькая продавщица появилась как будто из ниоткуда и, словно бы извиняясь, протараторила. - Чуть подальше есть ещё птицы... Вы кому...
Но мужчина уже стоял у касс и притоптывал ногой, а шнурки танцевали ритуальный танец. Похоже, и ему был известен секрет телепортации, которым пользовались многие сотрудники магазинов.
- Товары по скидкам возврату и обмену не подлежат, - на всякий случай уточнил засыпающий кассир - впрочем, уже после того, как напечатал чек.
- Ей понравится, - зачем-то объяснил припозднившийся покупатель и опустил в стаканчик с надписью "Спасибо" завалявшуюся в кармане мелочь.

"Ей понравится". Ей! Тридцать четвёртый не считал себя предсказателем, но теперь версия о девушке казалась ему вполне правдоподобной. Такая красивая, с каштановыми волосами и юной улыбкой. Настоящая леди. Но шов! Но всё остальное... Подобный подарок расстроил бы кого угодно. Ещё запустит его прямо в лицо дарителю!
Но, может, он женат? Тогда не запустит, жена у такого мужчины, должно быть, добрая. Умилится и поставит на полку, к остальным подаркам. Говорят, стеклянные статуэтки очень дружелюбны!
А самое прекрасное, самое замечательное, если у него есть дочь. Или даже две дочери. Или три. И у одной из них день рождения, а остальным тоже дарят подарки, чтобы не обидеть. Не такие дорогие, не такие особенные... Но не бракованные же!
Тридцать четвёртый мрачнел и жался поближе к шуршащей стенке пакета. Почему-то это шуршание успокаивало его - самую малость. Может, потому, что походило на шорох родной конвейерной ленты?

Было холодно. Середина ноября, иначе и быть не могло. Морозы уже ударили, а снега нет и нет. Пришла пора воспаления лёгких и тяжёлых воспоминаний. С последним бороться выходило не так хорошо, как с первым.
В эту часть города, с частными домами и огороженными садиками, он не заходил уже слишком долгое время, но всё ещё помнил здесь каждый поворот и каждый дорожный знак. А на этом перекрёстке ещё и каждую полоску пешеходного перехода, даже стёртую временем.
В её комнате была целая стая плюшевых собачек. Всех форм и размеров, всех цветов и повадок, тявкающие и молчаливые, тяжёлые и лёгкие. Она тратила на них свои карманные деньги и всякий раз так искренне улыбалась, стоило достать из-за пазухи ещё одного войлочного щенка...
- Прости, милая, он немного помятый...
Как крыло автомобиля.
-...и самый последний в магазине. Последняя собака на прилавке.
Последняя... Он хохотнул, уткнувшись в шарф, боясь выдать себя с головой. Никогда не умел говорить - не научился и теперь.
- С днём рождения, дорогая.
С тем самым, на котором не будет целой кучи гостей, задуваний свечей и искреннего смеха из-за плюшевой собачки. И уж точно не будет никаких желаний. Теперь желания уже не исполняются.

"Она" в самом деле оказалась маленькой девочкой.
Маленькой мёртвой девочкой.
Порывы холодного ветра могли бы сдуть тридцать четвёртого с повешенного на дорожный столб венка, но мягкие лапки держались крепко. Даже самая короткая.
И сквозь ноябрьский мороз ему казалось, что по его пушистому боку кто-то осторожно проводит рукой. Кто-то, очень любивший плюшевых собачек и своего отца.
  
  
   Клетка для ветра
  
   В доме нашем не смолкали чужие голоса.
Круглый год отец принимал гостей. Перед каждым расшаркивался, пытаясь задобрить, каждому посвящал времени больше, чем любой из нас, несчастных его дочерей.
Мы никогда не видели ни неба, ни города, ни петушков на палочке. В мягкой полутьме родного дома мы обратились в слух. Слушали дождь, слушали скрипы и стоны, и трели невиданных птиц, и взрывы, и шорох - и, конечно, истории ветров. 
Они врезались в дом, как большие птицы Рух, гудели в трубах, как рой пчёл, и рассказывали истории, как Шехеразада, ожидающая казни. И о птицах Рух, и о пчёлах, и о царице - обо всём мы узнали от наших невидимых гостей, играющих в вышибалы с окнами и гоняющих листья. 
Отец был единственным человеком на свете, который принимал в гостях порывы ветра. Об этом нам рассказал уже он сам.
В стенах нашего дома были сокрыты лабиринты труб - медных, серебряных, деревянных, бесценных. В крыше зияли двери-воронки, пол гудел подобно камертону. Музыкальный дом с сотней китайских колокольчиков, с яркими флагами, с ветряными мельницами - со всем тем, что так любили ветра. Не проходило ни дня без того, чтобы какой-нибудь шальной ветерок или солёный бриз не заглянул на огонёк. 
Они скатывались по желобам, складывали крылья и устраивались в креслах. Усидеть на месте никогда у них не получалось, но гостевые комнаты всегда были очень просторными.
- Поспорим, вы не знаете, что делают альбатросы, когда их никто не видит, - сказал как-то южный морской ветер. Он спешил на миграцию, но не устоял перед манящими окнами отцовского дома.
- Нет, - отец покачал головой и сложил морщинистые руки в замочек, подаваясь вперёд. 
- Курят трубки, - выпалил ветер, ожидая реакции.
Отец кричал "Быть того не может!", топал ногой и всячески восхищался. Ветер остался доволен и обещал заглянуть на обратном пути. 
Восточные ветра пересказывали Коран, северные сетовали, что совсем выдыхаются так далеко на юге, а западные загадочно молчали, изредка подвывая, подражая мёртвым.
Однажды над домом пронёсся ураган. Он бил в музыкальные стены, грозился сорвать крышу и ругался через трубы - медные, серебряные и деревянные. Отец посмеивался, сидя у камина, а мы дрожали в углу, крепко схватившись за руки и шепча молитвы, которым нас научил ветер прямиком из Ватикана. 
Утром следующего дня ураганный ветер вернулся. Он стал кротким, как котёнок, хотя голос его всё ещё походил на рык. Он попросил у отца моей руки - наверное, забавы ради.
Так я и стала обручённой с ветром. По ночам, грозным и похожим на конец света, он шептал мне любовные клятвы и рычал колыбельные, полные сломанных костей и крови. Я его не боялась. Как можно бояться гостя в собственном доме? И я пела ему в ответ песни валькирий. Наверное, тогда он меня и полюбил.
Отец называл наш дом "Клеткой для ветра". Он очень гордился тем, что только тут, в нескольких комнатах, ветра обретают голос. Каждый из наших гостей хотел бы остаться под этой крышей навсегда. Но они были порывами ветра, и им приходилось лететь дальше. А куда, они и сами не знали.  
Мы с сёстрами тоже считали дом клеткой. Только не для ветров.
Слово "сбежать" я впервые услышала от своего грозного жениха. Наверное, он был немного пьян тогда. Наверное, он и меня напоил запахом хмеля с виноградников. 
- Полетели со мной, - прошептал мой ветер у самого уха. Над головой задрожали тонкие трубы, и дрожь их передалась мне. 
Но я не умела летать. Я была слишком тяжёлой. Я не могла пролезть ни в одну из труб. Мне мешались мои руки, мои ноги, моя голова... И я от них избавилась.
Прежде, чем вырваться из построенной отцом клетки, я шепнула сёстрам о заветной тайне, а потом поднялась над ними, над комнатами, над стенами, над крышей... В самое небо, к своему рычащему жениху. И унеслась далеко-далеко. 
Куда? Я и сама не знаю.
Думаю, сёстры мои вскоре тоже последовали за мной.
  
  
  
   O. W. L.
  
   Our. Watch. Lasts.
Наш. Дозор. Продолжается.


Она жила в темноте. От её прежнего мира почти ничего не осталось...


