Шарапова Маргарита Владимировна. Трамвайный разъезд

МАРГАРИТА ШАРАПОВА

Т Р А М В А Й Н Ы Й Р А З Ъ З Д

(д и л о г и я)

1.Захоронению не подлежит

Когда она на меня не смотрит, то есть, когда записывает мои, так

называемые, показания, именно тогда я-то на нее и смотрю. Нет, я и без

того на нее могу смотреть. Но когда она на меня не смотрит - это дру-

гое мое на нее смотрение. Тогдя я про себя все отмечаю. Например:

пронзительную золотинку в ее хной окрашенных волосах - это от тщедуш-

ного солнечного лучика, просачивающегося сквозь немытое второе стекло

- то, что с улицы. Плюс и решетка препятствует свету. Вернее, металли-

ческая сетка, может быть, даже - рабица. Ну да, есть такая сетка, ко-

торая называется - рабица. Однажды я наблюдала процесс ее плетения на

одном крохотном заводишке в селе Сухо-Безводное. Кстати, о названии -

стоящем на берегу Волги. Еще там изготовляли гвозди. Куски проволоки

плывут щетиной по конвейеру, а сверху по ним фиговина: херак-херак, -

и получаются шляпки у этих гвоздей - слегка в решеточку тоже шляпки.

Грохот стоит над селом. День и ночь. До неба. А ночью там в небе очень

хорошо видны спутники. Их много, и они чрезвычайно юркие. Светящиеся

точки. Как поздние трамваи. Только шустрее. И грохот, грохот. Хоть на

секунду зажать уши. Но он пропитывается сквозь кости черепа в мозг

и... Я когда вижу теперь валяющийся гвоздик или гвоздище - не важно,

то подбираю его и внимательно рассматриваю шляпку. В решеточку она или

иначе? Может быть, он оттуда этот гвоздь... Смотрю, и грохот начинает

проникать в мозг. Удручающее местечко - этот заводишко. Почему? Да уж,

не дай Бог...

- Все-таки я не понимаю, - перебивает она тут мои, в общем-то,

мысли. Тихо и устало. Я ей надоела, наверное. Интересно, она замужем

ли? Мне ее глаза нравятся - фиалковые. Хотя как это - фиалковые?

- Чего не понимаете? - спохватываюсь. Даже учтиво, хотя неврубас-

тость ее удивляет меня с самого первого дня. А здесь, кстати говоря,

холодно. В этом кабинете. У меня руки между коленок запихнуты. Еще и

не весна, а тут у них уже не топят. Или временная авария. Хотя, может,

там снаружи и тепло уже. А здесь - стены толстые, старые - непрогрева-

емые. Здесь зимой теплее от батарей. Я поэтому и пальцы в коленки

втиснула, что руки зябнут.

Она внимательно всматривается в меня, неизвестно почему кажущими-

ся мне фиалковыми, глазами. Изучает. Как бы. А я отворачиваюсь в эту

рабицу. Первое-то стекло чистое, не то что бы очень, но по сравнению с

тем, что с уличной стороны, - очень чистое. Кристальной чистоты, как

совесть. Ну вот опять! Кристальная чистота! Что за этим стоит? Какова

она - эта чистота? Вечно я не те слова использую. То фиалковые видишь

ли, то, пожалуйста, кристальная... еще и совесть здесь откуда-то взя-

лась. Пошлость!

- У вас, - говорит и опять же тихо и устало, - лицо у вас, - го-

ворит, - хорошее ведь... детское даже. Господи, как же вы так жить мо-

жете?

Не люблю я, когда вот это все про лицо, про детство начинается, а

особенно про жизнь. И езе с ядовитым ударением на слове "так", вот это

вот: "Господи, как же вы т а к жить можете?" Не люблю, терпеть не могу

просто.

- У вас и глаза хорошие, - продолжает она и вдруг улыбается. Я

это чувствую, что улыбается, хотя и в рабицу смотрю. По голосу ее

чувствую. И чувствую, что не насмешливо, а по-доброму. Это очень ощу-

тимо всегда. Лучик солнечный, между прочим, исчез. Любопытно, осталась

ли та золотинка в ее волосах? Осторожно гляжу. Нет. И снова в рабицу

отворачиваюсь.

- Вы мне тоже нравитесь, - бурчу и тут же врасплох смотрю, чтобы

успеть застать на ее лице то первое выражение, еще не успевшее переоб-

лачиться. И расплываюсь от удовольствия. Она смущена. Да, смутилась.

Чисто женщина! А то корчит из себя Пуаро. Покраснела даже, но

чуть-чуть. Этого достаточно, впрочем. Для чего достаточно? Так просто:

ни для чего. Смутилась и тут же уперлась глазами в бумаги на столе,

губу куснула нижнюю и вздохнула почему-то горько. С болью посмотрела

на меня. Не поднимая головы, а так внаклон, из-под бровей. Я растеря-

лась. Не могла понять, что чувствует она. А сама все улыбаюсь ей, за-

быв снять улыбку.

- Вы что издеваетесь? - произносит она. По-прежнему тихо и уста-

ло.

- Чего? Почему? Правда. Вы красивая женщина... в принципе, - по-

чесываю я коленку и тут же обратно ладошки между но. Зябко.

Она качнула досадливо головой.

- Да я не об этом...

И опять нижнюю губу покусывает. Чего-то терзает ее душу, видимо.

За сигаретой потянулась. Выколупнула. Потом спичку зажечь не могла. Я

сделала движение - помочь. Но она гневно, нет, даже зло расширила на

меня глаза и тут же сузила. Я пожала плечами - и опять ладони в колен-

ки. Прикурила она. Затянулась глубоко. Выдохнула резко вверх и - лок-

тями на стол, ко мне придвинулась.

- Давайте по порядку. Еще раз все уточним. Я запуталась. Начинай-

те с начала.

- Это с чего?

- Я не знаю. Где у вас начало? Вам виднее.

- Да? А, ну да... То есть, это, значит, со Склифосовского? Или с

того, который на ВДНХ?

Она оторопела. Тычет не глядя сигаретой в пепельницу. И за ручку

хватается, писать изготовилась.

- Как?! Еще и на ВДНХ? Это что еще за... там-то что?

- Нет, ну я не знаю. Может, вам это и не надо. Может, вас это и

не заинтересует. Я не знаю. Может...

- Говорите.

- Ну, там какой-то учебный институт. Биологический, что ли. Я в

восьмо классе когда была, нас учительница по биологии туда водила

как-то раз. Я в кружке занималась, ну, факультатив у нас был после

уроков. Любила я биологию. Правда-правда. Куклам операции делала,

смертных случаев не было. Как же ее звали учительницу-то?

- Мне это не надо. Конкретнее.

- Ну и вот. Она нас туда привезла. Где-то возле ВДНХ этот инсти-

тут. Младенцы заспиртованы всякие в банках. Потом еще руки, ноги, но

уже от взрослых... без кожуры уже, без кожи, то есть. Вот. Отдельно

руки от ног, причем, правые отдельно от левых. Ноги в ванных отмокают

в формалиновом растворе, руки тоже в ванных. Одну руку нам студент

крюком выловил, говорит, женская, наверное, потому что пальчики тон-

кие, изящные. Вот. А мозги в кастрюлях - обыкновенных, эмалированных.

Несколько кастрюль с мозгами. Я спросила, откуда эти, ну... люди...

бывшие здесь. Сказали, что некоторые из моргов, невостребованные дол-

го, из морозильников которые, а другие сами себя загодя продали, еще

до смерти не будь дураками подсуетились. Вот. Значит, а потом мы ля-

гушку препарировали. Рефлекс проверяли какой-то. Подтверждали. Он всем

известен этот рефлекс, но его всякий раз новичкам подтверждают. Мне

плохо стало, когда выпотрошенная лягушка задергала лапками. Я сознание

потеряла. Свалилась как стояла. Стук своей головы помню до сих пор, ну

об пол... Зачем ее только зарезали эту лягушку, а? Зачем подтвержадать

то, что... Их там и до сих пор, небось, режут ежедневно. Может быть,

даже в эту самую секунду режут!

- М-да...

- Извините, пожалуйста!

- Пожалуйста, продолжайте.

- А сколько времени?

- Вы спешите? - усмехается она и косится на часики: на запястье у

нее браслетик позолоченный с малюсеньким циферблатиком. - Три часа по-

полудни.

- Спасибо, - я ничуть не задета ее тоном и это неожиданно бесит

ее. Чересчур грубо бросает отрывистые фразы:

- Ладно. Продолжим. Это в восьмом классе? Вам сколько лет было?

Мне все-таки обидно и я бычусь:

- Ну, я не знаю. Как положено. Вы можете установить. Если вам ин-

тересно.

Она смягчается.

- Ладно. Понятно. Дальше.

- Дальше? Про что?

- Про то же. Там ведь вы не могли еще себя продать? Нет? Несовер-

шеннолетняя же.

- В этом институте? Тогда, конечно, нет. Естественно, позже и

там.

- О, Господи... Значит, и там отметилась.

Я отворачиваюсь в рабицу. Тыкнула! Хотя, с другой стороны, прият-

но. Нечто вроде близости.

- Ну что вы все время отворачиваетесь? Не молчите, продолжайте!

Опять на "вы". И кричит. Истеричка. Как бы ее успокоить?

- Можно мне тоже покурить?

Подталкивает пачку. Беру сигарету. Спичку она сама чиркает. Бзик

у нее на спичках. Прикуриваю.

- Хотя вам нельзя курить, - говорит вдруг заботливо. - У вас же

гипоксия.

- А?

- Жалуются, что вы спать не можете в камере.

- А! Задыхаюсь, да. Но это по ночам только. Когда лежу долго. Не

знаю почему. Затекают что ль бронхи. Меня в коридор на лавку выводят,

к трубе батарейной цепляют за наручник. За правую руку. Неудобно. Я

когда во сне на левый бок перекладываюсь, рука, она, во-первых, как бы

выворачивается в плече и цепенеет. В-четвертых, еще и лавка такая

жесткая, синяки от нее. Хотите покажу? Не надо? Задто воздуха больше,

чем в камере, но - не одно, так восемдесят восьмое - продувает, сквоз-

няком протягивает. Поясница хрустеть стала на поворотах. Вот я сейчас

наклонюсь, а вы прислушивайтесь.

- Прекратите паясничать! Ну как так это, а?! Я не понимаю! Взрос-

лый, серьезный человек и такие глупости!

Я молчу. Теперь надо молчать. И выслушивать смиренно. Пусть отне-

годует. Если скажу чего... Чего я ни скажи сейчас - все мимо кассы бу-

дет! Утихла. Спокойно произносит:

- Адвокат-то у вас хоть есть?

- Зачем?

- Ясно. Назначим Петрова.

- Петрова? Зачем? Кто это?

- Не важно. Должен же кто-то вести вас.

- Куда? Зачем?

Она нажимает кнопку под столом. Входит милицейский. Идти, значит,

надо.

- До свиданья, - встаю я.

Она не глядит на меня, молчит и пишет что-то. Ну и ладно! А мы

уходим.

В камере пятнадцать женщин. У меня лежак возле раковины. Кран ка-

пает беспрерывно, хотя я еще три дня назад в письменно виде жалова-

лась. И как-то издевательски капает. То: кап-кап-кап... а потом - ти-

шина. И ждешь уже: ну! А он - молчок. И вдруг этак кокетливо: кап. И

молчок опять. Конечно, напряжение уже внутреннее. Вот сейчас... сей-

час... ага: кап-кап-кап! Надо туда, я думаю, к сикульке, шнурок привя-

зать или хлястик какой, чтобы вода бесшумно стекала. Но ведь ихз же

отняли: и шнурки, и чего бы то ни было! "Это звенья одной цепи... од-

ной цепи! Чтобы тут капало, и там капают на допросах. Звенья одной це-

пи, сговор", - думаю я лежа на спине и глядя в доски верхних нар. Хох-

лушка ко мне подсаживается. Яблоко грызет. Мне сует.

