Прежде, чем перейти к стихотворению Цветаевой, хотелось бы обозначить для себя некоторые предпосылки к его возникновению. Мы не будем обсуждать прямую связь (или даже косвенную) приведенных ниже произведений, достаточно с нас - всмотреться в их реальную роль (в первую очередь в жизни самих авторов) и вывести их общую метафизическую функцию.
Стихотворение Пушкина "19 октября" было написано в 1825 году. Стихотворение Цветаевой "Все повторяю первый стих..." - в 1941 году. То есть между двумя этими событиями ровно 116 лет. Метаморфоза развития выбранной (заданной) Пушкиным темы слишком сложна и неоднозначна. Беря во внимание только конечный пункт движения этой Темы, думаю, было бы неправильным оставить без обсуждения прочие - между Пушкиным и Цветаевой. А это, главным образом, два сти-хотворения крупных лириков и выдающихся личностей прошлого столетия Анны Ахматовой и Арсения Тарковского. Но о них - позже.
Рассмотрим пушкинские предпосылки. Они заключаются преимущественно в решении данной темы и в том неожи-данном ракурсе, в котором поэт ее раскрывает.
Время пребывания Пушкина в Михайловском пересекается с датой ежегодного празднования "Дня лицея":
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто по неволе
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Поэт создает воображаемый стол в четырех временных плоскостях: настоящее (Михайловское, "я один..."), про-шлое (лицейское время, первая влюбленность, встреча с тремя друзьями в Михайловском), ближайшее будущее (через год - по возвращению), дальнее будущее (когда никого не будет в живых - останется последний из их круга). Начиная с упомина-ния об отсутствующих, автор явно подразумевает и себя. Обращается к каждому в отдельности, и, в то же время, берет на себя смелость говорить от имени всего собрания (круга) друзей, как бы присутствуя и непосредственно участвуя во встрече.
В стихотворении фигурируют шесть персон, приглашенных в воображении поэта на праздник: Корсаков (умерший), Матюшкин, Пущин, Горчаков, Дельвиг, Кюхельбекер ("хозяин" упоминает (в первой редакции) еще пятерых: Вальховский, Брольо, Данзас, Малиновский, Куницын (преподаватель)).
Первые две строфы отдаются на беглое описание места (пейзажа, интерьера) и состояния поэта (как бы вскользь "я пью один..."). В третье строфе определяющая строчка: "Кого меж вами нет?", наверное, больше, чем вопрос, ибо задается одним из них - тем самым, кого нет:
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Далее следуют строфы прямого обращения к друзьям. Между этими восклицаниями (чуть ли не портретными ха-рактеристиками) поэт, как и прежде (и после), находит место для лирических "мостиков" (ностальгия). Однако весь мотив произведения неразрывен (идет параллельно) с первоощущением автора - состоянием одиночества. При таком рассмотрении (и это все же ближе к контексту) "Друзья! Прекрасен наш союз!" есть обращение больше к самой ситуации (к картинке) - к состоянию, в котором пребывает поэт, нежели к друзьям. Здесь слышится оттенок подбадривания самого себя или утешения: не так все плохо, все наладится. Тем более, что все это звучит на стыке таких строф, как:
И повторял: "На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!"
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен -
Прозвучи эта мысли перед лицом адресатов в действительности, она имела бы более устойчивые координаты. В от-сутствие же друзей призыв этот - скорей всплеск эмоциональный (хотя и обоснованный). Ибо, закончив, обращение к друзь-ям (13-14 строфы), Пушкин переходит в ипостась ближайшего будущего, где, не откладывая, скоропалительно инсценирует долгожданную встречу.
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Звучат даже тосты: "в честь союза!", "в честь царя!". Тем самым поэт заводит себя в тупик. Тот случай, когда автор пишет: "из рассказа моего здесь не выжмешь ничего". Взявшись за поэтическое изъяснение темы, Пушкин не мог ограни-читься "ближайшим будущим", иначе это слишком походило бы на мемуаристку. Необходимо еще одно, крайнее измерение, и оно было найдено. Буквально: "последний пусть... как я - ....". Время, когда все уже будут мертвы, и останется только один - "Несчастный!".
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений...
Любое пророчество воспринимается лишь задним число. Так случилось и в этот раз: тем несчастным оказался А.М. Горчаков, умерший 84-х лет.