На тонкие металлические трубы, сетью растянутые между остатками высотных домов, падала вода - она стекала вниз, проедая цветные борозды в ржавеющих конструкциях, и растекалась лужами по прозрачному защитному куполу. Давным-давно его возвели над остатками некогда процветающего города, чтобы уберечь хоть что-нибудь от мстительных природных стихий. И кислотный дождь был ещё не самым страшным наказанием, посланным Землёй своим детям.
От кирпичной стены непонятного бурого цвета осталось только несколько валунов, изъеденных небесной водой. Среди крошащихся кирпичей пробивались серые ростки. Они поднимали свои белые соцветия вверх, к лучам разноцветного солнца. Всё небо теперь было разноцветным, как растянувшаяся после дождя радуга. Купол собирал на себе всю месть, приготовленную планетой для своих детей: жители просыпались, выходили из-под грязных навесов и любовались собственными грехами, выведенными на небесном своде. Застывшая лава, кусочки гранита, жжёная нефть, кислотные родники и кровь миллионов погубленных душ... Из всего этого получилась краска, которой теперь расцвечивалась жизнь.
Сабина любила смотреть на солнце. Сквозь купол оно казалось далёким, размазанным по космической тверди пятном, кляксой, которую поставили боги, когда рисовали Вселенную. И всё же оно приводило её в восторг. Иногда, лёжа на ржавеющей крыше мастера над железом она представляла, как пробивает купол и выходит на поверхность, и солнце там другое, и ветер там не смердит канализацией, и цветов там намного больше. Всё, как в книгах, оставшихся от предков. Всё, как в сказках, которые рассказывал прадедушка.
Сегодня она забралась повыше, чтобы увидеть, как скрывается за краем земли солнце и как его алая кровь проливается на купол. Здесь было тепло - из разорвавшейся трубы изредка вырывался горячий пар - но Сабина всё равно куталась в поношенную куртку. Дыр в ботинках было достаточно для того, чтобы подхватить простуду, а ей вовсе не хотелось болеть. Она видела, что случается со слишком рисковыми детьми. С ними случалась мокрая болезнь, потом больница с выломанными стёклами, а после - крест над холмом, собранный из того, что находили на городской свалке. Так ушёл Алас. Так ушли сёстры Сотки. Так не хотела уходить Сабина.

Разве что совы.

Птицы взмыли ввысь почти бесшумно, только вихрь пёстрых перьев за собой оставили. Их спугнули, конечно, последних крылатых обитателей города, ведь теперь они редко летали и ещё реже сторонились людей. Бросались под ноги, вертели своими чудными головами, страшно ухали в темноте... К ним привыкли. Они были частью жизни под разноцветными небесами, наравне со смертельными болезнями и ржавой водой из-под крана.
- Высоко ты забралась, - скрежетнуло за спиной, и девчонка вскочила на ноги. Волосы её рассыпались по плечам, и в них запутался канализационный ветер.
Над краем крыши показались металлические трубки, похожие на кусочки флейты, и ворох синтетических волос, а за ними и весь Брок Брокен, бронзовый мальчик. Он жил на самой окраине города, в крошечном районе, который служил последним пристанищем для всех металлических людей. Никто не знал, откуда они появились, никто не помнил, как их чинить, и они медленно гнили, ржавели и рассыпались стружкой, пока купол поливали кислотные дожди. Железяк сторонились. Случалось, одним из них овладевало последнее безумие, и вместе с собой он забирал на тот свет несколько людей их плоти и крови.
Сабина их не боялась. Она их жалела. В них было что-то - может, та искра, которой не хватало многим людям - и Сабина охотно разделяла свои приключения с Броком. Он многое умел из того, чего не могли другие. Например, свистеть пальцами и вскрывать даже самые странные на вид замки.
- Ты меня напугал, - Сабина схватила друга за рубашку из тёмной кожи и втащила его на трубу. Брок зацепился ногой за уголок листа, покрывающего крышу, и чуть не ухнул вниз - туда, где сходились блоки нескольких домов и торчали оплавленные столетним дождём колонны.
- Не боишься упасть?
Брок были единственным знакомым Сабины, который задавал вопросы, на которые и без того знал ответ. Наверное, так ему было проще. А не то казалось, что он знал всё на свете.
- Боюсь не взлететь, - фыркнула девчонка, опускаясь на место и обхватывая руками колени.
Очередная порция пара выпорхнула из своей разрушенной тюрьмы. Кровавые подтёки купола таяли в надвигающейся темноте. Подали голос совы.
- Иногда мне кажется, что они поют, - проскрипел Брок. - Поют... ют... ют...
Его частенько клинило: заедала одна из множества внутренних пружин, и тогда Сабина методично била его по корпусу, чтобы поставить всё на место. В такие моменты приходилось верить в удачу и полагаться на случай.
Ещё у бронзового мальчика отваливались его музыкальные пальцы. Или нос. Или уши, которые светились в темноте. Не зря его звали Броком Брокеном. Для него ни дня не проходило без поломок, и Сабина играла роль его личного мастера над бронзой.
Она стукнула его под лопатку, под обшивкой что-то бряцнуло, и челюсть перестала двигаться. Брок кивнул в знак благодарности и принялся заворачивать обратно выпавший винтик.
- А мне кажется, что они говорят, - Сабина положила подбородок на сложенные руки и взглядом проводила солнечное пятно за горизонт. - Только никто их не понимает.

Белые, серые, чёрные... Пернатые комочки жизни. Они всё ещё знали, что значит летать. Последние на планете покорители небес.

Они возвращались к жилым кварталам сквозь грязную тьму, чтобы провалиться в сон, полный такой же грязной тьмы. Даже детям давно уже не снилось ничего хорошего в этом городе, наполненном безнадёгой. Вокруг только серый, только рыжий, только чёрный, только смешение того, что осталось, старость и крошево, и уныние. Никто не мечтает о полётах, все забыли об Икаре, и о братьях Райт, и о Циолковском. А совы... последние птицы просто путаются под ногами и крадут объедки. Они уже не кажутся чем-то прекрасным. Полёт смешался с грехами - там, над куполом - и теперь недостижим для людей, как и любая другая мечта.
Брок скрипел и цокал, и из него валил белый дым. Сабина радовалась, что мокрая болезнь металлическим людям нипочём, и эгоистично надеялась, что Брок её переживёт. Конечно, тогда некому будет подкручивать ему шестерёнки и стучать по нему кулаками... Но даже бронзовые мальчики смертны под разноцветными небесами.
Сабина зачерпнула ботинком воды из лужи и тут же остановилась. Её пробила дрожь. Она мгновенно стащила башмак и вытряхнула всю воду, до последней капли. Заканчивать свои дни в палате за пустыми окнами ей не хотелось.
Звёзд теперь не существовало. Их мёртвый свет не мог пробиться сквозь покрытый грехами купол, и люди забыли о них. Было только два лика, глядящих с небес: солнце и луна, светлые пятна, с трудом ползущие по своим заведённым путям.

Её ночь была наполнена уханьем сотен городских птиц, хлопаньем их крыльев и скрежетом механизмов.

Сова, серая, как бетонная пыль, задела Брока крылом и удивлённо ухнула. Птицы не привыкли к металлическим людям и иногда садились к ним на макушки или на плечи. Чем они были для властелинов городского неба? Ещё одной плохой подделкой под человека, которыми когда-то распугивали ворон? Искрящимися статуями? Неудачной архитектурной шуткой? Впрочем, для большинства людей они были опасным хламом, так что лучше уж брать пример с птиц. Те хотя бы не боялись механических душ.
- Я хочу тебе кое-что показать, - Брок схватил Сабину за руку и потянул за собой, под сплетение проволочных канатов и тонких воздухопроводных труб. Иногда казалось, что он обдумывает одну мысль слишком долго, взвешивает её на самых точных мерных весах и лишь потом претворяет в жизнь. Наверное, так было и с каждым его сородичем: кто-то слишком тщательно их создавал и совсем забыл о том, что всё рано или поздно ломается и приходит в негодность.
Но Сабина привыкла к его тяжеловесным мыслям и молчала. Всю дорогу сквозь рушащийся город молчала и слушала шорох далёкого дождя в вышине, капли которого с шипением разбивались о купол, голоса птиц, вылетавших на охоту, биение собственного сердца и работу бронзовых механизмов.
Под грязным светом народившейся луны лежала самая большая птица из всех, что только доводилось видеть Сабине. Одно крыло было плотно прижато к телу, другое - распластано по земле. Ушастая голова смотрела в небо, и в невидящих глазах отражался далёкий свет. Она всё ещё видела звёзды - или, по крайней мере, знала, что они есть, там, в недосягаемой вышине. Девчонка обожгла пальцы - такими холодными оказались перья исполинской совы.
На одном из перьев было выгравировано O.W.L. Печать ли, инициалы, подпись мастера... В городе под куполом ничто из этого не имело значения. Новое имя давали с лёгкостью, и с такой же лёгкостью отбирали.
- Что это? - прошептала Сабина, ни к кому, в сущности, не обращаясь.
Но Брок Брокен всё равно ответил:
- Сова, которая поёт.
Он взмахнул своими музыкальными пальцами и соткал из воздуха звенящую мелодию. Пять нот, повторяющихся в вихре городской тишины, под аккомпанемент шестерёнок и стук человеческого сердца.
Глаза гигантской совы сверкнули, она отозвалась - тихим свистом, усталым и полным нетерпения. И Сабина поняла, что у неё с этой совой одна мечта на двоих - взмыть в воздух и посмотреть на настоящий мир.