- Откусишь?

Я откусываю. Жую. Вкусное. Семиренко, наверное. Зеленое такое,

сочное, с кислотцой. Я сладкие не люблю. Ем, конечно, но такие вот

лучше. Семиренко.

- Семиренко?

- Да, - кивает хохлушка.

Торговка она. Тут у нее на рынке чего-то произошло. Драка что ли

со смертельным исходом. Не знаю. Она рассказывала много раз, но я

всегда засыпала еще в первой половине рассказа. И меня все достает:

расскажи да расскажи про трупы. И вот сейчас заканючила: расскажи.

- Пусть вон тебе Клавдия Петровна расскажет, я ей рассказывала

раньше.

Клавдия Петровна - наголо обскубанная бомжиха - всякий раз обми-

рает, когда я называю ее по имени-отчеству. Лицо у нее как застарелый

синяк: одутловато-желтое. Голос шершавый - будто старую иголку заело

на заигранной пластинке. А ведь врет она! И я ее перебиваю:

- Не так, не так, неправда. Вы, Клавдия Петровна, отсебятничаете.

За убийство - это вы. А я за продажу трупов. Не мертвых, а других.

Вернее, другого. Одного. Причем, своего личного. Трупа.

- А, - шершавит она, - значит, я перепуталась, - и кашлять начи-

нает. Долго и отвратительно. Отплевывает мокроту в слипшуюся тряпицу.

Хохлушка выжидательно смотрит на меня, но понимает, что - тщетно.

Тщетно. Вздыхает и привстает с лежака. Скучно ей, отходит. А я отвора-

чиваюсь в стенку. Который день надпись непонятную глазами ощупываю:

"Ночь. Тишина. Лишь Гаолян не спит. Спите, герои, память о вас Роди-

на-мать хранит. Трам-пам-пам". Кто такой Гаолян? И почему -

трам-пам-пам?

Да. Непонятно. Непонятно, зачем мне надо было, ёлкин-палкин, по

второму разу в Склиф соваться! Нет, но ведь я и забыла за столько лет,

где и была уже. Записывать надо было изначально. Со Склифака, собс-

твенно, все и развернулось. С него, да. Оттуда. Увы, я бы сказала те-

перь. Теперь, когда явилась туда пару недель назад: так, мол, и так,

хочу свое тело науке завещать. Или завестить? Посвятить, короче. Стали

оформлять. И уже деньги отсчитали. Немного, конечно, если глубоко вду-

маться. Но, если мыслить философски, то, по сути дела, ни за что. Да-

ром. А посторонним деньгам в зубы не смотрят.

- Какой, кстати, сегодня курс доллара? - не оборачиваясь произно-

шу вяло. И терзаюсь: "Почему же этому Гаоляну не спится? Или это жен-

щина? Трам-пам-пам..."

Общий разговор на миг прерывается, а потом опять возобновляется.

Никто, конечно, не отвечает. Да и не нужен мне никакой курс доллара.

Так это вдруг возникло в голове чего-то человеческое и сорвалось с

языка невзначай. Нелепо и случайно. А тетка эта в Склифе, однако, до-

тошная попалась. В очочках таких крупнокалиберных, с сильным увеличе-

нием линз, буравящим. Уже ведь и руку со штемпелем занесла, чтобы

шлепнуть в паспорт на последнюю страничку обычное: "Захоронению не

подлежит", как вдруг ойкнула и тут же охнула, и отпрянула, ко рту

штемпелек притиснув, а потом заголосила визгливо чернильными губами:

- Да я тебя помню! Ты у нас была! Была!

И я приуныла. Черт... Конечно, была. То есть, я сама в эту только

секунду сообразила, что была, а до этого мне лишь немного как бы все

знакомым казалось, брезжилось как бы. Но, в то же время, ведь так бы-

вает, что что-то вдруг кажется уже знакомым, уже происходившим будто,

а на самом деле это все очень просто медициной объясняется, но я не

помню как именно. Дежа вю типа. Вот и тут, вроде что-то такое знако-

мое: этот грязноватый белый кафель стен, белый табурет вот этот вот

тоже грязноватый... да и шкафчики белые эти, железненькие со стеклян-

ными сторонами, и... Но, извиняюсь, а где не так? Где? В Боткина не

так или в институте сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева? Где?

То-то же! Попробуй-ка не ошибись! Надо было, конечно записывать, фик-

сировать. Надо. Да, но в ту пору я имела-то всего восемнадцать лет.

Да-да. Восемнадцать. Разве в эти годы до фиксации? Там лишь бы побыст-

рее и... Все.

А эта тетка паспорт мой цапает и визжит вглубь, там у них вторая

дверь:

- Иван Иваныч! Иван Иваныч! Посмотрите в архиве!

И фамилию мою зачитывает, и имя кричит, и отчество, и дату рожде-

ния... дату эту, день тот счастливый, наверное, для моих родителе,

когда вылупился у них комочек живой, слегка перепачканный в крови ут-

робы материнской, эту дату она и выкрикивает безжалостно. Курва. В бо-

тах! Нет, тетка-то в тапочках была. Это я так, нервничаю. Ну и, разу-

меется, нашли. Я села на табурет, ногу на ногу закинула. Они как раз с

Иван Иванычем в милицию звонили. Ну что ж, ждать, значит, надо. Я уже

отдала себя в тот миг им. Начальникам. Отреклась от себя. Так легче.

Просто надо было уже сидеть и ждать. Они прийдут и все решат за тебя.

Они и пришли, и увезли меня с собой. Плохо, что мне в газике дурно

стало: развезло. В институте-то я настроилась и держалась отчетливо. А

в газике развезло! И я пошла молотить, что, мол, и в Вишневского себя

продала, и в Первую градскую, и... короче, очень веселилась, что, вот,

мол, хохма будет, когда наконец помру! Передерутся, наверное, эти за-

ведения из-за моего шестидесятипятикиллограмового тельца, при жизни

никому особо не требуемого - разве что так, эпизодически. А ведь я се-

бя еще и по мелочи торганула: куда почки, куда печенку, скелет тоже в

пару-тройку институтов удалось сбагрить. Следовательницу от этой мело-

човки слегка подташнивало даже. Именно почему-то от мелочовки, когда

дело коснулось почек вот этих всех, печени. Но она крепилась и мужест-

венно выспрашивала, что и почем. Почем почки? Почем печень? Я ей при-

мерно отвечала, потому что много по стране ездила, вот. Труп, однако,

везде семь червноцев шел. Старыми. Ленинками. Очень долго так было.

Брежнев пока не откинулся. А за восстановление утерянного будто пас-

порта приходилось плотить чирик. И, вообще, государство там-сям от на-

шего брата-сестры норовит копейку оттяпать. Поэтому гроши у страны как

бы в займы брались. Но это все в советскую эпоху. Затем перестройка,

демократия, рыночная экономика - и цены заплясали, заденоминировали.

Деже, бывало, поторговаться было можно. И штамп иногда не ставили. Но

тревожнее сделалось. Я следовательнице рассказывала, как у меня даже

психоз начался, мания преследования. Какой-то западной фирме, как ее,

"Рапан" что ли, короче, почки за валюту в фунтах стрелингах всучила,

вышла от них, из их полуподвала на улице 2-ая Раменки, и буквально че-

рез десяток шагов кирпич летит с крыши. Я случайно под него не попала,

ибо передвигаюсь непредсказуемо. Иду-иду, а потом вдруг мысль: "А чего

я туда иду? Чего мне там? Лучше что ль будет?" И так сразу грустно де-

лается, что тут же и повернешь в противоположную совершенно сторону.

Чисто как собака бездомная. Так и здесь - оба-на и развернулась. Рез-

ко. Ибо! Вот. А позади стук. Оглядываюсь: силикатный кирпич. И даже не

раскололся. Я в кирпичах тоже неплохо разбираюсь. Дока, можно сказать.

Было дело. А дом, между прочим, из красного кирпича, старого, когда

еще по-честному на глиняной основе пекли. Глина дышит. А эти вот кера-

мические сейчашние - туфта, одна только кирпичная внешность. Красные

вроде, а по сути своей внутренней - кошачье дерьмо. А силикатный - он

белый, на кремнеземной основе. Вот этот вот, что на асфальте валяется.

Ба! Да я опять не о том! Кирпич-то здесь лишь функционально. Короче,

далее. Я еще и не испугалась, а только слегка подумала, мол, странно.

Дом из красного кирпича, а вывалился из него силикатный. Может, думаю,

где сверху подновили кладку или мало ли... И вдруг снова - бац! Но не

кирпич. Едва под машину не угодила! Да! Едва! Она, вернее, сама на ме-

ня поперла. Я по тротуару шла. А она-то! Она! Поперла! Со своей прос-

торной проезжей части на мой убогий тротуарчик. Я как-то так с перепу-

гу резво подскочила, что у нее, у машины, на капоте оказалась. И прямо

за дворники схватилась. И водителю в его вытаращенные глазищи смотрю.

Затормозил он, вылетел и заорал: "Дворники сломала! Капот помяла!" Про

бампер еще чего-то выплевал. Ну, я бежать. Мужик здоровый, злой. Это

потом я уже доперла, что надо было мне шуметь-то, а не ему. Мне. И

погромче. Ну да это пустое. Опять же и время тратить. Иду я дальше,

уже по другой улице и размышляю: "Странно". И тут вдруг впервые озаря-

юсь: "А не покушение ли это, а?" И - бац!! Вернее, не бац, а выстрелы.

Из автомата очередь. О!!! Это сейчас само собой когда палят. После ав-

густа-91 и октября-94, Чечни после... а тогда выстрелов не было еще

особо, ну, в быту чтобы. Еще только в зачатке реформы были. Вот. Но я

не растерялась. Шлёп плашмя сразу и затылок руками накрыла. Как учили

в школе на уроке по гражданской обороне при защите от ядерной атаки.

Сердце колотится об асфальт и, чувствую, щеку саднит, ободрала. Но не

шевелюсь. Долго. Потом вроде уже и сирены послышались. Голову припод-

няла. Мигалки и менты. Встала, отряхнулась и ушла. Никто на меня и

внимания не обратил. И вот я иду, а мне уже страшно, по сторонам уже

пристально смотрю. И как назло: прыск! Кошка откуда-то с воплем выш-

вырнулась и, едва с ног меня не сшибив, путь мне перечертила. Не то

чтобы черная кошка, но черноватая все же. Она быстро так исчезла, что

я не разглядела колер толком. Может, просто грязная киска. Конечно, я

не свернула, из принципа, но, когда в метро спустилась, как раз по ди-

намикам разнеслось: "Граждане пассажиры, не подходите к краю платфор-

мы, это опасно для жизни". И я не подошла. Стою у стены, но все равно,

косяка вокруг даю. Хотя голову не поворачиваю. И воротник подняла, и

шапку на глаза натянула, чтобы убийцы не узнали в лицо. Какая-то бабу-

ля возле стояла да вдруг так поежилась, и отошла подальше. Я ей кончик

языка показала. Тут как раз состав примчался, и толпа рванула в разд-

винувшиеся на ходу двери и бабулю с собой засосала. А я схитрила. Вид

сделала, что не собираюсь садиться, а потом - шасть! Чтобы оторваться

от преследователей. И парень как раз из-за колонны метнулся, но двери

перед его носом хлобысть. И у меня отлегло. Но тут, как всегда, они,

эти двери, чуток опять приоткрылись, и парень их заграбастал, развел и

проник, втиснулся в вагон. И прямо ко мне, конечно, впритык. Вагон

битком - отступать некуда. А он в черном плаще и черной шляпе. И глаза

черные. И глядит в упор на меня. С одной стороны, потому что больше

некуда, у него выбора нет, но - с другой стороны! Я аж вспотела. Лоб и

то взмок. И вдруг чувствую, он мне в бок чем-то узким и твердым тычет.