С этой точки зрения стихотворение "19 октября" можно и должно рассматривать, как предтече к другому произве-дению Пушкина - "Пир во время чумы". Казалось, мотивы их различны: как форма, так и содержание далеки друг от друга, но есть одно общее, роднящее их звено - стол или круг пирующих. В первом случае - это праздник, во втором - истерия, но то и другое объединяет схожая парадоксальность: пир в одиночестве.
Из большой драматической поэмы Вильсона "Город чумы" (в 3-х актах и 12-ти сценах) о лондонской чуме 1666 года Пушкин выбирает отрывок "пир на улице". Уже не воображаемый стол 19 октября, но реальный. Аномалия действа состоит не в том, что - Пир и во время такого горя, а в полном равнодушии самих пирующих друг к другу. Позиция Вальсингама симптоматична авторской и так же заводит в тупик, как и в стихотворении "19 октября". Косвенно это та же тема, может быть, что и в обращении к друзьям. Тема одиночества на том или ином фоне обстоятельств: ссылка, эпидемия холеры (как и чума в трагедии). Первое: предлагается тост за одного из "круга" ("он выбыл первый из круга нашего" - "под миртами Ита-лии прекрасной он тихо спит"). "Я предлагаю выпить в его память, С веселым звоном рюмок, с восклицаньем, Как будто б был он жив" Второе: "во здравие Чумы". Последнее: "Где я? святое чадо света! Вижу Тебя я там, куда мой падший дух Не досягнет уже..." (к умершей жене). Идея произведения: приближается смерть - три выхода: забвение (пировать - все со-бравшиеся), верование (молиться - священник) и вызов смерти (противостоять - председатель). Все три пути не находят ре-шения. Человек (фигура, герой) остается один: "председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость". В стихо-творении 1825 года Пушкин как бы исподволь касается смерти (и не только своей), где автор заканчивает произведение по сути той же "глубокой задумчивостью". В трагедии 1830 года смерть представлена уже в качестве главной героини (за тек-стом - в подтексте).
Из девятнадцати октав (символично!) "19 октября" Пушкин исключает одну характерную формулу (рисунок): "Они придут! - за праздные приборы Усядутся: напенят свой стакан, В нестройный хор сольются разговоры, И загремит веселей наш пеан". Забегая немного вперед хотелось, бы взглянуть поближе на следующее совпадение: Пушкин: "...напенят свой стакан..." Ахматова: "Хозяин, поднявши полный стакан..." Цветаева: "Раз! - опрокинула стакан!" Безусловно - это три на первый взгляд незначительные детали. Но, присмотревшись получше, можно различить связь между ними. Связь эта заклю-чена в единой механике процесса: "напенят (будущее) - поднявши (настоящее) - опрокинула (прошлое)". "Стакан" Пушки-на более реалистичен (хотя бы приближен к реальности), нежели "стакан" Ахматовой или Цветаевой, у которых оный, изо-бражается и действует, как часть некой мистификации, а, значит, более метафизичен.
Оно написано почти столетие спустя после пушкинского "19 октября". Отличие "стола" Ахматовой: у Пушкина - (почти) все живы, он говорит от своего лица (прямая речь), и, если его стол лишь праздничный, то за одним столом с Ахма-товой сидят мертвые (потусторонний стол). По сантиментам стихотворение ближе к пушкинской "Чуме". Одинаково напря-жение, как внутреннее - психологическое, так и внешнее - на грани истерии. Причем, как в первом, так и во втором случае, центром кульминации является главный герой или, вернее было бы сказать, эгоцентр самого автора, вокруг которого собст-венно все и вращается. Два эти произведения словно зеркально отражаются друг в друге (взаимосвязь двух полюсов). Если герои пушкинской трагедии испытывают страх и ужас перед смертью (от осознания ее), то Ахматова заходит еще дальше, подчеркивая особенный, специфичный ужас жизни, перед которым смерть, как явление чисто физическое, кажется ничтож-ной.
Более того - стихотворение Ахматовой означено, как предопределяющее формулу всей последующей жизни (роли) автора на этом свете. Стихотворение пророческое. Мотив очень близок: "муж в могиле, сын в тюрьме - помолитесь обо мне". Но это скажет уже совсем другая Ахматова. Нынче: "Мы выпить должны за того, Кого еще с нами нет". "Выпейте за меня - помолитесь обо мне". Здесь значительная перемена в духовном климате поэта.
Однако не будем отходит от заданного.
Семнадцатью годами позже Тарковский пишет "Стол накрыт на шестерых". На сцену выносится не какой-нибудь вымышленный, а конкретный предмет быта - стол. Человек (автор) садится за него вместе со своими умершими близкими людьми (в данном случае - отец и брат). Цифра 6 подразумевает еще кого-то, кого поэт не называет. Речь, однако, заходит об ожидании некоего гостя.