Когда-нибудь она полетит - её собственная металлическая сова. Взмоет в тяжёлые бурые небеса, поднимет её над ржавеющим городом... и унесёт туда, где нет неприступных стен, и всё ещё зеленеет лес. А пока...

Через двадцать три дня Сабина распахнула хлипкую дверь - петли не выдержали, и она рухнула внутрь бывшей ремонтной мастерской. Клубы пыли поднялись в затхлый воздух, и где-то в глубине тёмной комнаты зашевелилась маленькая фигурка.
- Брок, - в свете рассветных тускло-розовых лучей её волосы походили на неугасимое пламя, которое принёс в своих ладонях забытый Прометей. - Поднимайся, Брок, я видела сон!
И, конечно, Прометей принёс с собой грёзы о полётах.

Пока у неё есть только сны и совы. Но и это уже не мало.
  
  
   Чудеса
  
   - Как думаете, может Керри быть вампиром? - заговорческим шёпотом прошипела Аталанта, пытаясь сфокусировать взгляд на пузырьках шампанского, искрящегося в бокале, и заправляя короткую прядь медно-рыжих волосы за ухо.
Музыка в клубе била по барабанным перепонкам, а алкоголь - по способности думать, но каким-то чудом Аталанту услышали все, сидящие за центральным столиком. Эймос Уиттон, тонкий, как щепка, и бледный, как фарфоровая кукла, поджал губы; Ирэн Риди, блондинка с ярким макияжем, подавилась вишенкой из коктейля; и только Мортимер Тэттер пьяно улыбнулся и спросил:
- И что же тебя натолкнуло на такие мысли?
Аталанта кинула торопливый взгляд через плечо на высокую барменшу с чёрно-бордовыми, стянутыми в высокий хвост волосами, протирающую за стойкой стаканы, и зашептала ещё тише:
- Вы когда-нибудь видели её где-нибудь днём, а?
На каменном лице Эймоса не пролегло ни тени эмоций, Ирэн выпучила глаза, отчего они стали похожи на пару блюдец с пёстрой окантовкой, а Мортимер еле-еле удержал себя от того, чтобы не заржать в голос.
- Учитывая то, что мы видим её только в этом клубе, я бы такого даже не предположил. Днём мы тут не бываем, а у Керри ночная смена.
Аталанта на секунду задумалась, при этом её левый глаз несколько раз дёрнулся.
- Прикрытие... А ест она в подсобке и прячет там трупы. Стоит проверить, сколько людей пропало недалеко от "Узилища мэрроу*" в последнее время!
Клуб носил одно из самых дурацких названий, которые только можно придумать. Ходили слухи, что хозяин повёрнут на всякого рода морских небылицах и даже время от времени снаряжает глупые экспедиции, которые, конечно же, ни к чему кроме разочарования не приводят.
Рыжие волосы Аталанты Ханни казались в синем свете заведения зелёными, и оттого она, выпившая пока что больше всех, изрядно напоминала одно из существ, в честь которых и было названо заведение. Тэттер с Уиттоном переглянулись и закатили глаза, Ирэн потянулась к бокалу с маргаритой. Ханни обиженно сдвинула брови и снова глянула на Керри, беседовавшую с клиентом.
- В таком случае, ты, Ханни - лепрекон**. - пробормотал себе под нос Эймос, старательно делая вид, что занят разглядыванием серебряных сетей, растянутых на потолке.
Ирэн выплюнула маргариту, и Морти вовремя увернулся, чтобы его не окатили брызги из алкоголя и шлюшьей слюны. Они все считали мисс Риди шлюшкой. Кажется, она даже знала об этом и ничуть не возражала против подобных суждений. Аталанта потянулась через стол, чтобы дать тощему подростку в лоб.
- Это всё потому, что у меня дед из Ирландии, да? - чудовищно растягивая слова, возмутилась Ханни. Язык её слушался лишь благодаря неимоверным усилиям и засевшей в голове мысли о вампирах. - Вон, Тэттер тоже из Ирландии.
- Но он же не рыжий. - парировала Ирэн, взмахнув ресницами, на которых сверкнули золотистые стразы.
Аталанта попыталась сфокусировать взгляд на тёмной, не поддающейся никакой укладке шевелюре Морти и, когда ей это удалось, ударила ладонями по столу:
- Тогда он гоблин! Ну... или тролль.
Льдисто-серые глаза Мортимера смеялись. Сам факт того, что его умудрились сравнить со столь не очень-то приятными созданиями, его безумно веселил.
- А ношу шарф я потому, что у меня жабры, - кинул он, затем поднялся и побрёл к барной стойке. - И на самом деле я фомор****.
Ханни зашипела, что так и подумала, просто не успела озвучить, Эймос совсем потерял интерес к разговору, уткнулся в книжку Лавкрафта и уже не услышал, как Ирэн и Аталанта пытались выяснить, не зомби ли он.
Подумать, что Керри Маклаген вампир? Не сделать этого мог только абсолютно не смыслящий в фильмах ужасов трезвенник. Идеально уложенные волосы, бордовые пряди, тянущиеся вдоль висков, подкрашенные чёрным веки, от которых, правда, взгляд тяжелее не становился, безумно бледная кожа... Оставалось только дополнить образ накладными клыками - и тогда Керри могла смело играть кровососущую тварь в любом трэшовом саспенсе Голливуда.
Опустившись на трёхногий стул, Мортимер поправил полы пиджака, снял шарф и аккуратно сложил его на столик. Заметившая его Керри в вопросительном жесте наклонила голову к плечу.
- Привет, Керри. "Тёмного Фенриса", - прохрипел Морти и тепло улыбнулся, выставляя на показ белые ровные зубы.
Маклаген, казалось, даже не заметила этого, и через минуту протянула мужчине запотевшую кружку с пенящимся в ней пивом.
- Друзьям брать будешь? - девушка кивнула в сторону центрального столика, за которым вовсю хохотали девчонки, и неодобряюще качал головой Уиттон.
- Потом, - махнул рукой Тэттер и тут же поинтересовался. - А тебя угостить можно?
- Выпивка? За чужой счёт? Морти, я похожа на святую?
Тэттер хмыкнул. Девушка достала из-под столешницы маленькую стопку, смешала "Кровавую Мэри" и прикончила её в два счёта. Идеальный киношный вампир, в самом деле.
Они ещё немного поболтали о погоде, которая в последнее время не желала меняться на что-нибудь, кроме дождя, а потом к бару подвалила большая компания, и Керри унеслась по делам.
Мортимер задумчиво потягивал "Тёмного Фенриса" и попытался припомнить, как давно видел родную ирландскую морось и каменные развалины стены древнего замка, тянущуюся слева от холма, на котором вырос. В детстве он с другими ребятами даже пытался найти горшочек с золотом и думал, что радуга кончается там, где и остатки каменной стены. Они шли вдоль неё, и шли, и шли, пока не наступал вечер, и не надо было возвращаться домой. Каждый день, когда мальчику исполнилось десять. Лепреконы, ха. В зеркале Тэттер нашёл отражение рыжих коротких волос Ханни и ухмыльнулся, представив, как Аталанта курит трубку, носит бело-зелёные чулки и закапывает золото под семицветным столбом света. Какая чушь. Мортимер совсем не верил в лепреконов.
Допив пиво одним могучим глотком, ирландец заказал маргариту для красотки Ирэн, ещё шампанского для Ханни и пива себе и Эймосу. Когда Керри выставила перед им бокалы и кружки, Тэттер заплатил и, ядовито улыбнувшись, спросил, что Маклаген делает после смены. В нём скорее говорили любопытсво и алкоголь, но он просто не мог отказать себе в этом удовольствии. Девушка тем же тоном послала пьяного Мортимера трахнуть Эймоса, а то тот скоро на него совсем обидится. Тэттер хохотнул и виновато улыбнулся, словно нашкодивший мальчишка. Мисс Керри Маклаген могла дать сдачи. А Морти просто в очередной раз переборщил с выпивкой.
Компания встретила лохматого ирландца радостным гоготом и криками Ханни: "Ты соврал про жабры, паааршивец!"
Керри привычным жестом протёрла очередной стакан, и задумчиво уставилась на центральный стол. Более странную компанию трудно вообразить - и как только они смогли сойтись?