Нож!! Что же еще?! И у меня ноги слабеть стали, подвертываться поти-

хоньку. А тетка, рядом стоящая, зашипела: "Что вы на меня наваливае-

тесь, девуш-ш-шка!" А я даже и ответить не могу. В глаза киллеру как

кролик удаву паралитично смотрю и мысленно взываю: "Товарищи! Караул!

На помощь! Господа!" Господи, Боже мой... Ну ту, слава Аллаху, станция

нагрянула. И нас толпа выкупорила на платформу. Я гляжу на убийцу, а у

него книга в твердом переплете под мышкой - она и давила в бок. Сво-

лочь! А ведь как убийственно смотрел! Чего, спрашивается, пялился? С

тех пор у меня мания и началась. Хожу, а сама думаю, вот сейчас хвать

щипцами и печень вырвут! А что? Запросто. Руки вибрировать стали.

Пальчики. Берешь сигарету и, если от притычки, то никак не прикуришь.

А потом это все как-то самой собой прошло. То ли страх исчах, то ли

преследовать перестали. Даже вот ночью, допустим, в два часа идешь и,

в общем-то, пьяная - убивай, казалось бы, не хочу! Нет, ни в какую.

Даже встретишь кого-то в темной арке или где еще, например, между га-

ражами и этот кто-то еще тебя и остерегается, торопится куда-то поско-

рее. Иной раз ему кричишь: "Эй, стой, стой-постой, мужик! Где это я?"

А его и след простыл. Народ у нас какой-то неотзывчивый стал, равно-

душный. Ну это все - да. А следовательница мне, значит, после этого

внушать стала. Впаривать начала. Сперва я опять же не разобралась о

подвохе, а только после, на другой день въехала. А в тот раз она мне

вдруг рассказывать взялась про какое-то убийство и так подробно-под-

робно. Нет, сперва про мать спросила. Говорит:

- Мне трудно все это осознать. Не укладывается, признаюсь, в го-

лове. А как же мать ваша? Вам не жалко матери?

Я:

- А чего я плохого делаю? Маме очень даже удобно. Ни забот, ни

хлопот с похоронами. У нее средств нету. Пенсионерка. Отец пьяница, не

работает нигде, попрошайничает, бутылки собирает. Нет, маме это даже

облегчение...

Тут она меня перебила и начала о преступлении. Про убийство. Жут-

кое совершенно. Я даже несколько раз произнесла: "Ну, надо же!" От ду-

ши. Потому что очень зверское злодейство. Только мне неприятно и непо-

нятно зачем она это мне втюхивает. Спрашиваю:

- А адрес вы мне зачем этот называете? Этот Светлый проезд, за-

чем?

- У преступников есть обыкновение на место преступления возвра-

щаться.

Я покраснела.

- Это не я. И Влада Листьева не я, честное слово.

- А причем здесь Листьев?

- Ничего я вам не подпишу. У меня писчий спазм. Мне однажды к ла-

дони ручку пластырем клеили и то не получилось. В 108 отделении.

- Пластырем? - и вдруг. - У вас же детей нет?

- А что? Фактически нет. Разве что Алеша Куприянов, но это - если

он согласится.

- Пластырем... Это какой еще Алеша Куприянов?

- Третий.

- Третий? В каком смысле? Не мурыжте!

- Сынок.

- Позвольте, да нет у вас сына!

- Это в документах у вас нет. Хотя я с вами согласна. Нет.

- Вы мне опять представление устраиваете?

- Понимаете, я его не помню Алешу Куприянова. Я не помню, как я

его родила. Абсолютно. Разве это можно забыть? В том-то и история.

Первых же двух помню. Они настоящие были. Особенно первый. Хотя и про-

жил только две недели. Второй сразу мертвый родился. То есть, уже там

внутрях умер. А третий... не помню. Но я лишена родительских прав ка-

ким-то образов. Значит, он существует - этот Алеша Куприянов.

- Чертовщина какая-то. Почему же он - Куприянов? Когда ваша фами-

лия иная.

Короче, мы в тот день так и расстались, не договорив. А на следу-

ющее утро она явилась бледная и с огромными глазами. Очень печальными.

- Вы что, плакали? - сказала я.

Она указала кивком на стул. И:

- У вас сын в колонии.

- Проверили? - обрадовалась я. - Ну вот, а вы думали, я всегда

вру! Алеша Куприянов, как же. А фамилия у него другая по отцу.

- Вы не человек словно.

- Почему?

Молчит. Курить стала. Курит и смотрит на меня. Неуютно от взгляда

ее. Вдруг плюет на сигарету и в пепельницу кидает.

- Вот что!

- Да! - подтягиваюсь я мигом.

- Вы про этот, вчерашний разговор забудьте.

- Про который?

- Прекрасно.

- Это про Светлый проезд?

Она зубами скрипнула и вдруг ладонью по столу как шлепнет. Я аж

вздрогнула. Цедит:

- Забудьте! И про проезд и про пластырь.

- Есть. Обязательно. Вы не беспокойтесь. Я с удовольствием. А про

пластырь-то почему?

- Молчать!

И тут же тихо и устало:

- Вы с ним встречаетесть?

Я даже и не знаю. О чем она. Боюсь невпопад сказать. Но думаю,

наверное, про Алешу Куприянова и осторожно так:

- Он под Можайском... в детской колонии... Ему тринадцать лет...

нет, постарше, или... тринадцать. Это можно подсчитать. Вот. Мне не

дают с ним встречаться. только на Новый год разрешили передачу. А я и

не знаю, чего им надо, детям... Посоветовали эти тетки, из колонии -

по телефону все переговоры-то шли - что лучше всего носки шерстяные,

потому что они там, пацаны, в резиновых сапогах ходтя зимой. Побежала

я к метро - и как назло, ни одной старушки с носками, а так ведь стоят

всегда... На рынок поехала - и там нет! Бегаю, слезы текут... чего-то

так паскудно на душе... Нашла наконец! Но... опять же, не знаю, какая

у него ножка, у Алеши-то Куприянова, какой размер брать. Купила ка-

кие-то, побольше решила взять... думаю, ничего, пятку на икру подтянет

- все лучше, чем малы когда... Правда ведь? Привезла туда, еще книгу

Майн Рида "Всадник без головы" и жевачек. Передала. К нему самому не

пустили. Сказали, что возраст ранимый, и лучше не травмировать... а то

у них там один мальчик повесился. Вот так вот.

- Вы не прикидывайтесь только. Я все знаю. И правильно вас мате-

ринства лишили. Вы же пили беспробудно. Он ведь у вас некормленный,

немытый сутками лежал. Младенец! Да вас...

- Неправда. То есть... я не помню. Но я же лечилась. Я же вылечи-

лась. Я же...

- Ладно. А отец что же?

- Отец? Чей? Его? Он цирковой. У него другая семья. Да он теперь

уж в Америке давно живет. Мы не расписаны были, собственно.

Молчит. И через силу так:

- Завтра дома будете. Будете по повестке приходить. Естественно,

до решения суда не выезжать никуда. Слава Богу, хоть не вы еще и на

Светлом проезде отметились. Слава Богу, что вообще вы никого физически

не уничтожили, впрочем...

"Впрочем!" - ожгло меня и я возьми, да и ляпни мстительно:

- Почему же - никого?

Она застыла. А меня понесло:

- Пилкой для ногтей! Она, подруга моя, на боку спала... Она меня

разлюбила! А я лежала, ей в эту сонную спину смотрела, смотрела, смот-

рела... Спит. Спит! А мне плохо! Это последняя наша ночь вместе! А

завтра утром она бросит меня! Навсегда! И ту пилку схватила для ногтей

и всаживать начала... как в грядку... часто-часто! Она меня обманула!

Говорила, что любит... Любит! И вдруг - замуж!!!

Стоп. Замолчала я. Дышу загнанно. Следовательница за кнопку и,

как входит этот, говорит сипло:

- Уведите.

И вот я в тот раз дома не оказалась. А ведь врала! Не знаю зачем.

Вдохновение какое-то нашло обратное. К психиатру меня повели. Фамилия

у него - Обезьянов. Клянусь. Я очень люблю выдумывать чудовищные фами-

лии, но здесь - факт. Обезьянов. И, несмотря на то, что он Обезьянов,

Обезьянов признал меня нормальной. Только порекомендовал еще раз поп-

робовать от алкоголизма пролечиться. И даже адрес дал какого-то своего

знакомого врача - Иванова.

Разумеется, история с пилкой не подтвердилась. И следовательница

мне за эти фантазии потом очень сурово выговаривала. А сама-то, са-

ма-то! Этот Светлый проезд первоначально пришить ведь хотела мне, а

потом внезапно передумала. Из-за Алеши Куприянова, я думаю, пожалела.

Да, из-за него. Алеша... За что же он-то, интересно, сидит?

Короче, однажды утром мне выдали шнурки от кроссовок, медяки вся-

кие и так далее, что в карманах лежало. И пилку для ногтей, между про-

чим. Хотела я сразу к наркологу Иванову двинуть, но тут такой день -

солнце сияет, снег уже немного скукожился, и воробьи у булочной, что

напротив тюремного изолятора, так по-весеннему азартно дерутся, что я

бутылочку пива взяла и так это от нее сразу здоровски опьянела. И в

институт на радостях поперлась, где учусь лет с десять как уже. Да, я

студентка. А что особенного? Учусь. Есть много необъяснимых вещей на

свете. И вдруг на перекрестке, уже недалеко от института - хоп! Юрка

Чижов! Чиж! Чижуля! Чижик! Я его годков ...надцать не видела. И на те-

бе! А мы ведь даже и расписаны были одно время. Недолго, но зато пас-

порт дважды законно поменяла. Окликнула его, поговорили. В театре он,

оказывается, Пушкинском теперь. А был в цирке клоуном. Мои все возлюб-

ленные были в основном клоунами. Натуральными. На спектакль меня приг-

ласил. "Сон в летнюю ночь". И говорит, что на Светлом проезде живет.

Это уже потом он сказал, по телефону. А я воскликнула: "Не может

быть!" Чижик удивляется: "Я что, разве Париж упомянул?" "Нет, - гово-

рю, - просто такое совпадение... у меня тут суд как раз на днях: труп-

ное дело". "А Светлый проезд-то тут причем?" - не понимает. "Не при

чем", - вздыхаю я, не зная как доходчиво втолковать. "Короче, - гово-

рит он, - приезжай и все расскажешь!" Я и поехала, стало быть. Поведа-

ла: так, мол, и так. А он: "Как это тебе все в голову-то взбрело?!"

Да-а...

Невинно все, в общем-то, началось. Помню, меня как раз из цирко-

вого училища выгнали, а подружку мою - из Щуки. А у нее незадолго до

этого мать умерла и я с подружкой жила, потому что она одна боялась.

Вот. Денег нет, хавать нечего. И пошли мы в Склиф как-то. После всяких

других перепитий. И это не моя идея была, нет! Хотя я в курсе, конеч-

но, продажности мертвечины с восьмого класса. Сходили в Склиф. Удачно.

Еще и кровь подспудно сдали за кормежку. Мы перед этим как раз дня три

не ели. И, о, как радовались сытости и тем деньгам! Коротых на другой

день уже и не было. А паспорта испоганены. И мы взялись вывести штам-

пы. По неопытности лишь размазали донельзя. В милиции же плакались,

будто бутылока минеральной воды в сумочке пролилась. Теперь вот суди-

лище предстоит. Наверное, мне вынесут приговор, что я все-таки кому-то

одному должна буду отдаться. В виде трупа. Допустим. А если я переду-

маю в последнюю предсмертную секунду? Мне и уже неохота. Как же быть?

Может, надо взывающие письма друзьям и каким-нибудь даже посторонним

людям написать, чтобы не допустили в случае чего? Эта идея-то мне уже

в больнице пришла в голову. Я после Светлого проезда в больницу попа-

ла. Нет, никто меня не бил. Переутомилась просто. Значит, так: "... и

не допусти, друг, пожалуйста. На тебя одного надежда. Кроме тебя у ме-

ня никого никогда не было и не будет". И не будет... Уф! Так. Хорошо.