Тарковский использует схожий прием - стол, близкий к ахматовскому (тот же ракурс), но с неожиданной развязкой. Хотя стол и накрыт на шестерых, за ним - три человека (отец, брат и герой) ждут появления гостя (как оказывается позднее - гости): "...наконец, у дверей стучат". Сценку, конечно, можно было бы интерпретировать, как эпизод глубоко личного характера, если бы не одно (ставшее уже роковым) обстоятельство...
Дело в том, что стихотворение было написано в 1940 году и отправлено Цветаевой. С какой целью? Неизвестно. Правда, поэты только недавно познакомились, и в этом поэтическом диалоге вроде бы нет ничего странного. Но Тарковский, посылая это стихотворение, видимо, и не догадывался о последствиях. Знай он Цветаеву лучше, понимай он ее сверхтонкую организацию, ее отношение к слову, он вряд ли бы решился на это.
Такие стихи писать и посылать Цветаевой в тот момент (да и вообще) было нельзя. Последние две строфы она вос-приняла на себя. "Рука без колец", "каблучки в пыли", "выцвела коса" - это все она могла объяснить себе только как приго-вор.
Цветаева прочла это стихотворение, и решение (завершенность) было найдено. "Скажет мне она...", звучит словно абсолютный факт из будущего, требующий должного разоблачения в настоящем. "Ты одного забыл - седьмого" - это потус-тороннее "она" Цветаева определила однозначно. Из уст Тарковского "она" могло бы звучать как пророчество, о чем сам автор изреченного и не догадался бы. Чутко (болезненно остро) чувствуя каждого слово (интонацию, подслово, а уж тем бо-лее, если оно исходило от поэта), Цветаева фактически за год до своей гибели услышала в этом "она" себя и, по всей вероят-ности, уже тогда сделал выбор...
Конечно, это всего лишь домыслы, и было бы не целесообразно рассуждать о какой-то мотивации к самоубийству и прочее. Важен факт, который общеизвестен: стихотворение Тарковского есть главный побудитель к написанию последнего произведения Цветаевой, законченного композиционно, коим поставлена точка в ее ремесле, а то и во всей жизни.
Здесь необходимо его буквальное прочтение.
"Я стол накрыл на шестерых..."
Эпиграф не точный от "Стол накрыт на шестерых". Но это не описка. Цветаева делает это непроизвольно (а то и умышленно). Слово "Я" задает темп произведению. "Я" противопоставлено "шестерым".
Все повторяю первый стих
Словно навязчивая идея, не дающая покоя человеку, заглядывающему намного дальше, чем этот "первый стих". По-эта привлекла (заворожила) формула, как зацепка к чему-то главному. Мотив - толчок к столкновению.
И все переправляю слово:
То есть - вписываю себя в число приглашенных. Иными словами, делаю сознательный шаг (выбор), как бы мучи-тельно это ни происходило. Или задаю нужное (необходимое) направление образу.
- "Я стол накрыл на шестерых..."
Ты одного забыл - седьмого.
Последующее уточнение первых трех строк (вместе с эпиграфом). Передел, от которого начинается новое...
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Отождествление себя с происходящим и ахматовский "ужас от жизни". Первый выпад в сторону - "как мог ты...". "Седьмого... - седьмую" есть разоблачение тайного пришельца. Знаем, что это женщина (седьмая), но - еще не Цветаева.
Невесело твоим гостям
Бездействует графин хрустальный.
Тема Пушкина, Ахматовой, а затем и Тарковского поставлена с ног на голову. "Брат нальет вина" - графин у Тар-ковского действует. Цветаева перечеркивает Пир, сводит его на нет. Невесело, поэтому и бездействует. Но почему невесело?
Печально им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Еще одно - печаль за столом - что возможно и характерней для поминок. Но поминки по кому?
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
- Как мог ты ошибиться в счете?
Второй выпад. "Ах!" - выражено, четко (саркастически). Печаль, как следствие в отсутствие меня, непозванной. Приближается буря, но седьмая еще не вышла на первый план
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!
"Как смел ты не понять" - дело свершившееся. Непоправимо - "меня никто не звал". Изменить ничего нельзя - "как мог, как смел ты..." - больше чем просто упрек. Появление лица седьмой. Поэт выходит из тени на свет (раз я на свете!).