Ирэн Риди, богатая тусовщица, одна из тех "недоступных" девушек, которые на самом деле доступны всем и каждому по первому зову. Месяц назад Керри видела, как блондинка зажала за мусорным баком обдолбанную девицу и высосала её кровь до капли. После она запихала труп в контейнер, стёрла с лица чужую кровь и отправилась на свидание со следующей жертвой. Керри Маклаген знала, что Ирэн умрёт от руки фанатика, поверившего в россказни жёлтых страничек о том, что дочка крупного банкира на самом деле носферату. Такая пресса тоже иногда попадает пальцем в небо.
Эймос Уиттон - студент филологического, которому в "Узилище" вход заказан, но его, тем не менее, пропускает охранник, потому что Эймос вытащил его из упавшей с моста в реку машины. Тощий парень - келпи****, это легко проверить, если он позволит дотронуться до своих вечно мокрых волос. В них даже можно найти мелкие речные ракушки. Он держится подальше от горных ручьёв, потому и переехал в долину. Эймос умрёт от тоски, когда хрупкая девочка Морег с водорослями в волосах забудет о водяном коне и станет миссис Крутая Бизнесвумен.
Аталанта Ханни, чьи родители так необдуманно назвали дочь в честь греческой героини, живёт с дедом. С ним единственным она не чувствует себя одинокой - ведь только с ним безработная женщина может поговорить о тяжёлых золотых монетах, которые так приятно пересчитывать. В их доме повсюду четырёхлистный клевер, и Аталанта часто незаметно подкладывает его людям. Удача должна приходить ко всем. Ханни умрёт на улице - её насмерть забьют какие-то пьяные ублюдки, которым покажется, что она пыталась шарить в их карманах. Аталанта всего лишь хотела поделиться с ними удачей.
И Мортимер Тэттер. Парень, который внушал даже больше ужаса, чем мисс Риди. Кроткий и справедливый, о таких говорят "славный малый". Морти работал курьером. Однако каждое утро после полнолуния Тэттер просыпался в незнакомом месте, абсолютно голый, и мог лишь догадываться о том, что успел натворить. Иногда рядом с ним догнивала туша убитого им животного, иногда он сжимал зубами окровавленные и изодранные простыни. Как ни старался, Мортимер не мог избавиться от волка или хотя бы запереть его. Вервольфа погубит его же проклятие - его застрелит местный фермер, когда уже покрывшийся сединой Тэттер совершит набег на его амбар.

Когда бокалы и кружки за столиком опустели, Мортимер примчался за новыми порциями.
- Скажи-ка, Керррри... - он прорычал её имя, практически себя не контролируя. - Не вампир ли ты случаем? Ненене.... Ничё не говори... Погоди....ка... Мы поспорили на кругленькую сумму, не подкачай.
Последнюю фразу Тэттер прохрипел совсем тихо.
Маклаген почти с жалостью посмотрела на Морти - сейчас в нём очень отчётливо виделся прижавший уши к голове волк.
- Берите выше, - Керри наклонилась к самому уху вервольфа и, еле шевеля губами, прошептала. - Я сама Смерть.
Тэттер медленно отодвинулся от Керри и посмотрел ей в глаза. Маклаген улыбалась, выгнув правую бровь.
- Ааааааа! - погрозил пальцем мужчина. - Шутки шутить изволила, госпожа бармен...
- Как и вы, - девушка скрестила руки на груди.
- Усё... понял.. ухожу.. - Мортимер сгрёб заказ в кучу и утопал к кучке таких же, как и он, полузабытых легенд.
Керри закрыла глаза и увидела перед собой огромные песочные часы. Она любила смотреть на непрерывно сыпящуюся пыль времён, когда немного уставала от окружавшей её суеты. Подумать только, приняли за вампира её и совсем не подумали на Ирэн! Уж Морти мог бы и учуять, в конце концов.
Утром она запрёт заднюю дверь и отправится на работу. В её маленькой квартирке в двух кварталах от "Узилища" была запрятана коса, балахон и бледно-зелёная маска. Ребята ошибались: она работала и в дневную смену тоже, и у них даже появится шанс её увидеть. Всего раз, перед самым концом. Чудеса почему-то привыкли умирать при дневном свете.
______________________________________________________________________________
*Мэрроу - водяные фэйри; женщины-мэрроу с рыбьими хвостами вместо ног и перепонками между пальцев рук, мужчины - настоящие уроды, у них зеленая кожа, красные орлиные носы и свиные глазки.
**Лепрекон - ирландские духи, небольшого коренастого человечки, одетые в зелёный костюм и шляпу. Лепрекона описывают как хитреца и обманщика, которого люди пытаются поймать, чтобы завладеть его горшком с золотом или заставить исполнить три своих желания. По легендам золото лепрекона лежит на одном конце радуги.
***Фомориане - в мифологии ирландских кельтов фоморы, название которых сохранилось в нескольких фонетических вариантах, считались расой демонических существ, бывших полулюдьми-получудовищами. Это название переводится как "морские чудища" или "подводные демоны", ибо их родина, по преданию, находилась на дне морском.
****Келпи - в шотландской низшей мифологии водяной дух, обитающий во многих реках в озёрах. Келпи большей частью враждебны людям. Это оборотень, способный превращаться в животных и в человека. Чаще всего является в облике коня. Узнать его можно по мокрым с ракушками или водорослями волосам.
   _____________________________________________________________________________
  
  
   И наступило утро
  
   А потом наступило утро.
Настоящее, не изуродованное сиреневыми полосами заводских труб и металлическим лязгом несмазанных колёс в расшатанных нервах города. Небо без белых перьев дыма от сожжённых химикатов, светило без багровых пятен и остатков протуберанцев. Солнце умирало, превращало в пепел само себя, но это уже было совершенно неважным. Потому что несмотря ни на что, утро наступило.
Птицы, конечно, молчали - от них остались только крошечные белые косточки, словно выстроганные для какой-то детской игры - да и солнечные лучи, кроваво-красные, никак нельзя было назвать приветливыми. Но свет, даже такой, даже сквозь плотно занавешенные шторы, оставлял надежду на то, что всё когда-нибудь будет, как прежде. Только вот никто не представлял, когда наступит это мифическое "когда-нибудь".
Питер отдёрнул одеяло, вытянул ноги, которые тут же обдало холодом - накануне вырубило отопление во всём квартале, а, может, и по всему городу - и только потом позволил себе недовольно застонать. В голове плясали джигу сотни краснозадых бесенят, задевая череп вилами и катаясь на подвешенном на метафорическую балку колоколе. Спирт, может, немного текилы в знак примирения с подругами сестры - дешёвая подкрашенная водка затёрла все воспоминания и занавесила их белой простынёй, как поступали только с трупами. Вчера они праздновали конец света.
Не было никаких сомнений, что это был именно он: высохшие реки, рассыпавшиеся в прах города (какое счастье, что первым сгинуло Чикаго, а не наше маленькое Приозёрье, правда?), мёртвые звери, равномерно устлавшие газоны и лужайки, ползущая по стокам тягучая кровь, огненный дождь из звёзд - созвездие Скорпиона упало прямо на Эдинбург, Антарес ухлопала один из самых людных баров. Все сходили с ума, пытались покаяться или вооружались дробовиками, чтобы было что противопоставить огненным мечам ангелов небесных. Одичавшие байкеры стаями колесили по излюбленным дорогам, чтобы составить эскорт четырём Всадникам - тем самых - да только Они выбрали посёлок без единого любителя мотоциклов на много километров вокруг. Вооружённый, чихающий, причитающий и самый главный пронеслись меж рядами покрытых выделанной кожей шатров и унеслись к острову, над которым рождалось северное сияние. Нарисованные на палатках животные, впечатлившись, побежали следом.
В баре "Подковы Абигора" ради намечающегося мероприятия освободили второе помещение, ранее закрытое и используемое хозяином для дневного сна. Правда, стойку он не протёр, да и паутину убирать не стал - обязывало завтра, которого в расписании теперь не числилось.
Питера пригласила сестра, высокая рыжеволосая девушка - на самом деле, волосы её были совершенно другого цвета, просто она уже и не помнила, какого именно - и в отказе не было никакого смысла. У Питера не было никого, с кем бы он согласился провести последний день на Земле, в этот список и сестра не входила, но она пообещала привести подруг.
Сам Пит - добрый Пит, славный малый Пит, Пит, на которого всегда можно положиться - был низкого роста и, в отличие от родственницы, до крайности черноволос. Частенько алкоголь развязывал ему язык, и каким-то образом в народ просачивались не только правительственные секреты, но и тайны мироустроения. На утро Питер всё забывал. На утро... утром... как и сейчас.
- Вот дерьмо.
Пить хотелось неимоверно, да только поблизости не было ни одной посудины с жидкостью, кроме скляночки с плескающейся на донышке водкой - судя по запаху. Питер поднялся, с трудом, чуть не вмазавшись лбом в открытую дверцу шкафа, и мелкими шажками, словно слепец, побрёл в душевую. В ванной, завернувшись в шторку с жёлтыми крокодильчиками, которые улыбались зубным щёткам - воистину дурацкое приобретение - спал ангел. Ничего удивительного, в общем-то: если не задумываться, каким образом он умудрился свернуть крылья, чтобы поместиться в эти чугунные тиски. Пит пожал плечами, показал средний палец своему отражению в разбитом стекле и крутанул синий вентель. Трубы заурчали и выплюнули ржавчину. Ангел матюгнулся, заворачиваясь в шторку поплотнее. У него были на удивление чистые пятки.
Дорожка из никотина привела искусавшего себе губы Пита на кухню, к духовке, в которой дожаривался голубь. На стекло кто-то скотчем приклеил бумажку с надписью "Голубь мира с корочкой" для всех сомневающихся. Кухонная раковина рыжей пылью не плевалась, но и водой тоже делиться не спешила. Дохляк.
За форточкой висел пылающий огнём небесным ангельский клинок. Верёвка каким-то чудом никак не догорала. Стая ворон внимательно следила за пламенем и чистила клювы о ветку берёзы.
Потом зазвонил телефон - из кармана донеслось Highway to Hell AC/DC, и Пит почти механически поднёс трубку к уху.
- ...Лё?
- Питер, идиот ты эдакий, верни на место ноты!
- Че?..
- Ангелы не могут в унисон сыграть в седьмой раз, Люцифер скоро со смеху облысеет...
Взгляд Питера лениво скользил по комнате, выискивая хоть что-нибудь поинтереснее орущего голоса старшей сестры, и тут увидел горку пепла, из которой торчал крысиный хвост и что-то, похожее на...
- Обойдутся.