И Алеше Куприянову написать нужно. Нет. Кто я ему? Господи, а вдруг я

еще долго-долго буду жить и, не дай Бог, всех друзей переживу? И пос-

торонних тоже? И некому меня будет спасти. А может, повезет и опять

чего великое замутится, и уже другое государство здесь будет, очеред-

ное, которому я ничегошеньки не буду должна? А вдруг не случится? А

может, взять да и вовсе уехать? Куда подальше! Например, в Канаду или

Австралию. Неужели оттуда затребует институт Склифосовского мое окоче-

невшее тело? Или из ЮАР разве затребует? Интересно, а в Канаде покупа-

ют ли трупы? По идее должны. А как же! Наверняка! А по сколько? Вдруг

и на обратный билет не хватит? Но зачем же обратный билет, если

здесь... так ведь и там! Куда же деваться?! Нет, но там-то я еще ниче-

го такого и не была даже. Даже и в Польше какой-нибудь не была, или на

днях - срок дадут? Вдруг посадят? А там убьют? В метро, тьфу... не в

метро, в зоне! Уже заговариваюсь. Вдруг я там сама по себе не выживу?

У меня же гипоксия! Я задохнусь в душном бараке! Или на какой-нибудь

заводишко гвоздильный поставят трудиться, или кирпичный... Задохнусь!

И меня точно отправят в этот приставучий институт Склифосовского, а

там выпотрошат... мозги в кастрюлю эмалированную кинут, где уже чьи-то

другие извилины плавают... кожу сдерут... руки отрежут... отчленят но-

ги... распределят их в ванные, зальют дрянью формалиновой, чтоб не

протухли... А душа моя в это время будет незримо сверху находиться и

переживать! Переживать!! Да разве этому есть название? Смотреть на то,

как тебя режут, кишки в таз вываливают и прочее... А кровищи, крови-

щи-то сколько! Тут уже не переживания, а... Какой тут к черту спек-

такль! Какой тут "Сон в летнюю ночь"! Это он мне сейчас опять звонит.

Чижик-то. Зовет в театр. Я только что из больницы вернулась... Тихо в

комнате. Время будто остановилось здесь навсегда. Мебель та, что была

еще в детстве и даже до моего рождения. Стоит себе и стоит. Вечная

будто. Будто и смерти нет. А ведь Алеша Куприянов, наверное, выкинет

ее. Не сразу, новыкинет. Она ему - ничто. Пустота. А может, запечатле-

лась в подсознании? Ведь он был здесь в первые дни жизни. Может, ему

будет приятно здесь, хотя он и не будет понимать отчего? Да. Хорошо,

что я приватизировала комнату и завещала ему. Пусть коммуналка, но за-

то - жилплощадь. А то - носки шерстяные! Только вот... Как же так, не

помню я тебя, Алеша Куприянов?

Трамваи кружат за окном. Далеко внизу. Мой дом на острове трамва-

ев. В больнице тоже были трамваи. Разъезд. Прямо под стеклами. И тут

же будка стрелочниц... или кто они - эти тетушки в оранжевых безрукав-

ках поверх телогреек? Крючьями прочищают желобки на рельсах и, кажет-

ся, больше ничего. Стрелку переставляют сами вагоновожатые. Сутками я

смотрела на этот трамвайный разъезд. Неотвязная мысль мучила. То ли -

напишу ли я когда-нибудь поэму о трамваях? То ли - зачем я хочу писать

поэму о трамваях? А действительно, зачем? И это вот - зачем? Вот это

вот самое зачем пишу? Дались мне эти трамваи! Я сама - человек-трам-

вай. Так же появилась из утренней неясности, по каким-то рельсам прос-

ледовала... то несясь и громыхая, то останавливаясь и принимая в себя

кого-то, то выпуская... то пошатываясь, то плавно, то едва-едва, то

вскачь... и так будет до тех пор, пока не скроюсь опять в сумеречной

неясности. Вот и вся жизнь. Жизнь, выходит есть - трамвай? Это смешно?

Я не знаю.

Вот тут-то и раздался звонок. Телефонный. И тут же в дверь. Я

сняла трубку. Чижик сходу заверещал: "Куда ты подевалась?! Куда ты ис-

чезла?!" И так далее.

- Погоди, Чижик, - я ему. - В дверь тут звонят.

Открываю. Пацан. Тощий. Отвратительно хмурый. Лобик и так узкий,

а он его еще и морщит.

- Кого тебе, мальчик?

- Я... нет, извините, - и забухал по лестнице вниз через две-три

ступеньки.

А лифта на этаже нет. Пешком что ли поднимался на восьмой этаж?

Или лифт успели вызвать? Вернулась к телефону.

- Чижик, ты знаешь... кажется, ко мне сейчас Алеша Куприянов при-

ходил.

- Кто это?

- ...

- Чего молчишь? Кто это?

- Знакомый. А ты-то чего звонишь? - а сама думаю, что, может, по-

казалось мне. Просто какой-то мальчишка ошибся дверью, а я уже... Фан-

тазии это все! И трамваи, и трупы, и Алеша Куприянов, и даже Гаолян.

- Чижик, кто такой Гаолян?

- Чего ты мне, то про Алешу, то про армянина какого-то!

- Ночь. Тишина. Лишь Гаолян не спит. Спите, герои, память о вас

Родина-мать хранит. Трам-пам-пам...

- А, ну так это песня такая. Гаолян - это город.

- А Армении?

- В Японии, нет, в Китае. Погибли там солдаты наши... во время

войны, вероятно, второй мировой, или первой... нет, финской...

- Чижик, я боюсь смерти.

- Как будто бы я не сдохну!

- Но я боюсь иначе.

- Приезжай, я тебе массаж сделаю и все как рукой снимет!

- Я ваш Светлый проезд ненавижу!

- В театр! У нес сегодня "Сон в летнюю ночь".

- Знаю, - и трубку положила. Нет, я не пойду. Впрочем, почему?

Трам-пам-пам...

И пошла. А после спектакля уже было к метро подступила, как вдруг

обратно повернула. К служебному входу подхожу. Жду. А его нет и нет.

Чижика. И Капрала тоже. С Капралом я в этот раз на светлом проезде

познакомилась. Не выдержала - на вахту обращаюсь. Бабка-вахтерша зво-

нит им по местному и мне язвительно так:

- Пьяные. Сейчас Чижов спустится. Вы ему кто? Сестра?

- Посторонняя.

- А он сказал сестра...

Чижик появился. Честь бабке отдает, а мне призывно рукой машет. С

присвистом. Бабка подскочила.

- В двенадцать чтобы никого не было! И гостьи, и тебя, Чижов, и

Капралова!

- Да там допить осталось-то всего ничего, - Чижик ей.

Попетляли по коридорам. В комнатушку полутемную вошли. Только од-

на лампа горит над гримировальным трюмо, да и та в стол уткнута. Кап-

рал лежит калачиком на кушетке и курит. Глаза остекленелые. На меня не

посмотрел даже. Чижик наливает водки в заляпанный гримом стакан. Боль-

ше половины. Подмигивает.

- Много, - морщусь я.

Отпил тут же.

- Нормально?

Беру. К губам подношу, но Чижик сбивает.

- У нас скоро премьера "Ревизора".

- Опять как "Сон в летнюю ночь"?

- Что значит опять?

- Шоу.

- С ума сошла? Это Шекспир был!

- В смысле, не Бернард, а шоу - как зрелище.

- Не понравилось?

- Не Шекспир.

- Ты меня убила.

- Извини, - выпиваю.

- Ты меня что, не любишь что ли?

- Нет.

- Дурица.

- Клоун.

- Согласен, - наливает и выпивает. Снова наливает и пододвигает

мне. Выпиваю. И еще выпиваем. И еще.

- Чижик, а давай ты убьешь меня, а? Помнишь, ты однажды стрелял

мне в висок из стартового пистолета? Помнишь?

- Помню-помню.

- Дувай, ты убьешь меня!

- Давай, - бурчит Капрал, - я тебя убью, - сплевывает, но неудач-

но. Подбородок свой обслюнявил. Вздыхает протяжно и закрывает веки.

- Чижик, пожалуйста. Только труп никому не отдавай. Зарой меня

тайно в землю. Где-нибудь, не важно! Лишь бы в землю. Целиком. Пожа-

луйста, похорони меня. Прошу, пожалуйста. Я не хочу мозги в кастрюлю,

а сердце в банку... руки с ногами в ванные, левые отдельно от правых.

Я не хочу как лягушка с отрезанной головой трепыхаться лапками! Я не

лягушка! Я... Я - трамвай!

Дверь распахивается. Вахтерша.

- Допились! Трамвай она уже! По домам, по домам! Хватит! Пора!

Капралов, вставай! Сейчас в сто восьмое позвоню!

- Уходим, уходим, - Капрал садится, сапоги начинает напяливать. -

Кинь-ка пальто, Чиж, - мне вдруг улыбается. - Ну, как я играл-то, а?

Ты узнала меня? Я Осла играл.

- Узнала. Потрясающе.

Чижик заматывает шею длиннющим драным шарфом. Кидает Капралу

пальто и прямо в лицо. И мне куртку швыряет.

- Одевайся, критикесса!

Выбрели на улицу. Большую Бронную. Холодина. Черное, ухающее

ввысь небо. Звезды. И вдруг... да! Юркает, петляя между ними, светяща-

яся точка...

- О-о-о!!! - воплю я что есть мочи в верхотуру. - О-о-о!!!

- Ты чего? - изумляется Капрал. Трезвеет. В небо уставился.

- Чего там? - Чижик тоже глядит вверх.

- Ничего, - нахлобучиваю я капюшон.

- О-о-о!!! - орут вдруг они. И изо всех пустынных подворотен не-

сется эхом: "О-о-о..."

- Ничего, - повторяю я. - Ни-че-го.

2. Светлые сны

"Айм Джокер", - бормочу я себе обычно под нос. Немного и подъики-

вая при этом. Когда по-пьяни бестолковым щенком наталкиваюсь на прохо-

жих. Куда-то не менее бессмысленно устремленных, ибо... да, а подразу-

меваю я при этой фразе, конечно, иное, то есть: "Айм сорри!", - что

значит по-английски... Я-то, в принципе, овладеваю другим зарубежным

языком, но об этом позже, вернее, если будет повод. Что значит, повто-

ряю я ту-то, предыдущую как бы мысль - "извините". Это на английском.

Удивительный язык. Казалось бы чушь какая-то это "айм сорри". Что это?

Однако, не тут-то было - что-то да означает. Конкретно это будет "из-

виняюсь". Или "простите меня" - вот так даже точнее гораздо. Но это

все не важно. Весь предыдущий текст абсолютно не важен. Просто к слову

он. То есть, не к слову. К какому слову? Если и речи практически ни о

чем и не было. Не к слову, а... надо же как-то начать! К тому же... А,

да! Вспомнила. Про Джокера-то. Это я клоню к тому, что он - клоун. Чи-

жик-то. Имя у него, разумеется, совершенно другое, но его всегда звали

Чижиком. Всегда с тех пор, как я с ним познакомилась в Волгоградском

Госцирке, где мы вместе были на гастролях. Вот. Далее. Нет! Предвидя

как некоторые дотошные типы... Я знаю таких с десяток. И знаю, где они

обычно собираются. И по каким дням знаю. И даже точно в котором часу

знаю. Вот. А толку-то? Эти придирчивые личности и начнут насчет нача-

ла. И даже по поводу этой состыковки скажут ехидно: "Начнут насчет на-

чала", - и осудят это невинное "начнут". Я их знаю. Да. Насчет начала

начнут, мол, надо с ним по-чеховски, то бишь, классически: выкинуть на

фиг! А я... Я!

Я его сплету со вторым эпизодом. Итак, тогда. Короче, иду я, бор-

мочу неразборчиво, мол: "Айм Джокер", то есть, извиняюсь, а некоторых

даже и пытаюсь поцеловать при этом - особенно приглянувшихся внезапно.