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
До сих пор - ни слово о смерти. Здесь точка отрыва. Отсюда начинается главное: действо происходит вне жизни! Все собравшиеся мертвы! Чем объясняется всеобщее бездействие (печаль, невеселость). Люди даны, как восковые фигуры, безмолвные и бездумные.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,
Воск существования хуже того, потустороннего - решение Цветаевой. "Быть призраком хочу" приравнено к "хочу покончить собой" (дальнейшая судьба всех самоубийц - призраки) лишь поверхностно, поскольку "быть" все же стоит на первом месте, а осознание того, что - "призраком" - на втором, тогда как "хочу" - в конце. Движение мысли (порядок слов во фразе) противостоит всякому настроению (каким бы тяжким оно не было). Жизнь важнее, ценнее - лучше.
(Своими)... Робкая как вор,
О - ни души не задевая! -
"Своими", ибо они ближе там всех иных - здесь. Приход "незванной". И все-таки не восковые фигуры и не призра-ки, а души. Стало быть - живы!
За непоставленный прибор
Сажусь незванная, седьмая.
Осознанный, решительный и бескомпромиссный выбор - "сажусь". Пророческое - "я готова" (дано мне отплытье Марии Стюарт).
Раз! - опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.
Метафизичность образа граничит (а то и сливается воедино) с реалиями бытия (быта), переводится на эмоциональ-ный лад. Задевая локтем - "Раз!", гостья крушит все немыслимые пределы (границы), все "между". То бишь - этот мир (ве-щественный) со своими слезами и кровью врывается в тот (духовный) - мир покоя. В противовес пушкинскому "...напенят свой стакан...", и ахматовскому: "хозяин, поднявши полный стакан..." и, наконец, тарковскому "вино звенит из темноты" ставится цветаевское "опрокинула". Причем "хрусталь"(имя существительное) и "звенит" у Тарковского есть две состав-ляющие одного образа - бокал или, вернее, пир.
У Цветаевой это графин хрустальный, где "хрусталь" фигурирует только как прилагательное без какого-либо акцен-та, но с явным намеком на общность с "хрусталем" Тарковского. "Со скатерти - на половицы" - высоко-экспрессивный жест. Именно с этого момента мы начинаем отчетливо видеть происходящее в "комнате. На слово "опрокинула" приходит-ся апофеоз всего задуманного, то есть, если первую часть до этой строфы можно условно считать как "решилась!", то отсю-да - "сделала!"
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
И все-таки был гроб, и была разлука, но - до ее прихода. Более того: гроб и разлука были у каждого, кто сидит сей-час за этим столом, и появление "седьмой" словно освобождает всех их от этого воска (окаменелости, безжизненности), как от некоторых чар (колдовства-заклятья), пробуждает от "вечного сна". И здесь опять, будто нарочно, Цветаева проводит параллель с действительностью. Опрокинутый стакан на половицы, кроме слез и крови, хранит в себе хрусталь, который (представим себе на минуту) в полной (абсолютной) тишине (тишине отсутствия) при падении (столкновении с материей) издает звук-звон-всплеск удара. Так разбивающийся стакан становится досягаем для слуха того обезжизненного мира, и он (тот восковой мир) откликается на звон пробуждением. Правда, все, что мы знаем - это: "опрокинула стакан" и "со скатерти - на половицы". Подчеркнуты два происшествия, и звон остается за текстом (за кадром). Он домыслен и находится вне сю-жета. Ибо опрокинутый стакан может просто лежать на столе, а все его содержимое стекать со скатерти на половицы. Един-ственно, что дает повод для такого видения предмета - это слово "Раз!", явно предшествующее какому-то резкому движе-нию или сильному удару, почему собственно и видится стакан, падающий именно на пол.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
Иначе: воскрешение (возвращение) всех и вся путем своей собственной гибели. Жертвоприношение. Свою жизнь - за эти смерти (условно говоря: свое тело - за эти души).
...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг - и всё же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.
Через 9 строф (36 стихов) накручивания (пока идет на поводу у своего воображения), как в бреду, Цветаева замыкает круг последней десятой (земной после занебесных) строфой. Вдруг, словно придя в себя, она возвращается к начатому - по-следний укор, самый резкий и пронзительный. "Не брат, не сын, не муж, не друг" - уже определение, но поэт на этом не ос-танавливается - "не посадивший - с краю" - вот кто он! "Никто... и все же укоряю" - как за честь, возможную лишь по от-ношению к любимым, близким - избранным! Какое-то "пятое" предпочтение, а то и важнейшее, нежели к брату, сыну, му-жу, другу...
6 марта 1941года: до катастрофы осталось ровно 177 дней.