Выдох.
- Смотри, от этой дури скопытился Курт...
- Не заливай, он живее всех живых!
- Брат, отчаливай... Затяг!
Он что - накуренный?
Вдох.

Утро наступило снова. Липкое и зелёное, с разводами по краю, в оборванном саване и совсем без ногтей. Щупальце - настоящее, с синеватыми присосками - росло откуда-то из копчика, ну, может, чуть выше, и тянулось прямиком ко рту... Всего лишь держало сигарету. Курящее утро. Утро с водорослями в волосах. Он что, где-то в Инсмуте?
Внизу волны бились о берег, крошили камень, точили основание, расстилали владения повелителя глубин. Он - самая настоящая ночь, не чета этому утру с самокруткой. Питер хмыкнул - ему позволительно, у него на ладонях шерсть, а за ухом шрамы. И слух неплохой.
Щупальце распрямилось, помахало прямо перед носом: зажжённый фитиль оставил на фоне тёмного неба светящийся зигзаг. Пит сморщился. Он не курил, здесь точно. Со слизняками не в одном ряду стоял, слишком чёрен и клыкаст.
Вчера они выкурили, каждый, в честь конца света. Питер из солидарности приложился к бутылке. Алкоголь ещё и страх притуплял: а он-то рождался бесконтрольно, стоило лишь телу почувствовать, как дрожит земля от прилива. На берег должно было вынести конец света, бесформенный, разозлённый и голодный. Солнце погасло - синяя лампа на облаках, дырка в небе, отголосок газетных уток. "Пришельцы среди нас!" Ха. Уж лучше бы они.
Питера не смели трогать: другой род, рвущий род, клыкастый и когтистый. Да и в солнце не нуждается. Не помешает вечной ночи пасть на землю, но может положить слишком много склизких принцев с щупальцами. Поэтому лучше уж с ним покурить.
Трубка мира. Последняя в мире. Утро наступило всё равно - просто это было не то утро. Курящее взамен тому, в котором пели птички.

Выдох.
- Эй, Биб, чего-то не того с ним, ну!..
- Будь спок. Только отпусти его руку... Руку отпусти! Будь спок...
Вдох. Кашель.

Утро. Наступило. Или было всегда?
Пир горой, пир на весь мир: гномы подрались, дракон и рыцарь рыдали, обнявшись, императорскую корону переплавили на сувениры. Вчера отмечали конец света. Широко, с размахом, чтобы запомнилось на все оставшиеся часы, как умели только здесь, только в далёком-далёком королевстве. Заказали целый оркестр, согнали всех говорящих - а особенно поющих - животных, послали гонцов к великанам, ограм, драконам и злым серым волкам. Пустили райских птиц с письмами к принцессам, томившимся в башнях и подземельях, к героям, спешившим на подвиги, к злобным колдунам и жадным феям. И Питер тоже пришёл.
Его никто не звал. Питера уже давным-давно позабыли, даже престарелый ящер с Судьбоносной горы не помнил его, даже последние единороги упустили мысли о нём, даже зеркала молчали - а ведь они так любили похвастаться, что знают всё на свете.
Он вошёл в хрустальные двери зала, которые сами открылись в страхе перед ним, прошёл меж рядов с разом замолчавшими гостями, по пути пожелав неземной красоты парочке королевских отпрысков, и сел на шёлковую подушку в левом углу западного стола. Он ел и пил, и смеялся, и рассказывал весёлые истории, и все отводили глаза, когда видели, как поблёскивают его собственные.
С двенадцатым боем часов поднялся такой гвалт, что даже ночная фея с звёздным покрывалом в руках спустилась посмотреть, что же посмело отвлечь её от работы в последнюю смену.
Когда настало утро - яркое, пожалуй, даже слишком - Пит проснулся, потянулся, отряхнул кафтан от куриных косточек и побрёл к выходу. Двери на этот раз не раскрылись перед ним, лишь мелко задрожали и рассыпались блестящей пылью. Теперь мягкие туфли Питера сверкали при ходьбе.
Королевство заснуло - самым крепким из всех известных миру снов. Конец света ведь никто так и не отменил. Питер вернулся не зря.

Выдох.
- Биб... Биб... Биб, не убегай, подлина! Тварюга, верни мешок! Не бросай меня с этим... Этот бугай не дышит! Биб!
  
  
  
   Пьяная реальность
  
   Смотри, смотри внимательнее - это единственный реальный мир, на который хватит твоего здравого смысла. Другие получают похожих на облака пони под радужными мостами и настоящую любовь, разлитую по сиреневым флаконам, а наш удел - видеть реальность обнажённой. Она не просто скинула для нас платье, бельё и каблуки - она вывернула мягкие ткани, выпустила на волю пики рёбер. Только реальность - не Данко, сердце её не сияет яркой революционной звездой. Глянь - дрожит под нашими взглядами и пытается синяки скрыть. И следы от зубов на сосудах. 
Вот на что хватает наших мозгов. На побитую шлюху, плачущую чёрной едкой тушью. Бал давно закончился, тыква разбилась, а мыши убежали - и реальность осталась нагой. 
Не передашь ножнички? Однажды заусенцы меня доконают. Из-под ногтей так сложно вымывать засохшую кровь, мда... Премного благодарен, сударыня. Вздрогнем!
О чём я и говорю... У кого-то всё ещё продолжается вечеринка, гирлянды сверкают, и по кругу пустили какую-нибудь отвратительную трубку мира. От такой загнулся мой кузен в Джорджтауне. Его и звали Джордж - забавный был парнишка. Он, кстати, вряд ли видел, что там у реальности под шкуркой, не то что мы с тобой. В его глазах блёстки витали, я сам видел. Мать у него - редкостная стерва - всегда так на меня смотрела, словно я змей живьём глотаю. Только если таких, как она. Вечное это "Умрёшь с бутылкой в зубах, подонок! Чему ты моих сыновей учишь?" А что в результате? Бутылка всё ещё при мне, и я при желании могу надраться на их могилах. Ха-ха. 
Видеть реальность в пышном платье принцессы, как пятилетние, в её тридцать - это не привилегия. Это, мать его, проклятие!
Ууууууух... Дух перевести. 
Видишь? Видишь? Да не так, через дно бутылки смотри! Выпей для начала... Умница. Теперь видишь? Это, девочка, щупальца. Прямиком из угла. Сам я не знаю, но, кажется, там кто-то сдох. Давно, конечно. Ещё до начала времён. На ум сразу всякие змеи-искусители приходят и яблоки гнилые... Но реальность - не Ева. У неё вообще имени нет. А зачем? Незачем, то-то же!
Хррр... мнмнм... Да не сплю я, не сплю! 
Что? А, да.
Сейчас всё просто: синяя таблетка - ты король мира, красная - принцы, Мерседесы и секс до утра, зелёная - и приключений больше, чем можешь себе вообразить. Уж поверь, я всякого наслушался от знающих людей. У меня жена в лабораториях работала, на тех самых мудаков, что её потом угробили. 
Могу на что угодно поспорить - и ты бы закинулась. Не спорь со старшими! Были бы деньги... А так - только "лучшее шотландское виски" собственного приготовления. Спасибо нашим бабушкам - они, похоже, даже в носке могли жгучей воды наварить. Самогон из галоши.