А те почему-то пугаются, немного ладонями так это отпихиваюстя неин-

теллигентно, гаденыши. Ну да ладно. Действительно. Самое главное - лю-

бить Иисуса Христа, - сказал кто-то. Или я где-то это прочитала? Сей-

час, сейчас... сейчас вспомню. В какой-то книжке. Про хиппи! Но об

этом тоже или также, или к тому же - в другой раз или в следующий. По

ситуации. Ага!

Ага! Это с абзаца.

Ага, значит.

Ага! Вот она... Это я про рюмку. Где-то тут меня рюмка ждет. Вот

она. Вот. Вот ты, моя девочка... Минуточку. Пару глотков. И еще один.

Окончательный. Нет, это я, пожалуй, вычеркну - этот абзац. Или остав-

лю? Пусть будет. Мало ли. Или много... Или вычеркнуть? Потом решится

само собой. В издательстве.

Значит, да. Ну, "Айм Джокер", все такое. И вдруг - бац! Он. Он?

Он... Он, он! Точно он! Стопроцентно. Чижик. Через десять лет невстре-

чания. Да. Чудовищно. И ведь он был не просто очередным клоуном в моей

жизни, которых... Вот. А этот являлся даже моим мужем, первым офици-

альным. Ну, супругом. ЗАГС, то есть, имеется в виду. Чего тут непонят-

ного, идиот! Ты такой дурак, Саня, что я тебе впредь...

Я тебе впредь ничего не буду рассказывать, Александр. Запомни,

впредь! Вот так. Да... И это произошло все, конечно, нелепо и случай-

но. Хотя, может, так и должно быть. Почему надо именно лепо? Почему? И

слова-то такого нет. Было, говорят языковеды, но за абсурдностью само-

устранилось. И я ему говорю. Чижику. Встретив через десять лет. Нелепо

и случайно. Мол, послезавтра, то есть, где-то через неделю у меня суд.

По одному пустяковому делу насчет несуществующих трупов. Моих. Личных.

Не единственно возможного, а черт знает скольких! То есть, очень боль-

шого количества. Это, наверное, смешно. Или нет. Я не разбираюсь, отк-

ровенно говоря. Э-э, нет, разбираюсь, конечно, разбираюсь. Но... Я не

хочу сейчас об этом. Потому что почему-то мне страшно. А почему мне

страшно? Ладно... Да! А встретились мы у коммерческих ларьков на ду-

рацком этом перекрестке: Сытинского и Большой Бронной... или Малой? Я

их постоянно путаю. Та, которая короче - она Большая почему-то, а

длиннющая - соответственно, Малая. Там, где дом #18 - пробирный надзор

пресловутый... вечно его ищут во дворе Литинститута... это Малая Брон-

ная. Значит, где Сытинский - это Большая. Тут мы и встретились. Проще

говоря, напротив Некрасовской библиотеки, публичной.

- Это, ты?! - своим лилипутским голоском прокричал он, задиристым

скворчонком снизу вверх на меня прищурившись: полукарлик-полумальчик

сорока пяти лет. - Ты это?! Что ли?!

А я улыбаюсь и думаю: "Занять у него на пиво бы". Это после де-

сятка годов разлуки. Но не заняла. Зря, конечно. Он, между прочим, бу-

тылку водки купил как раз. С перепою ибо. Перегаром очень несло от не-

го. А я вид делаю, что трезва. Поэтому и не заняла на пиво. Психологи

сказали бы - ложный стыд. Наплевать! Поздно уже поскольку раскаивать-

ся.

- А я теперь ту, в театре Пушкинском, - он мне.

- А я впритык, в Литературном институте, - хвастаюсь. Потому что

он никогда не верил, что поступлю, а может, верил, но скрывал веру. И

Надю... то есть, надежду. Впрочем, мы на эту тему ни разу не разгова-

ривали. С чего бы, собственно?

- ... (это он матом восторги - и по-поводу того, что в Литинсти-

туте, и что впритык)

- ... (это уже моя реплика, но тоже не стоит дословно-то)

- ... (он)

- ... (я)

- ... (он)

- ... (я)

- ...

Короче, поговорили. Телефон мой взял. Новый. Я оттуда-то перееха-

ла, где раньше жила. Мне свой дал. Номер. Живет у Фанни какой-то.

Где-то в райноне метро "Сокол". Говорит, что Фанни из иллюзии Леопар-

ди, из кордебалета - в прошлом. Ты, говорит, ее знаешь. Ха, знаешь! Я

и саму Леопардиху смутно помню, не то что кордебалет. Девочки-девоч-

ки-девочки - красотки, но я их не запоминаю. То ли дело лошади! О, ло-

шади! Бега, конюшни и так далее. Вот коняшек помню всех до единой. Так

то индивидуальности! А кордебалетные девочки... Короче, Фанни так Фан-

ни. "Конечно, помню!" - сказала. На спектакль позвал. "Сон в летнюю

ночь". И число назвал. Я тут опомнилась:

- А чего это ты из цирка-то ушел? Я, ладно, чмо, а ты-то - гений!

Засмущался. Приятно, что неожиданно похвалила, но тут же заголо-

сил:

- Да пошли они все! Главк сраный! Я в него, этого долдона, из от-

дела этого, ну, как его, ну... а! В общем, пепельницей засветил! Надо

усложнять трюки, говорит! Куда их усложнять-то?!

- Да. Да. Конечно, - стараюсь я-то казаться трезвой. Осмысленной

чтобы. Вменяемо так брови суплю. - И что? Уволили?

Отмахнулся резко.

- А! Сам ушел. У меня здесь три спектакля в месяц, а там каждый

вечер до полусмерти. И еще - надо усложнять трюки!!! Падла, увернул-

ся... аквариум из-за него разъебошил... в кабинете у него аквариум

светился...

- Да, да, - серьезно киваю я. Нет, но, ясное дело, чего бы он ни

плел, а цирка-то жаль ему. Я-то уж знаю... Цирк-то - это ведь... Это

ведь, эх! Эх! Цирк - это...

А он меня за рукав трясет.

- Ты чего? Не врубаешся что ли? Я же говорю - это судьба, что мы

тут встретились! Не зря! Не просто так!

А я думаю: "Опять свяжешься с ним, опять ведь это все начнется...

безумное". Он же шизанутый и из пистолета в меня стрелял. Впрочем,

стартового. И из-за любви.

- А можно я еще кого-нибудь с собой возьму на спектакль?

- Да хоть пятнадцать человек! - но обиделся.

После этого у меня небольшой провал, то есть, не помню, как расс-

тались. Но, видимо, распив его бутылку водки у фонтана, я пошла в инс-

титут, а он в театр. Видимо, так и было все, мирно. А потом... потом

кануло куда-то еще несколько дней. И вот теперь ужасное состояние.

Тяжко и физически, и нравственно. Не знаю, что тяжелее. В общем, как

обычно после запоя. И людям до колошматенья бешеного сердца дико в

глаза заглянуть: ведь неизвестно, что там происходило в те-то дни, до

этого светлого... Ведь даже и каждого прохожего боишься и кажется, все

на тебя как-то так пристально и укоризненно очень смотрят. А уж те,

кого знаешь! Пожар в мыслях: "Что?! Что там было?!" Иной раз обходит-

ся, но редко, а обычно столько узнаешь, что дивно... дивно! Не веришь.

Но, с другой стороны, неужели этот седой, слегка грузноватый и всегда

застенчиво улыбающийся предпенсионного возраста человек с потертой ко-

жаной папкой под мышкой может так волшебно лгать? Наш, то есть, участ-

ковый-уполномоченный Шапиро. Нет. Не Уолт же он Дисней. Я ему верю. А

тем более обязана верить любимому, единственному и неповторимому ре-

котру, так похожему на клоуна, того учебного заведения, где я, в об-

щем-то чем-то занимаюсь. Да-с. Хотя у ректора порой такой плутоватый

взгляд, будто он сам только что потихоньку нашкодил, или как минимум

сей секунд собирается это сделать. Но приходится быть неперечливой,

ибо... Ибо! А как иначе? Если он за семнадцать минут опоздания на лек-

ции грозится выпороть. Шутит, но боязно. И еще. Взять, например, днев-

ник мой писательский, открыть на любой странице. Вот, допустим: "22

апреля". А там вибрирующим почерком запись: "Перед позавчера отмечали

День рождения Гитлера А. Начали у Вечного огня, потом Александровский

сад, скамейка. Потом - ничего не помню. Сегодня весь день блюю. Над-

садно. Уже нечем. Холодный липкий пот. Трясет. Денег нет. Не на что

отметить День рождения Ленина В.И." Или от 27 января: "Начали 15 -

День рождения Грибоедова. 16 - провал в памяти. 17 - родился Чехов.

Трехдневный провал. 21 - пили за Билли Оушена. И Ричи Хэвинса. 22 -

Сем Кук родился. Плюс романтик Байрон. 23 - джазист Гарри Бартон. И

Стендаль. 24 - Мейл Даймонд. А также Бомарше и Гофман. 25 - Высоц-

кий!!! Опять же и Татьянин день. 26 - конкретный провал. Сегодня 27.

Весь день блюю. Надсадно. Уже нечем. Холодный липкий пот. Трясет. Де-

нег нет. Не на что отметить Дни рождения Моцарта, Салтыкова-Щедрина и

"пинк-флойдовца" Мейсона". Или вот. Впрочем, достаточно. Вообще, к че-

му все это самоковыряние? К тому, что после этой встречи с Чижиком

чернота навалилась. Накатило до одурения: быть беде, быть беде, быть!

Еще и все прелести и все прелести выздоровления после алкогольной ин-

токсикации. Жить, естественно, постыло. Терзают все эти "лепо-нелепо".

А тут театр какой-то! Шекспир. В принципе, я могу и не ходить. Я еще

могу взять и не пойти вовсе. "Сон в летнюю ночь". Мало ли, что согла-

силась, ну и что? Не ходить и все. Баста. А сама знаю, что пойду. На-

верняка, хотя и так тут эти трупы чертовы! Суд-то. Я под судом за тру-

пы. Да не за убийство! Мой труп. Как в классике - живой. Ходячий. Ну,

это такое запутанное дело. Многолетнее. Такая усталость от него те-

перь. И тоска. Опустошенность. Почему - я? Почему это со мной все?

... Может быть, сейчас я проснусь и окажусь в цветущем яблоневом

саду, заросшем изумрудной и удивительно сияющей после недавнего дождя

травой? Вдруг!

Нет. За окном морось... серенькая, подленькая... и все черное,

набрякшее, больное. Нет, ну почему больное? Нет, это я просто больна.

Гнию потихоньку...

И тут звонок. Телефон. Я у подоконника в комнате и спиной к две-

ри. Телефон в коридоре. У нас коммуналка. Не выхожу. Слышу - соседка,

девяностолетняя кореянка, взяла трубку. И сразу же каркающе окликнула

меня. Не шевелюсь. Стучит в дверь, распахивает, ругается. Иду, беру

трубку: "Ну, алё". Чижик. Канючит заплетающеся, пьянь: "Приезжай. Мне

так плохо без тебя. Все эти годы. Приезжай". Долго говорит, нудно. Пе-

ребиваю: "А выпить у тебя есть?" Вот зачем спросила?! Хотела же оста-

новиться хотя бы на... неделю что ли, не знаю. "Найдем!" - заликовал,

что почти согласна встретиться. И опять канючит. Тоскливо так... вы-

пить еще больше захотелось. "Куда?" - спрашиваю. Кричит истошно:

"Светлый проезд!" И смеется вдруг. "Светлый?!" - пугаюсь я, потому что

неприятную историю услышала недавно, приключившуюся там. Нельзя ехать!

А сама как приговоренная записываю подробности адреса. Трубку кладу.

Одеваюсь. Зомби, зомби... Программа! Меня кто-то, может, когда запрог-

рамировал? Кто-то управляет мной? Почему я делаю не то, что хочу? Ведь

я не хочу сейчас туда ехать, а уже и куртку надела и молнию застеги-

ваю... не хочу, но захлопываю входную дверь и запираю на ключ.