Не самые лучшие последние слова. 
Девушка со спутанными рыжими волосами и кофте с надписью "Играй, как девчонка!" поднялась с колен и отряхнула джинсы. Она немного пошатнулась - в голове ватой застряло бабушкино наследство - и выдернула из рук занявшего кресло мужика гранёный стакан. Ему он всё равно уже не понадобится. 
Найти реальность было сложнее, чем она думала, когда отправилась на поиски. Она сменила множество поездов, машин, станций и клиник, но нигде не могла найти того, кто указал бы правильное направление.
В кошмарном настоящем невозможно было выжить без порошков, легализованных таблеток или алкоголя. Последний был уделом бедны: раздавали порционно, в бывших церквях. Сто грамм в одни дрожащие руки. Тем, кто умел варить из подручных средств, считай повезло. Не так сильно, как тем, кто мог позволить себе качественные иллюзии за среднюю зарплату, но всё же...
В разбитом окне мелькнул свет фар. Девушка почему-то вспомнила про легендарную группу Трезвенников, которые скрывались от правительства и полиции. Что, если... Обжёгший горло глоток заставил её снова вернуться к распятой в углу реальности. Разве можно существовать без горячих волн в крови, без яркости восприятия и всей той смелости, которую разгоняли по телу обязательные пороки? Сказки всё это. Реальность же - не сказка. В этом девушка была уверена так же сильно, как в том, что нужно как можно скорее найти местечко для её переносного самогонного аппарата. Если не успеть до темноты, то даже часть доступного ей мира, того, что видели только низшие слои, пропадёт навсегда.  
Дверь противно скрипнула, а пустая бутылка полетела в груду старого тряпья, пахнущего кабачками. Рыжеволосая девушка накинула капюшон и сунула руки в карманы, спасаясь от утреннего холода.
Пока она искала, настоящий мир расцветал за цветным стеклом бутылок и пластиковыми стенами таблетных упаковок. Поднимающееся солнце щедро дарило земле свои краски, но никто не мог их видеть. Никто этого не хотел.

Однажды рыжая скиталица откупорит печать на зелёной бутылке, поднесёт ко рту, но что-то её остановит. Она нахмурится, отставит забинтованную старой мочалкой руку и выльет самодельное пойло на металлические переборки. Запахнет жжёными проводами и мокрым электричеством, но девушке будет всё равно. Потому что она увидит солнце.
  
  
   Меч в камне
  
   Говорили, что королем станет лишь тот, кто вытянет меч из камня.
Пока лорды и герцоги презрительно смеялись и продолжали битву за престол, простой люд изо всех концов страны стекался к подножию Каменных Истуканов. 
Тянуть старались днём, когда были вокруг те, кто не боялся поверить в увиденное. Каждый мечтал поднять клинок над головой, чтобы гарда с драконьими крыльями блеснула на солнце, и все увидели рождение истинного короля. Но меч не хотел расставаться с камнем.
Ни следа ржавчины не было на идеальном лезвии - только пыль, да травяной сок, да капли крови тех дураков, что вздумали схватиться не за рукоять. Ни своей остроты, ни своего блеска не потерял меч.
Все знали, что и камень был не простой. В простых камнях не оставляют великое оружие, которое и через сотни лет после своего создания может послужить доброму хозяину. А в надгробных - иногда оставляли.
Под камнем, к которому теперь столько паломников ходило, сколько и в Рим не отправлялось, лежал рыцарь. Ничем не примечательный: без владений, без громкого имени, без походов и подвигов, о которых слагали бы песни. Говорили, что и без герба - чёрный, стало быть, рыцарь, безвестный и пропащий. Уж он посмеялся бы, узнав, что его меч предрекли королю. 
Уважения ему и сейчас не оказывали: разозлённые крестьяне пинали надгробие, а по вечерам вокруг лилось веселье и пиво. Вряд ли бы кто-нибудь при иных обстоятельствах стал танцевать на кладбище. Отмахивались тем, что, мол, рыцарю-то уже всё равно!
Я не пил и не смеялся, и не травил байки о растяпе-шерифе и глупых лордах. То ли воспитание мамаши предостерегало меня от опрометчивых поступков, то ли рыцарский призрак нависал над душой - не знаю. Голову хотелось сохранить чистой, а хмельной угар напускал туда слишком много тумана. 
Вопреки всякому здравому смыслу, я решился глубокой ночью. Загасили уже все огни, уложились все пьяницы, захрапели все рассказчики. В свете молодого месяца меч казался крестом, какие ставили на христианским кладбищах, и от этого было совсем жутко. 
Прежде, чем обхватить пальцами тёмную рукоять, я долго смотрел на узорные крылья крестовины. Будь я помладше, с пеной у рта бы доказывал, что такое лишь кобольды выковать могли. Это теперь, после мамкиного угощения веником, о кобольдах пришлось забыть. 
Холодная. До чего же холодная была эта рукоять! Словно могильный холод полз вверх по лезвию и добирался до гарды. Не из-за него ли все так быстро отдергивают руку? 
Но потом я понял, что не из-за него. 
Потому что меч со мной заговорил.
Это было бы поинтереснее кобольдов, да, матушка? Слушать, как плачет металл, как рвётся на части его душа. О да, у клинка была душа - и таких преданных душ я не встречал даже у самых воспетых вассалов короля! Он просил оставить его в надгробии. Безмолвный металл умолял не разлучать со своим хозяином! От посетивших меня видений слёзы выступили на глаза - и тогда я отпустил рукоять. 
Клянусь, только человек с самым чёрным сердцем способен был вытащить меч из камня, под которым покоился чёрный рыцарь.

Король пришёл на рассвете, как и подобает истинному герою. В нём всё выдавало короля: осанка, волевое лицо, уверенный шаг. Толпа затаила дыхание, сама расступилась, пропуская его к мечу.
Только я знал, каким ужасным человеком может сделаться предречённый правитель.
Король взялся за рукоять клинка... Долгие мгновения взгляд его был направлен в никуда, а потом он поднял меч над головой, и солнце в самом деле отразилось от крыльев гарды. 
Мне захотелось рыдать. Но король удивил всех.
Он опустился на одно колено и положил клинок на надгробие, как раньше клали оружие в погребальные лодки. 

Он ушёл, и никто не осмелился снова поднять меч, нашедший нашей стране короля. 
За такого человека можно было и умереть.
  

Кто меч из камня подберёт, тот станет королём.
Об этом говорит народ. Ну что ж, и мы пойдём!
Через леса, через поля, чрез каменистый луг,
Туда, где стережёт порог зелёный крепкий бук,
Где под камнями спит один забытый человек...
Где дикая растёт трава над ним уж целый век.
Хватаемся за рукоять, всю силу отдаём,
И тянем, тянем, тянем меч... По вечерам поём.
Никто не смог пока поднять над головою свет.
И будем мы ходить сюда сто тридцать тысяч лет.
Умрёт светило в небесах, империи падут,
Исчезнет время, в темноту легенды все уйдут.
А мы, кого давно уж нет, всё тянем и всё ждём...
Кто меч из камня подберёт, тот станет королём.