Щелк-щелк. Лифт вызываю. Не хочу! Сомнительно это - Светлый проезд!

Это предупреждение. И такое лобовое. Очевидное. Господи! Светлый. Это

ловушка.

Мама! Мама!

Я знаю, что делать. Надо пересесть на "Павелецкой" и поехать к

маме. Нет, до нее далеко. И я не доеду. Восемь остановок метрополите-

ном. Мне очень плохо. Я не могу стоять. Упираюсь внавалку на стекло

"не прислоняться", глаза закрываю. Сосёт, сосёт сердце. Душно. В метро

и всегда-то плохо. Это мир мертвых. Живым здесь нельзя. А тем более

жутко, когда немощь. Трупею. Сую под язык нитроглицирин. Я не доеду к

маме. Я умру по дороге. Упаду на этот шатающийся вагонный пол. Вынесут

на станции в дежурку. Опознают. А потом, да, а потом, нет, не похоро-

нят. "Захоронению не подлежит", - так отмечено в документах. Нет! Не

хочу. Я хочу как все... Да, надо сменить имя, паспорт, страну... Я не

поеду к маме. Светлый проезд ближе. Туда мне хватит сил.

Наконец метро "Сокол". И, уф, славно, свежий воздух и остановка

трамвая. О, как я люблю трамваи! Я буду жить. Трамвай - это хорошо.

Это обнадеживает.

Ехать всего пару остановок. Или три. Я когда-то здесь была в этом

районе. Однажды в детстве. С соседскими ребятами. Их мама лежала

где-то здесь в больнице и мы ехали к ней тоже на трамвае. Трамвай был

забавный для 70-х годов - послевоенный, как в кино. Радостно было

ехать на нем, потому что у него такое оконное устройство, позволяющее

поднимать рамы вверх и высовываться хоть по пояс наружу, что мы, ес-

тественно, и делали. И кривлялись еще при этом. Солнце. Блестели вит-

рины. И в больнице было празднично. Мы, собственно, посетили лишь дво-

рик. Там вовсю цвели яблони. Мама моих друзей, огромная, с распухшими

ногами и руками, сидела на лавочке и на нее осыпались бледно-розовые

лепестки. Это мы трясли ветки. Вот. Лет двадцать назад это было. Уже

двадцать раз цвели те яблони, в том больничном саду... ну и что? А мо-

жет, и не цвели. Может, их вырубили к чертовой матери давным-давно и

залили пространство бетоном, и открыли на нем платную автостоянку или

мелкооптовый рынок. Всякое могло быть за двадцать-то лет.

- Светлый проезд, - скучно объявляет ванонвожатая. Я вскакиваю и

успеваю выпрыгнуть из вагона. Стою, осматриваюсь. Трамвай, погромыхи-

вая, скользит прочь. Грациозно, между прочим. Несмотря на свою неуклю-

жесть, трамваи очень грациозны. А местечко-то прискорбное. Поодаль от

остановки железнодорожное полотно, а за ним редкие линялые хрущобы.

Голые черные сучья деревьев на фоне стен как трещины. Подтаявший снег

кажется грязным. Кое-где обнажился после зимы слежавшийся пестрый му-

сор. Я так себе все это и представляла.

Бреду, а навстречу Чижик. Встречает! Руки растопырил и приплясы-

вает посреди проезжей части. Машин-то нет и, видимо, особо не бывает.

- Ну, подем, - обнимаю Чижика как пацаненка и мордашка его оказы-

вается у меня под мышкой. Говорю осторжно:

- У вас тут убийство что ли было?

- Когда?

- Не знаю. А ты не знаешь?

- Нет. А что?

- Сама не знаю.

Подъезд, разумеется, воняет кошачьей мочёй. Крепко. Пешком на

последний пятый этаж. Стены исписанные, исцарапанные. Горелые спички,

впившиеся в побелку потолка. На лестничной клетке последнего этажа

компания теток курит возле подоконника: пропитые до бульдожьести ряш-

ки, неопрятные байковые халаты. Ёкнуло: "Наши что ли?!" Но Чижик молча

проходит мимо, и ликование: "Не наши!" Но наши оказываются не лучше.

Как только вступаем в прихожую, замечаю в комнате мельком несколько

физиономий. В кресле, на краешке какая-то послеоперационная женщина:

бескровное, осунувшееся лицо, еще и без косметики. Покосилась на меня

страдальчески когда я раздевалась возле вешалки. Другая что-то делает

у стола, что-то с мелкими предметами. Сама рослая, большерукая, боль-

шеголовая, на медведицу смахивающая. Еще и в овчиной безрукавке корич-

невого меха, вывернутая наружу, и здоровенных валенках. Как потом ока-

залось - это и была Фанни. А на тахте - три одинаковых парня. Не

братья и вряд ли вообще родственники, но - по сути своей. Эти вовсе на

меня не взглянули. И ни улыбки, ни реплики приветствия в мой адрес ни

от кого. Чтобы оттянуть общение, сразу же в туалет напраляюсь. Оттуда

слышу, как накинулись на Чижика, что привел кого-то. Вдруг улавливаю

словечко и сразу понимаю, что наркоманы они и колоться как раз настро-

ились. Конечно, зачем тут свидетели? Чижик, слышу, опаравдывается: "Да

она своя, цирковая, у Ольховикова работала, в "Русской тройке". Она и

сама колется". Руки мыть иду в ванную и Чижик является. Ластится. От-

талкиваю.

- На фига позвал! У вас тут наркота. Я завязала давно, сто лет.

- И пожалуйста. Кто неволит-то? Иди с Фанни поздоровайся.

- Оно ей надо? - но иду.

В комнате человек десять и все с напряженно-ожидающими лицами,

как на вокзале. Только здесь в глазах блеск особый. И все взгляды уст-

ремлены на юнца, устанавливающего утюг между двух кирпичей. Втыкает

вилку в розетку. Седой старик растворяет окно. Ясно, "винт" будут пла-

вить. От него вонь омерзительная. Только не понятно почему на утюге, а

не на газу в кухне. Потом выяснилось, что коммуналка, опасались рас-

секретиться. Дрожу внутренне. Передается общий настрой. Нет, но я-то

не буду. Ни за что не буду. Киваю Фанни. Она брезгливо осматривает ме-

ня, а может, у нее всегда такое выражение лица. Чижик влечет меня

прочь: "Поздоровалась и хватит. Покурим в кухне. Я хочу тебя". Запихи-

вает в кухню. Лапает.

- Ну тебя! - отстраняю его. - Выпивон-то где? Обещал!

- Нет пока. Кто-нибудь принесет скоро.

- Я колоться не буду.

- И не надо. Заладила.

- А ты будешь?

- Мне похмелье надо снять. Винт - лучшее средство.

- А я не буду.

- Идем в ванную. Я тебя хочу.

- А я выпить хочу.

Обиделся. Уходит в комнату. Я посидела угрюмо одна и следом за

ним. А там уже вовсю процесс вкалывания. Чижик распростерся уже уколо-

тый с полотенцем на глазах. Послеоперационная женщина бросает мне не-

терпеливо:

- Лампу не загораживай.

У них среди бела дня свет включен, чтобы виднее было куда иглой

тыкать. Послеоперационная как раз "мазала" седого. А тот крысится:

- Не попадешь опять... Не попала!

- Да заткнись ты, под руку, - беззлобно осаживает его она. И тут

же седой лыбится блаженно: игла проткнула вену.

Я в уголке притулилась. Сижу в печали, наблюдаю. Вот и послеопе-

рационной вводит юнец дозу. Она откидывается на спину, прикрыв шарфом

лицо и лежит некоторое время. Потом встает оживленная, бодро закурива-

ет, шуткует. И сразу же в прихожую: "У Максимки коклюш, побегу. Ты,

Фань, шубу-то эту норковую, которую Стас вчера принес, у метро не про-

давай. Чиж пусть в театре у себя кому покажет". Фанни безразлично ки-

вает. Меня касается за плечо и произносит по-матерински тепло:

- Давай.

И я тут же, будто и не зарекалась, резво пересаживаюсь на диван

и, задрав рукав, ложусь. Жмурюсь, потому что с детства панически боюсь

уколов, но подсматриваю. Только лишь Фанни прорывает кожу иглой, дер-

гаюсь и прозрачность содержимого шприца кровавится. Кровь туда втяну-

лась. Фанни невозмутимо тыкает еще раз. Я уже терплю. Она по-доброму

завидует:

- У тебя вены хорошие.

- Ага, - и я кидаю на лицо какую-то тряпицу. Погружаюсь во мрак.

Мир исчезает. Красноватое что-то брезжит и нежно стучит сердце. А под-

нявшись, по-хозяйски закуриваю, развалившись в кресле.

- Так ты, Фанни, у Анжелики Леопарди была в аттракционе?

Она рассеянно снимает со шкафа фотоальбом в пыльном малиновом

бархате.

- Гляди.

Открываю: черно-белая карточка. Кордебалет. Ну да, Леопардивский.

Потому что пол ромбиками. Всякая иллюзия свой пол на манеж стелет,

приспособленный под собственные трюки. У Леопарди был ромбиками с

подсветкой внутренней. Припомнилсь вдруг это и фотография будто ожила.

Как на минителеэкране зашевелилось изображение. И не в черно-белом ва-

рианте, а в цветном. Будто я в дырочку занавеса смотрю на реально про-

исходящее именно в эту минуту. Но события были из прошлого. Девоч-

ки-балеринки - тонкие тростинки... ха-ха, стишки! Девочки задирают но-

ги. Леопарди голубей из рукавов пускает, а Мишка - коверный клоун...

Да! Мишка! Я его и не вспоминала с восемдесят третьего года, когда все

это происходило в шапито на берегу ласкового моря. Программа у нас бы-

ла, посвященная 70-летию СССР. Ни Мишеля, ни СССР.

- А Мишку-то вашего давно не видела? - интересуюсь. - Саяныча?

- Саяныча? - Фанни присаживается на подлокотник моего кресла. - А

где тут Михрясь?

- Тут? - я гляжу на фото: серенькая карточка и Мишки на ней нет.

- Я просто вспомнила.

Фанни вздыхает.

- Восемь лет уж назад ушла я из системы-то цирковой. С тех пор ни

разу ни на одной программе и не была.

- А я в месяц по нескольку раз хожу, - и тоже вздыхаю. Ходить -

это не одно и то же, чем быть там, внутри.

- Ты у Ольхи работала? - всматривается в меня Фанни. - Чего-то я

тебя не помню.

- Не знаю-не знаю. Я тебя тоже не помню.

Она перелистывает альбом и показывает портрет милой девушки.

- О! - одобряю я. - Кто это? - и с ужасом догадываюсь. - Ты?

- Я.

Молчу. Ужас-то от того, что на фотографии - ну, как сказать... Да

пусть банально, но - фея! Прекрасная фея. А возле меня сидит рыхлая

медведица.

- И вот я, - переворачивает медленно Фанни картонные страницы. -

И вот. А это мы в Сочинском цирке, а это в Грозном... недавно по теле-

визору показывали развалины тамошнего цирка после бомбежки...

И я не выдерживаю, всхлипывать начинаю. Развалины... все мы раз-

валины. Цирк и война несовместимы, мы-то почему рухнули?

- Чего ты плачешь? - произносит равнодушно Фанни, а Чижик подле-

тает:

- У нее это бывает. Хорош! Вон водку Димон принес.