  
  
   Синяя птица Томаса Джессона
  
   На горизонте затихает гроза: сполохи ещё тешат себя надеждой, но тучи ушли, ветер стих, и в воздухе разлилась наэлектризованная свежесть. На обочине пахнет соломой: вероятно, какой-нибудь автомобиль растерял по дороге часть груза. Колышущееся море пшеницы с насыщенно-синими звёздочками васильков мерно шумит, и Том шлёпает по грязным лужам, пытаясь попасть в ритм природной музыки. На левой кроссовке болтаются развязавшиеся шнурки, уже порядком покрывшиеся слоем глиняной мути.
Дождь зарядил, когда в школе закончились занятия, но ни для кого из класса это не обернулось такой катастрофой, как для Томаса Джессона. Он один жил за городом, на ферме матери, и каждый день проходил несколько километров, чтобы попасть в дом знаний. Тому скоро должно было исполниться тринадцать - родители обещали, что тогда он сможет забрать из сарая старенький велосипед. Мальчик и сейчас уже был достаточно высоким, чтобы на нём ездить, однако отец всякий раз грозил гаечным ключом, когда речь заходила о далёких поездках на ненадёжном агрегате с неровным рулём.
Гроза затянулась, и Тому пришлось до самого вечера просидеть в школьной библиотеке: отец уехал в соседний городок за запчастями, и не было ни единого шанса, что он сможет забрать сына из школы. Впрочем, он и так нечасто это делал.
Рюкзак оттягивает плечи, и Томас часто стаскивает его и несёт, чуть не задевая дном землю. Тетрадей с витиеватым, мало кому понятным почерком не жаль. Всю дорогу он идёт довольно бодро, но, когда показываются вдалеке столбы от фермерской ограды, вся тяжесть небес падает прямиком на мальчишку. (Слово "гипербола" было единственным, что Том усвоил на последнем занятии по литературе.) Он бредёт ещё медленнее и слышит только чавканье грязи под ногами и шелест колосьев. Даже насекомые молчат.
Уже видно дом: у него огромные ставни с нарисованными яблоками, и из окон льётся жёлтый свет. Если отец уже вернулся, он наверняка откупоривает какую-то там по счёту бутылку пива, а мать бегает вокруг, как бы случайно напоминая, что скоро зима, а белые сапоги прохудились. И только кот спокойно дрыхнет на подоконнике, иногда приоткрывая один янтарный глаз и с презрением косясь на хозяев фермы...
Вспышка яркого синего света почти ослепляет. Том вовремя поворачивает голову, чтобы увидеть, как где-то в поле расходятся кругами по пшенице светящиеся волны - такое можно увидеть разве что в кино. В вечернем небе всё ещё висит тишина, словно и не было никакой вспышки, но в голове у мальчика пронеслись уже сотни вариантов: от нового сеноуборочного оборудования до пришельцев, прибывших на землю с непременно дружелюбной миссией. Томас не любил, когда инопланетян изображали злыми: какой смысл показываться потенциальным врагам, если вдруг решил завоевать - а то и уничтожить - целую планету?
Портфель уже почти отправляется в охапку сена, пропитавшегося дождевой водой, но тут малыш Джессон представляет лицо матери, которая ждёт его к ужину... Никак нельзя опаздывать. В конце концов, что бы там на поле ни было, оно сможет подождать десять минут, ведь так? Маму расстраивать не хочется, да и похолодало сильно, а на нём только клетчатая рубашка и промокшие джинсы.
На поле Томас попадает только утром: сегодня воскресенье, и школа получила шанс отдохнуть от забияки-Джессона. Полдня проведя на четвереньках, Том решает, что он "гиперболировал" зарницу. Под вечер он даже перестаёт расстраиваться: отец привёз новую книгу о приключениях исследователя Тёртса, и мальчишка всю ночь проводит под одеялом с фонариком.

***
- Джесс, пока-пока! - Лисса наклоняется, чтобы звучно чмокнуть невысокого мужчину в не проглаженной одежде. На ней каблуки выше водонапорной станции - ну, почти - а от её губ пахнет клубникой. Лисса живёт здесь уже почти полгода, и доставляет Томасу Джессону тучу хлопот. Но - так уж вышло - Лисса единственная из знакомых Тому обладателей заветной синей нашивки, а ему больше всего на свете хочется взглянуть, как это всё происходит.
Синие нашивки - если уж быть точнее, голубые, расшитые серебристыми нитками и имеющие каждая свой неповторимый код - огромная редкость не только из-за своей цены. Раз в год компания "Ши селс сишелс" устраивает розыгрыш, в котором может принять участие любой из её работников. Именно таким образом Лисса и получила желанную нашивку. Когда работала оператором в местном отделении продавцов счастья. Компанию действительно так называли - и, верьте или нет, это не было таким уж преувеличением.
Основатель "Ши селс сишелс" до сих пор ни в одном интервью не упомянул о том, как раскрыл секрет счастья. Но факт оставался фактом: в его руках каким-то образом оказался универсальный ключик от тайных, открытых, безумных, алчных, справедливых человеческих желаний. Принесите указанную сумму, сдайте её в окошечко, оборудованное на самых высоких этажах зданий компании, получите нашивку, носите её каждый день на одежде - и уже через месяц-другой персональное счастье само приплывёт вам в руки! Естественно, мало кто из обладателей баснословных денег, которые просил глава "Ши селс сишелс", поверил ему на слово. Счастье? То самое, за которым, бывало, гонишься всю жизнь, но так и не можешь поймать? Серьёзно?
Но уже через год "пробных" сделок, когда клиенту обещали вернуть все деньги до копейки в случае неудачи, дела "Ши селс сишелс" пошли в гору.
У Лиссы нашивка уже чуть больше шести месяцев, но счастье в дверь пока и не думало стучаться. Девушка объясняет это тем, что уволилась с прежнего места. Такие задержки редки, но всё-таки случаются: несколько лет назад газеты писали о Джоне Доу, которому пришлось носить сине-голубую нашивку чуть ли не целый год. В конце концов он всё-таки нашёл истинную любовь, как и мечтал всю свою сознательную жизнь, и теперь у них с супругой подрастает чудесный малыш.
- До вечера, Лисса! - отмахивается Том, закрывает за нею дверь и принимается собираться на работу. У него ночная смена в маленькой самоокупающейся лаборатории при местном университете, и не хочется возиться с пробирками до начала занятий.
Вечер приятный: на улицах тихо, грохочущие и сверкающие клубы находятся выше, в центре города, и ничто не отвлекает Томаса от разговора с самим собой. Он частенько этим занимается, потому как уверенность в том, что с своей жизни он что-то сделал не так, в каждым днём всё больше крепнет. Когда в тридцать с небольшим ты обдумываешь каждое своё действие, чтобы в очередной раз спросить себя "Том, что сегодня ты сделал не так?", это должно что-то значить. Не то чтобы Томасу не нравится его жизнь, просто он видит в ней не больше смысла, чем в тех зелёных ценничках в супермаркете, которые должны указывать на более выгодные цены. Кое-кто и ведётся на них, для кого-то они, случается, в небольшой степени полезны, но на самом деле представляют из себя очередное надувательство. Каждый день Джессон подсознательно готов к повторению собственных ошибок. Когда что-то входит в привычку, от этого трудно избавиться. Даже если ты видишь, насколько ошибочны твои поступки.
В коридорах университета ещё тише, чем у Томаса дома, и скрип тележки с принадлежностями для уборки заставляет вспоминать сцены из фильмов ужасов - некоторые даже чересчур ярко. Мужчина усмехается: и после стольких лет он не лишился способности плести вокруг себя сети фантазий, чего-то более увлекательного, чем его обычная жизнь. То ли это было защитным механизмом, то ли оставленной фермерским детством привычкой - но Тома это не смущало. Всё равно он почти ни с кем не общался - а, значит, некому посчитать его странным, отчуждённым и витающим в облаках.
Чьи-то голоса заставили Томаса вжаться в стенку: похоже, кто-то засиделся в лабораториях допоздна. За все те годы, что Джессон здесь работал, такое случалось не более пары десятков раз, и всякий из них обычно запоминался длительным разговором с очередным слишком уж уверенным в себе изобретателем. Сегодня Том не в том настроении, чтобы полночи кивать с умным видом, ни слова не понимая из того, что ему пытаются объяснить, и он как можно тише старается прошмыгнуть мимо двери, из-за которой слышны голоса...
- Дружище, поздравляю! Это воистину величайшее изобретение нынешнего века! Я так взволнован! Звони уже!
- Подожди... Ещё пару секунд... Дай мне... Фух, я готов!
Вращается диск - звук как у телефона-автомата - и слышны настойчивые гудки...
- Алло!.. Билл? Билл Сорсен? Билли, послушай, только внимательно... Та девочка, Мэри, ты уж обойдись с ней как джентльмен, даже не вздумай делать того, что задумал! Понял меня?... Кто... кто я такой? Билл, считай меня...хм... ангелом Госп...аууучч... то есть... О! Скажи, ведь телефон возник ниоткуда, так? Я волшебник, Билли, самый настоящий! Вот увидишь - не сделаешь, как я велел, сразу окажешься на болоте в зелёной шершавой шкурке... Алло? Бросил трубку.
Треньк - кажется, трубку телефона положили на место.
- Что скажешь?
- Ты... ты только что..
- Звонил самому себе, в 76-ой! - голос дрожащий, взволнованный.
- Матерь Божья!

Томас слишком сильно сжимает лампочку, которую недавно вывернул, чтобы заменить - она лопается в его руках, и учёные за дверью тут же смолкают.
- Мистер Джессон, вы нас напугали до чёртиков!
- Я тут... лампочку...
- Доброй ночи! - дверь захлопывается прежде, чем Том успевает что-либо ответить.