Публкика поменялась. И седого нет, и троих одинаковых парней, и

других всяких личностей. Вульгарно-изящный тип разливает по рюмкам

водку. Бабочка на шее, а воротничок у рубашки застарело грязный, да и

сама шея давно не мытая. Мизинчик отклячивает с длинным ногтем, а под

ним черная каемка. Это Димон и есть. Я его знаю. Давно. Настройщик ро-

ялей. На Чижиковой крестной женат. Спрашиваю про нее и выясняется, что

она умерла, причем всего неделю назад. Продолжительно говорим о ней с

Димоном. Он рыдает. Потом оба рыдаем. И вдруг его нет. И уже опять

другие люди. Но снова водка. И вновь приготовление "винта" на утюге. Я

внимательно слежу за процессом, думая: "Пригодится для писательства",

но вскоре ловлю себя на мысли, что ничего не помню из увиденного. Чуть

не села на кого-то. Это Чижик спит на кушетке. Пячусь и плюхаюсь на

коленки какому-то ковбою. Да, у него роскошная ковбойская шляпа. Улы-

бается мне: "Ку-ку!" А я вдохновенно целую его в легкую небритость

скул.

- Ты актер?

- Да! - и хохочет.

- А какой?

Заливается пуще прежнего.

- Пупкин!

А я молитвенно прижимаю ладони к груди.

- О, Пупкин!

Совершенно не соображая в тот миг, что он дурачится.

Вдруг ленивый голос Фанни:

- Государство в Азии.

Она на тахте лежит и я кидаюсь к ней, брякаюсь рядом на живот.

- Кроссворд?

- Не ори, - дотрагивается она карандашом до моего носа.

- Сколько букв? - шепчу я.

- Пять.

Чижик просыпается на своей кушетке, приподнимает голову. Один

глаз залипший. Зевает.

- Эй, ты здесь еще... Идем в ванную. Я тебя хочу-у-у...

Встает, потягивается, ломаясь хлипким телом.

- Ну, идем, идем, идем, прошу!

- Сходи ты с ним, - говорит Фанни, - а то опять не будет мне всю

ночь спать давать.

- Пристает? - удивляюсь я и с неожиданной прытью вскакиваю, и во-

локу непрочухавшегося еще со сна Чижика в ванную. Там кто-то стирает.

Мы выдворяем этого человека и, наспех раздевшись, плюхаемся в полную

замоченным бельем купель. "Государство в Азии, - свербит в голове. -

Из пяти букв". Кто-то входит и начинает чистить зубы над умывальником.

Смутно различаю - Фанни. Воплю:

- Ирак!

Выходя она бурчит:

- Нет, Иран...

А потом пьем чай с тортом. Юнец, его Толиком зовут, успел уже ку-

да-то смотаться и вернулся с шампанским, тортом и товарищем. Про торт

они похвастались, что украли его прямо с витрины вместе с ценником. На

коробке действительно прикреплен ценник. Мне товарищ этот Толиков ку-

сок торта протягивает, а у самого все пальцы в наколках: воровские

перстни. А на вид ему от силы лет двадцать. И от торта сразу тюремной

пайкой хлеба запахло, чернушкой.

- Пойдем, подышим, - говорю Чижику. Потому что вдруг чувствую,

что мне плохо. Невмоготу. У меня всегда так: хорошо, хорошо и вдруг

сразу - плохо. Накурено в комнате, гвалт... а может, это в голове шум

и гам? Нет, вон Толик бьется в истерике. Двое его держат за руки. Пы-

таются удержать. А он вырывается, кидается с кулаками на товарища сво-

его: "Где мои для плаванья очки?! Где?! Я вчера свистнул в бассейне у

американца! Сука ты, Стас, падла гнутая! Убью, отдай!" Стас же одной

рукой прикрывается, а другой протягивает плавательные очки: "На, на,

подавись, пожалел, жмот!" Но Толику уже не до оччков. Разошелся. Руки

ему заворачивают за спину, наручники одевают. И откуда у них браслет-

ки? Впрочем, ничего удивительного. Толик падает и катается по полу.

Разъяренный и беспомощный. Колотится всем телом, ногами размахивает,

на губах кровавые слюни. Извернувшись, ловко протаскивает ноги между

сцепленных рук. Подпрыгивает и прямо наручниками шарахает товарища по

башке. Тот сгибается, продолжая уворачиваться всячески. Даже, кажется,

плачет. Толика хватают, волокут в ванную. Оттуда крики. Чижик принимал

участие в усмирении и возвращается всклокоченный, тяжело дыша.

- Идем на улицу, - говорю я.

- Мудак, - Чижик прикуривает. - Как обычно, крыша поехала. Идем!

А на улице внезапно - ночь. Подморозило. Небо черное и высоко-вы-

соко. Звезды дрожат глянцево, будто замороженные в студень. "Желе", -

думаю я, а губы сводит внутренним холодом. Руки коченеют и в ноги це-

пенелость передается. Сажусь на корточки: "Все. Сейчас умру. Немного

погодя". Бешеный перепляс сердца. Сейчас лопнет, если не утихнет.

Утихни, утихни, хоть немного угомонись! Не надо... а то я не успею на-

писать поэму о трамваях и будет очень обидно. Нет, о трамваях-то поэму

я задумала гораздо позже. Но это не важно. Утихни, утихни, умоляю! Чи-

жик, стоящий надо мной, кажется необыкновенно огромным. Лилипутский

Чижик. И от этого еще больший страх. А он:

- Чего, Алясочка, чего ты? Тебе плохо?

Аляска... Надо же. Вспомнил стародавнее прозвище мое. Давно забы-

тая жизнь и Аляска - это оттуда. Как странно - Аляска. Я ли это -

Аляска? Что еще за Аляска? Десятилетняя девочка, ловящая бездомных со-

бак и составляющая упряжки... Нет, нет, Аляска - это холодный полуост-

ров где-то на противоположном континенте.

- Я умираю, Чижик.

- Чего ты... как это... а "Сон в летнюю ночь" у меня... ты обеща-

ла прийти!

- Зимняя ночь, Чижик, явь.

- Ну, не пугай ты меня!

- "Скорую" надо.

- О! Хату засветим. Давай, успокаивайся!

- А ты вызови, скажи, на улице нашли человека, постороннего.

- Ну, сейчас! - бросается в подъезд.

И я остаюсь одна посреди пустынной морозной улицы в золотистом

круге света от фонарного столба. Лечь на асфальт. Нет. Тогда сдамся.

Ладонями лишь упираюсь в шершавость асфальта. Ледяную. Глаза закрыва-

ются. Кто-то вздергивает за шкирку. Толик! Светлые, слегка раскосые

глаза. Злые.

- Стоять! - больно туркает меня в плечо. - А ну идем, выпьем!

Сам в одних джинсах, оголен по пояс. Тощий, все ребра наружу и

вздымаются. Дышит от ярости с силой.

Хватает за руку и волочит рывком в подъезд. Размашисто несется

вверх по лестнице. Я захлебываюсь, падаю. Волочит. Коленками бьюсь о

ступеньки. Вбрасывает как куль в прихожую. Я на четвереньках. Хватаю

воздух со свистом. Толик и Чижик втаскивают меня под мышки в комнату,

на кушетку укладывают. Уже рукав завернут и чувствую металл в вене -

игла.

- Сейчас будет хорошо, - Толик целует меня в губы. - Была бы ты

помладше, я бы тебя полюбил.

И вдруг вскакивает, начинает одеваться. Рубашку сперва и заправ-

ляет ее в джинсы. Свитер. Куртку. Уходить что ли собрался?

- Ты куда? - тоска расставания во мне.

Не откликается, как будто и не слышал вопроса. В прихожую метнул-

ся.

- Я с тобой! - вскакиваю.

Кулак высовывается.

- Нет! У меня дела!

- Ночью? Я без тебя боюсь... опять плохо станет.

Усмехается в дверном проеме.

- Винт - это же психотроп. Как будешь думать, так и будет. Думай,

что будет о,кей - только так!

Дверь входную открывает. Рвусь за ним.

- Я с тобой!

Чижик удерживает за рукав.

- Не ходи.

- Отстань! - стряхиваю его ладошку. Толик вдруг кидается на Чижи-

ка, грудью налетает, а потом меня за руку берет.

- Хочет - пусть идет. Что хочет, пусть то и делает!

Я совершенно счастлива. Сухая и крепкая ладонь Толика передает

мне жизненную энергию.

- Я тоже с вами, - смурнеет Чижик. И опять мы оказываемся на ули-

це. Опять эти звезды, небо это студенистое, но ужаса гибели нет. Хоро-

шо! Здоровски втягивать полные легкие стылого воздуха. Чистота, све-

жесть.

Толик нараспашку. Идет, словно пританцовывает в стиле "рэп". Я

едва поспеваю за ним. Одышка. Чижик, невнятно матерясь, бредет будто

сам по себе чуть в сторонке.

Толик неожиданно размашистыми скачками устремляется в черноту.

Слышу его бандитский голос:

- А ну стой!

Иду посмотреть чего там такое. Кто-то жмется от Толика к стене

арки. Девушка. Дрожит вся. Дико смотрит на Толика. На меня. И взгляд

ее дики мне удивителен.

- Не убивайте, пожалуйста, - едва лепечет.

- Давай по-честному, - весело говорит Толик. - Я ухо проколоть

хочу. У тебя серьги золотые что ли? Одну снимай-ка! Другая твоя. Сог-

ласна? По честному же!

Девушка непослушными пальцами вынимает серьгу из мочки, протяги-

вает трепещуще. Толик берет ее, запихивает небрежно в карман, чмокает

девушку:

- Ну, иди.

И сразу деловито шагает прочь. Я за ним. Позади, усиленные эхом

арки, цокают каблучки улепетывающей барышни. А Толик уже успевает ос-

тановить автомобиль. О чем-то договаривается с водителем. Садится, ог-

лянувшись на секунду.

- Домой идите! Надоели...

Дверцей хлопает и машина уезжает. Мы с Чижиком как-то глупо стоим

и смотрим как скрывается она за поворотом.

- Ну что ж, - вздыхает Чижик. - идем обратно? Или еще погуляем?

Возвращаемся, конечно.

А в квартире дымно. Новые лица. Похожие на старые. Пьянка. Потес-

нив сидящих на кушетке, засыпаю впритык к стенке. И во сне даже пьян-

ка. Какой-то потный стакан мне суют. С водкой. А я сама будто бы вся

вспотела и, кажется, что если выпью этот взопревший стакан, умру не-

медленно. а мне его к губам прижимают, заставляют насильно пить. Зады-

хаюсь. И просыпаюсь от страха смерти. Рот прижат к стене. От этого и

сон такой. Переворачиваюсь. Мышцы все одеревенелые и суставы ломит.

Озноб начинается. Сажусь потихоньку. Блеклый рассветец за окном. Все

спят - на удивление. Бутылка водки на столе, ополовиненная. Наливаю,

пью. Зашевелился парень, спящий в кресле. Приоткрывает глаза.

- Налей, подруга.

Подаю ему стакан. Выпивает как-то нехотя и прямо со стаканом в

руке засыпает опять. Посапывает. Вынимаю из расслабленных пальцев ста-

кан. Себе еще наливаю. Но тут Фанни поднимает с сальной подушки при-

пухшее и почему-то с синяком под глазом лицо. Когда же ей фингала-то

вдули и кто?

- Накапай, - пересохше выдавливает. Услужливо подаю дозу. Пьет

без эмоций, как воду. И вновь укладывается спать.

Скука. Метро работает ли уже, интересно? Трамваи-то, конечно,

давно ходят. А где Чижик? Не видно. Где-нибудь здесь прикорнул. Лень,

да и незачем мне его искать.

- Я ухожу, - произношу грустно. Тихо. Усмехаюсь. Вдруг кто-то от-

зывается: "А!" или просто во сне произносит. И все. Тишина. Наливаю

еще водки и залпом выпиваю. Обидно. А что обидно? За неприкаянность

свою что ли? Бессмысленность здесь и вообще? Уйдешь и никто не заме-

тит. Тут. Уйдешь и мир не содрогнется. Там. Да? Да. Не содрогнется.

Никто не заметит. Нет, заметят, но не более, чем на неопределенный

звук: "А!", раздавшийся, может быть, и случайно во сне.