Ничто не заставляет его верить в правдивость услышанного - мало ли какими веществами увлекаются засидевшиеся допоздна лаборанты - но что-то далёкое, детское и оттого очень-очень убедительное хочет верить не только в инопланетян, но и в маленькую разобранную трубку, с помощью которой можно позвонить самому себе.

***
В квартире пусто: слой пыли на всех горизонтальных поверхностях такой толстый, что походит на причудливо выведенный урбанистической эволюцией мох. Стеклянные бутыли на подоконнике уже давно не отражают солнечный свет: он проникает в комнату сквозь неровные дыры, которые прожгла опрокинутая в бешенстве керосиновая лампадка.

Лисса говорила быстро, и то, что она пьяна, было почти незаметно. Из всей её тирады, сдобренной звуками улицы, дребезжащей музыки и полицейское сирены, Томас понял только то, что ему нужно как можно быстрее примчаться к тому ночному клубу, что её сегодня приютил. Но Том всё равно опаздывает.

Увиденное не идёт из головы: наручники на содранных запястьях, растёкшаяся от слёз тушь, полные ужаса глаза и пропитанный кровью пиджак... Голубая благословенная нашивка стала тёмной от чужой багровой жизни и не принесла Лиссе ни капли счастья.
Ровно в тот самый день, когда девушка села на первый и последний в своей жизни трон, подключённый к генератору серыми шершавыми проводами, Томасу начали сниться сны.
В фиолетово-зелёных небесах горят салатовые и жёлтые звёзды: видны их протуберанцы, они двигаются, как щупальца гигантских актиний, и сияние огромного полотна небосвода заставляет душу трепетать и рваться на волю. Воздух - или, по крайней мере то, чем здесь дышат - свистит при каждом вдохе и выдохе. Под ногами - тёплый лёд, в котором отражаются звёзды, окружающие их мерцающие туманности и ленивое движение лучей. Сначала не происходит ничего: только небо движется, из звуков - лишь дыхание и глубокое, низкое потрескивание льда... Но стоит Томасу обернуться, и небо падает на лёд, раскалываясь подобно гигантскому зеркалу. Обнажается чёрная пустота за яркими красками, и над потемневшим в миг плещется синее пламя. Оно разгорается всё ярче и ярче, пока не вспыхивает нестерпимым белым светом - и перед Джессоном появляется самая странная из всех виденных им птиц. Не то, чтобы он видел великое множество самых разных пернатых - зоопарк посещал, по крайней мере - но эта особенная.
Перьев на ней почти нет: на шее, крыльях и груди они ещё торчат, синие нездешние перья, поломанные и смятые. В воздухе она держится разве что каким-то чудом - а потом, в осколках зеркал, скалами точащих изо льда, Томас видит прошлое.
Самого себя в тёмном поле; разбитый грузовик, мнущий стебли переспевшей пшеницы; человека, подбирающего из-под колёс сияющее нечто, в котором с трудом угадывается облезлая синяя птица; пресс, выталкивающий сотни голубых нашивок; аукцион, на котором блестящие перья продают не только за деньги, но и за договорные услуги - убийства, клевету, предательство ради забавы; и, наконец, Лиссу, которая во все глаза глядит на синее перо, которое гарантирует ей обещанное счастье - но синева опаляет её ладони, и в то же самое мгновение она готова пойти на преступление.
Ядовитое для голубых небес счастье, ядовитое до самого основания - не важно, рано или поздно, изъян даст о себе знать, да с такой силой, что люди будут готовы платить за то, чтобы никогда не видеть вблизи себя горящих отравленных перьев. Кое-кто - вроде главы "Ши селс сишелс", конечно, знает об этом. Кое-кому просто наплевать на то, чем жертвовать ради шанса на уютное личное счастье.
В зеркалах отражаются огненные буквы родного языка, Томас твёрдо уверен, что во сне нельзя читать, но надпись словно сама проявляется в мозгу.
Вернись за мной, Том. Вернись, ты ведь можешь. Ты помнишь.

Том неизменно просыпается оттого, что ему жарко. Старую квартиру он так и не смог ни продать, ни покинуть, ни вычистить. С каждым новым днём он чувствует, как сходит с ума, как покрывается серым пыльным мхом вместе со свои домом, и как жгут мысли слова из сна.

***
В коридоре прохладно: створка входной двери не закрывается до конца и изредка хлопает от налетающего ветра. Щёки горят - кажется, его немного лихорадит, но это и не удивительно, если учитывать, с каким энтузиазмом он и Чак Мэлори исследовали заросли черешни во дворе, да ещё и под дождём. Все уже давно ушли, в здании, похоже, только он, засидевшаяся за книгой мисс Блумберри и пара уборщиков. Том никому не говорит, но в тайне он им завидует: в их распоряжении оказываются пустующие после закрытия помещения, и одно это перевешивает все минусы тяжкого труда. Томас часто помогает матери по дому, и моющие средства, скребки, тряпки и надписи на кафеле его вовсе не пугают. Секундная стрелка висящих напротив часов двигается намного тише, чем в комнате мальчишки, и он вслушивается, чтобы хоть как-то отвлечься от такого неподобающего занятия, как зависть. Звонок заставляет его подпрыгнуть.
Звонок? Поздним вечером в коридоре? Но звук повторяется, и Том уже не так уверен в том, что ему это кажется.
Красный корпус телефонного аппарата отражает свет тусклых ламп на длинных шнурах, свисающих с потолка - он стоит прямо на питьевом фонтанчике, в паре шагов от пережидающего дождь младшего Джессона.
Мальчик подходит к продолжающему трезвонить аппарату, оглядывает со всех сторон и не находит никаких признаков наличия у этой штуки проводов. На бумажке, втиснутой над цифрами, написано три буквы, которые ни о чём Томасу не говорят. M.S.U. Что за M.S.U.?
Том заглядывает в соседний коридор - там пусто - и аккуратно поднимает красную, на удивление тяжёлую трубку, в любой момент готовый броситься наутёк.
- Том? Томас Джессон?
Пацан еле удерживает трубку в руках - кто-то звонит ему по беспроводному, как по волшебству появившемуся телефону лично! Голос незнакомый. Какой-то хриплый и срывающийся, словно говорящий долго бегал и кричал.
- Да? - неуверенно протягивает мальчик и снова оглядывает пустые коридоры.
- Том, ты только не вздумай пугаться, хорошо?
И Том не пугается даже тогда, когда выясняет, что во всё виноваты вовсе не инопланетяне.

Спустя десять минут он несётся домой по пустынным улочкам родного города, не обращая внимания на дождь, лужи и грязь, теряет кроссовок, возвращается за ним, плюёт на развязавшиеся шнурки и бежит дальше, всё прибавляя и прибавляя темп... Голос по телефону достаточно описал место, и Томас быстро находит нужный поворот дороги. Дождь к тому моменту уже заканчивается.
Ждать приходится довольно долго - Том сверяется с наручными часами с Человеком-Пауком, которые отец купил ему за хорошие отметки - и решает забежать домой и захватить одеяло и перчатки, как советовал ему хрипящий человек по ту сторону проводов - которых, в общем-то, и не было.
Синяя вспышка озаряет небо точно в срок, и паренёк успевает даже заметить вдалеке чей-то завязший в грязи грузовичок. Томас бежит по колосьям, задевая утоптанные стебли и чуть не падая, в ушах свистит ветер, а в затылке пульсирует - это всё "жилка приключений", как говаривал отец.
Том уже знает, что ждёт его посреди выжженного круга пшеницы, но не может сдержать удивлённого возгласа. Птица с синими, горящими как факел, перьями, чуть больше фермерского петуха - и мальчику приходится изрядно потрудится, чтобы закутать её в захваченное тряпьё. Она ведёт себя на удивление спокойно, словно только того и ждала, чтобы её подобрал маленький двенадцатилетний мальчик - даже когда Томас случайно задевает её сломанное крыло, она лишь тихо ухает, словно филин. Дорога до дома ещё никогда не казалась Тому такой длинной: идти было сложно не только из-за веса ноши, но и из-за закрученных ветром растений.
Мать устраивает Томасу жуткий нагоняй за грязь на одежде и такой неожиданный забег, но ни она, ни мистер Джессон не узнают о размещённом под крышей постояльце. И, когда приходит время, Том отпускает найдёныша к фиолетово-зелёным небесам - он видел их лишь во сне, вместе с благодарящей его птицей, но точно знает, что она найдёт путь домой, вновь проломив горящими крыльями небеса.
В свой тринадцатый день рождения Томас Джессон отпускает синюю птицу на волю, так ни разу и не притронувшись к её перьям. Он знает, что собственное счастье найдёт сам - и пламя сердца будет его проводником.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"