Водяра кончилась. Надо уходить, а то опять кто-нибудь явится, и

эта мутатень никогда не прекратится. И я иду. Шатаясь до остановки

трамвая. Неужели вырвалась? Еду до метро. А там кишмя-кишит народ. Что

за необыкновенное скопление людей такое? Слышу из разговоров, что

воскресенье и какой-то религиозный праздник. Все устремлены в церковь.

Лица-то, лица до чего непривычно светлые. Надо мне, может, тоже загля-

нуть в церковь? Конечно. Она возле метро прямо. Поток несет меня уже к

воротам.

Знаю я церковку эту. Тогда же в детстве с ребятами заскакивали.

Вошли, притихли. Гнетуще показалось внутри. Давящая роскошь. Мрачная

таинственность. Недоброе все. Переглянулись и тихонечко вышли. Рысью

бросились прочь. С облегчением рассмеялись у метро. И теперь детский

кошмар зашевелился. Стою, а жилки на висках пульсируют: "Бежать!" Свя-

щенник бубнит молитву и прихожане время от времени подхватывают, крес-

тятся. А я вижу вдруг у молодой женщины кошелек из кармана пальто тор-

чит. И рука моя правая, что в собственном пустом кармане, непроизволь-

но сжимающе реагирует. Нет! Прячусь. А потом, развернувшись, расшибаю

стоящих плотно. К выходу! Укоризненные взоры... Вон! Вон! К метро бе-

гу. У палаток коммерческих дух перевожу.

А ведь я воровать хотела. Я?! Хотела. Что это я? Почему это мне в

голову пришло? Еще и в церкви! Нет, этого не было. И тут же руку в

окошко ларька сую и бутылку пива как ни в чем не бывало прихватываю.

Без оплаты. Ударом о подоконничек срываю пробку и крупными глотками

пью. Пустую бутылку вынимает из рук елейно улыбающаяся старушка. Непо-

далеку мстительно косится на нее другая, соперничающая. Все, баста. В

метро. Эскалатор. Душно. И жирафы, жирафы! Стаи жирафов, поднимающихся

по противоположному эскалатору. Изумительно! А ног совсем не чувствую.

Только до коленей, а дальше пустота. Но - жирафы! Вот это да!

На постели лежу чистой. Белый потолок. Лимонные стены. Давление

мне меряют черной муфтой. Понятно. Это больница. Значит, меня забрали

каким-то образом где-то в больницу. Я не помню абсолютно где и когда.

Но радуюсь, что существую.

- Ну как? - ласковый взгляд юной докторши в кипельном халате.

- Меня когда выпишут?

Смеется.

- А кто вчера умирал и просил поскорее труп купить, а деньги ка-

кому-то мальчику в колонию перечислить?

- Я, - хмурюсь, но не помню этого. Просто по почерку узнаю. Пуга-

юсь:

- И вы купили?

- Нет, мы не покупаем. А вот в институте Склифосовского, напр-

мер...

- Это! А как у меня давление-то?

- Пониженное чуть-чуть. Денек-другой еще полежишь. Спи.

И, как по команде, я засыпаю. Тут же, кажется, пробуждаюсь. Но

уже ночь. Капельница в вену пристроена. Осторожно извлекаю иглу.

Привстаю. Голова кружится. В палате три койки. Две другие свободны.

Окна без решеток! Ура, это не больница имени Алексеева! Кащенко, кото-

рая раньше была имени. И, следовательно, у меня не белая горячка! Не

белая, не белая, ля-ля-ля-ля!

К окну подхожу. Трамвай ползет. Трамвай! Это хорошо. Трамвай -

это обнадеживает. Что хоть за район? А может, я и не в Москве? Что за

номер-то у трамвая? Не могу различить. Оконное стекло мокрое. И каждая

из брызг золотисто отражает светящийся во мраке трамвай. Время неиз-

вестно. И не надо. Абсолютно пустой, но празднично освещенный изнутри,

трамвай плывет куда-то в кромешней мгле. Для чего он? Для кого? Прос-

то, может, чтобы кто-то проснулся ночью, посмотрел в окно и понял, что

жив еще. Кто-то такой же одинокий и пустой, хотя и озаренный внутрен-

не. Для чего он? Этот неспящий в ночи.

Подоконник широкий и я сажусь на него с ногами. Больше нет ни од-

ного трамвая. Долго. Бесконечно долго. И сна нет. Но, кажется, засну-

ла. Потому что первый грохот издалека застигает врасплох. Это первый

трамвай! Улицы еще по-прежнему темны и людей не существует, а он уже

плавно заносит на поворот свое негибкое светящееся тело. Я хочу быть

трамваем! И плыть мерно и мирно покачиваясь, спокойно и очень нравс-

твенно... что значит нравственно? Не знаю. Но почему-то очень хочется

быть трамваем.

Где моя одежда? Я ищу ее и не нахожу. Значит, не могу теперь же

уйти. Ложусь в чистую, пахнущую хлоркой постель. И вдруг входит моя

следовательница. По трупному делу.

- Здравствуйте, - немного удивлена я ее приходу вообще, а тем бо-

лее такому раннему.

- Зачем вы вынули катетр? - говорит она. Тихо и устало. Берет ме-

ня заботливо за руку и хочет ввести обратно иглу от капельницы.

- Не вынимайте ее больше, а то эвтаназия болезненно пройдет.

- Чего вы сказали болезненно?

- Умервщление. В институт Склифосовского срочно сердце донорское

нужно. Для пересадки. Вы ведь продали себя туда посмертно дважды.

- Нет, - пытаюсь я выдернуть из пальцев ее свою руку, но мышцы

свело уже и едва приоткрываются губы. - У меня же порок сердца, врож-

денный... стеноз легочной артерии, умеренно выраженный, компенсирован-

ный... Я задыхаюсь... Мое сердце нельзя, оно бесполезное...

- Тише, тише, - успокаивает меня другой голос. Ласковый. Глаза

открываю. Моя чистенькая докторша. Опять измеряет давление. Тревожно

повожу зрачками: никакой следовательницы. Ушла или привидилась?

- Меня сегодня выпишут?

- Полечились бы, - искренне расстраивается докторша. - Мы могли

бы провести комплексное обследование: и щитовидочку проверить, и печо-

ночку, и почки, и сердечко...

- Не нужно сердечко... Да и печень с почками не нужно. Ничего не

надо.

- Странная ты. К нам так трудно попасть. Тебе, можно сказать, по-

везло случайно. Всего-то три денька полежала.

- Три? Значит, сегодня вечером "Сон в летнюю ночь"... Хотите на

спектакль? Мой друг актер. Сегодня, а?

- О! Но я дежурю сутки, к сожалению.

- Можете в другой раз. Вы мне позвоните только.

- А можно?

- Запросто, - я диктую ей какие-то семь цифр. - Только отпустите

меня сегодня, пожалуйста.

Освободили.

Выйдя из здания, пристально оглядываю фасад. Вдруг замечаю таб-

личку на углу дома: "Площадь Борьбы". И ухмыляюсь. Светлый проезд,

площадь Борьбы... "Сон в летнюю ночь".

Нет. "Сон в летнюю ночь" - это с абзаца. Вечером-таки действи-

тельно иду в театр. Чижик не забыл оставить пропуск. Забираюсь на бал-

кон. Не хочется, чтобы он увидел меня со сцены. Вдруг жаром обдает: в

первом ряду все светлопроездовцы. И Фанни, и Толик с золотинкой в моч-

ке уха, и седой, и послеоперационная, и Димон, и другие-другие-другие,

только Капрала не видно... Ба! Да он на сцене. В роли Осла. Ломаясь в

притворных актерских судорогах выпрастывает из-за пазухи атласные алые

ленты - ёрническая имитация крови. Мои почему-то разочарованные мысли:

"Значит, он и в самом деле актер... а придурялся - Пупкин!" И еще мне

кажется, что у меня температура. Лучше бы я осталась в больнице на

площади Борьбы и смотрела по ночам на мерцающие в ночи безлюдные трам-

ваи. Вдруг аплодисменты и дисгармоничное движение зрительного зала.

Кто-то стоя хлопает, кто-то уже бежит в гардероб. Первый ряд торжест-

венно скандирует ладонями, а Фанни подает Чижику букетик желтых чайных

роз. "Стащили у цветочниц, небочь, у метро или на кладбище", - брезг-

ливо думаю я. Чижик передает цветы Капралу, а тот, размахнувшись, ки-

дает их просторным жестом вперед и высоко. В меня! Он видит меня. Бу-

кет ударяется о борт балкона и обрушивается желтым дождем в партер, а

я отшатываюсь назад, потому что с броском этим оборачиваются и все

светлопроездовцы. Пячусь. Сливаюсь с водоворотом зрительской толпы.

Уже вырываюсь на улицу и глотаю морозный воздух, как соображаю, что

куртка сдана в гардероб и возвращаюсь. Никак не могу найти именно ту

вешалку, где раздевалась и бессмысленно шарахаюсь по вестибюлю. Нако-

нец пристраиваюсь в нужную очередь и, кажется, что бесконечно долго

топчусь в ней до заветного барьера. Хватаю наконец свою одежду и, ра-

дуясь, что не встретила никого из светлопроездовцев, выскакиваю из

дверей. Вдруг кто-то хватает меня за рукав. Частое дыхание над ухом.

Капрал! Еще в костюме, грим размазан по щекам.

- Боялся, что упущу тебя. Дождись меня, не убегай.

- Ага.

- У меня день рождения.

- Да? Поздравляю... Сколько? Сто, триста, миллиард стукнуло?

- Мне всегда восемнадцать. А вон и Фанни как раз. К ней поедем.

Покурите пока, - и удирает. А Фанни уже рядом. И Толик. Приоткрытую

пачку "Бонда" протягивает. Беру машинально, но не закуриваю. Почему-то

вдруг фильм вспомнился на сюжет бродвейского мьюзикла "Человек-слон".

Как прекрасен был этот урод, как чисты и светлы были мгновения его

беспросветной жизни, а что я? Нормальная внешне, с руками и ногами, но

живу ли я? Так, передвигаюсь, а все что делаю направлено на самоист-

ребление. Господи, ну почему так? Почему? Ведь я еще помню себя белоб-

рысой девочкой в куцем платьице, раскачивающейся на качелях-цепях в

детском городке Нескучного сада, радующуюся тому, что могу пересесть

на все более высокие качели - расту! Скорее бы вырасти большой-пре-

большой - то-то будет интересно! Мир огромен, увлекателен и я все-все

увижу когда стану взрослой. Что ждет меня там в неведомой дали? Кем я

буду? Что я стану делать? Ясно одно - жизнь моя будет непременно прек-

расной! Светлой будет вся моя жизнь. Светлой, как эти теплые, солнеч-

ные деньки на качелях в детском городке Нескучного сада. Там еще были

обезьянки в зооуголке: Рита и Андрюша. И у Риты был вытекший правый

глаз... а конфеты она ела прямо с фантиками... и неожиданно вдруг бро-

салась с визгливым оскалом на сетку, пугая столпившихся детишек... а

Андрюша все время грустно сидел в уголке и искал чего-то в своей зеле-

новатой шкурке... А еще там расхаживали в большом вольере павлины,

влача по песку потрепанную вязанку хвороста своего хвоста... О, Госпо-

ди!К чему это?!

Отбрасываю сигарету, так и не зажженную. Поднимаю лицо к небу.

Фонари слишком ярко светят, но все-таки за ними призрачно брезжат

звезды. Как в желе замороженные. Нет! Не поеду я праздновать день рож-

дения. Не поеду. Иначе никогда не напишу поэму о трамваях. Ничего не

напишу.

Ничего.

- Я сейчас, - натянуто улыбаюсь Фанни и иду прочь. Натыкаюсь на

прохожих. Публику, спешащую из театра. И бормочу себе под нос:

- Извините... извините...

Оставить комментарий © Copyright Шарапова Маргарита Владимировна (margosharapova@gmail.com) Размещен: 16/06/2010, изменен: 16/06/2010. 106k. Статистика. Рассказ: Проза		Ваша оценка:

Шарапова Маргарита Владимировна : другие произведения.

Трамвайный разъезд